de omnibus dubitandum 111. 109

ЧАСТЬ СТО ОДИННАДЦАТАЯ (1902-1904)

Глава 111.109. ИДЕМТЕ ГДЕ ПОГЛУШЕ, СКАЗАЛА ОНА…

    – Куда это вы такой нарядный? – спросила Даша.

    – К всенощной. Завтра ведь Преображение Господне, великий праздник.

    – А мне и помолиться-то некогда!..

    Меня заточила совесть, и я вздохнул. Даша взглянула благодарным взглядом, – подумала, должно быть, что я по ней вздыхаю. А я подумал – какой я гадкий!.. Она мне швырнула «уточку», а я душусь.

    Никакой гордости, все ниже опускаюсь. Сенька сказал: «Предсказываю тебе, что ты кончишь развратом!..». Неужели это путь к разврату?… Что-то мне говорило – да, к разврату! – но я уже не владел собою.

    Меня колотило лихорадкой, звенело в пальцах, – так все во мне дрожало. Не вернуться ль?… Звонили по церквам, перекликаясь с Екатеринодаром и в этом звоне было для меня томленье, – голова кружилась.

    Проходившая мимо дама сказала господину: «Какой он бледный!..» – про меня, должно быть. Это ужасно, если бледный!.. Не было магазинных окон – посмотреться: сады, заборы. Вот и «Введения во Храм Пресвятой Богородицы», в вербах.

    Ноги мои дрожали и немели, когда я поднимался по ступенькам. Вместе со мною в церковь входил священник – служба еще не начиналась, – приветливо поглядел, – какой, дескать, примерный мальчик! – а я подумал, что это не к добру – священник.
Шмыгали неслышно богаделки, стелили коврики, обмахивали перьями иконы, роняли свечки. Я встал направо, к стенке. «Направо, у колонны!..». Посмотрел к колонне: отлично видно. Или встать поближе? Заслонят ведь.

    Вон уже встал один, лохматый, и старушонка. Звяканье дверей пронизывало искрой. «Прошкина тут стоят… вперед пройдите, места много!..» – сказала богаделка и ткнула костью. Это меня озлило, и я уперся. «Разве у вас по билетам?..» – сказал я резко. «Шмоняться ходят только…» – шипела богаделка, проходя. А я подумал: и это не к добру, пожалуй…

    Выйти на паперть, встретить? Было стыдно. Она же помолиться хочет, а я, как искуситель!.. Церковь понемногу наполнялась. Батюшка прошел с кадилом, диакон со свечою. Батюшка меня заметил и покадил отдельно, – дескать, примерный мальчик, покажу-ка ему отдельно, как в награду!

    Томила совесть, я пробовал молиться, но все напрасно: она не отходила. Бухало дверями, в сердце, – я косился. Запели: «Свете ти-хий… свят-ты-ыя сла-а-вы…».
   
    Сердце мое упало и рванулось… Соломенная шляпа, с широкими полями, с васильками!.. ОНА, вся в белом, как невеста, как божество!.. Белое «жерсе»!

    Пышные волосы, золотистого каштана, покрывали плечи, красиво обрамляли… Но лица ее я не видел. Она стала направо, у колонны. И там, где она стояла, струилось светом… Она молилась. Молилась горячо!.. Я взирал восхищенным взглядом, как склонялась ее головка, как изгибалась шея. Маргарита!.. Чистая и невинная, как Маргарита…

    Я стал осторожно продвигаться и стал неподалеку, у колонны. Какое это было счастье – стоять так близко! Я уже не слышал певчих; я слышал: она дышала! Я слышал, как шелестело ее платье, как переливались волны золотистого каштана, когда она молилась. Я смотрел с восхищеньем, как шевелились пряди, и в них трепетала и играла, как золотая рыбка, цепочка на полной шее. Крестильная цепочка!

    Я следил, как мраморные пальцы игриво поправляли падавшие на щеки пряди. С благоговением я смотрел, как падали складки ее юбки, белой, чудесной юбки, когда преклоняла она колени; как выглядывал крохотный каблучок-катушка из-под милой ее оборки, как прятался стыдливо.

    Я вдыхал чарующий аромат ее – как будто гиацинтов? – сладкий. Я прожигал возмущенным взглядом широкую спину какого-то болвана с подрубленными волосами, который встал почему-то перед нею и закрыл иконы. Он бухался перед нею на колени, и его сапоги с гвоздями касались ее платья.

