Часть восьмая

В Саратовском госпитале.

Со дня ранения до прибытия в саратовский госпиталь прошло около двух месяцев. В санпропускнике состоялась знакомая уже мне процедура. Мои кости, обтянутые кожей без жировой прослойки, сложили на решетчатый топчан и стали поливать водой и тереть мокрой тряпкой, переворачивая с боку на бок. При каждом таком перевороте я вскрикивал от боли, возникающей в костях, упирающихся в деревянные перемычки топчана, и слезно умолял поскорее закончить купание, ссылаясь на то, что нас только недавно мыли.

Из санпропускника меня перенесли в нейрохирургическое отделение (черепно-мозговых ранений), которое располагалось на втором этаже госпиталя.

Было еще ранее утро. В отделении находился только дежурный медперсонал ночной  смены, поэтому нас четверых, из вновь прибывших, временно поместили в какой то небольшой комнате на составленных там столах и удалились.

Наступила тишина. Можно было бы немного подремать, но сна не было ни в одном глазу. И хотя мне не видно было тех двоих, что лежали за моей спиной, но по дыханию я чувствовал, что и они не спят.

Слева от меня на столе, немного ниже чем мой, тоже кто-то горестно вздыхал. Повернув в ту сторону голову, я встретил, направленный на меня, взгляд широко распахнутых глаз молодого парнишки. На его обнаженной, как будто специально, груди виден был нательный крестик и часть замусоленного, грязно-серого шнура, на котором крестик крепился.

Меня это сильно поразило: молодой парень, и с нательным крестом! Такое я видел впервые. Какую-нибудь дремучую бабушку еще можно было бы понять - они из старого мира. Но чтобы вот так молодой человек заморочил себе голову в период широко развернутой массовой антирелигиозной пропаганды! Нет уж, извините, простите, но мне это показалось настолько неразумным и диким, что я, забыв о приличии, неожиданно выпалил: "Ты что же это?! Неужели правда веришь в какого-то бога?!"

Лицо моего соседа, оскорбившегося от такого бесцеремонного вопроса, досадливо передёрнулось, и он с раздражением ответил: "Да правда! А вот вы нет, потому и лежите здесь. Он, вас за это и наказал".- "А тебя за что же наказал, что ты лежишь тут рядом с нами?! Неужели за то, что веришь в него?!" - съязвил я. Сзади кто-то громко хихикнул.

Он ничего не успел возразить. Дверь распахнулась и нас  посетил первый представитель из лечащих врачей данного отделения. Следом за ним нас посетило еще несколько врачей, так что мы уже не вспоминали о нашей дискуссии.

Каждый из врачей назначал нам, пациентам необходимые лечебные процедуры в соответствии со своим профилем и удалялся. Последней нас посетила заведующая кабинетом лечебной физкультуры (ЛФК), молодая женщина, с симпатичным лицом. Она меня здорово огорчила, может быть сама не осознавая этого.

Со словами: "А ну-ка посмотрим, что здесь!" - она бесцеремонно, рывком сдернула с меня одеяло. Увидев, что мои ноги до предела согнуты в коленях она попыталась их распрямить. Однако, несмотря на прилагаемое ею большое усилие, ноги в коленях не разогнулись. Это вызвало у неё раздражение.

Она говорила: "Ух какая сильная контрактура! Такую нескоро и разработаешь. Придется тут месяца два повозиться. И что там за медики?! Неужели им трудно было хотя бы раз в день подойти к человеку и разогнуть ему колени. Теперь придется возиться тут с ним! ..." Она так бурно выражала свое недовольство, и лицо её было так искажено выражением брезгливого возмущения, что даже смотреть на нее мне было неприятно. А ведь когда она только вошла к нам с блуждающей на губах легкой улыбкой, я подумал: "Какая милая женщина”.

Теперь же, выслушав, произнесенную ею эмоциональную тираду, я даже почувствовал себя в чем-то виноватым перед ней. Действительно, со дня ранения до прибытия в саратовский госпиталь прошло около двух месяцев. За это время ноги, как-то незаметно для меня самого, привыкли к согнутому в коленях положению. И теперь, когда я лежал на спине, то ступни не касались постели, а на весу пятками упирались в ягодицы.

Такое их положение являлось наиболее удобным и безболезненным для них. Представляете себе, какого мне было слышать, что именно это удобное для ног, а следовательно и для меня, положение вызвало какую-то непонятную контрактуру. Сознание этого меня обеспокоило, хотя я и не имел ни малейшего представления о том, что означает это мудреное слово. (Контрактура - это стойкое ограничение нормальной подвижности в суставе из-за его повреждения).

Услышанное от врача заставило меня задуматься. Я стал припоминать почему же так получилось. Однако я не мог ничего конкретного припомнить. В те моменты, когда после ранения возвращалось сознание, я не испытывал никакого беспокойства, связанного с ногами. Я вообще их не чувствовал. Позднее мне стали досаждать боли от пролежней. Я нуждался, чтобы кто-то время от времени переворачивал меня со спины на бок и наоборот. И только в конце срока своего нахождения в полевом подвижном госпитале (ППГ), я, кажется, раз или два, под влиянием просьбы соседа, поднять ему ноги "в гору", попросил нянечку разогнуть мне ноги в коленях. Однако ноги скоро сами собой возвратились в первоначальное положение.

Размышлять на эту тему мне долго не пришлось. К тому времени, как закончилось первое ознакомительное посещение врачей, нам уже были приготовлены места в палатах. Меня положили в 6-ю общую палату, в которой находились на излечении раненые военнослужащие, независимо от их звания и должности.

Палата размещалась в самой большой комнате на этом этаже и была сплошь заставлена кроватями, как вдоль стен, так и в средней части. Меня положили на кровать, поставленную в углу слева от входа, у противоположной от окон стены. Я попросил положить меня так, чтобы мне было видно все, что происходит вокруг. Просьбу мою удовлетворили, и я стал знакомится с новой для меня обстановкой.

Я внимательно наблюдал за всеми, кто входил и выходил из палаты. При этом я даже не думал, что широко распахнутые мои глаза выражали такое невыносимое страдание и мучение, что вошедшая по какому-то своему делу в палату медработник, встретившись со мной взглядом, остановилась и  спросила: "Вам ничего не нужно?"

Мотнув отрицательно головой я понял что здесь без внимания человека не оставят. Не то, что в вагоне поезда. Это меня успокоило. Большое число раненых в той палате, среди которых были не только лежачие, но и выздоравливающие, ходячие, меня даже радовало. Ведь чем больше в палате ходячего народа, тем больше у меня возможностей позвать на помощь санитарку (здесь их ласково называли нянечками) или дежурную ночную сестру.

Для меня это было очень важно, так как первые две недели своего пребывания в госпитале, я еще не мог самостоятельно переворачиваться, и меня продолжали донимать боли от пролежней. Поэтому время от времени когда боль становилась невыносимой, я просил перевернуть меня со спины на бок или с боку на спину.

А вообще-то, здесь в госпитале я почувствовал значительное облегчение. Днем то и дело кто-то прерывал мой покой, чему я был очень рад. Ежедневно мне стали растягивать сухожилия ног, как они сами называли это, разрабатывать контрактуру. Для этой цели были привлечены девушки-студентки консерватории. Через день приходил массажист. Почти ежедневно совершалась какая-нибудь процедура то в кабинете физиотерапии (облучение ультрафиолетовыми лучами или током высокой частоты и т.д.), то в хирургическом кабинете, где производилась перевязка раны.

Иногда мне даже не удавалось вздремнуть после завтрака, как я уже привык это делать, так как меня всё время куда-нибудь несли на руках здоровенные санитары. Все это бодрило, ведь я чувствовал, что за мое выздоровление здесь взялись основательно, и скоро, видимо, поставят меня на ноги.

Эта вера, внутреннее убеждение в свое выздоровление укоренилось во мне настолько глубоко, что кода мне говорили: "Скоро мы вылечим тебя и отправим домой!", - я воспринимал эти слова, как добрую шутку. Про себя же думал: "Небось не домой, а снова в свою часть, на фронт".

Восстановление же организма в эти дни происходило успешно. Наконец, настал день, когда боли в пролежнях успокоились, и я сам стал, прилагая сначала максимум усилий, переворачиваться с боку на спину без посторонней помощи. Я переваливался на спину, вначале в сторону стены, чтобы не свалиться с кровати. Вскоре такое движение мне также оказалось под силу и в обратную сторону. Кто не пережил такое, тому трудно даже представить себе  какое счастье я испытал, когда первый раз совершил переворот! "Наконец-то я могу сам избавиться от преследующих меня болей в пролежнях, а не обращаться к кому-то за помощью! Разве это не счастье?!"

В один из этих дней массажирующий мне ноги щупленький, пожилой мужчина показал мне из-под простыни, зажатые в кулаке четыре пальца моей левой ноги со словами: "Смотри. Вот твоя нога". Увидев такое, я очень сильно удивился. Оказывается в те двое суток после ранения, которые я провел на морозе, мои ноги были так сильно обморожены, что омертвевшая кожа вместе с ногтями теперь слезла с них словно снятая перчатка с руки. А массажист довольный тем, какое сильное впечатление произвела на меня его шутка, добавил: "Вот видишь, значит у тебя дело пошло на поправку. Организм начал сам восстанавливать то, что было утрачено им во время ранения".

