de omnibus dubitandum 109. 377

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.377. АХ, ДУРАК ЧУМОВОЙ…

    Я вспомнил, что конторщик все ждет «Листок». Я спустился в сени. Конторщика в сенях не было. На дворе уже вечерело. Я вышел за ворота. Гришка еще дежурил.

    – Сметкина не видал? За «Листком» приходил опять.

    – Знаем мы, за «Листком»! – сказал, ухмыляясь, Гришка. – Дашуху все стерегет. Ну, поломает ему ноги Степан! Вы слушайте… – радуясь чему-то, зашептал Гришка. – За ней – сорок кобелей, ей-ей! Такая девка. И жгет, а огню не видно! Степан давеча говорит: а ну ее, говорит, женюсь!..

    – На ком это – женюсь?.. Он женатый!..

    – На Дашке! Он ведь шутит, он холостой.

    С прачкой… знаете, черненькая такая, хорошенькая ходила… будто цыганочка… с ней он жил. Двоех от него родила, в воспитательный отдала, по четвертному билету на их имя положил, понятно. Ну, бросил ее…

    Ему новая требуется! Говорит – пробовал Дашку достигать, склизкая!

    В конюшню даже раз затащил – вырвалась! Значит, не иначе как жениться надо, не дается нахолостую!.. Такая девчонка выдающая… первую такую вижу!

    Двадцать лет у вас живу, двор огромный, всякой девки прошло через меня… может, тыща девчонок всяких… хуже немки! Ей-Богу. Пастух подсылал, квартеру предлагал – сорок тыщ намедни на билет выграл! Не пошла. Щипнуть не дается; а ей уж строк…

    – Какой срок?

    – Какой-какой! Доходит… как вода через кадку хлещет, ребенка требуется иметь. Мыше – и той требуется, а она, мыша, что ли? Ещество-закон. Я кажной женщине по глазам узнаю, когда у ней строк будет! Знаете, корова начнет биться, играть! Мычит-мычит… да ведь ка-ак… Стонет, прямо…

    – Так ты говорил… Мишка – что?

    – За ней побег. Она это хвостом завертела на пряжке-то, зад поджамши… говорит, со двора пошла… А он ждал. На той стороне стоял. Увидал, как вышла, – сиг за ней петушком. Ну, погоняется маленько. Только она ему не дозволит, ни под каким видом. На него-то она плюется, а кучер ее накроет. Я уж на эти дела любитель. Он накроет!..

    Почему ж я вам-то сказываю, не пропущайте такой девчонки! Эх, годков бы пятнадцать… моя была бы! Инженер Николай Петрович, с третьего номера, с танцоркой живет… от него кухарка-старушка приходила, сманивала к нему в горничные. Двадцать целковых жалованья кладет! Ну, сами понимаете, чтобы в его распоряжение…

    Сказал я ей, что же не сказать… обоюдное желание! Вырвала метлу да в морду! ей-Богу! Ну, я не рассердился. Разок хоть поцелуй, я тебе в отца гожусь! Нет, подлюга, грямасничает, и все. А то хохотать примется… Кучер говорит, – не то с места уйду, не то… Запрягать кликнули, не сказал. Чего уж у него будет… А думается, она им интересуется!..

    – Кучером?

    – Посмелей будет – его будет! Вот помяните слово. На него глядеть страсти, во шеища! А ей такой-то в самый раз. Они это о-чень уважают! А, может, где и встретются, сговорились.

    Он оттуда порожнем поедет, на именины повез… ну, прокатит он ее рысью! Куда-нибудь закатются. Дай Бог. Он человек хороший.

    А я бы на вашем месте не упускал. Вреду от этого не будет, а ей лестно, до мужа-то погулять без вре-ду. А кучер – мне, говорит, все едино, девушка она или нет… сомневается. Она, говорит, с ним… с вами, значит… Это, говорит, баловство мне без внимания…

    Я ушел от него в тумане...

    * * *

    Даша бежала от кого-то, а я спасал. В дверь кто-то ломился, страшный… – и я проснулся в оцепенении. На улице свистели, топотали. Орали: «Держи!., держи-и!..». «Неужто опять убили?! – в страхе подумал я. – Кучер убил… Дашу! Господи, Дашутку убили!..».

    «Она вышла, а он подстерег и стукнул…? мог задушить, он сильный… и грозился! И это его ловят!..».

    И на дворе кричали, летели по камням в опорках.

    – Господи-батюшки… – услыхал я пронзительный голос скорнячихи, – да когда ж это кончится-то?… Поймали, что ли?…

    – Поймаешь его!.. Он теперь по-кажет!.. Тут бы его перехватить бы надо, да Гришка, пьяный черт, растопырил руки… он его р-раз, – и сшиб! Как черт, здоровый!.. Это уж как пойдет… не дай Бог. Стоит против больницы, а оттуда сдерживают, дворники набегли…

    – Я его голой рукой возьму!.. – услыхал я Степанов голос. – Я умею!

    «Нет, не кучер! Дашу не убили, милую ласточку!..» – нежно подумал я и перекрестился.

