А.Лухтанов
Избушка в Столбоухе
Аннотация
Всё больше людей переселяются из деревень в города, из собственного дома в казенные, многоквартирные селища-общежития. Однако, пожив в каменной хрущобе, человек начинает задумываться, а правильно ли он живёт? Он ощущает тоску по потерянной речке, лесу или саду и огороду, где в детстве сажал картошку или собирал яблоки. Тоска по природе заставляет его заводить дачи, приобретать загородные избушки, домики. Одни выращивает овощи, другие видят смысл в том, чтобы быть ближе к природе, чтобы наблюдать жизнь диких обитателей леса. Удалось ли это автору, рассказывается в книге.
Деревня … в ней только можно чувствовать полную,
не оскорблённую людьми жизнь природы. Деревня, мир,
тишина, спокойствие! Безискусственность жизни,
простота отношений! Туда бежать от праздности,
пустоты и недостатков интересов; туда же бежать от
неугомонной внешней деятельности, мелочных,
своекорыстных хлопот, бесплодных, бесполезных, хотя
и добросовестных мыслей, забот и попечений!
С. Аксаков. Записки об ужении рыбы
Мечта
Мечта о домике в лесу зародилась у меня давно, наверное, еще в детстве, когда с родителями ходили на огороды в алматинских горах. Вырос я в хорошем отцовском доме на окраине Алма-Аты. Тогда это была почти деревня: сады, зеленые улицы в тополях и карагачах, никакого асфальта и автомашин. Домашняя скотина во дворах, рев ишаков, правда, перекликающихся с гудком завода. Безмятежная, почти патриархальная жизнь, которую почти не поколебала даже страшная война. В отличие от большинства, у меня был отец, заботившийся о семье. Я вырос под влиянием старшей сестры Ольги, страстно увлеченной классической музыкой, на добрых старых книжках, из которых упомяну лишь несколько: «Старая крепость» Беляева, «Человек-невидимка» тоже Беляева, но другого, «Остров сокровищ» Стивенсона, конечно же «Робинзон Крузо» Дефо, и особо остановлюсь на «Лесной газете» Бианки.
Тропическая экзотика, моря и пираты были хотя и зовущей и волнующей, но недосягаемой экзотикой – это я отлично понимал. А вот русский лес, охотник Сысой Сысоич, токующие тетерева и коростель-дергач, пришедший из жарких стран пешком, засели в душу навсегда. Я верил и мечтал, что рано или поздно я должен был с ними встретиться наяву. И знакомство это состоялось сначала в предгорьях у Алма-Аты, а затем на Алтае в Восточном Казахстане, куда я приехал на работу после окончания института. Увидел Бухтарму, пойменный тополевый лес с его черемуховыми чащами и зарослями жимолости и таволги, потом горную тайгу. Все это очаровало меня. Но бывать там приходилось урывками в выходные, на один, полтора дня. Так шли годы, я бродил по лесам и горам, путешествовал в ежегодных поездках в Алма-Ату, а мечта не покидала меня. Хотелось окунуться в природу с головой, ощутить себя охотником, этаким Робинзоном, оставшимся наедине с диким лесом. Но это была идеалистическая мечта; устроиться егерем, лесником, а значит, жить крестьянским трудом у меня не хватало духа, да и где там, сугубо городскому человеку, выросшему в тепличных условиях профессорской семьи. Но иметь лесной приют, чтобы поближе наблюдать птиц и зверушек, самому стать частичкой леса хотя бы в свободное время – это совсем другое дело, тем более, что близился выход на пенсию. Хотелось иметь лесной домик, чтобы не толкаться на остановках и в автобусах, чтобы можно было там остаться наедине со своими мыслями, переночевать, зимой погреться у печки, осенью, сидя у окна, наблюдать непогоду и дождь. Возможно, сказывалась и ностальгия по отцовскому дому в яблочно-сливовом саду, да и кому не хотелось ощутить себя хозяином и жильцом не квартиры-скворечника в многоэтажной хрущобе, а своего дома с огородом, собачкой, палисадником, чтобы вышел из дома и никто тебе не указ, ты сам себе хозяин и нет недоброжелателей-соседей по подъезду, от которых ты все равно в зависимости и не хочешь их видеть и с ними встречаться. А как хорошо в своем доме, лучше за городом, чтобы вышел и сразу в лес, чтобы невдалеке была речка, полевые цветы, пели птицы, выводили птенцов и все было бы наполнено звуками дикой природы.
Рядом с Зыряновском, где я жил, много живописных мест и деревень. Тянуло за Бухтарму, где начинались настоящие леса. Бродя по ее берегам, сколько раз любовался я деревушкой Калиновкой, приткнувшейся к тополевому лесу. С одной стороны высокая гора Лариха, с другой – протока у самых избушек, за ней лес и мощная Бухтарма. Особенно привлекала отдаленная от остальных домов, усадьба, которую почти поглотил тополевый, уремный лес. Какой-то чудак (а мне казалось романтик) поставил свою усадьбу так, что его скотина и куры находили себе пропитание, бродя среди тополей и кустов ивняка, роясь в степной подстилке или пасясь на лесных полянках. Я завидовал хозяину, считая его самым счастливым человеком на свете, хотя на самом деле, скорее всего, он влачил жалкое существование и, вкалывал с утра до вечера, наверняка никаких красот природы не замечая. Мысленно я переселялся в эту дряхлую избу, ощущал себя ее хозяином. Я представлял, как вставая утром, выхожу на крыльцо, слушая хор птиц, сбегаю по тропинке к тихой протоке, где на берегу стояла закопченная банька, из глубины проглядывала установленная с вечера рыболовная верша, а на воде покачивалась привязанная за вбитый кол лодка (тогда еще были в ходу лодки-долбленки из мощных тополевых стволов). Звонко кудахтали куры, задорно кричал петух, а ему вторили щебетом из кустов синицы и дробный стук дятла, долбящего трухлявый ствол погибшего от старости огромного тополя. Мне казалось, что ради такого счастья, я готов отдать все, но у меня была семья, дети, их надо учить (уже в ВУЗах), а до пенсии далеко.
Через некоторое время обнаружилось, что заманчивые местечки есть не только на Бухтарме, но и гораздо ближе. Рядом с Зыряновском есть деревушка Ландман (остряки-зыряновцы прозвали ее Лондоном), построенная когда-то переселенцами-немцами. По длинному логу, заросшему осинником вперемежку с кустами черемухи и ивы протянулись разделенные живописным ручьем два ряда домов, а в конце, там, где начинается ущелье, под горой у ручья стояла полузаброшенная усадьба, почти заросшая лесом. То ли стары стали хозяева, не в силах обиходить двор, то ли так полюбили лес, что деревья и кустарники почти поглотили дряхлую, но когда-то добротную избу, и она еле выглядывала из зеленых кущ. А по мне так лучше и не придумаешь: прямо из избы иди хоть в лес, хоть на гору с выглядывающими скалами и поросшую жесткой щетиной миндаля, шиповника и таволги. Кстати прямо напротив, но выше по склону есть заброшенная копь, где давным-давно добывали пьезокварц. Памятное для меня место, там я когда-то изрядно покопался, находя друзы хрусталя и граненые кристаллы кварца.
Да и в настоящем лесу, считай, в местной тайге, лесных деревушек было много, но наибольшей популярность среди горожан пользовался Шумовск, крохотный поселок, расположившийся на берегу Хамира, за горой Ларихой среди березовых рощь, пихтачей и осинников с тетеревами, глухарями и медведями. К тому времени в Зыряновске я освоился, на жизнь стал смотреть смелее, приближался пенсионный возраст, и я уже всерьез стал подумывать о претворении своей мечты в жизнь. Но случая никак не представлялось. Не раз обходил я разбросанные по березняку усадьбы, примеряясь то к одной, то к другой. Нравились многие, а особенно большая пятистенная изба, стоящая на поляне в окружении леса, но ее хозяева пока не собирались из нее уезжать. Продавалась лишь одна хижина, сколоченная из ивовых жердей, обмазанных глиной. Сквалыга пенсионер, разводивший скот, запросил за нее немыслимую цену, полторы тысячи рублей, в переводе по тогдашнему курсу это было две тысячи долларов. Лес вокруг был изрядно попорчен стадом коров, загажен и затоптан. Без большой поляны, под тенью леса было мрачновато, но место оживлял ручей, и, глядя на все это, почему-то вспоминались американские ранчо и приключения охотников и скотоводов на Диком Западе. Но нет, благоразумие пока не покидало меня, и от приобретения этого загаженного ранчо я отказался
Очарованный горной тайгой в своих скитаниях я все дальше удалялся от города. Но не успел я познакомиться с горными деревушками, такими, как Мягкий Ключ, Масляха, Козлушка, Лаптиха, как они одна за другой стали исчезать. Но оставались пасеки, много пасек, разбросанных по ущельям, отщелкам, логам, ручьям и урочищам. В верховьях Большой речки, что впадает в Хамир, приглянулась одна банька построенная пасечником Загорновым. Из свежевыструганных розовых бревешек истекающих янтарными каплями смолы, на крутом берегу он поставил домик, одним боком висящий прямо над шумной горной речкой. Набирать воду можно, не выходя из дома: стоит только спустить по веревке ведро. А я же подумал, что такая банька могла бы сгодиться и мне как лесная сторожка. Домик, где можно и переночевать и перекоротать время в непогоду, в тепле и под крышей, слушая шум реки и мечтая о чем угодно, или заняться рукописью время от времени поглядывая в окошко. О Столбоухе, когда-то большом поселке среди настоящей тайги, я как-то не думал или думал меньше всего. Тем более, что в семидесятые годы деревня почти пропала да и слишком она далека: более сорока километров от города. Но вот как-то неожиданно, весной 84 года, мой друг Володя Фещенко, а попросту Кондратьич, купил там усадьбу, а вернее большую старую избу. Купил по дешевке, даже за бесценок, за 150 рублей. Изба дряхлая, почерневшая, полусгнившая, с запахами затхлости и тлена, с плохой деревянной крышей, с массой безалаберных и нелепых построек вокруг дома.
Изба мне не понравилась, уж больно старая, совсем не бревенчатый свежерубленный теремок, о котором я мечтал. Стоит на большом деревенском пустыре среди рухляди полуразрушенных сараюшек и лишь одна, правда, густая, пихточка у дома. В избе две комнаты, одна - кухня, другая – гостиная. В комнатах сумрачно, почему-то солнце почти не попадало в них.
- Все это я снесу, – делился своими планами новоиспеченный хозяин. Мне этот хлам, все эти гнилушки вовсе ни к чему. Из разобранных бревешек поставлю одну баньку, а остальное пожгу. Зато вид тогда откроется на все четыре стороны.
И верно, с одной стороны вид на горбатый лесистый хребет, поросший густым пихтачем, с другой большая поляна, а вокруг зеленые горы, у горизонта переходящие в серые, осыпистые белки. Белки – это уже высокие горы Холзун, Листвяга, а за ними Россия. А с боку, за ближним лесом гора «Пять братьев» с торчащими скалами на макушке. Она же, как позже я выяснил, и есть гора Столбоуха.
Пример друга оказался заразительным: а что бы и мне не попробовать, тем более, что у меня есть свой транспорт, старенькая «Победа»? Ведь тут настоящая горная тайга, не то что на Бухтарме, где один топольник, да гнилая черемуха. Конечно, Володя человек свободный, а мне еще трубить целых шесть лет.
- Да не заметишь, как пролетят эти годы, - уверял Фещенко. - А что до усадьбы, то и тебе найдется. Здесь все время кто-нибудь уезжает. Купишь еще гораздо лучше.
И верно, за усадьбой Кондратьича стояла чья-то заимка, задами уткнувшаяся в лес, а сразу за лесом под горой, живописная речка. И дом ухоженный, порядок во дворе и лес рядом. Вот бы такой мне! Мы обошли ее кругом, и усадьба все больше нравилась.
- Здесь Казанцев живет, - отозвался Володя, - пчеловод, сидит крепко. Но это что, ты бы посмотрел фазэнду, там дальше. Домик-сказка и стоит прямо в лесу. Сейчас сам увидишь.
Мы миновали густую поросль стройных пихт, и тут открылся вид, едва ли не заставивший меня исторгнуть вздох восторга. На поляне, примыкая к лесу, стояло настоящее поместье за крепким забором, включающее добротную избу, как показалось мне, свежий сруб под железной крышей и с крашенными наличниками. Аккуратные постройки, вперемежку с пихтами и березами, окружали дом. Кто же все это построил? Явно не простой крестьянин. Но разве продадут такую красоту! Кондратьич усмехнулся:
- Еще как продадут, надо только подождать. Здесь горожане живут. Купили недавно, в такой глухомани долго не выдержат.
На этом все и кончилось, и я уже свыкся с мыслью, что той усадьбы мне не видать, но не прошло и полгода, и вдруг Володя, как бы невзначай, обронил:
- Знаешь, а ведь та лесная дача, что тебе понравилась, продается. Та самая, в лесу.
Сердце мое застучало, никаких сомнений не было. Лишь бы кто не перехватил.
- Да ты что, конечно, буду! – сразу заторопился я, хотя тут же в голове замелькали мысли: «Куда мне такое поместье? Управлюсь ли я, что скажет жена, и сколько заломят?» Хотя вида не подал (честно признаться, цена меня не слишком интересовала).
А Кондратьич, словно читая мои мысли, продолжал:
- Учти, за фазэнду они хотят взять тысячу.
Тысячу, так тысячу, я уже решился, как в воду головой и стоят ли бумажки такой красоты! Деньги у меня были.
В ближайшую субботу мы поехали на смотрины. Автобусы в заброшенные деревушки уже не ходили, поэтому добирались на попутках. Был февраль, разгар зимы, стоял крепкий, тридцатиградусный мороз. Вся деревня была завалена снегом, и лишь по дымкам угадывались разбросанные тут и там оставшиеся жилые и нежилые избы. Прежде всего мы с Кондратьичем решили обойти усадьбу. Чарыма (весеннего наста), конечно еще не было, но снег хорошо держал лыжи, и идти было одно удовольствие. Густой частокол тальника был усеян заячьими следами вперемежку с желтыми чешуйками пихтовых шишек и хвоинок. Щеглы щебетали в березовых ветвях, роняя золотые семена-соринки на снег. С ветки вдруг с криком взлетела сорока, вспугнув из-под куста зайца-беляка. Он помчался, сломя голову и далеко вперед закидывая задние ноги.
Снег уже кое-где подтаял, поскрипывая под лыжами. Я пересек пихтач и вышел на берег речки носящей то же название: Столбоушка. Безмолвие царило здесь. Подо льдом речка была засыпана снегом, а над нею высился мрачный северный склон горы, погруженной в глубокую тень и спящей мертвым зимним сном. Не шелохнувшись, стояли присыпанные снежком пихты, березы свесили ветви до самой земли, вернее, до снежных сугробов, гигантскими валами поглотившими густой кустарник. Все это создавало резкий контраст с долиной, освещенной февральским, уже горячим солнцем.
- Усадьбу построил Холмогоров, - рассказывал Кондратьич, - говорят, он вовсе не из крестьян, а бывший шахтер. Но хваткий. Стащил весь лес с брошенных домов, а их были десятки. Свез, чтобы эту хоромину возвести. Словом, крутой мужик. Но и хозяйственный, это у него не отнимешь. Он здесь в деревне, вроде негласного старосты. Ходит, командует всеми и никто ему не перечит, все его побаиваются. Но и не любят.
- Что ж он, все так любовно обиходил и бросил такое поместье-усадьбу?
- Думаю, от жадности, - подумав, ответил Кондратьич, - из расчёта. Он ведь сейчас занял брошенный казенный барак. Несуразный, огромный, зато бесплатно и рядом с дорогой и магазином, где он продавцом работает. А что до красоты и природы, ни то, ни другое ему не нужно. Ему бы только скотину разводить и денежки складывать.
- А Екимчуки? Непонятно, всего год назад купили и уже продают. А главное, ведь из деревни не уезжают?
- Что ж тут странного, - откликнулся мой друг, - все та же история и очень банальная. Им бы только хапнуть. Дом продадут, деньги в карман, а сами переедут в списанный казенный барак. Чуют, что от деревни скоро ничего не останется, а за дом ничего не возьмешь, вот и торопятся продать. Год прожили, осмотрелись, а Петька даже радиотехником устроился. Ты же знаешь, у советской власти, пропаганда превыше всего, на нее денег не жалеют. В деревне осталось не больше 15 дворов, а радио работает.
- И электричество, - добавил я, - Странно все это, движок молотит, соляру жжёт, а денег ни с кого не берут.
- Да ведь солярка ничего не стоит!
Это верно, тогда так жили. То ли коммунизм, то ли жуткое разгильдяйство. А я, выходит, один такой дурак. Романтик. Все живут, деньги зарабатывают. Клянут лес, деревню, неблагоустроенность и стремятся в город. Я же, наоборот, деньги трачу, чтобы залезть в тот же лес. Впрочем, о чем это я? Квартирка-то городская у меня остается, и в тайге жить постоянно я не собираюсь. А так, по-игрушечному. Да и не один я такой, многие горожане-пенсионеры даже из Зыряновска стремятся на природу, покупают загородные деревенские дома. Правда, большинство заводят там огороды, пасеки, некоторые даже скотину разводят, то есть не забывают о хлебе насущном.
Я покупаю «поместье
Усадьбу было не узнать. Верхушка забора, изба и все постройки еле выглядывали из-под снежных сугробов. Конечно, сейчас поместье в красоте явно прогадывало. Чернели оконцы чердака, дымовые трубы, да развешанное во дворе белье. Хозяин прокопал в двухметровом снегу глубокие тропинки – ходы или траншеи, похожие на норы или прифронтовые окопы. Со стороны посмотришь, поверх снега ходят одни шапки, а самих людей не видно. Лишь, у калитки мечущиеся на проволоке поверх сугробов два здоровенных пса на цепи.
Хозяин Петр Екимчук, попросту Петро, недавно вышедший на пенсию пятидесятилетний шахтер. Но руководила всем его жена Евдокия Михайловна, не старая, довольно миловидная женщина, бывшая работница продснаба (профессия, говорящая сама за себя). Конечно, она-то и командовала всем: хозяйством, мужем, деньгами.
Нас пригласили в избу. Очень тепло, чисто и вполне уютно. Ослепительное солнце заглядывало в окна, разрисовывая пол и стены яркими, золотыми пятнами. Конечно, уют в большой степени создавала дорогая мебель, привезенная из города, ковры на стенах. Чудаки: хозяева, типично городские люди, думали жить здесь капитально и долго. Развели свиней, огород, держали пчел, надеясь разбогатеть, да показалось тяжко. Главное же – далеко от города, а транспорта своего нет.
Полированные серванты в крестьянской избе – очень странное сочетание. Как говорится «Ни к селу, ни к городу». Теперь я мог рассмотреть избу внутри. Планировка, прямо скажем, не слишком удачная: в один ряд большая комната, прихожая и кухня. В каждой комнате по печке (а ведь могла бы быть одна). «Голланка» (как сказала хозяйка), в кухне комбинация плиты с большой русской печью.
О цене я уже знал. Тысяча рублей для советского человека, учитывая зарплату от 700 до 3000 рублей, это довольно много. По официальному курсу (который никого не интересовал, а иностранной валюты и подавно никто в глаза не видел) доллар приравнивался к 0,86 рубля. Деньги у меня такие были, а торговаться я не умел и не собирался. Короче говоря, я тут же согласился.
- Идемте, я покажу вам двор, постройки и все хозяйство, - сказала Евдокия Михайловна, и чувствовалось, что ей не терпелось это сделать.
Действительно, там было что показывать и чем хвалиться. Как видно, прежний хозяин держал полный набор скотины от кур и коз до лошадей и стада коров.
Мы вышли во двор. Солнце сияло во всю мощь февраля, и ослепительно белый снег нестерпимо сверкал. Огромные пирамиды елей-пихт стояли торжественно вокруг и хранили таинственное молчание.
- Гараж, - сказала Евдокия Милайловна, показав на деревянный сарай, стоящий в углу двора, и над которым распростерли ветви одна из пихт и двухствольная береза, растущая посреди двора.
Но гараж небольшой, под мотоцикл с коляской. «Все же не обзавелся Холмогоров автомобилем, тачкой, как сейчас его называют», - с ехидцей отметил я про себя. Дорожки туда не было, и мы перешли на другую сторону двора, где стоял длинный, метров 20 сарай, состоящий из разных отделений. Тянувшийся вдоль всего двора, одновременно он служил и забором с лицевой стороны усадьбы.
- Дровяник, - осведомила хозяйка, когда мы остановились у крайнего отсека под высокой пихтой с крышей, но без двери.
Мы шли, поочередно заглядывая в одно помещение за другим, а она, открывая двери, радостно перечисляла назначение каждого помещения.
- Летняя кухня, баня с предбанником, - продолжала она, и каждый раз заглядывала мне в лицо, стараясь увидеть, какое впечатление произвел на меня осмотр очередного объекта. Столярка с верстаком, баня, теплый коровник.
У меня уже голова шла кругом от всех этих перечислений, а они все продолжались. Дальше шел навес для лошадей, хлев для баранов и коз, курятник. И все это из добротных бревен и под единой крышей с чердаком и крыто рубероидом.
В сараях, столярке все углы и закоулки заставлены лопатами, косами, граблями, ломами. Это уже потом, летом я убедился, что тележными колесами, бочками, досками и разными железяками завален и заставлен весь двор. Стояли даже капитальные весы, такие на которых взвешивают мешки по 50 и более кг. Действительно, хозяйственным мужичком был Холмогоров. Забегая вперед, скажу, что с годами все это добро постепенно утекло. Все растащили соседи, да, наверное, это и к лучшему. «Баба с возу, коню легче».
Отдельно стоял хорошенький, пчеловодный домик, под развесистой белоствольной березой. Был он не бревенчатый, а собранный из дощатых щитов, с деревянным колом, и таким же потолком и чердаком.
- Видите, какой удобный точок, - щебетала Евдокия Михайловна, - здесь все устроено и все рядом: и изба, и омшанник. Вам обязательно понравится и вашим пчелкам тоже.
Хозяйка и мысли не допускала, что я не собираюсь обзаводиться ни пчелами, ни скотиной. Я вспомнил слова Кондратьича на вопрос соседа, чем он думает тут заниматься.
- Из хозяйства у меня даже кошки нет, - отвечал мой друг. – Уеду на неделю в город, а кошка с голоду помрет. Я же не изверг какой, чтобы животное мучить.
«Да хозяйственный был Холмогоров, - опять подумал я, - так все добротно и удобно устроено. И даже красиво. Будто и не русский, а немец».
- Это еще не все, - между тем продолжила милейшая Евдокия Михайловна, - там за домом огород, наверное, с гектар будет. Вон оно поле, сейчас под снегом. До самого леса. Сейчас нам не пройти, но с другого края там есть еще погребок. Летом с зимы лед запасаем и холодильника не надо. Можно и в погребке, но мы-то свою картошку зимой в подполье держим. Очень удобно, там в комнате и люк с крышкой есть.
Мы осмотрели еще колодец – закопанную в землю металлическую трубу метрового диаметра, и на этом осмотр закончился.
- Ну как, нравится? – победно взглянула на меня хозяйка, - когда мы закончили осмотр. – Можно хозяйство держать?
- Да уж куда лучше, - согласился я, - хоть табун лошадей разводи. На славу потрудился здесь прежний хозяин и почему-то все продал.
- Продал, продал! – подтвердила хозяйка, - он теперь в казенном бараке живет, а за эту усадьбу деньги взял. А инвентаря-то сколько! – перевела разговор на другую тему Евдокия Михайловна, догадавшись, что сказала лишнее. Сами-то они сделали то же самое. - На целый колхоз хватит!
По правде говоря, меня даже радовало, что оба хозяева сделали такой рациональный ход, и больше привлекала развесистая береза с двумя стволами, стоявшая посреди двора. Ветви ее свесились до самой земли, а в кроне виднелся старый скворечник. И здесь угодил мне Холмогоров, хотя, если честно признаться, заочно я его побаивался. Почему? – об этом дальше скажу.
- Сейчас обойдемся задатком, - заканчивая деловой разговор, подытожила хозяйка, а весной растает снег, вот и приезжайте. Жену прихватите, пусть посмотрит. А мы тем временем мебель перевезем, улья переставим. Тогда и сделку оформим.
Меня это вполне устраивало, раньше мая, когда я смогу приехать на машине, делать здесь нечего. В то же время я боялся упустить желанную жар-птицу, которую держал за хвост. Мне казалось, что такое поместье будут рвать из рук и желающие её оттяпать повалят гурьбой. Эх, святая наивность!
Что такое оформим, я тоже догадывался. Это значит, что хозяин напишет расписку о получении денег. Никакого нотариуса, никакой купчей, одна липовая бумажка на двоих дураков: продавца и покупателя. Вернее, дурак только покупатель. В случае чего, допустим, власти погонят, тогда прощай и деньги, и дом.
Трудно разобраться в законах Советского государства. Почему-то не разрешалось продавать сельские дома горожанам хоть под дачи, хоть просто так. В социалистическом государстве не положено было иметь лишнее жилье. Дачи разрешалось строить размерами не больше курятника и, боже упаси, чтобы в доме была печь. Как же, тогда в курятнике можно жить! А два жилья это значит, что ты уже богач, капиталист, а ведь революцию делали, чтобы их, капиталистов, со света сжить.
Мне все здесь нравилось: ели и березы вокруг, лес с двух сторон, река за ним, за нею лесистая гора, уединенность (до ближайшей усадьбы не менее 250 метров), порядок во дворе и общая красота усадьбы. И странное дело, восторгаясь природой и понимая, что все эти постройки мне не нужны, я вдруг отчетливо ощутил, что во мне пробудилось чувство собственника. Я с удовольствием оглядывал все пристройки, и во мне противно пело где-то внутри: мое, мое! «Да, неискоренимо это чувство, и, наверное, это плохо, - подумал я, оглядываясь на подошедшего Кондратьича. – Уж он то, наверное, осуждает меня за это чувство. Сам-то он все сломал и пожег, а на замечание, что надо бы подправить избу, отвечал одно и то же: «А зачем, на мой век хватит!» И это притом, что сам трудяга, работает на других, всем помогает.
- Ну как, насладился поместьем? – приветствовал Володя меня, - Идем, я уже баньку натопил, чай пить будем.
Счастье домовладельца
По многолетним наблюдениям снег в самом Зыряновске, как правило, сходит к 6 апреля. Лишь с северной стороны домов он хранится еще с неделю, а то и две. В лесу же под сенью пихт он может держаться до середины июня, а уж в мае его бывает еще много. Все же мы с Руфой на своей старенькой «Победе» сумели пробиться в Столбоуху в конце апреля. Где-то в районе Козлушки снег лежал уже сплошным массивом, хотя дорога в основном протаяла, но хрустела под колесами от разламывающегося ледка. Пустыри Столбоухи пестрели обширными проталинами и поместье, теперь уже «наше» предстало опять в новом, не очень выигрышном виде. Деревья, лес вокруг (а вернее то, что от него осталось) стояли оцепенелые, еще не совсем очнувшиеся от глубокого зимнего сна. Во дворе усадьбы глыбы снега. Северная стена привалена снежной горой. Я сразу прикинул теперь уже взглядом хозяина: забор на огороде повален, снег надо откидывать. Придется поработать.
- Ну, как тебе поместье? – спросил я жену.
- Знаю, что ты всегда хотел быть помещиком, - в своей традиционно-иронической форме и с нарочитой враждебностью отвечала жена.
Ответ был предсказуем и ничего другого я не ожидал. Я слишком хорошо знал жену, изломанную и изувеченную бедами, обрушившимися на семью её родителей сразу после революции, нищенской и убогой жизнью в детстве. Все мы исковерканы коммунистической пропагандой, когда зажиточность, владение частной собственностью считалась едва ли не главным пороком. Мы были идеологическими противниками, она –представитель нищенского пролетариата (отец репрессирован и расстрелян в 37 году), я в её представлении «богач», «буржуй» выросший в обеспеченной профессорской семье. В то же время её ответ говорил о том, что усадьба ей показалась богатой.
Петро ковырялся в уже почти оттаявшем дворе и встретил нас так, как будто давно ожидал.
- Видите, что наделал. Вот ведь гад!
Хозяин показал щель в стене сруба, как попало заложенную битым кирпичом.
Я не понял.
- Продолбила птица, которая стучит носом. Удодом зовут.
- А-а, дятел, - догадался я. - Черный или белый?
- Да, да, - закивал Петро, - черный с красной головой. Опасный вредитель. Я дыру-то кирпичом заложил, пусть нос свой обломает, чтобы дом не портил. Было бы ружье, застрелил.
Типично городской житель, Петро, кроме воробья и вороны, как видно, не знал ни одной птицы. «Но в отношении желны, пожалуй, был прав, - подумалось мне. – Желна серъезная птица. Вот так возвратишься как-нибудь после долгой отлучки, а от дома остались одни щепки.
Евдокия Михайловна угостила нас вкусной выпечкой и после чая было приступлено к «оформлению» сделки.
- Столбоуха теперь не числится как поселок. Она списана, а потому купчую сейчас не делают, - пояснила хозяйка. - И мы тоже так же покупали без неё. Написали расписку: один купил, другой продал.
Евдокия Михайловна показала документы на избу. Да, до 1977 года изба площадью 26,6 кв.м. по улице Береговой, 14 (надо полагать по берегу Столбоушки) принадлежала некоему З-у Михаилу Климентьевичу (фамилия известная в Зыряновских краях с давних пор), продана Холмогорову Алексею Андреевичу за 300 рублей. Теперь мы самовольно написали в двух экземплярах расписку: один продал, другой купил, свои фамилии, фамилия свидетеля (В. Фещенко).
Я понимал, что остаюсь здесь на птичьих правах и по существу купил деревянный хлам, который власти в любой момент могут отобрать, снести, ликвидировать. Даже Холмогоров мог в любой момент предъявить свои права. Но так же поступил Володя Фещенко и все остальные пенсионеры, приобретшие избы (на самом деле полугнилой деревянный хлам). И у каждого была своя цель: у кого-то было желание «разбогатеть», «хапнуть» деньгу на разведении скота, кто-то хотел укрепить на свежем воздухе здоровье. Были и как я, мечтавшие насладится жизнью на природе. Впоследствии я все же «зарегистрировал» свое «имение» в Зыряновском бюро инвентаризации (и это тоже была фикция), но и это оказалось излишним. Правы были незаконные владельцы: ничто не вечно, меняются правила, законы, и мы сами временные обитатели на этой земле. Тогда же вся та процедура была мне не очень приятна, и я хотел поскорее её закончить, Естественно, я уподоблялся страусу, прячущуму голову в песок.
Похоже, наша Советская власть запуталась в определении, что же это такое, частная собственность? Вначале хотела полностью её отменить, но как же быть с домами, домишками, хибарами, где ютились её граждане? Где им тогда жить? 70 с лишним лет, отбирая у своих жителей большую часть зарплаты, строило коммунальное жильё – многоэтажные, многоквартирные гиганты, где жизнь шла как в курятнике: сверху гадят, а ты терпи. И чем эта система отличается от скотного двора, когда крестьянин, фермер строит помещение для своего скота? А почему бы каждому гражданину не строить (покупать) своё жильё самому, по своему желанию, естественно, получая справедливую заработную плату сполна? Так происходит в США, да и в других капстранах. Конечно, социальное жилье необходимо, но не для полностью трудоспособных граждан. И как же обстояло дело с понятием частной собственности перед крахом СССР? Кроме основного жилья каждый мог иметь дачу, в которой нельзя жить (?) Размер дачи не более курятника, в котором не разрешалось иметь печь(?) Тогда о каком оформленни законных прав на целую усадьбу могла идти речь? Кстати, как можно назвать то, что я приобрёл (на самом деле видимость приобретения)? Я насчитал 9 названий.
Дача – загородний дом для летнего проживания.
Заимка – расчищенный от леса участок под земледелие с домом.
Хутор – обособленный земельный участок с усадьбой
Поместье – земельное владение с домом и хозпостройками.
Усадьба – дом в селе с угодьями и хозпостройками
Подворье - дом с хозпостройками, принадлежащий лицу, проживающему в другом месте.
Ранчо – ферма, скотоводческий хутор.
Фазенда – тоже, что дача, ранчо.
Охотничий домик – загородний дом охотника. В моём случае для наблюдений природы.
Откуда есть, пошла страна Столбоуха
Прежде чем начать рассказ о моем житье-бытье в Столбоухе, надо бы рассказать об истории этого лесного поселения. И тут стоит признаться, что известно очень мало. Первое, что меня удивляет, это отсутствие упоминаний долины Хамира при описании русских первопоселенцев XVIII, начала XIX века, хотя, казалось бы, именно здесь беглецы, так называемые каменщики, и должны были бы обосновываться в первую очередь. Ан нет, они почему-то забирались подальше, в глушь, в горно-таежные дебри верховий Бухтармы. Впрочем, может быть именно потому, что эта широкая долина была более доступна для военных отрядов, посылаемых для поимки сбежавших бергалов. Спрятаться здесь было труднее. Однако о том, что русские освоили этот край еще в XVIII веке свидетельствуют названия урочищ, рек, ручьев, данные именно этими первопоселенцами в те давние времена или, по крайней мере, в начале XIX века.
Столбоуха. Явно русское слово, но не очень понятного происхождения. Топонимика Алтая включает в себя вперемешку слова калмыцкого (джунгарского) происхождения и русского. Чар-Гурбан (ныне Чар или Шар), Тегерек, Тургусун, Хаир-Кумин – все эти названия даны местным народом, которого казахи называли колмаками. Это монгольские или полумонгольские племена, обитавшие на Алтае и в Приртышье. Видимо, их можно назвать и джунгарами. С приходом русских на Алтай с начала XVIII века появились и русские названия, их легко отличить, обычно они связаны с географическими особенностями (Громотушки, Топтушка, Черневая, Банная, Мохоушка) или с именами первопоселенцев: Быкова, Богатырева, Путинцево и т.д.). А Столбоуха? Лесничий В.Фоминский, сам местный житель и человек, не только проживший всю жизнь здесь, но и неравнодушный к местной истории и природе (он пишет неплохие заметки и очерки в газеты), делает такое предположение: вот пришли первые русские люди, увидели всю эту красоту - горы и окружающие леса и, не удержавшись от восхищения, воскликнули: «Ух ты, столбы! С этим можно согласиться, но надо разобраться со словом «столбы». У В. Даля нет пояснения на этот счет. Видимо, слово это в данном случае имеет сибирский, неизвестный ему оттенок. Когда-то у русских первопоселенцев бытовало второе название самой высокой горы Алтая Белухи – Катунские столбы. Значит, «столбы» означало горы. И гора в данном случае действительно есть, хотя теперь местные туристы дали ей другое название: «Пять братьев» (у жителей Столбоухи – «Пятибратка»). Первоначальное название горы мы находим в описании путешествия Г. Щуровского во время его перехода из Риддера в Зыряновск в 1844 году (выдержки из описания приводятся далее). Довольно высокая, она стоит вдали, ощетинившись торчащими на вершине скалами-останцами, действительно напоминающими столбы. И из-под этой горы вытекает речка Столбоушка. Для современного слуха приставки «уха» и «ушка» звучат несколько необычно. Но если разобраться, ничего странного в них нет. Как еще можно назвать речку, вытекающую из-под «столбов»? Естественно, Столбоуха. Можно, конечно, Столбянка, но согласимся, что слова Столбоуха, Столбоушка звучат явно предпочтительнее. Аналогичным образом образовались и названия речек Логоушек, Большой и Малой, что выше по течению Хамира. Кстати, первоначально они назывались Луговыми, Луговушками.
Столбоуха – это не только гора, речка и бывшее село (кстати, получившее название по горе), под этим словом можно подразумевать всю лесистую долину, раскинувшуюся между горными отрогами Холзуна и Листвяги в пойме Хамира. Ширина ее такова, что тут можно было бы поставить и целый город. Долина славится красотой и многоснежностью. По официальным отчетам здесь выпадает до 7 метров снега, и это явно, самый многоснежный уголок во всем Казахстане.
Первым из исследователей, кто углубился в ущелья и путаницу алтайского хребта Холзун, был Петр Иванович Шангин. Выпускник Московского университета, врач по специальности, он не остался в Москве, а переехал в Барнаул, где поступил на работу в местный госпиталь. Увлекшись горным делом, получил должность маркшейдера (наиболее техничный отдел горного дела) и вскоре был снаряжен для поиска новых месторождений цветных камней и металлов. Совершив экспедиции в 1786 и 1796 годах, Шангин нанес на карту и описал большой район Западного Алтая, в том числе Бухтарму со всеми притоками. В своих путевых заметках Шангин дал сведения по географии, геологии, ботанике посещенных им районов.
В 1793 г. академик П.С. Паллас опубликовал путе¬вой дневник Шангина в своем журнале «Новое северное обозрение» (на немецком языке). Очень странно, но при жизни Шангина и существовании русского первоисточника русское издание этого труда в 1796 году было сделано пе¬реводом с немецкого про¬фессором А. Теряевым и опубликовано в петербургском журнале «Новые ежемесячные сочинения» под названи¬ем «Дневные записки г. обергиттенфервальтера Петра Шангина, деланные им при описании рек Ини, Чары¬ша, Катуни, Большого Хаир-Кумина и Бухтармы, со всеми впадающими в них реками».
В 1796 г. Шангин провёл вторую экспедицию по Алтаю. Маршрут проходил из Змеиногорска на Выдриху, в долину р. Коксы, Бухтарминский рудник, верховья р. Чарыша. Целью этого путешествия был сбор семян и растений, неизвестных науке. Сделанные им сборы растений до сих пор хранятся в Санкт-Петербургском ботаническом саду. К сожалению, мне неизвестно, проходил ли маршрут по долине южного Хаир-Кумына.
В 1795 г. Петербургская Академия наук избрала П. И. Шангина своим членом-корреспондентом. Он первым из уроженцев Алтая, удостоившимся этого высокого звания. Сейчас опубликованы найденные недавно оригиналы записных книжек П. Шангина. К сожалению, мне они пока недоступны, а очень хотелось бы прочитать описание пути по ныне казахстанской части маршрута и в том числе по долине Хамира.
Рассказ Г. Щуровского о переходе из Риддера в Зыряновск
Первое упоминание о Столбоухе и близлежащих речках я встретил в описании горного перехода из Риддера в Зыряновск, совершенного в 1844 году известным столичным геологом Г. Щуровским. Судя по нему, пути по этим местам были хорошо известны русским людям. К этому времени они успели дать свои названия речкам, ручьям, падям и всем характерным местам. Приведем отрывок из рассказа Щуровского о восхождении на вершину Холзуна и пути по долине Хамира в Зыряновск.
«…На другой день, по совету проводников, мы решились одни ехать на самую высокую вершину Холзуна, а вьючных лошадей направить другой дорогой, через седловину и после соединиться с ними…
Держась левого берега мы пробирались небольшой тропой, которая, извиваясь, подымалась все выше, выше, и, вступив в ущелье, вдруг «повесила» нас над ужасной пропастью. Мы сами не заметили, как взобрались на эту опасную дорогу, но возвратиться было невозможно: она идет по самому крутому склону между зыбучими осыпями и чрезвычайно узкой тропинкой; вверху почти отвесные скалы, а внизу на глубине нескольких десятков саженей, бушующий Аракым. Боишься посмотреть в сторону; все внимание обращено на зыбкую тропу; один неосторожный шаг лошади и …ужасно подумать …
…Наконец мы на вершине. Кто взбирался на высокие горы и наслаждался их величественной красотой, тот, без сомнения, знает, как иногда один минутный взгляд на горную природу может вознаградить все труды и утомления!
…Соединившись с караваном, мы, после нескольких часов отдыха, стали спускаться на южную покатость Холзуна. Тут нет никакой заметной тропы, проложенной обыкновенно оленями, сайгаками (очевидно, автор хотел сказать «косулями», - прим. автора), сохатым; круть чрезвычайная, прямо в ущелье Хаир-Кумина. Вся надежда на верный шаг лошади. Страшно взглянуть в глубину ущелья в то мгновенье, когда лошадь колеблется под вами и ищет, где безопасно ступить, чтобы не оборваться в пропасть.
…Мы спускались очень долго, многие падали с лошадей, но, к счастью, без большой беды. В самом ущелье Хаир-Кумина (на Холзуне три реки имеют название Хаир-Кумина. Две стекают с северного склона хребта, и одна, сейчас называемая просто Хамиром – с южного. - А.Л.) новое затруднение. Река прорыла себе глубокое русло между скалами; с обеих сторон они чрезвычайно круты и часто образуют отвесные скалы, и потому мы почти непрерывно должны были переезжать через реку, взбираясь то на тот, то на другой берег; всякий раз такие переезды грозили явной опасностью; лошади с большим трудом могли выдержать бешеное стремление воды, ниспадающей высокими каскадами. Не прежде как через пять часов езды ущелье Хаир-Кумина начинает расширяться и превращаться в долину, довольно широкую и лесистую. В то же время река, приняв в себя с обеих сторон различные притоки, значительно увеличивается. Проехав еще несколько верст, мы чрезвычайно утомились и расположились ночевать почти напротив горы Столбоухи при впадении в Хаир-Кумин слева Масляхи, а справа Большой и Малой Громотухи».
Очевидно, место между Красноярским бродом через Хамир и бывшим поселком Масляха.
«Горы по течению Хаир-Кумина совершенно бесснежны даже при самых истоках, что, вероятно, зависит от южного их положения. По обе стороны ущелья в одних местах они поросли густой травой, в других пихтой, но, несмотря на это, представлены множеством обнаженных скал; это или различные измененные сланцы или порфиры. Последние на правом берегу почти при самом окончании ущелья образуют высокие уступообразные скалы и огромные осыпи. Напротив, в долине, которая вся поросла тополем, березой и различными кустарниками, обнажений мало; они заметны только с одной левой стороны, где горы подошли к самой реке.
…По словам проводников, мы ночевали в 18 верстах от устья Хаир-Кумина и в 30 от Зыряновского рудника.
…Отсюда начинается уже торная тележная дорога, соседние крестьяне ездят сюда гнать деготь и ловить рыбу. Долина очень широкая и вся поросла превосходным березовым лесом. Но с приближением к устью лес редеет и, наконец, сменяется одними кустарниками и такими деревьями, которые растут на влажной почве. Хаир-Кумин, приняв в себя Зеваку справа, а Лазсу слева (ныне Лазариха, – прим. А.Л.), разливается тут на многие рукава, которые во время весенней и коренной водополи соединяются между собой и заливают всю долину. По сбытии воды она тотчас одевается густою травой и не успевает просохнуть.
…При устье Хаир-Кумина Бухтарма и широка и глубока; мы переехали ее на пароме в 12 верстах от Зыряновска. Тут ожидали нас свежие лошади. От перевоза до самого рудника дорога пролегает между сенокосными лугами, ограниченными с обоих сторон совершенно безлесными сланцевыми горами. К 2 часам пополудни мы приехали в Зыряновск и остановились в доме пристава капитана Циолковского».
Как видим, описание вполне соответствует нынешнему состоянию пути по долине. Жаль только, что автор ничего не пишет о переправах через речки, например, через Хаир-Кумин (Хамир) или шли одним берегом, что маловероятно?
Рассказ Т. Аткинсона о переходе через Холзун в 1847 году
Следующим путешественником, в 1847 году перевалившим хребет Холзун и прошедшим по долине реки Хамир до Зыряновска был известный английский художник Томас Витлам Аткинсон. Он оставил подробное, но сумбурное описание пройденного пути, где много восторгов от красот природы и восхваления собственной отваги, но мало упоминаний географических мест и ориентиров. Тем не менее, отрывок этого описания, хотя и в посредственном переводе, стоит привести.
«…Мы ехали вниз по долине Хаир-Кумина, оставив остальных следовать за нами. Местность начала терять свой однообразный вид: долина красиво поросла лесом и была покрыта густой травой. Сильно петлявшая река представляла собой быстрый горный поток, несущийся между берегов, густо поросших лесом; проезжая вдоль него, мы любо-вались, глядя на резвящиеся косяки хариуса и тайменя — неко¬торые рыбы не менее трех-четырех футов в длину. Казалось, что они уверены, что находятся в безопасности, и их никто не по¬беспокоит, поэтому они медленно проплывали почти у самого берега прямо под ногами наших лошадей. Соскочив с лошади, я попытался напугать их выстрелом, они взмахнули хвостами и на мгновение ушли на дно. Вскоре нам пришлось переплывать реку вместе с лошадьми, и мы обнаружили, что она глубокая и быстрая.
Солнце, наконец, прорвалось сквозь закрывавший его туман, и тучи, спустившись на горы, рассеялись. И мы ощутили на себе благотворный эффект его ободряющего света и тепла; люди приветствовали его появление русскими песнями, огласив долину, по которой мы проезжали; их мелодии, хоть и несколько монотонные, были приятны и поднимали настроение. В одном месте долины было очаровательное эхо; мы остановились напротив скал, от которых оно исходило, и люди, во весь голос напевая свои песни, заставили его отражать их голоса.
Русские крестьяне — отличные ребята; кто был со мной, даже не вспоминали о неприятностях вчерашнего дня, когда мы сидели голодные и дрожащие от холода на Холзуне, ни слова недовольства, ни ропота.
Проехав около двух часов, я заметил ущелье, уходившее в горы на север, и решил обследовать его, подъехав поближе. Мы свернули в него и перед моими глазами предстала картина, до¬стойная моего карандаша (не Столбоушинская ли долина? Этого мы не узнаем никогда, - прим. А. Л.) Я сделал несколько набросков, по¬том мы вернулись и понеслись во весь опор вниз по долине, так как обнаружили следы нашего каравана, который уже прошел вперед.
Горы стали гораздо ниже, и мы, очевидно, при¬ближались к более теплому региону. Наше путешествие было и высшей степени приятным, поскольку мы проезжали по прекрасному травянистому ковру, часто петляя и сворачивая, переходя через леса и заросли деревьев. В четыре часа мы до¬брались до северного берега Бухтармы — очень широкой и глубокой реки; в ответ на громкие крики людей с противопо¬ложного берега отчалили две небольшие лодки. Тем временем с лошадей сняли седла, поскольку им предстояло переплывать реку. Когда перевозчик подплыл к берегу, я обратил внимание, что лодки были выдолблены из цельного куска дерева без вся¬ких претензий на кораблестроение (такие лодки, выдолбленные из цельного ствола тополя, употреблялись на Бухтарме, по крайней мере, до 1970-х гг, а, возможно, где-то используются и сейчас, - прим. А. Л.). В одно из этих каноэ сло¬жили все мои рисовальные и охотничьи принадлежности. Я и еще двое сели в него, человек перевез нас через реку, затем вернулся помочь переправиться лошадям. Каждое каноэ одно¬временно переправляло по шесть лошадей, при этом два чело¬века держали их за поводья (надо полагать, что лошади плыли сами). Меньше чем через час вся наша партия, лошади и багаж благополучно выгрузились на берег.
Быстрой рысью по хорошей дороге мы направились в Зыряновск, но степь была очень непривлекательной, с невысоки¬ми горами, расположенными по обе стороны. Менее чем через час мы свернули на запад и остановились в месте, открывавшим обзор на Зыряновск и Орлиную гору, находившуюся за ним».
Рассказ В. Обручева о переход из долины Уймона через Холзун в Зыряновск в 1914 году
Летом 1914 года известный геолог В. Обручев совершил переход из долины Уймона через Холзун в Зыряновск и далее к пароходу на Иртыш.
В. Обручев – удивительно интересный человек, ученый, исколесивший Китай, Монголию, Сибирь, Среднюю Азию, написавший более 1000 крупных работ, в том числе художественные книги: «Золотоискатели в пустыне», «Плутония», «Земля Санникова» и др. Неоднократно бывал он и на Алтае. Необычайно плодовитый на перо и несомненно обладающий литературным даром, уж от него-то я ожидал найти самые интересные сведения! Поэтому с трепетом открывал книги «Алтайские этюды» и «Мои путешествия по Сибири». Не скажу, что они меня разочаровали, но то, что не оправдали ожиданий – это точно. Скупые сведения, сообщенные ученым без всяких эмоций.
Его рассказу я попытался придать некоторую живость.
