1. Пролог. Неожиданное начало

  О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ
Часть первая.ПРОЛОГ. НЕОЖИДАННОК НАЧАЛО.

Прежде чем начать своё бесхитростное повествование о моей  работе, почти
четверть века  в заводской газете «Дзержинец»,  позже  начавшей выходить  под названием «Косогорец»,  должен сказать, что я очень счастливый человек. И счастье моё заключается в том, что в начале  жизненного пути, да и в течение всей моей   последующей жизни,  я встретился  со многими  замечательными людьми. С такими людьми,  как например секретари  парткома Косогорского металлургического завода:  Владимир Михайлович  Рыбак, Леонид  Трофимович  Боев, Анатолий Гаврилович  Карханин,  Владимир  Павлович  Беляев. И было настоящим счастьем общаться, например,  с  заместителем  председателя профкома завода Евгением  Никифоровичем   Шестаковым, начальником  технического отдела завода Романом  Израилевичем   Залмановичем, заведующим партийным кабинетом парткома завода, а в прошлом и  фронтовым  журналистом, Борисом  Николаевичем  Калиничевым. Я  безмерно благодарен таким людям в познании профессии, как  хранитель  заводского музея «Боевой и трудовой славы» косогорских  металлургов,  профессиональный  журналист,  в своё время  бывший редактором  газеты «Дзержинец»  Василий Филатович   Миронов,  начальник  лаборатории НОТ,  тоже  в своё время работавший редактором заводской  газеты  «Дзержинец»,  Алексей  Иванович  Кручинин. Я должен  сказать доброе слово  в адрес  нормировщика  ремонтно-механического цеха, старейшего и активнейшего  рабкора  заводской газеты  Григория  Терентьевича   Морозова,  инспектора  отдела кадров, и тоже бывшего журналиста газеты «Голос стахановца»,  Александры  Георгиевны  Цунаевой.  Сказать «спасибо»  действующему  на тот момент  литературному  сотруднику  заводской газеты «Дзержинец»  Валентине  Ивановне  Борзёнковой.  Я очень  и очень благодарен другим, ещё многим  людям нашего завода и посёлка,  открывшим  мне  путь в журналистику.  И, конечно же, в этом бесконечном перечне  доброжелательно и внимательно встретивших меня  людей в начале  моего журналистского пути, я не могу не упомянуть имени редактора заводской многотиражки –  Александры Васильевны Козловой.
 Мой путь в журналистику не был, безусловно, изначально и  кем-то предопределён, или  кем-то предначертан. Явился он, по всей видимости, простой случайностью, пусть даже и счастливой.  Всего вернее то, что жизненный   путь мой должен  бы быть несколько иным, и скорее всего это так должно было случиться. Я так думаю, что должен он был  в какой-то степени связаться не столько с журналистикой, а сколько  с  историей или литературой. И к этому есть немало предпосылок:  я с детства  запоем читал книги,  а  в школьные годы история и литература являлись  моими самыми любимыми предметами. Именно в средней школе я и начал  писать свои первые стихи.  И даже  дело дошло до того, что своё выпускное экзаменационное  сочинение на свободную тему,  частично, как-то даже неожиданно для меня я завершил, пусть и  в несовершенной, но всё-таки стихотворной форме.
   Однако и иная мысль имеет место быть. То, что мой путь в журналистику тоже оказался не совсем случайным. Ибо и тут прослеживается какая-то игра судьбы и каким-то образом он тоже  обозначен. Какое-то и здесь  есть  скрытое, но вполне ощутимое предопределение. Так как сама судьба, помимо моей воли и почему-то   целенаправленно,  вела меня  именно к этой профессии.  Хотя  в этом движении я  лично  не принимал никакого участия и не делал даже ни малейших  попыток в этом направлении. То есть,  не прилагал никаких  усилий. Я чётко сегодня это вижу и понимаю:  почему-то судьба вела меня не вообще к журналистике, а именно к нашей заводской газете.  Первое моё знакомство с газетой «Дзержинец» состоялось, видимо, тоже не совсем случайно. Причём, это знакомство произошло достаточно интересно, и потому, наверное, мне так запомнилось. Случилось это в  раннем моём детстве, и как я это уже сказал, со значительной долей предопределения.
 Впервые я увидел  небольшой  газетный листок под названием «Дзержинец»  в руках моего соседа по коммунальной квартире – у нашего дяди Миши, то есть, у  машиниста железнодорожного цеха Косогорского металлургического завода Михаила Егоровича Исаева, дочь которого, работала в то время штукатуром  в отделе  капитального строительства нашего  завода. Её-то тогда за высокие результаты в труде  и наградили орденом Ленина. И потому отец её, то есть  сам Михаил Егорович Исаев,  был  несказанно рад и горд этим, и потому громко  читал всем нам, своим соседям, вслух и громко, о её награждении. Позже мне не раз доводилось видеть у него в руках  эту заводскую газету  и слышать, как мои соседи  хвалили её за то, что там было написано. Особенно нравилось всем  моим землякам красочные  и весёлые новогодние  праздничные номера. «… Вот умеет же Борис Николаевич так сочинить, – восхищались они, –  что и смешно, и весело, и забавно, но не обидно, хотя остро и по делу!..».
