Экскурс в прошлое

Б.Мельник. Часть первая, раздел десятый. Перевод с польского Т.Цыркуновой.




Покидаю тихо шумящий листьями березняк, выхожу на дорогу. Направляюсь к Костёльной. Начинаются дома. Видно, что построены они уже после войны. Не хватает мне дома Викторского. А прежде был. В отсутствии дома Берестовского – «Плаксы» убедился ещё вчера. А вот уже и дом купца Черни. Торговал он промышленными товарами, но на заказ, наверное, привёз бы и бананы. Я любил ходить в этот магазин. С родителями или один, посланный мамой или тёткой Маней.
Черня был немолодым полным евреем с большой чёрной бородой и пейсами. Макушку его головы прикрывала кипа, ермолка. На большом животе, обтянутом бархатной жилеткой, блестела золотая цепочка часов. Из-под жилетки сплывали вниз по животу хлоп- чатобумажные брюки. Жена Черни, высокая плотная женщина, носила длинные чёрные платья и кружевные чепцы. В магазине ни один из них не сидел. Когда кто-нибудь входил в магазин, раздавался звонок, задетый отворённой дверью. Тогда в разрезе плюшевой шторы, повешенной на двери, ведущей из магазина в жилое помещение, появлялся глаз, и штора раскрывалась. В магазин по трём ступенькам спускался купец или его жена. На толстом лице появлялась улыбка, а пузатый корпус кланялся.
–«День добрый, чем могу служить»? – произносили купеческие уста каждый раз. Животище втискивалось между тёмно-коричневыми полками с товаром и таким же прилавком. На полках, кроме рулонов тканей, была ещё обувь, зонтики, шапки, шляпки и Бог знает, чего там только не было. Сумрачное помещение магазина было насыщено запахами новых тканей и лука. Этот последний исходил из жилого помещения через дверь, занавешенную шторой. Магазин Черни был самым большим магазином в Телеханах. Не мог с ним сравниться даже артельный магазин, в котором работал господин Шнеке, единственный немец в местечке. Он происходил из Познани и бегло говорил по-польски, но со своей женой, даже в магазине, говорил по-немецки.
С клиентами, которые покупали много товара, господин Шнеке был очень любезен. Закупленный товар, завёрнутый в белую упаковочную бумагу и завязанный двухцветным бумажным шнурком, доставлялся покупателю на дом, нанятым помощником по имени Данило. Данило приносил пакет и стоял в дверях, пошмыгивая носом до тех пор, пока не получал пару грошей. Тогда он неуклюже кланялся и с хитрой усмешкой на лице, молча уходил.
 
Я почувствовал на себе чей-то взгляд. Это женщина в окне, переделанном из двери в магазин Черни. Старая женщина в белом платке, низко опущенном на лоб. Ну, конечно, стою здесь уже добрую минуту перед её окном, а одна мысль подгоняет другую. Пролетел кусок фильма: Черня, Шнеке, Данило… Двигаюсь дальше, мимо дома Мизинского. Видно, что был отремонтирован. Рама застеклённой двери веранды блестит свежим, неокрашенным ещё деревом.
Перехожу через улицу Боровую и вот уже деревянный забор, ограждающий запущенный дом Перельштейна. Задерживаюсь у калитки, преодолевая в себе желание войти за неё. Смотрю на перекривившееся крыльцо с застеклёнными входными дверями. Сколь- ко воспоминаний связано с этим старым домом!
В зависимости от поры года или от плохой погоды, когда не убегали мы с ребятами на канал Огинского, многие часы у меня уходили на забавы с Хаимком Перельштейном, которого неотлучно сопровождала его младшая сестричка Добка. Чаще всего мы игра- ли в столярной мастерской их отца. Размещалась она в большой пристройке к дому, построенному после окончания Первой мировой войны.
В мастерской стояли два верстака. На одном из них работал хозяин, а на другом – медведеподобный помощник Йосель. У него из-под обсыпанной древесными опилками мицки свисали два чёрных завитка пейсов. Эти пейсы смешно колебались в такт с движениями тела, когда Йосель что-то пилил или шлифовал. На его льняной сорочке, на плечах, всегда было большое влажное пятно от пота.
Когда Йосель делал в каком-то дереве отверстия, стуча по долоту деревянным молотком, то время от времени поворачивал к нам голову и улыбался, показывая из-за короткой, густой чёрной бороды, белые зубы. Не раз что-то нам говорил и временами я улавливал смысл сказанного. Чаще всего это было: «Ну, как, котята»? Или: «Что слышно, детвора»?
Перельштейн, отец Хаимка и Добки, будучи евреем, не носил ни халата, ни мицки. Носил обычную одежду, а голову прикрывал круглой шапкой. Это был мужчина, которому давно перевалило за сорок, без пейсов, с чисто выбритым лицом. Кроме Хаимка и Добки у него было ещё двое старших детей. Это были мальчики близнецы. Перельштейн работал молча. Подгонял деревянные детали, столярной дрелью выкручивал отверстия, после чего вбивал в них деревянные пробки, обмазанные клеем. Разные части изготавливаемой мебели мазал горячим клеем и покрывал их слоем шпона, целые стопки которого лежали высоко на полке под балкой. После этого всё закреплял в столярных тисках и отставлял в сторону для высыхания.
Когда Добка увлечённо играла со своими куклами, я и Хаимек внимательно наблюдали за работой его отца. Естественно, оба были уверены в том, что когда-то станем столярами.
Иногда Перельштейн позволял нам «поработать». Маленьким рубанком обтёсывали мы ненужные куски дерева и делали в них отверстия. Эти отверстия с большим трудом мы выкручивали вдвоём. Для одного из нас столярная дрель была неподъёмной.
Когда Добке надоедало нянчить кукол, начиналась наша возня уже втроём. Прыжкам и перелазам через штабели досок не было конца. Когда наши игры становились слишком шумными, отец моих приятелей прерывал работу и кричал: «Ша, ша, тише», а Йосель крутил головой и цыкал: «Цы, цы, цы»…успокаивались мы на минуту, а потом всё начиналось сначала.
Не раз в мастерскую приходила мама Хаимка и Добки. Не известно, почему люди называли её «Варшавянкой». «Варшавянка» была намного младше своего мужа, у неё были большие карие глаза и смолисто-чёрные волосы. Прикрывала их маленьким треугольным платочком, по-полесски называемым косынкой. Носила цветные блузки и тёмные юбки или длинные цветастые платья. На них повязывала передник с оборками.