Путешествие В.А. Обручева подходило к концу. Оставалось посетить восточную часть Алтая и вернуться в Бийск, чтобы оттуда уехать домой в Москву.
Обручев, к этому времени уже известный ученый, геолог, географ, исследовавший многие области Азии, Алтаем интересовался особенно и бывал здесь не один раз.
Вместе с 23-летним сыном Сергеем, будущим крупным ученым, в том 1914 году Обручев решал вопросы геотектоники, происхождения горных цепей Алтая. Однако в планы пришлось внести изменения. 30 июля приехав в Онгудай, большое село на Чуйском тракте, ученый узнал о начале войны с Германией и заторопился домой. Решение пришло сразу: идти более коротким путем через горы в Зыряновск, а оттуда по Иртышу сплавиться в Омск. Заодно Владимир Афанасьевич хотел осмотреть почти неисследованный учеными хребет Холзун на предмет древнего оледенения.
В селе Абай в Уймонской долине Обручевы отправили по почте собранные коллекции, рассчитались с проводниками и наняли новых, алтайцев, хорошо знавших дорогу. Их было двое: один в годах, невозмутимый, невысокий калмык, которому можно было дать и 75 и 45 лет, другой – совсем молодой, круглолицый, то ли сын, то ли внук пожилого, за всю дорогу, кажется, не проронивший ни слова.
Перейдя вброд Коксу, путники начали подъем по северному склону вдоль речки Хаир-Кум, которую русские называли Банной. У этой речки было еще и другое название, калмыцкое, уже забытое – Аракым.
Туристы, уже в наше время ходившие по этому маршруту, рассказывают, что стоит на этой речке памятник – обелиск «какому-то немцу». Кто такой, почему поставлен – все тайна.
Эту загадку почти столетней давности раскрывает Обручев, который пишет: «…Река Банная местами видна была глубоко внизу и пенилась на каменистых перекатах. Я вспомнил, что на броду через эту реку погиб в 1909 году геолог Петц, член геологической партии царского кабинета, изучавшей Алтай». Это тот самый Г.Ф. Петц, что вместе с Семеновым Тян-Шанским писал «Землеведение Азии», издававшееся в конце XIX века и был членом Русского Географического общества.
По мере подъема одни породы деревьев исчезали, а на их место приходили другие. Тополь и березу сменила ель, выше росла лиственница. Там, где на ее смену пришел кедр, путники заночевали, причем проводники калмыки спали под открытым небом, завернувшись в меховые шкуры и подложив под головы седла.
Выше началось настоящее высокогорье, и редкие лиственницы с вытянутыми в одну сторону, полуотмершими ветвями говорили о суровости климата и свирепствующих здесь ветрах. Все чаще встречались осыпи из острого щебня и обломков скал – корумы – гряды скал, лужайки альпийских трав, кустики полярной березы и ползучей пихты покрывали неровный водораздел, по которому шли. По сторонам высились скалистые гребни, обрывающиеся на север карами – так называются выгрызенные древними ледниками котловины-цирки с моренами, снежниками и неизменными озерками. Несколько раз пришлось пересекать поля снега, полосами спускающимися до самого леса.
Стояло летнее тепло, пожалуй, даже душный зной и алтайцы, сопровождающие путешественников, поглядывали на небо, видимо, опасаясь ухудшения погоды. И хотя было только 5 августа, Обручев понимал, что на этой высоте их вполне мог застичь снегопад.
Далеко на востоке, на месте Белухи зловещими лилово-серыми валами клубились облака.
- Хан Алтай, - махнул камчой из козьей ножки старый калмык. – Там… Катунь… белки. – Калмык старался объясняться по-русски. – Хан… сердится… нехорошо, - еле разжимая зубы, хмуро выговаривал он, и на его непроницаемом, будто из дубленой кожи, смуглом лице не дрогнул ни один мускул. Никто не видел, чтобы калмык рассмеялся или сболтнул лишнее, и это всегда удивляло русских. Впрочем, Обручев на своем веку общался со многими азиатами, монголами, китайцами, бурятами и все они, особенно крестьяне, охотники, лесные отшельники, люди природы были немногословны и предельно кратки, стараясь не тратить лишних слов.
На юге, в далекой синеватой мгле, за грядами ближних отрогов угадывалась низина с Зыряновском, а за ним плоская возвышенность, протянувшаяся за Иртышем. «Калба», - узнал ученый плоскогорье, которое он исколесил вдоль и поперек еще в прежние годы. Слово не совсем понятное, но явно калмыцкого происхождения, так же как Калмак-Тологой – гора у самого Зайсана.
Путешественники ехали по едва заметной тропе, которая вела вовсе не на юг в сторону Бухтармы, а продолжалась на восток вдоль гребня Холзуна. Больше того, она даже снижалась и, что удивило Обручева, впереди вместо ожидаемых светлых лиственничников темнел хвойный пихтач. Здесь все перемешалось и чередовалось одно за другим: влажная тундра, сухая степь. На смену редким, так называемым парковым кедрачам пришли пихтовые леса. Все зависело от экспозиции: южные, засушливые склоны резко контрастировали с северными, влажными.
К вечеру снова спустились почти до леса, где и заночевали, с трудом утоптав площадку под палатку в зарослях буйных трав.
Утром пришлось преодолеть небольшой подъем на перевал. Он представлял собой волнистое, тундряное плато с торчащими глыбами скал, с медленно текущими реками. Небольшие озерки с поросшими травой берегами гляделись темными, почти черными зеркалами. Из них-то и начинались речки, причем текущие как на север, в бассейн Катуни и Оби, так и на юг, в бассейн Бухтармы и Иртыша. Обозревая окрестности, Обручев отметил: «Открывается обширный вид: на востоке острые далекие горы ….на юго-западе и юго-востоке сильно расчлененные, покрытые чернью отроги в бассейнах Черневой и Хаир-Кумына; между ними, немного южнее, более высокая группа с горами Острой и Столбоухой. К полудню добрались до истоков речки Черновой, сбегающей в Бухтарму. Леса, покрывающие южные склоны Холзуна, оказались еще более густыми, чем на противоположном, северном склоне.
Исчезли лиственница и кедр, здесь сплошь стоял пихтач вперемешку с березой и осиной.
Обручев понимал значение слова «урман», употребляющегося местным населением, в том числе русскими, для обозначения дремучего, густого леса. Это было необычно и неожиданно, ведь южные склоны обращены к сухим Киргизским степям, совсем рядом остепненные берега Иртыша, а чуть подальше – пустыни Зайсана. «В чем дело, - размышлял ученый, - продвигаемся на юг, а лес все гуще и растет пихта, любящая влагу. А должно быть наоборот». И тут же пришла догадка: «Горы Холзуна стоят поперек идущих с запада облаков, перекрывают им путь, и они выпадают в виде осадков». Догадку подтвердил и проводник, рассказав, что зимой снег выпадает здесь до 4 сажен (8 метров). Вот откуда и чернь. Слово это не столько научное, сколько принятое местным населением. Чернь – это темная влаголюбивая тайга, где главное дерево пихта, где очень густо растут деревья, а потому темно и сыро.
- Теперь понятно, почему так назвали речку, - обратился Владимир Афанасьевич к сыну. – Заметь, здесь все тот же черневой лес. Пихтачи по логам и на северных склонах вперемешку с травами на южных гривах.
Уже побуревшая травища стояла такая, что почти скрывала лошадь и, казалось, будто всадники плывут по степи.
По речке Логоушке спустились в долину реки, которую калмыки называли Хаир-Кумином, а русские проще – Хамиром. Калмыцкие названия здесь чередовались с русскими.
Сплошные пихтачи сменились смешанными, где вместе с пихтами все больше было осинников и березняков, а вдоль реки тянулись тополевые рощи.
- Калмыцкий, - кивнув головой, назвал второй брод через Хамир алтаец. – Ойроты везут меха, кожи, серку листвяжную. Меняют у русских на порох, дробь, ситец.
За речкой Громотушкой пошли пасеки и заимки, а после брода через Столбоушку началась колесная дорога, рядом с которой тянулся лес со следами порубок. Отсюда его сплавляли и вывозили на Зыряновский рудник.
«За речкой Столбоухой дорога уже колесная; проезжаем деревню Козлушку (первое документальное упоминание селения, - прим. автора), начинаются пашни и покосы. С юга это расширение долины ограничено еще одной высокой грядой с двумя острыми вершинами (одна и называется гора Острая). Еще раз переезжаем Хаир-Кумын (деревня Шумовск не упоминается, значит, ее и не было, - прим. автора), здесь уже многоводный, и останавливаемся в д. Паутинцевой (то есть Путинцево – прим. А.Л.), где можно было нанять телеги и лошадей, отпустить алтайцев и быстро поехать (верст двенадцать) с перевозом через Бухтарму и далее по холмистой степи на Зыряновский рудник». Не упоминается и село Лесная Пристань, по тупости местных властей в 70-е годы XX века переименованной в село Малеевск. А ведь название этого приречного села имеет свою историю. В. Сапожников, сплавлявшийся в 1905 году по Бухтарме, пишет:
«29 июля. Отплыли в 6 часов 5 минут. Вода от дождей заметно прибыла, и нас несло течением очень быстро.
11 часов 55 минут. Остановка у левого берега на Зыряновской пристани. Заведующий пристанью рассказал, что вода страшно поднялась, разбито много плотов, против пристани порвало чугунную цепь, которая перегораживала реку для ловли отдельных бревен; цепь течением отбросило куда-то вниз дальше версты.
Эта пристань выполняла роль поставщика сплавляемого для рудника лесоматериала по Бухтарме. А вот как переправляли лес, вырубаемый по долине Хамира через Бухтарму, неясно. Позже здесь возник поселок Лесная Пристань, ныне Малеевск. В 1957 году, когда я приехал в Зыряновск, здесь еще существовала запань и заплоты для задержания и вылова сплавляемых сверху бревен. В самой Лесной бревна задерживались так называемыми бонами – плавающими сплотками на тросах, протянутыми поперек Бухтармы, и вытаскивались из реки с помощью лошадей. Но большая часть леса сплавлялась по Малеевской протоке, где и вылавливалась у лесозавода. Тогда еще лежали (и догнивали) большие лодки на берегу Бухтармы – остатки парома, а транспорт шел по недавно построенному деревянному мосту, подвешенному на стальных тросах. Лесная Пристань, река Бухтарма, остров напротив деревни были излюбленным местом отдыха зыряновцев, особенно до 1960-х годов, до того как было создано Бухтарминское водохранилище.
Селения долины Хамира
Долина Хамира широкая, располагающая к заселению. Однако лишь короткий промежуток времени в 1930-1965 годы здесь было достаточно большое население и существовало более 10 посёлков (Путинцево, Шумовск, Козлушка, Столбоуха, Мягкий Ключ, Масляха, Зевака, Красноярка, Лазариха, Большая Речка (подхоз леспромхоза), Екипецкий Ключ, Большая Яма). Тогда интенсивно вырубался лес и для этого требовались рабочие рук. Здесь даже существовали обрабатываемые земледельческие поля под посевы сельскохозяйственных культур. Несколько десятков пасек располагалось в таёжных падях и распадках долины.
На топографической крупномасштабной карте 1930 года на месте будущего селения Столбоуха я нашел надпись: «бараки леспромхоза». Из селений долины Хамира есть только Козлушка и Путинцево, кроме того отмечены разбросанные всюду по тайге пасеки, заимки и кордоны лесников. Казалось бы, зайди в местный архив (Зыряновский, кстати, хороший) и найдешь историю лесных, ныне сгинувших поселков, но все не так просто, а главное, там нет истории их образования. Все это, видимо, хранится в архивах КГБ (ныне КНБ) и недоступно рядовому исследователю (а почему бы этим не заняться гражданскому архиву?) Но, начиная с 1941 года, когда образовался поселковый Совет с центром в Столбоухе, скудные архивные сведения есть, которые я дальше и привожу.
Сейчас уже никто не помнит, что таежных поселки, в недавнее время разбросанные близ Зыряновска в долинах рек Тургусуна, Хамира, Черневой, возникли в 1930 годы, когда шла коллективизация и так называемое раскулачивание (по существу геноцид крестьянства). «Злостных» ссылали в лагеря, обрекая на смерть (иных просто расстреливали), большинство же свозили в местную тайгу на лесоразработки. Для индустриализации страны требовались стройматериалы, а значит, и дармовые трудовые руки, считай, рабы.
Списки кулаков составлялись особыми комиссиями при сельсоветах на общих собраниях, где голосовали по заведенному в стране добровольно-принудительному порядку, когда все принималось «единогласно». Мало кто решался поднять руку против или воздержаться, ибо это означало идти против линии партии, и такого человека тут же причисляли к пособникам империализма и объявляли врагом народа. И все это оформлялось видимостью законности с протоколами собраний, решений и утверждалось вышестоящей организацией.
Вот типичный пример утверждения решения сельсовета райисполкома и спускаемого теперь для исполнения (взято из Зыряновского филиала Восточно-Казахстанского областного архива).
«Председателю Братского Сельсовета.
Рассмотрев дополнительные протоколы общих собраний бедноты граждан и колхозников Братского Сельсовета с просьбой о выселении кулацких хозяйств на основе сплошной коллективизации, РИК утверждает следующие кулацкие хозяйства к выселению.
1. Калюжный Тимофей
2. Могилин Иван
3. Алексеев Андрей
4. Антоненко Елисей
Все поименованные кулацкие хозяйства с семьями немедленно выселяйте через Лесную Пристань в Хамирский участок леспромхоза, в урочище Широкий Лог, выделив необходимое количество подвод и одного исполнителя, который должен проводить до места назначения и сдать под расписку зав. участком леспромхоза тов. Вейсману.
Все имущество ликвидированных кулацких хозяйств конфисковать, оставив выделяемую трудовую норму.
Председатель Райисполкома Кабанов. Октябрь 1931 года».
Подводы, нагруженные нищенским скарбом, тянулись в горы, в тайгу. Обратите внимание: октябрь, преддверие суровой сибирской зимы со снегами в 3 метра и тридцатиградусными морозами. На голом месте, в лесу строили землянки, одновременно работая на лесозаготовках. До весны доживали далеко не все. В одном только Зыряновском районе именно в 30-е годы в глухой тайге возникло более полутора десятка лесных поселков, действовало два лагеря заключенных. Теперь от всех их почти не осталось и следа, все заросло травой и лесом, и, что удивительно, быстро стирается из памяти народа.
Первым поселком в долине Хамира, известным по письменным источникам, был Путинцевский рудник, где еще с начала XIX века добывалась руда (месторождение открыто в 1820 году).
Если Столбоуха была чисто лесным, даже таежным поселком, то Путинцево в какой-то степени напоминало окраину Зыряновска, хотя и находилось от него в 18 км. Понятно, что это было связано с горными разработками, и поселок был больше рабочим и лишь во вторую очередь сельскохозяйственным. По данным переписи населения 1897 года в Путинцевском поселке Зыряновской волости проживало 496 человек. В 1928—1957 годах Путинцево было центром сельсовета. В 1957 году Путинцево было переведено в разряд селения городского типа. Что касается рудника, то он то открывался, то затухал, и в последнее время работал уже в 1990-е годы. Было время, когда жизнь здесь била ключом. Из Зыряновска сюда регулярно с интервалом в один час ходил автобус. Расцвет Путинцево, как и всего этого лесного края, пришелся на конец 60-х. Тогда селение действительно напоминало поселок городского типа. Действовала школа механизации лесного хозяйства, располагавшаяся в сквере в центре поселка. Здесь было общежитие, стояло капитальное здание самой школы, хорошая столовая. В поселке действовала амбулатория со стационаром, библиотека, аптека, открывались магазины: книжный, очень большой и хороший хозяйственный. В эти магазины покупатели приезжали даже из Зыряновска. Некоторое неудобство представлял деревянный мост через Бухтарму и неблагоустроенная дорога от Лесной Пристани. В 1976 году построен капитальный бетонный мост через Бухтарму, с помощью мощного РОРовского экскаватора ЭКГ-4 «копь» над Хамиром от Лесной Пристани расширили и положили добротное асфальтовое покрытие. С тех пор эта дорога содержится в неплохом состоянии, и лишь в весной бывают кратковременные задержки во время принудительных спусков снежных лавин со склонов.
С развалом СССР предприятия в Путинцево были ликвидированы, а сам поселок понижен в статусе до села. В 1999 году население села составляло 1732 человека (847 мужчин и 885 женщин). По данным переписи 2009 года, в селе проживало 945 человек (466 мужчин и 479 женщин)
Сейчас (2019 год) в Путинцево полная разруха. Осталась, пожалуй, всего лишь десятая часть усадеб, а то и того меньше от тех, что были в лучшие годы. Сплошные пустыри, заросшие диким бурьяном и репейником в человеческий рост. Лишь кое-где стоят среди пустырей усадьбы, часть из которых имеет жалкий вид. Нет леспромхоза с огромным гаражом, нет совхоза, исчезли магазины, нет даже поссовета. Лишь большая двухэтажная школа высится белым островом среди опустевших улиц и одноэтажных домиков. Да и она на ладан дышит и того и гляди закроется – нет учеников, не рождаются дети. Население уменьшилось в десять раз, молодежь уехала. С 2018 года прекратилось автобусное сообщение с Зыряновском и посёлок оказался отрезанным от всего мира. И тем не менее, это единственный пока еще живой поселок, оставшийся в долине Хамира. Кроме средней школы в селе пока еще имеется фельдшерско-акушерский пункт, почтовое отделение.
4 января 1941 года образован Столбоушинский поселковый совет в составе 6 сел: Козлушка, Лаптиха, Петрова Речка, Большая Яма, Мягкий Ключ, Большая Речка с центром в Столбоухе. В 1946 году образованы поселки: Богатырь, Егорова Речка, Усть-Безымянка, Подхоз леспромхоза (Большая Речка). Общая численность населения составляла 2660 человек. В 1953 года образовалась Масляха, а в 1960 году – Березов Мыс на реке Черновой.
Но уже в середине 60-х села начали исчезать, и связано это было с механизацией и налаживанием вывозки леса, да и с оскудением лесных массивов. К 1970 году осталось 5 населенных пунктов: Лаптиха (711 человек), Большая Речка (490 ч.), Масляха (257 ч.), Козлушка (90 ч.), Столбоуха (459 ч.)
В селе Козлушка с 1942 по 1960 год работал комбинат местной промышленности, в частности мебельный цех, изготавливавший примитивную мебель (табуретки, скамьи, столы и т.д.).
Сейчас верится с трудом, что в верховьях Хамира, в устье шумливого Тегерека стояло село, вернее поселок лесорубов Масляха. Деревня в одну улицу, протянувшаяся вдоль Хамира. Чтобы добраться до нее, надо было снова переехать на правый берег реки. В 60-70-е здесь стоял капитальный деревянный мост. Сразу за ним дорога раздваивалась. Влево уходил проселок на Красноярку, приютившуюся под горой. Говорят, её основал некто Свинин. Видно, с головой был тот царский офицер, судьба и жизнь которого могла бы заинтересовать любого писателя или киношника-режисера. Возможно, чудесное озарение нашло на него в решающий миг, когда он, не задумываясь, решился на отчаянный шаг. Бросился, как в омут с головой, и не прогадал. Когда белые офицеры, проиграв борьбу в гражданской войне, покидали родину, драгунский капитан, уговорив красивую служанку, отправился с ней в неведомые края. Готовился ли он заранее или счастливая планида оберегала его, но он не прогадал. Как, каким образом он оказался в столь диких, но чудных красотой алтайских краях – неизвестно. И дальше вся его жизнь: как будто на виду и в то же время полна загадок. Было едва ли не с десяток причин, чтобы пропасть, но он избежал всего, прожив долго и окончив жизнь спокойно и своей смертью. Как, каким образом он избежал мобилизации с той или другой стороны, как его проворонили сталинские кгбэшники, как он избежал репрессии – непонятно, но можно только порадоваться за него и за его Агафью. Остался цел и невредим, да к тому же не потерял родину, как многие уехавшие и растворившиеся в чужих странах. Наверное, он потому и прятался, сначала вместе с женой батрачив у одного из местных кулаков-богатеев, а затем перебрался за Хамир, в совсем уж такую же глухомань, в какой сто с лишним лет тому назад прятались беглецы каторжники и старообрядцы. Постепенно на месте Свининской сторожки образовалась Красноярка, прожившая всего каких-то тридцать лет. Напротив этой Красноярки, в пойменном лесу на берегу Хамира я в 60-е годы собирал смородину, позже грузди, а на склонах горы – кислицу.
В архиве я не нашел сведений, хотя по разговорам помню, что во времена Хрущева в Масляху со всего Казахстана ссылали так называемых тунеядцев на полупринудительные работы.
В то время в Столбоуху и даже дальше – в Лаптиху и Большую Речку ходили автобусы. В Столбоуху дважды в день, в Лаптиху и Большую Речку один рейс. Правда, далеко не всегда, а при наличии дороги, в основном зимой, когда снег ровнял ямы и колдобины на дороге, а река Черневая усмирялась подо льдом. Дороги…это была главная беда и проблема отдаленных таёжных поселков. Болотистая почва, а в некоторых местах и явные болота стояли на пути. «Копь» перед Столбоухой на берегу разливающегося весной Хамира. Едва ли не каждый год приходилось заново строить мост через своенравную и коварную реку Черновую. Проблему моста усложняли низкие берега реки, едва ли в каждый паводок стремящейся изменить своё русло. Поэты и шутники из Большой Речки даже сочинили частушку:
«Большереченски дороги,
Поломаешь себе ноги.
Десять едешь, двадцать скачешь,
А потом полгода плачешь».
И этот чернореченский мост был далеко не единственным препятствием. Мост в Шумовске, требующий бесконечных ремонтов, более десятка других, более мелких: в Козлушке, на Столбоушке, в долине Черновой, перевал у горы «Пять братьев» на водоразделе – все требовало ежегодных ремонтов. В 70-е годы силами леспромхоза, наконец, отсыпали (бульдозерами нагребли насыпь из местного грунта в основном состоящего из речной гальки) капитальную гравийку, и она в какой-то степени решила проблему, простояв до 2000-х годов. Конечно, частично. Пихтовое дерево на мостах и мостиках крошилось под тяжестью большегрузных лесовозов.
Серьёзным препятствием на пути в тайгу всегда стояла Бухтарма. В 50-е годы местные умельцы вместо парома устроили деревянный мост на стальных тросах. Верой и правдой он прослужил 20 лет и в 1974 году был заменен на капитальный, бетонный.
Посередине пути межу Козлушкой и Путинцево находится Шумовск, по преданию образовавшийся на месте заимки богатого кулака Шумова. Очень популярный у зыряновцев живописный лесной поселочек, приютившийся у северного подножья горы Ларихи. Избы стояли и вдоль дороги по обеим ее сторонам, хотя большая их часть вклинилась в лес, в сторону горы Ларихи. Всего-то их было в самые многолюдные 1960-е годы не более 20. А самый уютный и добротный дом лесника Андрея Ильича Людвина красовался на самом видном месте, но опушке молодой березовой рощи, посаженной Людвиным. Эта роща с домиком Людвина более всего придавала столь привлекательный вид поселочку. Напротив Шумовска, за Хамиром стоит гора Золотарь, получившая свое название, видимо, по причине нахождения рядом Мамонтовского золоторудного месторождения, разрабатывавшегося в довоенные годы. Лариха, Ларичка… дорогая для меня и одна из самых заметных гор на берегу Бухтармы. окруженная поселками (Богатырево, Калиновка, Путинцево, Шумовск, а была еще притулившаяся за Бухтармой, напротив Богатырёво, и сгинувшая еще в 60-х Игнашиха – едва ли не самая красивая деревня Зыряновщины). С юга, где её омывает Бухтарма, склоны её степные, с березовыми колочками по ложкам, с севера же настоящая пихтовая тайга спускается почти с вершины, вторгаясь на окраину Шумовска. Славился Шумовск еще и красивой березовой рощей, посаженной то ли в тридцатые, то ли в сороковые годы лесником Андреем Ильичем Людвиным. Его аккуратный и приветливый домик стоял у самой дороги, обязательно привлекая к себе внимание любого проезжающего. Когда-то и я мечтал приобрести там лесной домик и особенно нравилась пятистенная изба Ханниковых, стоящая в самом лесу. Потом обосновался в Столбоухе. Давно, лет 10 не бывал я в тех местах (нет моста) и говорят, неким бессовестным предпринимателем вырублена та березовая роща, прославленная писателем Э. Мацкевичем («Людвина береза» в книге «Лесное яблоко»). Как будто, жив еще домик Людвина (сам Людвин давно покоится на путинцевском кладбище).
Шумовский мост – целая эпопея, о которой можно много рассказывать. Построенный тем же неутомимым Родькиным, служил он людям более 50 лет и в конце-концов все же пришел в полную негодность. Но в начале 2000-х годов это чудо-юдо строительной смекалки и нелепостей еще держалось, хотя и «на честном слове». Я, например, проезжая на «Жигуле», перед этим укреплял настил с помощью клямор (металлические скобы), иногда даже привозя на этот случай доски. Грузовые уже ехали вброд. В 2006 году пьяные владельцы «Москвича», застряв на мосту, умудрились его сжечь (весть об этом разнеслась по Интернету на весь бывший Советский Союз) и с тех пор никто не собирается его восстанавливать. Несколько оставшихся в Шумовске жильцов теперь переправляются через Хамир на лодке. Сейчас вряд ли кто даже из самых пожилых зыряновцев помнит, что в далекие от нас времена, «в некоем царстве-государстве при царе Горохе» существовала потаённая ныне «царская дорога», проходящая вовсе не там, где сейчас, а по склонуЛарихи, (ныне она оказалась на огороженной территории маральника). Начиналась она в районе нынешней Калиновки, и остатки её в виде копи сохранились в сумрачном осиннике, что стоит над Хамиром и северный её конец выходил как раз в Шумовск. Сейчас пешеходам-туристам вполне можно было бы к ней вернуться, благо через Хамир пешеходный мостик имеется. Надо только обговорить переход через маральник, а что касается двух ручьев на пути, то они легко переходятся вброд.
Село Лесная Пристань… казенные люди от власти люди переиначили это ласковое название в Малеевск, объединив таким образом два лежащих рядом друг с другом селения на берегу Бухтармы. Сейчас даже трудно разобраться, в честь кого названо селение. Есть два известных человека с фамилией Малей. Один - бергайер, маркшейдер, открывший одноименное месторождение, расположенное довольно далеко, на реке Бобровке. Но есть и другой Малей, большевик расстрелянный белыми казаками в годы гражданской войны. Повидимому, именно в честь его назван поселок. Логичней было бы назвать Малеевкой деревню Бобровку за Рудником Малеевским, что расположен неподалеку за горой, а нынешнему Малеевску вернуть название Лесная Пристань.
Эта пристань, лежащая в четырех километрах от Путинцево и в четырнадцати от Зыряновска, в начале XX века называвшаяся Зыряновской Пристанью, позже названная Лесной, выполняла роль поставщика сплавляемого для рудника лесоматериала по реке и о ней я расскажу дальше.
В первые годы, когда я приехал в Зыряновск, сколько здесь было хожено: сначала по Малеевсому острову, а потом за Хамиром у деревушки Калиновки (она же Куйбышево)! Тогда, в 57 – 60 годах на Малеевской протоке еще существовала запань и заплоты для задержания и вылова сплавляемых сверху бревен. В самой Лесной бревна задерживались так называемыми бонами – плавающими сплотками на тросах, протянутыми поперек Бухтармы, и вытаскивались из реки с помощью лошадей. Еще лежали (и догнивали) большие лодки на берегу Бухтармы – остатки парома, а транспорт шел по недавно построенному деревянному мосту, подвешенному на стальных тросах. Лесная Пристань, река Бухтарма, остров напротив деревни были излюбленным местом отдыха зыряновцев, особенно до 1960-х годов, до того как было создано Бухтарминское водохранилище.
Более 150 лет большой проблемой была переправа через Бухтарму. Было время, когда переправлялись и вплавь, держась за лошадь, позже устроили паром. Особенно страдал леспромхоз, интенсивность лесоперевозок которого все возрастала. Он и явился инициатором строительства моста. Нашелся и энергичный и предприимчивый умелец, он же и директор некто Родькин. Под его руководством и был в 1953 году построен знаменитый деревянный мост на стальных тросах, просуществовавший до 1976 года, когда государством был построен капитальный бетонный мост.
Официальные сведения о селах Малеевское и Лесная Пристань скудны.
Вот что удалось выудить о Малеевске, объединенном с Лесной Пристанью, из Интернета и Зыряновского архива.
«Малеевск является районом лесозаготовки и деревообработки. Здесь работал цех ламинирования — поселкообразующее предприятие. С развалом СССР цех утратил свое значение, а поселок Малеевск стал селом. При этом он был объединен с близлежащим селом Лесная Пристань.
Образован он в 1912 году, в 1920 году в нем числилось 20 домов и проживало 50 человек, в 1924 году – 67 человек. С января 1929 года поселок входил в Бобровский сельский Совет Зыряновского района. Основным занятием жителей было сельское хозяйство (земледелие и скотоводство). Каждый хозяин держал по 5 - 10 лошадей, 10 - 15 коров. Пашни пахали на лошадях. Хлеб убирали вручную серпами. Сложенные снопы складывали в скирды. Зимой обрабатывали их на токах, гоняя по ним лошадей, сгребая граблями, а потом веяли на ветерке. Богатые имели для этой цели молотилки (молотяги). Многие разводили птицу, занимались пчеловодством, держали по 20 – 25 ульев. Каждый хозяин продавал излишки, на деньги покупая себе товары. Иногда собирались по нескольку семей люди и работали совместно.
В 1920 году был создан лесоповал от Зыряновской конторы ЖКО. Первым директором лесоповала был Марченко Василий Аверьянович. От ЖКО были организованы курсы мастеров и десятников лесоповала, которыми руководили Полынов, Веревкин и др. В марте 1932 года Зыряновский леспромхоз был реорганизован в Бухтарминский лесокомбинат, а в августе 1933 был организован в лесной склад рудоуправления. С местом нахождения конторы в селе Лесная Пристань Зыряновского района.
В 1935 г. лесной склад был переименован в лесной отдел рудоуправления, который под таким названием просуществовал до 1942 года.
Штат лесопункта составлял 221 человек. На этот период лесопункт имел 5 лесозаготовительных участков. Разработка леса велась в основном ручным, а трелевка и вывозка конным способом. Лишь к концу 1942 года он стал механизироваться: появились тракторы, бензопилы
В годы войны производственные планы заготовки и вывозки леса не выполнялись. Это объясняется тем, что заготовку вели женщины и дети в условиях глубоких снегов и морозов.
В 1959 году дирекция леспромхоза была перебазирована из села Лесная Пристань в поселок Путинцево. В этот период заготовка и вывозка леса уже велась механизировано. В 1959 году леспромхоз имел 11 участков и два лесопункта.
В 1984—1997 годах Малеевск — административный центр Малеевского сельского округа Зыряновского района.
В 1999 году население села составляло 2799 человек (1360 мужчин и 1439 женщин)[2]. По данным переписи 2009 года, в селе проживало 1807 человек (883 мужчины и 924 женщины).
Ныне (данные требуют постоянного обновления) в состав Малеевского сельского округа входят: село Малеевск. (вместе с бывшей Лесной Пристанью здесь числится 1784 жителя, село Путинцево (965 жителей), село Быково (381 житель), село Богатырёво (173 жителя), сельское поселение Ново-Калиновск, известное ранее как деревня Куйбышева (34 жителя). В селе имеется средняя школа, семейная врачебная амбулатория, библиотека, 7 предприятий торговли, отделение связи».
В 1937 году на западной окраине Малеевск был открыт детдом. Место для него выбрано живописное на берегу Бухтармы. Постепенно детдом обживался и обустраивался. К 1957 году на месте старых одноэтажных домов была построено новая двухэтажная школа, рядом с которой сохранялись старые жилые корпуса. Перед школой сами детдомовцы разбили парк. Детдом имел хозяйство, в котором насчитывалось 67 голов скота. Имелось две автомашины, комбайн. Летом ребята переходили на лагерный режим, работали на своем сельскохозяйственном участке, ходили в походы, в горы, в лес. Государство отпускало значительные средства на детдом, например, в 1957 году было отпущено 200 тысяч рублей, в том числе на содержание и ремонт школы 35 тысяч, все воспитанники имели школьную форму одежды и отдельно – рабочие спецовки.
От себя могу сказать короче и проще: Малеевск славился Бухтармой, пионерским лагерем «Павлик Морозов», рыбалкой, детдомом на берегу Бухтармы, открытым в 1937 году. Позже был построен лесозавод с цехом ДСП, в котором должны были устанавливать финское оборудование для ламинирования. Здесь трудилась большая часть населения обоих сел и с этим предприятием была связана судьба и будущее живущих здесь людей. А еще советский Малеевск был известен своими овощными грядками на окраине села, куда частенько отправлялись горожане-зыряновцы для сбора томатов и огурцов. Кстати, Лесная Пристань отличилась еще и тем, что здесь приезжими из Украины еще в сороковые годы стали разводиться плодовые сады (садовод П. А. Московский).
С годами менялась жизнь, изменялись условия работы. Появлялись механизмы, транспорт. Если раньше был ручной труд, конная трелевка леса и молевой сплав, то все более внедрялись бензопилы, трелевочные трактора, вывозка леса стала производиться автомобилями. В этой связи отпадала необходимость жизни в лесных поселках, в середине 60-х они начали уменьшаться и исчезать, чему способствовало и истощение лесных запасов. К 1970 году осталось 5 населенных пунктов: Лаптиха (711 человек), Большая Речка (490 ч.), Масляха (257 ч.), Козлушка (90 ч.), Столбоуха (459 ч.)
В восьмидесятых этот процесс принял катастрофический характер. Еще в конце 50-х я уже не застал деревушек: Малина (почти напротив или чуть ниже Малеевска на правом берегу Бухтармы), Лариха (на правом берегу Бухтармы выше Калиновки). Еще держались Красноярка, Мягкий Ключ, Щебнюха, Осочиха (на левом берегу Бухтармы на середине пути между Лесной и Богатырёво), Бобровка (она чуть возродилась с возникновением Малеевского рудника в виде фермерских хозяйств); именно эти деревушки исчезли в первую очередь еще в 60-х. Игнашиха, что за Бухтармой напротив Богатырева, пропала где-то в 66-м, но я еще успел съездить через неё в деревню Пихтовку и, по моему мнению, это была самая красивая деревня Зыряновского лесного края.
После развала Союза для жителей зыряновщины, и в первую очередь в сельских районах, начались черные дни. С ликвидацией совхозов, леспромхоза, Лесозавода с цехом ДСП и ламинирования жгучей проблемой стала безработица. По этой причине выехала едва ли не половина жителей Малеевска, большинство из Путинцево да и других сёл. Заброшена, оставшись не у дел, ветка железной дороги от станции Зубовск до лесозавода.
Как ни странно, дольше других держалась Большая Речка. В 90-е годы уже строились два трехэтажных дома в Малеевске для переселения большереченцов, а они никак не хотели уезжать из обжитого места (ныне стоят брошенные, и никто из зыряновцев не откликнулся на объявления в 2000-е годы о продаже в них квартир!). На вопрос корреспондента газеты «Нравится ли вам село?», десятилетняя девочка из Лаптихи ответила: «Очень. Я отсюда никогда не уеду, даже когда вырасту». Все-таки уехали. Говорят, в Лаптихе и на месте Большой Речки осталось лишь по одной пасеке. Да и как не уедешь, когда по рассказу местного жителя еще в конце 90-х, один из этих пасечников по глубокому снегу зимой добирался до уже почти безлюдной Столбоухи двое суток! Ночевать пришлось, не засыпая и греясь у костра. Весной же через разливающиеся реки перебраться и вообще невозможно.
В Путинцево от домов осталась едва ли десятая часть, а то и того нет. Нет радующих глаз магазинов, лесотехнической школы и даже от парка, где она находилась, остались лишь жалкие остатки гибнущих тополей, среди которых бродит скотина. Нет больницы, автостанции, на месте базы леспромхоза безобразный пустырь с фундаментами разрушенных домов и скелетами-остовами брошенных лесовозов. Одиноким маяком среди погрома высится корпус школы-десятилетки, классы в которой давно опустели, и оставшиеся жители со страхом ожидают, что её вот-вот закроют. В начале 2017 года почти прекратилось автобусное сообщение с Путинцево. В какой-то степени умирание лесных поселков процесс, объективно оправданный оскудением леса из-за интенсивной вырубки в предыдущие десятилетия и страшного пожара 1974 года.
Основной отраслью, обеспечивающей занятость оставшегося населения Малеевского округа, и поныне является промышленная лесозаготовка и обработка древесины. Около 70 % трудоспособного населения работает в ТОО «Фаворит», «Востоклеспром», ГУ «Зыряновское государственное учреждение лесного хозяйства», ПТ «Алтын», работающие с лесной промышленности и базирующиеся в пос. Зубовск. В округе действуют ТОО «Марал-сервис», крестьянские хозяйства «Пант» и «Хаир-Кумин», занимающиеся разведением маралов. Около 200 человек трудятся на предприятиях города Зыряновска 800 человек заняты в крестьянских хозяйствах, в лесхозе, у индивидуальных предпринимателей в посёлке Зубовск. На частном подворье население выращивает КРС, овец, свиней, птицу. Развито пчеловодство. На территории района находится 2 средних школы и 1 основная средняя школа
На «десерт» о Ландмане, деревушке-спутнике Зыряновска, который горожане в шутку величают Лондоном, а его жителей – лондонцами (есть в окрестностях и «парижане» - жители села Парыгино). Судя по названию, здесь должны были жить немцы и действительно, среди сельчан встречались жители, одетые как в сказках братьев Гримм. В незапамятные времена через него проходила дорога на Лесную, и пассажиры обязательно обращали внимание на островок полусада-полулеса на берегу речки Березовки, на окраине деревни среди полей и огородов. О нем ходили разные легенды, но тайну в 1982 году раскрыл любитель-садовод Рудольф Евгеньевич Вистриховский. Оказывается, существующая и поныне лесная рощица возникла на месте сада, посаженного еще в 1900 году зыряновским купцом Думцевым. В саду у него росли яблони разных сортов, смородина, малина и декоративные деревья: сирень, липа, серебристый тополь и др. Сейчас он заброшен, за ним никто не ухаживает, он одичал, зарос дикой растительностью, но и сдаваться вовсе не собирается, издали радуя глаз и вызывая любопытство у проезжающих мимо пассажиров.
Да, многое изменилось за последние 50 – 60 лет. Оскудела не только флора, но и фауна. Не стало глухаря, мало тетерева и рябчика. Теперь в тайге хозяйничают американская норка и сильно размножившийся соболь. Они-то и пожрали боровую дичь, все, что живет и гнездится из пернатых на земле. В Зыряновске не видно уже скворцов, ласточек, мало стало воробьев. Я сам еще застал времена, когда над лугами и полями вокруг Зыряновска кружили острокрылые луни и в небе можно было увидеть одновременно нескольких птиц. В воздухе, тряся крыльями, «стояли» пустельги, высматривающие в траве добычу. Вечерами сипели птенцы ушастых сов, на охоту вылетали их большеголовые родители. По ночам на берегах Березовки скулили и стонали табунки тонконогих и остроклювых куличков, а с дороги то и дело взлетали болотные совы. Сделав круг, они снова садились на полотно дороги, в свете фар казавшиеся белыми кочками. По лесной дороге где-нибудь в районе Козлушки перед машиной то и дело перебегали зайцы, а в степи за Пролетаркой светились глаза мышкующих лисиц. Где все это теперь? Осталось мало. У старожилов Зыряновска еще живы воспоминания о полях огненных жарков полыхающих вокруг шахтерского городка, в том числе на месте нынешнего 138 квартала. Ныне столь любимые купальницы-огоньки отступают все дальше в тайгу, убегая и прячась от людей. Не увидишь теперь на базаре горно-лесную смородину-кислицу, но еще собирают и продают запашистую полевую клубничку, иногда даже ежевику, а по сходу снега слизун и вшивик – дикие с едким луковым запахом первовесенние то ли лук, то ли чеснок.
Столица лесорубов и геологов
История Столбоухи, как и других таежных сел связана с лесным хозяйством. В 1930 году был образован лесозаготовительный участок Зыряновского леспромхоза (но явно заимки и какие-то строения существовали здесь и ранее). В 1939 году центр его находился в Столбоухе. Указом от 25 июня 1940 года Столбоуха отнесена к категории рабочих поселков. 4 января 1941 года образован Столбоушенский поселковый совет в составе 6 сел: Козлушка, Лаптиха, Петрова Речка, Большая Яма, Мягкий Ключ, Большая Речка с центром в Столбоухе. В 1957 году Столбоушинский лесозаготовительный участок передан в леспромхоз Зыряновского свинцового комбината, а с 1958 года передан в комбинат «Казлес» с центром в Путинцево.
В 1945 году была вторая волна переселенцев в зыряновские леса. Партия репрессированных чеченцев была выгружена в местечке-логу Большая Яма, не доезжая 3 км от Столбоухи, где недолгое время существовал поселок.
Численность населения Столбоухи по годам: 1953 – 404 человек, 1954 – 462, 1970- 459 человек. С 70-х годов начинается затухание поселка и к 2000 году село полностью перестало существовать, но еще раньше оно было списано официальными властями.
Вся техника лесорубов тогдашних времен: ручная пила, топор, лошадь. Но и лесоповал не имел того страшного вида, как теперь, со срезанным мощной техникой растительным слоем и безобразными, долго не зарастающими рытвинами, ранами и оврагами на почве. Весь рубленый лес тогда свозили к Хамиру и штабелевали вдоль берега, а весной, когда половодье набирало силу, бульдозерами сталкивали в реку. Потом этот лес отлавливался в Лесной Пристани на Бухтарме. Я еще застал этот молевой сплав и боны-заграждения из деревянных поплавков на тросах для задержания сплавляемого леса, в том числе и с верховий Бухтармы. Вытаскивали лес в 50-х годах еще по старинке – лошадьми, в лучшем случае лебедками. Большая запань была на Бухтарминской протоке в Малеевке напротив лесозавода.
С марта 1960 года по июль 1966 года в Столбоухе базировалась геолого-разведочная партия, проводившая работы по долине Хамира и в верховьях Тургусуна. Была школа десятилетка с интернатом для детей окружающих сёл и деревень. Борис Николаевич Лаврентьев, окончивший эту школу, вспоминает:
«О Столбоухе, пожалуй, мало, что интересного можно вспомнить. Обычный глухой леспромхоз, так сказать, главный участок и главный поселок леспромхоза. Существовал сельсовет, председательствовал Иван Шимин. Были и другие известные всему поселку люди: почти бессменным почтарем был Иванов Александр, в больничке врачом на все случаи жизни была фельдшер Надольская Мария Васильевна. Ее муж Р. Шнель, школьный учитель, по национальности немец, в годы гражданской войны партизанил в Семиречье на Иссык-Куле, а, живя в Столбоухе, был аккуратным внештатным корреспондентом зыряновской газеты и активным общественником.
Был телефон, школа, где бессменным директором был Смольников Алексей Иванович. Были магазин, хлебопекарня, баня. Вода бралась из нескольких колодцев. В леспромхозе была большая конюшня и хорошая кузница.
Школа в Столбоухе вела даже хозяйство: садили картошку и какие-то овощи для интерната, было 2 лошади, 2 или 3 грузовика, мастерская с деревообрабатывающими и токарными станками. В общем, для ребят было, где и чем позаниматься. Во всяком случае, водить автомобили я научился еще в школе. Бухгалтером в Столбоушинской школе был колчаковский офицер. Жил бобылем, наверное, семья сгинула в гражданской войне. Имени не помню. У него были огромные рыжие усищи и мы (ребятня) очень его почему-то боялись.
По центральной улице Столбоухи стояло 10 или 12 8-квартирных бараков, выходящих торцами на улицу. На улицу окон не было. Скорее всего, там и жили «коренные» столбоушенцы еще с 30-х годов.
В конце 50-х годов многие столбоушинские жители построили свои дома. Особенно аккуратные домики были построены немцами. Это было 4 или 5 семей, в том числе и Шельские (по-немецки Шельске). Володя Шельский был тогда молодым парнем. В то же время были построены новые, просторные и светлые школы и клубы, которым, увы, не пришлось долго служить людям.
В Столбоухе была на удивление большая и хорошая библиотека. Как она создавалась, я не знаю. Этой библиотекой многие годы пользовался отец и для нас набирал доступное и интересное чтение. Потом, наверное, в конце 60-х годов, придя как-то в Столбоуху в магазин, с грустью и болью прошелся по разгромленной школе (и загаженной скотом) и клубу, где еще сохранились остатки книг, сваленных как попало в кучи вместе с мусором». Как видим, у Лаврентьева от поселка остались не слишком радостные воспоминания, но это можно понять, ведь живя в интернате, он был оторван от родителей, от семьи, по которой тосковал.
Между прочим одно время (в 65-69-е годы) в столбоушинской библиотеке работала очень известная в Зыряновске семейная пара: Виктор Маркович Корж и его жена Лилия. Там они широко развили общественную деятельность, пропагандируя книги и любовь к чтению. После Столбоухи В.М. Корж много лет трудился фотокорреспондентом местной газеты «Заря Востока». Собранный им фотоархив позволил издать монументальную книгу-фотоальбом о людях Зыряновска и района с 1965 по 2015 годы.
Были в Столбоухе и другие заметные люди. И в первую очередь хочется отметить уже упомянутого А. Р. Шнеля - активного внештатного корреспондента местных газет и общественного деятеля. Артур Рихардович вместе с женой Марией Васильевной Надольской приехал в поселок лесорубов в 1948 году. Сам Шнель – учитель, преподавал немецкий язык, его жена Надольская – отзывчивая и добросердечная фельдшер местного медпункта. Оба энергичные, деятельные работники и общественники. Они сразу же завоевали симпатии местных жителей. Заочно я создал себе романтичный образ немца-страдальца, чему способствовал очерк журналиста Э. Мацкевича, пока не прочитал автобиографический очерк самого Шнеля. Окзывается, он служил в боевом отряде, в 20-30-е годы сражавшегося в Средней Азии с басмачами.
Вот что писал в газете «Зыряновский рабочий» в феврале 1961 года председатель Столбоушинского поссовета И. Шимин (кстати, тоже известный человек в лесных поселках и настоящий их энтузиаст и патриот, что заметно даже из предлагаемой публикации): «День ото дня растет и хорошеет поселок Столбоуха. Большие перемены произошли со времени последних выборов. Достаточно сказать, что за два года леспромхоз возвел шестнадцать новых четырехквартирных домов, которые образовали новую улицу Строительную. У нас разбит парк. На улицах только прошлой осенью посажено больше 3000 деревьев. Все общественные здания обнесены штакетником. Но, пожалуй, больше всего выросла и похорошела Лаптиха. За минувшие два года там построены здания восьмилетней школы, клуба, больницы, магазина, пекарни, бани. Пройдешь по лесному поселку и сердце радуется: до чего же он разросся и похорошел! Много затруднений доставляла населению река Черневая. Она давала дорогу в Лаптиху и Березов мыс только зимой. Нынче начнется строительство двух капитальных мостов».
А вот еще торжество и победная реляция: открытие столовой, которая сразу же приобрела славу ресторана. «Прекрасный подарок получило население поселка Столбоуха ко дню Первомая. 30 апреля гостеприимно открылись двери новой столовой «Хамир». Просторный, светлый зал, на потолке люстры. Стены окрашены под мрамор. Много цветов. Столовая рассчитана на одновременное обслуживание 40-50 посетителей».
А. Шнель. Газета «Зыряновский рабочий». 1961 г
Эти торжествующие заметки написаны в начале 1960-х годов, а уже в 1970 началось сворачивание поселка. Был ликвидирован геолого-разведочный участок, появилась мощная техника у леспромхоза и отпала надобность в лесных поселках. Властям тоже было на руку ликвидация лесных селений. Меньше забот, меньше расходов. До 1986 года в Столбоухе ещё работали дизельный электрогенератор, радиоточка и магазин. В следующие годы все это было свернуто, и к 1999 году на месте селения осталась лишь одна заимка зыряновского предпринимателя.