 Тут ничего не скажешь – действительно, было здесь всё написано здорово! И тогда и я тоже, волей-неволей, бросал свой любопытный взгляд на газетную страницу,  где были смешно нарисованы карикатуры, в том числе и шаржи,  на начальников цехов и отделов  самых разных цехов и рангов. И под этими остроумными  карикатурами  всегда были с юмором и иронией, порой и с сатирой, напечатаны  рифмованные строчки, ещё  более остроумнее и острее рисунков.  Вот эти  сатирические  и юмористические стихотворные тексты, и к ним соответствующие рисунки, всегда вызывали  жгучий интерес у читателей, в том числе и у меня.  И они давали повод для незамедлительной реакции  заводскому руководству к устранению недостатков, то есть, побуждали к решению тех проблем, что подверглись  осмеянию и критике. И хотя под стихами стояла подпись: « Гайкин », а то и другая иная забавная фамилия, но все в посёлке отлично догадывались, что это  и есть псевдоним  Бориса Николаевича Калиничева.
 Моё личное знакомство с этим замечательным человеком  произошло уже в достаточно моём серьёзном зрелом  возрасте,  лет в двадцать пять. И  причём: вроде бы  случайно,  но как бы тоже, не совсем, и обычно.  Калиничев был в то время весьма всеми  уважаемым человеком и  пользовался большой известностью,  как на заводе, так и во всём  посёлке.  Имя его всегда произносилось с уважением, и было окутано каким-то ореолом необычности и  безграничного авторитета, проникнуто чувством всеобщего доверия и признания.  В дни моей молодости и первого моего знакомства с ним, а он работал заведующим партийным кабинетом парткома завода,  его уже и тогда все  называли на заводе не иначе как « ходячая энциклопедия». Потому, что он всё знал и умел, особенно если нужно было найти правильное решение  самого сложного вопроса в заводской общественной жизни. Его знания во всех сферах человеческого бытия  были действительно  просто  феноменальными и  энциклопедическими. Собственно говоря, это был мозг всей нашей партийной и общественно-культурной воспитательной работы  на заводе, да и во всём  посёлке тоже. Борис Николаевич  был добросердечным, глубоко порядочным и  удивительно  инициативным человеком, с мнением которого считались, к которому прислушивались, как хозяйственные работники,  то есть, заводские управленцы-производственники, так и все заводские партийно-профсоюзные руководители, не говоря уже о вожаках комсомола и молодёжи.
  Произошло моё  первое личное знакомство с ним следующим образом. В декабре 1971 года по рекомендации  комсомольской  и партийной организаций ремонтно-механического цеха меня принимали  кандидатом  в члены  партии в парткоме завода.  Так получилось, что на том моём  памятном  приёме присутствовал и Борис Николаевич Калиничев.  Для меня он был здесь человеком одним из многих, и ни чем не выделялся среди других мне ещё тогда незнакомых  членов партийного комитета. К тому времени я уже почти семь лет отработал в ремонтно-механическом цехе, активно участвуя в общественной его жизни и в работе коллектива цеха и завода, побеждая в самых различных профессиональных  конкурсах среди молодых рабочих. Но вот с большими заводскими начальниками общался редко, так что в лицо здесь никого не знал.  В 1968 году, в возрасте двадцати трёх лет, я был  награждён значком МЧМ СССР и ЦК профсоюза рабочих металлургической промышленности  «Отличник социалистического соревнования чёрной металлургии СССР».  Но это награждение, опять же,  не давало мне никакого повода для общения с начальством на общезаводском уровне, а лишь в пределах цеха и моих производственных обязанностей. Конечно, для молодого рабочего это была достаточно высокая тогда  правительственная награда и была даже какая-то известность, но, опять же, преимущественно лишь в своём молодёжном и внутрицеховом кругу. Кроме того, я уже учился на втором курсе истфака Тульского пединститута. И потому параллельно с работой в цехе, по направлению заводского комсомола работал на общественных началах  вожатым-производственником в Косогорской средней школе №2 (ныне № 66), где вёл ребячью волейбольную секцию. И это тоже не могло быть незамеченым в заводской жизни. Так что вся эта моя  небольшая биография видимо  и понравилась Борису Николаевичу, который всегда был внимателен к людям, особенно к молодёжи.
 И вот, спустя некоторое время после моего приёма в кандидаты, однажды во время моей утренней рабочей смены, к моему станку  подошёл аккуратно одетый и тщательно причесанный человек средних лет.  С  красивыми белыми вьющимися волосами и с красной кожаной папкой в руках. Человек  этот был приятно со мной вежлив, красиво изъяснялся и не мог не понравиться мне своей очень симпатичной  наружностью. Это был сам секретарь парткома нашего завода Владимир Михайлович Рыбак. Подошёл он ко мне и говорит, примерно следующее:
 – Как на молодого коммуниста,  на вас накладывается вот такая важная  общественная работа, как  выполнять обязанности  внештатного инструктора парткома. Как вы на это смотрите?
 – А в чём она будет заключаться?»
 – Подойдите в парткабинет, там вам всё расскажет Борис Николаевич Калиничев.
Вот таким образом и случилось затем моё первое  личное знакомство с Борисом Николаевичем Калиничевым.