Мама «Варшавянка» улыбалась нам коралловыми губами и говорила на своём языке или по-польски:
–«Дети, надо съесть полдник»…
Из мастерской через длинный коридор мы  входили в кухню, где на большой лаве под окном стояли уже три голубые мисочки. Чаще всего в них было что-то молочное или ароматный бульон с маленькими жёлтыми клёцочками. Иногда вместо горячей еды мы получали по куску пышного медового пирога и по кружке молока. Когда мы сидели на скамеечках перед лавой с едой, временами «Варшавянка» ласкала наши головы и тихонько смеялась низким голосом, что для меня звучало, как урчание кошки.
Как-то на полдник мы получили по куску фаршированной щуки. Моя мама тоже готовила это блюдо, но этот кусок был таким вкусным, что где-то на самом дне души я пожалел, что «Варшавянка» не моя мама. Преодолев чувство стыда, я попросил добавки.
«Варшавянка», положив передо мной другую порцию, сказала:
–«Вкусно? Такую щуку умеет приготовить только бабушка моих детей».
Я слопал другую порцию, не обращая внимания на то, кто её приготовил. Бабушка была особой, которая будила во мне боязнь. Высокая и худощавая, скорее даже совсем худая, с глазами, которые, казалось, протыкали меня насквозь. Носила чёрные длинные платья и чепец на голове. Никогда не улыбалась, и у меня было такое впечатление, что вот сейчас она нас, детей, за что-нибудь накажет. Однако Добка её обожала. Припадала к ней всем телом, обнимала и тонюсеньким голоском пела: «Бубеле, бууубеле, мейне бубеле».
Тогда глаза бубеле делались бархатными и тёплыми, а уголки рта дрожали. Одной рукой прижимала к себе внучку, а другой ласкала её вороно-чёрный, кудрявый лобик.
Во время еврейского праздника Песах, когда выпекали мацу, «Варшавянка» дарила мне её целыми стопками. Приносил домой стопку тонких пластов теста с коричневыми поджаренными пятнами. С сестрой и братом мы ели мацу, смазывая её конфитюром, или же обмакивали в мёд, налитый в блюдце.
Стою и, утопая в воспоминаниях, смотрю на почерневшее крыльцо. Сколько раз на нём я читал Хаимку и Добке сказки братьев Гримм из прекрасно иллюстрированной книжки, которую я получил в подарок под ёлкой в последнее Рождество. Добка хотела толь- ко смотреть иллюстрации, так как мало что понимала из читаемого мной текста. Поминутно спрашивала о значении слов, однако и наши пояснения не очень-то ей помогали. Злило это меня и Хаимка. Кончалось тем, что нахмурившаяся девочка слезала с лавки   и шла к матери с жалобой, что мы не хотим с ней играть. Лицом прижималась к её переднику и плаксивым голосом жаловалась на нас вволю. Мать Добки что-то ей объясняла, целовала в голову и забирала с собой в дом или в огород.
Через застеклённые двери вижу молодую женщину с ребёнком на руках. У ребёнка во рту соска. Женщина с нескрываемым любопытством присматривается к чужаку у калитки. Этот чужак – я.  Ничего удивительного, в Телеханах чужого человека опознавали быстро всегда. А этот ещё и ведёт себя странно. Я немного смутился и отошёл от калитки, но на выплывшей фотографии памяти все ещё вижу семью Перельштейнов. Отошла в небытие более четверти века тому назад.
Стараюсь отвлечься от тяжёлых воспоминаний. Дышу глубоко, расслабляю напряжённые мышцы. Успокаиваю сердцебиение, приглядываясь к ближайшим домам. Стараюсь найти в них разницу между двумя образами, тем, из моей памяти и нынешним.
Мой взгляд переносится с дома на дом, пока не задерживается на здании на другой стороне улицы. Это был отель еврея, Айзика Шкляра. Айзик открыл его после окончания строительства за пару месяцев до начала войны. Так случилось, что бедняга не успел натешиться им, так как вскоре Телеханы «освободили» большевики. Отель был национализирован, его «начальником» стал какой-то приезжий россиянин, а  Шкляру было позволено   в нём работать сторожем и  истопником. В  качестве уборщицы  в отеле была Ванда Гиршель, пожилая женщина с белыми, как молоко, волосами.
Госпожа Ванда была одинока. Родом из Украины, из богатой помещичьей семьи. Однако Первая мировая война, а потом польско-советская в 1920-м году поспособствовали тому, что из всей её семьи уцелела она одна. Земельные владения семьи госпожи Ванды стали собственностью советского государства.
Перед войной госпожа Ванда владела в Телеханах аптечным складом, однако с приходом советской власти склад был закрыт. Надо было как-то выживать. И вот таким образом неласковая судьба превратила её в гостиничную уборщицу.
Когда в 1941 году началась немецко-советская война, «начальник» отеля убежал из Телехан вместе с другими товарищами. Не прошло и двух месяцев, как немцы убили телеханских евреев, и жертвой их стал также собственник отеля Айзик Шкляр. В большом здании отеля осталась одна госпожа Ванда.
Во времена немецкой оккупации в отеле никогда не было много постояльцев, однако отель работал. Госпожа Ванда выполняла в нём всевозможные работы. Была руководителем и горничной одновременно, убирала, стирала и топила печи. За свой тяжёлый труд время от времени получала вознаграждение от районного начальства, как и все прочие местные люди, работавшие на немцев.
Чтобы как-то выжить, госпожа Ванда держала коз. Среди них была её любимица, молодая безрогая козочка по кличке Жюля. Пользовалась она у госпожи Ванды особенным расположением. Повадками больше напоминала пса, чем козу. Ходила за своей хозяй- кой повсюду, в отель могла входить без какого-либо ограничения. Госпожа Ванда многократно повторяла, что Жюля – это её любимая собачка. Разве что не умеет лаять. Да ещё дает молочко.
И именно эта «собачья любовь» к козе, однажды стала причиной того, что госпожа Ванда пришла к нам заплаканная и с жалобой на свою любимицу. Бухгалтеру в управлении района удалось наскрести деньги на выплату зарплаты госпоже Ванде. Та, получив стопку банкнот, спрятала их в карман пальто и счастливая вернулась    в отель. Оставила пальто в своей комнате и вышла из неё, оставив не закрытой дверь. Когда через минуту возвратилась в комнату, то чуть не упала трупом. Её любимая Жюля выволокла из кармана пальто только что полученную зарплату и с удовольствием доедала последние банкноты. И хотя до этого дня Жюля умиляла госпожу Ванду своим «собачьим» характером, всё-таки наконец-то вылезла из неё самая настоящая коза. Жюле эта  отвратительная выходка  не причинила ни малейшего ущерба, но госпоже Ванде…Эх!