Старожилы лесного края
Жители лесных деревушек, а тем более лесники, егеря, пасечники всегда казались мне людьми особенными, а их жизнь представлялась сплошной робинзонадой. Попробуй-ка выжить в тайге без больниц, магазинов, а иногда и без пенсии и без зарплаты! Жаль, лишь с некоторыми я был знаком, о других знаю по рассказам.
У развилки дорог на Столбоуху и Масляху, в притык к речке Столбоушке стоял аккуратный, но одинокий домик дегтекура Зыряновского лесхоза Григория Андреевича Сасина. С древних времен, как изобрели колесо и повозку, а попросту телегу, возникла нужда в смазочном материале и многие столетия, до того, как стали добывать нефть, им служил деготь. Со времени основания Зыряновского рудника была нужда в дегте. Ни одна повозка, ни одна коляска не могли обходиться без дегтя, служившего смазкой для тележных колес, а сколько деревянных шатунов в сложных конструкциях шахтных устройств - рудоподъема, водоотлива требовали смазку! Потому в лесном краю еще с конца XVIII века существовала эта профессия дегтекура. Применяли деготь и в качестве лечебного средства, и в этом качестве он служит и до сих пор. Наверняка сто лет назад едкий дымок дегтекурен вился в разных частях долины Хамира.
В середине XX века в долине Хамира осталась одна, но очень нужная людям дегтекурня. Дегтярь, легтекур…немудреная профессия, но с секретами, запрятанными в дебрях лесной старины и не так просто освоить эту, казалось бы незамысловатую работу. Сасин освоил эту профессию еще с 50-х годов и гнал деготь уже более 20 лет. Сам во всё вникал, сам печь мастерил, клал, перекладывал, наблюдая, как капает, течет струйка ароматно зелья. Для получения дегтя нужна березовая береста, много бересты. Для выгонки одной тонны дегтя требуется около пяти тонн чистой бересты. Берез-то здесь – куда ни глянь, везде они радуют глаз кудрявой листвой, однако валить живую – боже упаси! Только пропавшую подбирай. Она не гниёт, будет лежать даже сырая, и ждать, пока приедут за ней, чтобы употребить в дело.
Есть у Сасина один друг да помощник – рыжая лошадка Карька. Сколько он объездил с ней логов, падей, ущелий и гор, собирая бересту и павшую березу! Однако, от самой Бухтармы до верховий Хамира все объездил он в поисках сырья. Долина Черневой, ущелья Логоушек и Зеваки – всюду побывал дегтекур, проламываясь сквозь непроходимые дебри. Конечно, одиноко без жены и детей. Трезорка, верный пес, не в счет, разве что повоет иногда, разделяя тоску хозяина. Была жена и та померла. Отчего – понять невозможно. Приезжий турист поучал: - Хвори твои, дед, от дыма. Вредный он, сплошной канцероген. Канцероген само собой, может, и ноги от него отнимаются. И все тайга. До того, как стать дегтярем, робил Сасин в геологической партии, а там и холод и сырость, по болотам отшагал не одну сотню километров. Может, от этого теперь мочи нет из-за больных ног, отказываются шагать, хоть плачь. Если бы не Карька, только на печи лежать Сасину, а кто за него работать будет?
Туристы приходят, донимают расспросами: - Вы столько по лесам ходите, все наши чертоломины прошли. Лешего не видели?
- Ха-ха, лешего! Да я и сам давно лешим стал. Дегтярь-то он и есть самый что ни на есть лесной человек. Меня медведи стороной обходят, увидят – шарахаются. Иной раз из леса по десять дней не выхожу. Сплю в телеге, а то и под ней. Ни еды, ни мытья, да тут на месте весь прокурился. Давно черным стал, как шахтер. А деготь он и есть та же нефть. Я его из дерева гоню, а нефть за миллионы лет сама из того же дерева образовалась. Да, тяжелая работа, а привык. Одних дров, чтобы выгнать тонну дегтя надо заготовить около двадцати кубометров. А за год Сасин выгонял больше тысячи килограммов своего пахучего продукта, а в лучшие годы и до трех тонн гнал. Свыкся Григорий Андреевич с лесом. «Как без леса жить, если на пенсию отправят? И кто за меня останется? Нет, без дегтя никак нельзя». Но всему приходит конец, ушел все-таки на пенсию Сасин, уехал в Парыгино, а с уходом хозяина исчез и домик, столь заметный всем проезжающим в лес.
Но были старожилы и с еще большим стажем, чем дегтекур Сасин. И тут надо рассказать о ставшим легендой и уже забытом жителе края, почти отшельнике, Илье Васильевиче Свинине. Можно сказать, о зыряновском Робинзоне (а их таких наберется не меньше десятка). «Не доходя с километр до Столбоухи стоял лесной кордон и жил там Свинин с женой Агафьей Федоровной, - рассказывает Борис Николаевич Лаврентьев (речь идет о 1940 - 50-х годах). - Ростом и статью Илья Васильевич был очень видным. Рассказывали, что был он офицером какого-то лейб-гвардии полка». Тут к рассказу надо подключить Валентину Федоровну Вейсман, женщину-легенду, дочь одного из коммунаров-романтиков, поверивших в сладкие россказни незабвенного Ульянова и поехавших в 18-м году из Петрограда в Алтайскую глушь строить там города-солнца утописта Компанеллы. Урожденная Иванова, в молодости знавшая Толстоухова, школьного учителя и коммуниста, возглавившего восстание бухтарминских крестьян в 30-м и пошедшего ради справедливости на смерть. Да что там «знавшая», девчонкой, она была влюблена в Толстоухова. Прожившая 96 лет, коренная петербурженка, Валентина Федоровна половину жизни прожила в лесу, так как вышла замуж за лесничего-латыша Вейсмана (в годы войны работала в геологическом отделе Зыряновского рудника, то есть в шахте). Так вот этот самый Вейсман, будучи обычным и, в общем-то, неплохим человеком, в силу своей службы вынужден был развозить репрессированных крестьян по лесным делянам, где им положено было селиться, строить поселки и валить лес. Долгожительница Зыряновска, она хорошо знала чету Свининых и добавляет, что был он денщиком у какого-то видного генерала в Петербурге и по происхождению был чуть ли не из шведов, т. к. фамилия трансформировалась из имени "Свен" (а вовсе не от слова «свин»). А Борис Лаврентьев добавляет: «По осени, во время скатывания рыбы, Иван Васильевич отлавливал огромное количество хариуса. Они единственные занимались садоводством. У них я впервые попробовал домашнюю клубнику (викторию). (В то же время другой старожил Зыряновщины Рудольф Павлович Вистриховский в своих воспоминаниях пишет, что пионером садоводства в Столбоухе был А. Р. Шнель, - прим автора).
Рассказ Лаврентьева и Вейсман дополняет другой местный житель, бывший директор Зыряновского лесхоза и краевед В.Фоминский (очерк «Столбоуха залечивает раны»). По его версии (с моими добавлениями и комментариями) Илья Свинин, которого он также знал лично, приехал в тогда еще совершенно дикие здешние края где-то в 1918 году или близко к этому. Будучи офицером царской армии, очевидно, хотел уединиться и не участвовать в страшных событиях революции и гражданской войны. Заодно и прихватил с собой миловидную служанку Агашу (чем не романтический сюжет для кинофильма!). Знал ли он что об этих краях или что слышал, но явно не случайно оказался здесь. Увидели они сказочную Столбоушинскую долину и сказали: «Здесь и будем жить!» (Удивительно, как они не попали под жернова тех жутких лет, 30-х сталинских годов, и смогли дожить до глубокой старости).
Любовью сыт не будешь, надо было искать пропитание и обзаводиться жильем. На первых порах нанялись молодожены в работники к местному крестьянину (значит, все же жил здесь кто-то стационарно). Но и здесь было неспокойно: отряды (или банды) белогвардейцев и красных партизан рыскали всюду, чтобы убивать друг друга. Заработав коровенку, жеребенка и ягненка, переселились Свинины еще подальше от людей – в устье речки Красноярки, что в 10 км от Столбоушки на правом берегу Хамира. Здесь вели борьбу за выживание, разводя скот и огород, рыбача и охотясь. Зимой заваливало снегом по крышу избушки, откапывались и роя траншеи, чтобы привезти сено, сходить за водой и напоить скот. Несколько позже здесь возник лесоучасток и поселок Красноярка со школой, магазином, медпунктом и кузней. В 1963-65 годах я еще застал поселок, но уже умирающим. А еще через пару лет от него не осталось и следа. Более того, к 2000-м годам Хамир подмыл там берег, упершись в склон горы, да так, что не осталось и проезда по правому берегу, а ведь тут проходила дорога. Что касается четы Свининых, то они переселились поближе к Столбоухе, но не в сам поселок, а за километр до него.
Помню, где-то году в 70-м Николай Иванович Лаврентьев, пчеловод, живший в пяти км на другой стороне Хамира в Подхозе Большая Речка, к этому времени купившую эту усадьбу, заботился о ней, огребал снег, ездил проведывать. Переехать сюда, чтобы жить постоянно он никак не мог решиться - куда денешься от своих пчелок, да и жалко бросать нажитое гнездо. Я спросил его: «А куда делись прежние хозяева?» Он ответил с некоторым оттенком грусти: «Жизнь кончилась, Илья Васильевич умер, Агафья Федоровна уехала, а детей у них не было. - И добавил: - Все имеет конец и у каждого он свой».
Едва ли не в каждом населенном пункте есть свои знаменитости и порой изничем неприглядных деревенских мальчишек вырастают ученые, рекордсмены спорта, писатели. В Козлушке родился и провёл детские годы Виталий Леонидович Метте, ставший крупным государственным деятелем и ученым Казахстана. В деревушке Кутихе, что на Тургусуне, вырос писатель и поэт Александр Иванович Егоров, написавший хорошую детскую книгу «Таежный затворник». Впрочем, «знаковые», заметные люди, составляющие «лицо» того или иного поселка или деревни, не обязательно должны быть знаменитостями или выдающимися личностями.
Андрей Ильич Людвин – бесменный лесник в Шумовске оставил о себе добрую память честным отношением к работе и заложенными им березовыми и сосновыми рощами. Те же Вейсманы (Ивановы) запомнились жителям Зыряновска и лесных окрестностей своим гостеприимством и добрыми делами. Валентина Федоровна долгие годы проработала на рудниках, а затем занималась сельским хозяйством в лесных деревушках. Долгое время она жила и вела небольшое хозяйство в Шумовске, а ее брат Николай Федорович держал пасеку и обитал на окраине Козлушки. Дети питерских коммунаров, еще помнившие своё детство в Петрограде, они полюбили лесной край, да так, что большую часть жизни прожили в лесных деревушках.
В памяти жителей подхоза на Большой речке остался начальник геологоразведочной партии, несколько лет проводивший в этих местах свою работу, Чачба Николай Александрович. О нем вспоминает Борис Лаврентьев: «Абхазец, заядлый охотник-медвежатник. У него был карабин. Только за одну весну (кажется, 54 год) он уложил несколько медведей и точно помню 3-х пойманных им пестунов. Один из этих медведей был ранен (отстрелена одна передняя нога) и долго жил в сарае, привязанный на цепь. Мы мальчишки часто крутились около этого сарая, подкармливая его. Потом этот медведь все-таки как-то освободился от цепи и на трех лапах ушел».
Я назвал лишь некоторых, знакомых мне жителей этого края. Большинства их уже нет в живых, но память о них жива. Преждевременно ушел из жизни Юра Рыбалов, внук Людвина, заядлый охотник с детства, с которым не один раз пересекались мои пути во время блужданий по лесистым склонам гор Ларихи и Золотаря. Его убило током на рыбалке на реке Тургусун близ Кутихи: спиннинг задел за провод высокого напряжения. О нем, как и о некоторых из перечисленных здесь лесовиках,с ноткой грусти лирики писал в 60-х годах корреспондент «Рудного Алтая» Э. Мацкевич, теперь уже тоже трагически погибший. Жизнь почти ушла из лесного края, но память о живших тут людях пока еще теплится.
История пчеловодства на Алтае
Рассказывая о людях Зыряновского лесного края, надо упомянуть об истории зарождения пчеловодства на Алтае. Ведь после лесного дела, пчеловодство, пожалуй, всегда стояло на втором месте в занятиях здешнего населения.
Нет сомнения в том, что дикие пчелы обитали в лесах Алтая еще с древности. Однако здесь не догадались сделать попытку их одомашнить. О том, как началось промышленное пчеловодство на Алтае существует несколько версий. П. П. Небольсин (1849) и В. П. Попов (1913) пишут: «Первая попытка развести пчел в Сибири была в 1776-1777 гг., когда начальник пограничных войск Сибири генерал-майор Скалон по предложению главного вра-ча пограничных войск Р. Беренса распорядился завезти из Башкирии в Усть-Каменогорскую крепость 30 ульев пчел. Ульи эти, считающиеся казенными, были переданы комен¬данту для раздачи их жителям Секисовского и Бобровского селений. Однако из-за небрежного ухода и чрезмерного от¬бора меда осенью все семьи пчел в первую же зимовку погибли». Более удачлив был офицер Усть-Каменогорской крепости Николай Федорович Аршеневский. Но и тут есть разночтения. По одной версии он привез пчел с Урала, из Башкирии, по другой - из Киевской губернии. Очевидно, «башкирская версия» ошибочна и связана с вышеприведенной неудачей 1777 года. Более правдоподобно всю историю изложил священник Лавров в одной из сибирских газет и перепечатанную журналом «
Пчеловодство», (№ 7, 1970 г.). Кратко эта история такова:
Приехав на Алтай, Аршеневский сразу заметил богатство растительного мира края и попросил свою сестру – помещицу, жившую в Киеве и державшую пчел, выслать ему две дюжины колодок с пчелами, сопроводив печатной инструкцией по их содержанию. Сестра тут же откликнулась, не ведая, какую благость совершила для чужого ей края. Часть пчел выдержала испытание четырехмесячного путешествия к большой радости Аршеневского. Пасека была поставлена в деревне Бобровка близ Усть-Каменогорска, и дело очень хорошо пошло. Пчелы давали превосходный мед и быстро размножались. Местные крестьяне, видя доходность пчеловодства, стали покупать у Аршеневского пчелосемьи и заводить свои пасеки. Пчеловодство быстро развивалось во всем крае и вскоре стало первостатейным источником доходов. Особенно хорошие урожаи давали пасеки в горах. П.П.Семенов (будущий Тян-Шанский) в книге «ЗемлеведениеАзии», изданнойв 1877 году, писал о Бухтарминском крае: «Во всех деревнях, кроме Фыкалки, занимаются пчеловодством; до1860 г. были хозяева, имевшие по 1000 колод. Мед скупается омскими купцами, приезжающими в село Сенное к Успеньеву дню (27 августа). Ежегодно сплавляется ими меду на плотах по Бухтарме и Иртышу около 8000 пудов и около 500 пудов воска. Пуд меда стоит на месте от 3 до 5 рублей серебром, а пуд воска - от 17 до 20 рублей». Пчел держали в выдолбленных колодах, имитирующих естественное дупло. Рамочные ульи вошли в обиход в начале XXвека.
Пчеловодство в Казахстанском Алтае неплохо шло и в советские годы. До 1970-хгодов прошедшего века сотни пасек стояли во всех ущельях в горах и в логах предгорий. Мед стоил дешевле сахара (в 1957 году– 7 рублей за килограмм). Ходили легенды, что пчеловоды дальних пасек, за недостатком тары сливали мед в земляные ямы. Для этого стенки ямы обмазывались глиной и обжигались. Лучшие пчеловоды получали до 200 кг меда с улья.
С 1960 года образованы были в Восточно-Казахстанской области 4 специализированных молочно-пчеловодческих предприятия, совхозы: Шемонаихинский, Коробихинский, Черемшанский и Путинцевский. В Шемонаихе было училище, готовившее пчеловодов. В1971 году в Путинцевском совхозе насчитывалось более 14 тысяч работающих ульев с пчелосемьями. Однако трудно было совмещать деятельность двух направлений, одно мешающих другому. Надо косить сено, когда в разгаре идет медосбор, надо выполнять план по молоку и пшенице, а пчеловоды оставлены наедине с собой без помощи и подмоги. И сбор меда как никакой другой зависит от погодных условий. То вдруг случится невиданный урожай, то медосбора совсем нет. Только в 1971 году медведи порушили у путинцевских пасечников 168 пчелосемей. При плане 250 тонн в год, в Путинцевском совхозе сбор меда выглядел так: в 1966 году – 427 т, в 1967 году – 12 т. в 1969 – 97 т, в 1971 году – 40 т. Да что говорить, после засухи и страшных пожаров 1974 года, когда пасечники, чтобы спастись, зарывались в русла ручьев и речек, наступили безводные, сухие годы. Отразилось это и на медосборах. Появилось много болезней пчел, завелись вредители, которых отродясь никогда раньше не было. Труднее и сложнее стало работать пчеловодам. Лучшим знатокомсреди пасечников считался Николай Иванович Лаврентьев, не только профессионал, но и большой любитель этого сложного и капризного дела. Не так часто встречаются фанатики своей профессии, отдающие своему делу всю душу. Таким был Николай Иванович, он мог часами рассказывать о своих пчелках и за многие годы работы нисколько к ним не охладел. К нему обращались за советом и помощью менее опытные пасечники. Но Лаврентьев ушел на пенсию, слава передового пчеловода перешла к Марине Петровне Огневой. Бывшая медсестра, прошедшая Великую Отечественную войну. С 1969 года она вела образцовое хозяйство в полузаброшенной деревушке Лазарихе. Пятистенная добротная изба, свежесрубленный омшаник – в хозяйстве ей помогал муж – опытный, старательный плотник. К работе подходила творчески, делала наблюдения, записи, стараясь разгадать все тайны пчел, а их не счесть. Все это сказывалось на итогах – Марины Петровны едва ли не лучше, чем у всех других.
До 1972 года в урочище Усть-Юзгалихе работал Кирилл Ефимович Ивлев. Не только пчеловод, но и охотник, убивший 53 медведя. На его место заступили его сыновья Алексей и Иван.
Одним из старейших пасечников был Василий Иванович Гордеев, начавший работать с пчелами еще до Великой Отечественной войны. К 1971 году стаж его насчитывал 36 лет, а пасека в это время стояла у горы Золотарь, что высится над Хамиром у Шумовского моста, прямо напротив горы Ларихи по другую сторону реки.
Долгие годы я знал пчеловода с Египетского ключа Николая Иосифовича Зубова. Добрейшей души человек, как и все пасечники, влюбленный в свое дело. Как и многим его соседям приходилось ему и отбиваться от медведей, и рисковать на переправах через Хамир, и бороться зимой с завалами снега.
Работа совхозного пасечника от рассвета до заката, бесконечные хлопоты и заботы, жара, комары, а зарплата мизерная. Часть меда утекала на сторону. Нередко в тайге можно было услышать шум вертолета. На нем летели не только геологоразведчики, но и охотники за медом. Помню, как мы с другом ночью по таежной тропинке с пасеки из-под Быково вдвоем тащили флягу совхозного меда, купленную по дешевке у совхозного пчеловода. Спотыкались во тьме о коряги, нас жрали комары, а нам надо было выйти на дорогу к ждавшей машине. Добрейший Николай Иосифович Зубов, пасечник с Екипецкого Ключа, у которого я не раз ночевал в его избушке на болоте, наливал мне ведро меда для «подарка жене и детям». Все из казенного урожая, в котором никто не знал, сколько там своего, а сколько чужого дяди, то есть государственного. А что за «дядя» в государстве? Да чиновники, руками водящие», указывающие и сидящие на шее безответного мужичка.
Не было бабе забот, да купила порося
Все-таки каждый человек должен жить в своем доме. К этому выводу я пришел после долгих раздумий (а сам прожил почти всю жизнь в казенном доме). Это естественно. И совершенно неестественно, когда он живет в казенной, многоквартирной хрущобе. Здесь он деградирует. Перестает быть хозяином, перестает двигаться, физически работать. Становится ленив, неподвижен, болеет, умирает раньше времени. Дети его лишаются хорошего детства, наследуют этот неправильный образ жизни и часто вырастают ленивцами, не умеющими забить гвоздя.
Человек отрывается природы, от огорода, сада, домашних животных. Ему скучно жить, грубо говоря, такие люди уподобляются зверям, живущим в клетке зоопарка. Они безынициативны и инертны.
Во мне еще слишком жива была память о родном доме в Алма-Ате, где я жил в отцовском доме, построенном им своими руками, в саду, а отец, хотя и профессор, в свободное время с удовольствием ковырялся в земле и занимался ремонтом и обихаживанием своего дома. Я же, живя в казенном доме в Зыряновске, ощущал убогость такого существования и теперь собирался наконец-то очутиться в своей родной стихии – то есть на земле. С нетерпением ждал я, когда прежние домовладельцы освободят «поместье», и я смогу почувствовать себя хозяином. У меня уже чесались руки, от желания заняться домом и приведением его в порядок.
Только к июлю Якимчуки наконец ушли и я мог по-настоящему вступить в свои права. В который раз обошел и осмотрел я двор и все постройки. Уф! Дел невропроворот. В первую очередь надо очистить избу от прежних наслоений, заняться капитальной уборкой, причем, не только в комнатах, но и на веранде, в подполье, чтобы выветрить застоявшийся чужой запах грязи, мышиного помета, застаревшей ульетары, водочного перегара и аромата кислятины-бурдомаги. Якимчуки, хотя и обставили избу полированной мебелью, однако и не подумали изгнать из избы вонь крестьянского быта. Холмогорову это можно было простить, он крестьянин и занимался сельским хозяйством: разводил скот и держал большой огород. А вот Евдокии Михайловне, городской жительнице, чиновнице продснаба, такое, на мой взгляд, было непростительно. Впрочем, задача её была чисто практической и примитивно понятной: хапнуть и уйти. Ну, да ладно, каждый живет как может, а мне надо приступать к делу. И в первую очередь заняться ремонтом избы вместе с ее очисткой, кое-что поменять и, глядишь, и запахи уйдут. А планы у меня были наполеоновские: перестраивать веранду, заменить гнилье в подполье, фундаменте и стенах, заново огораживать огород, красить крышу и еще тысяча разных дел. Да и самим огородом я собирался заниматься. Картошка, помидоры и прочее. А все это требует работы, ухода и времени. Много времени.
Уж и не ведаю, сделаю ли я это всё, и сколько времени займет ремонт. Много очень много работы, и мало стройматериала, и где и как его доставать. До сих пор все оставшиеся жители Столбоухи стройматериал брали с брошенных домов, но к этому времени осталось в основном гнилье, да и то надо было его отыскать, привезти. Я уж и не ведал, осуществлю ли я задуманное и наступит ли когда момент, чтобы я блаженствовал, сидя на террасе или бродил вокруг, созерцая природу, слушая птиц или собирая грибы и ягоды.
Нужны бревна, много бревен, цемент, краска, гвозди. Кое что можно найти в брошенных усадьбах и домах посёлка: кирпич, балки, арматуру. Конечно, руки нужны, сильные и умелые.
- Да ты не унывай, - подбадривал Володя Фещенко, попросту Кондратьич. – Оно само собой всё получится. Неторопясь, кое-что подправь и достаточно. Живи себе в своё удовольствие и ни о чем не думай.
Фещенко считал своим долгом мне помогать с самого начала, как только я здесь появился. Добрый мой друг! Он всегда кому-то помогал, что-то строил для других, делал ремонт. У Вейсманов вместе с Романом Красовским вкалывал несколько дней, строил летнюю веранду за просто так, за симпатию к интеллигентам, живущим в лесу. Они вместе с Романом могли трудиться на случайно встреченной пасеке, помогать косить сено абсолютно чужим людям, возможно, даже не столько ради благотворительности, сколько для собственного удовольствия.
- Володя, у тебя же свой дом стоит необихоженный. Сплошные гнилушки, крыша дырявая, в избе сыро. Надо всё заменять.
Фещенко стоял молча и улыбался. Он всегда отшучивался в таких случаях:
- Да? А я считаю свою фазенду образцом. Стоит и не падает. А чего еще надо?
Жена его Галя корила:
– Людям строит дачи на загляденье, а себе сляпал, стыдно смотреть. Стены вкривь и вкось, сделал как попало, наспех. Все только для чужих.
На следующий день вместе с Володей пришел худощавый молодой человек.
- Валера, - представил его мой друг, - хочет тебе помогать. Он отличный столяр, работает в макетном цехе комбината. Там такие штуки из дерева режут, не поверишь. Деревянная скульптура, мебель с завитушками ручной работы как в дворце Екатерины Великой – все могут делать.
- Оплаты никакой мне не надо, - опередил мой вопрос Валера. – Я работаю ради удовольствия. Может, зимой приеду, когда переночевать. У меня под Семипалатинском в бору была своя избушка, да вот сюда переехал. По лесу скучаю, по своему домику.
Честно говоря, я собирался здесь вести жизнь отшельника, и делиться с кем-либо не входило в мои расчеты. В голове почему-то вертелась поговорка: «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Бояться я должен не Володю в роли данайца, а самого дара. Ведь бесплатный сыр бывает только в мышеловке, значит, я буду вечным должником.
Но и отказать было как-то неудобно. Возможно, сойдемся? Главное, не мешать друг другу. В общем, молча я принял предложение. Что, я должен был его гнать? Так Валера стал если не членом семьи, то полноправным соучредителем задуманной реставрации.
Радость бытия и бурный всплеск природы. (Июнь)
Июнь начался сухим, солнечным, но в середине месяца зарядили дожди. И всё сразу пошло в рост. Как на дрожжах поперла трава. Какая дикая сила гонит ее в рост, и до каких размеров она может расти! Одурманивая, запахло цветами, в лесу стало душно, сыро и тепло, как в бане. Тучи злых комаров нудно загудели, застонали, противным звоном заполняя воздух. Даже на лужайках и в поле воздух, напитался сыростью и запахами и стал густым и тягучим. В воздухе пурга – летит, плавает тополёвый пух, пушинки ложатся на гладь речной заводи. «Чмок, чмок!» - лопаются пузырьки на зеркальной глади, негромкие всплески и круги на воде. Прозрачность в омуте такова, что видно, как хариус, поднимаясь из пучины, жадно хватает губами пушинки, принимая за мошку.
Дивно пахнет на лугу клевер, но противным, душновато-пряным запахом повеяло от цветущей сныти. Цветет стройная грациозная лилия сарана. Какой у неё стройный, высокий стан, обрамленный вычурными и в то же время скромными листьями и как затейливо вычурны лепестки темно-красных цветков! Благородный ятрышник, наша северная орхидея скромно цветет в тени трав под сенью леса. Его обычно не замечают, но как изыскан аромат его белых цветов, венчающих стройную пирамидку растения, как строг узор его листьев в крапинах, за что его иногда называют кукушкиными слезками.
Истошно, наперегонки, словно кто-то их гонит, скулят на реке перевозчики. По-мальчишески звонкими детскими голосами в кустах поют чечевицы. Недовольный сыростью, тоскливо заверещал в мокрых кустах бурундук.
Пока мы, не торопясь, обедали в летней кухне, подкралась гроза. Даже под крышей стало заметно, как поблек, потускнел свет, и потемнело небо. Заволновались, тревожно зашумели, переговариваясь друг с другом деревья. Из-за горы выкатилась грозная туча и заклубилась валами густого дыма. Она всё больше разбухала, наливаясь иссиня-чёрным цветом. Порыв ветра волной пробежал по траве, а на дорожке вихрем взвилась легкая пыль. Вдруг вздрогнуло и показалось, что раскололось само небо. Раздался треск, словно что-то разбилось или резко, рывком разорвали крепкую ткань. Мы думали, что это молния попала в чугунную плиту, таким металлическим был звук. Громовой рокот прокатился из края в край небесного свода.
- Смотри, смотри, что там творится на горах! – взволнованно воскликнула жена. - Белым туманом дымятся склоны! Что это?
И верно, кажется, белые призраки наперегонки несутся с горы, приближаясь к нам. Резкий шквалистый ветер рванул крону берёзы, и тут же торопливыми очередями хлынули потоки воды. По крыше пулеметной шрапнелью вдруг что-то хлёстко застучало дробно и часто. Так вот отчего дымилась земля! Град! Он пошёл, пошёл, стеной, сплошной лавой! Косыми, жёсткими ударами, как плетью, как косой сечет землю, траву, листья. Зрелище града было довольно впечатляющим. Шум, треск градин, размером с воробьиное яйцо, вместе с бешено льющимися струями дождя. Словно пушечные ядра, летящие с небес, острые льдинки отскакивали рикошетом, стреляли, разлетаясь в стороны. Наша трёхлетняя внучка Оля, наверное, немножко напугалась и боялась брать градинки, отговариваясь, что они грязные. Потом все же взяла и сказала: лёд. И обрадовалась, увидев, что градинка растаяла.
Гроза кончилась так же внезапно, как и началась. Исхлестанная, избитая трава сникла, понуро опустив макушки. Холодно, сыро, сверкают капли воды.
Идет круговорот воды в природе. Влага с поверхности испаряется, и после обеда набухшие влагой тучи разряжаются дождём. Через полчаса-час опять погода, и на следующий день всё повторяется, как и вчера. Мне же вспомнилось, как мы с сыном однажды попали под грозу высоко в горах. Ливень тогда застал нас на спуске с гребня Проходного белка в самой верхней зоне леса, на границе с альпийскими лугами. Черные облака, сгущаясь, клубились со всех сторон, и наконец, туча обволокла нас так, что ничего не стало видно. Мы оказались в самой гуще грозной стихии. Сразу полило, как из ведра. Град хлестал такой, что я боялся, не разобьет ли он стекла машины. Ливень только начался, а рядом по дороге уже мчится бешеный ручей. Молнии вокруг нас одна за другой сверкали со всех сторон, слева, справа и, казалось, даже снизу. Громыхало сразу же, и это говорило о том, что разряды падали совсем близко, рядом. Господи, пронеси, когда же всё это кончится! А ручей, увеличиваясь в размерах и превратившийся в свирепый поток, все роет обочину дороги, на глазах образуя настоящий овраг.
И вдруг неожиданно всё кончилось. Не успели упасть последние капли, как со всех сторон радостно запели птицы. И что это, как не мажорный настрой, радость бытия после буйного всплеска природы!
Большая стройка
Наверное, у каждого мужчины есть ген творчества и тем более ген строительства
своего дома. Вот и я, став домовладельцем, почувствовал в себе этот ген.
Осмотрел дом и увидел его беды и захотел сделать его лучше. Чтобы «сиял как яичко» (слова добрейшего Филатыча, о котором я скажу позже).
Ага, нижние венцы подгнили, надо заменить, поставить новые бревна. А почему подгнили? Сырость, низко от земли, фундамента, можно сказать, нет. Дом стоит на нескольких валунах, подложенных под основание. Это я уже позже сообразил, что крестьяне ставили свои избы как можно ниже к земле, чтобы зимой земля согревала дом. Даже специально к зиме землю подсыпали к стенам. Русский человек – лесной человек. Лес всегда был рядом, а заменить сгнивший венец не составляло проблемы. Вот и у меня сухостоя рядом сколько угодно, всегда можно спилить одну – две старые пихты для замены. С цементом хуже – его надо доставать. «Завалинка – это устарело, нужен настоящий фундамент», решил я.
Сделаю веранду вдоль всей стены. Столы поставлю в разных концах, чтобы работать с рукописями. Позанимался, в окно поглядел: с одной стороны тайга и гора Пятибратка (Столбоушка), с другой – тоже лес, а за ним седые хребты Холзуна, гряда за грядой уходящие за горизонт.
Мечты, мечты… Но сначала надо обзавестись средствами производства.
Филатыч – инструментальщик АРМ РОРа (авто-ремонтные мастерские Рудника открытых работ Зыряновского свинцового комбината, где я работал), к которому я зашел за инструментом, поучал:
- Знаю я твою избу. Как же, Холмогоров мне кум, бывал я у него и брагу пил. Ты свою избу поднимай, да повыше. Она же на болоте у тебя стоит, в низине, а ты исправь эту ошибку природы.
- Да, на лугу, - согласился я, хотя никакого болота не замечал.
- Значит, высохло, - продолжал добрый старик, - а так ведь там лягушки прыгают, и вода по весне стоит. А ты сделай так, чтобы изба гоголем стояла на бугорке. Я тебе домкраты для этого дам. Белазовские, двадцати пятитонные, они не только избу, черта рогатого подымут.
- Спасибо, Алексей Филатыч. Мне бы сейчас пару топоров да лопат пока. Ну, там еще по мелочи – мастерки, гвозди и прочий шурум-бурум для стройки.
- Это никуда не уйдет, что есть, дадим. Да ты, погоди, не торопись. Возьмешь вовсе не то, что надо.
Филатыч брал пару топоров и ударял лезвием в лезвие. Топор со вмятиной на острие отбрасывал. Проделав так с тремя парами, вручил со словами.
- Этот пойдет. А те барахло, на пихтовом сучке затупятся.
Естественно, это всё даром и так мог попросить каждый роровец, что ему надо на казенном складе РОРа, любой работяга или служащий на нем. Такой порядок на любом предприятии СССР был если и не узаконен, то и не запрещался. В общем-то, копеечные вещи, но купить которые в магазинах было зачастую проблематично.
У Валеры еще проще. Он сам себе хозяин. Набрав в столярном цехе нужных досок (дощечек), реек, а то и готовых рам, он стаскивал все это в свою будку, стоящую у дороги и запирал на ключ. В субботу или вечером в пятницу я подъезжал на «Победе», мы все сгружали на верхний багажник и ехали в Столбоуху.
Теперь всё говорят открыто (нет, не всё). Рассказывают, когда Брежневу докладывали, что всё тащат, он мудро рассудил: «Воруют, а кто ворует? Свои же люди? Так какая беда – у нас же всё это добро остаётся, в нашей стране, не за границей». И всё так и шло. В 90-е, когда развалился СССР, ловкачи, в основном из управления отгрохали за казённый счёт (за счёт ЗСК) шикарные особняки. Это не какие-то там рейки и обрезки досок.
Сначала мы работали, как шахтеры в подполье и под печкой. Под кухней убрали деревянные подпорки у печи, заменив на кирпичные кладки. Поперечные балки – лаги – оставили прежние. Думаю, что грибок на них заводился от воды, попадающей от мытья пола и из печки через трубу. Целый день потратили, убирая завалинку. Носилками выносили землю за ограду, засыпая яму перед воротами.
Нужны брёвна для нижних венцов. Валера был категоричен:
- Какая проблема, леса кругом навалом! Пихтач за речкой, выбирай любую сухостоину.
- Это верно, - согласился я, - от пропавшей пихты лесу один вред. Источник заразы для прокорма жуков-короедов и дятлов. Лишь бы лесники не придрались.
- А мы втихаря, никто не увидит.
Валере не терпится совершить какой-нибудь подвиг. Он авторитет в плотницком деле, двуручную пилу сразу отверг:
- Да ну её, будем там шырыкаться. В деревне каждый вечер по дворам кто-нибудь да шурует бензопилой. Вот и мы под шумок…
И то верно, все сейчас заготавливают дрова на зиму и бензопилы «поют» почти не переставая. Как ни странно, бензопилой я обзавелся еще раньше, и это была целая история. И вот теперь на «дело» шли вечером, оглядываясь и прислушиваясь. Белую, обглоданную дождями и ветрами, мертвую пихту выбрать ничего не стоило прямо напротив избы на горе за речкой. Всего-то не более трёхсот метров тащить.
- Сухарь, - сказал Валера с видом знатока.- Не дерево, а барахло. Высохшая пихта твердая как кость. Только пилу тупить, топор на сучках зазубривается.
Но выбора у нас нет. Стучали топором, обрубая нижние сучья, и ежеминутно оглядывались. Тарахтел движок, где-то мычала корова, лаяла собачонка и, главное, кто-то работал бензопилой. Рёв нашей пилы был оглушительный и, казалось, должен был поднять по тревоге всё село. Пилили, со страхом наклоняли дерево в нужную сторону. Подпиленная пихта раскачивалась, потом снова выпрямлялась, становясь вертикально. Наконец наклонилась, словно раздумывая: падать или стоять. Подпилили еще. Обреченное дерево заскрипело, застонало сухим хриплым голосом и с шумом рухнуло, не поломав ни одного молодого деревца. Вот это грохот! Мы переглянулись: не идет ли на шум лесник? Нет, всё спокойно, тарахтел внизу движок, гудела на дороге машина. Кажется, никому и дела нет до нас и засохшего дерева.
Ствол распилили на части по 3 метра, обрубили сучья и пустили вниз по склону. Пока поворачивали тяжеленный обрубок, он нехотя шевелился, а потом вдруг, набирая скорость, заскользило вниз.
- Григорьич, берегись! – резво выкрикнул Валера.
Я метнулся в сторону, отпрыгнув с быстротой дикой кошки. Все потом долго вспоминали, как это я так ловко отскочил. А было от чего. Бревно, как торпеда, ринулось под гору. Уткнулось сначала в молодую изогнутую пихточку. Освободили, и оно, гремя на скалах, обрушилось под основание горы. Я заспешил за ним и рюхнулся в одежде по грудь в холодную воду. Ну, да бог с ним. По воде мы с Валерой быстренько протащили добрых 30-40 м. Потом затаскивали на берег, продирались в темноте через чащу. Женя, мой сын, командовал, и это облегчало работу. Волокли как бурлаки. Опять спустились в болотце, теперь мелкое. Стало полегче. Дотащили до Столбоушки, волоком по камням вытащили на высокий берег.
А что, если машиной, - догадался я. И верно, «Победа» без всякого усилия затащила бревно во двор. Закончили поздним вечером, но свет еще был. Попили чай в летней кухне и разбрелись по спальным местам.
На следующий день сказывалась усталость после вчерашнего вечера. Утро проволынили. Потом пошли на гору, спустили еще одно бревно. Машиной уволокли прямо с речной гальки. Таким же образом притащили еще два бревна, валявшихся на улице. Изъездили, истоптали двор, зато сделали дело. Четыре бревна у нас есть. Теперь надо гнилые нижние венцы избы убирать, подводить новые.
Подкопали, поддомкратили стены (два 25-тонных домкрата от гиганта-самосвала «Белаз», выданные Филатычем, я уже привез). Сначала все было тихо. Потом чуть слышно где-то зашуршало, заскрипела железная крыша, бревно на глазах стало отставать, изба пошла вверх. Все вышло проще, чем при подъеме печки. Там было куда сложнее.
Подкатили тяжеленное бревно и с помощью лома подпихнули на своё место. Осталось только снять домкраты.
Поставили бревно с восточной стороны, и теперь я передумал: надо делать фундамент бетонный. Сделаю тумбы из бетона с камнем, а промежуток заделаю кирпичом на цементном растворе. Работа большая, а после сделанного расчета оказалась грандиозной.
Нужно 3,3 тыс. кирпичей, 2 тонны цемента, 6 тонн гравия, 10 тонн песка. Даже если я ошибся в полтора – два раза и то колоссально много надо материала. Особенная напряженка (любимое выражение Валеры) будет с цементом. Где его взять, если в магазинах не продают? Валера только хмыкнул:
- Цемент? Вот, Григорьич, нашел ты проблему! Да просыпи-ж навалом на бункере Зыряновского рудника! Бери, не хочу! Там у них проблема с этой просыпью. Сыплется мимо самосвалов. Дождик идёт, образуется бетон. Приходиться ставить рабочих долбить. А тут мы вместо рабочих подберем, что мимо грузовика просыпалось. Короче, им же поможем порядок навести.
Так все и вышло. А вот с подвозкой гравия и бута для бетона было посложней. Деревянная телега-прицеп с деревянными же тележными колесами, сколоченная Валерой (колес у меня во дворе целая коллекция), развалилась в первом же рейсе. Расстроенный Валера ушел рыбачить на Столбоушку, а я лёг отдыхать.
Где-то через час раздались голоса. Я думал, что это пришел Фещенко, а это в гости приехал мой алматинский зять (муж сестры Миры) Олег Кондюрин. Он геолог и его полевой экспедиционный отряд стоял на Бухтарме.
Пока Олег с другом с наслаждением мылись в бане, а Кондратьич варил для всех котел борща, пришла мысль использовать их машину (огромный трехосный «ЗИЛ») для подвозки гравия. Гостям делать нечего, согласились. Кузов застелили листом алюминия. А как легко брался песочек с речного пляжа на Столбоушке! Лопаты так и вгрызались в него, словно в масло. Впятером набросали, съездили еще. Получилась внушительная куча. Всем хорошая физзарядка на свежем воздухе, а для меня решение проблемы гравия. Так неожиданно успешно закончился день.
Работа в радость и даже снег не помеха
С утра захмарило, со стороны Юзгалихи, из-за мохнатых гор выкатилось темное облако и сразу похолодало. Мы сидели в летней кухне, обедали, поглядывая в окно. Дело явно шло к дождю, но вместо него вдруг повалил снег. Сначала едва заметными снежинками, а потом большими хлопьями, похожими на мокрые куски ваты.
Моя лесная поляна стала похожа на большой новогодний зал, украшенный гирляндами из нитей с нанизанными на них снежинками. Зеленая поляна со стройными пихтами по сторонам оказалась завешанной белоснежными кружевами. И все это плавно и не торопясь двигалось, безмолвно кружилось в хороводе. Дальняя же кромка темного пихтача завесилась беловато-серой пеленой густого снегопада и потонула во мгле, став как бы фоном красочного представления.
Снег сначала таял, но вскоре лег, тонким слоем закрыв траву. Лес присмирел, затих, замерев в мертвой тишине. Даже шороха снежинок не слышно, снег-то мокрый. Слышен был только редкий стук капель. Это, стекая с листьев, капала талая вода. А шел всего-то только сентябрь.
- Что поделаешь, горный курорт, - сказал Валера, - и не такое видели.
Сразу стало трудно что-либо найти, и сами мы почти промокли. У нас все настроено, нам надо работать, не бросать же разведенный бетон! Суетились, бегали, месили ногами грязь, затоптали поляну, кирпичи, доски. Начали заливать опалубку. Все бегом, бегом, побежали, засуетились: песок на носилках, цемент из мешка ведром. Четыре носилки по 4 ведра, 2-3 ведра цемента. Все в корыто из изогнутого железа. Грабарками (лопаты) перемешали, водички подлили, перемешали – вот и готов замес. Ведром в опалубку, туда же только успевай подбрасывать бут (камни, кирпичи). Он вдруг стал дефицитом. Нет камня - вот беда! Телегу все-же подправили, запрягли, поехали за валунами на речку. Нагрузились до верха и привезли, хотя и с натугой. Что касается воды, то за ней не пришлось далеко ходить. Две бочки дождевой набралось. Так что от дождя, сырости и снега оказалась и польза, ведь мокрому песку и воды меньше нужно.
Сделали еще 2,5 замеса и залили основание почти под всей кухней! Хоть и не одна треть, но уже больше четверти фундамента готово! Заложили кирпичом все промежутки за исключением порожка. На всё это ушел весь день.
Закончили работу засветло, а пока собирались, стало совсем темно. Сидели в темноте, пили чай, грелись и сушились у печки. Хороша моя печка! Разгорается быстро, моментально нагревается, не дымит. И дров ест не так уж много. А уж от хвори любой посидеть рядом - лучше не придумать!
На следующий день с помощью тележки-прицепа отгрузили и увезли лишнюю землю и камни. Осталось вытащить чурка и заложить проемы, оставив отдушины. Землей пытались засыпать лужу перед воротами. Но она оказалась такой большой, что вместо лужи получилась трясина, и я даже сам с опаской переезжал через нее.
Теперь наша задача – выбить подпорки и заложить ниши. К удивлению, вытащили бакулки довольно легко (подкапывали снизу, били сверху кувалдой). Правда, мешали прибитые изнутри (с подполья) доски опалубки. Да вот ещё мошка не дает покоя, а временами просто свирепствует. Этих ничтожных насекомых я сравнил с камикадзе - пока не убъешь, не прогонишь.
Вдвоем с Валеркой выбили и забетонировали две ниши. Дело шло хорошо, хотя и не так скоро, как ожидали вначале. Так увлеклись, что не заметили, как наступил вечер, и стало совсем темно. Мы собрались было ужинать и на боковую, но пришел Фещенко и предложил еще поработать. Это ночью-то, когда положено спать! Но полная луна светила так ярко! А-а, была, не была, часа три еще пахали от души и даже с удовольствием. Опять уработались до предела. Мне-то это положено, а вот зачем Фещенко и Валере так выкладываться! Володя святой человек! В общем, самую тяжелую работу – строительство фундамента закончили в три дня.
Выехали домой опять по темноте, в слякоть и дождь. Стекла потели, в ноги дуло, фары еле-еле светили, трясло, а мы сидели, молча подремывая и думая о теплом душе. Работа тяжелая, а я от неё счастливый!
Секреты старого дома
Подводить новый фундамент – значит вскрывать подполье. Знал бы прежний хозяин, что откроются многие его секреты. Два 25-тонных белазовских домкрата подняли стену дома, обнажив подполье, а там чего только нет! Сколько мусора сметала в
половой люк хозяйка, а с ним жестяные крышки от водочных бутылок! Делать это было очень удобно: стоило лишь приподнять крышку люка в полу. Кстати, там же было и зимнее овощехранилище для картофеля, капусты, моркови. Удобно и рационально, хотя не слишком гигиенично: развивается сырость, и запах всегда сопутствует.
Расчищая многолетние наслоения, я открыл тайны, о которых никто не подозревал. Например, о том, что корни растущей у самой стенки березы сушили подпол и саму стену. Увидел, где было сыро и, от чего и как попадала влага. Или о том, кто поселился и жил скрытно и тайно.
В лесном доме нет уголка, где бы ни обитала какая-нибудь живая душа. В том числе и в подполе и даже в завалинке. Человек, построив себе дом, дал жильё и кое-кому из обитателей дикой природы. Часто хозяин даже не знает своих мирских захребетников, я же, подобно тому, как археологи, производя раскопки, восстанавливают историю, вскрыв подпол и разобрав завалинку, узнал многие секреты старого дома и увидел не только как жили его прежние хозяева, но и узнал, кто обитал здесь из лесных квартирантов. Про мышей и говорить нечего, о мышином царстве сложены легенды и сказки. Они всегда на виду, а вот ласка зверек скрытный и тайный. Одна такая очень ловкая хищница устроилась в завалинке, используя случайную полость в каменной кладке и, найдя здесь не только теплое жилье, но и целое стадо мышей, понемногу ловила их и ими питалась. Об этом мне рассказало её гнездышко, утепленное шерстью и ватой.
Ящерица живородка со всем своим многочисленным семейством находила в рыхлой земле убежище. Летом ночевала, зимой переживала лихое время, погружаясь в сон на добрых шесть месяцев.
Муравьи тоже здесь обосновались, этих было тысячи. Рылись, точили завалинку, прокладывали лазейки-ходы и образуя свой муравьиный город.
Почистил, обновил, убрал овощехранилище, но разве это гарантирует от поселений новых обитателей из близлежащего леса в моём подполье? Конечно, нет. А может, это и неплохо?
Завалинка
Завалинка на Руси очень важная часть дома, где весной можно погреться на солнышке, а в летнюю пору по вечерам, сидя на теплом приступочке, бывает приятно посудачить с соседом. Но, конечно, не только это.
Занимаясь ремонтом и копаясь в местном архиве, я понемногу раскрыл некоторые секреты своего дома. Версия моя такова. Приобретенный мной столбоушинский дом строился в два этапа. Первая его часть, занимаемая горницей, построена, скорее всего, в период 1928-1931 годов. Это время было отмечено мрачными событиями в стране, связанными с коллективизацией в деревне и ликвидацией кулачества как класса. Живших зажиточно крестьян лишали всего и ссылали на каторжные работы. Бол
ьшая часть бухтарминских и зыряновских крестьян была принудительно отправлена в здешнюю тайгу на лесоразработки. Трудно себе представить мучения людей с малыми детьми, в стужу и осеннюю слякоть вывозимых на телегах в лес. Кто не сумел приютиться у старожилов, строил землянки, а ведь еще надо было заниматься заготовкой леса. Возрождался Зыряновский рудник и нужен был крепежный материал. За один только 1931 год было заготовлено до 100 тысяч кубометров леса, а в последующие годы заготовки выросли еще больше.