О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ
(Из книги "О людях и для людей")

Часть 2

КОРРЕСПОНДЕНТ ФРОНТОВОЙ ГАЗЕТЫ

 Борис Николаевич Калиничев – это самая интереснейшая личность, с которой мне когда-либо приходилось  встречаться,  и роль которой  в моей жизни слишком велика, а в жизни завода и посёлка во многом ещё не достаточно оценена и в должной мере. Как-то в заводской книге «Страницы истории завода газетной строкой…», в небольшой заметке рабочего газового цехи  В. Астахова,  я прочёл вот такие строки: «… До войны на Косой Горе был замечательный Дом пионеров, в котором работали многие различные кружки и спортивные секции. Я занимался в кружке изобразительного искусства или как он тогда  назывался  – ИЗО. Любовь к этому виду искусства привил нам замечательный и талантливый педагог, который много и не щадя своего личного времени  работал с детворой и учил нас, ребят, любить природу и искусство.
 Этим педагогом был человек  большой души – Борис Николаевич Калиничев. Из этого кружка,  благодаря его заботе,  вышло немало способных ребят, навсегда преданных этому виду искусства. Такие бывшие кружковцы, как Н. В. Панин, В. В.Харламов и другие,  и сейчас в своих цехах ведут работу по эстетике. Но Великая Отечественная война прервала наши занятия. Кружок распался. Борис Николаевич пошёл на фронт. Оттуда он вернулся инвалидом и не мог больше нас собирать и продолжить с нами дальнейшую работу…».
  И я полностью согласен с такой характеристикой  Калиничева, данной в этой заметке, как талантливого  педагога-художника, художественных способностей у которого не отнять, не говоря уже о  такте и терпении, присущих ему  во взаимоотношениях с людьми. Всё эти качества я мог наблюдать, находясь рядом с ним в течение нескольких лет.  Парткабинет, куда меня направил секретарь парткома, в то время находился в правом крыле здания заводоуправления, где ныне располагается зал заседаний, то есть на первом этаже, сразу направо от входа. Там же располагались кабинеты секретаря парткома и его заместителя, помещение технического секретаря и сектор учёта коммунистов, а в значительной части крыла располагался сам  парткабинет с небольшим залом для заседаний и партийная библиотека. Партком на заводе тогда был наделён правами райкома,  и я должен сказать, что работа здесь проводилась самая серьёзная, значительная и ответственная. И потому партком в заводском коллективе имел большое влияние  своим авторитетом  и  достаточно высоким  всеобщим уважением. И здесь роль личности Бориса Николаевича Калиничева была весьма высока.
 Я до приёма в партию почти не бывал в заводоуправлении, так как работал непосредственно у станка в цехе на территории завода, далековато от заводоуправления.  Но всегда, когда случалось  бывать здесь,  меня  поражала хорошо оформленная  в коридоре правого его крыла наглядная агитация. Она даже вызывала какой-то внутренний трепет, торжественность, особенно Красные Знамёна, стоящие рядами вдоль стен в вестибюле, а партийная библиотека, пусть и была тогда небольшой, но аккуратной и уютной,  где кроме политической  было  немало и художественной литературы. Здесь было всегда интересно  людям, и, находясь в заводоуправлении, они обязательно заглядывали  в парткабинет.
 И  тот рабочий день, когда я шёл на встречу с Борисом Николаевичем,  я и сейчас  очень отчётливо  помню. В заводских цехах было время обеденного  перерыва. И я знал, что обеденный перерыв  в заводоуправлении  смещён на час, и потому я не очень-то торопился, не беспокоясь  даже и опоздать,  так как  с достаточной долей  уверенности мог  рассчитывать застать Калиничева на его рабочем месте. Но и это моё спокойствие  на  самом деле тоже  было относительным, так как всякое могло случиться, и я мог его просто не застать в парткабинете.  И потому я, хоть особенно и не спешил,  но не стал переодеваться, а прямо в своей  рабочей спецовке, и не без некоторой  робости,  вошёл в строгое здание заводоуправления, куда можно было входить в те времена совершенно  беспрепятственно. Без всяких там пропусков и объяснений. Тогда охраны в заводоуправлении, в отличие от нынешнего времени,  никакой не было. Но едва я вошёл в здание, как столкнулся лицом к лицу с опрятно одетым и, как мне  тогда показалось, довольно пожилым  человеком. Лицо его было смугло, чёрные прямые волосы  тщательно зачёсаны назад, которые он время от времени поправлял рукой. Был  он кареглаз, среднего роста, на нём был чёрного цвета и строгого  скромного покроя костюм.
  –  Извините, –  обратился я к нему, – где я могу увидеть Бориса Николаевича Калиничева?
 Его добрые большие и  внимательные глаза смотрели  на меня прямо и в упор, приблизившись совсем близко к моему лицу, лицо его было строго  и серьёзно. Он был при галстуке, в  расстегнутом пиджаке, верхняя  пуговицей его неброской серого цвета рубашки была тоже расстёгнута. Одну руку он держал в кармане, а в другой держал папиросу, задумчиво курил, медленно выпуская дым вверх. Видимо он что-то обдумывал и вначале всё также задумчиво смотрел куда-то прямо мимо меня – вдаль коридора. Но затем, как бы спохватившись, он  переключился весь на меня.
  – Это я, – отрешившись от  своих каких-то  мыслей, и чуть прищурившись своими крупными близорукими глазами,  он тихонько  произнёс,  –  пройдёмте ко мне.  И вновь, также в упор и очень близко, но уже более заинтересованно,  стал вглядываться в меня, стараясь разглядеть собеседника,  угадать: кто он и с чем к нему пожаловал, стараясь понять, с кем ему доводится  разговаривать,  разгадать человека  как можно лучше. Но потом, наконец видимо узнав меня, улыбнулся, продолжая приглашать меня  пройти в свой кабинет. Его письменный стол, с приставленным стулом для посетителей, стоял в довольно большом по тем временам, зале заседаний, где проводились различные собрания, заседания, лекции и беседы, праздничные официальные мероприятия.