Госпожа Ванда, наверное, тоже уехала из Телехан, жива ли  ещё? Уже тогда молоденькой не была, а уплыло четверть века.
Вспоминая госпожу Ванду, медленно подвигаюсь в сторону дома дяди Стефана. Прохожу мимо него, и на минуту задерживаюсь снова у зарослей, маскирующих руины нашего дома. Трудно мне смириться с тем, что его нет. Каким способом пропал совершенно новый дом? Внезапно осознаю, что, зная об этом ещё вчера и обсуждая с Колей множество тем, эту тему я не затронул. Сегодня это будет первым вопросом, когда мы встретимся.
Навстречу мне идёт немолодой человек, присматривается ко мне не то с любопытством, не то с подозрением. Поравнявшись со мной, молча в приветственном жесте, кончиками пальцев прикасается к верху шапки. Принял меня за кого-то знакомого? Сейчас вблизи вижу, что мужчина не совсем трезв.
–«День добрый, слушаю вас?» – произношу по-русски.
–«Ну так… Так стоите здесь»…
Внезапно приходит мысль, и я спрашиваю у него, местный ли он. Подтверждает.
–«Может быть, знаете, что произошло с этим домом»?  Человек пожимает плечами. В его затуманенных алкоголем глазах вижу удивление и любопытство одновременно.
–«А что могло произойти? Чёрт его знает, может сгорел или как… Было что-то такое, но у-у-у…давно, ещё после войны. Не знаю, не помню, я живу в другой стороне местечка. А зачем вам это знать, вы разве не местный»?
–«Нет, но я в этом доме когда-то жил…»
–«Ага»– приветствует новость неизвестный. Мгновенно утрачивает интерес к моей особе и уходит молча с руками в карманах.
Остаюсь на месте и с тёплым чувством, сжимающим мне горло, смотрю на уцелевшую старушку берёзу, которая стоит в глубине двора. Огромная, ветви свои свесила вниз с какой-то грустью. Так мне кажется. Смотрю на неё увлажнёнными глазами и повторяю про себя:
–«Берёзка моя, берёза…»
Старый, а глупый. Так расстроиться от вида старой берёзы. Перехожу на другую сторону улицы, иду в центр. К рынку.
Приближаюсь к улочке, ведущей на канал Огинского. В слиянии двух улиц стоял дом кузнеца Новака. Дом стоит, но не тот. Видно, что ему немного лет. Деревянный, с хорошей, удобной верандой. Окна тоже в деревянных, нарядных наличниках. Это не  дом Новака. Тот был маленький, с двумя оконцами, выходящими на улицу. В глубине большого двора с левой стороны стояла кузница, а с правой маслобойка.
Дочь Новака Дануся была моей одноклассницей. А её старший брат Чесик был в одном классе с моим братом Стефаном. Оба очень красивые. Но Чесик в нашу компанию не входил. Он дружил со старшими ребятами.
Не хватает мне кузницы Новака и его маслобойки при осмотре телеханских достопримечательностей. Господин Новак работал в кузнице с помощником, господином Дашкевичем. Это был невысокий, мускулистый мужчина. Пол-лица его закрывали объёмные усы. Я не раз задумывался над тем, как эти усы не мешают ему есть. Когда разогретое до красноты железо господин Новак держал щипцами, а господин Дашкевич работал большим молотом,  на его плечах и спине двигались груды мускулов. Голая кожа на спине лоснилась от пота. Господин Новак малым молотком стучал по какому-то месту на раскалённом металле, а большой молот бил по нему так, что искры разлетались по всей кузнице. После такой «операции» железо возвращалось опять в печь. Господин Дашкевич раскалял уголь, одной рукой раздувая кузнечный мех, а другой рукой вытирал пот со лба и усов. Посапывал при этом и вполголоса повторял: «Уууфф, собачья кровь, собачья кровь…»
После таких впечатлений в кузнице я многократно решал, что стану кузнецом. Обязательно. Если только вырасту сильным! При этом решение моё держалось до тех пор, пока я не попадал в мастерскую другого ремесленника.
Господин Новак как-то умел разделить своё время между кузницей и маслобойкой. В маслобойку полешуки со всей округи привозили льняное семя, чтобы получить из него масло.
В маслобойке грохотала мельничка, измельчающая льняное семя. После этого семя подогревалось в большом блестящем бубне над жаром берёзового угля. Работавшая в маслобойке грудастая Стефка медленно вращала корбу бубна. Потом, вдвоём с дочкой Зоськой, у которой не было спереди одного зуба, переносили нагретое семя в ступу. На её спиле закладывали мощную жердь, такую же, как дышло в телеге. Тянули её так, что макухи в форме громко пищали. Временами на помощь при получении масла приходил господин Дашкевич. Макухи пищали, а золотисто-жёлтое масло плыло тонкой струйкой в подставленную ёмкость.
Во время почти двухлетней большевистской оккупации в Телеханах, кузница и маслобойка Новака очевидно стали собственностью советской власти. Они были общественные, или «артельные». Во времена немецкой оккупации, несмотря на то, что эти обе мастерские были возвращены прежнему владельцу, доход от них с течением времени становился всё меньше и меньше. Околицы, занятые партизанами, становились всё более неспокойными, и люди опасались пускаться в путь. Часто лошади у крестьян были не под- кованы. Да и маслобойка обслуживала только ближайших хуто-
рян. Семья Новака бедствовала.
И опять ловлю себя на том, что как кол, стою напротив какого-то дома. Дома Новаков нет, а они, наверное, тоже выехали в Польшу. Возвращаюсь к действительности, начинаю присматриваться.
Почти напротив меня вдали от улицы, среди старых деревьев стоит бывший костёл. Перехожу через улицу, иду в его направлении. Ещё вчера я узнал, что сейчас это – кинотеатр. А за ним стояла плебания – жилой дом для ксёндза. Это большое, солидное здание. Перед войной в Телеханах кроме костёла из кирпича были построены только плебания и новая больница.
На окнах бывшей плебании вижу занавески и растения в горшочках. Замечаю, что у входа висит красная табличка. А это озна- чает, что плебания не является жилым домом. Подхожу поближе, читаю и уже знаю. Сейчас в ней находится детский сад. Стоя возле самого здания, слышу, как из-за окна доносятся детские голоса, поющие какую-то песенку.
Снова приходит воспоминание. Вижу ксёндза Тарногурского и его худощавую экономку. Вижу также фокстерьера ксёндза Висуса. Ксёндз Тарногурский часто навещал моего отца. Летом сидели на веранде, курили египетские папиросы отца, попивали чай или вишнёвую наливку и беседовали. Я пытался играть с Висусом, но пёс меня игнорировал.