Примерно в это же время хирургическая сестра, делавшая мне перевязку раны на голове, показала мне плоский костный осколок размером с ноготь мизинца руки, который отделился вместе с гнойным выделением. Она сама и ее напарница были удивлены размером этого костного осколка. Сестричка тогда сказала: "Теперь у тебя пойдет дело на поправку. Если там и остались еще мелкие осколки, то они выйдут сами собой".
 
О том, что я поправляюсь и мое самочувствие улучшается свидетельствовало также исчезновение болезненной сонливости и появление интереса к общепалатным делам. Если до этого во время бодрствования, я думал только о том, как бы мне без задержки избавиться от преследующих меня болевых или естественных физиологических (переполненный мочевой пузырь) ощущений, то теперь появилось состояние скуки.

У меня возникла потребность заняться чем-то, не связанным с лечением. Рядом со мной лежал пожилой мужчина, он как будто почувствовал это мое состояние, и однажды бросил мне на грудь красочно иллюстрированный журнал. Но как только я с интересом стал рассматривать в нем рисунки, у меня отобрала его лечащая врач. Она категорически заявила, что мне еще нельзя читать. Нельзя, так нельзя, врачу виднее. Поэтому я ничего не стал возражать, хотя и остался недовольным.

От нечего делать я повернул голову набок и уставился в стену, рассматривая на ней мельчайшие неровности и шероховатости побелки. Через некоторое время в причудливой игре светотеней я увидел очертания различных фигурок. Они представлялись мне то человеческими головами в профиль или в анфас, то мордочками животных. Мое воображение разыгралось. Я стал с оживлением мысленно дорисовывать недостающие части всех этих смеющихся или горестно улыбающихся, страдающих, плачущих или кричащих людских ртов и глаз, а также ласково лающих или свирепо рычащих морд животных.

Я так увлекся созерцанием этих картин, что забыл обо всем остальном. И вдруг увидел, как по стене медленно снизу вверх проползает большой клопище. Видимо, за ночь он насосался нашей крови, насыщенной снотворным раствором "бинго", и теперь, засыпая, а может быть и подыхая, он полз в укромное место. И не удивительно, ведь раствор "бинго”, как я узнал позже, изготовлялся на основе хлоралгидрата, который в больших дозах, обладает токсическим и наркотическим свойствами.

Не задумываясь, одним быстрым движением я раздавил клопа, а брызнувшую из него темную кровь растер по стене, от чего образовался хорошо видный кровавый мазок. Находящаяся в палате лечащая врач, заметила это, и, подойдя, с укором выговорила мне: "Ну зачем же ты так?! Кровавый мазок, это же не красиво", – и тут же она попросила санитарку затереть пятно водой. Правда, выговаривая мне, она не объяснила, как мне нужно было поступить: стряхнуть ли его на пол или осторожно положить клопа себе под подушку.

А журнал через два дня я все-таки не только досмотрел, но и прочитал от корки до корки. Я воспользовался отсутствием в палате врача. При этом никаких болезненных или неприятных ощущений в голове я не обнаружил. Журнал еще долго оставался лежать на прикроватной тумбочке, так что время от времени я брал его и заново просматривал.

С журналом в руках меня заставала несколько раз студентка консерватории, которая ежедневно разрабатывала мне контрактуру. Она поинтересовалась, отчего каждый день она видит у меня в руках один и тот же журнал. Я пожаловался ей, что мне больше нечего читать. Людмила (так звали студентку) покопалась в своем пузатом портфеле и дала мне небольшую книжонку с незатейливым текстом одноактной музыкальной французской пьесы. "Если захочешь, вот почитай пока сегодня, чтобы скучно не было. А завтра я принесу тебе что-нибудь более серьезное", - сказала она.

Когда Людмила ушла, я раскрыл оставленную ею книжку, а там и читать-то было нечего.Содержание пьесы состояло из примитивного диалога поющих героев. Ничего особенного. Но для меня оказалось новостью, что в многоголосом хоре участники поют не одно и то же, а каждый член выводит что-то свое. Раньше приходилось мне слышать такой хор, однако я никак не мог разобрать ни одного слова. Теперь же перед глазами у меня был текст каждой партии.

Полностью либретто мне так и не удалось прочитать: помешали назначенные на этот день процедуры. Однако я успел заметить, что в либретто не приводится текст партии, которую исполняет героиня в ответ на домогательство своего поклонника. На это Людмила ответила, что у них на курсе принято здесь петь одну фривольную французскую песенку. И она тихо пропела: "Милый это невозможно! Как не можешь ты понять? Здесь шуметь неосторожно! Можно птичек испугать!" Однако заметив недовольство на лице своего возлюбленного она лукаво грозит ему пальчиком, и стараясь смягчить свой категорический отказ поет: "Но пойду я на уступки, если будешь ты молчать. И в награду эти губки разрешу поцеловать!"

"Вот таким образом и выходим мы из положения. Ну что, оставить тебе эту книженцию? Будешь дочитывать?" - "Нет, не надо. Я заглянул в конец. И знаю, чем все это кончится".- "Ну тогда, вот тебе другая. Надеюсь, тебе надолго её хватит", - и она передала мне объемистую книгу мемуаров, какого-то музыковеда.

Приступив к чтению этой книги, я через некоторое время установил, что тема её сюжета сухая, и почти что научная манера изложения описываемых событий мне не нравятся. Сначала я даже отложил книгу в сторону. Но, поскучав немного, смотря в потолок, снова взял её в руки.

Памятуя о том, что с русской письменной речью у меня не все было хорошо в школе, я решил устранить имевшийся пробел за то время пока я лежу здесь без дела.

Несмотря на то, что к этому времени я бегло просмотрел уже полтора десятка страниц, я начал чтение книги с самого начала. Однако теперь я вчитывался внимательно в каждое слово и обращал внимание не только на смысл предложений, но и на характер их построения, пунктуацию, написание каждого слова.

И тут я обнаружил, что мне не знакомо точное значение одного слова, смысл его я не мог установить даже из контекста предложения в целом. Я пометил строку с этим словом легким ногтевым вдавливанием на полях страницы и продолжил читать дальше.

Через несколько строк обнаружил еще одно непонятное слово, а затем на следующих страницах еще и еще. Их было много почти на каждой странице. В некоторых случаях я догадывался о том, что означает незнакомое мне слово. В других случаях значение слов оставалось непонятным.

Такое положение меня огорчило: я русский человек, читаю книгу на своем родном языке и не понимаю значения ряда слов, а следовательно, полного смысла прочитанного!

На следующий день, после окончания процедуры разработки контрактуры Людмила взяла книгу, и перелистывая, прочитанные мною страницы, заметила мои отметки. Она спросила: "Тебе что непонятны эти слова?" Вначале было побуждение попытаться скрыть свою необразованность. Но дело-то было настолько очевидным, что я признался.

Люда тут же стала объяснять мне, что некоторые из слов означают. Однако значения многих терминов она и сама не не понимала. Поэтому Люда пообещала растолковать мне их завтра, после того, как посмотрит в библиотеке словарь иностранных слов. О существовании такого словаря я и не догадывался.

В этот же день от палатной сестры я узнал, что в госпитале имеется небольшая библиотека. Я попросил сестру поговорить с библиотекарем и попросить, чтобы она зашла к нам в палату. И она пришла на следующий же день со стопкой книг в руках. Мы познакомились. Это была молодая женщина.

Мне было разрешено выбрать из всех  принесенных книг одну, максимум две. Для начала я отложил для себя томик Герберта Уэллса. Потом, подумав, я взял "Записки из Мертвого дома" Достоевского. Это произведение заинтересовало меня названием. Оно напомнило мне нашу палату, где лежали люди, прошедшие через горнило смерти, а некоторые из нас все еще не до конца вырвались из него. Да, все мы здесь были больше похожи на только что оживших мертвецов.

Словаря иностранных слов в госпитальной библиотеке не оказалось, но зато имелись двенадцать томов "Малой Советской энциклопедии”, которые рекомендовала мне библиотекарь, уверяя, что в них я найду ответы на все интересующие меня вопросы. И действительно, в первом же томе я обнаружил термины, о которые споткнулся при чтении книги, оставленной Людой. Теперь у меня не оставалось ни одной свободной минуты для тоскливых дум.

Читая Достоевского я обратил внимание на мысли, которые нашли во мне отклик, потому что были созвучны моему душевному настрою: "Это тоскливое судорожное проявление личности, инстинктивная тоска по самому себе, желание заявить себя, свою приниженную личность, вдруг проявляющаяся и доходящая до злобы, до бешенства, до помрачения рассудка, до припадка, до судорог”.

Как все это мне было знакомо. Ведь мы с однопалатниками мало общались друг с другом, в том числе, потому, что были озлоблены, непонятно только на что. На случай? На судьбу?

Зато мысль Достоевского, что "живого человека нельзя сделать живым трупом: он останется с чувствами, с жаждой мщений и жизни, с стремлениями и с потребностями удовлетворения их", - вселяла в меня надежду. Надо только немного перетерпеть и привыкнуть к своему новому положению. Ведь и Достоевский так считает: "Человек есть существо, ко всему привыкающее, и, думаю, это самое лучшее его определение".