В то время я ещё не знал, что Борис Николаевич слаб зрением и почти ничего не видит. Очки он не носил лишь только потому, что они ему были совершенно бесполезны, они ему не только не помогали, а больше мешали. Слепота его есть последствие  тяжелейшей фронтовой контузии. Но и без очков, почти, что без зрения, он всё хорошо знал и  всё хорошо видел, ибо обладал острым умом и прозорливостью. Он всё и всех видел насквозь,  лучше иного зрячего, знал и чувствовал,  что происходит внутри каждого человека и что происходило вокруг него, что творилось  в заводской жизни и в стране. Он много писал и сочинял для заводской газеты, причём,  всегда своей собственной рукой и очень крупными буквами. А если что и хотел  прочесть сам, то текст  обязательно подносил почти вплотную к  своему лицу.
 Родился Борис Николаевич в нашем посёлке, то есть, на Косой Горе, в 1920 году. С 1938 года его жизнь неразрывно была связана  именно  с заводской газетой «Дзержинец».  Его первые литературные опыты были именно в заводской  газете. В предвоенные годы он немного поработал в проектном отделе завода, затем некоторое время работал корректором в издательстве областной газеты «Коммунар». Перед самой войной, в сороковом году, Борис Николаевич Калиничев поступает учиться в Тульский пединститут, но война заставляет его прекратить учёбу. В сентябре сорок первого года он вместе с другими  студентами института строит оборонительные сооружения в Смоленской области, на участке Дорогобуж-Ельня, а в октябре, вместе со всем  Косогорским металлургическим заводом, эвакуируется на Урал. И в этом же месяце, по прибытии в Лысьву, он на Урале  добровольцем вступает в Уральский добровольческий танковый корпус, в составе которого вскоре оказывается на фронте, в качестве автоматчика танкового десанта.
 В сорок четвёртом году,  как талантливый и активный солдатский корреспондент ( и   бывший  корректор, студент-историк), он  направляется в корпусную газету «Доброволец», где становится военным корреспондентом.  Имеющиеся  хорошие литературные задатки позволяют Калиничеву  часто печататься во фронтовой газете, в том числе публиковать  свои фронтовые стихи и рассказы.  Однажды, находясь у него дома по случаю празднования его 60-летнего юбилея, я увидел красочно оформленную книгу в твёрдом переплёте  под названием «Уральский добровольческий корпус».  И в ней я увидел  среди материалов о фронтовиках-добровольцах фронтовые заметки корреспондента  корпусной газеты «Доброволец»  Бориса Николаевича. А также в ней  рассказывалось и о его фронтовой жизни.
 Вот, что там было написано о Калиничеве, как об одном из её  авторов:
 «… Для гвардии младшего сержанта Калиничева перо было дополнительным оружием к автомату. Когда же он из мотострелкового батальона был переведён в редакцию корпусной газеты «Доброволец», то перо стало главным его оружием. Его пронизанные жаром боя заметки, зарисовки о гвардейцах, стихи подкупали искренностью, взволнованностью.
Борис Николаевич Калиничев награждён орденом Отечественной войны и шестью медалями…».
Вот две выписки из предоставления к награждению медалью «За боевые заслуги» и награждению орденом Отечественной войны второй степени. К награждению медалью: «Гв. мл. сержант Калиничев Б. Н, работает в редакции «Добровлец» с декабря 1943 года. Зачисленный на должность корректора, он с успехом выполняет лит. работу. Участвовал в качестве корреспондента в боевых действиях 68 гв. Т Бр. на Проскуровском направлении. Позднее выезжал в другие действующие части корпуса.
Проявил высокую ответственность за порученное дело, работал, не считаясь трудностями и опасностями боевой обстановки».  Из описания подвига к предоставлению к награждению орденом Отечественной войны второй степени: « Тов. Калиничев за время полутора годовой работы в в редакции «Доброволец» показал себя верным сыном  Отчизны, умелым и инициативным журналистом. Во время боёв корпуса он всегда находился в частях 61 гв. танковой бригады, организовывал военкоровские материалы, сам писал очерки и стихи в газету.
 В последних боях Калиничев находился в боевых порядках батальона Скринько. Лично участвовал вместе с танкистами в стремительном наступлении. Тов. Калиничев сумел подать на страницах газеты поучительные в тактическом отношении материалы, которые учат гвардейцев, как лучше действовать на поле боя.
 В дни наступления резко ухудшилось зрение тов. Калиничева. Врачи направили его в госпиталь на лечение. Но тов. Калиничев отказался в эти решающие дни уйти со своего поста. Он продолжает умело и отважно выполнять свой воинский долг».    
 Но тогда при нашей первой  встрече в заводоуправлении  я этого ничего и не знал. Это только потом я понял: с кем меня свела судьба! И что это за замечательный человек, у которого многому можно и должно поучиться. Но тогда я, конечно, ничего об этом  и не помышлял,  вот  потому  моё общение с ним было  без особого энтузиазма. Я  думал о том, что вот пришёл в парткабинет  выполнять  общественную нагрузку, обычное  партийное и рутинное общественное  поручение.  Но даже и в этом, не особенно-то весёлом случае, при моём-то  не слишком охотном отношении к этому поручению,  меня вдруг поразила при этой первой  встрече необычность этого человека, его внимание и  уважительное отношение  к собеседнику. Мне импонировала серьёзность его подхода  к порученному делу, о котором он мне подробно так  рассказывал, то есть, инструктировал.  И потому  я как-то  весь  напрягся,  и  не только  посерьёзнел во время этого разговора, но и даже ожил, можно сказать загорелся этим поручением. Деловитость, простота и скромность в общении, меня подкупало в этом человеке, а серьёзность, с которой он беседовал со мной, передалась и мне, а позже эта манера поведения с людьми станет для меня эталоном поведения, а серьёзное отношение к любому порученному делу станет  привычным и естественным.
 Но та первая моя встреча с ним, его  тактичное, внимательное  и аккуратное отношение ко мне при первом нашем знакомстве,  то внимание, с которым он отнёсся к молодому рабочему и молодому коммунисту,  во многом ещё ничего не познавшего в жизни, запомнилось мне навсегда.  И  моё, то тогдашнее, не слишком почтительное  отношение к его поручению, думаю, будет  простительно, если учесть, что я  ещё не знал, кто находится передо мной и какая это передо мной замечательная и неординарная личность.