Возле костёла открываю уходящий направо заулок, которого раньше не было. Это выезженная грунтовая дорога. Интересно, куда он меня выведет? Вдоль заулка стоят несколько небольших домов, накрытых шифером. Нет здесь никакого порядка. Валяется мусор, и растут сорняки.
Неожиданно выхожу на улицу Боровую, возле дома Хаи, которая занималась чесанием шерсти. Еврейка Хая была ещё молодая, овдовевшая женщина. Невысокая и хорошо сложенная. К огорчению набожных телеханских евреек не накрывала ничем голову. Длинные, чёрные волосы с блеском, как вороново крыло, заплетала в толстую косу и закалывала на затылке в узел. Носила слишком короткие для еврейки яркие платья. Любила украшать себя бусами и брошами.
Детей у Хаи не было. Целыми днями сидела с полешучками, которые в поте лица по очереди крутили корбу и большое колесо чесальной машины. Перчёным бабским сплетням и насмешкам не было конца. Над голосами и шёпотом полешучек властвовал громкий, резкий голос Хаи.
Люди говорили, что к Хае по ночам приходил некий Савка по прозвищу Бурлага, наводивший страх на спокойных обывателей Телехан и околиц, частый жилец-арестант полицейского участка. Был это крепкий мужчина, как два медведя. Очевидно, миниатюрной Хае именно такой и был нужен.



Т. Цыркунова «Наши Телеханы»
 

Путешествие приехавшего в наши Телеханы Богдана Мельника по местам так близким мне, поскольку они находятся рядом с нашим родительским домом на улице Ленина, навеяло мне многие воспоминания из прошлого. И дом большой еврейской семьи Пе- рельштейнов, и купца Черни, и дом семьи Мизинских, и бывший отель Айзика Шкляра, все эти дома находятся в непосредственной близости от нашего дома.
И переживания Богдана Мельника, увидевшего только уцелевший от пожара фундамент от родительского дома, очень близки и понятны мне. В своё время нашей семье тоже пришлось оставить на какое-то время родной дом и перебраться в Коранную. Моего отца направили на работу заместителем председателя колхоза и секретарём парторганизации в деревню Омельная, в которой находилось правление колхоза имени И.В. Мичурина.
Я тогда была ещё слишком маленькой, чтобы полностью осознать эти ощутимые перемены в жизни нашей семьи, а вот мои родители и Мария осознали этот переезд в полной мере. Нам пришлось приспосабливаться к новым условиям жизни, которые были гораздо худшими, чем в наших родных Телеханах. Свой дом мы сдали в аренду семье Феоктистовых. Никакого служебного жилья   в Омельной для нашей семьи не нашлось, поэтому нам пришлось снимать дом, бывший к тому времени нежилым в маленькой дере- вушке с громким названием – Коранная.
Название деревни не имеет никакого отношения к главной священной книге ислама – Корану. Название это происходит от белорусского слова – «корань». Когда-то на месте деревеньки был дремучий лес. Лес вырубили, корни вековых деревьев выкорчевали с большими трудностями, так как всё приходилось делать вручную, без всякой техники, используя только заступ, топор, да лопату. На расчищенном от леса месте появилась маленькая деревенька, которую наши предки назвали Коранная.
В пятидесятых годах двадцатого столетия в деревне проживало около пятидесяти человек, по вероисповеданию все они были католиками. Эти люди считали себя поляками, хотя на самом деле они были окатоличенными при власти буржуазно-помещичьей Польши белорусами.
Мы снимали дом матери Пискуновича Бронислава Семёновича. К этому времени её уже не было в живых, и оставленный по завещанию сыну дом пустовал. Мы знали, что проживаем в доме «бабци» Пискуновичей. Это был небольшой домик, двухкомнатный, с маленькой кухней и кладовой, с печным отоплением. От прежних хозяев домика остался большой чёрный кожаный диван и комод для хранения постельного белья. Остальную мебель нам пришлось перевезти из своего дома.
Наше жилище находилось недалеко от большого пруда, который местные жители называли сажалкой. Окружало сажалку небольшое болотце. В грязи этого болотца я со своей подружкой – Казей (Казимирой) Барановской часто ловила вьюнов. Ловили мы их голыми руками, залезая по локоть в жидкую грязь, которой наполнялись следы коров, приходивших к сажалке  на  водопой. Мы с Казей помещали вьюнов в плетёные корзинки – «кошики». Наловив полную корзинку, отправлялись домой, предварительно хорошо отмыв грязную рыбу в чистой воде. Мама не любила эту рыбу, говорила, что она напоминает ей змей, а при жарении долго прыгает на раскалённой сковороде и даже пищит.
А папа научил нас сушить вьюнов в русской печи на противнях, выстланных ржаной соломой. Из них можно было зимой варить вкусный суп, так как высушенные вьюны могли храниться очень долго, не теряя при этом высокие вкусовые качества. И вопрос с вьюнами был решён, мама уже не выказывала мне недовольства за их ловлю. Мы стали их сушить в печи и хранить в подвешенных над печкой полотняных мешках.
Вокруг дома был большой сад, росли многолетние цветы, перед домом разрослись кусты сирени, полностью закрывая дом от улицы. Нередко видели мы гадюк, которые раскачивались на ветках кустов сирени. Много было и ужей, которые вели себя очень свободно в этом болотистом крае, ползали по нашему двору, жили в сарае, грелись на солнце, свернувшись клубочком. Лягушек там было без счёта. Однажды ранней весной мы с Казей Барановской наловили полный «кошик» лягушек и в каждую бочку, в которую стекал берёзовый сок, опустили по несколько штук. Нам хотелось, чтобы и лягушки вдоволь напились сладкого берёзового сока…
Может быть, поэтому, с тех пор у меня совершенно отсутствует страх перед этими пресмыкающимися и земноводными. Место было тихое и уединённое. По ночам часто было слышно уханье филина. Много гнёзд сов находилось на растущих вблизи дома ве- ковых деревьях.
Наша корова паслась неподалёку, без всякого присмотра, так как уйти она никуда не могла, сразу же за прудом начиналось огромное непроходимое болото. Трава вокруг сажалки была сочная, густая, корова щипала её практически на одном месте. Молока наша корова давала много, так как была хорошей голландской породы.
Наш хозяин, Пискунович Бронислав Семёнович родился в 1912 году в этой же деревеньке. Родители его имели большой участок земли, на котором он и трудился. У Пискуновичей было хорошее крестьянское хозяйство с пахотной землёй, лугом, скотом, птицей, надворными постройками, сельскохозяйственным инвентарём и оборудованием. 13 сентября 1940 года Пискунович Б.С. был арестован органами НКВД и осуждён на восемь лет. Никакой вины   за ним не было, арестован он был без всяких на то оснований, но время тогда было страшное, суровое, и следователи НКВД могли выбить у любого человека необходимое им «признание» в чём угодно. Реабилитирован он был уже после 1961 года, как жертва необоснованных репрессий. В книге «Память» (Ивацевичский район) есть данные о реабилитации этого человека.