Любопытно, что обдумывание прочитанного привело меня к пониманию того, почему в нашей столь многолюдной палате стояла абсолютная тишина, как будто все лежащие в ней находились в бессознательном состоянии. На самом деле, как я понял, они просто находились в подавленном состоянии и были глубоко погружены в свои мысли. Мы все здесь болезненно переживали случившееся, грубо и безвозвратно разметавшее все наши заветные мечты и надежды.

Хотя, по сравнению с остальными, я относился к своему ранению спокойно и даже с некоторым чувством затаенной гордости. Ведь при таком серьезном повреждении верхушки черепа, а он был разворочен основательно (размер раны 15 на 8 см с пульсирующим отверстием 4 на 4 см в левой теменной части) я смог выжить. Что же касается ближайшего будущего, то я просто верил врачам, что поправлюсь, и все пройдет и придет в норму.

Действительно, движение левой руки почти полностью восстановилось еще в полевом госпитале. Ею я подтягивал свое тело, когда лежал в люльке во время перелета на санитарном "кукурузнике" в эвакогоспиталь города Днепропетровска.

Правая рука восстановилась спустя три месяца после ранения, то есть в марте. Тогда я смог, лежа на левом, боку впервые собственноручно нацарапать письмо домой. Все это согласовывалось с заверениями врачей, что я поправлюсь, конечно, через какое-то, возможно, длительное время. Так что передо мной стояла жизненная задача - притерпеться и привыкнуть к своему новому состоянию. И я уже убедился, что для меня это будет не слишком трудно.

Я много читал, даже очень много. Я не просто внимательно вчитывался в прочитанное, не пропуская ни предисловия, ни послесловия, ни комментариев к напечатанному тексту, но я делал выписки отдельных мыслей авторов, поразивших меня своей новизной, необычностью или особенностями оборотов и построения речи.

Так у Достоевского кроме упомянутого мной выше мне также понравилась мысль о том, что: "Высшая и самая резкая характеристическая черта нашего народа - это чувство справедливости и жажда её". Я бы даже добавил, что это чувство и есть первопричина всех смут и революций в России.

А вот еще очень интересные мысли Достоевского, которые я отметил, но мог с ними согласиться только после ряда, причем большого ряда, оговорок: "Везде у русского народа чувствуется к пьяному некоторая симпатия..." Или: "Недаром же весь народ во всей России называет преступление несчастьем, а преступников несчастными. Это глубоко знаменательное определение. Оно тем более важно, что сделано бессознательно, интуитивно".

Видя, мою постоянную занятость то чтением, то писаниной, выздоравливающие ходячие жители палаты редко подходили ко мне с разговорами. Только однажды палатный старшина, он же старшина по воинскому званию подсел ко мне и поинтересовался на каком участке фронта, в каком роде войск я сражался.

Мы с ним разговорились. Сам он был из города Ярославля, и после моих рассказов его очень заинтересовали азиатскими природные условия жизни. Я, как мог,  удовлетворил его интерес. А когда он задал вопрос, сколько мне лет, на него я прямо не ответил, в свою очередь, спросив его, как он считает сам? Оценивающе вглядываясь в мое лицо, после некоторого размышления старшина, наконец-то, пришел к неожиданному для меня выводу. Он оценил мой возраст где-то на шесть, десять лет больше фактического.

Разочаровывать я его не стал, хотя сам огорчился, что выгляжу так неважнецки. Вероятно, на его оценку повлияла, пробивающаяся седина волос в небритой дня три бороде. Я и сам-то об этой седине узнал гораздо позднее, когда один за другим неожиданно стали портиться зубы. Тогда посещая зубоврачебный кабинет, я имел возможность рассматривать свою физиономию в зеркале.

Зубной врач, пожилая уже женщина, охая, приговаривала, что все это последствие ранения. Она не успевала пломбировать, постоянно портящиеся зубы. Несмотря на ее усилия процесс разрушения больных зубов приостановить ей так и не удалось. Поврежденные зубы, в конце концов, так и разрушились до основания. Удалять же корни врач сама не решилась по причине все того же черепно-мозгового ранения. А чтобы хоть как-то облегчить мне болезненный процесс пережёвывания пищи, на кухню была передана заявка на кормление меня перемолотой пищей.

В другой раз ко мне подошел парень бесцеремонно-развязного поведения и предложил мне сыграть с ним партию в шахматы. Шахматную доску он держал под мышкой. Я согласна кивнул. Он подставил к кровати стул и расставил фигуры. Игра началась. Перед каждым своим очередным ходом я напряженно пытался вспомнить прежнюю свою игру и последовательность ходов, которым меня, тогда еще третьеклассника научили уличные  мальчишки.

Играли мы тогда бессистемно, просто двигая очередную фигуру, с тем, чтобы приготовиться убить вражескую фигуру или убрать из-под боя свою. Никаких других сведений о шахматных комбинациях, кроме мата в три хода никто из нас тогда понятия не имел. В такой же манере играл и мой теперешний напарник, но он имел более значительный игровой опыт, приобретенный в последнее время.

Играя лежа, я имел недостаточный боковой обзор доски и из-за этого проглядел потерю важной фигуры, что затем привело к проигрышу партии. Для меня было это не так уж и важно: первая игра за последний десяток лет. А вот мой партнёр от радости так и подпрыгнул. Собирая шахматные фигуры внутрь шахматной доски, он радостно кричал на всю палату, что обыграл в шахматы самого лейтенанта! "Понимаете, самого лейтенанта!"

Это задело мое самолюбие, как говорится, задело меня за живое. Я относился ко всем остальным, как к равным. Никогда ни в чем не подчеркивал своего офицерского превосходства. Просто об этом и не вспоминал. А оказывается, другие, кто был ниже меня по воинскому званию, даже сейчас, будучи раненными, и, казалось бы, в одинаковом со мной положении, воспринимали это не как я. Они считали, что офицер во всем должен быть на голову выше их. Поэтому я взял это их отношение к офицерскому составу себе на особую заметку.

При следующей замене книг, я попросил библиотекаря принести мне какую-нибудь книжку о теории шахматной игры. Она с трудом, но выполнила мою просьбу, и через несколько дней я уже внимательно изучал "Начальный учебник шахматной игры" Василия Николаевича Панова. Память у меня сохранилась отличная, и спустя еще неделю, я уже был довольно хорошо осведомлен о премудростях этой игры. Однако к тому времени мой предполагаемый противник уже выписался. Так что реванш не состоялся. Других же желающих сыграть со мной в шахматы в палате не оказалось.

Разработка контрактуры была завершена. Теперь ноги в суставах колен и ступней обрели прежнюю подвижность и стали свободно сгибаться и разгибаться. Больше того, мне даже стало удаваться, правда, с значительным умственным напряжением и мышечными усилиями, совершать сгибательно-разгибательные движения левой ногой. Правая же лежала еще как плеть, сколько я не напрягался. Только чувствовалось изредка, как пробегают по ней досылаемые сознанием, импульсы.

В один из теплых апрельских дней, лечащая врач при обходе заявила, что мне пора уже садится. Она пригласила медсестру и двух сильных парней из числа выздоравливающих, которые опустили мне ноги на пол и, придерживая за плечи, резким движением усадили меня на кровати. Голова моментально закружилась, в глазах потемнело, и я скис прямо на их руках.

Однако через какое-то непродолжительное время я уже услышал голос врача: "Ничего, ничего. Такое часто случается. Скоро все пройдет. Не надо было поднимать его так резко”. Поднесенная к носу ватка, смоченная в нашатырном спирте, вскоре вернула сознание, хотя голова все еще кружилась. Прошло еще несколько минут, и я полностью адаптировался с положением тела сидя. Мне даже это понравилось. Совершенно иное ощущение и иное восприятие окружающей обстановки. Однако по указанию врача ("на первый раз достаточно") меня снова уложили.

На второй день то же мероприятие прошло более спокойно. На этот раз я сидел так долго, пока не почувствовал, что утомился. Так постепенно возвращалась в мое тело новая жизнь. Помогал мне теперь садиться в кровати низкорослый, но с развитой, рельефно выступающей мускулатурой, молодой восемнадцати летний паренек. Он ежедневно, на протяжении двух недель, до своей выписки из госпиталя, помогал мне садиться. Он также помогал мне в восстановлении силы рук. Мы делали это путем преодоления  сопротивления его рук в ту или иную сторону. Сейчас это называется армреслинг. Мы с ним были даже сфотографировались за этим занятием, обнаженными по пояс. Жаль, что фотография не сохранилась. Глядя на снимок, мать потом говорила, что на нем я выгляжу как зрелый тридцатилетний мужчина рядом с безусым юнцом.

Люда, которая завершила разработку контрактуры, в ознаменование наших хороших отношений, подарила мне на память свою фотографию. На обратной стороне она написала: "Дорогой, Аркадий. Смотря на изображение на обороте, вспоминайте, что у вас есть друг, желающий Вам счастья. А оно будет обусловлена тем, насколько значительно Вы поставите себя в жизненной сфере. Я вспоминаю слова Шота Руставели: "Все прекрасное дается трудом". Люда. 14/IV-44 г.".