Часть 3. АЗЫ ЖУРНАЛИСТИКИ
Как известно, специальное образование всегда полезно, и никому ещё никогда не вредило. Но также доподлинно известно и то, что лучший учитель – это и есть сама жизнь! И всё тут зависит от того – умеет ли  сам человек  учиться у жизни и  насколько он этого желает?  Это и есть один из самых главных уроков, которые  я извлёк, общаясь с Борисом Николаевичем Калиничевым.  Фронтовики, как известно, народ скромный и особенно-то  не очень разговорчивый. Они  многого  о себе, да и о войне, не любят вспоминать,  да и говорить,  многое  не  рассказывают, не выпячиваются  в своих  военных, да и в трудовых воспоминаниях. Но по боевому пути и нелёгкой военной биографии Бориса Николаевича Калиничева  можно однозначно  и совершенно справедливо  предположить, что он и в жизни, и на войне многое повидал, изведал,  всякого и вполне опасного, то есть, хлебнул, как говорят, с лихвой  и предостаточно. Вот как он сам пишет о том военном времени на фронте в стихотворении «Клятва», опубликованном в «Дзержинце»  восьмого мая 1965 года:

Я помню день морозный,
Мы выстроились на плацу,
Вокруг стояли сосны,
Как мы плечом к плечу.

Ветер шёлк  слегка колыхал
Гвардейского Красного Знамени,
На колени встал генерал
И к шёлку припал губами.

За ним и мы приклонились,
Сжимая в руках  автоматы,
И к нам сюда донеслись
Недальнего боя раскаты.

Казалось, под Знаменем встали
И те, кто упали в пути,
И нас, живых. Призывали
Не знать пощады и мстить!

Мы шли по степям Украины,
В метель, под свинцовым огнём.
И жили лишь мыслью единой
Быстрее покончить с врагом.

В бою расплавлялось железо,
Горели в машинах танкисты,
И даже горящие лезли
На горло проклятым фашистам.

А надо было, стояли
Назло смертям и огню,
И гневно снаряды вгоняли
Немецким танкам в броню.

Гвардейцы крепче металла,
Несётся слава за нами,
И нам же сил придавало
Наше Гвардейское Знамя.

И мне с боевыми друзьями
Тот день никогда не забыть,
Когда мы клялись под Знаменем
Отчизне бессмертье добыть.