Деревенька Коранная была маленькая, место глухое, кино привозили редко, никакого клуба или какого-либо иного общественного здания, где можно было бы собраться жителям, в деревеньке не было. Приходилось использовать для демонстрации фильмов частный дом.
С раннего детства в родных Телеханах нам с сестрой нравилось посещать кинотеатр, но я не запомнила ничего из увиденного тогда, так как была совсем ещё маленьким ребёнком.
Первый фильм, который я запомнила в своей жизни, был привезен передвижной киноустановкой в деревню Коранная.
Мне хорошо запомнился дом Королевича Ивана Адамовича, в котором происходила демонстрация кинофильмов. Судьба хозяина дома тоже не была счастливой. Он родился в деревне Коранная в 1905-м году, работал в своём крестьянском хозяйстве, пока не был арестован совместно со своим братом Флором Адамовичем буквально на следующий день после ареста Пискуновича, 14 сентября 1940 года. Состоялось подобие суда и оба брата получили по восемь лет тюрьмы. После отбывания срока «наказания» вернулись в родную деревню и были реабилитированы только после 1961 года.
Семья Королевичей была большая, насколько я запомнила,  в ней было не менее шести детей. Самого старшего звали Болеслав, это был взрослый двадцатилетний парень, а самый младший – Пётр был дошкольником. Болеслав работал водителем грузовой машины в колхозе имени И.В.Мичурина.
Помню, как сидели все дети и взрослые семьи Королевичей с большими деревянными ложками в руках за длинным обеденным столом. На столе чаще всего стояли две огромные миски: одна с отварным картофелем, или с картофельным пюре, а другая – с квашеной капустой или с солёными огурцами и чинно ужинали, соблюдая строгую последовательность: сначала брал еду глава семейства, затем его жена, и только потом дети по старшинству. За нарушение этого строгого правила следовало наказание: удар ложкой по лбу.
В это же время приехавший с кинопередвижкой киномеханик развешивал на стене импровизированный экран – большую белую простыню, готовясь к показу привезённого фильма. Будущие зрители в ожидании сеанса смирно сидели на простых лавках, сбитых из обструганных досок. Первый фильм, который я увидела в Коранной, был «Добровольцы». Впечатление было незабываемое, а песня из этого кинофильма сопровождала меня всю последующую жизнь.
По возвращении домой я рассказала маме содержание фильма, так как мама была занята какой-то срочной работой и не смогла посмотреть фильм.
Она вообще чувствовала себя в этой деревеньке изгоем – россиянка, «московка», так местные люди её называли, русская. В глазах местного населения она воплощала в себе весь негатив, который оно испытало от репрессий. Никому было невдомёк, что она сама и вся её семья, пострадали от таких же репрессий, так как мама не могла рассказывать о своей семье, боялась возможных последствий.
Папе было гораздо легче общаться с местными людьми, так как он хорошо знал польский язык, местные обычаи, традиции, да и, находясь на службе в польской армии, он посещал костёл. Таким образом, наладить контакты с местными людьми не составило для него особого труда. Местные люди относились к нему с уважением, называли по имени-отчеству. Часто советовались с ним по вопросам садоводства и агрономии.
В первый год после нашего переезда в Коранную папа посадил новые, очень урожайные сорта томатов. Я помню, как местные люди приходили посмотреть на эти помидоры, которые огромными красными гроздьями висели на кустах. И все они просили дать им хотя бы два-три помидора на семена.
Мама просила нас, детей, рассказывать содержание всех увиденных нами фильмов. Только со временем я поняла, зачем она   так настаивала на этом. Таким образом она научила нас правильно строить предложения, грамотно и чётко излагать увиденное, осмысливать события фильма и делать логические выводы. Она, бесспор- но, обладала педагогическим даром, которому могут позавидовать многие, так называемые «заслуженные» педагоги. Она научила нас «не растекаться мыслью по древу», не начинать свой рассказ «от печки» или «от царя Гороха», а стараться коротко и ясно изложить суть увиденного. Эти навыки очень пригодились всем нам в жизни. Мы научились излагать свои мысли грамотно, без повторений, без слов-паразитов, без ненужных пауз и «заиканий», засоряющих речь, таких, как «ну», «вот» «э-э-э», «это самое», «будем говорить» и тому подобных дефектов речи.
В свою очередь, когда стали подрастать мои сыновья – Максим и Артём, я тоже старалась, как можно больше общаться с ними, чтобы научить их говорить правильно. И сейчас эти привитые мамой навыки я передаю уже своим внукам. А результат не замедлил сказаться. И стоило мне снизить тон или начать нечётко скороговоркой произносить слова при чтении очередной сказки, как мой внук Вова останавливал меня словами:
–«Бабушка, говори, пожалуйста, чётко!».
Жизнь в Коранной была нелёгкая. Не было в этой забытой Богом деревушке электричества, не было проводного радио, не было магазина, не приезжали никогда передвижные лавки. Каждую мелочь надо было покупать в Телеханах или в Логишине. Освещались дома керосиновыми лампами. Начальная школа находилась за три километра в деревне Глинная. В этой школе я окончила первый класс. Звали мою первую учительницу Колесникович Надежда Николаевна. Преподавание в школе велось на белорусском языке. И это знание белорусского языка сохранилось у меня на всю жизнь, видимо, детская память самая цепкая.
Удивительно, но это обстоятельство наложило свой позитивный отпечаток на всю последующую мою жизнь. До сих пор знание белорусского языка я использую в своей жизни, и мне кажется,  что некоторые белорусские выражения и фразы просто невозможно равноценно перевести на русский язык, настолько они самобытно и точно отражают суть явлений и значений. Правда, во втором классе Телеханской средней школы мне пришлось срочно переучиваться с белорусского языка на русский. И Валентина Алексеевна Василец, наша учительница, долго боролась со мной, заставляя меня не писать букву «і» с точкой сверху, не писать «ў» вместо русских окончаний в конце многих слов, а также исправлять моё белорусское произношение русских слов.
Добираться до школы приходилось пешком в любую погоду. Мы со старшей сестрой Марией ежедневно дважды проходили этот трёхкилометровый путь. Весной и осенью идти было даже приятно, если не было дождя, а вот зимой приходилось нелегко, так как дорога заносилась снегом, который никем не убирался. Очень редко нас с сестрой из школы забирал папа. У него была лёгкая бричка, в которую он запрягал молодого жеребца по кличке Орлик.