Мне ужасно не хотелось расставаться с Людой, и я с жалобной интонацией в голосе, просил ее навещать меня. Навещать просто так, в свое свободное время, чтобы я имел возможность общаться с ней.  Она вначале отнекивалась, ссылаясь на занятость на двух факультетах и больную маму. Но я упросил её. Она согласилась еще месяц приходить к нам в палату и делать разработку моему соседу на другом конце палаты.

Закончив процедуру с соседом, она присаживалась ко мне, и мы болтали с ней на различные темы. Я не скрывал от неё, что привязался к ней всем сердцем. К её доброй улыбке на лице, к её ласковым, мягким рукам, деликатно заставлявших менять положение моих неподвижных ног. В дни, когда она приходила, я заранее прислушивался, стараясь уловить звуки её торопливых шагов в коридоре. От ожидания сердце мое билось по-особому, с замиранием, пока она не появлялась в дверях палаты. Одним словом, я просто был в неё влюблен. Эта любовь, как мне казалось, была возвышенной и делала меня счастливым. Однако по прошествии месяца она вновь исчезла.

Чтобы как-то заглушить горечь потери, я вновь полностью погрузился в чтение книг. Читал я запоем, для разнообразия меняя художественную литературу на учебник шахматной игры и энциклопедические словари. В шахматной игры я подробно изучил почти все тонкости. Для того, чтобы удовлетворить мои потребности нашему госпитальному библиотекарю пришлось брать шахматную литературу по межбиблиотечному обмену в городской библиотеке.

Однажды вечером я разговорился с приступившей к ночному дежурству флегматичной студенткой 4-го курса мединститута. Я спросил её, не трудно ли ей потом отсиживать на лекциях после бессонной ночи. Затем речь пошла о тяжелой жизни гражданского населения в военное время.  "Особенно тяжело придется вам, инвалидам, привыкать к новым условиям существования"  - с наигранной грустью, похожей на издёвку,  проговорила она.

На что я, с некоторой самоуверенностью,  заявил: "Ничего, как-нибудь проживем. Лично у меня будет военная пенсия, к тому же, я могу выполнять работу бухгалтера, поскольку имею в своем активе два курса финансово-экономического техникума".
Внимательно выслушав меня, она с нескрываемой жалостью проговорила:  «Хороший ты человек. Жаль, что скоро умрешь».  Черепники живут не более десяти лет после ранения!"  Эти её слова словно жаром окатили меня, и смешали спокойный ход моих мыслей. В растерянности, не соображая, что говорю, я с горячностью, неожиданно для себя, вдруг выпалил: «Что?! Через десять лет? Да я собираюсь встретить Новый двухтысячный год с бокалом шампанского в руках?!"

Это получилось так импульсивно, и выскочило само собой, что мне самому стало неловко. Ведь до этого мне не приходилось даже слышать от кого-либо о двухтысячном годе. Чтобы кто-то в 1944 году, когда война еще была в полном разгаре, а смерть разгуливала не только на полях сражений, но и навещала кое-кого прямо здесь в нашей палате, посмел бы заикнуться о встрече Нового двухтысячного года, пытаясь заглянуть в своё такое далекое будущее.

Это было невероятно. Такого человека посчитали бы просто фантазером, который говорит о чем-то совершенно неправдоподобном, несбыточном. Пределом мечтаний для нас, госпитальных в то время был один, максимум,  два десятка лет. Лично я, больше чем о сорокалетнем возрасте, даже в своих сокровенных думах и мечтать не осмеливался.

Для меня, у которого был только двадцатилетний жизненный опыт, прожить еще столько же, после такого ранения, и то уже считалось огромной наглостью. Однако тогда я выкрикнул это с такой убежденностью, что потом сам даже удивлялся: не пророчество ли это было?

И, тем не менее, уже позднее, вспоминая и рассказывая об этом случае, я все также, с той же самой уверенностью называл эту дату. Почему? Не знаю почему. Наверное, это было потому, что негоже, данное  кому-то обещание не выполнить! Просто невозможно  и всё тут!

Удивительно, но в госпитале случались самые неожиданные встречи. Казалось бы, это военная организация, где все должно идти по-порядку. Однако люди есть люди, и они находят везде лазейки для своих интересов. Вот один пример.

Неожиданно меня стала навещать незваная гостья, нянечка, которую раньше я не видел. Она была уже зрелой женщиной, давно перешагнувшей  тридцатилетний возраст, хотя и не лишенная еще привлекательности.

Не считая нужным представиться, она сразу же бесцеремонно принялась обхаживать меня. Заведя разговор, она прежде всего взялась перестилать мою постель, под предлогом того, что та сильно смята. Рослая, физически здоровая, она схватив меня в охапку под мышки, легко подняла и после минутной задержки, пересадила на соседнюю кровать. Тут же она стала рассказывать мне душещипательную историю. Якобы квартирная ее соседка переезжает по вызову к мужу и распродает по дешевке вещи. Ей она предлагает шевиотовый отрез. О такой костюмной шерстяной ткани в военное время можно только мечтать. А тут вот такой подвернулся счастливый случай. Такой случай, такой случай, что жаль его упустить! И главное - это цена! Такой отрез сегодня на базаре стоит больших денег. Дорого стоит. При необходимости его можно будет там продать и выручить больше половины того, что она сейчас возьмет у людей взаймы. Будет чем не только расплатиться с долгами, но и ... Она так долго меня убеждала, уговаривала, упрашивала, приводя различные доводы, что, в конце концов, я сдался и одолжил я ей 300 рублей из тех денег, что она видела под подушкой. Долг она обещала мне вернуть в самое ближайшее время.

На следующий ли день или через день, я уже точно не помню, ко мне подошел сосед по палате, которого выписывали и сообщил: "Нянька из соседней палаты, которой вы одолжили деньги, оформляет свое увольнение в бухгалтерии! Имейте это в виду!

"Вот те на! - с  неприязнью подумал  я - облапошила, все-таки нахалка меня простофилю!" Пробурчав, какую-то благодарность за сообщение, я с досадой уткнулся в книгу, пытаясь изобразить, что это меня не очень-то расстраивает.
 
Я даже никогда не пересчитывал деньги, и не знал точно, какая сумма на данный момент находится у меня под подушкой. На мой взгляд, эти деньги, с точки зрения базарных цен не представляли большой ценности. Я вспомнил, что еще в Нижнем-Тагиле за буханку хлеба в виде небольшого кирпичика, приходилось платить двести рублей, то есть сорок процентов оклада офицера запаса.

Иначе говоря, оклад офицера запаса равнялся стоимости всего двух с половиной буханок хлеба.

Припомнив все это, я успокоился,  не стоило бы даже, вообще, мне волноваться о такой мизерной потере, если бы не нравственная сторона произошедшего.

Жизнь наша в 6-й палате в те дни не была уже такой мертвенно-печальной, наполненной страданием и болью, какой она была вначале. Раньше грустная тишина иногда только нарушалась криками страдальцев, беготней санитарок с ведром и тряпками, торопливыми шагами сестер и врачей и их взволнованно - приглушенными голосами у коек больных.

Больного часто уносили от нас на носилках, а потом слышался голос чей-нибудь голос: "Потащили в палату № 8, палату смертников", - ныне такая палата называется реанимационной. После каждого такого случая мы погружались в еще больше глубокое молчание.

Но со временем наша палата стала неузнаваемо оживленной, шумной. То и дело звучали шутки и раздавались взрывы смеха во время общих, интересующих всех, разговоров. Чаще всего шутили вечерами, перед отбоем, когда в палату приходила сестра с бутылкой снотворного раствора «бинго».

Вот, например, после раздачи бинго, сестра желает всем спокойной ночи: "Закрывайте глаза, я гашу свет", - подходит к дверям, протягивает руку и поворачивает выключатель.

И тут же раздается истеричный крик: "Ой-ой-ой! Сестра, что вы сделали?!" Сестра, с испугом снова включает свет и с недоумением спрашивает: «Что случилось? Что случилось, больной?"-  "Я не больной, а раненный в голову и забыл закрыть глаза", - объясняет тот. Раздается общий смех. Сестра, конечно, недовольна. В сердцах она выключает свет и сердито удаляется.

В другой раз, читающий книгу, никак не может оторваться от интересного эпизода, и просит сестру немного погодить с выключением света. Та ему возражает: "А в чем дело, больной? Отбой для всех отбой". А ему после ранения темно дышать",- отвечает вместо него ближайший сосед. Многие смеются. Сестра сердится и выключает  свет.

Медперсонал относился к нашим шуткам снисходительно. Что с нас взять, мы ведь были «черепники», и любое наше странное поведение можно было считать последствием ранения в голову.

Про "чудеса" черепников ходили легенды местного масштаба, про нас рассказывали анекдоты. Чудес же у нас, было предостаточно. Разве можно было, например, поверить непосвещенному человеку,  что мозг может выпячивать за пределы костей черепной коробки в образовавшееся после ранения или операции (трепанации) и вскрытия твердой мозговой оболочки  отверстие.

Однако такое выпячивание мозгового вещества (пролапс) нами наблюдалось весьма часто.  Черепника с пролапсом можно было сразу определить по повязке, сделанной так, чтобы бинты не соприкасались с обнаженным мозговым веществом.