    Как она горячо молилась! Она опустилась на колени и поникла… А я… – над нею. Мелькало в мыслях, что это ужасно дурно, что я же искушаю... Она предалась молитве, душу открыла Богу, а я, как Демон. «К тебе стану прилетать!..».

    За шестопсалмием мне звучало: «И будешь ты царицей… ми…и…ра-а-аааа…!».

    Вспоминался и Мефистофель, как он из-за колонны, в храме: «Маргарита, ты когда-то, была невинна… теперь погибла… спасенья не-эт!..».

    Должно быть, мои взгляды и вздохи сказали ей… Она повернула голову и чуть взглянула. Она улыбнулась даже?! Я уронил фуражку. Она взглянула и мило улыбнулась. Я нервно оправил мундир под пояс и стал креститься. Я разглядел родинку, другую… и вспомнил Пелагею Ивановну. У той были просто бородавки! А это – милые родинки, как «мушки».

    Я разглядел полные, розовые губы, не розовые, а пунцовые, как пурпур, выгнутые капризно, нежно. И милый подбородок, немного полный, и носик, вздернутый чуть капризно, но очень мило, и щечки, пушистые, как персик. Я созерцал, забывшись, и вдруг – меня затрепало дрожью, толкнуло в сердце…

    «Хвалите имя Господне, хвалите раби Го-спода… Аллилу-й-я!..».

    Она пошла, скользнувши взглядом через пенсне. Прошла, – и повеяло сладкими духами. Дыхание во мне остановилось. Я замялся… – и невольно пошел за нею. Кажется, все смотрели, но я не владел собою.

    «Пусть, все равно… погибну… – мелькало во мне, как счастье, – и с нею вместе! С тобой мне ад, как рай чудесный… – вспомнилось из последнего моего. – Какое счастье!..».

    Я шел на веревочке, за нею. Меня тащило. Мы вышли вместе, и я совершенно растерялся. Ноги мои сводило – счастьем, страхом. А она выступала так свободно, небрежно даже, чуть-чуть поводя плечами. Мелькало в мыслях: «Соблазняет… увлекает в бездну…». Я шел, как опьяненный, и в голове играло и стыдило: «Шла де-ви-ца… за-а-а во-одой… за ней парень молодой…».

    Я громко споткнулся – она не обернулась. Но все ее движенья говорили, что она знает, что я иду за нею. Меня тащило. И было нестерпимо стыдно, …кричит – «девица, постой… красавица, подожди-и!..». Она выступала затаенно, томно, – как будто ожидала: «Ну же…?». Соломенная шляпка говорила: «Так что же?!». Синие васильки кивали: «Можно, можно!..». И, кажется, жаворонки кричали от восторга: можно!..

    Мы очутились в переулке, за оградой. Я снова споткнулся, и меня окатило жаром. И вдруг она обернулась, улыбнулась… – и сразу ослепило.

    – Ах, вы…! – спела она игриво. – Мы… знакомы?..

    Я запнулся, обдернул пояс, сорвал фуражку. Она протянула руку, ужасно мило. Но что же надо?… знакомиться?…

    – Ан… Андрюша… – выдавил я смущенно.

    – Ах, если вы Андрю-ша… ну, тогда я Зина?… И она звонко засмеялась.

    – Что же вы ничего не скажете? А так писали?! Вы смущены, Андрю-ша? Чем вы смущены? что идете впервые с… женщиной?… Да ну-у же, начинайте смело. Что? боитесь вашего надзирателя?…

    – Нисколько, а… вообще! И потом я уже кадет… У нас просто… можно сказать – с сестрой!.. – выговорил я бойко, и стало легче.

    – В таком случае, берите под руку. Да не так, не с правой руки! Ну, вот. Вы будете отличным кавалером. Не шагайте так, по-военному… я прямо задыхаюсь.
Я боялся взглянуть в лицо. Но она смотрела.

    – Какой вы юный! Вам пятнадцать? Шестнадцать?! Да вы мужчина! Но… детское лицо какое! – сказала она нежно.

    Я шел, ничего не видя.

