de omnibus dubitandum 109. 373

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.373. ГЛАВНЫЙ СВИДЕТЕЛЬ…

    День этот был особенный, как бывает в большие праздники. Но тогда – радостное и светлое, как ни в какие другие дни, а в этот воскресный день было у всех такое, будто ничего не важно.

    Кухарка сказала, что у ней «руки отвалились», – какие теперь обеды! – и побежала на улицу "толпиться". Гришка заявил важно, что он «главный свидетель, и теперь затаскают», и ходил при свистке и бляхе за околодочным и каким-то «казенным господином», не пускал и пускал в ворота того дома, а к обеду совсем шатался.

    Никто не ходил к обедне, а все – по окнам. Дашу загоняли за вестями. Говорили вполголоса, поглядывали туда и все, крестились. Тетя Катя оправила лампадки. Пахомов дом казался проклятым местом, в котором уселся дьявол, – и рядом с нами! Я его ясно видел: черно-зеленый, страшный, с козлиными ногами, с крылами, похожими на зонтик. Он жадно стоял над ними, над новой кроватью в розанах, и мерзко глядел на Маньку. Даже окошки дома смотрели грехом и смертью.

    Непрестанно кипели самовары, – уж и досталось Даше!

    Приходили гости за гостями, ужасались. Наползли незнакомые старушки, зашел дьякон, советовал пригасить иконы:

    – Духовная атмосфера, знаете!..

    От дьякона стало веселее. Зашел на минутку пристав и выпил водки. Сказал – не беспокойтесь! Его просили: «скорей бы похоронили, что ли!..». Обещал ускорить. И опять стало веселее. Тетка сказала, что одна нипочем не ляжет, и стало опять страшно. Решили – всем лечь в гостиной.

    Я толкался на улице, в народе. Приезжали на собственных лошадях из округа, – с Екатеринодара и со Ставрополя. Смотрели в окошки, на ворота, расспрашивали Гришку. Гришка рассказывал с охоткой:

    – Вошел босой, с колуном… видит – они заснули. И заплакал. Говорит – ну, теперь вам конец! Я, говорит, давно через вас страдаю. Выпил меду, пряником закусил… нашли у него в кармане пряник, измазан кровью… Перекрестился на лампадку. Р-раз, колуном обеих! Все подушки замазаны мозгами.

    Доктор при мне глядел скрозь бинок, – во какие ды-рья! Вешали колун в булочной, – два-дцать три фунта вытянул! Теперь называется орудие убийства, в суд забрали.

    Ему совали гривеннички, и он прибавлял охотно:

    – Кра-сивая была женчина!.. При мне их раскрывали. Картина убийства замечательно зверская! Первый пунхт… так и записали, – что лежат рядышком… рука пожилого мужчины обнимала убитую молодую женчину, это место… под самыми грудями. Так и пристыла. Я сам помогал оттягивать, – заколела. Разные разности… следователь говорит, – все ясно, нечего и резать, нашли при документах!..

    Что, господа, через женчину-то бывает!.. Я видел, как повели Костюшку и Пахомова работника Алешку. Вели городовые. Костюшка был в пальтеце, картуз козырьком на ухо, в валеных сапогах. Лицо его обострилось и посерело, но глаза были ласковые.

    Он крестился и говорил народу: «Простите, братцы, не поминайте лихом! Не их я убил, – грех на них убил!..». Его жалели: «Ничего, Костя… ослободят! Бог с тобой!..». Я не удержался и заплакал. Косте совали деньги, калачики, крестили. Городовой дал даже папироску, но Костя отказался. Алешка ревел, как баба. Ему сказали, что он помогал Костюшке, и он боялся. А был высокого роста и мурластый.

    – Пойдемте, со мной пропустят… – шепнул мне Гришка.

    Мы прошли черным ходом. Городовой сказал, что «сейчас сам прокурор приедет, скорей глядите!..». Я боялся, что будет страшно, но было интересно-жутко.

    Я увидал полутемную каморку, заставленную большой кроватью, и сразу заметил пышные «розаны» на спинке, в зеленых и золотых разводах, розовые и красные подушки и чьи-то волосы. На кровати горбом подымалось одеяло из цветных клинушков-лоскутков. Головы были накрыты полотенцем, в бурых засохших пятнах. У меня зазвенело в пальцах, когда Гришка попробовал «показать головы» и протянул уже руку… но городовой не дозволил трогать.

    Гришка хотел было приоткрыть ноги, но и тут городовой помешал, сказав: «Не годится ему глядеть такое...» – и даже пихнул Гришку. Гришка шепнул: «а ноги у ней, как бревна… так разнесло!..».

    Я вспомнил невесту Маньку, как она выходила из кареты, и ее беленькие ножки. Гришка пошевелил сапогом беловатое что-то у кровати… «А вот ее самые эти… пынталоны!..» – сказал он, сплюнув. Городовой запретил касаться. Я заметил розовые подвязки на беловатой кучке. Рядом, согнув пыльные голенища в сборах, лежали огромные мягкие сапоги и грязные портянки.

    – Ат, чего через эту любовь бывает! – сказал мне Гришка. – Бяда!

    Я был как сонный, челюсти мои сводило, и было тошно. Пахло чем-то ужасно острым, сладковатою кислотой какой-то, а слово «любовь» показалось мне жутким, грязным, как жесткие пятна на сером полотенце. И волосы на розовой подушке, чьи-то… – ужасно страшно.

    – Дал бы чего такого, а?… – попросил у городового Гришка. – Целый день мотают, с самой ночи, заслаб… помянуть бы, что ли!..

    – Чего я тебе дам помянуть, все запечатали!.. – сказал лениво городовой и дал коробок серничков.

    – На, помяни серничками, покури. Деньги вот, сказывали, пропали… считал пристав при понятых. Говорит, должны быть капиталы, а их нет! Вот это дак помянули!.. – А чего им теперь деньги… – сказал Гришка, пошевеливая ногой сапоги.
 
    – К Пасхе только пошил, а кому теперь надевать!..

    – Может, тебе достанутся… – подмигнул мне городовой на Гришку. – Костюшка обует, пой-дет по Владимирке гулять!..

    – Это чего там, а вот… женчина ни за что пропала, вот! Ах, какая была дивительная! И с чем связалась! Сколько ей говорил…!