Вокруг костного отверстия перед перевязкой предварительно накладывалось свернутое из бинта высокое кольцо, которое мы называли "бубликом”. Повязка с таким бубликом чем-то напоминало нам кокетливую шляпку на голове дореволюционной дамочки.
Черепники с пролапсом лежали в соседней палате, поэтому я встречался с ними только изредка в перевязочной.

Когда в первый  раз увидел такого черепника без повязки, на меня это произвело очень сильное впечатление. Я едва справился с эмоциями, чтобы не закричать. Рядом со мной на другом перевязочном столе лежал человек, из костей черепа которого выпячивала часть посиневшего мозга размером с теннисный мяч. Мне почему-то показалось, что этот человек сейчас может умереть, и я буду свидетелем его кончины.

От  охватившего меня волнения по коже пробежала мелкая дрожь и холодок. Только спокойное поведение перевязочной сестры несколько отрезвило меня. Она потом мне объяснила, что у него ранение с повреждением костей черепа. Пролапс появился после трепанации вследствие кровоизлияния (гематомы) и отека мозга. Он уже поправляется. Пролапс скоро исчезнет. "Так что ничего страшного в пролапсе нет", - в заключение добавила она и занялась обработкой моей раны.

Глядя на того человека с пролапсом я глубже осознавал от чего я был избавлен. В Новогоднюю ночь 1944 года накануне своего двадцатилетия, спустя тринадцать дней после моего ранения, состояние мое было критическим. Врачи опасались, что я впаду в кому, которая часто сопутствует черепно-мозговым травмам. Внутри моей черепной коробки продолжалось кровотечение, развивался отек мозга, и поэтому для проведения терапии было принято решение прибегнуть к хирургическому вмешательству, чтобы устранить внутричерепную гематому и провести изменение положения осколков костей черепа.

Устранение переломов, сопровождающихся наличием мелких осколков, начинают с очистки от них раны. Только после освобождения раны от мелких обломков начинают работу с крупными частями кости. Короче, накануне моего дня рождения мне предстояла очень серьезная операция. Речь шла о моей жизни и смерти. И то, что трепанация прошла успешно, и опасность летального исхода миновала, дает мне повод считать, что через двадцать лет после своего первого рождения, я родился заново в ту Новогоднюю ночь с 31 декабря 1943 года на 1 января 1944 года.
 
Случалось, что некоторые черепники с легкими и средними черепно-мозговыми повреждениями пытались скрыть от врачей наступающее у них улучшение в состоянии здоровья, с тем,  чтобы попасть в тыловой эвакогоспиталь, подальше от линии фронта. Лично я наблюдал со стороны за проявлением такого рода симуляции.

К осени у меня появились первые признаки подвижности и в правой ноге. Теперь я уже не был таким беспомощным как ранее. Регулярно, по нескольку раз в день, держась за высокие спинки своей и соседней кроватей, я самостоятельно вставал на ноги и накачивал в них силу мышц, пытаясь при этом совершать все новые и новые движения.

Эти упражнения вскоре мне позволили передвигаться по палате с помощью двух помощников по бокам. Иногда я просил вывести меня в коридор и там посадить на стул, с тем, чтобы расширить границы наблюдения за госпитальной жизнью.

Вот там-то и произошла первая встреча с симулянтом. Ранбольной, опираясь ладонями в стену, картинно трясясь и дергаясь, боком ели-ели передвигался в сторону туалета. Глядя на то, с каким трудом ему удается совершать каждый шаг, у меня возникло жгучее чувство сострадания и желания хоть чем-нибудь помочь ему. Но что я мог сделать?

Я сам уже утомился сидеть на стуле, и с нетерпением ждал, когда вспомнят обо мне. Я видел, как мимо него два раза торопливо прошли медработники, но никто из них не остановился, чтобы помочь ему. Когда же открылась дверь нашей палаты, и из нее вышла за мной сестра, я сказал: "Вначале, Шура, ему помогите, а потом уж займетесь мной”.

Сестра, взглянув в ту сторону, куда я показал рукой, неожиданно в сердцах произнесла: "Нечего ему помогать. Он симулянт! Давай, я лучше тебе помогу, вставай».

Так я впервые видел человека,  которого прямо назвали симулянтом, при этом упорно настаивающим на своем. Что и как он симулировал, я так и не узнал. Мне просто было жаль его, хотя я не мог не верить медперсоналу.

Некоторое время спустя, я услышал историю о разоблачении другого симулянта, который изображал из себя совершенно оглохшего и общался с врачами посредством переписки. Об этой истории нам с рассказал сосед по палате. Во время осмотра "оглохшего" в кабинете заместителя главврача его оставили, якобы, одного, на несколько минут. Когда обследуемый "глухой” огляделся и удостоверился, что он действительно остался один, он расслабился и,  успокоившись,  потерял бдительность. Вот в этот-то момент, в приоткрытое окно за его спиной швырнули в кабинет пятикопеечную монету. Монета, звякнув об пол, покатилась под стол. От неожиданности он вздрогнул и повернул голову на звук, а потом стал  смотреть, как она катится на ребре. Тут его и накрыли с поличным.

Еще один случай симуляции, я наблюдал уже позднее. Я тогда сидел у входа в палату, как я это часто делал в те дни, и наблюдал за происходящим вокруг. Тем временем в госпиталь поступила новая группа, ранбольных, которых после помывки в санпропускнике стали размещать по палатам.

Одних несли на носилках, другие шли сами, иногда поддерживаемые санитарками под руку. И вот, когда основной поток вновь прибывших схлынул, из лестничного пролета перед площадкой нашего этажа высунулась голова еще одного раненного. Он не шел, а сидя на заду, выжимался на руках спиной вперед, перекидывая тело со ступеньки на ступеньку. Волоча за собой вытянутые, как плети, якобы, парализованные ноги.

Он быстро пополз по коридору за остальными. Меня удивило не его "парализованные” ноги, а то, как бодро он это делал.

"Еще один симулянт", -  решил я про себя, - "который думает, что ноги - сами по себе, а туловище отделено от них, как по линейке". На самом деле, я знал это уже по себе, такое не может быть. При ходьбе, участвуют многие группы мышц обеих ног и туловища. Поэтому здесь необходима соответствующая координация их сокращения и расслабления.

В своем предположении, что он симулирует я я оказался прав. Не прошло и полмесяца, как этого человека уже выписали.

С каждым днем я все свободней передвигался с посторонней помощью. Каждый день я просил водить меня в кабинет ЛФК (лечебной физкультуры), где усердно выполнял рекомендованные мне упражнения.  Помимо  этого, я сам себе придумывал упражнения и тоже делал их. 

И вот, в один из этих дней в палате появилась сестра с двумя костылями. Обращаясь ко мне, она проговорила: "Вот тебе вместо нас две подпорки. Начинай учиться ходить с костылями, а то скоро тебе выписываться, а ты все еще как малое дитя. Водят тебя за руки. Пора уже быть самостоятельным".  Прислонив костыли к спинке кровати, она ушла. Я же некоторое время, лежа в постели, разглядывал принесенный мне "подарок".

И вдруг в памяти всплыл случай из далекого своего детства. Когда мне было лет десять, мой сверстник и товарищ по уличным играм сломал себе ногу и до своего выздоровления пользовался костылями. Остальные ребята в эти дни из солидарности к "хромому калеке" для игр часто собирались на скамейке, вкопанной в землю напротив  окон их дома.

Он выползал на костылях и присоединялся к нам. Как правило, мы играли с ним в шахматы. Шахматная доска с комплектом фигур была только одна, а нас, желающих играть, много. Поэтому остальные, в ожидании своей очереди, с интересом наблюдали за игрой, часто вмешиваясь в ее ход, подсказывали, спорили, обижались и кричали друг на друга.

Отыграв с поражением свою партию, я скучал в ожидании следующей возможности поиграть. И тут взгляд мой привлекли костыли, которые стояли, прислоненные к стволу дерева. Глядя на них, я вдруг захотел поскакать на них так же шустро, как Игорь Ильинский в кинофильме "Праздник святого Иоргена". 

Получив разрешение хозяина, я сунул костыли под мышки, поджал одну ногу и поскакал. Оказалось, что это не так-то уж и трудно. Я скакал, легко перепрыгивая через арык, с тротуара на дорогу и обратно. Видя, как я резвлюсь, свободные от игры в шахматы ребята заинтересовались моим экспериментом. Нашлись и такие,  кто проявил желание последовать моему примеру.

Послышались несколько голосов с просьбой, передать костыли им. Возник спор, кто первый. Снова поднялся шум, который перекрыл скептический голос, с нравоучительной интонацией: "А вы не боитесь накликать на себя беду? Не придется ли вам по-настоящему ими пользоваться? Я бы лично не стал этого делать! Вы этим не шутите!"

Больше никто костыли у меня не просил. Такое сильное впечатление произвело на них это предупреждение. По правде сказать, и у меня мелькнула  мысль: "Как бы он не накликал мне беды!" Однако я сумел прогнать  боязнь, и продолжал скакать на костылях с поджатой ногой, но теперь уже без того радостного чувства, которое я ощущал вначале.

Это воспоминание чуть было не настроило меня на минорный лад, но оптимистическое сознание преодолело меланхолию. К тому же кто-то внутри шепнул мне: "Вспомни, с какой легкостью ты запрыгал в тот раз на костылях? Слабая надежда на успех озарила меня: "Вдруг что-нибудь да получится", - подумал я. Бодро сбросив непослушные ноги с постели, я встал, протянул руки, достал костыли, пристроил их подмышки и попробовал на них опереться.