    – Хоть бы скорей его приструнили, чумового!.. «Ка-рих?! – блеснуло мне. – Карих сошел с ума, и его теперь ловят… он сбесился!..».

    На улице орали. Донесло издалека рев… Бык?! Убежал черный бык, тот самый…
Я оделся и кинулся в зал, к окнам. Опять все проснулись и смотрели. Даша смотрела в мое окошко. Лицо ее было рядом, она даже касалась волосами.

    – Всю ночь не спала…

    - Не спали?

    – Не спал, о тебе все думал…

    – А я… об одном миленьком дружке… – шепнула она сладко и потерлась щекой о рубаху.

    Можно было хоть целоваться: все глядели на улицу. Бежали с рынка. Городовой устанавливал «запруду»:

    – Крепче держись, смотри! Как побежит, левым флангом заходи, к воротам его дави!.. Ори-махай!.. Не пропущай на рынок!..

    Высунувшись совсем в окошко, я увидал картину.

    Поднявшееся солнце золотило уже деревья и заборы. И улица была, как золотая. И на золотой улице, на светло-золотой дали, стояло черное – пахомов бык Васюха. Он бешено ковырял рогами, крутил хвостом и подбрыкивал, словно в пляске. Сзаду его пугали, но он не подавался.

    – Да что же они не напирают?! – кричали от «запруды». – Эй, нажима-ай там лише!.. А-а, боятся, стариков нагнали…

    – Я его один приведу, гляди! Какого испугались! Самого черта за рога приведу!.. – крикнул кучер и вышел из «запруды».

    – Вот дуролом-то наш, вызвался!.. – тревожно шепнула Даша и потерлась. – Жизни своей не жалко. Дурак-то, пошел… глядите!..

    И она высунулась до пояса в окошко.

    – Да он тебя на рога посодит!.. – крикнула она вдогонку. Степан посмотрел на окна, заметил Дашу.

    – Пойдем вместе, найдем двести!.. – махнул он лихо. – Эх, молись за меня Богу, на помогу!..

    – Как же, ста-ла!.. За дурака такого…

    Дашу одернули: неприлично кричать из окон! Но она все забыла, высунулась с локтями на карнизик.

    – Упадешь же, Даша!.. – шептал я ей, придерживая ее за платье.

    – Ах, да не мешайте вы!.. – сказала она со злостью.

    – Стой, не пугай там!.. – кричал городовой к больнице, грозя «селедкой». – Степан один желает!..

    Все так и зашумели. Булочник закричал:

    – Красную ему бью, возьмет если! Мясник подскочил к Муравлятникову:

    – Идет полсотни? Этого ему не взять, что хочешь! Сотню ставлю. Я этого Васюху знаю!..

    – И я Степуху знаю! Бей сотню!..

    – Желаете на пятерку спору, не взять ему на себя бычка!.. – вступился и Василь Василич. – Красненькую желаете?… Пусть ему на поправку заклад пойдет. Пропорет ему Васюха!..

    – Идет!

    Но было уже не до разговоров. Степан натянул картуз, сбросил кучерскую куртку и уже подходил к быку боком. Бык перестал брыкаться и пошел головищей книзу, словно обнюхивая камни. Степан сделал рукой вот так, распялил пальцы…

    – Он его ши-пом напужает… – сказал кто-то, – шипу они во боятся!..

    У меня замирало сердце. Я уже простил Степану: выходит на смерть! Даша возле меня дышала часто.

    – Ах, дурак чумовой… Господи… вот проучит… А все смеются!..

    Степан подходил красиво, смело. Лихо примял картуз, и… бык ахнул рогом!.. Он откинул его, мотнулся к нему опять и снова ахнул… И ахнуло все кругом. Визгнула дико Даша, упала со стула тетка, захлопали окошки, побежали…

    – Ну, что?! – вскрикнула со слезами Даша, – за что?! Ни за что пропал!..

    Она глядела с такой тоскою, мольбою и острой болью, что я заплакал.

    – Господи, какой грех… грех какой… Я же ему и насказала… Она опустилась на пол и стала плакать. На нее крикнули: и так всем страшно, а она еще тут воет. Тетка плеснула на нее графином.

* * *

   Когда я проснулся, захотелось увидеть Дашу. Но она где-то пропадала. И только когда убедилась тетя Катя, что я здоров, она сказала, что «твоя Даша пошла провожать Степана...». И сестра тоже провожала.

    Когда вернулась Даша и принесла мне кутьи и заупокойную просвирку, я так обрадовался и был растроган, что поцеловал ей руку. Она была удивительно красива во всем черном. Она вся вспыхнула, а была совсем бледная, – и поцеловала то место, повыше кисти, где поцеловал я руку.

    – И за вас молилась… – сказала она печально. – И не думала, что плакать на его могилке буду…

    – Ты плакала?… – спросил я ее, любуясь, какая же она добрая, но что-то кольнуло сердце.

    – Плакала, много плакала… – сказала она просто. – Он ведь очень меня любил… Только у него слов таких не было. Бывало, толкнет да обругает в шутку. А раз на коленках ползал. Ну, Господь с ним… – и она перекрестилась.