    – Пе-рышко раздавил! – заорал мальчишка, игравший в перышки. – Черт слепой!..
Я чувствовал ее дыханье, ее благоуханье. Плечо ее касалось, обжигало. Она прижимала мою руку.

    – Но какой вы, однако, взрослый… в письмах! Вы прямо как мужчина!..

    – Когда выражаешь чувства… вообще, чувства к женщине… Простите… я, кажется, не так выразился?…

    – «К женщине…». Ну, что? Ну, говорите… – сказала она, касаясь меня плечом.

    – «Чувства к женщине…?»

    Я видел ее губки, похожие на херувимов, и вдруг подумал: «Мы будем целоваться?!»

    – Что с вами?… – сказала она быстро, – как побледнели?…

    – Разве?… – смутился я. – Не знаю… Может быть, от корпуса, экзаменов… от всего пережитого?… 

    - Как я счастлив, что вы… вообще, не видали ужасов… того потрясающего… Я видел картину преступления…

    – Да, мама говорила… Ах, да… оказывается, вы были знакомы… с этой толстой красавицей, которая все по окошечкам валялась! Были влюблены? Нет, правда? Что-то у вас было…?

    – Так, пустяки… – уклончиво сказал я, рисуясь. – Она… вообще, дарила меня вниманием, но… это до замужества еще…

    – Ка-ак, давно?! – захохотала она. – Вот не ожидала! Да вы, молодой человек, оказывается, уже о-пытный в «амурах»?! И целовались? и что-нибудь… серьезное?… Посмотрите в глаза… «дарила вниманием»?

    – Ах… – загорелся я и почувствовал, что опять бледнею, – вы не так поняли, Зинаида Констан…

    Она перебила бойко:

    – Говорите – Зиночка! Мы же совсем друзья!

    – Ах, я не могу… Зинаида Константиновна… мне трудно так…

    – Андрю-шенька, скажите – Зи-ночка! Ну, я так хочу!.. – повторила она настойчивей и притиснула мою руку локтем к своей груди.

    – Зи…ночка… – робко повторил я и покосился: губы ее смеялись.

    – Я же вам позволяю! Ах, какой вы стеснюга… А что писали?… «Целую твои… божественные ноги»?! Вы же позволили себе написать? А тут вдруг… Вы даже позволили себе такую интимность… написали про мою грудь! «Как пена вод морских»! А? В письме вы смели, а…

    – Простите… – прошептал я, – но там это, вообще… как «поэтический беспорядок», сфера поэзии…

    – Значит, вы все выдумали? И ваше чувство, ваша…?

    – О, нет, нет!!! – воскликнул я горячо, – мои чувства вполне гармонируют с…

    – Письмами? Прекрасно. И вы позволили себе называть меня «прекрасным телом, ароматы которого кружат…» ваши мечты! Так, «кружат»? а? Вы хотели… «расцеловать всю» меня?… – шептала она, заглядывая в лицо. – А теперь стыдно, а?… А если, – она опять притиснула мой локоть, и меня охватило жаром, – если вы вызвали во мне что-то?… Ваши письма прямо вулканического происхождения!..

    - Вы – мальчик, но в чувствах вы, как опытный мужчина! О-о… – погрозилась она перчаткой, – надо смелей, что думаете, то и делать! Не надо раздваиваться.

    Почитайте Шпильгагена, Жорж Санд… Они говорят, что в любви надо быть смелым! Любовь между мужчиной и женщиной… а мы мужчина и женщина? правда?… – это же так естественно!.. – болтала она, а я замирал от счастья, я видел сон.

    – Вы какой-то «роман» уже имели? Поглядите в мои глаза…

    Я посмотрел в ее синеватое пенсне, за которым чаровали меня глаза. Они казались огромными, сияньем неба.

    – О, вы о-чень большой плутяга! И глазки вовсе не невинного мальчика! Серьезно, вы целовали женщин? Ага, сознались. Если вы целовали женщин, я не поверю, чтобы у вас еще не было романа!..

    – Клянусь, Зинаида Констан…

    – Зи-на-и-да! Я так хочу. Мы достаточно близки, правда? А кто так страстно целовал заборы? Вы забыли?…

    – О, Зинаида… – прошептал я, и во мне зазвучало смутно: «О, Зина-и-да… о, Херуви-ма…» – слова студента.