Колхоз был разбросан по нескольким деревням, и папе приходилось в течение дня посещать бригады, расположенные на большом расстоянии друг от друга. Машин в те далёкие времена было мало, приходилось ездить на лошадях. С Орликом произошло одно неприятное происшествие, которое обернулось для отца многими днями тревоги и разборок. Отец вечером проводил партийное собрание в отдалённой бригаде, а Орлик был привязан во дворе к забору. Когда отец вышел после собрания во двор, то увидел только одну бричку, а лошадь исчезла бесследно.
Началось расследование, было возбуждено уголовное дело по факту кражи Орлика. Всё это стоило нашей семье больших нервных затрат. Папе надо было оправдываться, каким образом лошадь пропала, писать не одну объяснительную записку. Неизвестно, чем бы всё это закончилось, а я склонна думать, что ничем хорошим для моего отца, учитывая, какое это было суровое время, если бы Орлик не нашёлся.
Оказалось, что этого молодого красивого жеребчика давно приметили цыгане. Они некоторое время наблюдали за передвижениями отца, подобрали удачный момент и украли лошадь. А красоты Орлик и в самом деле был необыкновенной: статный, длинноногий, иссиня-чёрной масти с белой «звёздочкой» на лбу и ножками в белых «чулочках». Цыгане применили хитрость, чтобы след Орлика затерялся. Прежде чем его украсть, они замазали белую «звёздочку» на лбу и белые «чулочки» на ножках сажей, смешанной с топлёным салом. Орлик стал чисто вороной масти, и все расспросы о его особых приметах, ни к какому результату не приводили. Да, многие люди видели, как какие-то неизвестные цыгане вели по улице молодого коня, но тот был вороной масти.
Прошли три или четыре недели безрезультатных поисков. И вот, наконец-то, след Орлика был обнаружен. Милиция нашла его в Пинске, в конюшне какого-то богатого цыгана. За это время сажа частично осыпалась, и приметы лошади стали видны. Помогли розыску наблюдательные соседи цыгана, которые заметили красивую молодую лошадь, неизвестно откуда вдруг у него появившуюся. Они и сообщили в милицию и сделали это очень своевременно, так как цыганский «барон» намеревался уже отправить коня куда-то на Украину или в Молдавию, пользуясь своими связями.
Запомнилось мне празднование католического Рождества в Коранной. Местные люди обязательно стелили сено под скатерти на столах, наряжали ёлки, накрывали праздничный стол, ездили на торжественную праздничную мшу в костёл, в Логишин. Я спросила у мамы, почему под скатерть на столе стелют сено. И она мне ответила, что так поступают, чтобы не забывать о том, что Бог родился в простом хлеву, в котором были овцы и козы. Этот обычай древний и напоминает людям о смирении, о том, что гордыне нет места в отношениях между людьми. Всё это было мне тогда не очень понятно. С религией меня связывало только то, что покойная бабушка Ирена Авраамовна когда-то брала меня с собой в церковь в Телеханах. Она же и перекрестила там меня и мою старшую сестру Марию. А сам обряд крещения проводил телеханский священник Иоанн Струковский.
В нашей семье православное Рождество почти не праздновалось, так как папа был членом партии и атеистом. Мама старалась приготовить что-нибудь повкуснее, но с праздником это как-то у нас не связывалось. Такие были времена, воинствующий атеизм был в действии.
Работал отец в колхозе имени И.В. Мичурина не очень долго, насколько я запомнила, не более двух-трёх лет. И опять партия направила его на работу в Телеханы, на какую именно, я уже не помню. Вся семья наша, мама, папа и младшие дети: Нелли и Павел уехали в Телеханы, Саша ещё не родился, а мы со старшей сестрой Марией должны были оставаться в Коранной, чтобы окончить школьный год.
Нас поселили у старой девы, бригадира, все звали её Оленькой. Это была рослая, черноволосая, румяная женщина, очень энергичная, активная, недаром её и назначили руководить бригадой. Оленька была с утра до ночи занята своей работой, так как шла посевная. Уходила на работу на рассвете, а возвращалась уже после захода солнца. Заниматься нами она не могла, поэтому все заботы о нас легли на плечи её старенькой матери, которая проживала вместе с ней.
Мы с сестрой не требовали к себе особого внимания, были давно приучены к самостоятельности, бабушка только готовила нам нехитрую еду. Чаще всего это была каша или картофельный суп. Мы не были привередливы, и довольствовались тем, что нам давали. Учились мы обе очень хорошо, были отличницами и даже получили в конце года подарки за отличную учёбу. Я помню, что сестре подарили набор цветных карандашей и альбом для рисования, а мне – коробку пластилина. Но вот школьный год окончился, мы получили табели об успеваемости и уехали с папой в Телеханы. Первое впечатление после переезда в Телеханы было очень приятное. Папа забрал нас от Оленьки после рабочего дня и на какой-то грузовой машине мы уехали в Телеханы. Мы вошли вечером в наш дом на улице Ленина, 49, и были буквально ослеплены электрическим освещением. К тому  же стены и потолки дома были заново побелены мамой и тем самым  усиливали это освещение (на фото – первый ряд – мои родители: Гавриил Корнеевич и Анна Евдокимовна; второй ряд: Нелли, я, Саша и Мария. Телеханы, 70-е годы).
После керосиновой лампы в Коранной, нам казалось, что это какое-то чудо! Сколько раз мы с сестрой ссорились из-за того, кто поставит эту лампу к себе поближе, когда дома готовили домашние задания. А здесь света было более чем достаточно! Но это было ещё не всё, громко звучали по радио песни, я даже запомнила, что одной из них была «Уральская рябинушка».
После Коранной нам казалось, что мы попали в какую-то сказку. А вот мама была не очень-то довольна переездом. В Коранной она уже успела привыкнуть к тому, что никуда не надо было спешить, всё было под рукой. Корову и ту не надо было пасти, она прекрасно сама себя пасла! И молока в Коранной наша корова давала столько, что хватало на всё: и на масло, и на сметану, и на творог. Нравилось маме там печь собственный ржаной хлеб летом на кленовых листьях, а зимой – на капустных, и пышные сдобные булки. Мама варила собственный очень вкусный сыр, и солёный, и сладкий с изюмом и ванилью.
На следующий день после приезда меня пригласила в гости наша соседка и моя ровесница – Люда Фенькова. Их семья занимала половину бывшего дома Мизинских, в другой половине дома проживала другая семья. Помню, что подниматься в дом надо было по высокому дощатому крыльцу, которое выходило на улицу Ленина.