 Его фронтовой путь начался ещё в ноябре сорок первого года и окончился  в сентябре сорок пятого. То есть, он прошёл через всю войну полностью, от звонка до звонка. А начался он, этот его солдатский путь, на первом Украинском фронте. И здесь было его первое  лёгкое ранение, которое не обошло его стороной.  А вот уже в сорок четвёртом году, под городом Любином,  Калиничев был  очень тяжело контужен. Отлежался он тогда в госпитале и опять в строй, догонять свой родной  добровольческий корпус.
Однако,  эта контузия не прошла для него бесследно, как первое его ранение.  От контузии  стало у него резко  падать, то есть, ухудшаться зрение. Но, не смотря на это,  Калиничев участвует в освобождении Румынии, Венгрии, Чехословакии и даже принимает участие в последнем  штурме Берлина. Фронтовой путь  молодого солдата стал для него не только журналистской, но и жизненной школой. И эту школу, его отношение к людям и жизни,  общаясь с ним изо дня в день и незаметно для себя, перенимал и я.
 Скажу проще: учился  я у него терпению и скромности, уважительному отношению к любому человеку, с кем бы мне ни приходилось беседовать. А в журналистике, в этой непростой профессии,  самим главным и определяющим является именно это качество –  уметь  в беседе с людьми  настроиться на их волну, на волну  взаимопонимания, когда требуется искренность в разговоре, а для этого нужно иметь уважении к собеседнику, а более того к  рабкору, с которым сотрудничаешь.  Главный закон журналистики, как я это почувствовал, понял и вывел для себя в общении с ним, это умение  вызвать на откровенность  любого  собеседника, понять и прочувствовать его состояние. Но для этого необходимо  овладеть способностью проникновения  в человеческую душу. Никогда не нужно спешить, а дать нужно человеку полностью выговориться, то есть, помочь облегчить ему свою душу. Причём,  не напрягая  его лишними вопросами, не давя на него и не торопя, тем самым не сбивая  с мысли и не подменяя их своими взглядами на мир.  И тогда собеседник  обязательно разговорится и перестанет быть скованным и зажатым, то есть, обретёт к тебе полное доверие. Но для этого, повторяю, нужно уметь не только слушать, но  и  слышать, не перебивать, а лишь  умело направлять беседу. И это есть первое, да и, пожалуй,  самое главное правило  в профессии журналиста.  Второе, что нужно знать в этой профессии, то  обязательно  нужно иметь свой внутренний стержень, свои убеждения,  иметь  на всё в жизни собственную точку зрения, иметь собственное мышление, уметь  не навязывать собственное мнение другим, а уметь, как я уже сказал, слушать и слышать, умело спорить  и отстаивать свою точку зрения. Если это, конечно,  принципиально и важно. Но, ни в коем случае, не нужно сердиться или  давить на собеседника, если вам кажется, что он не прав. Такое тоже приходилось встречать. То есть, с кем бы ты ни спорил, с кем бы тебе ни приходилось беседовать,  ты не должен обижаться на собеседника. В тоже время,  видя  мир только своими глазами и не изменяя своим принципам,  нужно не теряясь ни в какой ситуации, в то же время, и уважать мнение своего собеседника, попытаться  его понять,  уловить истоки и причины, побуждающие его думать иначе.  Третье –  нужно всегда быть ближе к людям, уметь расположить их к себе в беседе, проникнуться  к ним взаимной симпатией и найти в них хорошее, сколь бы в начале беседы с ним вы ни были бы напряжены в общении. Тогда и любой материал будет для вас доступен и насыщен яркими жизненными эпизодами. Четвёртое,  никогда  и ничего не надо приукрашивать, а писать лишь то, что есть на самом деле, только голую правду и только правду.  В связи с этим, Борис Николаевич Калиничев   однажды даже рассказал мне такой эпизод,  произошедший с ним  на фронте. «…Дал мне как-то раз редактор задание написать статью о передовом опыте,– вспомнил он,  глядя  своими близорукими карими глазами прямо мне в глаза, –   то есть, описать какой-нибудь уникальный случай или необычную фронтовую ситуацию. Я за этим материалом то в один батальон, то в другой, но все  отмахиваются от меня: «… Не до того, бои вокруг идут один за другим и по всему фронту!». Что мне делать? Материал же срочно нужен в газету?! Загрустил я тогда. Сижу как-то,  даже было мне очень печально,  вместе с танкистами в их землянке. Погода плохая, слякотная. Глянул на меня один из танкистов и, пожалев, вдруг предложил: « …Постой, не грусти,–  говорит он мне, – мы, что-нибудь,  вспомним.  Придумаем, как быть,  и как тебе в этом помочь! Необычная ситуация – это ведь что такое? Это же авария! Правильно? Случай, необычный,  какой-нибудь, верно?..». И стал рассказывать мне такую историю о том, как однажды их экипаж застрял в болоте. И  как они, танкисты, зацепившись за дерево тросом, самоходом вытащили свой танк на сухое место. Потом другой танкист тоже что-то мне  рассказал, потом третий и так далее. И пошло, поехало! У меня такая получилась замечательная статья, что мой редактор только  «ахнул». «Вот так-то,  –  резюмировал Борис Николаевич,  –   будь ближе к людям и всё у тебя получится!». Эти его слова я тоже очень хорошо тогда запомнил.
 Другое замечательное свойство, что  подметил я у Бориса Николаевича, то это его постоянное желание и  необходимость  учиться у жизни, его  способность  организовать вокруг себя народ, создать свой актив увлечённых делом людей, умение образовать тесный и активный круг единомышленников. И это опять же у него, у Бориса Николаевича, был такой опыт в жизни. Вернувшись на Косую Гору с войны  осенью сорок пятого года,  не вполне физически здоровым, то есть, инвалидом по зрению, он, однако же,  не смог долго усидеть дома без дела. А потому. что по своим физическим возможностям он  не всякую работу мог выполнять, то  поступил  работать воспитателем в заводское общежитие. А работать здесь, в рабочем-то общежитии тех послевоенных лет,  было совсем непросто.  Особенно на Косой Горе. Общежитие располагалось  в неприспособленном под жильё помещении, почти на территории завода, в бараке, носившем тогда негласное названье  «шестой цех». Нравы тогда в этом общежитии были дикие, ох, какие непростые! Но Борис Николаевич этого не испугался, а сделал всё возможное, чтобы побороть бытующие здесь жестокие и почти уголовные нравы.