    – Вы ловко тогда меня поймали! Умеете, сладко чмокаете, мальчи-шка! Андрю-ша… – прошептала она мечтательно, и я еще более смутился. – Помните, я писала, что я немножко… вакханка? А, романа не было? Вы – чистый, в таком смысле? Я еще впервые целовалась с «ангелочком»…? – сказала она взволнованно, показалось мне, и мне стало совсем легко.

    Я понял, что с ней можно говорить совсем свободно: она смотрит на все естественно!

    – Итак, я вам очень нравлюсь? Вы не разочаровались? Я красива?…

    Она забросала меня словами и все прижимала локтем. И я невольно поддавался ее порывам. Было такое чувство – как будто таю.

    «Боже мой, – спохватился я, – я и забыл про ландыш!»

    – Что вы так вздрогнули? Вам страшно с… женщиной?…

    – С вами… нет, Зина-и-да… – пролепетал я. – Кого безумно любишь… Я не знаю, я схожу с ума от любви к вам…

    – Что же вы хотели бы от меня?… Вы писАли… осыпать поцелуями, вечно сидеть у моих ног и даже лобызать край моего платья! Будете довольны этим?… – прошептала она, склоняясь. – Вы читали «Дафниса и Хлою»? Нет?! Так надо вам дать прочесть. Это такая прелесть!..

    – А там про что же?… – спросил я, стыдясь чего-то.

    – Да про любовь! Один мальчик любил девочку, а попал на опытную женщину! И она научила его любви.

    – Научила любви?… Как же она… научила?! Это же так само собой понятно… любовь! Научить любить нельзя! – сказал я с жаром. – Если человек не питает в душе чувства к… женщине, то чувству научить нельзя!..

    – Говорите, говорите… это интересно! – сказала она, что-то во мне разглядывая.

    Я смутился: что же еще сказать?

    – А что такое – чувство? Ну, например, что вы чувствуете ко мне?… Что-то во мне вам нравится? Что же вам нравится?…

    – Все! Ваши волосы, ваш голос… ваш стан богини!..

    – Так… – сказала она нежно, – а видали богинь?…

    – Статуи, скульптуры… – смешался я. – Но они без платья! Значит, вы меня воображаете… как статую? И вам нравится мое тело, да?…

    – Нет, это… я не могу выразить. Что-то такое… вообще, таинственное, как тайна. В каждой красивой женщине… кажется мне, есть что-то особенное… таинственная прелесть…

    – И вы хотите узнать, какая это… тайна?! – наклонилась она ко мне, и я скользнул боязливым взглядом по ее белой шее, по линиям ее корсажа.

    – Что же вы молчите, Андрю-ша? Ну, что вы чувствуете сейчас?…

    – О, я так счастлив!.. – воскликнул я и с ужасом заметил, как проходившая баба усмехнулась.

    – Я иду с вами, и во мне такая радость… Я так мечтал!.. что встречу таинственную и необыкновенную…

    – «Царицу солнечных лучей?»… Мне ужасно понравились стихи, все стихи! И еще… «прелестны, невинны как ландыш весны...»! Я выучила наизусть.

    Я вспомнил опять про ландыш.

    – Стихи стихами, но вы еще написали, что «ваш телесный образ божественно наполняет мою душу...»! И выходит, что вы желаете чего-то «телесного»? а? правда, Андрю-ша?… Говорите прямо, я люблю, когда говорят прямо…

    – Но я тогда горел безумием, Зинаида Константиновна…

    – Зиночка! Нет, лучше говорите – Зинаида.

    – Я тогда ничего не помнил…

    – А теперь, когда мы идем рядом, и я прижимаю вашу руку? Теперь вам уже… что вас наполняет?…

    – Я вас люблю безумно, страстно… Зинаида… – шептал я, уже ничего не видя, и голова кружилась.

    Нет, я видел носочек ее туфли, выпрыгивавший из-под края платья, выгиб ее колена…

    – Вот и Панский! – сказала она, – совсем и незаметно дошли мы с вами.

    Зеленые ивы золотились, качались в солнце. Солнце стояло низко, за кустами, и дрожало.

    Она на меня взглянула.

    – Теперь вы румяный стали, а были бледноваты. Глаза горят, что это с вами? Так разволновались?.. Какой интересный вы, свеженькое лицо какое, как девочка… – шептала она нежно и прижимала локтем.