Ничего страшного не произошло. Я стоял, правда, не так устойчиво, но стоял. Тогда, развернувшись и подстраховывая себя спинками кроватей, я вышел на более широкий проход. Там я уже перестал держаться за спинки кроватей и сделал первые три шага. На четвергом  я покачнулся и стал падать. В падении я попытался схватиться за спину ближайшей кровати, но не смог дотянуться.

Не позволил мне это сделать, упирающийся в подмышку костыль. Костыль же не позволил мне и мягко опуститься на постель чужой кровати, а толкнул чуть в сторону от нее на железную перекладину. Я ели-ели сумел отвернуть от нее голову, но зато сильно ударился плечом, а бедром ударился о сам костыль. Второй костыль, падая, сильно ударил меня по коленной чашечке. Таким образом от того падения я сразу получил три травмы.

Но зато я узнал,  что костыли мне не помощники, а только лишняя помеха. Да собственно, так оно должно было и быть. Этого не могут понять многие. До сих пор я слышу доброжелательные советы: "На костылях вам будет легче ходить. Вот попробуйте!" Эти люди просто понятия не имеют о том, что костыли, как таковые, предназначены для облегчения веса тела и уменьшения его давления на больную, или здоровую опорную ногу.

Мне же, наоборот, нужно было, особенно в первые годы, чтобы тяжесть давила на меня сверху, так как сильный клонус (быстрое ритмичное сокращение мышц) стоп подбрасывал меня вверх и я терял от этого равновесие.

К тому же правобоковое сокращение (тонические судороги) косой мышцы живота и широчайшей мышцы спины тянули меня влево, и если я не мог в это время мгновенно ухватиться за что-то твердо устойчивое, то тут же стремительно падал влево, закручиваясь поперек движения.

При таком падении костыли вместо помощи только были помехой. Подпирая снизу тело, они не давали мне возможности согнуться вперед, чтобы сохранить равновесие, и затрудняли свободное движение рук, не давая быстро подставить их для смягчение удара. Наконец, костыли нельзя было просто быстро отбросить в сторону, чтобы они не попали под падающее тело.

Обо всем этом я рассказал лечащему врачу. Она согласилась, что костыли следует заменить легкими палочками, тросточками, необходимыми не столько для опоры, сколько для сохранения равновесия. К вечеру сестра принесла мне в палату две палочки с поперечниками для рук на концах. Я тут же опробовал их и остался вполне доволен. На следующий день я решил самостоятельно пройтись в туалет. Я взял с собой только одну палку, с тем, чтобы свободной рукой придерживаться за стенку.

Чтобы добраться до туалета, нужно было, выйдя из палаты, повернуть налево, пройти мимо перевязочной и большой палаты до поворота коридора направо, перебраться на правую сторону и пройти вдоль нее к входным дверям. Туда весь путь прошел я без особых затруднений. Возвращаясь же обратно, дойдя до поворота, я растерялся. И как нарочно, коридор был пуст  ни одной живой души. Поколебавшись некоторое время, я все же решил перескочить на другую сторону в этом месте. По-видимому, я оттолкнулся несколько слабо и не дотянулся рукой до противоположной стены. В результате я покачнулся, меня перекрутило, и я упал на спину вдоль этой стены, ударившись затылком о выступающий косяк угла.

В голове раздался противный звон, стала сочиться кровь. Я испугался, что я наделал? Стал звать кого-нибудь на помощь. Из дверей  палаты на мой крик повыскакивали медработники. Поднялся шум, ругань, посыпались упреки: почему допустили, что я отправился в путь один.

Меня потащили в перевязочную, где выяснили, что кровь появилась просто потому, что рассечена кожа. Основная рана не задета. Голова же кружится от легкого сотрясения. Мне было приказано лежать два дня, не вставая, пока не будет установлено, что все обошлось без каких-либо осложнений.

Серьезных осложнений не оказалось. Просто появилась некоторая слабость, вялость в ногах. Меня твердо заверили, что эти явления скоро исчезнут. Однако, несмотря на эти уверения, неприятный осадок от произошедшего в душе сохранился.

Кроме того, я услышал о скорой своей выписке из госпиталя, что произвело еще более угнетающее впечатление: теперь я уже не сомневался, несмотря на оптимизм, что процесс моего выздоровления достиг своего максимально благоприятного предела. В дальнейшем возможны лишь некоторые его улучшения за счет усиленной тренировки мускулатуры ног и тела.

Я полностью осознал, что стал несчастным калекой для всех окружающих. И это так будет продолжаться до конца мой жизни. До конца жизни я так и останусь инвалидом.

Охватившая меня грусть была настолько сильной, что два дня после падения я пролежал в постели с полным безразличием ко всему окружающему. Меня уже перестали интересовать и книги, и окружающие меня люди. Равнодушно я смотрел на выздоравливающих, покидающих нашу палату после выписки.

Мне было безразлично, куда они направляются: в свою ли прежнюю часть или домой по месту жительства. Безразлично и то, кто придет на их места, кто займет освободившуюся рядом кровать, - все равно кто. Меня это больше не волновало.

Смутно помню, что в канун приближения нового 1945 года меня снова навестила медсестра другой палаты Полина и уговорила принять участие в праздничном новогоднем застолье, которое устраивал медперсонал отделения совместно с ранбольными офицерами в складчину. В какую сумму мне это обошлось, я также ничего не помню. О том, как прошло это застолье, что мы ели, что пили, – в голове не осталось ни единого воспоминания.

А ведь, казалось бы, этот вечер я должен был бы хорошо запомнить, так как всегда при встрече Нового года, я отмечал и день своего рождения. В 1945 году я должен был, отметить свою двадцать первую годовщину.

С грустью я вспоминал свое прошлое. Но почему-то в памяти всплывало только неприятное. От таких воспоминаний нелегко отмахнуться, как от пустячных, они тревожат и царапают совесть особенно в неблагоприятные дни, когда находишься в плохом настроении. Например, я вспомни случай, происшедший со мной в медсанбате.

Когда я лежал там, руки мои были практически неподвижными, поэтому я попросил дежурную медсестру завести мне часы, находящиеся в кармане гимнастерки, на следующий день в брезентовую палатку явились два парнишки, и назвавшись санитарами предложили мне сменить нательную рубашку. Я не соглашался. Но разве у тяжелобольного спрашивают позволения. Раз надо - значит надо. И они приступили к выполнению, якобы им приказанного.

Сначала сняли мою рубаху, потом надели чистую, а затем и гимнастерку. Надо заметить, что для меня это была неприятная процедура: когда они приподнимали меня, то голова начинала кружиться, подступала тошнота, а сознание тягучей струёй куда-то уходило из черепной коробки. И мне казалось, что приходит мой конец.
Однако тогда все обошлось.

Переодев меня, ребята удалились. Очухавшись  после их ухода, и отдохнув до восстановления жизненных сил, затраченных во время переодевания, я снова вспомнил о часах.

После нескольких попыток, с большим усилием мне удалось положить ладонь левой руки на грудной карман гимнастерки, где должны были находиться часы. Однако часов я там не нащупал, а ведь они должны были выпячиваться бугром, так как имели толстую оправу для крепления на панели внутри танка.

Всполошившись, я сказал об этом медсестре. Однако она отреагировала пренебрежительно на мое заявление. Тогда я потребовал, чтобы она пригласила политработника. Когда тот явился и выслушал мой жалобу, то сразу же предпринял необходимые меры.

Вскоре часы были обнаружены в снежном сугробе, куда их, испугавшись, спрятал младший братишка медсестры, назвавшийся санитаром. И вот тут-то я свалял дурака. Не разобравшись в родственных отношениях медсестры с воришкой, я уговорил ее временно взять часы себе на хранение. Вернее, положить их на стол, чтобы ночью смотреть который час: часы-то ведь были с фосфоресцирующим циферблатом.

Когда же, через день-два нас стали эвакуировать и я, вспомнил про часы, то их на столе уже не оказалось. Погрузка на транспорт происходила в спешном порядке, и всем уже было не до поиска часов. Так они и пропали. Жаль, конечно. "Кстати, который сейчас час? Наверное еще рано, раз не несут мне ужин. А были бы часы, я бы знал время точно" - подумал я.

И тут внезапно у меня мелькнула мысль: "А ведь девчата, с которыми я состою в дружеской переписке, до сих пор полностью не осведомлены о подлинном состоянии моего здоровья. Они, конечно, слышали о том, что я не убит, а только тяжело ранен. Но ведь и Леонид был тяжело ранен, а вернулся домой внешне вполне нормальным, и сейчас он даже шастает на танцплощадку по выходным дням.

Поэтому, они наверное предполагают, что раз я остался живой с целыми руками и ногами, то также могу выглядеть без видимых физических недостатков. С моей же стороны бесчестно скрывать от них правду о настоящем моем физическом состоянии. Пусть будет всем известно, что я стал инвалидом войны и останусь на всю жизнь таковым. Если даже в дальнейшем что-то и улучшится,  то это будет просто моим счастьем. Нет, я никого не собираюсь обманывать, и должен своевременно предупредить всех об этом.