Можно предположить, что одним из участников этих событий был ссыльный крестьянин, на скорую руку поставивший небольшой сруб в начавшем образовываться леспромхозовском селении Столбоуха. Получилась избёнка в одну комнату. В то недоброе время было не до удобств, лишь бы выжить. Входную дверью он сделал в сторону лесистой горы, на юг, где пригревало солнышко и куда быстрее приходила весна. Со временем, скорее всего после Великой Отечественной войны, возможно, уже другим хозяином или сыном первого была сделана пристройка прихожей и кухни. Получился «трамвай» с тремя отделениями, пристроенными одна к другой и вытянутыми в одну линию: горница, прихожая или сенцы, и кухня. Такое расположение невыгодно, так как для отопления необходимо иметь две печи, а значит, и расход топлива больший.
Как здесь было принято, старый хозяин поставил избу на каменные кладки в два-три речных камня, сложенных один на другой без всякого скрепляющего материала. Избы на Руси издавна строили как можно ниже, по существу на земле. Зимой земля хранит тепло, не выпуская его на улицу, и даже отдает избе, вот почему и делают завалинку, присыпая низ избы землей. По существу, изба не имеет фундамента, есть камни, на которых она стоит, и есть земляной навал - завалинка. Чтобы завалинка не рассыпалась и не размывалась, её обкладывали досками. Хозяин избы так и сделал, поставил избу как можно ниже и для тепла первые два деревянных венца (бревна) присыпал землей.
Завалинка в фольклоре занимает заметное место; про неё и в русских сказках упоминается. В марте-апреле на оттаявшей и просохшей завалинке в солнечный день грелись босоногие ребятишки, зачастую не имеющие обуви и с радостью выбравшиеся из избы после долгой зимы. Сидеть на завалинке было излюбленное времяпровождение старичков. А что им, немощным, не посидеть на завалинке, вдыхая свежий воздух после зимнего заточения в парной избе. На завалинке грелась и спала кошка, и даже петух радостно возвещал отсюда приход весны. Первой весенней зеленью из-под завалинки лезла молодая крапива и ей радовались после долгой зимы. И была она не жгучей и даже пригодной для зеленого весеннего супа.
Благодаря завалинке зимой тепло лучше сохранялось и в подполье, и в самой избе, но отсутствовала вентиляция, и из-за этого в подполье накапливалась сырость. Отдушину сделали всего-навсего одну, да и ту открывали только весной на лето. Плесневело дерево балок и пола. Этому способствовали протечки влаги, просачивающейся при мытье пола и вода от дождей и снега, попадающая через трубу и вьюшку. С этим мирились, куда денешься. И вот уже из подвала запахло пенициллином, белые хлопья грибка окутали лаги. Это и есть гниль, причем живая, годами пожирающая дерево. Вот и получается, что из-за завалинки в конце-концов может завалиться и сам изба. Такие выводы я сделал, когда ремонтировал избу.
И эта завалинка стояла все годы, хозяева то убавляли её весной, то приваливая новые порции земли, утепляя к зиме. Я же эту землю убрал и вместо завалинки построил бетонный фундамент. Вроде бы укрепил избу, поднял выше, уберег от сырости, но дом стал гораздо холоднее. Живи бы здесь капитально, я, наверное, тоже стал бы перед зимой приваливать фундамент землей.
Предчувствие зимы
5 октября в отвратительную погоду мы выехали в Столбоуху. Фещенко, Валера, Руфа. Ехали в ночь, в слякоть. В тусклом свете фар виднелись косые струи то ли дождя, то ли снега. Свет фар был плохой, дорогу еле-еле различали, даже заплутали, свернув на огоньки заправки за Путинцево. Фещенко шутил, что огоньки притянули, Руфа боялась, что я по темноте завезу всех куда-нибудь в реку.
Подъезжаем к Столбоухе – темно, не видать ни зги. Хорошо хоть магазин стоит у самой дороги, и знаешь, где сворачивать.
Ого, да тут снег! Едем по снегу. Вылезли у Фещенко. Страшная темень да такая, что я вообще такой не припомню. По колено в мокром снегу пробрались в свой дом. Хорошо, что приготовлены сухие дрова. Быстро разожгли печь. Разве не чудо, что есть электрический свет, теперь уже чуть ли не в тайге, в почти брошенной деревушке. Приехав вчетвером, быстренько натопили избу. Впечатление, что вечером, что утром такое, будто вот-вот пойдет дождь. Небо сырое, темное, воздух напитан запахами снега и дождя и подозрительно тепло. Рано утром копали картошку. Ее еле видно по светлым плетям истлевшей ботвы. Рылись почти в грязи и накопали шесть ведер мокрой, измазанной землей. Потом Руфа рассыпала ее в избе на бумаге. Земля обсохла и обсыпалась, а за окном и снег потихоньку пошёл.
Мокро, сыро, что делать? Решили ехать за саженцами деревьев. Пихта расселяет своих детей отводками. Я думаю, что это единственное хвойное дерево с таким свойством. Но только пересадил две пихточки, как повалил снег. Сначала таял, а потом трава все больше и больше стала белеть. Сделали навес от снега над капотом авто, спустили воду. А снегом уже завалило землю. Заткнули вентиляционные отдушины, и в избе сразу стало теплее. Ночью скреблись мыши. Как только землю засыпал снег, так они сразу заявили о себе в подполье. Никому не хочется мокнуть под дождем!
Никому, кроме нас. На улице то ли дождь, то снег, а тут пришел Володя с предложением ставить пасынки под электростолбы. Как же, у меня даже ЛЭП (линия электропередачи) своя собственная. Но раз собственная, то и ремонтировать надо самому. В этот раз столбы повалило мокрым снегом за день до приезда, поэтому и света нет.
- Володя, так дождь ведь! В такую погоду хозяин даже собаку не улицу не выгонит.
- Не сахарные, не раскиснем. Зато при свете будете.
И то верно, Фещенко о нас заботится, больше самих нас. Ставили столбы ЛЭП, а потом столбы для забора. В основном работал Фещенко, гоняя нас и коря за медлительность. Линия получалась кривая, продолины изогнутые. Ну, да ладно, зато работа сделана.
После обеда стало примораживать. Забеспокоились, заволновались птицы, не успевшие еще улететь. То не было не видно и не слышно, а тут вдруг объявились. Среди них началась паника. В сумерках пронзительно завизжали, перелетая, стайки дроздов рябинников. Вороньё, черными силуэтами облепившие голые кроны берёз, вдруг сорвались и стаями закружились в осеннем небе, а с ними загалдели и галки. Руфа наблюдала за всем этим, а потом сказала: «Вот вам и первое предупреждение зимы».
Буро-желтые пестрые овсянки, от холода забыв про страх, подлетали к дому и лезли в открытую дверь веранды. Они вздергивали хохолки, доверчиво чирикая, садились рядом с человеком, словно ища у него поддержку. Их привлекла чернота пространства, и они стремились к нему, пугаясь неведомого им белого цвета. Сейчас для них цвет снега - это цвет смерти.
Овсяночкам можно найти спасение на скотных дворах, рядом с которыми они часто и зимуют. А вот как здесь оказалась каменка, которой давно положено улететь? Она залетела на веранду и, испуганно билась в стекло. Я взял её в руки, она пригрелась и не хотела улетать. Пришлось подбросить ее в воздух. Как очумелая, она взвилась в воздух, и присев на крышу сарая, тут же утонула в снегу. Не слишком приятное знакомство, пожалуй, похуже, чем холодный душ.
Первый приступ зимы подбирает больных и калек, всех неудачников, кто не смог улететь вместе со всеми своими родичами. Лишь в виде редкого исключения кому-то удается дожить до сильных морозов и почти никому до весны.
Вечером стало теплеть, и я подумал, что должна перемениться погода. И точно, встав ночью, я увидел, что небо затянуто тучами, тепло и капает дождик. И утро настало хмурое и сырое. Чувствовалась влажность воздуха и действительно, вскоре заморосил дождь, а после обеда повалил снег. Обычно снег глушит все звуки, а тут вдруг застучал большой пестрый дятел по березе, и так это было приятно слушать! Наверное, предупреждал: «Эй вы там, сидите в теплой избе, а мне вот и снег нипочем!» Мы сидели в горнице и смотрели в окно на ажурно-снежную белую завесу с косыми пунктирными строчками, пересекающими стену леса. Снег быстро намерзал на крыльце, на глазах белела поляна. Полиэтилен над машиной утонул под снегом. Стало ясно, что нужно собираться домой. Быстро покидали все по местам и, залив радиатор горячей водой, завели «Победу».
Выехали за ворота, здесь уже порядочно снега, вся дорога белая. Ехали бесконечно долго, снег крутил, вихрился, залепляя стекло. Фары еле светили, едва пробивая снежную круговерть. Видимости никакой, одна белая пелена. Можно сказать, пробирались почти на ощупь, а как доехали домой, сам удивляюсь, что благополучно.
Зоопарк во дворе
Едва ли не первый мой приезд в Столбоуху в качестве владельца усадьбы пришёлся на любимое мной время года – конец мая. Только что сошёл снег, из ещё влажной земли пробивалась молодая травка, во дворе всюду виднелись мышиные ходы, проложенные ещё зимой под снегом. Природа только-только оправилась от зимы, собираясь с силами, чтобы вспыхнуть и расцвести.
-Спящее, заколдованное царство, - сказала жена, оглядывая пустой двор и безмолвный дом, покинутый прежними хозяевами.
Но она ошиблась, лес уже очнулся от долгого сна, пестрел золотыми барашками ивового прутняка, птицы щебетали и пели. Было утро. В кустах за домом пели соловьи, «пилил» коростель, куковала таинственная глухая кукушка. В обоих скворечниках на двойной березе в моем дворе орали птенцы, видно, готовясь вылетать. У берёзового дупла рядом с калиткой истошным голосом кричала вертишейка, явно недовольная нашим вторжением. Крохотная пеночка таскает траву под елочку у самого крыльца. А в столярке на чердачном потолке, на сене лежат два голубиных яйца. Вот это подарочек! Это ли не на счастье хозяина лесного домика! Для этого я и приобретал лесное ранчо, чтобы жить вместе с обитателями леса.
Конечно, я бы хотел, чтобы на чердаке дома гнездилась сова, в холодную пору на сеновале кормились бы и ночевали овсяночки, чтобы зимой в коровьих яслях стригли сено зайцы. А что бы не жить на чердаке лесной сове, коли мышей навалом! «Приходите в гости, глодать кости!» Нет, не кости, я готов и сено наготовить и рябины с калиной развесить «букеты», только прилетайте, снегири, свиристели и дрозды, будьте как у себя дома!
Став хозяином лесной усадьбы, я намеревался устроить во дворе мини заповедник. Пусть будет все так, как в дикой природе: трава растет, как ей надо, пусть здесь живут дикие зверушки и птицы. Кое-что осуществилось, кое от чего пришлось отказаться. Конечно, мне хотелось, чтобы на мою березу прилетали и садились тетерева, чтобы вокруг двора бегали зайцы и бродили лоси. Чтобы за забором на лугу плясали журавли и блеяли бекасы и дупеля, чтобы вокруг весной цвели кандыки и жарки, ветреницы и марьины коренья. Примерно так все и было, но среди желанных гостей и обитателей находились и нежелательные: надоедливые, мешающие жить мухи, комары, мошки, и даже опасные – змеи, клещи, шершни и осы. Были и так называемые мирские захребетники, желающие поживиться за чужой счет, то есть за мой. Едва ли не первыми, с кем сразу же прошлось столкнуться: мыши. Мыши в доме, в подполе, на чердаке, во дворе. Настоящее мышиное королевство. Народец мелкий, беспокойный, не слишком приятный. Пищат, шелестят травой, испугавшись, пронзительно порскают. Под прикрытием травяного покрова мышь чувствует себя вне опасности, ведет себя вольготно, смело и нагло. Не показывая и носа, снует в траве, шебуршит, что-то грызет, прокладывает новые ходы, роется, так что самой не видно, но слышно и хорошо заметно, как шевелятся травинки. Если присесть и затаиться, можно увидеть, как мышь высовывает нос из травы, и ягодой черникой блестит её черный глазок. Увидела, пискнула и, взмахнув хвостиком, умчалась в травяные дебри. Одно дело мыши на природе и другое, когда они хозяйничают в доме. Не слишком приятно, если они бегают по постели или столу.
Мыши коричнево-серые с черной полоской по спине и длинным хвостом. Конечно, это все полевки, а какие именно - может определить только специалист. Полевки или нет, но это не мешало им хозяйничать в комнатах и сновать везде и всюду. Похоже, мои мыши при прежних хозяевах были полноправными членами в доме. Судя по всему, они развелись в неисчислимом количестве, привлеченные амбарами с комбикормом и закромами с ячменем и овсом.
Они облюбовали себе жилье в подполье и в фундаменте под печью, образовав там настоящий мышиный городок. Тепло, всегда сухо, а рядом на веранде здоровенный ларь, набитый овсом и стоящий прямо у входа в избу. Оттуда тянулись овсяные дорожки во все мышиные закоулки, отмеченные белыми тропками и неисчислимыми следами крохотных ног. Мышам здесь был настоящий рай: есть, где покушать и погреться даже зимой. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы от них избавиться или хотя бы спрятать от них постель и еду. Ларь я прикончил в первую же очередь, щели, где забетонировал, где заложил щепкам и камешками.
У Володи Фещенко на самом видном месте в избе красовался нарисованный им плакат с надписью: «Осторожно, мыши!» Приходящие гости удивлялись, читая вслух: «Осторожно, мины!» И удивлялись: откуда мины? Как-то он принес стеклянную банку молока. Томленое, вскипяченное им по особому рецепту, с подрумяненной плёнкой. Мы пили и хвалили. А выпили до дна, а там полно мышиного помета. Володя его и не заметил, когда наливал. Эх, простота, купил лошадь без хвоста!
Жаба королевишна
Через весь двор, заросший травой-муравой, от избы до летней кухни проложена дорожка – сколоченный из досок деревянный трап. Хороша деревянная дорожка, но только не в дождь: побежишь и растянешься, поскользнувшись. Но дожди идут не каждый день, и в сухую погоду мы весь день бегаем по трапу, хотя можно и рядом по траве. Первой неладное заметила четырехлетняя наша внучка Оля.
- Пищит, - сказала она удивленно. – Деревянная дорожка пищит.
- Как пищит? – не поверила бабушка Руфа. – Наверное, тебе показалось.
- Ничего не показалось, там кто-то есть.
- Значит, дерево скрипит. Доски трутся друг о друга.
- Нет, там кто-то живой, - уверенно настаивала Оля.
Внучка у нас умница, иной раз сообразит лучше взрослого.
Принесли ломик, приподняли трап, а там жаба. Ах, какая чудесная это была жаба! С бугристой кожей бурого цвета, будто присыпанная землей и вовсе не противная. Размером с мужскую ладонь, надутая, как резиновая игрушка. Сидит в ямке (потому и не раздавили) и смотрит взглядом невинного младенца. Как видно, она обосновалась тут уже давно и чувствовала себя в своём доме. По крайней мере, на следующий день она опять преспокойно сидела на том же самом месте под трапом. Но теперь мы уже ее не беспокоили, ходили по траве рядом, а уж если кто наступал, жаба укоризненно попискивала, будто укоряя:
- Ну что же вы, а еще люди!
Через несколько дней наша жаба попалась, запрыгнув в ведро! И чего она собиралась там делать? Тут уж мы могли её рассмотреть во всех подробностях. Я таких видел только здесь, в Столбоухе. Огромная-преогромная, просто великанша. С золотым ободком глаз и узкой прорезью зрачка. Она смотрела на нас с важностью и сознанием собственного достоинства и явно чувствуя себя хозяйкой двора.
- Жаба-королевишна, - сказала Оля.
С каким интересом она смотрела на неё! Ещё бы, ведь она знала о жабах только из книжек и сказки "Дюймовочка". Я сам жаб терпеть не могу ещё с детства, не дай бог, в руки брать, а Оля этой страшилкой любуется. А в конце дня я показал ей остромордую лягушку. Небольшая, изящная, словно резиновая, она прыгала с лёгкостью кузнечика.
Наша жаба-королева прожила на своем месте все лето, а на следующий год трап я убрал, так как он весь сгнил. Хозяйка же трапа по моим наблюдениям перебралась в погребок, в виде маленькой земляночки, сооруженный прежним хозяином. Мы этим погребком не пользовались, а жабе там было даже лучше.
Вчера Оле читал "Чёрную курицу". Она лукаво промолчала, не сказав, что сказку эту знает. Зато, когда я вместо "шандалы" прочитал "подсвечники", она тут же меня энергично и с некоторым возмущением поправила:
- Шандалы!
Поразительная память!
Мы спросили Олю, знает ли она, что это такое: начальник (разговор шёл о том, что дедушка работал начальником отдела на РОРе). Она засмеялась и сказала, что начальник - это человек, который сам не работает, а заставляет работать других. Недаром Володя, её папа, предупреждал, что она понимает все "взрослые" разговоры.
Маленькая Света
Русский человек - лесной человек. У него всё – дома (дворцы!), мебель (лавки), телеги (колеса!), ложки – всё из дерева. И образы сказок: Алёнушка, Баба Яга, Леший, упыри и русалки – все жители леса. Я тоже хотел, чтобы моих внуков окружала сказка. Чтобы рядом с домом бродили Лиса Патрикеевна, Михаил Иванович, мышки-норушки, курочка ряба, серый волк и Красная шапочка. Ёжики и бурундуки, царевна-лягушка и зайчик-побегайчик - Оля, Саша, Света – гуляли среди них.
Из Иркутска нам на лето привезли двухлетнюю внучку. Светочка - крохотная девочка с носиком-кнопкой, с круглыми, широко расставленными глазами. Глаза оригинальные и так широко расставленные на маленьком личике, что напоминают глаза насекомого, например, кузнечика или стрекозы. Она с огромным удовольствием и удивлением смотрит на все вокруг, тем более, что здесь ей всё незнакомое, деревенское. Я водил её за речку, ходил через чащу, а она все удивлялась: «Какой густой лес!» и спрашивала: «А где волки»? Она хорошо усвоила, что «где елки, там и волки».
Нашел большую и толстую гусеницу точь-в-точь похожую своей окраской на маленького песчаного удавчика. Есть такая змейка, живущая в пустыне. Даже глазок есть черный с золотистым ободком, а серовато-пестрых ножек не видно. Я долго рассматривал этого лохматого червячка, не решаясь взять в руки. Приходила нелепая мысль: не ящерица ли это, сбросившая хвост, или змейка и кто его знает, чего от неё можно ожидать? А Света взяла эту гусеницу без всяких раздумий и колебаний. Она вообще не боится никаких мелких тварей, и никакой брезгливости у неё нет. Бабушка увидела это и испугалась:
- Ой, Света, кто это? Сейчас же брось эту гадость!
Ну, какая же гадость, когда прелестное живое существо!
Света, эта маленькая кроха, обрадовалась, что она храбрее бабушки и давай её пугать, тыча волосатым червяком:
- Баба, а вот укусит!
На радость Свете я поймал на огороде большого зеленого кузнечика. Решили взять его домой. Бедняга, пока несли, умудрился потерять одну заднюю ножку. Пожалели калеку, но ничего не поделаешь: ногу не пришьешь. Посадили в банку, дали травы, огрызок огурца, и забыли про него, а он взял да и запел ночью: «С-с-сс». И таким приятным, нежным голоском!
С тех пор он пел регулярно по ночам. Громко, как поют такие же кузнечики на улице с вершины дерева, что в городе, что в лесу. Он стал полноправным жильцом дома. Света его таскает по целым дням. Пасет, кормит, укладывает спать. Он уже и крылышки оборвал, пообтрепался, а все поет.
Раз такая польза от него, поймали еще двух таких же зеленых певунов. Один с большой «саблей». Я сказал:
- С саблей – это мама, а без сабли - папа.
Света тут же поправила:
- Нек, с саблей – папа.
Сходили втроем на речку. Все ловили стрекоз. Света активно участвовала, переживая вместе с нами неудачи. Потом она бегала по воде: мне по щиколотку, ей выше колен, а где и по пояс, но вода теплая. Не хотела вылезать, убегала от меня по воде, смеялась. Когда ехали назад, я, чтобы заставить ее выговорить «Л», сказал:
- Скажи «ласточка».
Она моментально сообразила, как уйти от ответа, произнеся:
- Птичка.
Поймал Свете маленького лягушонка. Она долго играла с ним, подражая ему, прыгала по каменной дорожке, носила всюду за собой в ведре, а потом стала укладывать его спать на игрушечную кровать.
Вечером в лесу рассерженной кошкой кричала сойка.
- Кто это? – спросила Света. – Баба Яга?
- Да, Баба Яга.
- Страшная?
Я рассказал Свете про злую Бабу Ягу. Она спросила, А что она ест? (Дело было вечером). Я ответил – маленьких детей, которые долго не ложатся спать. Ее лицо исказилось от испуга, и она торопливо сказала:
– Я сейчас пойду спать.
А мне стало стыдно, что я напугал ребенка. Разве можно так, тем более с маленькой девочкой разговаривать. Вот с Сашей, мальчиком, еще куда ни шло, а тут нежный, хрупкий цветочек.
Света и хомяк
На нашем огороде завёлся хомяк. Это мы так думаем, что хомяк, а кто на самом деле – неясно. Хомяк-не хомяк, но чеснок кто-то начисто весь съедает. И вот хитрец: весной не трогает: ждёт, когда подрастёт. Я за грядкой ухаживаю, пропалываю, рыхлю землю, поливаю, а как придет время - чеснок поспел - в конце июля начинаю копать. Вершок торчит, как живой, а в земле пусто. Это он с виду целый, а корешок, луковица съедена. Таинственный зверь исподтишка подобрался, из-под земли всё уже успел съесть. Мы уже и грядки меняли, но подземный землекоп тут же их находил и опять оставлял нас с носом, то есть с хвостиком от луковицы.
Наша двухлетняя внучка Света увидела в норке хомяка. Он выглядывал, поблескивая глазом, – присматривался. Раздумывал: вылезать или опасно. Увидев крохотную девочку, решил, что очень маленькая, такую нечего боятся. И вылез наружу. Такой, яркий, в пятнистой, богатой шубе. Хомяки бывают бесстрашные, даже нагловатые. Могут и сами броситься на врага, например, на собаку. Света топнула ногой: уходи! А он, вот ведь наглец: начал на неё кидаться. Подпрыгивает на месте и сердито фырчит, дескать, это мой огород! Предъявляет свои права как хозяин. Света, кроха, испугалась, кричит: «Ми-ми!» А на её языке это означает: Мишка, медведь! Хомяк и верно, крупный и на медвежонка похожий, особенно если учесть, что Света видела медведя лишь на картинке. На картинке, что медведь, что хомяк одного размера.
Жена мне во весь голос издалека:
- Бей его! Бей лопатой!
А мне жалко. Живая душа ведь, тем более дикая природа. Убежал хомяк назад в свою норку. А мы с тех пор больше чеснок не сажаем. Пусть хомяк своим трудом кормится.
Жемчужные животики
Кроме мышей и жабы у меня еще есть соседи - ящерицы живородки. Обитают где-то с южной стороны дома, то ли в земле (рыхлой), то ли в щелях нижних венцов сруба. Одну я даже нечаянно придавил, вытаскивая бревно. Живут себе и живут, никому не мешают.
Утром вышли дети из избы, все наши внуки: Света, Саша, Оля. Хорошо, пока еще не жарко, солнце низко, но уже так ярко светит! И комары угомонились, за ночь устали, попрятались, и мухи не надоедают. А на бревнах, что у палисадника, лежат, сидят, отдыхают крохотные ящерки-живородки – греются на утреннем солнышке. Я и не догадывался, что у меня во дворе их так много: и на сыром пеньке, и на завалинке, и на досках. Маленькие, темные, серо-пестрые, со светлыми, серебристыми животами. А маленькая Светочка поглядела с удивлением и радостью и сказала:
- Смотрите, животики жемчужные!
Долго все их разглядывали, восхищались, обсуждая какие они стройненькие, шустрые и быстрые. Так бы и взял их в руки, хотя бы подержать. Мелкие, а одна покрупнее, толстая, с коротким хвостом, Видно, кто-то схватил, хвостик отпал, а теперь отрастал снова.
- Руками не трогайте, а то хвостики отпадут, - предупредил я.
– У меня не отпадут, - басом возразил Саша, – сейчас возьму, и ничего не будет.
Оля засмеялась:
- У тебя-то у самого хвостик не отпадет, а вырастет.
Ежа Вика
В самом начале, едва приобретя своё имение, я с ревностью следил, как бы скотина или даже человек не попортили мне травяной покров во дворе. Но тогда была весна, потом начало лета, и травка смиренно зеленела, украшая поляну перед домом. И на огороде ничего не предвещало агрессивного поведения сорняков. Самому потом уже было странно: ведь я прожил в этих краях достаточно долго и знал, что такое местные травы и их агрессивный нрав. Правда, вся их «агрессия» заключается в быстром росте и гигантизме. О том, что на Алтае травы бывают таковы, что скрывают всадника, стало «притчей во языцах». И я почувствовал правоту этого набившего оскомину выражения уже в середине первого лета. С некоторой завистью, в которой не хотел признаться даже самому себе, смотрел я на пустырь на месте бывшего поселка Столбоуха: он был аккуратно подстрижен пасущейся скотиной. Но пускать скотину себе во двор? Нет, я с этим согласиться не мог. Впрочем, антропоген накладывает свой отпечаток, там, где живет человек, формируется свой растительный мир, как правило, это низкорастущие травы. Типичные примеры: спорыш, иначе птичья кашка, мелкий клевер, подорожник. «След бледнолицего» метко называют подорожник американские индейцы. Его я бы не хотел называть сорняком, как и мелкую ромашку, пахучую и лекарственную.
Лишь по окраинам, укрываясь от сапог и башмаков, вдоль заборов процветают местные аристократы: чистотел и вездесущий цикорий, за голубые цветы, называемый детишками васильком. Бывает, вырастают там и высокорослые: борщевики и ядовитые сныть и аконит, а то и вонючий болиголов. А то еще репей, иначе лопух. Эх ты, лопух, да не так он прост этот лопух, как в поговорке: срубишь толстый, в руку стебель, а на месте одного, как у Змея-Горыныча, вырастает целая дюжина голов. Всё запрограммировано на размножение.
Крапива тоже любит расти на задворках, у заборов, у стен сараев и домов. Здесь она явно находит приют и защиту. Растение это не вьющееся, но любит прислониться, тянется на стену. Она не боится тени, неприхотлива, быстро восстанавливается. Ее не так-то просто вывести, она прорастает вновь и вновь. Оборвешь стебли, даже вырвешь корни, она тут же пускает новые ростки от самого крохотного оставшегося корешка. У неё мощные корни наподобие паутины ядовито-желтого цвета. Она всходит едва ли не раньше всех других и в голод ею заправляют первый весенний суп.
В июне травища выросла богатырская, кое-где выше пояса. Да это и немудрено - дожди. А там, где трава да влага, всегда комары. Надо срочно косить. На рассвете выйдешь во двор, солнце встаёт в туманной дымке. Взмахнешь, ударишь, а над травой взвивается облачко тумана. Это роса так брызжет. Травы мокрые и сам вымокнешь по пояс. Пока мои внуки проснутся, во дворе уже целый травяной стог готов. Вот и получается, что зимой приходится воевать с морозом и снегом, а летом с комарами да травой.
И на огороде беда. На взрыхленной почве сорняки лезут с бешеной силой. Воюю с осотом. Их два вида и тот и другой вид растут со страшной скоростью. Один – светло-зеленый с сочными, мясистыми листьями и стеблем, расцветает к середине лета. Цветочки желтого цвета, точно как у одуванчика. Другой жесткий, колючий с стеблем, с розово-фиолетовыми цветами (возможно, это будяк). Как я с ними не воевал, а все равно, то там, то здесь появились цветы. Растения начали куститься, пустив новые отросточки из обрубленных стеблей и быстро-быстро стали набирать цвет, догоняя нетронутые растения. К осени высыхают, становясь жестким и колючим репьем, Не успеваю косить и пропалывать. Картошку ту вообще перестал пропалывать, а обкашиваю косой. Получается очень быстро.
Обычный белый вьюнок, называемый на Алтае березкой, несмотря на скромные размеры, на огороде один из самых злостных сорняков. По своей «вредности и живучести он напоминает ежевику. А эту ягодную, лесную «даму» не выжить никакими силами. Она за себя умеет постоять. Как ни выкапывай корни, остатки корешков на глубине все равно останутся и разрастутся, как ни в чем не бывало. Внучка Оля, наслушавшись разговоров о наших травяных бедах, спросила:
- Бабушка, а почему ежевику зовут Ежа Вика?
Бабушка и сама удивилась:
- А ведь и правда, почему? Наверное, потому, что колючая. У ней шипы, как иголки у ёжика, с которым ты играла.
- А почему колючая?
- Чтобы коза и корова не съела.
- Вот хитрая Ежа Вика!
И хитрая, и живучая. А вот ещё есть хмель, так у него стебель такой шершавый, что возьмёшься, и все руки оцарапаешь. А почему шершавый, так это чтобы за ветви деревьев цепляться. Вьётся вокруг них, карабкается, пока до макушки не доберётся.
Калмыцкий брод
Прежде чем попасть в Столбоуху, хоть пешком, хоть на машине, надо преодолеть копь, проложенную у подножья горы выемку-дорогу по берегу Хамира. Хамир здесь упирается в гору, бьет ее стремительной струей, но деваться некуда, огибает ее, а дальше спокойно разливается широким плесом. Здесь издавна существует брод, сохранивший название «Калмыцкий». Когда-то в XIX веке, а может и раньше, сюда с гор Холзуна спускались бродячие охотники алтайцы (это официальное название, существовавшее в дореволюционной России, и отражающее образ жизни кочевых охотников Сибири)
Они приносили продукты своего производства (шкуры соболей, куниц, белок и пр.) для продажи и обмена с русскими крестьянами.
Здесь, на берегу сидели они, покуривая свои неизменные трубки в ожидании купцов и покупателей. Это был больше обмен, чем торговля. В обмен на пушнину брали предметы первой необходимости – ткани, продукты питания, посуду и т.д,
«Приносили и серку листвяжную, - рассказывал мне местный старожил. - А как же, тогда эта серка была тем же, что сейчас у нас американская жевачка».
Впервые я побывал на этом броду в 1962 году. Тогда с другом на его «Москвиче» мы отчаянно ринулись в воды Хамира, чтобы перебраться на другой берег. Был сентябрь, Хамир обмелел, был светел и спокоен, но нам пришлось немало потрудиться, толкая застрявший «Москвич» и выволакивая из-под него камни. Потом я не раз вброд переезжал здесь Хамир на «Победе», а однажды Николай Иванович Лаврентьев доверил мне повозку (телегу с лошадью) с флягами, чтобы мне по пути довести до Столбоухи. Начитанный книг, я пустил смирную лошадку на самотек, доверившись ей и уповая, что она не раз бродила здесь и лучше меня знает, как и где ей переходить Хамир. Лошадка моя в некотором недоумении и раздумье (это я понял уже потом), брела, брела и завела совсем не туда, где было нужно. Вода стала подступать ей под брюхо, да и камни на дне вконец заклинили колеса и наша повозка остановилась. Тут только я сообразил, что умные лошади бывают в книгах и рассказах, а сейчас надо брать бразды правления в свои руки. Конечно, переправились мы благополучно, в августе воды было мало, а Хамир смирен, и лошадь ноги не переломала. Хотя таким он бывает далеко не всегда.
На счету Хамира немало жертв, едва ли не каждый год забирает он человеческие жизни, показывая свой буйный норов. Полноводным он бывает не только в весеннее половодье и становится грозным во время обильных дождей, хоть летом, хоть осенью. Таким, что не раз переворачивал тяжелые грузовики. В былые времена алтайская тайга была заселена больше, чем ныне. Кроме лесных поселков множество пасек было разбросано по логам и падям, на альпийские луга, под белки гоняли для пастьбы скот, бродили охотники. Отсутствие мостов и переправ заставляло людей рисковать и переходить вброд реки и грозные ручьи. Гибли и верховые на лошадях и пешие, и даже на машинах.
В 50-60 годы на Хамире было два моста – Шумовский и Красноярский, и две лодочных переправы – близ устья у Лесной Пристани и на Калмыцком броду. Непродолжительное время в 1965 году существовал временный мост у Масляхи, служащий с единственной целью для вывозки леса. В начале 70-х был построен мост для сообщения с деревней Калиновкой (Куйбышево). Все мосты деревянные, подвесные на стальных тросах, служащих вместо балок. Красноярский мост служил недолго, дважды, если не более, его строили заново и каждый раз его смывала река. То же можно сказать и о мосту через Тегерек в верховьях Хамира за поселком Масляха. Все эти мосты строились силами Путинцевского леспромхоза с участием совхоза и Зыряновского лесхоза.
Пешеходный подвесной мостик чуть выше Калмыцкого брода натянули сами пчеловоды в 1969 году, привязав стальные тросы с одной стороны за камень, а с другой – за ствол пихты. И прослужил тот мостик лет 17.
О переправе на Калмыцком броду в былые времена рассказывает Борис Николаевич Лаврентьев.
«Было множество эпизодов, мало укладывающихся в современные понятия о нормальной жизни.
Вот случай из школьной жизни. Не помню, то ли мы учились в Столбоухе (речь идет о середине 50-х годов, - прим. автора), то ли по весне ходили туда сдавать экзамены. Я что-то задержался, и вся орава ребятишек с Подхоза и Екипетского ключа (деревушка не доезжая Подхоза, сгинувшая в начале 60-х, - прим автора) уже ушла. Никто почему-то из взрослых или родителей нас не сопровождал. Тогда (в том месте, где позже существовал Подвесной мост через Хамир) в качестве переправы была лодка на тросу (ходила по блоку). Ребятишек всех собралось человек 10. В качестве «кормчих» выступили братья Буранбаевы– Алим и Султан. Одним словом, ребячья удаль окончилась трагедией. На самой стремнине лодку перевернуло, она ушла на под воду, нырнула, ударилась о дно и была выкинута на поверхность. Большинство ребятишек каким-то образом успели обхватить руками скамейки в лодке и этим спаслись. Братья Буранбаевы и Нина Овчинникова из 8 класса (дочь пчеловода Нифонта Овчинникова) были выброшены из лодки. Буранбаевым удалось спастись – зацепились километра через полтора за корягу, а Нина утонула. Я подошел к Хамиру, когда трагедия уже свершилась.
Никто из сельсоветских или школьных властей за гибель девушки ответственности не понес. Не было даже каких-либо мало-мальских разбирательств. Все, даже такие истории, укладывалось в обычный порядок (уклад) жизни. Кто-то ушел в горы – и не вернулся. Кто-то – утонул, кого-то – запорол бык, другого – по пьяному делу раздавил трактор на дороге».
Жизнь в деревне среди дикой природы полна подобных эпизодов, и трагические случаи обычное явление и в наше время. В декабре 2016 года в зимнем лесу сгинул пчеловод с Юзгалихи, промышлявший соболя в долине Хамира. Что с ним случилось – можно только делать догадки: попал под лавину, замерз, утонул – причин может быть несколько.
«Теперь по весне лисичка укажет, где лежит покойник», - сказала мне старая крестьянка, - а лисичке подскажут мышки. Они первыми начнут грызть замерзшее тело». Невеселые слова о страшной трагедии. А ведь как прекрасна прогулка по заснеженному горному лесу и чем она может закончиться!
Сейчас долина Хамира, начиная от Шумовска, отрезана от внешнего мира отсутствием мостов. Лишь большие лесовозы в малую воду способны вброд переезжать Хамир, да отчаянные туристы на больших джипах иногда отчаиваются преодолевать бурную реку, чтобы побывать на Тегереке или Большой Речке.
В былые времена, а кое-где и сейчас, временные мосты на низеньких козлах устраивали в зимнее время, намораживая лед для крепости. Такие мосты устраивали даже через Бухтарму, например в 1960-х годах чуть выше Лесной Пристани для сообщения с деревней Калиновкой. Рассказывают, что шумовский лесник Андрей Ильич Людвин в 1950-е годы сам наводил мост через Хамир. Нужда заставляла людей искать решения, и они находили его. Сейчас же в тайге и людей, почитай, что и нет.
Как добраться до Столбоухи
От Зыряновска до Столбоухи 42 километра. Как раз марафонская дистанция, но слава богу, часть, а именно 18 км до Путинцево можно проехать на автобусе. Летом добирался на своей старенькой «Победе», потом на «копейке» Жигулей, позже на «Ниве». А вот зимой дело куда хуже, надо искать оказию или брести пешком, а это 27 км от Путинцево.
До Путинцево еду на утреннем, 6-ти часовом автобусе. Сходишь на остановке, зимой это почти ночь. Вокруг тьма, как черное кофе. Иду сначала в лиловой темноте, ступая почти на ощупь. Обут в суконные ботинки, что облегчает ходьбу, на себе ватная куртка (ни в коем случае не полушубок, он тяжелый, запаришься) – спец одежда всех советских людей, начиная от зэков и кончая профессорами на даче. Её ещё недавно называли фуфайкой (нелепое нерусское слово!). Правильнее, телогрейка, ватник. Дешевая, доступная, легкая и достаточно теплая одежда. Главное же в ней удобно работать, ходить, её не жалко и т. д. Сейчас недоброжелатели словом «ватник» обзывают русских людей. И делают это неумно, ведь ватник, как и керза на сапогах солдат, спас не только Родину, но и Европу от фашизма.
В рюкзаке еда, валенки, фотоаппарат, иногда записные книжки для работы с рукописями. После 7 начинает светать. Скачками, волнами вдруг проступает во тьме снежная дорога. 8-20 Шумовск. Зимняя дорога, если её прогребли, куда лучше разбитой, летней. Накатана, несмотря на обильные снегопады. Хорошо, когда прогонят «утюг». Утюг – как все гениальное, элементарно-простое приспособление: три бревна сколоченные в виде треугольника. Его тянет трактор, расчищая дорогу сразу на всю ширину. По расчищенной снежной дороге идти даже легче, чем летом по гравийке.
Солнышко выглянуло и вскоре спряталось за рваные, влажные космы туч. В воздухе пахнет сыростью - это к непогоде. В 9 я в Козлушке. Подобрал здоровенную дубину от собак. Две уже ждут на дороге. Но на палку посмотрели с уважением, и я прохожу без скандала. Пару раз, подложив под себя рюкзак, сажусь перекусить. Сидеть долго ни в коем случае нельзя: холодно да и трудно потом себя заставить вставать. Ноги «гудят», став каменными, подошвы горят.
На копи зимой всегда сумрачно, как мрачен и весь северный склон горы, нависший над ней. Солнце за весь день не заглядывает сюда, «парит» незамерзающая Столбоушка и березы, склонившиеся над ней, стоят окутанные куржаком. Давно уже нет заимки Свинина, как нет и дегтекурни Сасина. Нет никаких следов и дороги в сторону Масляхи и Тегерека.
Последние пять километров идешь, будто на чужих ногах. Но так или иначе, через пять часов хода я на месте. В Столбоухе, но не в своем доме. До него надо еще добраться.
До Копытова, своего соседа, как правило, прохожу по расчищенной дороге (или тропинке), а дальше целина. Лают собачонки, но встречать не бегут, боятся увязнуть. Влезаю в снег, как в пуховую перину, и сразу по пояс, как хочешь, так и шагай. Хоть не плыви, загребая руками, перекатываться тут тоже не получится – утонешь. Как же мне пройти 100-200 метров? Валенки у меня уже надеты, выпускаю поверх них брюки и вперед! Странно, но это помогает, снег в обувку не забивается. А почему – мне и самому непонятно. Верчусь, буравлю снег, будто танк пихаю перед собой снежный вал. В мороз снег сыпучий, как мука, как порошок. Пробиваюсь вперед, а позади меня траншея вновь засыпается, вместо следов, лишь снежная борозда. Барахтаясь и задыхаясь, какие-то двести метров бреду целый час (по-местному куртаюсь). После каждых десяти шагов передышка. Через калитку перелезаю поверху. Крыльцо без снега, но крыша над ним под тяжестью снега согнулась как у китайской пагоды. Удивительно! Завтра начинается первый день зимы, а снегом уже все задавило. Я мерил: 1,15 у меня во дворе. Но чем зима хороша, так это тем, что меньше посещают незваные гости.
Я еще в дом не зашел, а сорока уже тут как тут. Сидя на маковке одной из моих пихт, радостно стрекочет, приветствуя появление человека. Явно ожидает подачки, и тут уж хочешь-не хочешь, надо ей что-то выделить из еды. Гость тоже незваный, можно сказать мирской захребетник, к тому же птичий разбойник. Но зимой и ей рад.
Снег да снег кругом…
Снег, снег, какие еще слова характеризуют зимний Зыряновск? Разве что еще «мороз». Есть такое понятие «огребаться». Это типично местное словцо, такое же, как «оброситься» (получить травяной ожог), характерное для жителей Алтая, а Зыряновска особенно. Огребаться – это значит убирать снег, причем не столько со двора, сколько с крыши дома.
Зимой сижу дома в Зыряновске, а сам думаю: как там, в моей Столбоухе? Сколько навалило снегу, не задавит ли избу или гараж?
На этот раз мне повезло: приехал на попутном лесовозе. Сошел в Столбоухе рано, почти ночью, в 7-00. Темно, конечно, здесь все еще спят. Вышел из авто и пахнуло такой свежестью! Какой ароматный, пахнущий свежей хвоей и еще чем-то необъяснимо приятным, воздух! Горный курорт!
А снегу! Будто и не чистил месяц назад. Еще больше, чем было. Забора не видать нигде. Одни ворота. Огромные слоёные караваи свесились с крыш. Во дворе снег едва ли не вровень с кровлей сарая, всего на 2-3 венца ниже.
Через калитку перешагнул, почти её не заметив. В общем, в месяц снегу выпадает почти по метру, может быть, только чуть поменьше. Приступаю к раскопкам, благо лопата припасена под дровами в дровянике. Но до него еще надо добраться. В дровяник залезаю, как в нору, согнувшись в три погибели. Дров набрал, надо огрести хотя бы вход у крыльца избы. Крыша у него дугой, столбики-подпорки под тяжестью изогнулись.
Тяжелы снега на Алтае. В горах иной раз его навалит 3 м и даже больше. По официальным географическим отчетам в районе Столбоухи за зиму выпадает до 7 метров снега. Редко какая зима пройдет, чтобы не услышать: там коровник раздавило вместе со скотом, там мастерскую поломало. И сама работа мало того, что тяжела, она еще и небезопасна на крыше, тем более, если дом многоэтажный. Не раз, бывало, гробились люди. Совсем страшный случай произошел в 2013 году. Полез хозяин на крышу своего двухэтажного особняка, а для страховки обвязался поперек туловища веревкой. Да не был он знаком с техникой скалолазания и альпинизма. Обвязался не за грудную клетку, а поперек живота. Сорвался и был задавлен веревочной обвязкой. Погиб человек ужасной смертью, а не будь этой страховки, наверняка, остался бы жив.
Иной год раза 3-4 приходится перекидывать снег. Это тяжелая работа и целое искусство. Явно Столбоуха держит рекорд по многоснежью. Вот пасечник из Большой Речки говорит, что у него снега куда меньше.
Русский мужик, какой ни докий, но почему-то не строит островерхие крыши, какие можно увидеть в Европе. А как бы хорошо было: подрезал снизу снежную краюху, она бы и сама по крутизне свалилась. Но этого, к сожалению, нет. Вот и приходится на крыше копаться, перелопачивая горы снега вручную.
Плотный лежалый снег на крыше в полтора метра толщиной. Стена в горнице потрескалась, выпучилась брюхом. Вот это гнёт! Придавленная, изба нахохлилась под непосильной тяжестью снега.
Стою в снегу, роюсь лопатой, будто в карьере. Хорошо откалываются пласты и линзы грабаркой. Я всем своим существом чувствую, как распрямляется изба по мере освобождения её от снежного гнёта. Неудивительно, что на чердаке «заговорили» стропила, так сильно меняется нагрузка. Листы железа коробит, они расправляются и гремят. Еще не все сбросил, а гора уже поравнялась с крышей. Добрался до южного ската крыши, здесь явно меньше снега, чем на северном. К тому же он взялся хрустящей подмерзшей корочкой. Такого в декабре не наблюдалось, значит, в январе света и солнечного тепла прибавилось. Это первый признак перелома на весну – подтаявшие снега на южных скатах крыш. В городе это не заметно из-за загрязнения атмосферы котельными. Здесь же видно отчетливо. Подмерзший нижний слой по структуре напоминает быстрорастворимый сахар. Откалывается тяжелыми блоками–кирпичами и, шурша, скользит по скату. В ответ поскрипывают, освобождаясь от тяжести, чердачные балки – стропила. «Ох, ох» - покряхтывает сама старушка изба, расправляя плечи-стены. Я чувствую, ощущаю, как поднимается дом, вставая с колен.
Рукавицы нужны теплые, суконные, двойные. Иначе тепло рук передается дереву и ручка обледеневает. В крепкий мороз работается лучше, а если меньше минус 15 – промокнешь от талого снега.
Поработаю, постою, любуясь на заснеженную панораму вокруг. Рядами стоят пихты, вдали синеют волнистые гряды Холзуна. За ними Россия, Уймон. Второе место на Алтае, где прятались старообрядцы и бежавшие каторжане с демидовских заводов и рудников. Через этот Холзун общались между собой каменщики, потом ясашники, обменивались женихами и невестами. Верили в бога, молились, трудились, жили, соблюдая обыски и заветы предков. Тишина. Нигде ни звука. Только шуршат снежинки и слышно, как падают на ватник. Да еще нет-нет, да и рухнет водопадом свежий снег с березы. Сначала чуть-чуть, струйкой, а потом ухнет белым водопадом.
Заторопился и съехал с конька крыши вместе с глыбой примерзшего снега. Ухнул внезапно, скользнул так быстро и внезапно, что и моргнуть не успел. Один миг и я воткнулся в снег. Это всё равно, как вдруг очутиться под ледяным душем: снег лезет за шиворот, набивается в карманы и под полы куртки и тут же тает на теле. Барахтаюсь без опоры, встал кое-как, а лопаты нет. Она где то под снегом. Искал чуть ли не час – вот чудеса в решете, вернее, в снегу!
Каждый раз бывает: скинул снег раз, скинул два, а на третий раз уже и кидать некуда. Теперь горы снега снизу подпирают стены избы. Могут раздавить окна, да и в комнатах сумрачно и стыло без солнца. Очень неуютно, когда окна завалены снегом. Приходится раскапывать дом, выбрасывая снег теперь уже не сверху, а снизу вверх. Жаль, избушка низковата, здесь это очень важно. Прорыл, проделал траншею вдоль окон и солнышко заиграло в избе.
Зато трубы хозяин водрузил на загляденье: возвышаются над крышей почти на три метра. С запасом, чтобы снегом не завалило. Иначе и печку не затопишь.
Работаю утром и вечером, в обед варганю суп из половинки курицы, картошки и вермишели. После обеда отдыхаю, лежа на диване. В окно заглядыают заснеженные пихты, виден обледенелый край снежного карниза. Он маслянисто блестит влагой и вот уже, сверкая голубой искрой, свесилась робкая капля. В ней горит крохотная искорка-теплинка. Она срывается и беззвучно падает, без следа исчезая в рыхлом снегу. Очищенная железная кровля жадно впитывает в себя тепло. В городе небо под колпаком дыма и копоти, там солнце не греет и не светит, здесь же атмосфера чиста и возможна капель даже в мороз, в теплые солнечные дни переходящая в струйки воды.
Слышу – легонький стук. Вроде бы дятловый, но очень слабый. Это поползень пригрелся на стенке дома. Распушил по бокам рыжие пушинки, сует нос в щели. Хотелось бы ему, бедняге, помочь, да как?
Подремал с часок, слушая треск дров в горящей печи и снова за работу.
Вечером сижу у огарка свечи. Пью чай. В печке потрескивают дрова. На улице что-то сильно треснуло, будто хлопнул кто-то на веранде дверью, видимо подмораживает. Хотя с погодой полная неясность и белые мазки, тянущиеся по небу, предвещают, наоборот, ненастье.