Из небольшого коридорчика, в котором на столике стоял керогаз, мы вошли в большую просторную кухню. Русской печи в этой кухне не было, была только небольшая дровяная плита. Газа тогда в Телеханах не было, ни сжиженного, ни тем более, природного. И приходилось хозяйкам готовить и на дровяных плитах, и на при- мусах, и на керогазах. Сколько времени надо было затратить на приготовление любой еды!
Мы с Людой вошли в следующую комнату, это была гостиная. Я помню, что в ней были диван и большой платяной шкаф, в зеркале которого отражалась улица Ленина. Это обстоятельство создавало необычный эффект, производило обман зрения, казалось, что комната намного больше, чем она была на самом деле. У Феньковых была радиола, на которой можно было послушать пластинки. Люда сразу  же  поставила  пластинку  с  записью  песни  из  кинофильма
«Высота» – «Не кочегары мы, не плотники, но сожалений горьких нет…» и т.д. Впечатление для меня было незабываемое. Люда спросила у меня, видела ли я этот фильм. Я его ещё не посмотрела и почувствовала себя неловко, но скоро эта неловкость прошла, так как я решила при первой же возможности посмотреть этот фильм.
И самое приятное впечатление осталось у меня от посещения Телеханского кинотеатра, того самого, в котором раньше был костёл. Детские киносеансы демонстрировались в дневное время, а вечером показывали фильмы взрослым зрителям. Качество изображения и звука никак не могли сравниться с теми, которые были при демонстрации фильмов кинопередвижкой. Да и удобные откидные деревянные стулья успешно конкурировали с лавками. Одним словом, мы стали вкушать «плоды цивилизации».
И ещё одно очень тяжёлое и неприятное воспоминание из детства связывает меня с телеханским кинотеатром. Это было в августе 1966 года. Был жаркий августовский день. Я была на дневном сеансе в нашем кинотеатре. Показывали фильм «Чапаев» режиссёров братьев Васильевых, в котором главную роль исполнял знаменитый актёр Борис Бабочкин. Об этом фильме говорили, что его более тридцати раз посмотрел Сталин. Неудивительно, что телеханские дети проявляли к нему такой интерес, ведь Чапаев был и остаётся любимым народным героем времён гражданской войны. Зал был полон, как всегда бывало на воскресных дневных сеансах. Телевидение тогда не было ещё столь распространённым и значимым, как в настоящее время, да и не во всех семьях того времени были телевизоры.
Примерно посредине кинофильма вдруг широко распахнулась входная дверь, включилось освещение и тётя Шура Хацкевич (она в то время работала контролёром в кинотеатре), вбежала в зал с криком:"Дети, у Гаврюши сарай горит"!
Я поднялась на ватных ногах. Ошибки не могло быть, это горел наш сарай! Никакого другого Гаврюши в Телеханах не было, а моя мама именно так называла папу. Дети всей гурьбой бегом побежали в сторону нашего дома, и я вместе с ними.
Зрелище было страшное! Накануне папа привёз огромную скирду соломы, которая предназначалась на зиму для подстёла нашим домашним животным. Эта солома была сложена рядом с сараем. Первоначально загорелась именно эта скирда, а от неё огонь перекинулся на сарай и на другие хозяйственные постройки.
Тушить сарай было уже бессмысленно, он весь был охвачен пламенем. Мне хорошо запомнился Николай Ярмолович, младший брат нашей соседки Марии Васильевны Куприянчик, который, накрывшись с головой мокрым одеялом, бесстрашно входил в сарай и выпускал животных. Поросята и куры уцелели, а телёнок погиб, надышавшись дыма. Корова наша, к счастью, была в стаде на выпасе вместе с другими животными нашей улицы. Я помню, как молодые телеханские парни в нарядных белых нейлоновых сорочках (тогда это было модно), выносили из отцовской мастерской всё, что ещё не успело сгореть. Спасти от огня им удалось немногое. Папина столярная мастерская, бывшая его гордостью и местом, где он больше всего проводил свободного времени, сгорела вместе со станками и различными инструментами, которые папа собирал долгие годы, привозил из разных командировок. Часть инструментов он унаследовал ещё от своего отца.
Люди передавали вёдра с водой из нашего колодца друг другу, но потушить то море огня было невозможно. Приехавшие пожарные растянули шланг и поливали водой наш дом, сараи соседей, опасаясь, чтобы огонь не перекинулся на соседние постройки. Опасность распространения пожара была велика, так как все окружавшие нас дома были тогда деревянными. Из брёвен нашего дома обильно вытекала струйками жёлтая янтарная смола, если бы пожарные не поливали водой дом, он вспыхнул бы, как порох.
Когда начался пожар, дома была только моя старшая сестра Мария. Ранним утром этого дня она вернулась из Калининграда после успешной сдачи вступительных экзаменов в Калининградский государственный университет имени Иммануила Канта. Был погожий августовский день. Папа, как и всегда в такое время, был занят на уборочной. Находился он в отдалённой местности. Мама, прикрыв дом, ненадолго куда-то отлучилась. Мы, все дети, разошлись по своим делам: я ушла в кино, Нелли была на канале Огинского с подружками, Павел тоже с друзьями куда-то ушёл.
На беду, в нашем дворе остался один младший брат Саша, которому тогда было только неполных пять лет. Почему мама оставила его одного, никто из нас до сих пор так и не знает, может быть, просто не нашла его перед своим уходом. Мария приехала очень усталая после сдачи экзаменов и длительной дороги и прилегла отдохнуть. А Саша взял спички и решил разжечь костёр у скирды соломы, которая вспыхнула мгновенно, как порох.
Мария первой увидела огонь и очень испугалась. Люди бежали со всех сторон, чтобы потушить пожар, но это было невозможно сделать, так как погода была очень сухая и жаркая. Прибежала мама и очень переживала, беспокоилась, где все дети. Я, Нелли и Саша нашлись быстро, а Павла долго не могли найти.
Мама не плакала, она вообще не любила на людях проявлять свои чувства. Я тоже не плакала, глядя на маму. Она была мне в этом примером. Я, как и моя мама, вообще не люблю публичных проявлений собственных эмоций, свои чувства обычно доказываю делами, к истерикам у меня нет ни малейших наклонностей. Я глубоко убеждена в том, что особенно горько плачут те люди, которые мало что способны сделать, таким путём они демонстрируют всем окружающим свою «тонкую душевную организацию», но дальше слёз дело не идёт… Такое поведение мне совершенно чуждо, как и Москва, я не верю публичным слезам...