В таком духе я и написал всем однотипные письма. Вот фрагмент сохранившегося черновика одного их них. "...Мое положение ты знаешь. Я все еще лежу в госпитале. И конца тому не видно. Сейчас я уже убедился, что на всю жизнь останусь инвалидом, попросту калекой. Да не будет для тебя это секретом. Поэтому твое дружеское расположение по отношению ко мне тебя абсолютно ни к чему не обязывает. Мы, конечно, останемся друзьями впредь, если только у тебя будет к тому какое-нибудь желание. Я не отрекаюсь от друзей".

Написав всем подобного рода письма, я неожиданно почувствовал значительное душевное облегчение. Как будто снял с себя, давившей на мою душу, тяжелый груз. Сознание, что я калека уже меня не волновало. И мысли о сложности жизни калеки больше меня не тревожили. Они (мысли) перестали беспорядочно метаться от одного принятого решения к другому при обдумывании моего будущего.

"Но это все еще впереди, и тебе неизвестно каким оно будет? " - снова, было, мысленно заныл я . Но тут же внезапно встрепенулся: "Опять за свое? Перестань, наконец, трепыхаться! " - приструнил я сам себя. "Ты же уже раньше решил стать юристом - борцом за торжество справедливости".

И действительно, я вспомнил, что еще в то время, когда я с усердием читал книги и делал выписки, у меня возникло желание стать юристом. Я высказал эту мысль вслух одному из своих собеседников. Я сказал тогда, что намерен бороться за справедливость.

Помнится, он возразил, что в таком случае лучше стать журналистом, поскольку у журналистов больше возможностей для борьбы за справедливость. Однако его доводы меня не убедили. Теперь же, чтобы утвердиться в этом еще больше, я продолжал себя убеждать: "Посмотри пристальнее как много вокруг подлости, нечестности, обмана с целью корыстной наживы, а также порою открытого хищения, воровства и других видов преступлений. Вот и будешь сражаться со всей этой явной и тайной нечестью и нечистоплотностью, которая досаждает в жизни честным людям. Ведь ты же по природе своей неустрашимый воин! Так и будь им, несмотря на свою инвалидность! Но эти сражения еще только предстоят тебе в далеком будущем. А пока не теряй достигнутой физической формы. Приложи все усилия, чтобы довести до совершенства мускулатуру парализованных участков тела! "

После принятия такого решения кабинет лечебной физкультуры стал моим постоянным местом пребывания. Я торчал там всё свое свободное время, пока он был открыт для посещения. Меня он привлекал своими шведскими стенками. Их было несколько, и стояли они подряд. Вот около них я и выполнял все те упражнения, которые рекомендовались мне заведующий кабинетом.

Тренировки помогали мне вырабатывать навыки тех движений, которые задействованы при ходьбе. Ходил я в кабинет ЛФК и другие места, только с одной палочкой в левой руке, придерживаясь правой за предплечье, согнутой в локте руки сопровождающего.

Сопровождающим мог являться любой человек не шибко занятый в это время. Но, как правило, это была санитарка или палатная медсестра. Держась за предплечье руки сопровождающего, я не опирался с силой, а только слегка придерживался за нее для сохранений равновесия. Это даже удивляло тех, кто впервые оказывал мне помощь.

Глядя на то, с каким затруднением я передвигаюсь, им казалось, что вот сейчас я со всей тяжестью обопрусь им на руку, и они заранее напрягались, иногда до дрожи в руке. Ноги мои не очень резво двигались вперед, поэтому я всегда просил тех, кто оказывал мне помощь, двигаться как можно медленнее, приноравливаясь к моему шагу.

Вот это-то для нетерпеливых составляло некоторую сложность. Одна из наших санитарок как раз и была таковой. Вечно молчаливая, она всегда была погружена в свои мысли, и, забываясь, тянула меня за собой словно упрямого осла. Я напоминал ей об этом почти через каждый шаг: "Маруся, тише - не тяни. Маруся, не тяни".  Услышав мою просьбу, она переставала, на какое-то мгновение, торопится. Но то ли по рассеянности, то ли по какой-то другой причине - начинала тут же снова меня тянуть.

Однажды, подходя к выходным дверям палаты, она ,несмотря, на все предупреждения вдруг так заторопилась, что чуть не уронила меня. Вытянув руку за ней на всю длину и согнувшись в пояснице вперед, насколько позволяло мне  тело, я стал терять уже равновесие, а она всё тянула и тянула. Испугавшись падения и вспыхнув от возмущения, я гневно, не просто выкликнул, а скомандовал: "Маруся, тише! Совсем тихо! Стоять! Не дышать! " Я выкрикивал эти слова одно за другим, не думая об их значении. Для меня, в этот момент, главное было остановить санитарку.

И она встала, как вкопанная, и испугано уставилась на меня. Удостоверившись, что все обошлось я сообразил, что зря напутал и без того затюканную Марусю: лицо её вытянулось и застыло в недоумении, взгляд вопрошающий. Она никак не могла понять - почему ее остановили, да еще запретили дышать. Но я, поняв, абсурдность заключительного требования, внезапно громко рассмеялся. Вместе со мной засмеялись и те, кто находился в это время в палате. Лицо Маруси тоже просветлело, и она заулыбалась. На этом инцидент был исчерпан, и мы двинулись дальше.

Выполняя упражнения в кабинете ЛФК, порою, я так увлекался, что переставал замечать, присутствующую там дежурную медсестру. И вот однажды, шагая вдоль шведской стенки туда и обратно, я неожиданно запел в такт движения шагов. Обычно я, почему-то, стеснялся петь, хотя голос у меня был звонкий,  певучий и мелодии я воспроизводил на слух правильно. А вот проявить себя в качестве певца мне мешала непонятная застенчивость.

Преодолеть её я никак не мог, поэтому всегда замолкал, когда замечал, что на меня обращают внимание. А тут вдруг забылся. Пел я увлеченно. Песня была из довоенного лирического кинофильма, в котором исполнял ее С.Я. Лемешев. Из этой песни в памяти, сохранилось только часть строфы, вернее,  два стиха:
"Ах ты душечка, краса девица. Мы пойдем с тобой, разгуляемся!"

"А твоя "душечка раскрасавица", про тебя совсем забыла! " – это был голос медсестры, который неожиданно прервал мое пенье.  - "А вы, что знаете ее?" - "Конечно знаю" - "А сможете передать ей записку?" -  "Да, я её вижу каждый день".

Окрыленный таким обстоятельством в тот же день я передал коротенькое письмецо для Людмилы. Вот краткое его содержание:  "Неужели вы не смогли найти немного времени, для того, чтобы навестить меня? Вам должно быть известно, что ждать и догонять - это две самые неприятные вещи. Хорошо, если все кончится благополучно и я  дождусь. Ну а если нет?..  Мне только и остается что гадать: либо будет, либо нет Люда сегодня у меня. Если выпадет - "будет", я радуюсь, как ребенок, если "нет" - злюсь! Но вам-то это лучше знать. Вам не нужно задавать вопросов, как мне. Все в ваших руках. Пощадите же меня и скажите, когда?"

На следующий день я с душевным трепетом читал ее ответ: "Аркашенька дорогой мой, шлю тебе свой горячий привет, приношу тысячу извинений за то, что не могла в это время прийти. Сильно болею, хожу на занятия только потому, что скоро экзамены. Как ты себя чувствуешь? Никак не могу дождаться встречи с тобой. Будь здоров дорогой. Крепко жму руку.  Люда".

Текст записки был написан наскоро, копировальным карандашом на отрывном листке из блокнота. И хотя ее невнятный ответ ничего конкретного мне не сулил, я отправил ей новое послание: "То, что я так долго ждал, свершилось! Правда, отчасти. Теперь я жду тебя, непременно, должна быть. От оценки преимуществ нового перед старым, воздерживаюсь. Придешь, увидишь все сама.  Хотя и поздно, но разреши мне поздравить тебя с наступившим Новым годом! Да будет он более счастливым, более радостным и более успешным в твоей жизни! "

На этом, в тот раз все и закончилось, и положение не изменилось. Люда так и не появилась, ссылаясь свою чрезмерную занятость.

В январе месяце состав ранбольных в 4-й палате полностью изменился. Все те, кто там лежал до этого были выписаны и разъехались.  В полностью обновленном составе палаты я, как старожил, чувствовал себя обязанным приветливо встречать вновь прибывающих. Любезно приветствуя новичка и отвечая на все интересующие вопросы, я, в свою очередь, ненавязчиво осведомлялся и о его личности. В результате такого знакомства само собой создавалась дружественная обстановка. Теперь не только сосед по койке, но и каждый в палате знал друг о друге главное.

Возглавляли группу новичков два капитана. Один из них, строевой комбат, родом из Белоруссии, получил травму при разрыве крупнокалиберного снаряда, угодившего в перекрытие землянки. Видно было, что после полученной травмы он никак не может оправиться. Его постоянно преследовали приступы жесточайших головных болей, зачастую со рвотой. В предчувствии рвотного приступа ему приходилось бежать в туалетную комнату.