Встал где-то в 9 часов, когда на склонах Лохматки зазолотилось солнце. Утро ясное! Мороз. Над горой «Пять братьев» в низине лежит сизый туман. Тишина. Но вот взошло солнце и как чудесно все преобразилось! Пихты из грязно-серых стали сине-зелеными, небо из мутно белого – голубым. По снегу к солнцу побежали сияющие дорожки загоревшихся жемчужным блеском снежинок.
За ночь отдохнул так, что хочется поскорее схватить лопату и махать ею и махать. В комнате выстыло, всего плюс 2.
Гараж довольно легко сделал. Снежные карнизы спустил, а там по жести легко соскрести остаток. С сарая спускаю глыбы подрезкой снизу. Наверное, по полтонны веса будет в этих глыбах, похожих на снежные айсберги. Они скрипят, стонут, а потом, набирая скорость, шипят и, поднимая снежную пыль, гулко плюхаются у ног. Тут берегись, надо успеть отскочить. Задавить не задавит, а присыплет с головой.
Устал, очень много было работы. День кончается быстро, после 5 часов темнеет. Кажется, я один во всем мире. Я и заснеженный мир, с холодными мохнатыми пихтовыми лапами, касающимися моего лица, с мерцающими звездами в морозном небе. Я ощущаю, что сливаюсь с лесом, со здешней тайгой. Темно так, что иду по крыше и боюсь не увидеть края. Но вот стало чуть светлее. Голубой свет разлился по снегу. Это откуда-то из-за горы луна посылает свои лучи. Они льются, а откуда непонятно. Кажется, что сам снег светится изнутри.
Закончил в 8 часов. Зимой это почти ночь. Умаялся, но усталость приятная. Чувствуется, как крепчает мороз. Это хорошо: снег не тает и не намерзает на штанах сосулями. Рукавицы обледенели, хоть гвозди ими не забивай. Страшно озяб. Дрожь во всем теле, а мне хорошо. Сладко это ожидание: сейчас подброшу в печь дров и буду наслаждаться жаром живого огня. Бросил лопату, потоптался на крыльце, обмел веником валенки и юркнул в избу.
Да, комната успела остыть, но через десять минут печь гудит от яростного пламени. Долго пил горячий чай, пока не свалил сон. А мороз был крепчайший. На моем термометре под козырьком крыши – 36.
Через три дня ухожу, чтобы снова приехать через месяц. Зима кончится, а там еще и март и, бывает, даже в апреле приходится следить за снегом. Я как-то пожаловался старухе Холмогорихе, что вот, мол, весна, а снег всё валит и надо огребаться. А она мне в ответ говорит: «Ну, в марте-апреле, сколько навалит, столько же солнышко и съест». И то верно. Мне покидать снег вовсе не в тягость, вот только добираться каждый раз проблема.
В снежном плену
Сижу в Зыряновске и думаю: как пробиться в Столбоуху. Добрался до Столбоухи, думаю: как выбраться из Столбоухи.
Январь 1994 года. В этот раз пришел в Столбуху пешком. Доплелся до деревни где-то в два тридцать, а потом долго, очень долго брел по снегу до своей избы. 27 км прошел за 5 часов, а потом 350 м брел целый час! Очень рыхлый снег, проваливаюсь почти до пояса. Пришел - ноги едва шевелятся.
Березовые дрова горят хорошо, мерно и горячо. Натопил избу, натопил воды из снега. Наелся, напился и, счастливый, лёг спать.
Я намерен прожить здесь 10 дней. Очистить от снега дом и постройки, поработать с рукописями, погулять по лесу. Знаю, что, скорее всего, пойдет снег, завалит дорогу, и тогда кукуй, жди у моря погоды: пробьют или нет путь на Большую землю. Что поделаешь, надо рисковать. Да и какая беда, если задержусь: на работу идти не надо, теперь я на пенсии и отчет только перед женой держать. А еды у меня должно хватить на пару недель.
В этот раз с продуктами у меня хорошо. Есть три банки говяжьей тушенки и набор к ней, вернее, к супу: рис, картофель, лук. Кусок сахара – 500г. Палка колбасы, яйца. Банка сметаны. Хлеба две буханки, белые булочки. Чай, конфеты. Масло. Баночка сухого молока.
Работаю, работаю, чередуя снегоуборку с созерцанием природы и бумагомаранием, то есть с творческими страданиями над рукописными опусами. И думаю о том, насколько «бумажный» труд тяжелее физического. Конечно, сбрасывать снежок, любуясь природой и наслаждаясь всеми ощущениями горного курорта не сравнить с трудом шахтера, рабочего у станка или крестьянина в жарком поле. Но как тяжело заставлять напрягаться свои мозги и голову! Именно заставлять себя, особенно когда нет вдохновения, а оно приходит редко. И, напротив, с каким удовольствием берешься за снежную лопату! Берешься, потому что это гораздо легче, чем насиловать мозг и пытаться прыгнуть выше себя.
9-й день. Утром идет снежок. Всё небо - непроницаемая белая пелена. Влажный, теплый воздух, температура минус 12 градусов и это слишком тепло для Зыряновска. Уже пять суток идёт снег, правда, с перерывами. Его навалило не меньше метра свежего. После снежной работы, лежу, отдыхаю в избе. На улице полное безмолвие, а мне, то ли от гула тяги в трубе, то ли от ожидания, что вот-вот на дороге появится машина, все время слышится гул автомобиля. От чего бы? Нет, без расчистки дороги сюда не пробьется никакой вездеход. Нужен либо «утюг» с гусеничным трактором, либо «Ка-700». Даже «Уралу» не под силу засыпанная снегом дорога.
Я наслаждаюсь горным курортом в своём поместье, но уже начинаю подумывать: а когда же кончится снег и кончится ли он вообще?
Отдыхаю и думаю о том, как всё в мире относительно. Житель Зыряновска рассуждает: «Что мой городишко – крохотный, вот Усть-Каман это да! Там есть театр, ходит поезд и летают самолет». Житель Усть-Каменогорска думает: «Что наш Усть-Каменогорск – дыра, всего 400 тысяч, то ли дело Алматы с полутора миллионами! У жителя Алматы масштабы куда больше: Москва, Нью-Йорк, Европа, Америка. А я сижу в заваленной снегом, заброшенной Столбоухе и думаю о Путинцево, как о вожделенном центре Вселенной, где есть цивилизация и средства связи. Где ходят люди, есть магазины и можно купить хлеба, а главное, есть автобус до моего дома. Словом, Путинцево для меня сейчас желанней всего на свете. Предел мечтаний! И в данный момент мысль одна: как бы до него добраться! Но как это сделать, вот задача! Эти 27 км я проходил не раз, но ведь снег! Баба Ольга по хорошей дороге бредет три дня, пасечник из Лаптихи добирается до Столбоухи по глубокому снегу за 2-3 дня. Для него Столбоуха желанный причал, очаг, где можно согреться, отдохнуть, скинув тяжелую одежду, привалиться к теплому боку печки и поговорить с человеческим существом, которого так давно не видел. И у меня сейчас желанный причал – Путинцево. Только что мой сосед рассказывал, как брел трое суток до Столбоухи его знакомый пасечник из долины Черневой: спал у костра, прислонившись к берёзе, чуть не сгорел, подпалив полушубок, плавил снег на костре, чтобы напиться (впрочем, я сам топлю снег, превращая его в воду). Отогревался у печи, а пар от него шёл столбом!
Вот уже и десять дней, как я сижу взаперти. Пора бы и домой, а дороги, как не было, так и нет. Конечно, я могу пожить еще три, четыре дня, но наладиться ли погода и расчистят ли путь?
Вчера вечером начало было разведриваться, даже показались звезды в разрывах облаков, но с ночи, «как из пушки» опять повалил густой, влажный снег. И идет без перерыва уже десять часов подряд. Смотрю в окно – там белая кисея, снежная занавеска, закрывшая мой любимый вид на гору Лохматку. Сыплется, сыплется … а отвернусь, работаю, и мне начинает казаться, что проглядывает солнце – так светло. Время от времени с улицы раздается глухой звук, будто кто–то топнул ногой в прихожей или что–то тяжело упало. Это рушится снег с ветвей, а может просто садится?
Ну, теперь точно завалило, закупорило меня прочно. Смешно сказать, где это видано, чтобы из-за снега не выбраться! Впрочем, в Сибири, в тайге, вероятно, много таких мест. Вспоминаются Чук и Гек – выдумка талантливого писателя и, как оказалось, жестокого человека. А выдумка хороша, навеянная воспоминаниями о пребывании Гайдара в Хакассии, где он расстреливал людей. Как это все несовместимо!
Перед наступлением темноты, сбрасывая снег с сарая, заметил, что снег рушится с макушек и ветвей. Это признак, что снегопад должен скоро кончиться. Поднялся ветерок, все говорило о том, что погода налаживается. Действительно, робко показалось солнце, но оно будто поиграло со мной, посветило с полчаса и исчезло. Поздним вечером снег заморосил, затрусл опять.
Я давно убрал весь снег со всех построек, даже прочистил дорожку к дровянику. У меня кончаются продукты и выходит контрольный срок возвращения. Нестерпимо хотелось вымыться в душе. Позор – у меня здесь своя баня со всеми причандалами – печь-каменка, дрова рядом. Но я разобрал там пол и все тянул – надо натапливать воду, дело казалось хлопотным и затратным по времени. Потерплю еще чуть-чуть и дома отмоюсь. У нас горячая вода – кипяток. А здесь я почему-то всегда простужаюсь. Раза три на дню залезаю на крышу избы – это у меня смотровая площадка – и, как моряк, терпящий бедствие, высматриваю горизонт: не покажется ли земля или дымок корабля. Вглядываюсь в сторону дороги: не идет ли транспорт, не прочистили ли дорогу. Нет, все та же редкая кисея ленивого снегопада и нигде ни души. Утром 15 снег так и не кончается, дороги нет, а пройти по снегу 27 км. по глубокому снегу не шутка. Намаешься, хоть на узких, беговых, хоть на широких охотничьих лыжах, да еще и промокнешь под снегопадом. За день не успеешь, надо ночевать, а это не входит в мои планы. Так что остается выжидать и надеяться на авось.
Я-то ладно, а ведь люди живут еще и в Большой Речке, а это еще 50 км. Страшно подумать! Отрезанные от всего мира, и это в наше–то время, будто не в Казахстане, а полярники в Арктике или Антарктиде. Столбоуха запряталась, ухоронилась от остального мира в пазухе хребтов. От Путинцево 27 км, и звуковая волна идёт, пробиваясь сквозь пелену снега и огибая Столбоушинский кряж. Расстояние немалое, но если напрячь слух, то можно услышать, как натужно гудят моторы рудовозов, поднимающихся на Бобровский перевал. Этот, кажущийся нереальным звук как весточка с Большой земли: жизнь идет, она рядом! Рядом-то рядом, но попробуй пробиться до неё!
Снегопад шёл три дня и три дня я слушал эти манящие звуки, ожидая, что вот-вот грузовик или трактор покажется в Столбоухе. Для этого я поднимаюсь по лесенке до крыши, откуда видна дорога на Лаптиху.
Двенадцатый день. Снежок все моросит, хотя ночью звезды слегка проглядывали. Снег проваливается почти по грудь. Что–ж, как я и предполагал, двухмесячная месячная норма снега пришлась именно на эти дни. Снег свое наверстал, и меня здесь закупорил. Зато наслаждаюсь одиночеством, покоем и тишиной. Продукты пока есть и если растягивать, еще на неделю хватит. Я хорошо приспособился: завтрак переношу на более поздний срок и голода не чувствую, Чувствую себя гораздо лучше, по–моему, даже начал худеть, что явно на пользу. Здесь хорошо, но мне надо быть дома, и я решил пробиваться или хотя бы сделать разведку.
От своих ворот прокладывал траншею по грудь в очень рыхлом, сухом снегу. Не шел, а плыл, от дыхания снежинки разлетались перед лицом. Останавливался через каждые 20-30 метров, задыхался, хватал горлом воздух вместе с взлетающими, как пух, снежинками. Добрел до дороги. И что же я увидел? На дороге снег до колен. Есть старая колея прошедшей рано утром машины, видимо, вездехода, но прилично засыпанная.
Зря затраченный труд, зато поговорил с Холмогоровым, отбрасывающим снег от своего барака.
- Ха, ха, - встретил он меня, - что, надоело сидеть взаперти? Столбоуха у нас такая, залезешь и не выберешься назад. Тайга. А ты жену привози и живи здесь. Красота!
Рад бы, да ее не уговоришь даже летом приехать. Говорит, мышами воняет. А летом комары да мошки. Сидит у телефона, ждет звонки от сыновей.
- Мышами, говоришь? А мышь такое же домашнее животное, как кошка или собачка. Помнишь, в русской сказке:
- Мышка-норушка бежала, хвостиком махнула, яичко и разбилось. От мышей, брат, никуда не денешься в избе-то. Ты лучше давай, заходи, погрейся. А транспорт будет не сегодня-завтра. Надо ждать.
«Нет, доплетусь до копи, там видно будет, - упрямо решил я. - Вдруг да там есть дорога!»
До копи каких-то три километра брёл целых четыре часа. В валенках идти крайне неудобно, подошва овальная, нога то и дело подворачивается. А одеть ботинки – промокнут ноги. День на исходе, а впереди больше 20 километров. Как хорошо, что можно вернуться и в лесу есть собственное жилье, еще не остывшая печь и теплая постель! Возвратился, и так уютно показалось, что и в Зыряновск идти неохота.
Перед тем, как лечь спать, вышел на улицу и о чудо! У дома Холмогорова вдруг мелькнул свет. Что–то проехало по дороге, но что - мне виден только верх кабины. Это явно «К–700» пробивается в Лаптиху. Только он и может туда добраться. Уже черная тьма, начинается метель, снег жуткий, а им еще 50 км горной дороги, где в темноте и снегу можно свалиться под откос не меньше десяти раз. Но у нас народ отчаянный.
Наутро следующего дня я уже был в пути и к вечеру благополучно добрался до дома.
Долгий путь и волки на дороге
Новый 1987 год я встретил в Столбоухе. Под ёлочкой, как «зайчик серенький я не прыгал и не скакал», а два дня огребался от снега. И это уже второй раз с начала зимы, которая пришла нынче рановато, еще в конце октября. Мне Володя Фещенко рассказывал, как отмечали в Столбоухе Новый, ещё 1986 год. Гуляли, по очереди, гурьбой ходили от одного дома к другому. Трудно представить, как пьяному человеку бродить по селу, где снегу по пояс. Казанцев зашел к Мишке, а там вовсю идет пир и пахнет свежим огурцом. Оказывается, пьют огуречный лосьон. Стали приглашать, а когда тот отказался, Мишка сказал:
- Это ты зря. Пьешь и сразу вроде бы и закусываешь огурцами.
А тунеядка хвалилась:
- Хорошо у нас Новый год прошел. Я ведьмой нарядилась. Волосы распустила, метлу взяла и бегом по селу!
Это точно, никакой декорации не надо. И так видно, что ведьма.
2 января было хмурое утро. Медленно падали мелкие снежинки и сильно потеплело, а это предвестник близкой непогоды. Над «Пятью братьями» стлалась редкая пелена белого тумана. Заканчиваю очистку снега и подумываю о возвращении в Зыряновск. С помощью деревянной лопаты дело идет быстро. А снег все сыплет, словно из полупустого мешка вытряхивают его остатки. Пока не затрусило дорогу, надо спешить. Дорога дальняя, с транспортом ничего не ясно, а пешком идти - хотя бы успеть на последний автобус из Путинцево. Поймать попутку - это большая и редкая удача, чаще приходится рассчитывать на самого себя. Я решил, если кончу не позже двух, выхожу. Если завалит по колено, тогда, как здешняя баба Ольга, хоть не ночуй в пути. За день не осилишь, а мне надо выходить на работу.
Кончил – оказалось 1-20. Как ни торопился (брился, собирался). Долго возился с ключами (а их целая связка), кое-как и уже в спешке закрыв все свои «буржуйские» амбары и постройки, вышел только в 2-20. В 3-30 был у дома Холмогорова. Дорогу уже присыпало, хотя и не сильно. Вот теперь начался большой поход. Валенки сразу же снял. Во-первых, за дорогу измолотишь, во вторых, в ботинках легче.
Кругом белая пелена. Серая кисея снегопада, черные фигуры пихт, серые остовы берез. Когда меряешь дорогу ногами, запоминаешь ее хорошо. Замечаешь все то, что раньше не видел. Вот и Хамир - строптивая река. Играет, сорвавшись с переката, бьет прямо в дорогу, не замерзла и даже «кипит, обволакивая «паром» берёзки вокруг. Тут узкая дорога огибает крутую гору по копи.
«Копь» - это копанка, выемка под дорогу в склоне высоченной, мохнатой горы. Тут всё сразу: мост через Столбоушку, узкая дорога, над которой нависает лесистый, заснеженный склон, незамерзающий на перекате Хамир, и сумрачная тень северной подошвы горы. За копью, как выйдешь из-за горы, вдруг из мрачной зимы, сразу попадаешь в весну и слепнешь от ярчайшего солнца, бьющего прямо в глаза. Но короток зимний день, это прощальный привет дневного светила. Пока дошел до Большой Ямы, солнце уже поумерило свой пыл и сразу стало стыло. «Ямы» - это лога или боковые отщелки (пади) по сторонам Хамирской долины, с трех сторон окруженные лесистыми увалами гор.
За Большой ямой дальше по пути по левую сторону вторая, потом первая Макаровы Ямы, по правую сторону за Хамиром лога Панов Ключ и Зевака. Иду, а так хочется присесть и никуда больше не идти, но я себе приказал; шагать и шагать, несмотря ни на что: горят ли подошвы, хотят ноги или почти невмоготу. Наметил: не остановлюсь, пока не дойду до мостика. А дошел и передумал: нет, могу еще. Пока светло, надо шагать и шагать. Потом будет труднее, и этот расчет оказался верным.
Передо мной прошла какая-то машина, видимо, легковая. Я иду, ступая по узкой колее. Не очень удобно, но легче, чем по дороге. А снег уже по щиколотку. Гадаю, когда буду в Козлушке, в 4-30 или в 5. Решил, что в 5 буду за поселком. Подобрал палку, торчащую из снега, оставленную по пути в Столбоуху. Ею я буду защищаться от злых собак.
И вот Козлушка. Здесь я насчитал 4 обитаемых избы. А ведь когда-то это была большая деревня, и я её еще застал в 58-60-х годах. Не видно ни души, но собаки есть, всё те же. Псы злые, распущенные. Отбивался от палкой. Топаю дальше, не останавливаясь даже, чтобы перекусить. Слева сосновая роща. Иду. Впереди засветился красный огонек. Я все ждал, если пройдёт встречная машина (в любую сторону) по колее мне будет легче идти. Огонек мигал, мигал и исчез. Явно, приезжали отдыхающие и, глядя на вечер, повернули назад.
Не повезло, а раз так надо подзаправиться, тем более, что силы на исходе. В темноте, в снегу присел, подложив под себя валенки. Достал холодное яйцо, пару яблок. Съел, запив холодным чаем из термоса. Просидел всего-то минут пять, а почувствовал себя отдохнувшим. Зашагал с новыми силами. Снег вроде бы стал мельче.
Шумовск. Здесь есть огоньки в домах (хотя их всего-то кот наплакал), конечно, от керосиновых ламп. Электричества здесь никогда не было. Навстречу машина, первая за всю дорогу. Кого это несет? Это Скорая помощь. Вот не ожидал! Спросили про дорогу в Большую Речку. Надо же: в такую даль! Удивительно, как еще теплится жизнь в такой таёжной глуши, за моей Столбоухой еще км 50! Подумал об этом, и так хорошо стало: значит, моя Столбоуха не совсем край света, есть и подальше! Но доедут ли они?
Едва ли не на ощупь перешел Шумовский мост. Под ним не совсем замерзший Хамир. Мост «живой», шатается, доски ходят, шевелятся, есть и щели. Тут и днем надо идти с опаской. Жутко чернеют полыньи среди сероватой пелены снега и льда. В лесу скрипнуло дерево. Пришла мысль о волках. Судя по сказкам и преданиям старины неглубокой, надо бы мне бояться, а я что-то не задумываюсь об этом. На Зыряновщине волки бывают лишь в степной зоне, за Бухтарму, в лес обычно не ходят. Нечего им тут делать в глубоких снегах. Но в сторону Соловьево, Чиркаина приходят. Сам я видел останки коровы после пиршества серых разбойников, правда, дело было осенью. Зыряновские старожилы вспоминают, как не в столь далекие времена волки выли по ночам на окраинах городка. Вспомнился и рассказ бывшего коммунара, как он парнишкой в начале двадцатых годов убегал от стаи хищников (рассказ дан в следующей главе).
Вот и я, сколько хожу в одиночку по дороге в Столбоуху или назад, иногда поздним вечером, а про волков даже не вспоминаю, Хотя, говорят, бывает, они все же заходят в ту же Козлушку и даже зимой, а в Столбоухе нынче как-будто бы задрали несколько лошадей. Да ну их, волков, сейчас не до них. Шагаю упрямо. Отмечаю про себя заметные и давным-давно известные мне ориентиры: прошел одну, втору, третью сосновые рощи. Хамир, то совсем рядом, то далеко отходит от дороги. Дорога от Шумовска до Путинцево особенно длинна и кажется бесконечной.
Наконец засветился огонёк заправки на окраине Путинцево. Смотрю время и не верю: всего 7 вечера. А я-то торопился, думал, успею ли до 8, когда уходит последний автобус.
Пришел на остановку, в 7-20. Автобус будет в 8-10, ждать минут 50, а то и час. Хорошо, что есть будка, где можно передохнуть, переодеться и переобуться в валенки. Заправил носки, одел свитер. Так хорошо, что можно и подремать в тепле!
В 9 часов я был дома! Хорошо в Столбоухе, не хуже и дома отогреться под душем. А еще лучше, когда есть и то и другое.
(PS: В городе страшный холод и тусклое солнце. Разница со Столбоухой колоссальная. Там у меня курорт!)
Рассказ коммунара
Коммунары - это питерские рабочие в голод, устроенный Лениным, были им же посланы на Алтай, чтобы, образовав коммуны, заниматься сельским хозяйством. Один из потомков такого коммунара прислал мне рассказ своего предка. Рассказ показался мне очень интересным, как свидетельство истории, тем более, именно нашего края, и я решил его здесь привести в переработанном мной виде.
Будучи парнишкой, сын одного из приезжих питерцев от страшных лишений лихой поры вскоре остался без родителей, умерших от болезней, голода и холода. Он неминуемо и сам бы пропал, но его приютили добрые люди, местные крестьяне. Ясное дело: это были очень зажиточные крестьяне, из тех, кого позже стали называть кулаками (сами они называли себя трудовиками, и это было правильно). Держали они много скота, нуждались в работниках, и сами работали, как говорится, от зари до зари. В чужой семье мальчишка окреп, привык к тяжелому труду крестьянина, и стал добрым парнем, умевшим выполнять любую работу. Дело было в начале марта. В Зыряновске это еще зима с трескучими морозами, хотя днем в солнечный день пригревает хорошо. Надо было отвезти пакет с документами из Крестовки в Зыряновск, а это 28 км по накатанной санями дороге. Мужики заняты на молотьбе, ехать некому, а дело важное, деликатное и ответственное. Думали-гадали да и, скрепя сердце, поручили этому самому Алешке. Ему хотя всего 14 лет, а парень крепкий, смышленый, во всех делах докий, к тому же еще и грамотный. Работник-работником, а был приемный парнишка в семье уже как свой сын родной, о котором заботились и беспокоились. Запряг он своего любимого конька Игреньку в лучшие на дворе сани-розвальни, добрая тетя, ставшая ему почти матерью, накормила в дорогу, положила ему с собой пакет с едой: за день ведь не управишься! А дедушка Савелий, уже хворый и больной, поучал: «Ты, Алешка, не самовольничай, как приедешь, пакет сдашь, назад один не езжай. Будет поздно, ночью волки всюду рыщут. Они голодные, сейчас у них свадьбы, ходят стаями, растерзают, кто ни попадись. Дождись попутчиков, припарься к кому–нибудь с возком, а лучше с несколькими. С двумя-тремя санями оно так понадежнее будет. И езжай только утром, а переночевать - там изба для этого есть». Слушает Алешка, а сам думает: «Да к чему эти все разговоры, вот беда: прокатиться туда да обратно. Да со своим Игренькой я мигом управлюсь. Конь молодой, сильный, ему бы только бежать да бежать. Сам рвется, так и играет, на месте не постоит».
Оно так и шло: дорога – лучше не бывает, гладкая накатанная, Игреньку и погонять не надо, сам бежит, от удовольствия только похрапывает. Знает, что прибежит на место, там его накормят, овса и сена припасено ещё из дома. Приехали в Зыряновск, Алешка пакет сдал. Там только головой покачали, глядя на парнишку, но ничего не сказали, спросив лишь, где собирается ночевать. А дело и действительно уже к вечеру. И коня надо кормить и самому думать о ночлеге. Заезжую избу Алешка знал. Там уже мужики приготовились ночевать, сидели кушали, самогонку пили. Смотрят на Алешку, а один спрашивает: «Ты что, паря, один? Может, что помочь надо?» Алеша ответил, что едет один завтра в Крестовку, а помогать не надо. Задал коню корм, примостился в углу, покушал и лег спать, подложив полушубок. Сколько проспал, не знает, но только проснулся – в окно луна светит, да так ярко, будто день на дворе. «Пойду, коня проверю, - подумал Алеша, - да и погоду посмотрю». Вышел – на улице морозец, конь заиндевелую морду к хозяину поворотил, будто говоря: «Чего это мы домой не едем?» «А может, и вправду надо ехать?» - подумал хлопец, и стал запрягать коня. Тут вышел один мужик, удивился и спрашивает: «Куда это ты, паря, собрался на ночь глядя?» «Домой, в Крестовку». «Ну, дак вот, выпрягай! Съедят тебя по дороге волки вместе с твоим конем. Ты что, этого хочешь? Давай, иди в избу досыпать, а утром все вместе поедем». Обнял Алешка Игреньку за шею, вернулся в избу. Лежит, а сон не идёт, всё вспоминает своих родителей, как хоронил мать, а потом отца в этом чужом краю. Всё же заснул, а сколько проспал, не знает, но слышит, петухи поют. Значит, вот-вот утро, чего бы не ехать! Когда там мужики проснутся, вповалку спят мертвецким сном! А встанут, опять самогонку начнут пить, а мне домой надо.
Так подумал Алешка, встал и пошел запрягать Игреньку. Тот только фыркает и головой мотает, обрадовался, значит. Выкатились со двора, сани, будто сами катятся. Дорога, что каток ледяной, весна ведь. Закутался Алешка в тулуп – тепло стало. Уздечка позвякивает, конь бежит легкой трусцой, то всхрапнет, то фыркнет, только копыта под луной сверкают. Алешка не заметил, как уснул. Сколько спал, наверное, всего-то ничего, но проснулся от толчка. Сон как рукой сняло. И с чего бы это? Игрень стоит как вкопанный, храпит и топчется на месте. Что за напасть? И тут резанула мысль: волки! Огляделся – луна-то светит пуще прежнего. Все вокруг бело и в этой белой пелене, вроде как черные точки кувыркаются. А это волки наперегонки скачут по дороге, догоняют, а другие по сторонам мечутся в снегу. Алешку как в воду ледяную окунули, чувствует, как волосы на голове зашевелились, шапка вот-вот сама собой поднимется. Крикнул он сам не свой: «Игренька, волки!» и со всех сил дернул вожжи. Но вышло так, что Алешке потом и вспоминать было страшно. Конь рванул сразу в галоп, да так, что легонький парнишка вылетел из саней. «Смерть!» - мелькнуло у него в голове. Но вот ведь как бывает в таких случаях и мысль работает, когда припрёт: вылетая, Алешка успел схватиться за заднюю перекладину саней. Конь скачет, Алешка за санями волочится, скользит, вот-вот сорвется. Но откуда только силы взялись: подтянулся, сумев второй рукой зацепиться. Вот где пригодилась ловкость и сноровка: кое-как забросил ногу на сани, потом вторую, и вскарабкался на возок. Недаром мантулил почти три года, физически окреп и это и спасло. А волки не отстают, дорога широкая, они стелются в беге почти рядом. Не дай бог, запнется Игренька, крышка будет и коню и вознице. Смотрит Алешка вперед: далеко ли до деревни? С правой стороны мелькает гора, вся белая и дорога белая и конца ей не видно. Где же деревня Ключи (ныне Снегирево), что не доезжая Крестовки? Ну, Игренька, не подведи, еще немного! Вот-вот будет деревня, а там люди, да уже и светать начинает. И тут ухо Алешки уловило какие-то новые звуки: собачий лай. Деревня! Влетели на улицу, конь остановиться не может, продолжает мчаться во весь опор. Оглянулся парнишка, а волков и след простыл. Только собаки бешено лают, волков-то и они учуяли. Тут только Алешка почувствовал, что весь мокрый. Да и бог с ним, зато спасен. Домой заявился ни жив, ни мертв и рассказывать страшно. Заикается и во рту, будто комок застрял. Тут ему дед влупил за самовольство, а Алешка деду только благодарен был за урок. Поделом ведь, и наука на пользу.
Таков рассказ коммунара в моём пересказе, насколько правдивый, не могу судить, хотя хотелось бы ему верить. Как и другой, что поведала мне семейная пара из мест, недалеких от той же Крестовки, из поселка Прибрежный. Сидели мы вместе на вокзале в Зубовке, дожидаясь поезда на Защиту. Пара, конечно, далеко не из интеллигентов, и никто их за язык не тянул. А рассказ их такой. Одному офицеру, стоящей вблизи части приспичило, глядя на ночь, возвратиться на службу. Известное дело: военная дисциплина, а бог ведает, почему этот офицер припозднился в соседней деревне. Его отговаривали: «Волки свирепствуют, режут скот и собак, люди уже по ночам и на улицу боятся выглянуть». Но куда там! «У меня же пистолет, да и потом не пристало военному человеку бояться каких-то мифических волков. Вот и ученые охотоведы утверждают, что нет таких случаев, чтобы волки задрали человека». В общем, отправился этот офицер в путь, и пройти ему надо было каких-то 9 км. Что было дальше рассказчики – муж и жена – не уточняли, сказав лишь, что двоих волков человек застрелил, а от самого остались лишь ботинки. Я же, как говорится, что слышал, то и пересказываю, хотите, верьте, хотите нет. Я, честно говоря, не верю, хотя теоретически все возможно. Даже одичавшие собаки нападают на человека, а оголодавшим волкам терять нечего: в зимней пустыне так и так смерть: от пули или от голода.
Мои соседи
В 1985 году, когда я приобрел дачу, Столбоуха была еще жива, хотя и находилась в предсмертной агонии. Оставалось всего-то примерно 15 жилых изб, но еще работало проводное радио, по вечерам тарахтел дизельный движок, дававший бесплатное электричество, и даже работал магазин. Жители почти все в возрасте за 60. Это пенсионеры (некоторые приехали из города), державшие кто корову, кто лошадь и почти все небольшие пасеки. Были и такие, что жили непонятно чем, но крепко пили. Это в основном местные аборигены из коренных столбоушинцев, не пожелавших уехать по лености и слабоволию.
Настоящими дачниками была симпатичная чета Еловицких. Пожалуй, единственные интеллигенты на селе, бывший директор школы в Зыряновске Петр Васильевич и его жена, миниатюрная, легонькая старушка. Жили они стационарно все лето, с весны завозя на своем «Москвиче» мебель, телевизор, посуду и прочие предметы быта. Чуть-чуть что-то садили, но почти все время проводили, как и подобает настоящим дачникам, в «созерцании и поглощении природы»: собирали ягоды и грибы, ревень и черемшу, готовили на зиму варенья и соленья, гуляли и по вечерам пили на веранде чай. Не утруждали себя ремонтами, отгородив в большом, брошенном бараке две комнаты, уютно обустроили их. Честно признаться, я им немного завидовал и в душе задумывался: а может и мне бросить свои рукописи, дневники и ремонты и посвятить себя простому созерцанию и блаженству? Ведь дача в классическом (и русском) понимании для того и предназначается, чтобы дышать свежим воздухом, гулять и по вечерам пить чай.
Ближайшие мои два соседа пожилые профессионалы пчеловодства, прожившие всю жизнь в лесу, и по совместительству занимавшиеся охотой. Вполне приличные люди, но, к сожалению, не лишенные обычной для русского человека особенности: они крепко выпивали (один из них время от времени пил такими запоями, что скотина у него дохла от голода).
Захаживал ко мне местный абориген Мишка Б. вроде бы лесник, и по совместительству механик дизельного электрогенератора. Это было то время, когда соляра ничего не стоила, поэтому за электричество никто не платил. Включалось оно только вечером и закончилось примерно через год после моего поселения, так же как и проводное радио, работавшее в списанной Столбоухе лишь потому (содержалась даже штатная единица, радиомеханика), что страна Советов придавала огромное значение пропаганде и агитации коммунистических идей. Жил Михаил вдвоем со старушкой матерью отдельно от своей семьи, давно перебравшейся в Путинцево. Трезвым Михаила я никогда не видел, а на что пил – это всегда загадка, касающаяся и всех алкашей, не только Мишки. Время от времени он отлучался за получкой, где и навещал свою семью. Его соседка, бабушка Кирпикова как-то рассказала мне всю его сущность: «Мишка съездит в Путинцево, зайдет домой, пересчитает детишек и назавтра обратно. А через девять месяцев появляется еще один ребятенок». А Фещенко, большой любитель фотографии, мне со смехом рассказывал: «Пришел ко мне Мишка, все лицо исцарапано, и говорит: «Дядя Володя, сфотографируйте меня, мне портрет нужен для паспорта». Кончил Михаил плохо, на велосипеде попав в ночное время под двадцатипятитонный карьерный самосвал «Белаз» по дороге в Зыряновск. Видно шофер гигантской машины с высоты кабины да ещё и в ночное время не разглядел в темноте велосипедиста.
Из обитателей Столбоухи приходится упомянуть еще одну семейку, состоящую из дамы сомнительного поведения по прозвищу «тунеядка» и её двух малолетних дочерей. Назвать этих отчаянных девчонок воровками я не могу по обычной причине, что «не пойман - не вор», но несчетное количество раз, разыскивая свое украденное добро (чаще посуда, домашняя утварь и постель), я всегда находил его в брошенных избах, по-детски приспособленных под жильё. В поселке все знали, кто этим занимается, но опять-таки семейку не трогали по уже упомянутой причине плюс «связываться не стоит, себе же хуже будет» и «женщин лучше не трогать». Кстати, по последнему принципу поступали и продолжают действовать и официальные власти.
Сам чистый горожанин, тем более не местный, долгое время я боялся, что первый владелец усадьбы Холмогоров, затративший колоссальные усилия для ее обустройства и продавший за копейки, в любой момент может предъявить свои права на дом. Ведь документы были на него, а переделать их ни предыдущие владельцы, ни я не могли, так как поселок уже не числился в живых. Однако по существующим местным понятиям и традициям самодеятельные сделки производились частенько, и я не знаю случая, чтобы кто-то поступил нечестно. То же и с моим ближайшим соседом, которого я условно называю Копытовым Ипатом Архиповичем. Из-за постоянного обворовывания дач, ставшего традиционным на всей территории СНГ, долгое время я ему не доверял и лишь расставшись, понял, что это был нормальный человек, не строивший против меня никаких козней и вовсе не покушавшийся на мое добро. Но как не подозревать всех, если обворовывали практически беспрерывно. Так и получается, что из-за двух-трёх татей подозрение падает на всех.
Каждая семья загадка, но бывают случаи совершенно особые и вызывающие, если не интерес, то любопытство. Почти легендарной личностью в Столбоухе была почтенного возраста баба Ольга. Совершенно нелюдимая, можно сказать, отшельница. В посёлке её считали тронутой умом. В свою избушку на краю села никого не пускала и якобы любого, пожелавшего навестить её, встречала с топором в руках. Однако, оголодав, ходила по соседям, побиралась. Ей не отказывали, жалели, подкармливали. Ходили слухи, что она бывшая белорусская партизанка, имеет льготы, но не пользуется ими и отказывается перебраться в предлагаемую ей квартиру или дом престарелых. Так как жила она рядом с кладбищем, а сил мало, то пожгла все кресты с него и отапливалась зимой гнилушками с брошенных изб.
Мы с Руфой как-то раз весной еще по снегу встретили её по дороге. Идет из Путинцево, видимо, получала пенсию и подкупила продуктов. В Столбоухе уже и следов не осталось от лавки-магазина, где, кстати, хозяйствовал Холмогоров. Худощавая, беззубая старуха довольно высокого роста. Одета в неплохое, видимо, подаренное, синее пальто. В огромных сапогах размера примерно 50-го. Сгорбленная в дугу, сапоги гармошкой, ноги еле передвигает и тащит на веревке тележку с цинковой ванной, нагруженной снедью и каким-то хламом. «Отоварилась и делает заброску продуктов на неделю, а может, и больше» - прокомментировал тогда я. Господи, каких только отшельников не бывает на свете! Партизанила в Белорусии, и вот судьба! Но ведь живет и не хочет уходить из брошенной деревни. Остановились, стали расспрашивать. Будет идти дня 3-4. На ночевках жжет костер. И правда, рядом теплился огонек. Предложили подвезти, она категорически отказалась, а когда я взял фотоаппарат, энергично замахала руками: не надо меня снимать! Но попросила еды. Дали ей хлеба и кое-что из продуктов. Лишнего-то ничего с собой не было.
Позже, когда Столбоуха совсем замерла, и людей там почти не осталось, как-то зимой в Зыряновске прошел слух, что в Столбоухе умерла женщина. Лежит в своей избе, похоронить некому, родственников нет и нет туда дороги. Из Путинцевского сельсовета дозвонились до акима Зыряновска (городской мэр), а тот отдал указание прочистить дорогу и похоронить человека там же. Я догадался, что речь идет о бабе Ольге.
Но прошел месяц, и выяснилось, что баба Ольга жива. Она не выходила из своей избы больше недели, вот кто-то и пустил слух о её смерти. Представляю, как удивились те несколько столбоушенцев, еще зимовавшие там, когда из Зыряновска приехали похоронщики! Было бы смешно, если бы не горько: на похороны аким дал деньги ее племяннице, а та их пропила и теперь её обязали их возвратить.
Баба Ольга прожила после того еще года два и все же зимой умерла. Возможно, от голода, так как к тому времени в Столбоухе никто уже не зимовал.
Однажды после долгого летнего отсутствия в Столбоухе, приехав где-то в середине 90-х, я обнаружил неподалеку от своей усадьбы новую избушку. Настоящий рубленый домик, такой крохотный, что впору было бы назвать его избушкой на курьих ножках. Совсем лилипутский, но любо посмотреть: сделан аккуратно и видно, что с любовью и умением. Хозяин некто Мальцев еще далеко не пенсионного возраста из Путинцево. Плотник. Родных никого нет, болен чахоткой. «Вот переселился сюда в надежде, что поможет чистый, лесной воздух». На что жить – сам не знает, авось, как-нибудь бог поможет. Видно, что хороший работник. Домик на загляденье, пример того, как мало нужно человеку. Сколочен из собранных бревешек и гнилушек от брошенных домов. Внутри, наверное, не более чем два на два метра. Топчан, крохотный столик, окошко напротив, печечка-буржуйка, полочка на стене и это всё. Домик на высоких столбиках (на курьих ножках), под ним заготовленные на зиму дрова. В избушке можно спать, сидеть, читать книгу или глядеть на окружающие лесистые горы. А много ли нужно человеку? Однако уютно и все аккуратно, вокруг чистая поляна. Главное же, для такой крохотной избушки требовалось совсем мало дров. В каждый свой приезд я навещал своего соседа, привозил кое-что из еды. Мальцев ни от чего не отказывался, брал любые съестные остатки, и было его бесконечно жаль. Он никогда ни на что не жаловался, ничего не просил. Через два года он умер, и в его избушке еще с год пожила баба Ольга, к тому времени уже почти спалившая на дрова свою собственную хибарку, деревянные кресты с расположенного рядом кладбища и весь хворост на опушке леса.
И возвращаясь к бабе Ольге. Выжила ли из ума, привычка или привязанность, но почему она не ушла из Столбоухи, и здесь умерла брошенная и в одиночестве? Петр Васильевич Еловицкий рассказывал о своём соседе. Уехал из Столбоухи к своей матери на Урал. Устроился на работу, стал обживаться, вроде бы всё наладилось, ан нет, замучила ностальгия по лесному поселку. Вот не может он жить на чужбине и всё тут! Снится ему каждую ночь березово-пихтовый лес, жарки на поляне, избушки лесной деревушки. Бросил все и вернулся в свою родную избу. И это в заброшенную уже всеми Столбоуху, в полуразрушенный дом! Или вот птицы. Почему из теплых стран они летят, возвращаясь в холодные и неуютные края, туда, где родились? По дороге выбиваются из сил, мерзнут, голодают, гибнут тысячами, а летят и никакая сила их не остановит. И что это за тяга такая к родине?
Сражение с амазонками
И откуда это все пошло, деревенское воровство? И это на святой-то Руси с ее патриархальными устоями! Правда, святой Русь была когда-то давно, и здесь не Русь, а Сибирь, и кто ее заселял, известно. И все же, думаю, народ испортился и все пошло кувырком со времен пролетарской революции, с лозунгом «Грабь награбленное, бей буржуев», раскулачивания 30-х годов, когда всё отбирали у тружеников, причём руками прощелыг, лодырей и пьяниц и от них же пошли и потомки. Не думаю, что это идет со времен вольницы, заселения «Беловодья» беглыми каторжанами и арестантами. Но в любом случае в этих краях хорошо известно: оставь избу без присмотра, залезут в первую же ночь. Что нужно? Известное дело: выпивка, деньги, жратва. Например, книги никого не интересуют. Однако, все перероют, превратив избу в сборище хлама. Залезть в чужую избу, если нет хозяина, обычное здесь дело. Тем более, если живет городской человек (интеллигент паршивый!). Тут уж знают, что всё пройдет безнаказанно, а вернее, когда идут на это дело, ни о чём не думают.
У меня грабежи сразу носили совсем особый характер. Тащили постель, занавески, посуду. Даже игрушки. В первый раз я был возмущен, обнаружив выставленную шипку в прихожей (шипка по-местному оконное стекло). Исчезли постель, еда, посуда.
- А ты походи по брошенным домам, пошарься, может, и найдешь свои потери, – с некоторой усмешкой посоветовал сосед.
И чувствовалось, что он-то хорошо знает, чьих рук дело. Я так и сделал, найдя потерю (частично) за каких-то полчаса поисков. В развалившейся избе было устроено что-то вроде логова. Конечно, противно брать, то, что побывало в руках немытых дикарок. Но делать нечего, что-то выбросил, что-то забрал. Почерк девчонок я узнал и понял сразу. Женская рука чувствовалась в воровских делах. Да об этом знал весь поселок, и тайны никакой не было. Как не было и рецепта, как от этого избавиться. Малолетних воровок привлекали в первую очередь тряпки. Ну, кому еще нужны игрушки моих внуков?
Один, второй раз, картина мне постепенно открывалась. На Столбушке в ледяной весенней воде, купались отчаянные девчонки с распущенными черными волосами. Они напоминали то ли папуасок, то ли жителей Огненной земли. Маленькие дикарки, выросшие в лесу среди дикой и красивой, но голодной природы. Полная воля – ни детсада, ни школы, ни отца. Есть мать-тунеядка, причем, крепко пьющая. Цыганистая, еще не старая и даже ничего себе, вполне внешне привлекательная, но, боже мой, совершенно опустившаяся.
Ее девчонки, лазающие по чужим домам через окна, напоминали мне дочек людоедок из детской сказки, этакие вороватые амазонки, оккупировавшие брошенную избу и вравшие, что якобы её купили.
Чем и как жила эта семейка – непонятно. Ну ладно, был огородишко, картошка, летом огурцы, помидоры. Скотины нет, с ней надо трудиться. Сесть на иждивение какого-нибудь мужика, но где его возьмешь, тем более в брошенной деревне? А если кто и есть, то и они, алкаши, сами голову ломают, где бы поживиться за чужой счет.
А как должен был я реагировать на грабежи и воровство? Идти разбираться, обвинять, тем более угрожать! Боже упаси, тут же отомстят, сделают пакость гораздо хуже и кончится тем, что пустят «красного петуха». Сколько сгорело усадеб в лихие годы! Для России очень характерное явление.
О том, что дети, в частности девочки 7-11 лет во всех странах, тем более со сходной культурой, играют в одинаковые или похожие игры, я понял позже, побывав в США. Моя 10-летняя внучка азартно строила хижины, дома в виде шалашей вместе со своими американскими сверстниками. Интересы были общие – обзавестись собственным жильем – это заложено в генах.
Явно, и столобоушенские дикарки-амазонки были подвержены той же страсти. Не такой уж плохой: построить свой дом, обустроить собственное жильё. Честно признаться, поселившись в Столбоухе, я и сам удовлетворял такую же страсть по частной собственности, по дому. Приходилось мириться, как с неизбежным злом. Хотя и чертыхаясь и отпуская словесные проклятия, я ни разу не удосужился ни отругать воровок, ни пригрозить им, ни даже поговорить с родительницей. За все годы я даже не видел этих девчонок (позже и уже взрослых девушек) вблизи. Я ни разу не разговаривал с ними, да и выглядел бы я в этом случае глупо, да еще бы сделал и себе хуже. «Не пойман, не вор» - формула действует безотказно. Жаловаться в милицию? Ближайший участковый в Путинцево, что бы он сказал? Не мой участок, вы там живете незаконно. У нас такое селение не числится. Что же я, пожилой, солидный дядя, буду воевать с девчонками? Смешно, постыдно, тем более, не имея конкретных доказательств.
А как же жили остальные? Что, у них не воровали? Воровали также, в основном еду. Я, то что привозил, жалкие консервы, крупы и почти все съедал, пока здесь жил. А были такие, что держали скот, хозяйство, питались добротно, жирно и вкусно. У них было чем поживиться, но они и берегли свое добро, живя здесь стационарно. Но в случае воровства так же скрипели зубами, чертыхались, но не жаловались властям и терпели.
Говорят, у воров и жуликов нет национальности. Правильно. Но почему в тех же США всё по-другому? Моя семилетняя внучка, живущая там, рассказывала: «С подружкой и её родителями ездила далеко от дома, в лес, где сохранилась избушка их предка, первопоселенца на Диком Западе». Домик стоит больше ста лет, и никто его не трогает, потому что там свято относятся к частной собственности.
«Кот скребет на свой хребет, – говорила Руфа. – Начнешь принимать меры, сделаешь себе же хуже. Ответная реакция не заставит ждать».
В общем, грабежи я терпел все 15 лет своего пребывания в Столбоухе. В какой-то степени я чувствовал и свою вину. Чтобы укрепиться в деревне, надо иметь здесь, если не авторитет, то хотя бы свое лицо, надо не только в ней жить, но и общаться с соседями, делиться. Я же, появляясь эпизодически, с соседями общался крайне редко, а с выходом на пенсию в 1991 году лето проводил в экспедициях, по три месяца не появляясь в своем столбоушинском доме. Всё это время моя Столбоуха стояла заброшенной, и что же можно было ожидать от людей, в генах которых сидела общинность, потом колхозность, коммунизм, вместе с понятием «ему же это не нужно» и традицией и тягой брать все, что плохо лежит?
В августе 95 года я приехал в Столбоуху после очередной трёхмесячной отлучки. Да, не зря я беспокоился: оправдались самые худшие ожидания. Все разграблено, проломлен потолок в комнате, сорваны замки с сараев. Кроме всех одеял, исчезли и другие предметы быта и даже часть сельско-хозяйственных инструментов: керосиновая лампа, точило, лопаты, генератор, обувь и прочее, всего не перечислить, да и трудно вспомнить, что было. Тут явно не одни девушки хозяйничали, а деловитые соседи руки приложили. Где же «благородство» местных крестьян, описанное сибирскими писателями, которыми и я тоже зачитывался? Конечно, сыграло свою роль мое долгое отсутствие, хотя это вовсе не оправдывает воровской менталитет местного народа. Да разве только местного! Воровство развито повсюду на Руси Великой. Психология та же, что у бракоша из деревни, того же Путинцево или Зубовки. На вопрос «зачем убил?» Отвечает: «Так ведь егеря же нет!» Получается, раз хозяина нет дома, значит, можно тащить.