 В трудных полукриминальных условиях он сумел создать вокруг себя в общежитии крепкий и дружный коллектив, то есть, опять же актив,  и вести здесь воспитательную работу на самом высоком уровне. Главное, что удалось ему сделать  вместе с активом – это добиться, чтобы здесь не было хулиганства и бандитизма,  хотя в послевоенное время бандитизм и криминал  бушевал по всей стране, а не только у нас на Косой Горе. Первым  делом он наладил выпуск стенной газеты, организовал лекционную работу и художественную самодеятельность, навел чистоту и порядок в жилых помещениях, не допускал сквернословия и грубости во взаимоотношениях. И этот его первый успех  не осталось в посёлке и на заводе незамеченным. И Калиничева, заметив его педагогические способности и умение работать с людьми,   приглашают  уже работать заведующим парткабинетом в партком завода. Таким образом, с пятидесятых годов  и почти до конца восьмидесятых годов, то есть, до окончательного своего  ухода на свой заслуженный отдых, он работает в парткоме завода.
 В начале работы в парткоме, в новой своей должности,  пока позволяло ему ещё зрение, он успел  закончить четыре курса истфака Тульского пединститута. И это очень  Борису Николаевичу помогло в дальнейшей  работе. И только дальнейшее ухудшение зрения, то есть, почти полная его потеря, не позволили ему закончить истфак. Но мировую историю, как и нашей страны,  он знал просто прекрасно, а многие произведения и научные работы помнил почти наизусть. И все эти и последующие годы, в течение всей своей жизни,  он активно сотрудничает с заводской газетой «Дзержинец».  Пишет статьи и очерки, фельетоны, неплохие стихи, печатается в областной газете «Коммунар», в общесоюзной газете «Труд».
 Но особенно я  благодарен Борису Николаевичу  за то, что именно он привлёк меня к сотрудничеству с заводской газетой. Именно он явился, как бы моим «крёстным отцом» в этой профессии.  А случилось это следующим образом. После проверки той или иной цеховой школы, будучи как бы внештатным инструктором  парткома завода, а таких школ тогда в цехах было очень много: основ марксизма-ленинизма, экономических, школ коммунистического труда, комсомольско-молодёжных и так далее,  я должен был написать  отчёт-справку о ходе занятия. Взяв в руки мой первый же отчёт, Борис Николаевич,  удовлетворённо крякнул, когда я ему окончил его зачитывать, и сказал: «… Так это же не отчёт, а настоящая заметка в газету! Неси-ка, ты  её скорее в «Дзержинец», чтобы в номер успела!».
Редакция заводской газеты в то время располагалась в противоположном от парткома крыле заводоуправления, но только на втором этаже. В самом торце коридора. И состояла из двух комнат. Первая из них была совсем маленькая и представляла собой отгороженную часть коридора, с окном, выходящая на старое здание шлаковой и водной лечебницы, с колоннами  серого цвета и  претензией на оригинальность, но даже и в те времена  давно требующее внешнего ремонта. Эта комнатка являлась, как бы и приёмной, и одновременно, рабочим местом для секретаря-машинистки. Здесь посетителей встречала средних лет и небольшого роста полноватая женщина, одетая чисто и со вкусом и, в то же время без изыска, всегда аккуратно причёсанная и категоричная в суждениях – это Елена Алексеевна Фомина. Женщина умная и строгая, независимая в общении и в суждениях. Она отличалась удивительной способностью быстро и грамотно печатать, и одновременно, вести с посетителями полезную для редакции беседу.
 В значительно большей комнате, единственное  большое окно которой выходило во двор здания заводоуправления, а точнее на склад топлива, за своими письменными столами были заняты работой две  женщины, приблизительно тех же лет, что и Елена Алексеевна. Это редактор газеты Александра Васильевна Козлова и литературный сотрудник газеты  Валентина Ивановна Борзёнкова.  Если в первой комнате вмещался лишь небольшой шкаф и стол машинистки, то здесь, кроме шкафа, в глаза бросался небольшой, но тяжёлого вида железный сейф, старинная открытая тумбочка-этажерка, на котором стояло большое и круглое радио, стакан и графин с водой. Женщины сидели за письменными столами у противоположных стен комнаты, лицом друг к другу. Между столами был проход к большому окну, на подоконнике которого было много цветов в горшках. Над головой редактора висел  небольшой портрет В. И. Ленина. Вдоль стен для посетителей стояли стулья. К столам, сбоку, тоже были приставлены стулья для посетителей.
  Козловой и Борзёнковой  мой первый литературный опыт был воспринят одобрительно. И это не удивительно – как и в каждой газете здесь были рады всякому новому рабкору,  всякому новому материалу. Прямо скажу: вошёл я сюда не без некоторой робости. Женщины-сотрудницы показались мне чрезвычайно серьёзными, очень занятыми и строгими, да и газетная работа, мне тогда казалось,  особенной и необычной для простого смертного человека. Особенно строгой мне показалась Александра Васильевна Козлова. Было что-то в её внешности  начальственное и руководящее. И в тот момент я ещё не предполагал, и даже совершенно не думал, что лет через пять судьба сведёт меня близко с этими людьми, и  вот этот самый кабинет в  редакции станет для меня рабочим местом на долгие двадцать лет. И то, что в этом кабинете мне довёдётся много всякого испытать: как плохого, так и хорошего. Что именно здесь мне доведётся  познать радостные и не очень радостные минуты в своей жизни,  встретиться здесь с разными людьми, но в большей степени  с интересными и  хорошими. Именно здесь моя жизнь наполнится неожиданно интересными событиями,  и что они все, эти события,  найдут отражение в моих заметках, зарисовках, репортажах и в газетных отчётах, в больших и малых статьях. А многие заводчане навсегда останутся не только в моей, но и в газетной памяти, жить  на её страницах навсегда.