Находясь в палате, капитан больше лежал молча с бледно-страдальческим выражением лица. Оживал он только тогда, когда боль чуть-чуть ослабевала, или на какое-то время прекращалась. Тогда он становился общительным собеседником. Вспоминается, с каким интересом он расспрашивал меня и моего соседа из города Ленинабада (ныне Ходжент) о тамошних климатических и бытовых условиях жизни. 
 
Рассказывали мы, конечно, с увлечением, перебивая и дополняя друг друга. Вспоминали о ясной солнечной погоде, продолжающейся большее время года, о сочных зрелых фруктах и овощах, различных сортах винограда, персиков, инжира, груш, дынь, арбузов и так далее, - с упоением мысленно смакуя их вкус.

Внимательно слушая нас, капитан из Белоруссии в конце-концов с жаром воскликнул: "Обязательно побываю в ваших краях!" - "А вы не боитесь повстречаться там с разной ядовитой, ползающей нечестью, которой там также навалом?" -  вдруг прозвучал насмешливо-язвительный голос второго капитана, который до этого молча слушал наш разговор.

Мы переглянулись с земляком и стали вспоминать все те случаи, столкновения с "ползающей нечестью", свидетелями которых являлись сами. Однако их оказалось на удивление так мало, что и рассказывать было не о чем. Ни его, ни меня никто не кусал и не жалил. Из десяти видов ядовитых змей я по одному разу сталкивался только с щитомордником, полозом и гадюкой. А из насекомых, - со скорпионом и многоножкой.

Тогда, чтобы продолжить разговор, мы стали рассказывать о том, что нам было известно по слухам о кобре, гюрзе, эфе, каракурте, фаланге (сольпуге) и т.д. Эти недостоверные, но страшные сведения так перепугали белоруса, что он тут же с понурым видом заявил, что к нам - ни ногой! Это было как пророчество.

На этом разговор оборвался, так как у него начался очередной приступ тяжелой головной боли. На следующий день во время операции он скончался. Мы были очень удручены этой печальной новостью! Для нас было просто несопоставимы его жажда жить и такой неожиданный, драматический уход из жизни.

Второй капитан, москвич, был журналистом армейской газеты. Он держался с нами весьма независимо, даже высокомерно. Его высокомерие основывалось на том, что он был старше нас всех по званию, столичный житель. А все остальные были с периферии, некоторые даже из далёкой глубинки. Наконец, причиной его гордости могло быть то, что по образованию он был журналистом, а значит более грамотным, начитанным, обладающим большим объемом знаний, чем все остальные вместе взятые.

Первые дни до смерти капитана - белоруса он еще как-то держался в определенных рамках, отдавая должное строевым боевым офицерам. Сам же он, как следует из его рассказа, угодил под обстрел с самолета, совершающего разведывательный полет. Случилось это днем во время поездки по редакционным делам.

"Когда выезжали, - рассказывал он, - было пусто.  Небо затянуто сплошной облачностью. Задание мы выполнили успешно. Казалось, что все складывается как нельзя лучше. Ничто не предвещало печального исхода. Однако при возвращении неожиданно стало проясняться. И вот тут-то он нас и настиг на открытом участке дороги. Шофер был убит. Грузовичок завалился в кювет. Там нас и обнаружили. Я был в бессознательном состоянии. В результате травмы головы вот произошел парез кисти левой руки. Однако сейчас появилось движение в пальцах". И он демонстрировал, как шевелятся его пальцы.

После того как капитан - белорус покинул нас,  высокомерие журналиста уже нечем не ограничивалось. Хотя в разговорах он был вежлив, даже чрезмерно вежлив. Однако вел себя фамильярно, развязно. Вмешиваясь в разговоры посторонних, он делал постоянные замечания по любому поводу, поучал, шумел и громко смеялся, не считаясь с тем, что кто-то спит или отдыхает.

Когда из письма сослуживца он узнал, что руководство редакции включило его в список представляемых к награждению орденом "Отечественная война 2-й степени", он, позабыв о скромности,  приличествующей в таких случаях, носился с этим письмом по всем палатам, где лежали мало-мальски знакомые ему по санпоезду ранбольные.

Любопытно, что ко мне он проявлял особое внимание. В его взоре чувствовалась какая-то настороженность, как будто от меня он ожидал какого-то подвоха. Заметил я это, когда еще в первые дни нашего знакомства, играя с ним в шахматы, обыграл его, как младенца. Это настолько задело его самолюбие, что он зарекся раз и навсегда встречаться со мной за шахматной доской. Впоследствии я узнал от младшего лейтенанта, также  москвича, прибывшего вместе с ним, что в санпоезде они часто играли в шахматы, и капитан там оказывался сильнее своих партнеров. Младший лейтенант так и рвался сыграть со мной. Зная, что он слабее капитана, игра с ним не доставляла мне никакого удовольствия.

Из вновь поступивших я хорошо запомнил интересного пожилого человека - старшего лейтенанта, который, по его словам, до захвата города Донецка являлся председателем его исполкома. Правда, общался он с нами, молодыми, редко и большую часть времени в палате отсутствовал.

Но однажды рано утром, уже перед уходом из палаты, он неожиданно разговорился, по-видимому, желая поделиться переполнявшими его впечатлениями: "Никак не могу привыкнуть спать на кровати, застланной чистыми белыми простынями. Всю войну прожил в землянке и спал в одежде. Так к этому привык, что полагаю, когда возвращусь домой, отрою во дворе, рядом с домом землянку и буду в ней жить!"

Говорил он это с улыбкой на лице. Не понятно - шутит он или серьёзно намеревается воплотить сказанное в жизнь. Никто из нас не поддержал темы его разговора, поскольку для нас она была далека от реальности. Мы просто молча выслушали его излияние души, и он удалился.

"Крепкий дядя! Всю войну провел в землянке партизанского лагеря", - проговорил один из новеньких лейтенантов, когда за ушедшим закрылась дверь. Соскочив с кровати, он стал быстро одеваться, поеживаясь и дрожа от холода.
"Надо скорее сматываться до дому, а то тут окоченеешь, пока подвезут дрова!" Этот новенький оказался местным жителем.   
 
Зима 1944-45 г.г. в Саратове нам азиатам показалась чрезвычайно суровой. Оконные стекла еще с осени покрылись плотным слоем изморози и так и простояли до весны, как бы задернутые плотной занавесью. В тот день нас еще с утра предупредили, чтобы мы, тяжело раненные, не поднимались с постелей, пока не подвезут дрова и не затопят печи.

Выполняя это указание, мы лежали, плотно укрытые одеялами, и  делились друг с другом своими впечатлениями о суровости российской зимы. Справа от меня теперь лежал сибиряк из города Красноярска. Так он, поддразнивая меня все твердил: "А у нас в Восточной Сибири зимы еще суровее, чем здесь" - "Ну, это мы знаем из учебников по географии. А вот, что даже такие большие реки, как Волга, Обь, Енисей и другие зимой покрываются льдом, по которому можно ходить и ездить на транспорте, верится с трудом", - ответил я.

Такого в своей жизни я еще ни разу не видел. У нас, я помню, в одну из суровых зим всего только раз замерзала вода в водоемах. Тогда, прогуливаясь по окраине города, я обнаружил толстую корку льда, которая затянула стоячую воду пруда, где мы летом купались. Тогда, встав на лед обеими ногами, я провалился по пояс, в воду.

А в реке ведь замерзает не стоячая, а текущая вода. Это просто удивительно. "Вот бы увидеть такое своими глазами" - "А ты попроси нового лейтенанта, который смотался сейчас домой. Я слышал, что у его отца есть сани и упряжь. Он тебе покажет замершую Волгу".

Спустя несколько дней, возвратившись после процедуры, я застал в палате всех в сборе. Как я полагаю, в мое отсутствие у них уже состоялся разговор по поводу показа мне покрытой льдом Волги. Лейтенант саратовец сам, без моей просьбы, договорился с отцом на ближайшее же воскресение.

Я поблагодарил его, но отнесся к его обещанию без особого энтузиазма. Не сознанием, а нутром я чувствовал, что реализация этого мероприятия, зависит не только лично от лейтенанта, но и от его отца, а также от наличия зимней одежды, от разрешения госпитальной администрации и так далее. Так что, вся эта затея представлялась мне трудновыполнимой и нереальной. Поэтому я воспринял все разговоры на эту тему просто как высказывание вслух неосуществимого желания. Поговорили, потешили себя мечтой о возможности приятного время препровождения, ну и ладно!

В воскресенье, в послеобеденное время я со спокойной душой отдыхал, лежа в постели. Вдруг, в палату торопливо вошли, чуть ли не ворвались, дежурная медсестра и лейтенант - саратовец. Лейтенант нес в руках и под мышкой кипу вещей. Войдя в палату, он громко, радостным голосом, задорно скомандовал: "Подъем! Кончай ночевать! Экипаж подан! Ждёт у подъезда! Давай быстренько мы тебе поможем одеть поверх пижамы стеганные брюки, валенки, вот эту куртку. На голову надень вот эту шапку ушанку.

Все это я быстро с их помощью, напялил на себя. "Ну, все? Тогда поехали - все тем же радостным голосом резюмировал лейтенант.  "Давай обнимай нас за плечи”. Я обнял их и они быстро, иногда сбиваясь с шага, понесли меня к выходу.

Это произошло через год после того как меня впервые на носилках внесли в здание госпиталя через боковые двери черного хода, в санпропускник.