Главное и неприятнее всего то, что проломлен потолок. На окнах решетки, дверь я поставил железную, но легко забраться на чердак, а проломить деревянный потолок под силу и подростку, что и было проделано. О том, что воровство в деревнях повсеместное явление, я сужу вовсе не по рассказам соседей и знакомых, а знаю по собственному опыту. Мою ближнюю дачу грабили не менее 10 раз, и я знаю, что набеги делали парни из близлежащей деревни. Парни эти в основном бездельники и пьяницы, и почему они такие, виноваты только их родители. Да, есть и в деревнях порядочные люди и было бы неправильно по бомжам судить о всех остальных. Но тут не «ложка дёгтя», процентов 20-30 парней считает воровство геройством. И пока на Руси существует понятие, что выпивка «святое дело», ничего не изменится.
На следующий день заделывал, а потом штукатурил потолок, забивал чердак. Вот психология человека, напуганного ворами: забил входную на чердак дверцу (приколотил поперек доску) и сразу подумал, что это вызовет подозрение: «Что–то хозяин спрятал там ценное, раз забил дверь. Надо залезть посмотреть». Хотя и взять нечего, а дверцу сломает.
Медвежья шкура
У соседа, вовсе не охотника, в чулане среди уздечек, хомутов и керосиновых ламп я увидел медвежью шубу, сваленную в углу.
- Серега, это у тебя откуда? Вроде бы медвежья?
- Медвежья, а чья же еще. Не знаю куда деть. Это барахло осталось от прежней хозяйки. Вы же слышали о Марии Васильевне, бывшей фельдшерице?
- Как же знаю, известный она была человек в таежном краю. А шкура здесь при чем?
- А притом, что у нее останавливался бывший министр МВД. Серега назвал известную в Казахстане фамилию.
- Так вот, генерал этот любил охоту и не раз приезжал в Столбоуху, останавливаясь у Шнеля, когда тот был живой. Очень по душе этому генералу была Столбоуха, а ещё больше охота на медведя. Есть же такие любители нервы себе пощекотать. Он-то и убил этого ведьмедя. Не один, конечно, с помощниками из местных охотников. Убил, а для чего и сам не знает. Ни мяса, ни шкуры ему не надо, вот и бросил, шут его побери.
- Хоть бы вы ее забрали, шкуру-то, - вмешалась Петровна, жена Сереги. – Нам она не нужна, место только занимает. Да и кажется мне, что подванивает она. Какие тут мастера, шкуру сняли, а обработать не умеют.
Кроме подробностей про медвежью шкуру, Серега как-то проговорился, что переселившись в избу Шнеля-Надольской, они с женой долго жгли какие-то бумаги с чердака.
- Так то ж, наверняка, были рукописи Шнеля, - ахнул я.
- А кто его знает, мы их не читали, - был ответ незамысловатого зыряновского мужичка. – Печку-то надо было чем-то растапливать.
Ну, что тут скажешь, а еще говорят, что рукописи не горят? Горят, да еще как! Хотя, возможно, большой ценности в данном случае они и не представляли. Но всё же записки бывшего комиссара, сражавшегося с басмачами в Средней Азии. Да что говорить! Сколько важных документов и рукописных шедевров было сожжено в истории человечества, никто не знает.
Но так или иначе я стал обладателем настоящей медвежьей шкуры. Мех густой, теплый, рыжего цвета, с желтыми плечами. Правда, мишка был не великан, да и шкура содрана абы как. Не было тут устрашающей медвежьей пасти с клыками, хотя на лапах красовались натуральные медвежьи когти. Желтоватые, загнутые, что твой средний палец на руке, а то и больше. Разглядывая шкуру уже у себя в избе, почувствовал, что да, запашок есть. Слегка попахивало залежавшимся, застаревшим салом. Да и моль кое-где побила. Клочки шерсти лезли, стоило только шкуру как следует встряхнуть.
Мысли были такие: «Повешу на стену. Она у меня голая и шкура её хорошо украсит. Она просто просится сюда, - думалось мне. – Будет настоящий охотничий домик и сразу станет уютней. Еще надо бы привезти маральи рога, что у меня валяются в гараже». Я уже мысленно представил свою стену: растянутая за все четыре лапы шкура, рога над нею, и тут же сам отверг эту идею. Нет, нельзя этого делать, слишком хорошая приманка будет для любителей шариться по чужим домам. Стоит только заглянуть в окно, а там напротив на видном месте медведь. Ну, как тут не залезть! Слишком велик будет соблазн. Словом, вешать шкуру я не решился, и она преспокойно ждала своего часа, покоясь, свернутая, в углу прихожей. Летом ее увидел ленинградский сын Владимир и загорелся не хуже, чем я.
- Натуральный медведь! - поразился он. – Такой раритет! Алтайский медведь! Откуда? Отдай мне, мои знакомые увидят, ахнут.
- Володя, ради бога! Зачем тебе тащить в самолет такую гадость – уговаривал я его, – привезешь и выбросишь. Я уже сам хотел от неё избавляться. Кроме неприятного запаха, еще моль заведется.
Но уговаривать было бесполезно. Нагруженный громоздким мешком, сын увез шкуру домой в Петергоф.
Через год спрашиваю его про шкуру.
- Да, знаешь, - замялся он, - как ты и говорил, пожалел я, что тащил этого медведя. Лежала она у меня на балконе, моли в ней развелось ужас сколько. Тут у нас цыгане в соседях живут. Им я ее и подарил, очень они ее захотели иметь. Сбагрил, короче говоря. Потом уж видел, как ребятня их, цыганята, наряжались в нее, пугали прохожих. Шкура-то хоть и драная была, а настоящая!
Жадные кедровки
К моей усадьбе приблудилась кедровка. Таежная птица галочьего склада и с большим клювом. Хоть и семейства вороновых, но на мой взгляд кедровка довольно красива. Как и большинство её родственников, она тёмная, но с пестриной и даже с синим отливом. Обычно эти птицы довольно осторожны, а эта, любопытствуя, прыгает по двору, поглядывая на меня блестящим глазом. Вот не улетает и всё тут. Не думаю, что её привлекали объедки с моего стола, до которых так охочи белобокие сороки, да и вороны тоже не прочь поживиться рядом с человеческим жильем. У кедровки совсем не тот норов, но говорят же, что в семье не без урода. Нет, я ничего плохого не хочу сказать, но очень странный попался экземпляр. Я подхожу, она отпрыгивает метров на 8, и опять ходит кругами и совсем улетать не хочет. Она производила впечатление птицы, впервые встретившейся с человеком – наивной, глупой или же бесстрашной. В моем представлении она была птицей из края непуганых птиц. Я долго наблюдал, уходил и снова приходил. Птица неторопливо перемещалась, теперь уже по лугу. Прыгала по заиндевевшей, низкорослой траве, выклевывая что-то из кучек конского навоза и время от времени поглядывая на меня.
И этот случай был далеко не первый. Как-то было, сидел я потихоньку в лесу на пеньке, и непонятно откуда вдруг подлетела кедровка и долго и молча разглядывала меня, словно спрашивая: откуда взялся, что тут делаешь, и не исходит ли от тебя опасность? В другой раз встреча была в лесу на берегу Бухтармы. Сидя на ели, птица подпустила меня вплотную и отлетела лишь, когда я протянул к ней руку. И так было несколько раз: кедровка не улетала, правда, соблюдая дистанцию, а когда я её нарушал, отпрыгивала в сторону, будто не желая расставаться с человеком. Я так и подумал, бросился за птицей, посчитав ее больной, и уверовав, что поймаю. Мелькнула еще мысль, что это слеток. Но какой слеток в ноябре-то месяце! В конце-концов кедровка все же взлетела, причем довольно легко и, спланировав, присела совсем близко. И опять было впечатление, что она если и умеет летать, то плохо.
- Чего ж тут не понять, - по-своему объяснил мне поступки лесной птицы Ипат Архипыч, - ты же сам говорил, что вороньего она семейства, значит любопытна. Живет в тайге, человека не видит, а ей интересно, что это за существа такие – люди. Вот и всё объяснение поведения твоей кедровки. У каждой породы свой норов, а то ещё и не все одинаково себя ведут. Как у людей: один трусливый и осторожный, другой бесстрашный и рисковый.
Кедровка – птица забавная и оригинальная. Птица-нос с большущим клювом (грачиным по форме и размерам), с большой головой, непропорционально коротким туловищем и несколько куцым хвостом. Птица лесная, вольная, даже скорее таежная, а вот, поди же, бывает со странностями. То её не увидишь и не услышишь, то она оглашает весь лес громогласным криком. Помню, как на заре своей юности, когда только-только начав ходить в горы под Алма-Атой, я был поражен шумным ором целой стаи больших черных птиц. Казалось, надрываясь, с ожесточением кричал, возмущался, негодовал сам лес. Тогда же я узнал и их название: кедровки. Да, но какие же кедровки, когда никаких кедров на Тянь-Шане нет и в помине? Однако вот живут и, как видно, не бедствуют, довольствуясь, вместо кедровых, еловыми шишками.
Мы, люди, хотим видеть в животных человеческие качества, спрошу-ка я у Мишки-лесника, что он думает по поводу этой птицы. Он человек деревенский, хотя и наивный, да еще и крепко пьющий, но часто имеет свое оригинальное объяснение.
- Миша, ты знаешь эту птицу?
- Еще бы не знать! Кедровка, мы её еще ореховкой зовем. Очень она охоча до кедровых шишек. Осенью идем за шишками, как входим в кедрач, такой они крик поднимают! Боятся, что все орехи заберем и им не оставим. Вот жадины!
Миша, так это у них привычка такая: как человека увидят, так шум поднимают.
- Э-э, нет, летом, когда шишек нет, в лес заходи, они молчат. Знают, что орехами не поживёшься и у них не отберешь. А осенью совсем другое дело.
Что-ж, логика железная, только сдается мне, что молчат они летом неспроста. В это время у них гнезда, вот они и не хотят своим криком их выдавать. Значит, не так уж они глупы, а что касается шумливости, так это они осенью и зимой навёрстывают упущенное: так кричат, что хоть уши зажимай.
Вечерние голоса
В теплом воздухе разлито спокойствие, тишина и какое-то умиротворение. Со стороны речки слышны негромкие голоса трясогузок. Дымки поднимаются над избами. Негромкий лай собак. Голос хозяйки, зовущей рогатую любимицу:
- Маня, Маня!
И в ответ:
– Му-у –у!
Стук топора – где-то дрова колют. Далекий визг моторной пилы. Зима не за горами.
Накатываясь в долину, тень от горы Лохматки все удлиняется и захватывает новые и новые участки леса. Меркнут дневные краски, мрачнеет вековой лес. Уставши за день, одна за другой смолкают пичуги. Есть что-то успокаивающее в этом торжественном смолкании природы. Веришь, что сейчас должно произойти что-то красивое, достойное величественной картины умирания дня. Не может быть, чтобы день отошел вот так тихо и незаметно. И верно, словно совпадая с настроем мыслей, откуда-то сверху вдруг раздаются звуки флейты:
- Фрю-ю-иить... фрю-и-ить!
Певчий дрозд! Пока еще неуверенно, не в полную силу. Кажется, певец пробует голос, настраивая его на нужную ноту. Вот, настроил, и уже громче повторил ту же строку распевки:
- Спири-дон... Спири-дон!
Прозрачно-хрустальный голос, наполненный самой высокой музыкой. Ненавязчиво-интимный, но сколько в нем страсти и вдохновения! В нем слышится грусть и одновременно радость, печаль и ликование. Пение дрозда задумчивое, навевающее мечты и воспоминания о чем-то светлом, прекрасном.
Стемнело. В стороне речки резковатый, как бы жующий крик дикой утки. Абсолютная тьма. Луны нет. Ярко мерцают звезды. Одна звездочка висит прямо над макушкой горы, будто зацепилась за пихту. А чуть в стороне из-за остроконечных штыков пихт вылезает большое багровое блюдо луны. Ветерка нет и так тихо, что Хамир будто рядом. Ровно шумит на перекате, а ведь до него километра четыре. Лес расплылся в одну черную массу. Высоченные, стройные пихты выстроились вокруг поляны, как колонны в молитвенном храме. На острие пихтовой макушки едва заметный птичий силуэт. Над ним бездонное фиолетово-лиловое небо, а в небе звезды, перемигивающиеся, словно золотые искорки, рассыпанные по полю. Подмораживает. Иней мерцает. Дремлет лес, молчат звезды, а дрозд поет. Птица сидит неподвижно, и песня ее льется торжественно и непринужденно. Поет, как стихи декламирует. Отточена каждая фраза. Закончена и четка каждая строфа. Все громче, все смелее звучание голоса одинокого певца. Все молчит и в этой холодной тиши слышится излияние души. Души чистой и прекрасной, как сами эти серебристо-флейтовы звуки.
Заслышав шаги или заподозрив, что его слушают, певец тут же слетает, надолго замолкнув. Вряд ли боится или стесняется, скорее не хочет делиться своим сокровенным.
Время девять с половиной, пора спать, а я всё брожу. Неширокая тележная дорога, пересекая её, углубляется в лес. Вышел на пригорок, постоял - тихо. Пошёл назад и тут услышал глухие стоны: "У-у-ух, у-ух". Думаю, что это сова. Но какая? Ушастая (лесная), неясыть? Ночные голоса и звуки особенно волнуют. Всегда загадочные и таинственные, они порождают сказки и легенды.
Пора и на боковую. Ах, как сладко спится в лесном да ещё и деревянном доме! Ни кошмаров, никаких чертей нет в голове, и не нужно никаких таблеток. Я засыпаю с надеждой приятных сновидений с голосами леса и встреч с его таинственными обитателями.
Божья кара (осы и шершни)
Почти месяц я не мог попасть в Столбоуху, и приехал лишь в конце августа. Подхожу, и что же? Мою избу облюбовали осы. Полосатые, как тигры, того и гляди, ужалят. Они поселились в стенах сруба, устроив там гнезда, и решили, что теперь они хозяева дома. Летают со зловещим гулом: не подходи! Это в свою-то избу! Ну, погодите, сейчас я вам задам!
Мы с Фещенко развели в ведре жидкую грязь, надели на головы полиэтиленовые мешки и давай с размаху штамповать лепешки по щелям. Бац! - одну лепешку, бац! – другую! А сами отскакиваем после каждого броска, боимся. И вот ведь ловкачи! Как ни остерегайся, как ни укрывайся, а догонят и найдут место, чтобы ужалить. В детстве меня жалили даже мертвые осы. Возьмешь в руки осиное брюшко без головы, а оно раз! - и выпустит свое жало. Для дурного дела ни мозгов, ни головы не надо. Очень болезненны укусы ос. Но на этот раз сердитые разбойницы погудели, позлобствовали, да делать нечего, куда-то улетели. И вот ведь знают когда разводиться: весной, в начале лета осы редки и их как-то не видно. Зато как созреет ягода в июле-августе: клубника, малина, смородина, надо варить варенье – они тут как тут. Лезут на сладкое - спасу нет.
А о том, как устроено осиное гнездо, я узнал гораздо позже, глубокой осенью, когда обнаружил бумажный шар в своем гараже размером с детскую голову. В октябре стало холодно и осы уже исчезли. Я все хотел его забрать как сувенир. Пока раздумывал и собирался, какая-то смелая птичка обнаружила его и расклевала. Жаль, пропал мой сувенир. Зато я увидел внутреннее устройство осинового дома. Шар – этот как кочан капусты. Снаружи 10 пеленок из серой бумаги, а внутри небольшие соты с ячейками, где откладываются яички и выводятся личинки. Ради них-то и построены оболочки, защита от дождя и любых внешних воздействий.
В середине сентября осы исчезли, впору порадоваться, да не тут-то было! Вместо них куда более грозно загудели шершни. Такие же полосатые, такие же злые, но раза в три крупнее ос. Летают, с угрожающим, басовитым гулом, зловеще предупреждая: «Не тронь!» Этакие бронированные, закованные в панцирь, живые шприцы. С такими не шути! Оса ужалит – больно, но страшно подумать, что будет, если долбанет шершень. Такой и с ног свалит.
У меня поселилось сразу пять шершневых семейств – на чердаке, в бане, коровнике и гараже. Пять гнезд, хозяева которых грозно гудят, оберегая свое жилье, летают по всему двору, предупреждая: Попробуй только тронь! Усиленно грызут гнилушки из-под забора – таскают материал для строительства своих бумажных домов-крепостей. Мне надо работать, а тут и по двору ходить опасно.
Одно гнездо я разорил, а к другим и подходить боюсь. Дед, шедший мимо, поучал:
- Надо ночью прийти с ведром кипятка и гнездо ошпарить. Ох, и вредное насекомое, прямо-таки божье наказание! Сколько они пчел губят!
Божье наказание, а может, божья кара?
И я вспомнил рассказ знакомого егеря из-под Вологды. Был там у них нелюбимый начальничек, всех донимал, причем, незаслуженно. Вот приезжает как-то, собрал всех, выстроил на поляне и давай мораль читать. И то не так, и это плохо. Все стоят, слово сказать в оправдание нельзя. Комары жрут, жарко, и у всех одна мысль: когда же он кончит? Ну, ведь несправедливо же отчитывает! Работали сверх своих сил, а он так чихвостит! И хоть бы кто его покарал! И тут, откуда ни возьмись, прилетает полосатый шершень и с разлёта бац! Прямо этого начальника в нос. И нос тут же стал разбухать, приобретая вид лиловой кедровой шишки. Начальник, конечно, тут же убежал, схватившись за свой нос, а все подумали: есть же всё-таки правый суд!
Разглядел я устройство и шершневого дома. Конечно, когда мороз всех их утихомирил. Это бумажный колпак серого цвета с более темными прожилками. Под колпаком ячеистые соты – лепешки, похожие на головки подсолнуха. В ячейках этих развивались шершнёвые личинки. Наверное, на зиму остаются яички, ведь не пропадают же шерши насовсем. Придёт новая осень, и они снова загудят, как прежде.
Есть особая прелесть бродить одному
Конец сентября. Я опять в Столбоухе. Погода продолжает неслыханно баловать. Тепло, сухо, солнечно. Наслаждаюсь свободой, погода отличная, вокруг чудесная природа – что еще нужно человеку! Я должен быть благодарен судьбе: грабители не сожгли дом, соседи не все до конца растащили. Пока цел дом, даже сараи, и дрова на месте. Природа как будто сжалилась надо мной, из-за отсутствия дождей, не требуя ремонта, сохраняются постройки, забор. Даже тележные колеса, хомуты и прочие детали древнего крестьянского быта, развешенные мною на стенах подворья в качестве музейных экспонатов, все на месте. И я, посижу-посижу в избе, выйду и любуюсь ими, представляя, как они катились когда-то по кочковатой дороге вслед за тощей, крестьянской лошаденкой. Где они: Савраски, Карьки, Гнедки?
Удивительно – во всем мире цивилизация наступает. Строят дороги, растут города, в зыряновском лесном краю наоборот, люди уходят, исчезают посёлки. Рушатся дороги, мосты, бывшие земледельческие поля зарастают травой. А может, это и хорошо? Это же отлично! Это же возврат к природе!
Я бываю в Москве, Ленинграде, Алма-Ате – больших, шумных городах. Летаю на самолетах, хожу в театры, на концерты, в музеи, езжу в метро. А потом вдруг оказываюсь чуть ли не в 18 веке, в тайге, где нет селений, лишь одинокие и редкие пасечники, охотники и лесорубы. Уже почти нет дороги, зимой тем более все завалено двухметровым снегом. И где-то там, в лесу стоит избушка, почти заброшенная, почти забытая, укрытая дремучим лесом, летом травами, зимой занесенная до крыши снегом. В ней комната-светлица, стоит кровать, диван, даже сервант, заставленный книгами, печь. Есть подаренное друзьями кресло, а на столе ручка и бумага, чтобы писать. И все это ждет меня, стоит месяцами и лишь птички да зайцы заглядывают в окна заброшенного и забытого лесного домика. Зимой даже лось ходил по заснеженному огороду, а заяц, как бежал, так и перемахнул через крышу дома, заваленного снегом.
Днем тепло, солнечно. Сентябрь, может быть, лучшее время года. В избе сухой, чистый воздух, давно выветрился мышиный дух и кислятина от бурдомаги прежних хозяев, солнечные зайчики играют на стенах, и мне от этого радостно, и я чувствую себя счастливым.
Здесь я вольный, свободный человек. В моем распоряжении четыре дня. Хочу, могу выйти побродить по лесу, надоест – сяду за стол, поработаю над рукописями или почитаю книгу. Разложил бумаги на столе. Дверь на крючке, и я знаю, что никто не зайдет, не нарушит мой творческий порыв. Столбоуха совсем обезлюдела. Сижу у окна, пишу и нет-нет, да и посмотрю на свою гору и тайгу и порадуюсь: какая благодать! Посаженные мной ёлочки перед домом за это лето особенно распушились, вытянулись. Они так разрослись, что заслонили вид из окна на калитку, и я не вижу, кто заходит. Зато могу рассматривать дальние хребты за Юзгалихой. Они синеют пихтачами и уходят далеко-далеко за горизонт. Смотрю на них и мысленно представляю, что там, за увалами хребтов. Там долины, пади, распадки, редкие кедрачи, гольцы, усеянные каменными россыпями, звериные тропы, наброды глухарей. Где-то приютились избушки охотников, соболюшки крадутся за лопоухими смешными зверками пищухами, сурки уже давно залегли в спячку, медведь бродит, озабоченный предстоящей зимовкой.
Природа врачует не только тело, но и душу. Она же и вдохновение даёт.
У меня тут скопилась целая библиотека, «филиал» домашней, городской, горы журналов и есть даже книжный шкаф, сколоченный из обструганных досок. Здесь мысли сами идут в голову. Времяпровождение активное чередую с пассивным любованием и созерцанием, сочетаемым с неторопливой прогулкой по лесу. Есть особая прелесть бродить одному. Именно в осеннем лесу, располагающем к думам и размышлениям. Раздумья, воспоминания о прошлом, мечты бегут одна за другой. Лес, до сих пор еще наполовину зеленый. Шуршат под ногами листья, и тихо-тихо, лишь едва слышен шелест одиноко падающего листа с березы. Ничто не отвлекает от мыслей: ни пения птиц, ни шума ветра, лишь негромкий щебет и синичий писк. Желна простонет, оглашая задумавшийся, осенний лес протяжным, берущим за душу криком. Дятел простучит, выскочивший бурундук заставит вздрогнуть. Вокруг черные остовы облетевших тополей-великанов, осин, берёз. Грибы-трутовики, запах прели и сырой земли.
Осень проглядывает во всем, ночью слегка подмораживает, а днем сияет золото солнца, листвы и пожелтевшей травы. И мыши еще не шуршат в подполье и на чердаке, и ворон не курлычит в поднебесье, летние птицы улетели, а зимующих еще нет. Вокруг спокойствие, умиротворение и тишина.
Прогуляюсь, пора и домой, тем более, что со стороны луга потянуло сыростью и холодом. Хорошо тогда, возвратившись в избу, затопить печь.
Ох, эти ночи! (Октябрь)
Вчера шёл дождь и сегодня моросил весь день, беспрерывный, типично осенний, мелкий, как через сито, без ветра, падающий отвесно. Довольно тепло. Снег лишь на вершинках, да и то чуть припорошило. Тучи тяжелые, набухшие влагой ползут очень низко, задевая макушки гор. Спустившись сизым туманом, по утрам они лениво ворочаются в распадках, а днём истлевают бесследно. На полянах лужи, полные воды, а в них лес, горы, небо, облака.
Да, здесь раздолье, воля, простор, одичавшая природа и… пустыня и одиночество.
Вечером стало проглядывать чистое небо. За хребтом низко-низко загорелась одинокая звездочка. А на горе запылали острые зубцы пихт. Это выкатилсь луна. Да не полная, а в половину, как отрезанный каравай хлеба. Ночью был дождь, после него потянул ледяной ветерок. Я затопил печь и в избе сразу стал рай. Ночь тянулась долго-долго, но спал сладко, покойно, хорошо, чего со мной дома уже не бывает. Я давно понял, что жить в квартире – это себя убивать. Там просто бетонная душегубка по сравнению с деревянным домом в лесу.
Глухой ночью проснулся от неясной тревоги. Тьма непроглядная, луны нет, а на стене появилось светлое пятно. Оно движется, передвигаясь из угла в угол, потом перешло на потолок и замерло. Время второй час ночи и кому-то не спится в эту глухую пору. Выглянул в окно: движется большая машина, и фары её, как зарево пожара шарятся по небу. Это кто-то приехал к соседу на грузовике и маневрирует, пытаясь заехать во двор.
Мне хочется продлить и наполнить событиями эту волшебную ночь. Я встаю, на ощупь втыкаю ноги в валенки, накидываю ватник на плечи. В прихожей охватывает ледяной холод, нащупываю крючок, он большой, кованый, надежный. Немного страшновато распахивать дверь, но этот страх манит и зовет. На улице осенняя сырость, холод и таинственная тишина. Россыпи звезд, будто кто взял их в пригоршню и движением руки разбросал по небосводу.
Над поляной за домом порхает сова. С бесшумными взмахами крыльев она то зависает над лугом, то снова взмывает к макушкам берез. На луг, что в стороне речки наползает туман и слышится звон бубенцов (ботала) пасущихся лошадей. И есть в этих негромких, будто потаённых ночных звуках какая-то печаль. Печаль одиночества, осени и севера. Но печаль спокойная, даже радостная и счастливая.
Минуту, другую, долго не простоишь. Мороз пробирается под полы ватника, ледяными щупальцами пробирается под рубашку и холодит согретое под одеялом тело. Все, ухожу!
- У-гу! – глухо и мрачновато слышится где-то во тьме. Какая-то безысходность и тоска слышится в этом коротком, угрюмом звуке. А мне радостно – есть, есть живая душа в мертвом, оцепеневшем зимнем лесу. А вот зачем он подает голос? Пугает ли зайчишку, грызущего упавшую осину, или подает сигнал подруге? Нам не узнать, это лесная тайна. А раз есть тайна, то это и хорошо. Довольный, я захлопываю дверь и готов юркнуть под одеяло. Но нет, подброшу-ка дровишек в остывшую печь! Минут десять печка молчит, а потом вдруг взрывается тяжелым вздохом. Это пламя тлело-тлело, раздумывая, и вдруг вспыхнуло сразу и горячо. Огонь гудит, вырываясь в трубу, оранжевые сполохи играют на потолке. Под эти звуки я и засыпаю.
Иногда мне кажется, что осенью и зимой здесь даже лучше. Ни радио, ни телевизора, телефона, ни соседей, ни даже жены. Есть кресло, стол, бумага и ручка. Запишу мысль, пройдусь по горнице, поглядывая на пейзаж из всех трех окон, и порадуюсь за себя: а ведь не зря я тут сижу. Я здесь – хозяин гор и леса и все вокруг моё. А еще я хозяин своего времени и своего дела и никто мне не указ. А разве может быть, что лучше этого на свете!
Летающая белка
В течение более десяти лет мы с сыном-энтомологом ловили ночных бабочек на свет. Занятие увлекательное и даже таинственное: никто, даже ученые до сих пор не могут объяснить, почему насекомые летят на свет. И не просто летят, а приходят в какое-то эйфорическое состояние, в экстаз. Они пляшут, вьются с бешеной скоростью, и, будь это огонь, лезут в него и сгорают. Некоторые в блаженстве засыпают, явно достигнув своей нирваны. Зачастую этим пользуются ночные охотники, караулят их здесь, желая поживиться на дармовщинку и ловя на лету или подбирая одурманеных и заснувших ночных летунов. Чаще всего это летучие мыши, козодои, совы, на земле: жабы, ежи, пауки фаланги. Конечно, нашими трофеями были бабочки полуночницы: пяденицы, хохлатки, совки, бражники, но разве не интересно посмотреть, кто из ночных хищников придет на свет, чтобы поживиться чужой добычей. И если мы в поисках бабочек объехали всю Среднюю Азию и Казахстан, почему бы не попробовать в Столбоухе!
Дело было в конце сентября. Утром пасмурно и даже морозно. Сверкали кристаллики льда на скошенном осоте, как золотое монисто, на ветках березы висели желтые листочки. Золотые шары еще цвели, хотя в городе давно замерзли.
Когда совсем стемнело, я завел портативный генератор. Странно смотрелся мой двор, освещенный светом лампы среди чернильной темноты осенней ночи. Летело жидко: так, мелкие моли, кое-какие пяденички, мелкие совки и моли. Было скучно, и я собирался уходить, тем более, что холод начинал чувствоваться. Вдруг что-то покрупнее, светлое, почти белое метнулось поперек полосы света и стремглав пронеслось над двором в сторону моих берез. Я подумал: неужели летучая мышь? Но уж больно светлая, да и холодно для неё. Сыч? Мелковато. Крупная бабочка? Я таких не знаю, большая даже для мёртвой головы. Меня это очень заинтриговало. Я ходил вокруг березы, всматривался в узоры бересты на стволе, пытаясь разгадать тайну, но так ничего и не понял.
А через полчаса опять увидел такой же полет и странного, белого летуна, похожего на ночное привидение. Непонятное существо: светлое, плоское, прыжками поднималось по стволу снизу вверх. Размерами с бурундука, что-то вроде маленькой белочки, но плоское, белое и с заворачивающейся сбоку меховой складкой и с черными бусинами больших глаз. «Летяга!» - догадался я. Тут уж не было сомнений.
Плохой же я натуралист – прожил на Алтае 40 лет и лишь на 41 обнаружил это загадочное ночное существо! А ведь знал, догадывался, что летяга здесь живёт!
Летучая белочка пролетела довольно далеко (и практически горизонтально), ведь до ближайшей березы было не менее 35-40 м.
А может быть летяги связаны со скворечником? Может быть, они там живут? Очень вероятно и даже, скорее всего именно так, ведь не так просто найти в лесу подходящее дупло для гнезда, а летяги живут только в дуплах. Самый экзотический мой квартирант. Да, к списку гостей, прилетающих на вечерний свет, прибавилась самый экзотический - летяга.
Ипат Архипыч, мой сосед и заядлый охотник, услышав про летягу, вовсе не удивился.
- Обычное дело, их здесь много, - сообщил он к моему удивлению, – идешь на охоту, высматриваешь белку, глядь, а эта летяжка сидит на ветке, глазами таращится.
Верно, глазищи у неё большие. Зверёк же ведь ночной и даже таинственный.
А вот жила ли летяга в моём скворечнике, так и осталось для меня загадкой. Очень она осторожная, можно сказать, зверёк невидимка.
В лесочке сразу за рекой
Лес, хотя и разреженный, начинается сразу же за моей задней калиткой с восточной стороны. Отсюда идет тропа, с одной стороны которой открывается вид на обширную поляну, а с другой – стеной стоит лес, где вместе с молодыми пихтами растут березки и осины. Через каких-то 50 метров тропа сворачивает и выходит на берег Столбоушки. Ласковую неспешную речку, бегущую среди окатанных валунов, лучше всего перебрести в резиновых сапогах, но можно и в обычных кроссовках, если не боишься намочить ноги. Но они, если стоит осень, будут мокры в любом случае. Начиная с сентября, в лесу трава не просыхает до конца, особенно там, куда не проникают солнечные лучи. Зыбкая тишина повисла в погруженном в полумрак осиннике. Горько пахнет повялым осиновым листом, сырой прелью полусгнивших стволов, давным-давно свалившихся на землю. Как и везде, ходить здесь – ломать ноги.. Шагаю, не зная куда поставить ногу – то запнешься о корягу или камень, то ухнешь в промоину, яму, в какую-то непонятную пустоту, напрочь закрытую буреломом, сучьями, перемешанными с кустарником, травой и еще черт знает с чем. Хочется поскорее выбраться на чистое, свободное от всего этого лесного хлама место, но где оно? Чертыхаясь, выбираешься из одной чертоломины в другую, и вдруг замираешь, заметив напряженный взгляд живого симпатичного существа. Бурундучок, этот полосатый, лесной гномик, встав на задние лапки, с удивлением взирает на громадное чудище с треском и шумом продирающееся через лес. Такая встреча как нельзя более кстати: и куда делось недовольство на бурелом, по которому так трудно шагать! Не будь этой чертоломины, не было бы и бурундука и ожидания тайны, которой полон лес.
В лесочке сразу за рекой у овражка, совсем неподалеку от моего дома все время держатся рябчики. Забавные они, эти пестрые петушки. Взлетит с резким порханьем крыльев, спрячется в глухомани пихтовых ветвей – ни за что не разглядеть. Смотришь, смотришь, а он сам себя выдаст опять же шумным порханьем. Будто встряхивается и заявляет: а вот и я! Это ли не радость увидеть и услышать его, и как я мечтал об этом! Весной там ручеёк бежит. Летом он пересыхает, но галечник по дну остаётся. Петушки и курочки любят камешками свой зобик набивать. Теперь думаю, как бы и чем ещё их привлечь. Вот тетеревов пшеничными стожками заманивают, но у меня их нет. Разве что хлебные крошки рассыпать?
- Ипат Архипыч, вы уж не стреляйте петухов за моей околицей!
Старый охотник понимающе успокоил:
- Вестимо, не трону твоих рябушек. Да и какой от них толк, от этих птичек, так один пух и перья. Так только полюбоваться. Я вот гляжу, что и глухаря грех теперь убивать. Очень мало их осталось. И не только глухаря, даже тетерева совсем не видно. И куда все подевалось?
- Ипат Архипыч, я заметил, что наш тетерев вовсе не лесная птица. Глухого леса, пихтачей избегает, а держится как бы на границе леса и степи. Он там, где есть березы, причем одиночные, обычно на опушке. Нравятся ему отдельные куртины берез рядом с открытым полем.
- Похоже, что так. Хотя раньше много его было вот на нашем столбоушинском кряже. Да и по лесам в долине, а сейчас большая редкость его здесь увидеть.
- А что вы насчет вальдшнепа скажете? Кстати, я не слышал, чтобы кто-то здесь на него охотился. Как, между прочим, и на дупелей. И слава богу.
- Дак, какой толк-то от них? Вот ты говоришь, дупеля. Это бекасы что ли? Маленькие птички и всего-то. На них только посмотреть или послушать. Журавль тоже. Красота! Да мало всего стало, скучно теперь в наших лесах. Пусто. Раньше белка, колонок, глухарь, рябчика как грязи. Сейчас хожу, хожу, а ничего не попадается. Только ноги бью.
Закон – тайга
Зыряновская тайга совсем не чета Сибирской, но, как оказалось, переняла обычаи своей старшей соседки. И это удивительно, ведь на дворе вовсе не XVIII и не XIX век, когда сбежавшие из заключения каторжники прятались в тайге. Прятались, а жить, есть надо, вот и занимались разбоем.
Было это давно, но традиция осталась. Летом был дикий случай. На пасеку в Верхней Пихтовке пришел сбежавший уголовник с другом. Пасечник их накормил, напоил. А тому мало, нажравшись, наставил ружье на хозяина:
– Давай деньги.
Денег не нашлось. Их и не было. Уголовник остервенел:
– Спрячь детей в погреб, буду вас убивать.
И застрелил жену пасечника. Потом передал ружье товарищу.
- Стреляй!
Тот заробел, но нашел мужество отказаться:
– Что же я буду стрелять, он мне ничего плохого не сделал.
И не стал.
Бешеный уже вошел в раж, выхватил ружье:
- Тогда получай сам!
И застрелил подельника. Потом забрал лошадь и уехал. Ума хватило только на то, чтобы приехать в город, где его и забрали.
Похожий случай с небольшим интервалом и тоже с убийством пасечника рецидивистом уголовником, пришедшим из России, был в Масляхе. Не слишком ли много для такого небольшого уголка в долине Хамира?
И вот я теперь сижу и ночами радуюсь: как хорошо, что есть решетки на окнах, а дверь железная, на крепком крючке. Но радовался до тех пор, пока чердак не разворотили, и теперь пришлось задуматься. Если вломятся через чердак, то изба станет для меня не убежищем, а западней. Если в лесу как-то убежать, скрыться можно, то в избе возьмут тепленького. А тут еще пришел Ипат Архипыч и рассказал последние новости:
Двое парней из Путинцево ушли за шишками за Холзун и не вернулись, пропали. (Это было 27 августа 1993 года). И никто не знает, что случилось, где и как пропали.
- За Холзун, это значит, в Россию?
- Естественно, на сторону Уймона. Хоть теперь другая страна, а привычка осталась бродить туда – сюда.
Новые скотоводы поселились с лошадьми, непонятные люди. Бродят без жилья, высматривают соседей. За всеми надо смотреть да смотреть.
Ночью капало, текло, что-то стучало на чердаке, и я все думал о том, что, если бездомные уголовники захотят поискать у меня приют? Избушка в лесу, из окон льется свет – это ли не приманка для продрогшего путника? И вряд ли спасут мои решетки и запоры. Уж они-то найдут способ проникнуть в избу. А что делать мне? Единственная возможность убежать разве что через чердак. А ещё лучше иметь бы здесь ружье, хотя вряд ли я бы решился его применять.
Прошло больше года, я уже забыл про тот случай с пропавшими парнями, но сосед напомнил.
- Знаешь, Григорьич, нашли тех двух мужиков, что полтора года назад на Холзун ушли.
- Живые?
- Какой там живые! Скелеты!
- Да ты что, страх-то какой!
- Страх, не страх, а вот такие дела в наших краях происходят. Закон – тайга.
- Средневековье какое-то. В наше-то время!
- Да, выходит, ничего не меняется в мире. Ракеты пускают, в космос летают, а как убивали людей, так и убивают.
- Ну и как все было? За что убили?
- Можно сказать, ни за что. Подробности не знаю, но могу предположить, как было. Зашли на чужую территорию. Все как было 250 лет назад, так все и осталось. Наказали: не заходи в чужой край, чтоб другим неповадно было, для острастки. Кто их знает, может, позарились на ружья. Они же, парни вооружены были, хотя и шли за шишками. Видно, стреляли исподтишка, в спину. Так, не так, но ружей нет. Лежат, истлевшие. У нас ведь как – в бурьянах даже птица не найдет. Потом снег. Пока не растает – не увидишь. Только ранней весной все открывается.
- А нашел-то кто?
- Лесник. Объезжал участок, видит, вороны кружатся. Они и указали.
- Дело-то завели?
- А кто их знает. Вряд ли. Здесь свои законы, таежные. Вот найдешь в тайге чужой капкан, не подходи, могут убить. Охотник рассказывал: «Наблюдал за тобой и понял, что ты не охотник, только смотрел на ловушку, руками не трогал. А если бы наклонился, взял в руки – застрелил бы». Попробуй потом найти в тайге.
Куда делись глухари?
При слове «глухарь» живо представляется мощная таежная птица. Чем-то древним веет от облика красавца петуха. Нет в окраске его перьев особо ярких красок, но от этого он ничего не теряет, а даже выигрывает. Могучей стати, почти весь черный, с бородой и красными бровями. От него веет древностью и мощью как от мамонта. Для меня глухарь странная, непонятная и даже загадочная птица. И мои встречи с ним были случайными и трудно объяснимыми. Как-то встретил я его спокойно разгуливающего по лесной дороге, вовсе не заброшенной, хотя и в далеком таежном углу – близ реки Черновой по пути из Столбоухи в Лаптиху, где ходили тяжелые грузовики-лесовозы. Он шел отрешенный от всего мира, о чем-то думая о своем, никому неведомом. И нипочем ему были и автомобили, и я, с удивлением взирающий на него. Охотники рассказывают, что в августе, когда птица линяет, глухаря можно поймать руками.
Самый памятный для меня случай с глухарем был очень давно, весной 1965 года. Тогда еще можно было слышать токование тетеревов на окраинах Зыряновска, а черные петухи-косачи могли залетать в центр города.
Тогда едва ли не весь городок был взбудоражен странными, какими-то необычными случаями залета в город таежных петухов. Большой, темно-бурый красавец глухарь, каким-то образом оказавшийся в центре города (на площади), с лёта пробил восьмимиллиметровое стекло магазина и замертво упал внутри помещения. Это было в конце апреля 1965 года. Друг показывал фотографию смельчака-глухаря, а я сам видел, как стекольщики заменяли огромное, в полстены витринное стекло.
В городе еще не стихли пересуды о странном случае с глухарем, как нечто подобное случилось в моем собственном доме. Однажды на рассвете я был разбужен грохотом в соседней комнате. Были слышны удар большой силы и звон рассыпавшегося стекла. Шипки (стекла) как не бывало. Первой моей мыслью было: хулиганы выбили окно! Возмущенный, я соскочил с постели и, выбежав на кухню, увидел картину настоящего погрома: стекла в двойной раме разбиты вдребезги, осколками усыпаны кухонный стол и весь пол. Выглянул на улицу, ожидая увидеть убегающего хулигана, но в этот ранний час она была совершенно пустынна. Ни одного человека даже вдалеке! Ничего не понимая, я оглянулся, пытаясь найти хотя бы камень, разбивший окно. Но вместо этого увидел большую пестро-рябую птицу, прижавшуюся в углу комнаты.
- Копалуха! – с удивлением догадался я.
Действительно, это была самка глухаря. Она совсем не сопротивлялась, когда я взял её на руки. Скорее всего, глухарка находилась в глубоком шоке. На птице нигде не видно было следов повреждений, взгляд её глаз не выражал ничего, кроме спокойствия и равнодушия.
«Надо отвезти птицу за город и выпустить в лесу», - подумал я. Но тут ни с того ни с сего копалуха у меня на руках стала умирать. По телу её пробежала легкая судорога, она раскрыла клюв, голова безжизненно свесилась вниз. Как я ни пытался делать искусственное дыхание, бережно вынеся птицу на свежий воздух, ничто не помогло. Жизнь покинула тело глухарки. Когда ее вскрыли, боковая стенка сердца оказалась надорванной. Видимо, оно не выдержало потрясения от испуга.
Что это было – так и осталось для меня загадкой. Говорят, глухарям свойственны сезонные миграции. Возможно, глухари сосновых лесов Калбы с левобережья Иртыша летают в пихтачи и кедрачи отрогов Листвяги и Холзуна и наоборот. Если это так, то тяжелым птицам надо преодолевать по воздуху не менее 60 километров. Правда, по пути есть рощицы и перелески, где они могут передохнуть.
Еще более удивительным может представляться другой вариант, а именно обитания глухарей на так называемом Черемшанском или Бородинском белке, где есть березово-осиновые колки и заросли подлеска по логам. На вершине зыряновцы даже собирают чернику и, по слухам, там водятся и медведи.
Да, в город глухари залетали, но попробуй увидеть его в природе! Бывало, и я по весенней сырости и слякоти пытался побывать на токах, даже слушал, как щелкает и точит петух, а вот как следует разглядеть или сделать фотографию в полумраке рассвета не удавалось. Если в России препятствием служат болота, вода и весенняя сырость, то на Алтае прибавляются большие снега, разлившиеся реки, отсутствие дорог и страшные буераки и чертоломина крутых горных склонов, где подобраться к осторожной птице без треска сучьев невозможно.
- Глухари? Эвона по тем гривам токуют, - пояснял мне знакомый пасечник Зубов и показывал на крутой косогор, поросший частым пихтачом.
Тогда я несколько раз пытался пробраться на глухариный ток, но все не получалось.
- Есть, есть глухари и у нас на нашей столбоушенской гриве, - не раз повторял мой сосед, охотник Ипат Архипыч Копытов, - должны быть, хотя, конечно, меньше, чем было. В прошлые годы встречал, значит, и нонче будут.
В апреле, когда токуют глухари, для меня всегда была проблема добраться до Столбоухи, а в мае было уже поздновато, и глухарь так и остался бы для меня желанной, но недоступной птицей, если бы не Ипат Архипыч. Как-то в апреле зашел он ко мне:
- Григорьич, нашел ток, конечно, не богатый, но пара птиц слетается. Знаю, что ты мечтаешь побывать, вот и заглянул, пока ты не утек домой.
- Спасибо, Ипат Архипыч. Где, далеко? Можно ли пройти?
-Дойти-то доберемся с богом перекрестясь, однако, с вечера надо брести. Ночью ведь все ноги переломаешь. Шалаш придется мастерить, хотя абы какой. Глухарь птица суръезная. Он ведь как господин: придет, не придет. То погода не та, то желания у него нет.
И вот мы бредем, кряхтя, на лыжах, где по чарыму, где так кружим меж пихт и осин. У моего спутника ружье, на которое я сначала с недовольством косился.
- А как, же без оружия нельзя, - Архипыч говорит вполне серъезно. Сейчас медведь голодный. Только что из берлоги поднялся. Мало ли что еще, тайга все-таки, а мы охотники.
Проплутали мы в лесу долго, и пришли на токовище поздно. Это небольшая прогалина, наполовину в снегу. Наброды, следы глухариные есть, но подтаяли, хотя еще различимы.
- Тутока и обоснуемся.
Ипат Архипыч в лесу, как в своем доме. Но костер делать не стали, чтобы не спугнуть сторожкого глухаря. Он хоть и глухой, а на самом деле хорошо все слышит и видит.
- Архипыч, а вот косач костра не боится. Я жег невдалеке от тока, а тетерева все равно прилетали.
- Ну, во-первых, глухарь не тетерев, а, во-вторых, костер-то ты жег не на самом токовище, а в стороне и не ночью, а вечером. Нет, глухаря с тетеревом не сравнивай.
Сделали на скорую руку шалаш из сухостоя, кое-как укрылись пихтовыми лапами. Прилегли на лапник, Ипат Архипыч тут же захрапел, я же от волнения уснуть долго не мог. Но потом не заметил, как сон сморил меня.
Долго, нет ли, спал, но вижу сон, что еду на телеге. Колеса скрипят «скрип-скрип», конь медленно шагает и копыта его по болоту то ли стучат, то ли хлопают: «Тук-тук, хлоп-хлоп». Очнулся от сна и опомнился: «Я же на току и токовик уже токует». Осторожно приподнялся.
- Тс-с, - Ипат Архипыч, уже вставший, приложил палец к губам.
«Скр-р-р» - опять вполголоса начал петух, еле различимый в полутьме. Но очень неуверенно. Только начнет, вот-вот распоется, а он замолчит и все косится в нашу сторону. Видно, чует опасность, осторожничает. Понятно, что шалаш его тревожит, а может, и нас усмотрел.
Темнота начала редеть и я, наконец, смог рассмотреть токовика. Он стоял на валежнике и не отводил глаз с шалаша. Но смотрел с каким-то странным, вопросительным видом. Таким, что даже бородка его вопросительно приподнялась и торчала куда-то вбок. Красные брови, хвост веером, чем-то древним веяло от красавца глухариного петуха.
Я так залюбовался на матерого лесного красавца, что не сразу заметил двух молодых петушков. Они сидели повыше старика и, вытянув шеи, молча глядели на старшего товарища.
«Ага, это же ученики слушают своего учителя и ждут, когда он начнет урок», - догадался я. А глухарю потоковать хочется, да боязно. Только начнет щелкать: «тык-тык» и бросит, будто забыл, что дальше должен петь. Вытянет бородатую шею, пытаясь нас разглядеть, и опять молчит, выжидает.
Тут совсем рассвело. Солнце осветило макушки кедров. Глухарь тяжело захлопал крыльями, снялся и полетел, а вслед за ним потянулись и ученики. Не состоялся сегодня урок.
- Ну вот, узрел, понял, что к чему? – спросил Архипыч, явно довольный увиденным. – Это был не ток, а скорее глухариная школа. Копалуха не прилетела, вот старик и обучал молодых, как надо себя вести, как песню петь. Хотя, признаться, неважный состоялся сегодня урок. Мы ему помешали. А что петуха домой не унесли, жалеть нечего, курятины сейчас в магазине навалом. А петух-то красавец!
Я порадовался не только картине лесного действия, но и словам старого охотника. Домой шагали радостные, счастливые. Солнце поднималось над горами.