    – Посмотрите, как на нас смотрит сторож. Интересно, что думает?…

    Старичок, с красным околышем, добродушно смотрел на нас.

    – До которого часу можно гулять? – спросила Зинаида. – А сколько погуляется, барышня… хоть до одинцати. Жаворонки петь стали. Свои, знаю… Гуляйте на здоровье.

    – Чудесный старик! – сказала она, смеясь. – Он сразу понял и покровительствует… влюбленным, правда?…

    – Симпатичный старик, я ему дам на чай… – сказал я важно. – Копеек двадцать, я думаю?…

    – Какой богач! Гривенника довольно.

    – Что такое гри-венник! – шикнул я своим богатством, хоть и было у меня всего двугривенный. – Знаете, мой принцип, вообще… давать всегда хорошо на чай. Люди рабочие, все-таки… Пусть выпьет за ваше здоровье!

    – За наше! – сказала Зинаида, засматривая в глаза. Сердце мое вспорхнуло: какое счастье!.. И все осветилось счастьем: и сторож в придавленной фуражке, с буковками «Д. В.» – Дворцового Ведомства, конечно, – а мне припомнилось, как Сенька называл этих сторожей – «Дай В зубы»! – и желтые корпуса построек, и купы дерев, дремавших, хранивших тайну.

    Мы прошли предсадовую длинную аллею. Липы уже зелено дымились. В сочной траве под ними, у стен построек, слабо желтели одуванчики, закрывшись к ночи. Пахло ве-сенне-тонко. За деревянной оградой пионы начинали распускаться.

    – Идемте совсем поглуше, – сказала Зинаида.

    – Где жаворонки – степные жаворонки "джурбай"*.

*) В степи, у любой станицы, на пустырях поют хохлатые жаворонки, или, как их еще называют, жаворонки-соседки. Им никуда не улетать, и поют они там, где родились и где зимуют из года в год. Может быть, поэтому в отличие от перелетных пеночек, варакушек и лесных их сородичей – юл, жаворонки-соседки поют днем. Стоя на придорожном столбике, камне, пне, кочке или другом возвышении, свистит и щебечет хохлатый жаворонок, то повышая голос, то создавая иллюзию звуков. Будто тихонько звенит над степью сам воздух. Этой певчей птице не в тягость пережидать любое осеннее ненастье. Она и журавлей проводит, и со скворцами расстанется, и северян зимняков и чечеток встретит. Улетят многие птицы, а хохлатый жаворонок еще не раз споет нам.
Размеры птицы со скворца, длина 19-22 см, масса 53-73 г, размах крыльев 38-44 см. Верх глинистый с темными пестринами, низ беловатый, по бокам зоба по черному пятну, от которых к бокам тела расходятся пестрины. В полете бросается в глаза темный с белым кантом по заднему краю испод крыла, белые полосы по краю короткого хвоста. У близкого вида - двупятнистого жаворонка - крыло не имеет канта, на хвосте выделяется светлая вершинная полоса, бока головы имеют более контрастный рисунок, пятна на груди занимают меньшую площадь. Самец и самка, сходны окраской, но самец заметно крупнее.
Позывки степного жаворонка – неожиданно высокие для такой крупной птицы и довольно благозвучные трельки наподобие "чррри", "чурррит", "дзирр", а также в общем такого же звучания, но более резкие и грубые. Песня сложная, по мнению многих натуралистов, не уступающая по красоте песне полевого жаворонка и в общих чертах похожа на нее, но меньше свистовых и больше трелевых элементов, с преобладанием тех же "чррри", "чуррюрючри" и т.п. Бывают фразы, заимствованные у других птиц. Песню исполняют в воздухе, токовой полет почти как у полевого жаворонка, но длительность каждого [сеанса] пения короче. В токовом полете помимо трепетания часто бывают планирование и полеты кругами.

    – У Чертова оврага? И еще, в Аллее Вздохов, там заросли! Ах, Зинаида… я чувствую, что вы разбудили во мне мечты, поэзию. Этот старый сад на меня производит чарующее впечатление!.. – мечтательно сказал я. – Мне хочется сочинить вам стихи, воспеть наше первое свидание…

    Она восхитительно взглянула.

    – О, я знаю, что вы поэт!.. Ну, попробуйте, интересно...