Мама только всё молча ходила по ещё не остывшему пепелищу и палочкой разгребала горячие угли, как будто что-то искала. Я только потом поняла, что она опасалась, не там ли Павел. К счастью, никто из детей не пострадал, Павла мы нашли где-то в подсобном хозяйстве школы-интерната.
Потери были очень чувствительными для нашего скудного бюджета. Мария тут же заявила, что она не поедет учиться, а пойдёт работать. Папа ей ответил, что её работа – это хорошая учёба в университете, а со строительством нового сарая он разберётся сам. Вечером приехал участковый, долго беседовал с папой и Сашей, выяснял причину пожара. А причина была очевидной, виноваты были все мы, оставившие пятилетнего ребёнка без присмотра.
Вечером вернувшаяся с пастбища корова не хотела заходить во двор, всё нюхала и нюхала воздух, пахнувший гарью. Мама на ночь привязала её к забору верёвкой. Вдруг среди ночи мама вскочила и выбежала во двор, и, как оказалось, вовремя, ещё бы минута, и корова задохнулась бы, так как верёвка плотно обвилась вокруг её шеи.
Кожа на спинках поросят обгорела, потрескалась. Поросята были очень красивые, пёстрого окраса. Мне было жаль их до слёз. Я покупала в нашей телеханской аптеке калия перманганат, различные мази, присыпки, и  лечила поросяток, как умела, ежедневно промывая и обрабатывая многочисленные ожоги. Раны на их спинках постепенно затянулись, остались только чуть заметные шрамы.
А между тем близилась зима, надо было срочно построить тёплый хлев для коровы. Сгорели и все запасы сена и подстёла, предназначенные для корма и для ухода за коровой и поросятами на всю зиму. Мне было тогда четырнадцать лет. Старшая сестра Мария уехала на учёбу в Калининград. Сестра Нелли на три года младше меня, а братья и того меньше, помогать отцу они ещё не могли, вот и пришлось мне после школьных занятий помогать папе в строительстве новых хозяйственных построек.
Сначала мы разобрали сгоревшие строения. Брёвна, из которых был сложен прежний сарай, были очень хорошие. Отцу, как бывшему партизану, после окончания войны была предоставлена для строительства дома и надворных построек хорошая деловая древесина. Из этих обгоревших брёвен мы построили времянку для поросят. Корова не хотела даже заходить в неё, всё нюхала обгоревшие места и фыркала. Так и ночевала она на дворе до самых холодов, пока мы не построили для неё тёплый хлев. Остальные полностью сгоревшие брёвна просто выбросили, они уже не были ни на что пригодны, просто распадались в руках на крупные куски угля.
Каждый день, придя из школы, я помогала отцу. Мы устанавливали опалубку под фундамент, закладывали камни, замешивали строительный раствор и т.д. А потом строили тёплый хлев из отёсанных брёвен для коровы и поросят и более холодный сарай для хранения сена,  дров, для  столярной мастерской  и т.д. Папа научил меня многому в строительном деле. Физически я была сильная, крепкая, хорошо развита. Папа любил со мной работать, точно так же впоследствии моему мужу нрави- лось работать вместе со мной. Папа мне часто говорил, что мне ничего не надо объяснять, что я сама всё вижу, что надо ему подать, как пилить бревно, как замесить раствор, как уложить камни в опалубку и т.д.
Тогда я не могла даже предположить, что эти знания и строительные навыки так пригодятся мне в жизни. Так уж сложилась моя жизнь, что мне пришлось и на основной работе (я работала заведующим крупной аптекой почти двадцать пять лет)  не один раз заниматься ремонтными и строительными работами, и в личной жизни, когда вместе с мужем и сыновьями мы строили свой коттедж. Отец неоднократно мне говорил, что из меня вышел бы хороший строитель, что у меня точный глазомер, и что я очень хорошо ему помогаю. Я очень гордилась его похвалой, ценила её, и до сих пор это хорошо помню.
В то время не было таких удобных инструментов, как сейчас. Дрель была ручная, бензопила была большой редкостью, электролобзика, электрорубанка, электрофуганка,  шлифмашинки,  не было и в помине, всё надо было делать вручную, с большими физическими нагрузками.  Папины  инструменты,  которые он собирал долгие годы, сгорели. Выручил нас мой двоюродный брат – Пётр Афанасьевич Лукашевич и многочисленные папины друзья-партизаны, которые на время дали нам свои инструмен- ты. А позже папа долгие годы восстанавливал свою мастерскую, привозя из служебных командировок тяжеленные неподъёмные чемоданы, в которых книги перемежались со строительным оборудованием и инструментами.
К холодам мы почти завершили стройку тёплого хлева для коровы и поросят, а остальные постройки заканчивали ещё на протяжении нескольких лет.
И ещё эта история с пожаром напомнила мне события самого раннего детства. Я не помню эти события, знаю о них только по рассказам близких. Мне было тогда чуть более двух лет, старшей сестре Марии было пять. Наш отец уехал на учёбу в Пинский сельскохозяйственный техникум. Мама осталась одна с двумя маленькими детьми.
В какой-то зимний морозный день она вытопила русскую печку, подождала, пока та немного остынет, и поместила в ней сырые дрова, с той целью, чтобы они высохли к следующему дню. Маме надо было срочно куда-то отлучиться, я не помню по какой необходимости, но это было какое-то безотлагательное дело. Зная, что мы с сестрой очень спокойные дети, всегда умевшие себя чем-нибудь занять (обычно мы с сестрой что-нибудь рисовали), она закрыла нас на замок и ушла.
Прошло какое-то время после ухода мамы. Мы с сестрой сидели за кухонным столом и рисовали. Вдруг почувствовали запах дыма. Это загорелись дрова, которые мама положила в печку для просушки. А вытяжная труба-то была уже закрыта! Дым повалил густой, глаза заслезились, входная дверь в дом была на замке! Мы с сестрой могли задохнуться в дыму и погибнуть. И Мария, которой тогда было только пять лет, нашла единственно правильное решение. Она придвинула табуретку к печи, забралась на неё, открыла заслонку, дым из устья печи повалил ещё гуще. Мария приказала мне подавать ей кружкой воду из ведра, которое стояло здесь же, рядом с печью, и стала заливать водой загоревшиеся дрова. Они ещё не успели сильно разгореться, так как были очень сырые, и это обстоятельство спасло нас.
Затушив дрова, Мария слезла с табуретки и открыла все двери в доме настежь, чтобы дым распределился равномерно по всем комнатам, и мы могли бы кое-как дышать. Окна имели двойные рамы, поставленные для сохранения тепла на зиму, открыть их мы не могли.
После этого случая мама никогда не оставляла нас одних, у нас появилась няня, мы все звали её Лидонька.