В 1998 году мы с Володей, моим сыном, стояли на перевале Бурхат, что на так называемой «австрийской дороге», ведущей из Катон-Карагая на озеро Маркаколь. Вокруг кедры, тайга. 14 июля, лежа в палатке, утром услышали тревожные звуки непонятного существа. «Ур-р, Ур-р», - скрипел и хрипел простуженный, гнусавый голос. Хорек, куница, барсук? Скорее всего, белка. Но нет, этот зверь, судя по звукам, крупнее. Осторожно приподнимаюсь. Тональность звука усилилась и стала более тревожной, и тут я разглядел, будто в ржавчине куриную голову. Копалуха!
Вытянула рыже-пеструю голову и внимательно смотрит большим черным глазом. А рядом подростки-птенцы. Уже крупные, тоже пестрые, рябые, с кирпично-рыжим налетом.
Я высунулся. Глухарка побежала, а весь выводок довольно шустро взлетел, усевшись на деревьях. Да, таких для супа руками не поймаешь (конечно, шучу)! Было радостно, что тайга не пустая.
Обстоятельно описал охоту на глухарей в 40-е и 50-е годы Борис Николаевич Лаврентьев, письма его я и привожу. Думаю, для охотников глухарятников они могут быть интересны.
«Ну а теперь о добыче глухарей. Термин охота вряд ли подходит. Мужики в те времена (конец сороковых, пятидесятые) редко кто имел ружье, но в совершенстве владели самыми различными ловушками. Кстати, тамошний глухарь черноклювый, называется горным и в момент тока не глохнет. Это я уже потом вычитал. Похоже, что глухари зимовали в кедровниках и к весне мигрировали в зону пихтачей и осинников. Использовалось поведение птиц. Являясь тяжелой птицей, глухарь в конце полета неминуемо имеет ниспадающую траекторию полета и, приземлившись, начинает движение пешком вверх по склону горы. Доходит до верха, до гребня (до гривы, до мыса – по той терминологии) и по нему тоже идет вверх. Так вот по этому гребню (метров через 100… 150, или чаще – в зависимости от местности) загородок в виде вентеря. Можно свалить две пихтушки высотой 4… 5 метров вот так: между загородками втаптывается два кола на расстоянии 1… 1,2 м, или используются пни. Загородки должны быть достаточно надежным «забором». При необходимости этот «забор» уплотняется ветками, палками между кольями натягивается крепкий шнур, на котором закреплено (делается дома) несколько петель, перекрывающих друг друга. Вот так:
Центр петель должен находиться примерно на уровне головы глухаря. Это примерно 40… 45 см.
Диаметр петель примерно20 см. Для петель использовалась проволока от сгоревших шин грузовиков.
Вот в такие устройства весной (примерно 15 марта – 15 апреля) попадало достаточно много глухарей, преимущественно самцов. На 15… 20 глухарей попадала одна копалуха, а то и ни одной.
В день рождения дочери Веры (9 апреля 1946 г.) отец пропускал обход своих угодий, так на следующий день он не смог всех попавшихся глухарей принести домой. Их было больше 10 шт. Тот год был очень удачным. В петли отца попало более 50 шт. Не хуже было и у других промысловиков. Хорошее подспорье было в голодные послевоенные годы. В эти ловушки-петли «влетали» и зайцы.
Всем промысловым премудростям отец, конечно, научился у местных мужиков. Он ведь там был пришельцем.
В конце 50-х годов появился соболь, пришел, наверное, со стороны Русского Алтая (соболь был здесь всегда, видимо, Б.Н.Лаврентьев хотел сказать про увеличение его численности в связи с падением спроса на пушнину и меньшим промыслом, - прим. автора). И сразу птицы всякой стало меньше. В 57-58 г. мы с братом поставили отцовские снасти на одной из самых добычливых троп, но отловили всего двух птиц. И это там, где отец раньше добывал за сезон до 50 глухарей. Похоже, что соболь (а позже и американская норка, - А. Л.) впоследствии прикончил всю боровую птицу. А ведь были тетеревиные стаи в несколько сот птиц, рябчиков возле пасеки было видимо-невидимо. Стоило свистнуть в манок, как несколько краснобровых петушков тут же рассаживались на ближайших пихтушках».
Что можно добавить к этому рассказу? Только печальную статистику. Если по рассказам старожилов в послевоенные годы на Алтае велась промысловая охота боровой дичи, то ныне ученый орнитолог и писатель-натуралист Б. В. Щербаков в большом труде, подводящем итог его литературной и научной деятельности по изучению природы Западного Алтая «Таежное графство Алтайского заповедника», называет цифру современной численности глухаря в пределах 20-30 особей для всего Западно-Алтайского заповедника. Это для огромной-то территории в тысячи гектаров лесных угодий! Думается, что это явная ошибка, птиц, видимо, все таки больше, но в любом случае численность их катастрофически уменьшилось. И сам этот факт, что глухаря считают на единицы, как слона или редчайшего носорога, о чем-то говорит. Если сравнить с рассказом Лаврентьева, выходит, что на одной горе глухарей было больше, чем на гигантской площади, где таких гор может быть несколько десятков. Можно сказать, численность уменьшилась в сотни раз, нынешняя алтайская тайга пустая. Нет ни рябчика, ни тетерева, ни глухаря. Я сам за годы странствования по лесным окрестностям Зыряновска глухаря видел не более семи раз. Что же произошло и происходит в природе? Никто не знает и не может ответить на этот вопрос, так как ученые не занимаются его изучением. Любители природоведы в качестве причин называют виновников: американскую норку и соболя, могущих подчистую уничтожить кладки птиц, гнездящихся на земле. Другие указывают на необычайно размножившегося энцефалитного клеща. Действительно, а почему бы клещу не «охотиться» на птицу, она ведь тоже теплокровное животное? И может ли птица болеть одной из многочисленных болезней, что переносит клещ?
Что же на самом деле, какова причина оскудения орнитофауны – пока никто не может ответить на этот вопрос. И хуже всего то, что никто не занимается этим вопросом. Это жгучая тайна и в любом случае беда.
Кабарга маленькие ножки
Мой сосед Ипат Архипыч, дом которого единственный из всего оставшегося поселка был виден из моего окна, иногда заходил, чтобы принести банку молока. Мне было не очень удобно, так как никаких денег он не брал и единственное, чем мог я его отблагодарить, это увезти какой–нибудь небольшой груз в Путинцево или Лесную.
Как-то он сообщил мне несколько таинственно, зная, что я интересуюсь природой.
- Эх, Григорьич, кого я недавно видел! Козел-не-козел, олень-не олень, маленькие передние ножки и побольше задние. Честно признаюсь, думал уже, что не осталось у нас их, а вот довелось встретить.
- Неужели кабарга? – не удержался я. - Ипат Архипыч, возьмите меня с собой! Очень уж хочется посмотреть на такую диковину.
- Так это ж нет ни какой гарантии, что увидим!
- Ну, хотя бы место посмотреть, где живет. Далеко это?
- Изрядно, - соображая о чем-то своем, отвечал Копытов. – Надо по хребтине пройти километра два, а потом еще в сторону. Километров восемь всего наберется. И все время по горам и глубокому снегу.
- Это меня устраивает, я готов.
- Погоди, дай подумать.
Ипат Архипыч стал вслух перечислять свои неотложные дела.
- Сено приволочь, дрова пилить, а там еще, что жена скажет. Дня через три, пожалуй, можно, - подытожил он.
Заря еще не занималась, когда мы вышли. Оба на самодельных камусных лыжах. Они хороши тем, что не соскальзывают, легки и одеваются на валенки. На нас советские фуфайки – ватные, стеганные куртки. Это универсальная одежда, что для зэков, что для любого работяги, работающего на воздухе. Рюкзачки, у Архипыча ружье одностволка, у меня фотоаппарат с телевиком.
Дорога шла по руслу Столбоухи засыпанной снегом, мимо моей усадьбы, а затем по логу на верх хребта. Разреженный порубками и страшным пожаром 1974 года пихтач вперемежку со старыми березами и рябиной стоял задумчивый и тихий.
- Страшный тогда был пожар, - начал вспоминать Ипат, - Черневая долина, считай, вся сгорела. А какой там лес был! Тайга настоящая без всякой натяжки. Медведи сгорели, а что уж говорить про всякую мелочь. Чуть-чуть до Столбоухи не добрался огонь, еле остановили. Пасечники прятались от жара и огня, зарываясь на дно ручьев. Закапывались с головой, тем некоторые и спаслись.
В лесу стоял сумрак, но только коснулись солнечные лучи макушек пихт, едва чуть посветлело, а уже подала голос синица.
- Где ночевали, где коротали долгую зимнюю ночь, не ясно, - поделился я со спутником, а больше с самим собой.
- Надо полагать по дуплам, по щелям, где придется, - отвечал тот. – Бродяжки, эти синицы. Вот дятел тот для зимы дупло готовит, чтобы ночевать в нем. А синица, что она может? Разве что чужое занять. Или взять елика, косулю то есть. Зимой у нас здесь ей не прожить, она уходит вниз к Иртышу, где снега меньше. И гибнет ее там много. И от волков четвероногих и от двуногих.
- Вы имеете в виду человека?
- Его, а кого же больше. В былые времена забивали палками на снегу. Сначала загоняют, сами на лыжах, а елик что, ему надо на своих четырех барахтаться. Так ухайдокается, что уже ляжет на снег, ждет, когда его палкой по голове прикончат. Очень жестокая охота.
- Так получается, не охота, а убийство.
- Само собой, убийство. Браконьерство. Теперь на снегоходах гоняют. Это еще страшней. Да, а вот кабарга со своего места не уходит. Где летом пасется, там же и зимует, - продолжал рассказывать Ипат. Конечно, и ей не сладко, а что делать, она на своих маленьких ножках далеко не уйдет. А сохранилась она в наших местах, как ни странно, благодаря глубоким снегам. Большой снег, значит, волков нет.
- Ей, пожалуй, страшнее рысь.
- Рысь само собой. Только её у нас мало. Поэтому и кабарга выжила, а так бы хана. Рысь хоть на какой скале кабаргу достанет.
- Но все же есть. Поговоришь в автобусе с народом, и оказывается, зимой едва ли не в каждую деревню рысь приходит. А чаще вокруг селений бродит и, как ни странно, все они в степной зоне: Крестовка, Никольск и почему-то особенно часто Бородино.
- Ничего странного нет в этом. Где елик, там и рысь. А козуля уходит зимой в степь, здесь ей верная гибель. Что ей здесь кушать? Снег что ли?
- А росомаха?
- Росомаха еще реже встречается. Правда, на Черневой недавно видели задавленную. Наверное, ночью попала под машину. Говорят, под Белухой её много. Мне это знакомый охотник из Катона рассказывал. А что значит много? То, что Раз в год на глаза попадется, это и есть много. Очень скрытный этот зверь. И несуразный какой-то. И как она выживает, ума не приложу. Ни бегать толком не может, и по деревьям не лазает.
- Ипат Архипым, она же хотя и хищник, но родственник барсуку.
- Барсуку-то барсуку, а падаль жрет и по капканам специалист. Так и ходит следом за промысловиками, проверяет ловушки.
Ипат Архипыч идет первым, я за ним, камусы только скрипят. Разница только в том, что я с палками, да еще и с фотоаппаратами.
- Пустая стала тайга, - сетует Архипыч, - вот идем, а что увидели? Ни белки, ни рябчика. А ведь раньше как было: по пять-десять белок за день набивал. Правда, с собакой. Тетерева сотенными стаями носились. И куда все подевалось?
До захода солнца еще не меньше часа, а Архипыч снимает котомку.
- Здесь и заночуем. Тут уже близко, а дальше с ночевой будут проблемы.
Здесь, так здесь. Есть бурелом для костра, под выходами скал вполне удобно расположиться.
Мы долго утаптывали площадку, потом таскали сушняк для костра. Целые лесины уложили для нодьи. Ипат все это время поглядывал на небо.
- Не нравится мне что-то погода, сообщил он, когда мы с кружками горячего чая сидели у костра. – Потеплело, да и эти лисьи хвосты по небу. Однако, как бы не к снегу все это.
Как ночевали – лучше не вспоминать. Я в основном поглядывал, как бы не сгореть: костер пощелкивал и стрелял горящими угольками.
Еще не рассвело, как оправдались опасения старого охотника: снег все-таки начался. Сначала чуть-чуть, потом повалил по-настоящему.
- Не знаю, как нам быть, - признался мой проводник, - в такую непогодь не только кабаргу искать, самим хотя бы домой добраться. Сидит сейчас наша кабарожка, запрятавшись в бурелом, никакой силой её оттуда не выгонишь. Она и так в основном по ночам выходит кормиться, а тут еще и снег.
Пока мы раздумывали и гадали, снегопад вроде бы притих и мы тронулись вперед. Здесь уже пихтач был угнетен высотой и явно болен. Все больше попадалось сухостоя и пораженных лишайником деревьев. Седые космы свисали с ветвей пихт, многие из которых были близки к тому, чтобы засохнуть. Да и пейзаж стал совсем другим. Скалы – отдельно стоящие каменные останцы, а то и целые гряды преграждали нам путь. Седые каменные лбы выглядывали из-под наплывших подушек снега. Наконец Архипыч остановился.
- Дальше идти незачем, - объявил он, - тут я и видел кабарожку. Мелькнула она и ускакала по протопанной дорожке в глухую чащобу. Я её не преследовал, на что она мне: ни шкуры, ни мяса. Говорят мясо её никуда не годное, а что до мускуса, то у нас его и не знаешь куда сбывать.
Мы побродили туда-сюда, а больше потоптались, не зная, где искать. Ни следов, ни поеди. Снегом занесло, да и погода толком не наладилась: легкая пороша временами добавляла снега.
- Странный это зверок, - продолжал между тем рассуждать Архипыч, - ноги разной величины, как у зайца. Но зайца ноги спасают от врагов, а зачем это кабарге?
- Ну, так и кабарга, наверное, скачет как заяц, - я тоже пытался рассуждать логично.- Поэтому ей задние ноги нужны сильные. А еще от того, что живет на крутых склонах, в горах, где ей удобно бежать вверх.
- А как же вниз? – парировал мой собеседник. – Кубарем покатишься.
Тут и я спохватился:
- Никудышние мы спецы, договорились до смешного.
Вернулись уже по темноте. Не знаю, как Архипыч, а я был страшно доволен, хотя и устал изрядно и кабаргу так и не увидел. Да и честно говоря, я особенно и не рассчитывал на это. Очень уж редок зверь и мало кто из натуралистов наблюдал его в природе. Тем более в Казахстане.
Пришёл в свою избу, растопил печь и упал замертво, пролежав почти весь следующий день.
Трагическая находка
С березой, что стоит в центре моего двора, связано несколько историй. Эта мощное дерево с двумя стволами все время было предметом моих особых забот. Как ни занят я был, но едва поселившись, занялся его лечением. Чтобы предотвратить загнивание древесины от застаивающейся в развилке дождевой воды, пришлось произвести настоящую операцию. Вычистив гниль, заделал рану целым ведром разведенной мастики по рецепту оконной замазки (толченый мел с олифой).
Летом у меня привычка: выйду на крыльцо и смотрю на свою березу. Там два скворечника и кто только там не жил! Скворцы, это само собой, после них горихвостка, потом поползень, за ним большая синица.Вот так гляжу однажды и что вижу: белка на моей двойной березе! Сама выдала себя громким цоканьем. Прыгает, перелетает как птица с ветки на ветку. Черная, что для меня необычно. Спустится по стволу почти до земли, а потом стремглав назад, вверх с утробным сердитым урчанием: «Ву-у-ур!» Вздрагивает при цоканьи, и как суслик, вздрагивает всем телом и взмахивает хвостом. Поведение странное: не живет ли она в моём скворечнике?
Следующим утром вышел на веранду и вздрогнул: с пола в открытое окно метнулась белочка. Та самая, черная. Спрыгнула на забор и поскакала, задрав хвост, в сторону леса. Когда выскакивала, от испуга, неожиданности и гнева гнусаво взвизгнула. Значит, всё-таки где-то неподалеку живет. Я ей повесил булку хлеба, подумав: неплохо было бы её прикормить, приручить. Кому не понравится: выйдешь во двор, а тебя встречает своя белочка. Однако, моя пушистая зверушка почему-то больше не появлялась.
Прошло, наверное, года два и вот находка. Трагическая. Зашёл я как-то в кухню. А заходил я туда крайне редко из-за ненадобности. Там и печка у меня негодная, холодно и неуютно. А тут понадобилась мне шапка ушанка, висевшая на стене. Смотрю, внутри то ли мех, то ли шерсть. Вытащил, не понимая, что это. Думал, мыши натаскали вату или подклад разорвали. Господи, а там ужас! Белка! Та самая, черная. Давным давно сдохла и уже истлела. Это значит, она забралась через отдушину, возможно, жила в кухне или хотела чем-то поживиться. Я же, не зная об этом, заткнул отдушину, не дав ей возможности выбраться, и стал причиной её смерти! Вот уж не знаешь, где оступишься, где тебя ожидает беда.
Горы снега, а птицы запели (февраль)
Снег сыпал, сыпал, шёл целых четыре месяца, и в феврале его накопились горы. Пора бы и честь знать, а он всё не унимается. Им по крыши засыпана вся Столбоуха, со стороны посмотришь: среди белых полей и холмов чернеют трубы, пробиты траншеи к избам, и кое-где вьются дымки. У меня тропа идет поверх калитки, снег чуть ли не вровень с крышами, и какой-то лихой заяц перескочил прямо через мою избу. Мне самому, чтобы добраться ко входной двери под козырьком крыльца, надо нырять вниз, как в снежную яму.
После 30 градусных морозов, наконец захмарило, потеплело до – 20. Потянул влажный, пахнущий близкими переменами ветерок. Вдруг как-то сразу стало заметно, что зима идет к весне. И это сразу почувствовали синички и запели однотонную, но энергичную песенку: «Та-та-тиу, ти-у, ти-у». После суровой зимы их осталось считанные единицы. Многие погибли, а оставшиеся, едва выкарабкались из лап смерти, и уже поют. С утра вороны подняли оглушительный грай. Заволновались как-то сразу все, закричали во всех концах города. Сорока заговорила. Забубнили под застрехами крыш голуби. Не рано ли встречать весну, ведь холода еще придут!
Впереди еще два месяца морозов, многие птицы еще могут сгинуть, но жизнь идет несмотря ни на что. Все торопятся встречать праздник весны и это хорошо. Снегирей будто стало больше и отовсюду слышны их голоса. Снег стал больше оплывать, со скворечен он свешивается на бок висячей бородой, будто толстый белый питон обвивает стволы берез и ветви осин.
Вчера подтаивало, ночью опустился туман, и влага отчетливо чувствовалась в воздухе. Потом туман стал редеть, и сквозь тающие клубы белых облаков показались мерцающие звезды. Сверху что-то зашуршало тонким стеклянным шорохом, и с неба посыпались острые иголочки и колючие искорки изморози. Вскоре небосвод и вовсе очистился, а звезды засияли ярко, словно умытые. Мороз крепчал, обещая назавтра ведренную погоду и сверкающее солнце.
И верно, морозная ночь высушила воздух, сделав его прозрачным и чистым. В 9 утра солнце начало золотить снежные поля. На снегу будто рассыпаны вороха искорок, звездочек и блесток изморози. Сейчас бы дунь ветерок, и эти легкие кристаллики снега в виде плоских рыбьих чешуек, как сухие листочки взлетели бы в воздух. Снежная мишура, сверкающий фейерверк. Но утром нет ни малейшего дуновения ветра и воздух совершенно недвижим. В прозрачной синеве утра легкими, невесомыми контурами встают на горизонте далекие горы. Там неведомый Холзун, Пятибратка, вершины Громотухи. Пихты заиндевелые, присыпанные снегом стоят, замерев солдатскими шеренгами, и в цвете хвои едва-едва проглядывается зелень.
Лесной сор на снежной целине смотрится как украшение. Под каждой пихтой хвоинки, семена, чешуйки шишек и чем дальше уходит зима, тем больше накапливается угощения для чижей и чечёток. Щеглы прострочили снежную поляну, собирая золотые звездочки березовых семян. Всюду заячьи следы. Вот один поскакал по снежной целине. Снег белый и зайчишка в чудесной белоснежной шубке. Мелодично перекликаются, перелетая с пихты на пихту какие-то яркие, крупные пичуги, издалека похожие на зябликов. Это щуры, таёжные гости Птички поменьше перекликаются грустно-меланхоличными голосами. Это юрки, прилетевшие из Сибири. Звуки почти как в высокогорье, малознакомые, зовущие в таёжные дали.
Звуки февраля: мягкий шлепок шмякнувшегося с ветвей подтаявшего ломтя снега, первый звук приближающейся весны. За ним последует робкая капель. Но она всегда бесшумна: рыхлый снег глушит все звуки.
Хожу по двору, слушаю, любуюсь и вижу, как из печной трубы волнистыми струйками уходит тепло из моей избы. Печка прогорела, а вьюшка не закрыта. Что ж, потеря тепла теперь компенсируется солнечной радиацией. Надо только проделать траншеи в снегу, чтобы солнце заглядывало в окна. Ласковое солнышко, грей, грей, своих лучиков не жалей!
Я не виноват, за что?
Не раз слышал и читал, как дикий зверь в случае смертельной опасности ищет спасение у человека. Знает, что человек враг, но деваться некуда – вдруг да пожалеет.
Иногда пожалеет (в книжках), но чаще жадность и черствость берет верх. Да и что с человека возьмешь, особенно деревенского – любую живность он привык рассматривать с точки зрения – не пригодится ли в качестве пищи, какую пользу я от него получу, а еще чаще действует по заведенному трафарету древнего охотника: увидел - убил. И это печально, особенно в наше время, когда «увидел» бывает все реже и реже. Исчезает дикая живность на глазах.
Вот какой странный случай произошел на крохотной железнодорожной станции Заводинка, что близ Зыряновска. Такое, не совсем обычное название посёлок получил вовсе не случайно, когда-то очень давно здесь был небольшой рудник. Живут в этом полузаброшенном поселке в основном пенсионеры и дачники из Усть-Каменогорска. А еще знаменит этот поселок тем, что в 1829 году здешнее месторождение медно-серебряной руды посетил великий Александр Гумбольдт, и даже описал отсюда новый минерал теллуристое серебро.
Дело было поздней осенью. Выходит бабка ранним утром проведать своих курочек. Открывает дверцу курятника, а там вместо кур полно птичьего пуха и среди него, заняв всю площадь, этаким барином разлегся… медведь. Съел ли он кур или больше разогнал и распугал – неизвестно. Бабка от жадности и негодования, даже забыла про страх перед громадным зверем.
– Ах, ты такой, рассякой! А ну, вон отсюда!
Схватила лопату и хвать, его по боку! Но что для громадного косолапого бабкина лопата. Что соломинкой пощекотать, – как лежал, так и лежит. Ему такому великану ничего не стоило только лапой махнуть, и бабка бы кубарем полетела, а он вместо этого только удивленно посмотрел на нее:
– Ну, чего это ты, старая, взъелась на меня!
На непрошенного гостя приходили посмотреть едва ли не все жители поселка, обсуждая, как же избавиться от него и что с ним делать. А медведь лишь виновато приоткрывал глаза и опять засыпал. Это уж потом увидели люди, что медведь покалечен. Видимо, попал в капкан и почти лишился лапы. Если бы мог он говорить, то, наверное, сказал бы:
– Как же вы, люди, жестоки! Из-за вас я не могу охотиться, вот пришел, надеясь на вашу помощь, а вы меня гоните!
Что в этом случае могли бы сделать жители поселка? В США случаи захода медведей в жилые районы довольно часты. Там такая проблема давно отработана и решается стандартно: зверя усыпляют и отвозят в лес, чтобы он мог спокойно продолжать жить.
У нас все по-другому. Посовещавшись, сельская акимша съездила в Зыряновское общество охотников. Там выдали лицензию на отстрел опасного зверя, и приехавшие охотники медведя застрелили.
Возможно, это было единственно правильное решение, ведь отвези медведя в лес, там он станет шатуном и может натворить бед. Все это так, но почему-то все равно жаль мишку – он же пришел к людям просить помощи!
За точность рассказа не ручаюсь, что слышал, то и пересказываю. А поведали мне эту историю пассажиры поезда Усть-Каменогорск – Зыряновск. Есть такой домашний поезд из трех вагонов, который 165 км пути едет аж 7 часов. Пока едешь – каких только историй не услышишь!
Царёва дорога
Гора Лариха на берегу Бухтармы заметный ориентир, видимый со всех сторон. Её остроконечный конус виден даже из Быкова, хотя до неё, наверное, не меньше 20 километров. Она же служит границей между тайгой и степью, вернее, лесостепью с приютившимися в складках осиновыми и березовыми рощицами. С севера это таёжный массив, и это сочетание леса и степи более всего нравится тетеревам. Я тоже люблю эту гору, а особенно живописный западный склон, обращенный в сторону Путинцево, Хамира и горы Щебнюхи. В 60-е годы я исходил его вдоль и поперёк. Спускающиеся с вершины гривы лишь кое-где поросли березовыми колками, в логах же ютится типично алтайское, труднопроходимое разнолесье из березы, зарослей черемухи, боярышника, рябины и жимолости. Местами эти лесные дебри идут сплошняком, а в сторону Шумовска заменяются дремучим осинником. Русский фолькор сложил об этом дереве поговорки самого мрачного характера. «Проклятое дерево, на нём Иуда удавился, и с тех пор на нём лист дрожит». И откуда это пошло, неясно. За что так невзлюбили безобидное дерево – непонятно. Верно: стройматериал из неё никудышный, дрова тоже далеко не первый сорт, но зачем так проклинать? Отчего такая нелестная слава? Что верно, то верно: в старом осиновом лесу мрачновато. Почерневшие от старости стволы великаны. Упавшие стволы мертвых деревьев. Паутины тенета. Грибы наросты. Но и всего-то. Оказывается, мох не обязательно только с северной стороны дерева. Бывает и с южной, если она обращена к сырому склону горы, да еще и низко у земли. Сыро, пахнет горькой и немного пьянящей осиновой (гнилой) корью. «На осине кровь под корою» -пишет Даль и объясняет: кора под кожицей красновата. Дальше ещё больше жути: «Волкулака, ведьму и знахаря, коли бродят по смерти, переворачивают ничком и пробивают осиновым колом». Коли народ сложил такое поверье, значит, в таком лесу живут лешие и ведьмы. Я любил там бывать, что летом, скрываясь от жары, что осенью, ожидая встречи с сказкой, с лесным диковинным существом. обросшим зеленым мохом дедушкой, моховым лесовиком. Сидишь на пеньке или старой валежине, вслушиваешься в лесную настороженную лесную тишину, присматриваешься: вон там кто-то притаился, прячась среди колдобин, навороченных древесных коряг в лишаях и грибах трутовиках, там что-то стукнуло, упало под сторожкими шагами крадущегося лесного оборотня. Сучок хрустнул, дерево тягуче заскрипело и вдруг вздрогнешь от резкого звука вспорхнувшей неведомой птицы. Вот оно, кажется, свершилось таинство дремучего леса! С надеждой обернёшься на громкое порханье и вот он, лешак, пестрый петушок-рябчик с любопытством разглядывает незваного пришельца и от удивления топорщит перышки на хохолке. Гномы, черти, лесовики, они, конечно,там, где гниль, сырость пахнет грибами и цвелью, где всё сопрело и выросли опята на кривых ножках, грибы-трутовики облепили берёзу, высасывая все её соки. «Там чудеса, там леший бродит». Эх, раньше на такой дорожке можно было встретить бородатого мужичка, подпоясанного кушакои и в лаптях, то теперь и этого не видать. Разве что лесника Людвина или его внука Юру Рыбалова, но и их теперь не встретить. Они давно упокоились на заросшем лесом Путинцевском кладбище. Нет, не видать ни Лешего, ни бабы Яги. Хоть бы глухарь пришел, бородатый лесной петух. Бывает он глуп и доверчив, такой, что и домашний Петя посмеётся над ним. Но и того нет. Там, глядишь, коряга, этакая страшная образина. Растопырила руки-ветви, готовые схватить, и голова есть как у нетопыря чёрная, безглазая, такая, что в сумерках наткнёшься –и душа в пятки.
Через этот осинник, опоясывая основание Ларихи, проходит старинная дорога, когда-то называвшаяся «царёвой». Не царской, а именно церёвой и от этого названия веет чем-то сказочным, старинным и даже древним. Сказками и преданиями еще пушкинских времён. Начинаясь на берегу Хамира, она поднимается в гору, но невысоко, так, чтобы миновать скальный притор, обрывающийся в реку, и снова спускается на равнину в районе Шумовска. А это уже лес, тайга, тянущаяся до самых белков, на хребет Холзун. Никто уже ничего не помнит про эту дорогу, но у меня есть догадка, как и для чего она служила. Известно, что долину Хамира обживали, а вернее, пытались пользоваться её дарами ещё с 19 века. Для Зыряновского рудника и посёлка при нём требовался лес и дёготь. Много дёгтя, ведь это был единственный смазочный материал для тележных колёс, для деревянных шахтовых устройств, главным из которых была так называемая штанговая водоотливная машина. Сюда ездили охотиться, здесь заводили пасеки. Но главное лес. Его вывозили на больших длинных телегах, назваемых подставами или слегами. Такая телега была более устойчива на страшных буераках лесовозных дорог. Главным препятствием лесовозов была Бухтарма. Пихтовые стволы переплавляли сплавом поперек реки, а зимой намораживали временные мосты, забивая в дно обмелевшей реки колья и устраивая настил, а главным скрепом был мороз.
Ностальгия
Вспоминаю, как в конце июля 1973 года вместе с сыном мы навестили нашего хорошего знакомого Николая Ивановича Лаврентьева. Ночевали у него в избе. Здесь мало что менялось, но с каждым годом все больше старел дом, клонились на бок и вроде как вросли в землю хозяйственные пристройки. Изба, пропахшая медом, вощиной, дощечками и рамками с сотами. Фляги, бочки, баки. Кажется, сто лет не слышал звука летящей мухи. Здесь, в избе в окошко днем заглядывает солнце, а вечером луна. Слышно, как гудит, бьётся в окошке муха, а в сенях щебечут ласточки. Мне кажется, как здесь хорошо, а старик жалуется на одиночество. Да и как его не понять: жизнь была полная чаша, а теперь никого. Жена дети, соседи – все разъехались, разлетелись. Дети выучились, работают в больших городах, жена приболела, лечится. Даже соседей не осталось – пропал поселочек Большая речка, не осталось никого, вот и доживает свой век Николай Иванович бобылём. А дом всё тот же, лужайка во дворе, как и прежде, заросшая мелким клевером да подорожником, лишь покосилась от старости стайка, забор упал и зарос крапивой и лопухами, так, что и не сыскать.
А вокруг тихая, задумчивая русская природа. Вечером глухая темень и тишина. Тишина, на которую можно променять все блага цивилизации. Где-то невдалеке негромко и грустно кричала сплюшка. Деревья черные, мрачные, точно уснувшие, стоят, ждут чего-то. Ветерок зашелестел, пробежал по густой траве. Желто-бронзовая луна выглянула из-за зубчатого, мохнатого гребня и поплыла, поплыла мимо серебристых облаков. Печально-обворожительная, она везде сопровождает меня: в пустыне, лесу, степи. И сама избушка Лаврентьева, будто тихо плавала по туманному лугу, бросая желтовато-слабый свет из окошка. Спать не давали большие стенные часы-ходики. Стучали, тикали прямо над головой. Били, колотили, а где-то на чердаке шуршали мыши.
Утро встало незаметное, серенькое, безмолвное, как бывает только осенью. Лишь только пискнула какая-то пичужка, да подала голосок птица чечевица – вот и все голоса. От леса, от всего вокруг веет чем-то дремуче-древним, ленивым, покоем. Тишь и благодать. Но одиночество, то же, что сиротство и от тоски по родным, по прошлому никуда не уйти. Хорошо побыть одному неделю, месяц, но не полгода и год. Воспоминания, мысли, сомнения терзают душу старика: уехать к детям, к жене, но нет сил отказаться от всего этого: от шумливой речки, задумчивой тайги, пасеки и своих пчёлок. И как можно бросить родной дом, с которым свыкся за долгие годы, с которым связана половина жизни.
Мёда нынче нет, но старик не унывает:
- Приезжайте через месяц, бывает, что и в августе пчёлки наверстают.
- Николай Иванович, а мыслей нет, к детям перебраться? Тяжело ведь вам, да и скучно. В Столбоуху за 7 километров на почту ходите, за продуктами.
- Нет, нет, что вы! У меня и в мыслях такого нет. Как же я буду без своих пчёлок? Вы же знаете заимку Свинина, что у Столбоухи?
- Конечно, знаю.
- Так вот, когда помер, я купил эту заимку у Агафьи Федоровны. Хотел перебраться поближе к людям. Сами понимаете, Столбоуха рядом, автобус в Зыряновск.
-Ну и что же?
- А то, что купил, да на этом всё и закончилось. Теперь эта заимка мне как лишняя обуза. Зимой снег кидаю, летом траву надо обкашивать. Сын Борис приезжал, машину заказал, чтобы перевезти вещи, а я отказался. Как подумал, что надо бросать эту поляну перед домом, где моя Вера, будучи дочуркой семи лет, в скакалку прыгала, так всё во мне и обмирает. Вы же слышали новое слово ностальгия? Так вот эта самая ностальгия меня поедом гложет. Нет, никуда не уеду, здесь и помру.
Через три года Николай Иванович умер и был похоронен не Путинцевском кладбище. Каждый год я навещаю его могилку, заросшую настоящим лесом. Уже и Путинцево почти пропало, многие перебрались в Зыряновск. Но в родительский день на кладбище приезжает много людей, и приводят его в порядок, любовно обихаживая могилки. Я тоже постою у оградки Николая Ивановича и он, как живой стоит передо мной со своей скромной улыбкой.
В семье не без урода
Лихие 90-е годы затронули и зыряновский лесной край. Как в рассказах 19 века, возродились слухи о сбежавших в тайгу зэках-уголовниках. Бродят в тайге голодные, замерзшие, ищут приют, где бы пожрать и поживиться. И действительно было несколько случаев зверских и бессмысленных убийств на близких пасеках. Мне стало страшно жить и даже ночевать в Столбоухе, и всё чаще приходили мысли о том, что от неё надо отказываться. А тут еще сосед Ипат Архипыч прибавил страху, рассказывая про нового соседа:
- Страшный у нас тут поселился человек. Бешеный. Имеет ружье, стреляет без всякого повода и пугает остальных, похваляясь, что ему ничего не стоит застрелить любого. Недавно из этого ружья убил лошадь.
- Лошадь-то чья, чужая?
- А непонятно чья. По крайней мере, никто на него не жаловался, хотя ты же знаешь, сейчас тут живут скотоводы, пасут лошадей. Скорее всего, приблудная, или он украл и пригнал со стороны. Жить-то ему чем-то надо, до пенсии еще далеко.
В конце августа 1998 года я ехал с Руфой в Столбоуху, после долгого отсутствия и гадал: что она готовит? Ясно, что разгром и очередной грабеж. Я предрек: «Будет все разграблено, а на столе нагажено». Но вышло еще хуже. Во дворе прямо перед крыльцом лежат остатки от разделанной коровьей туши – шкура, ноги, внутренности. Вонь невыносимая, мухи, копошащиеся черви – картина ужасающая. Двери всех сараек настежь. На чердаке все перевернуто, переворошено вверх дном. И ведь лезут уж в который, в сотый раз. Как все это расценивать? Люди – воры? Особенно в деревнях. Дикость. Вот и финал романтической истории с лесной дачей!
Руфа же сказала:
– Радуйся, что не человека разделали, а скотину.
Да, возможно, кроме гадости, это может быть и уголовщина. Кто знает, не ворованную ли корову здесь разделывали, и не свалят ли на меня воровство?
Тут только до меня дошло, что забитая корова,скорее всего, украдена и разделывали ее в моем дворе вовсе не случайно. А значит, когда найдется хозяин, то он может предъявить обвинение в воровстве хозяину двора, то есть мне. Хорошенькая перспектива потом оправдываться и доказывать, что не вор. Да, это было пострашнее девчонок-людоедок, кстати, к этому времени выросших во взрослых девок и время от времени приезжающих в Столбоуху по зову ностальгии.
У меня теперь не осталось сомнений – со Столбоухой надо кончать. Продавать или просто бросать. И тем не менее, опять с Руфой чистили, мыли, скребли, я убирал мертвечину…
Однажды мне довелось застать воров-не воров, трактористов из лесхоза в моем дворе. Ходят, как у себя дома. Зашли в столярку, роются. Тут я их и окликнул. А они хоть бы что. Возможно, это в порядке вещей, такой здесь порядок, традиция? Плохо знаю я историю, а в России всегда, видно, был своеобразный коммунизм (община). Раз человек не живет, бывает редко, то у него все можно брать. И спрос с таких, как с гуся вода. Или они считают, что этот дом ничейным, общественным (раз не живу) и здесь можно все брать? Как из лесной хижины, где специально оставляют для путников еду, постель. Был у меня и такой случай: туристы из Новосибирска залезли в мою избу. Жили с неделю, оставили благодарственную записку и ничего не тронули.
Не стал я скандал устраивать или попрекать лесхозовцев. Этот местный народец чувствует себя хозяином в моём дворе больше, чем я сам. Они своим нутром чувствуют, что у меня нет документов, а значит, и прав.
В последние годы меня начали грабить совсем уж бессовестно. Опять проломили потолок, утащили плиту с печки, диван, сняли дверь в кухню. Потом уже содрали крышу с гаража. Здесь строился новый поселенец, говорили, что это бизнесмен, и вряд ли вором был тот «страшный сосед», о котором предупреждал Архипыч. Бандиту, хотя и надо обихаживать свой дом, но он ленив и работать не хочет. А вот другое дело, когда поселится мужичок хозяйственный. Занялся фермерством, нанял работника, а фазенда у него никуда негодная. Развалюха-изба и никаких подсобных помещений.
Вору я все-таки отомстил. «Отомстил» тем, что продал усадьбу человеку совсем из другой деревни. Покупал он на увоз. Отдал за полторы фляги меда. Смешно, ведь из лесоматериала моих строений можно было собрать не меньше двух добротных изб. Хотя есть сомнение, что он смог все вывезти, наверное, осталось и вору. А мне вовсе всё это не жаль, как не жаль, что я потратил на Столбоуху более 15 лет, половину из которых вкалывал, делая ремонты и перестройки. Более того, я рад, что держал здесь «поместье» и вовсе не в обиде ни на кого из соседей. Что поделаешь, люди все разные: есть хорошие, есть плохие и валить грехи на всех нельзя. Если же поразмышлять, то можно найти причины этому пороку. Во-первых, «в семье не без урода», а брошенная деревня всегда пристанище бомжей, во-вторых, пьянство. Конечно, надо признаться, есть и традиция, куда денешься! Да и есть ли где в мире идеальное общество? В тех же США не воруют по мелочам, зато дурят целые страны на миллиарды.
Домовой
Каменный дом мертвый. Говорят: «Сердце каменное», значит, нет у него души. Ведь не скажут: «Сердце деревянное». Камень он и есть камень, он молчит. А деревянный дом разговаривает, дышит, поет. Потому-то в избе все время что-то потрескивает, постукивает, шебуршит. Летом, под вечер, остывая, переговариваются стропила, перегревшиеся под железной крышей. Опять же зимой дерево трещит, обычно вечером к ночи, теперь, наоборот, от лютой стужи. Темными вечерами, сидя у свечки, слышишь, как глухо кто-то топает, охает, стучит. Бывает, и ходит по двору, хлопает входной дверью. Конечно, все дело в деревянном срубе, он живой, у него есть душа. Кирпичный дом так бы не разговаривал, не охал и не шептал. Как хорошо, что я живу здесь в деревянной избушке!
Ночью проснулся от неясной тревоги. Посмотрел в окно – там в серой тьме метались черные тени. Даже в ночи было видно, как раскачиваются деревья, размахивая ветвями и тревожно гудит ветер. Я люблю, вот так проснувшись глубокой ночью, лежать, прислушиваясь к шорохам в избе. Думаешь, что один, а оказывается, вовсе нет, и есть еще кто-то, незнакомый, невидимый, скрытный и осторожный.
«Топ-топ, топ-топ» - кто-то побежал, а потом крадучись, на цыпочках пошел по потолку на чердаке. Не иначе – домовой! Чтобы не спугнуть пугливого старикашку, притаился, ожидая его следующих действий. Вот опять: «Бум-бум». Торопливо побежал, ухнул, спрыгнув на землю, снова вскочил и, дробно заколотив, побежал по железной крыше. Ну, кто же, кроме домового, маленького, робкого старикашки. Высохшего от старости, небольшого, легонького, бегающего быстрыми шажками, прячущегося, то на чердаке, то за печкой в самом доме. Пугливый и деликатный, он явно боится открыться или сделать мне какое неудобство.
Мне жена не раз говорила: «Приколоти доску на чердаке». А я отнекиваюсь, придумываю разные причины, чтобы этого не делать. Чем же будет мой домовёнок по ночам постукивать, Ему скучно станет, а мне одиноко. Что ни говори, а какая-никакая душа.
Ага, затаился, примолк. Сейчас я его припугну! Я встаю и подбрасываю пару полешков в еще не совсем потухшую печь. Минут двадцать печь безмолвствует, потом начинает потрескивать и, наконец, взрывается яростным гудением пламени. Огненные сполохи играют по потолку и где уж тут домовому. Притаился или исчез? Спрятался, убежал?
- Эй, - кричу я, выходя в прихожую – ты где? Давай, заходи! Посидим за кружкой чая у поющей печи. Можно при свечке, а можно и без нее, при свете отблесков огня из растрескавшихся щелей в чугунной плите.
Но домовой молчит, скромно прячась в какой-то уголок. Когда в доме весело и шумно, он прячется. Где? – это никто не знает. Может быть, летом на чердаке, а зимой в подполье или за печкой? В русской избе оставляется запечное пространство, ниша, чтобы печь не соприкасалась со стеной. Очень удобное местечко для мышей и…для домового. Тепло, уединенно, уютно и от людских глаз скрытно.
Общество домовёнку не по душе. Очень он скромный малый, этот домовёнок Кузя. Хотя бы посмотреть на него раз. Впрочем, это вовсе не обязательно, я его и так хорошо представляю по сказкам.
Зато он любит, когда я остаюсь один. Тогда он совсем смелеет, разгуливает по дому, правда, никогда не показывается на глаза. Еще он любит тишину. Наверное, он очень нелюдим, и представляю, какое ему раздолье, когда дом пустой. Тут уж он хозяин, на то он и домовой, хозяин, домовик, суседушко.
В моём детстве в ходу была такая присказка. Заиграемся до позднего вечера на улице, кто-нибудь говорит:
-Я пойду домой.
А другой ему отвечает:
-Там домовой
Портянки сушит, тебя задушит.
В том далёком патриархальном детстве домовым пугали. В. Даль пишет: «Дедушка, доможил, нежить, суседко… дух, хранитель и обидчик дома. Стучит и возится по ночам. Проказит, душит ради шутки, сонного гладит мохнатой рукой. На Ефима Сирина домового закармливают, накидая ему каши на загнеток».
Особенно любит домовой хозяйничать в конюшне, где он заплетает любимой лошади гриву в колтун. Там его и увидеть можно в ночи на светлое воскресенье в хлеву. Но стоит ли: «он космат и отшибает память». Получается, домовой у русских людей не очень добрый. Но мой домовой был вполне симпатичный старикашка, не пакостил и даже развлекал по ночам.
С того времени, как проломили мне потолок в доме, прибил я незакрепленные доски на чердаке, и не стали они загадочно и таинственно стучать в ветер. Теперь все глухо, ни звука, ни стука, ни шелеста. Даже шума дождя не слышно. Не стал и домовой похаживать по чердак, греясь у печной трубы. Видно, почуял конец дому и ушел… Изба у меня онемела, омертвела. А жаль…
Прощание
Годы 1970-2010 – время затухания Зыряновского лесного края. Не исключением была и долина Хамира. Столбоуха держалась дольше других. Нехотя люди уходили из обжитого края, бросая свои дома и обихоженные участки земли. Кто-то перебрался в город, те, хотел продолжать заниматься сельским хозяйством, переселялись в другие села, поближе к цивилизации и дорогам. У пенсионеров Зыряновска популярностью пользовались Богатырево на Бухтарме, Заводинка на железной дороге, даже Калиновка близ Лесной Пристани.
Мелькала ли у меня мысль переселиться, например, в Богатырево, Шумовск или в Ландман? Поджимал возраст, пришло осознание того, что держать избу в деревне и не жить в ней постоянно нелепость. Разграбят, а то и сожгут. Ярым противником была жена, чистая горожанка и домоседка. Агония продолжалась долго, можно сказать, через несколько лет после приобретения дачи.
В сентябре 97 года мы с Руфой с трудом пробились в Столбоуху. Для этого пришлось ремонтировать Шумовский мост, подложив бревнышки в щелии забив несколько специально взятых для этой цели клямор. Дальше шла полузаброшенная дорога с бродами через размытые ручьи и прорвавшуюся поперек дороги протоку, куда уже пробился Хамир.
Столбоуха имела вид полностью вымершей деревни. Тишина, как на погосте. Не видно ни людей, ни скота. Впервые по-настоящему я понял и ощутил, что Столбоуха уплывает от меня.
Во дворе у меня все в порядке, калитки закрыты, елки целы. Но не успели мы этому порадоваться и удивиться, как тут же наступило разочарование. Двери избы раскрыты, опять пролом на чердаке, в комнатах страшный беспорядок. Перемешаны книги с обвалившейся штукатуркой. Что украли, узнаю потом, надо постепенно вспоминать, сразу не поймешь. Изба и сараи практически пустые. Вроде бы ничего не жалко, а все равно неприятно, что кто-то хозяйничает чужой.
На чердаке валяется мой же ломик, торец чердака разломан. И главное, снят массивный гаражный замок с входной двери. Нет, это не девчонки. Тут уже хозяйничал, крепкий мужик, явно столбоушинский, а кто, попробуй узнай. Да и без толку узнавать, грабить не перестанут.
А так хорошо вокруг, в лесу, да и во дворе, что Руфа даже сказала:
– Нет, не будем продавать, тем более, за флягу меда, которую нам уже предлагали.
А я уже почти согласился отдать. И опять целый день занимался уборкой.
Пришел Архипыч, рассказал, что видел девок, теперь уже с парнями. Неужели опять они? Все тот же почерк, все те же девчонки, теперь уже ставшие женщинами. Простояла изба 12 лет, и я так и не избавился от этих бомжей. Выходит, они были хозяевами в моей избе все эти годы? А вот кто утащил кувалду, тяжелое точило, лампы? Девкам-то все это не нужно, хотя бы даже и с парни. Да что теперь об этом рассуждать, бессмысленно.
А в поселке все вдруг засобирались уезжать. То шли разговоры, теперь уже все говорят об этом как о вполне решенном вопросе Все понимают, что никто не будет заниматься ремонтом Шумовского моста. Путинцевский совхоз и леспромхоз ликвидированы, акимату дела нет до лесного края, да и откуда он возьмет на это деньги. Лесник Шельски уезжает в Германию. Дом в Путинцево он разобрал, и здешний домик тоже ломают, уже сняли железную крышу. Дом добротный, он хотел хорошо его продать, да кто же купит в брошенном поселке! Да, разве у него одного!
Впечатление такое, что приходит конец не только Столбоухе, но и Путинцево. Уже разрушены там здания совхоза, леспромхоза, лесотехнического училища, больницы, магазины. Разве все это не нужно людям?! А ведь еще с 80-х годов капитально разработали Путинцевскую копь, провели отличную дорогу, поставили хорошие магазины, работал техникум, столовая. Жизнь кипела!
Недавно заезжал в Ново-Калиновку, что за Лесной на Бухтарме. Картина печальная. Старые усадьбы исчезли, новые коттеджи зыряновских дачников недостроены и брошены. Деревушка пропадает. И это почти рядом с городом. Клуб в Лесной стоит уже без стекол. Мост в Шумовске пока живой, но уже есть дыры, доски расщерились и ходят ходуном. В Козлушке остался всего один дом и его вот-вот бросят. А что уж говорить про Столбоуху!
И лес там загустел. Настоящие бухтарминские дебри, тугаи, джунгли, но пустые. Говорят, во время бедствий приходят волки. А я вижу, что не стало ягод, и неимоверно развелись клещи.
А лес стоит красивый, свежий, золотой. И не горел, несмотря на засуху.
Все годы мы везли сюда вещи, теперь пришло время все увозить назад или бросать. Впрочем, соседи «помогают», постепенно растаскивают, словно понимая мои заботы.
Вот держу я в запасе доски для забора, столбы. Всего два года назад я готовил жерди для ограды, а уже все отпадает и становится ненужным. Я или уеду или брошу усадьбу вместе с жердями, избой, хозпостройками, стройматериалами, столь старательно оберегаемыми все это время. Жаль, дров много заготовлено, а зимой уже и приехать невозможно – нет дороги.
Крыша на сараях совсем ветхая, особенно над дровяником. Абсурд, но опять жилка хозяина заставила меня взяться за ремонт. Хотя бы прикрыть досками с избушки, иначе ветер сорвет рубероид.
Ещё в прошлом году прибил я незакрепленные доски на чердаке и не стали они загадочно и таинственно стучать в ветер. Не стал домовой похаживать по чердаку. Видно, почуял конец дому и ушел. А жаль…А вот мышь снова объявилась. Не пойму, где она скребется по ночам. Но где-то близко и я уже не сержусь на неё. Хоть и мышиная, а все же живая душа.
Даже муравейник за забором под пихтой и тот пропал. А был он у меня как барометр, как индикатор погоды, и я приходил к нему весной, когда он, только что оттаявший, оживал, согретый апрельским солнцем, осенью, когда прощался с летом, землей и травами, а муравьи, едва живые, все еще копошились, не желая сдаваться и уходить под землю. Муравьи были примером для меня, особенно ранней весной и глубокой осенью. Осенью прощание, весной возрождение жизни.
На легковых машинах в Столбоуху уже никто не ездит. Проехать трудно, да и бензин дороговат. А вот грузовые потихоньку гудят. Почти каждый день проходят, но всего одна, две, три. Да, умирает край, когда то живой, населенный людьми, птицей и зверьем.
Давным-давно уехали мои внуки в дальние страны и уже больше никогда не приедут. Умерли или уехали почти все мои друзья.
Мне тяжело и грустно. По существу моя изба стоит на отшибе одна в лесу. Самому не верится, что там до сих пор у меня библиотека, постель, горячая печь, уют.
17 сентября 1998 года. Еду в Столбоуху и думаю: «Не в последний ли раз?» Долго я себя обманывал, что есть у меня усадьба. На самом деле ее вроде бы и нет, как практически нет и самой деревни. Хотя три семьи зимуют, да еще сумасшедшая Ольга. Можно было бы и восхититься ею, если бы она была в своём уме.
Прошел по знакомым местам. Скверна запустения полностью завладела всем. Барак Ел-го все еще стоит, но крыша обвалилась, потолок навис, в комнатах отдыхает отара овец, пригнанная на откорм. От гигантского дома Рти-ва нет и следа. От избы Валеры – кучка кирпича (но стоит банька). А видимость очень уютной улочки все еще сохраняется (зеленый клевер с подорожником, цел колодец с водой!)
Сгинули: Мишка, Валера, Красовский, Фещенко, жена Ел-го, Мальцев. Уехали нынче Мор-вы, Ф-я, уезжают Петька с Валькой, перебираются в Богатырево. От «фазенды» В. Фещенко осталась обломанная пихта, да пятно на месте двора.
На следующий день утром было пасмурно и морозно. Кристаллики льда сверкали на скошенном осоте. Смотрю из окна. На ветке березы висят желтые листочки, как золотое монисто, как золотые монетки. Золотые шары здесь еще цветут, а на ближней даче давно замерзли.
Все еще стоит гараж. Сохранился чудом после зимы. Гараж у меня – прелесть! Весь деревянный, пол выложен кирпичом. С каким удовольствием я его строил, как радовался в ту осень стоявшим чудным, солнечным дням! Как холил я все годы лужайку перед домом, как любовно правил штакетник и укреплял забор – свое имение, свою крепость, свою частную собственность.
Пора, пора уходить из Столбоухи. То ли уезжать, то ли покупать избу в Ландмане? Там продается усадьба с хорошеньким домиком.
11 апреля 99 года. Агония все еще продолжается. Чувствую, что не хватит сил уехать из Зыряновска. Не смогу оторваться от Столбоухи, от горных серебряных рек, от лесистых гор, от тающих глыб снега, от кандыков, вылезающих из-под снега, от жарков, полыхающих огнём, от Хамира и Бухтармы.
Не смогу расстаться с лужайкой в своем дворе, где помню на память любой уголок, любую травку. Боже, как я привык ко всему этому!
Я получал ни с чем не сравнимое удовольствие от того, что жил в глуши, вдали от больших городов, где вместо автомобильной и людской скученности и громад небоскребов, где есть тишина, горы, лес и реки. Я чувствовал себя песчинкой, заброшенной во вселенную, на край света. Наверное, еще лучше было бы оказаться где-нибудь на Камчатке, но и здесь на Алтае хорошо!
Думаю, что нужно уезжать, и у меня непроизвольно собираются слезы. Но ведь не унесешь Столбоуху с собой! Я вспоминаю рассказ про пчеловода, который никак не хотел смириться с неизбежным, делясь со мной в больнице:
– Всё построил, всё наладил, дом полная чаша. Пасека, дом, дача, а нужно умирать и как жаль все это оставлять!
24-25 октября 1999 года. Столбоуха. Сияющие, сухие, солнечные дни.
Столбоуха брошена. Даже Ипата Архипыча нет, уехал в Лесную. Собака его бродит голодная. А я все продолжаю обихаживать избу. Оштукатурил потолок.
Когда я приобрел имение в Столбоухе, там была огорожена усадьба чуть ли не в три га, и я был горд этим и себя обманывал: мое! Правда, я тут же отсек две трети этой территории (картофельный огород). Потом еще раза три уменьшал, пока не понял, что чем меньше, тем лучше – меньше косить бурьяна. А нужен лишь дворик, чтобы уединиться от посторонних и вовсе не обязательно, чтобы он был большим. А что касается леса, то он весь твой, а вернее сказать, весь ничей, весь божий. Все временно (а главное, человеческая жизнь), вечны лишь лес и бог.
Думаю о Столбоухе и понимаю, что моя история с усадьбой была игрой. Игрой немолодого, а потом старого человека, тоскующего по родительскому дому и детству.
Как мудр был В.Фещенко, не утруждавший себя ремонтом избы в Столбоухе, не захотевший строить дачу «как у всех», т.е. богатую, а сляпал как попало, еле-еле, даже без пола. И действительно, зачем!? Зачем, когда жизнь коротка. Человек умирает быстрее всех этих построек, а передать некому. Все абсурд. И все-таки я счастлив, что у меня была Столбоуха, стройка и все с этим связанное. А Володе его «фазенды» как раз хватило на жизнь. И изба была на пределе, и он сам кончился.
Я же не выдержал, снова занялся ремонтом забора, заменой длинных пролетов, идущих от сарая к воротам. Они совсем сгнили. Поставил столб-опору и три продолины. Наверное, я безумец, занимаюсь ремонтом, а сам думаю об отъезде. Да и вообще, все имеет свой конец и жизнь тоже.
Последний раз я ездил в Столбоуху 8 августа 2000 года. В лесу только-только начиналась осень. Черемухи стояли уже багрово-румяные, покрасневшие макушки осин выглядывали яркими пятнами среди зелени трав и пихтача.
Ворота упали. В избе вытащено все: кровать, диван, шкафы, столы, дрова. Русская печь развалена – вытащили свод, разломав весь перед. С печки ободрали алюминий, кружки украдены, дверцы с кухонной печи, железный сундук, можно сказать, вытащено все. Сараи разграблены. Утащены верстак, доски, даже дрова, лестница. Но забор стоит везде. С крыши гаража украдено все железо. Большая пихта упала рядом с воротами. Явно от сухости. А шары цветут вовсю! И пихточки мои во дворе в прекрасном состоянии. Разрослись, любо-дорого посмотреть!
Теперь-то у меня уже не было сомнений – со Столбоухой все кончено. Отодрал несколько реек с бока дровяника, для крыши ближней дачи. И это все, чем поживился я со своей усадьбы.
Столбоуху продали за полторы фляги меда мужичку, собирающемуся строить избу в Богатырево (80 кг по 160 тенге, итого 12800 тенге). Руфа была довольна, думаю, не столько деньгам, сколько избавлением от хлопот. Конечно, за бесценок, но я сам назвал цифру 10000 ( меньше 100 долларов). Да разве в деньгах дело! Прощай, Столбоуха!
Так что же это было, Столбоуха? Блажь, романтика, детское увлечение? Пустая трата времени, энергии, денег? И была ли польза от всего этого или только вред. Ведь можно было заняться чем-то другим: держать пасеку, выращивать скот, вести огород, настоящую дачу с садом, торговать сельхозпродуктами и «ковать» деньги. Может, правы мои соседи, с усмешкой смотревшие на моё «безделье»? Может быть, но я жалею лишь о том, что маловато провёл времени в «созерцании» природы, недостаточно в неё вжился, да и провёл здесь маловато дней. Наверное, я не полностью выполнил задуманное и с сожалением отмечаю оскудение животного мира. Относительно грабежей я придумал себе формулу: есть плохие люди, но народ хороший. Нельзя огульно хаять великий народ, освоивший гигантскую территорию, выдержавший страшные испытания, создавший великую культуру: литературу, музыку, фольклор и т. д.
Визит к отшельнику
Столбоуха кончилась для меня навсегда, но парадокс: мечта о таежном домике осталась. Мне за 80 (!), а я опять, как в молодости, завидую отшельникам и егерям (пасечникам, пожалуй, нет – у них слишком много работы и вечные заботы и на романтику не остается времени). Получается, что свою страсть вволю пожить наедине с природой я не осуществил. Конечно, я виноват сам – слабоволие, трусость, лень, подчинение жене и обстоятельствам – вот причина этого. Сейчас я начту искать еще причины для собственного оправдания, но в конечном итоге остается одно – жизнь прошла, а я не успел, не сумел осуществить задуманное. Я остался городским жителем, обитателем каменных трущоб, не вырвался из них, как следует не понаблюдал за жизнью диких зверей и птиц. А были ли они (опять в свое оправдание)? Недавно я разговаривал с интересными людьми – профессионалами охотниками именно в нашей тайге. Их слова: тайга пустая. Это видел и я (имеются в виду годы 1990-2010 –е). Значит и стимула не было? Да, было слишком трудно добираться до своей заимки, как и выбираться оттуда. А летом я променял Столбоуху на путешествия с сыном по Средней Азии. Это было замечательное занятие, и я был счастлив тем более, что сумел описать путешествия и даже издал две книги.
А сейчас? У меня опять тоскливо сжимается сердце, когда я вижу уютную усадьбу в лесной деревушке. Я опять завидую их обитателям (а они наверняка завидуют мне, живущему в городской квартире со всеми удобствами).
Мне опять хочется приобрести такой домик и материальная возможность есть, тем более, что люди бегут, цены на жилье всюду падают и оно становится доступным, по крайней мере, в деревнях.
Но… стоп! Время ушло, оно и так зашло слишком далеко. А грабежи! А сколько забот! Нет, у нас держать загородный дом невозможно. Остается подводить итоги и подбивать бабки. Дай Бог успеть завершить старое, замахиваться на новые приключения поздно!
Летом 2016 года у меня было странное приключение. Моему сыну Владимиру, объехавшему едва ли не полмира, вдруг захотелось побывать в одном из ущелий Джунгарского Ала-Тау. Удивительный уголок, затерянный и пока еще неоткрытый толпой праздношатающихся владельцев «Хаммеров» и «Лендроверов». То ли мало кто знает, то ли мало разрекламированный. Толпе ведь надо все разжевать и затолкать в рот – тогда попрутся в очередь, затопчут, забросают бутылками, как это было на Чарынском каньоне или на Поющем бархане.
Усек – это рядом с Джаркентом – удивительным городком, где непостижимым образом сохранился колорит старого, притом восточного городка китайского и мусульманского.
Джаркент – это почти Китай, причем Китай западный мусульманский, почти такой же, как старый Кашгар, загадочный, манящий, даже таинственный. А еще Магриб с женщинами в чадрах и волшебной лампой Аладдина.
1000 км – неблизкая дорога, причем разбитая, узкая и опасная, где гигантские фуры, мчащиеся со скоростью не менее 100 км в час, заставляют съезжать на обочины, а воздушная волна едва не выбрасывает маленькое авто в кювет.
Но мы помчались, обуреваемые жаждой приключений. Мне 81 год и авто вожу только я (идиотские правила не позволяли сыну сесть за руль из-за отсутствия пресловутой страховки).
Из Джаркента на место надо ехать витиеватой дорогой, которую знают только опытные местные старожилы. Как же ее найти, эту запутанную дорогу по горам длиной под сотню километров? И тут меня осенило. Отшельник! Там живет отшельник, чуть ли не монах в уединенной келье. Его должны знать в церкви, туда и надо ехать.
Расчет оправдался блестяще. Уже на подъезде видим: стоят парень и девушка, явно имеющие отношение к церкви. Остановились.
- Как же очень даже знаю! – оживился парень, - вот только жаль, батюшка, что изредка навещает Владимира, сейчас ведет службу. Он бы вам детально все рассказал. Да, впрочем, я тоже там бывал, - вдруг осенило его, - могу рассказать.
Он так обстоятельно и толково все описал, что мы без труда проехали путь, вполне сравнимый с головоломным лабиринтом. Было так, что и совсем дорога терялась, мы то преодолевали крутые подъемы, то спускались в овраги, какие-то лога, то поднимались по немыслимым кручам, но в конце концов до места все же добрались. Перед нами лежало обширное плоскогорье с тут и там пасущимися стадами скота. Горы вздымались вокруг, на макушках белели снега. Эти горы здесь все называют: Тышкан.
Плоскогорье обрывается в два каньона, в две грандиозные горные расщелины, из каждой вырываются бешеные потоки рек. Сходясь, они образуют Усек. И вся эта панорама лежала перед нами. Хорошо было видно, как глубоко внизу мощная река катит могучие буруны своих бурых волн, и рев их доносился до нас, хотя до дна ущелья было больше пол километра перепада высот. Этот главный каньон с реками грандиозен, но гвоздь всей панорамы подступающий сбоку живописнейший и непроходимый овраг-каньон, в обрывах-берегах сложенный разноцветными горными породами. Немногочисленные любители этого уголка природы так и называют его: каньон.
Мы стояли на краю этих двух гигантских провалов, трещин земной коры, и трудно было какому либо из них отдать предпочтение в грандиозности и живописности картины. Горы вокруг были довольно бедны растительностью, лишь ковровые узоры ползучей арчи, да ельники по логам, зато весь провал под нами утопал в лесу.
Вниз вела узкая дорожка такой головокружительной крутизны, что было сомнительно – вниз то съедем, а выберемся ли назад?
Камни летели из-под колес, скрежетали тормоза, а вокруг в зарослях щебетали птицы и летали бабочки. Мы благополучно съехали, остановившись почти на берегу грозной реки. Лес не менее богатый, чем на Алтае, но лес с элементами юга, а самое привлекательное было то, что здесь непостижимым образом сохранялись древние тополя, деревья патриархи. Удивительной красоты великаны, все в дуплах и отсохших корягах, белеющих скелетами и черепами мертвецов. И где-то здесь живёт отшельник.
Рай то рай, но как жить без магазина и денег? Кушать ведь хочется. Одной травкой да корешками сыт не будешь. Древний дикий человек тот хотя бы на мамонтов охотился. Мясо ему перепадало время от времени, но и доживал он только до 30 лет.
- Интересно, есть ли в реке рыба? Без рыбалки отшельнику совсем хана. Если и есть, то лишь мизер: османчики, да и то только летом. Да, это не Алтай, где есть хариус и даже таймень. Ягод тоже не видно. Хотя малина где-то должна быть. Полевая клубника. Грибы. Охоты нет. Какая охота, если отшельник, о котором знает вся округа, если и убьет какую косулю, то донесут сразу. Да и ружья у святого человека нет. Нет, каким надо быть аскетом, чтобы здесь выжить? Скотинки тоже нет. Куда нашему отшельнику до Робинзона Крузо с его козами, попугаем и Пятницей! Позавидуешь даже тому, что людоеды приплывали.
Моему Володе не до отшельника, у него свои дела, а у меня всего полдня в распоряжении. Где живет отшельник, в какую сторону идти, я не знал. Собственно вариантов всего два – вверх или вниз вдоль берега реки. Всего-то в обе стороны наберется не более четырех километров густо заросшего леса.
Вверху ущелье упиралось в страшную теснину, и вряд ли отшельник захотел бы там поселиться. Ради праздного любопытства, а больше для знакомства с местностью и поиска пейзажей для фотосъемки, я побрел вниз.
Вскоре дорога превратилась в тропинку, потом и она потерялась. Странно, неужели у реки не бывает разливов, если вдоль русла сохранились дряхлые, очень старые деревья и как они украшают лес! Сказочный лес из сказок Шарля Перро. Мне почему-то показалось, что следы уходят вверх, и я потянулся туда. Ах, какие яркие цветы украшали здесь поляны!
Я шел и карабкался, наверное, не меньше часа. Обитель отшельника открылась неожиданно. Он ее неплохо запрятал, и место выбрал такое, что не просто было к ней подступиться. Перед избушкой-часовенкой и даже луковкой с крестом почти непроходимый овраг. Снизу от реки крутой подъем, почти обрыв с вьющейся тропинкой. Рядом с часовенкой открытая беседка. Почти крепость, как у Робинзона, и всю эту картину дополнял клочок огорода на берегу, как цветное одеяльце, запрятанное среди буйной дикой растительности.
Я негромко назвал его имя. Раз, потом еще. Никто не откликнулся, хотя я краем глаза видел, как мелькнул человек и тут же исчез в лесу.
Боится или не хочет встречаться? Ну что ж, на то он и отшельник. Я не стал домогаться, хотя хотелось бы расспросить, как это он выживает, какова его цель. Замаливает ли грехи, приобщается ли к святости? А скорее всего, просто спрятался от людей, погрязших в пороках. Живет вольным человеком и любуется природой. Мне осталось лишь поудивляться его терпению, аскетизму, позавидовать его стойкости, но только чуть-чуть. Мое кредо – творить, а образ жизни – это не творчество. Вот если бы он написал книгу, как усмирял свою гордость и плоть – это было бы достойно полного уважения без всяких скидок.
Да, он вел себя, как настоящий отшельник, как Робинзон Крузо, скрывающийся от шайки людоедов, высадившихся на остров. Это его право изолироваться от окружающего его мира.
Выехали мы без проблем. А все-таки жаль, что я не поговорил с отшельником. Не так уж часто они встречаются.
Что вынес я из этой поездки? Что есть стойкие люди, поставившие перед собой цель и умеющие ее достигать. Правда, в этом случае цель мне осталась неясной, хотя я знаю, что на Руси всегда были монахи – отшельники, замаливающие грехи не только свои, но и чужие.
Знаю другого отшельника (вернее, слышал о нем). Ни жены, ни семьи у него нет, этот человек поставил себе цель, построить рыцарский замок. Да, да, замок, сложенный из дикого камня, с башнями, бойницами, потайными комнатами и привидениями. Начитался книг, не хуже Дон Кихота, отрекся от нормальной жизни и вот уже пару десятков лет (а может и больше) занимается тем, что с утра до ночи ежедневно таскает из речки валуны и выкладывает стены крепости с башнями и кельями внутри. «Замок» этот уже поднялся на высоту почти трехэтажного дома, а чудак все продолжает строить его, мечтая о том, что скоро тут будут собираться рыцари при всех своих регалиях – латах, мечах и копьях и будут устраивать перед замком турниры и потешные бои. Проезжающие мимо на шикарных иномарках, приостанавливаются около замка, а некоторые, крутят палец у головы: «Однако, крыша поехала у бедняги».
Недавно мой знакомый навестил этого Дон Кихота. Привез ему кое-что из еды (отшельник совсем уж исхудал от непосильной работы и ревматизма. Потаскай-ка тяжеленные валуны, выковыривая их из ледяной воды!). Ну, и самое главное, отшельник нуждается в цементе. Получил все это зодчий каменного замка, а потом вкрадчиво спрашивает: «Ну, а рыцари-то там как, готовятся к турниру?»
Пути господни неисповедимы, что только не придумает человек, какой только образ жизни не выбирает! Может, и я строю себе замок, мечтая о лесном домике? А ведь без этого замка, без рыцарей (обязательно благородных!) жизнь скучна и пресна.
Качели
Посреди моего двора стоит старая береза. От одного корня выросли два мощных ствола и крона с ветвями, свисающими до земли ветвями. Общеизвестно, что сибиряки не любители леса. Зачем деревья во дворе, когда вокруг тайга и надо еще отвоевывать у неё жизненное пространство, например, под пашни. Мой случай особый и на этот счет у меня своё объяснение. Береза посреди двора мешает крестьянину управляться с бричкой, с возом сена или с санями, запряженными лошадью. Крестьянину береза ни к чему и он её обязательно срубит. Прежний хозяин – Холмогоров, - проживший на усадьбе не менее пяти лет, был уже наполовину городским жителем (шахтером) и березу жалел. Что касается первых обитателей, построивших избу, то у меня есть догадка, что двор у них располагался с обратной стороны – с южной, где можно было встречать солнечное тепло уже в марте, в то время как с северной стороны снег долёживал до середины мая.
У меня береза сразу же получила статус особо охраняемого объекта первой категории, и было почему. Во-первых, это украшение двора, во вторых, причал для птиц, а в третьих, она давала тень, столь желанную в летнюю пору. Под сенью её кроны мы частенько устаивали обед, где стульями и столом служили дровяные чурки. Здесь я ставил машину, здесь готовил на зиму дрова. Зимой, в солнечные февральские дни стайки чижей с весёлым щебетом шелушили берёзовые сережки, временами слетая на снег, чтобы подобрать золотую просыпь летучих семян и тут же вспорхнуть и умчаться в ближайший березняк. Словно нехотя, сюда прилетал снегири, подозреваю, что здесь, в скворечнике жила белка и, дважды видел, как на белый ствол приземлялась белка летяга.
Идешь от калитки к избе – березовые ветви-локоны ласково льнут к лицу, а самые длинные касаются травы. Отклоняешь гибкие прутья рукой, вдыхая аромат свежей зелени; береза качнет ими, будто посылая привет, а если повеет ветерок, то и помашет ими, не хуже плакучей ивы. В летнюю жару хорошо посидеть в березовой тени, и даже липучие мухи и комары почему-то здесь не досаждают. Для своих внуков Оли, Саши и Светы я сделал на березе качели, и приезжая каждое лето, они играли здесь в свои шумные игры.
Зимой огребаю крышу гаража, березовые ветви вмерзают в снег. Осторожно освобожу, береза встряхивается, будто благодаря, а я, опершись на лопату, оглядываюсь вокруг: как хорошо! Сверху всё видится в другом ракурсе и обзор куда лучше. Даже моя речушка Столбоушка проглядывает, а у соседа виднеется белая лошадка под цвет березы и дымки, дымки над снежными холмами меж пихтовых островков. Это топятся избы, а их самих и не видать под белым покрывалом снежных сугробов.
Есть поговорка про то, как береза уму учит. Это про березовые розги, ныне, к счастью, забытые. Не буду говорить про бересту, из которой делают туеса и разные поделки, упомяну своего друга Илью Дмитриевича Пустовойтова, называвшего березу плодовым деревом и кормилицей. Живя в Чимкенте, где береза редкость, он со своей березы каждое лето снимал урожай: готовил на продажу березовые веники.
Прошло несколько лет, как не стало моей Столбоухи. Мы с женой состарились, нет села, как нет и дороги и шумовского моста, сгоревшего в 2006 году. В 2002 году мы все же сумели пробиться, когда приехала наша взрослая внучка Оля со своей маленькой дочкой в том же возрасте, в каком сама она приезжала в Столбоуху еще в 80-х. С грустью смотрели мы на родные руины, заросшие дикими травами, и воспоминания теснились в голове. От избы остался лишь фундамент, возведение которого было целой эпопеей, а от длинного сарая вообще никаких следов. Зато елки-пихты вымахали в полный рост и стояли стройные и густые, будто щеголи, похваляясь своей выправкой и нарядом.
Двор бывшей моей усадьбы снова стал лесом, хотя я узнавал прежние деревья, мои старые пихты, когда-то стоявшие у гаража и ворот, вылеченную двойную березу, все еще красующуюся шелковистой светлозеленой кроной. От скворечен не осталось и следа, зато признаков увядания или старения дерева я не заметил.
«Может это и хорошо, что снова возрождается природа. Лес победил человека. «Вот мельница… Она уж развалилась. Веселый шум колес её умолкнул», - в голову пришли строки Пушкина и ария мельника из оперы Даргомыжского «Русалка», но тут мои мысли прервал голос внучки:
- Мои качели! - вдруг воскликнула Оля, углядевшая на березе выцветшую за годы веревочную петельку с тряпичным сидением. – Сохранились! Боже мой, ведь я же качалась на них, когда мне было пять лет!
Эх, береза, береза, кого только не видала ты на своем веку! Возможно, она и сейчас стоит, свесив ветви-локоны до самой земли. Хотелось бы, чтобы жила.
Столбоушинцы! Неужели все вымерли? (Перекличка по Интернету)
Здесь приводятся взятые из Интернета отдельные высказывания, запросы, отклики, суждения и мнения людей, имеющих отношение к Столбоухе и вообще к Зыряновскому краю. Все они говорят об одном: о любви к потерянной Родине, о ностальгии. Сердце сжимается, когда читаешь эти строки. (Дано с минимальным редактированием и без указаний имен и фамилий)
«А мы жили в Игнашихе, в Верхней и в Нижней. Сколько писала, никто не помнит. По разговорам знаю, что до Столбоухи 40км. Я помню, как бегала вприпрыжку по деревне. О красоте говорить невозможно, слов не подберешь. Наяву никогда больше этой красоты не увижу. Тоскую. Сама бабушка уже, а не забыла и не отвыкла. Столбоуха называлась поселком. А я с деревня Масляха. У нас там тоже безумно красиво. Мне до сих пор снится наша пасека. Я так скучаю по детству нашему! Нам повезло, что мы жили в такой красоте. Неужели все столбоушинцы вымерли ?????????»
Дядя Степа из Новосибирска: «Что все столбоушинцы вымерли ???»
Татьяна: «Нет не все. Я родилась в Столбоухе в 1976 году и давно там не была, но помню, как там красиво».
16 октября 2012 г. Дед из Днепропетровска. «Зубовка!!! Ну как можно мне лично забыть Зубовку, если из Усть-Каменогорска до нее приходилось ехать 7-8 часов, а жил я в Зыряновске. В Зубовке обитали очень отзывчивые, нежные девушки и склочные, нетрезвые парни. Ну как мне жить без памяти о Зубовке, если я своими руками строил в 1963-64 годах автобан Зыряновск - Зубовка,прекрасную, прочную и короткую дорогу. Своими руками ровнял гравий, ложил асфальт, укатывал катком. Сейчас ведь никто не помнит, что до 1964 г. в Зубовку из Зыряновска ездили по объездной, вокруг горы, по неровной, тряской, в глубоких колдобинах и невыносимо пыльной дороге. Все ушло в историю. Привет Зубовке и ее околицам!!!»
«Жила в Зыряновске с 2х до 9 лет, уже больше сорока лет живу в Москве. Город детства вспоминаю, жили в ГРП. Помню, как бегали собирать клубнику, землянику рядом с домом. Все росло в дикой природе. Помню, как мама с другими женщинами уходила осенью по ягоды дня на два-три, как папа её встречал и в доме был малиновый праздник, потому что мама приносила малину, смородину, кислицу (никак не могла смириться что это была красная смородина)потому что вкус этих ягод был совсем ни тот, что у теперешних дачных ягод. Наверное, это вкус детства. Что сказать по поводу "Парка живых и мертвых"? А с чего начинался Советский Союз, да и сейчас Россия? Правильно, с кладбища. Что такое Красная площадь и Кремль? Всем известный Мавзолей с известным идолом, торжественные захоронения в Кремлевской стене (даже не в земле), а сколько могил за мавзолеем? Но ведь люди идут нескончаемым потоком к могиле неизвестного солдата, а что творится в Александровском саду 9 мая! Мы с мужем водили туда сыновей и никто не думал, что ходим по кладбищу. И уж если Вы считаете, что ходите по могилам, то приходите с благодарностью к потомкам, создавшим этот хоть чем-то знаменитый уголок. И не место красит человека, а человек место!»
21 октября 2012 г. Дед из Днепропетровска. «Жил в Зыряновске в 50-60годы, бывал и позже. Дружил с Володей Питерским, замечательным парнем, исключительных человеческих качеств. Он родом из Путинцева. Бывал в Путинцево и я. Поражала своим величием и великолепием природа, особенно река Хамир с ручьями-родниками. Удивительный перекат воды, шум ее со звонами, метровые хариусы по дну ходят, но их видно на любой глубине. Вода - что хрусталь. А холодная, жуть...»
16 октября 2012 г. Дед из Днепропетроиска... «Соловьево - далекий край, любимый край, память детства и юности. Жил с родными в 1958 году, а потом приезжал из Зыряновска, иногда на велосипеде. В Соловьево жила безмерно желанная мне женщина. В году 1962 она с детьми и с семьей своего брата, механиком совхоза, переехала в Катон-Карагайский район...У меня развивались свои проблемы...Так и потерялись. Такая жалость. Глубоко желанная женщина на всю жизнь - это очень большое чувство и не уходящая ежедневная память. Вот вам и Соловьево на речке Березовка, которую хромой воробей вброд переходит. Правы другие: много солнца, простора и черемухи, такой крупной и обильной, наверное, больше нет нигде. Всегда Ваш с любовью..»
Галина с Дальнего востока. «А я родилась в Ладмане в 1951 году. В 1960 мы уехали жить в другое место и с тех пор я не была в родных местах. Поначалу переписывалась с подругами, а потом многие уехали кто куда. Я не знаю, жив ли ещё Ладман .Слежу за перепиской. Пишут из других сел,но из Ладмана не встречала. Может, кто знает, что про Ладман или его старых жителей? Прошу написать. Возможно, кто-нибудь из ладманцев откликнется?»
«Очень давно не был в Шумовске. Замечательное место, прекрасен Хамир с его хайриусами и тайменями. В Шумовске жили мои родственники (дедушка с бабушкой). Жаль, что эта область осталась в Казахстане, а то бы опять вернуться туда и построить хорошую дачу. Интересно, цел их дом или уже нет. Если кто откликнется, буду очень рад». Николай.
«А я из младших, жил там несколько лет в детстве — видел, как деревня почти вымерла: оставалось 3-4 обитаемых дома (вместе с нашим). Мечтаю туда съездить, но, наверное, не стоит. В моей памяти деревня всё ещё существует...».
Г. Евгений из Чебоксар: «Не все. Среднее поколение должно ещё где-то быть. А я из младших, жил там несколько лет в детстве — видел, как деревня почти вымерла: оставалось 3-4 обитаемых дома (вместе с нашим). Мечтаю туда съездить, но, наверное, не стоит. В моей памяти деревня всё ещё существует...»
Проффесор : «В августе ездили до Столбоухи. Деревни сейчас уже нет, есть только один дом. Моста через Хамир нет».
21 октября 2012 г...Дед из Днепропет-ска «...Пан Проффесор! Ваше откровение повергло меня в шок."Столбоухи больше нет...Такие эпитафии не для пожилых. Из Зыряновска в конце 50-х, в начале 60-х много раз в Столбоуху ездил еще юнцом за ягодами. А несколько раз ( вместе с матерью - продавцом книжного магазина) на машине книготорга возили книги. Но выездная торговля - только предлог. Мать стояла за прилавком, а остальные россыпью по лесу за грибами-ягодами. Боже, какая же там красота, какие мощные ели и сосны. Всякий раз потрясало до основания души и на всю жизнь. Люди жили, трудились, осваивали и пестовали глухой алтайский уголок, вопреки злобной большевистской власти делали его малой Родиной с теплым кровом и любовью...И вот уютная, красивая, необыкновенно отзывчивая деревенька Столбоуха умерла! Какое несчастье!»
Иностранцу из Киева. «В Столбоухе и ее окрестностях, никогда раньше не росли сосны, м.б. сейчас растут, а в мою бытность там преобладали пихты, березы, осина и тополя по берегу Хамира. Кстати: Столбоуха имела статус рабочего поселка, а не деревни, строительство ее пришлось на 30-е годы. Поселок создавался как ЛЗУ, велась параллельно геологоразведка. Строителями были в том числе и репрессированные, мой прадед 3 года строил Столбоуху с 1929 по 1932 годы».
К. Раиса: «Тоже детство провела на Мягком. Были там последний раз в 2007 году с мужем, племянниками и снохой. Пешком шли от Путинцева до Столбоухи Мягкого ключа. Осталось от Мягкого только 3 стены от дома К. Ходят только медведи. Поднимались на Каменку. Помню всех, кто жили на Мягком».
Дер-ин из Омска пишет: «Путинцево… До сих пор помню, как бежит Хамир, кристально-чистую воду, которая и летом в жару обжигает морозным холодом. Горы, красоту которых нельзя сравнить ни с чем, все ручьи и ключи, бегущие с гор, сам воздух, напитанный пихтой сосной, лиственницей. Сказочная земля! 17 долгих лет там не был. Нет красивее места на земле».
«Я, Татьяна Го-ва, приезжала к Мур-вым Ивану и Анне. Дом был на два хозяина, во второй половине жили Гамбурги. В 1984 году дед с бабушкой переехали в Путинцево».
Г. Евгений 22 октября 2014. «Значит, мы были соседями в Столбоухе. Ваши съехали, а мои остались, съезжать не торопились, хотя им тоже дали квартиру в Путинцево. Через какое-то время приехали люди на грузовике и содрали крышу с дома, чтобы не жили в нём. Но всё равно мои приезжали часто, жили в летней кухне. Некоторые дома в деревне увезли полностью, другие потихоньку разрушались и зарастали. Мой дед, кстати, Яков Яковлевич Г. и бабушка Екатерина Ивановна Бурнашева. Знаю, что в Зыряновске жили родственники, тётку Фриду, но не помню ее фамилию...
В итоге в Столбоухе остались только Кайгородовы, потом дом у реки с пасекой над родником, к ним приезжали два внука, одного из них звали Максим, имени второго не помню, пасека Василенко (за деревней), Женьку Василенко помню засранца. Помню ещё Жданова с обгорелыми руками (как яйцо мне вареное принес, а внутри цыпленок оказался), как бабку какую-то зимой хоронили (за день до смерти она жаловалась нам, что сердце у нее словно перевернулось в груди, а еще раньше угостила меня первый раз в жизни домашней сгущенкой), везли гроб на санках, я его сзади толкал, девочку из Норильска, которая приезжала на каникулы, странную семейку с полубеспризорными, завшивленными детьми, с которыми я проводил времени больше, чем было нужно, как ходили с бабушкой на чай к соседке неподалеку, у которой всегда очень вкусно пахло печеньем... Вообще, обрывков воспоминаний много. Помню, как ходили купаться на "ребячку", гору Пятибратницу, кладбище за деревней, школьную гору, дизельную электростанцию (пока еще она работала), кости растущего телёнка под водой, придавленные деревом, белых жаб-альбиносов из колодца... Столько воспоминаний с этой деревней связанных! А ведь мне тогда было 5-7 лет».
Прощай, дол Березовых туманов!
Красотой Алтая восхищались все посещавшие его писатели, художники, зарубежные туристы. Американский журналист Джордж Кеннан, побывавший в Казахстанском Алтае в 1885 году, писал: «Я видел самые красивые горные уголки и с полным убеждением говорю, что по разнообразию красоты, живописности, по силе впечатления, которое он (Алтай) производит, этому горному виду нет равного. Если мне укажут более красивую местность, я готов переплыть три океана, чтобы взглянуть на нее».
Живописен Алтай, но долина реки Тургусун, что близ Зыряновска, отмечена особо. Она воспета двумя писателями, поэтами в прозе:В. Правдухиным и А. Егоровым. Российский писатель Валериан Правдухин говорил: «Меня давно влекло увидеть благостный Алтай».В 1920-х годах он специально приезжал, чтобы полюбоваться Тургусуном, после чего» написал хорошую книгу «Годы, тропы, ружье». Там есть такие строки: «По китайски Алтай зовется Киншан -- Золотая гора. Но так можно назвать лишь южную часть его, только хребты, распластанные по берегам реки Бухтармы и ее притоков. Северный Алтай более угрюм. Он покрыт темными хвойными лесами, недаром его именуют "Черным". В нем нет таких узких крутогорий, буйных взметов земли, как в южных -- Тургусунских и Холзунских -- белках. Эти горы в самом деле можно назвать золотыми».
Вдохновенный певец Тургусуна писатель Александр Иванович Егоров, уроженец этих мест, назвал его: «Долом березовых туманов». В одноименной повести он проникновенно писал: «И любили мы родную сторону одной святой и нетленной любовью. Каждый прибрежный утес Тургусуна мы знали так, как знают дети лицо родной матери, и каждый омуток реки грезился нам ночами, коли покидали мы отчий дом».
После многолетнего застоя в шахтерском городке Зыряновске в 2016 году произошло значимое событие, правда, не слишком замеченное народом. В край, наконец-то, пришла стройка. В 35 километрах от города на реке Тургусун сооружается ГЭС. В это трудно поверить, но повторяется 120-летняя история. Так же как и сейчас, тогда, в самом конце XIX века, горная тайга была разбужена шумом работы, скоплением людей, тогда ржанием лошадей, сейчас ревом моторов бульдозеров и автомобилей.
Для справки. Первая в мире ГЭС построена в США в 1882 году. Маломощная станция обеспечивала электроэнергией крохотную фабричку и давала освещение нескольким домам. Через 10 лет, в 1892 году на реке Березовке в Зыряновске была построена первая в России ГЭС.Четыре генератора мощностью 50 квт каждый производили электроэнергию, которая освещала производственные помещения, обеспечивая работу телефонной станции, и главное, стало возможным поставить электронасосы для откачки воды из шахты.
Удачный опыт работы Березовской ГЭС подвигнул промышленников к строительству более мощной ГЭС. Выбор пал на реку «Взбешенного быка», как с джунгарского переводится название Тургусуна. В 1897-1902 годах французской фирмой ГЭС была построена, но она не проработала и одного дня: весенний паводок снес насыпную плотину. Восстановленная в Советское время, Тургусунгэс снабжала электричеством Зыряновск с 1936 по 1957 год и была закрыта в связи с пуском мощной Бухтарминской ГЭС.
Такова история. Теперь строится новая ГЭС с учетом новейших технологий и мирового опыта. Кроме местных, работают 50 граждан Таджикистана, и рабсилу со стороны планируется привлечь еще. Будет воздвигнута бетонная плотина высотой 35 метров, мощность в 24,9 МВТ позволит отнести ГЭС не к малой, а к средней категории. Чистая экология, возобновляемая энергия – это хорошо. НО! Если первая Тургусунгэс не создавала водохранилища, то сейчас будет затоплена пойма реки на значительной территории, а с учетом планов на строительство еще двух ГЭС, затоплена будет зеленая урёма уже на всем протяжении реки.
«Плакала Саша, как лес вырубали». Страшно даже подумать, что предстоит вырубка этого чудного березово-пихтового леса, напоминающего золотисто-зеленое руно, наброшенное на берега хрустально-серебренной реки. Затопление того самого «Дола березовых туманов», с душевным надрывом воспетого писателем, в него влюбленным. Конечно, горы и тайга останутся, но не будет красоты реки, русла, поймы, что природа создавала и украшала миллионы лет. Не будет сверкающих серебряных струй, перекатов, водопадов, мерцающих глубиной омутов, где прячутся и отдыхают хариусы и таймени (да и вряд ли они сами сохранятся), отмелей, галечников, усыпанных бисером окатанных самоцветов. Исчезнет таинство прибрежных дебрей, откуда, крадучись, выходят на водопой звери. Исчезнет очарование дикой природы, не переделанной человеком, а ведь именно девственность природы ценится превыше всего, так как мало остаётся таких мест на земле.
На стройку меня не пустили грозные стражи, как не разрешили и проехать дальше вверх по ущелью, хотя сделать отдельный проезд, взамен нарушенного дело всего нескольких часов работы бульдозера. И это явное самоуправство, так как местные власти даже не знают, что уже два года проезд по ущелью для туристов на автомобилях закрыт, как закрыт без специального пропуска и доступ желающим посмотреть руины старой Тургусунгэс. Кстати, этот объект вполне тянет на памятник истории и культуры мирового значения. Где еще сохранились ГЭС XIX века! А между тем он даже не числится в официальном каталоге охраняемых государством объектов старины. И это несмотря на неоднократные предложения и напоминания краеведов. Непонятно даже, планируется ли его сохранение. Сейчас на месте хорошо сохранившегося подводящего к нему канала стоит двухэтажное здание общежития, а большая его часть навечно засыпана грунтом.
Известны и хозяева новой Тургусунгэс, секрета в этом нет. Теперь к «владельцам заводов, газет, пароходов» прибавятся владельцы ГЭС. Дай-то бог! Но жители не верят, что снизится стоимость оплаты электроэнергии, а это людей очень интересует.
Замыслы у гидростроителей большие: построить целый каскад ГЭС на Бухтарме, да и на других горных реках. А там, глядишь, и еще аппетиты возрастут, и тогда прощай туристическая ценность Алтая! Как минимум, он потеряет 50% своей привлекательности. Не хлебом единым жив человек. Люди все больше начинают осознавать, что есть две главные ценности в мире, а для туристов особенно: нетронутая природа и сохранившиеся памятники старины. Даже простой народ, сибиряки, познавшие «прелести» затопления, иронически и с горькой усмешкой говорят: «Чем дальше в лес, тем больше ГЭС». В Европе давно отказались от затопления земель, как правило, бывающих самыми ценными. В Швеции на горных речках ГЭС ставят маленькие, без затопления поймы, чтобы не нарушать ландшафт. Конечно, в Европе теснота и мало земли, но и в Казахстане горная тайга занимает не более 1-2% процентов территории. У меня такое впечатление, что у кого-то из власть предержащих появилось желание быть владельцем собственной ГЭС. Вот хочу и всё! А вот изучить мировой опыт, прислушаться к мнению учёных и специалистов – да ну их! Мешают тут всякие! Как хочу, так и построю! Вырублю лес, затоплю, попробуй кто встать поперёк!А народ рядом живущий? Да я их не замечаю, их для меня нет.
Да, ГЭС будут вырабатывать чистую, возобновляемую электроэнергию, но никогда (НИКОГДА!) не возобновится первозданность уникальной природы. Без всякого сомнения, придет время, когда люди в избытке обеспечат себя энергией, но не останется первозданной природы, и люди будут горько сожалеть из-за своих опрометчиво сотворенных поступков. И это время не за горами. Уже сейчас толпы людей скапливаются на смотровых площадках в Африке, чтобы увидеть диковинных животных, в Англии тысячи людей приходят, чтобы посмотреть на одну, иногда даже обычную птичку, из-за индустриализации ставшей редкой.
Природа, судьба подарили нам совершенство красоты. Правильно ли мы этим распоряжаемся, бережем ли этот дар, сохраняем ли его – вот вопрос. Жадность человека не знает предела. Сам того не осознавая, он рубит сук дерева, на котором сидит, и басни о конце света имеют вполне зримые очертания. У одних это жадность к деньгам, стремление с их помощью получить власть над людьми, у других желание обеспечить всё большим комфортом, который на деле оборачивается злом. Нам всего мало, позыв один: давай, давай всего больше! Давай, вырубай лес, чтобы делать красивые рекламные картонки и упаковку, гони всё в больших объёмах туалетную бумагу – мы рвём её каждый по рулону в день. И мало кто задумывается, что мы сами себя убивает неисчислимыми стадами автомобилей, пользуясь пластмассовой тарой, уже завалили ею дно всего мирового океана. Всё увеличивающаяся мощь промышлености уже изменила климат земли. Переделывая нашу планету, мы готовим себе гибель, и очертания её уже видны в обозримом будущем.
Расписание движения автобусов по загородным маршрутам из города Зыряновска на зимний период 1971-1972 гг
Современным зыряновцам 2019 года будет небезинтересно узнать, что в былые времена автобусы ходили в самые отдаленные села и деревни. Сейчас автобусное движение ликвидировано, и самому богу неизвестно, как одинокой бабушке из какого-нибудь Бородино добраться до райцентра. В XIX веке было налажено сообщение на перекладных, едва ли не в каждом дворе была лошадь. Теперь коней тоже разводят, но только для мяса. А бабушки вымрут – кому они нужны!
Наименование маршрута Время отправления
1.Большенарым 8.00, 14.00, 20.30
2.Кремнюха 9.00, 17.00
3.Соловьево 6.30, 8.30, 10.30, 12.30, 14.30, 16.30, 18.30
4.Греховка 6.00, 7.30, 10.30, 12.00, 15.00, 16.30, 20.30
5.Средигорное 6.00, 20.30
6.Чиркаин 9.00, 15.00
7.Ново-Крестьянка 8.00, 17.00
8.Снегирево 8.00, 17.00
9.Ленинск 7.00, 18.00
10.Бородино 6.00, 20.30 (с заездом в Николаевск)
11.Путиншево 6.00, 7.00, 8-30, 9-30, 10.30, 12.30, 13.30, 14.30, 15.30, 16.30, 17.30, 18.30, 20.30
12.Орловка 7.30, 16.30 (по субботам, воскресеньям). 16-30 (пятница)
13.Малеевск 7.00, 9.00, 11.30, 13.30, 15-30, 17.30, 19.30 в 7.00 и 19.30 (через ст.Зыряновск)
14.Кутиха 6.00, 10.00, 14.00, 18.00
15.Осиновка 8.00, 12.00, 16.090 (при наличии дороги)
16.Столбоуха 7.30, 16.00
17. Большая речка 9.00 (при наличии дороги)
18.Крестовка РАФ С 6.00 до 20.30 (через каждые 45 минут)
19.Ст.Зыряновск С 6.00 до 22.30
20.Богатырево 7.00, 13.00, 17.00 (при наличии дороги)
Содержание
Мечта
Я покупаю «поместье
Счастье домовладельца
Откуда есть, пошла страна Столбоуха
Рассказ Г. Щуровского о переходе из Риддера в Зыряновск
Рассказ Т. Аткинсона о переходе через Холзун в 1847 году
Рассказ В. Обручева о переход из долины Уймона через Холзун в Зыряновск в 1914 году
Селения долины Хамира
Столица лесорубов и геологов
Старожилы лесного края
История пчеловодства на Алтае Не было бабе забот, да купила порося
Радость бытия и бурный всплеск природы (Июнь)
Большая стройка
Работа в радость и даже снег не помеха
Секреты старого дома
Завалинка
Предчувствие зимы
Зоопарк во дворе
Жаба королевишна
Маленькая Света
Света и хомяк
Жемчужные животики
Ежа Вика
Калмыцкий брод
Как добраться до Столбоухи
Снег да снег кругом… В снежном плену
Долгий путь и волки на дороге
Рассказ коммунара
Мои соседи
Сражение с амазонками Медвежья шкура
Жадные кедровки Вечерние голоса
Божья кара (осы и шершни)
Есть особая прелесть бродить одному
Ох, эти ночи! (Октябрь)
Летающая белка
В лесочке сразу за рекой
Закон – тайга
Куда делись глухари?
Домовой
Кабарга маленькие ножки
Трагическая находка
Горы снега, а птицы запели (февраль)
Я не виноват, за что?
Царёва дорога
Ностальгия
В семье не без урода
Домовой
Прощание
Визит к отшельнику
Качели
Столбоушинцы! Неужели все вымерли?
Прощай, дол Березовых туманов!
Расписание движения автобусов
Избушка в Столбоухе
© Copyright: Александр Лухтанов, 2020
Свидетельство о публикации №220040601472
Свидетельство о публикации №220040601472
Рецензии