Часть 4.В ДРУЖНОМ КОЛЛЕКТИВЕ

У меня хранится книга рассказов Аркадия Сахнина под названием: «Вот что произошло». Пишет автор интересно и увлекательно, есть среди них и такой рассказ, где действия происходят на нашем Косогорском металлургическом заводе. К книге есть предисловие Роберта Рождественского, а он, как известно,  к плохим произведениям  предисловий писать не  будет. Но она, эта книга,  дорога мне не только своим содержанием и предисловием,  да ещё и  упоминаем о нашем заводе, но и более того, –  рукописной надписью  на первой  странице:  « Бочарову Александру Ивановичу. В День рождения Советской Армии. 23. 2. 73г». И чуть ниже фамилии: «В. Комарова,  Т. Брусенцова, М. Илюхина».
 В парткоме завода работали  в семидесятых годах  три прекрасные женщины – Валентина Ивановна Комарова, заведующая сектором партийного учёта, Татьяна Фёдоровна Брусенцова, технический секретарь и Марья Ивановна Илюхина, заведующая библиотекой парткабинета. Вот этих трёх прекрасных  женщин я тоже мог бы назвать своими учителями, как в жизни, так и в новой своей профессии.
 Во-первых, они тепло приняли меня в свой коллектив сотрудников парткома, доброжелательно и по-матерински,  сердечно, хотя они были, естественно, старше меня и довольно серьёзны, даже строги, как в жизни, так и в работе. Особенно строгим,  даже несколько резким в общении и предельно ответственным человеком, пунктуальным и скрупулёзным даже в мелочах, была Валентина Ивановна Комарова. Фронтовичка, она требовала столь же безукоризненной ответственности, серьёзности, аккуратности в  словах и  поступках от каждого коммуниста и беспартийного в мирной жизни, как и на фронте, где  от поступка каждого человека зависела иногда и человеческая жизнь.  Именно от них, от этих трёх женщин,  я и понял  всю  величину ответственности работы не только с людьми, но и с их документами, их высокую  ценность, важность каждой такой вот «бумажки», от которой, порой, может зависеть  и судьба человека. Они бережно относились к любому документу, будь то  протокол партийного или рабочего собрания, какая-нибудь  объяснительная записка или заявление,  газетная заметка, или  любая какая иная рукопись. Я учился у них, перенимал их бережное отношение к любой  такой вот  «бумажке», понимать её значение её,  как документа.  И тут они,  заведующая сектором партийного учёта  Комарова, технический секретарь Брусенцова и заведующая библиотекой Илюхина   были профессионалами,  чётко организованными,  ответственными и неукоснительно принципиальны.  Их строгости в делах и в деловом общении многие даже побаивались. Но  наряду с такой вот жёсткостью, строгостью и аккуратностью в служебных делах, в повседневной жизни они были на удивление добры и сердечны. Особенно заметна была в общении душевная теплота и  отзывчивость Марьи  Ивановны  Илюхиной.   Её помощь и моральная поддержка  в  дни  моей работы  здесь  были  для меня  просто  необходимы.  И  ещё,  я так думаю сейчас и совершенно в этом уверен, что  её душевная теплота нужна было не только одному мне,  а и  многим  другим людям.  Потому они и стремились хоть на минуточку забежать в библиотеку, чтобы поздороваться с ней и перекинуться хоть одним добрым словом. Все  посетители парткома завода называли заведующую  библиотекой  Марью Ивановну  не Илюхиной, а  почему-то по её девичьей фамилии  Русикова. Как потом я догадался, что она работает здесь очень давно, то есть со своих девичьих лет, когда ещё не была замужем. Вот потому её так и называли, ведь в посёлке все друг друга знали очень хорошо  с самого раннего детства. И для многих она и оставалась такой, не стареющей. Причём, так назывались  многие  косогорцы из поколения в поколение,  от дней рождения и до самых последних дней, хотя многие из женщин давно были замужем и сменили свои фамилии. Да и не только они, но и их дочери и внучки. Но их все продолжали называть по первоначальным фамилиям. Мне даже иногда казалось, что всё заводоуправление, да и, наверное,  добрая  половина завода, ходила к ней в библиотеку не только за литературой, а и за хорошим настроением, за успокоительным  добрым  её и целительным словом. Она излучала какую-то особую  благотворную ауру добра и света, несла  успокоение и утешение. Она  ведь была светлым, прекрасным и необыкновенно  душевным человеком, как и её первоначальная русская фамилия.
Впрочем, я не ошибусь, если  скажу, что все остальные работники парткома, включая и  самого заведующего парткабинетом Бориса Николаевича Калиничева, были генераторами добра и доброжелательности в общей картине заводской производственной и общественной жизни. Люди спешили сюда в парткабинет  за моральной помощью и поддержкой, за хорошим настроением на весь свой рабочий день. Помню, как  каждое утро после выходного дня, то есть, по понедельникам,  все сотрудники парткома по привычке  собирались у Марьи Ивановны и у Бориса Николаевича в парткабинете.  Ещё до начала рабочего дня здесь обсуждались все самые актуальные вопросы и последние новости прошедших выходных дней, как на заводе, так и в посёлке. И вот только потом, после этой негласной «оперативки»,  все  шли уже на официальное  аппаратное совещание в кабинете  секретаря парткома, где уже подробно и   детально  обсуждались все вопросы заводской жизни, да и посёлка в целом. То есть того,  что они уже успели обсудить в парткабинете, и потому легче  намечался оперативные планы  воспитательной и информационной работы на всю неделю, так как он был уже обсуждён. Познания  работы парткома завода изнутри,  позволяли и мне чётче и легче видеть всю  организационную  структуру  заводской жизни, а не только лишь только одной партийной организации. И это познание   мне  многое  дало полезного и нужного в будущей  моей газетной практике.
 Так, присутствуя на занятиях в различных цеховых школах, как коммунистического труда, различных экономических, так и основ марксизма- ленинизма, на занятиях пропагандистов и агитаторов  и так далее,  где кроме теории познания развития общества, его экономических законов, всё-таки, основным содержанием было вскрытие цеховых производственных проблем и недостатков. На занятиях рассматривались все вопросы и проблемы жизни заводских трудовых  коллективов и определялись пути их решение в трудовой деятельности бригад, участков, цехов. Здесь я постепенно познавал не только структуру заводского производства и организацию труда на местах, но и главное направление развития заводского коллектива. Кроме того, я знакомился здесь  не только с руководителями и специалистами главных заводских служб и отделов, цехов, но и с рядовыми работниками цехов и отделов, пролётов, участков, бригад. Со многими передовиками производства, рационализаторами и изобретателями имел в дальнейшем личные хорошие отношения и контакты. Я научился здесь определять характерные черты личности моих собеседников. Характеры  и особенности поведения  руководителей и рабочих в определённых производственных ситуациях, мотивы их поведения, учился искать в беседах с людьми основные направления и способы подхода к освещению той или иной проблемы, учился тому, как подойти к тому или иному человеку, с учётом его своеобразия личности  и отличия его от других.  И в этом мне помогал не только тот бесценный дар опыта  общения с людьми, что был накоплен работниками парткома, но и психология и педагогика, изучаемые мною в пединституте, а также происходившая у меня на глазах  манера общения и жизненный опыт того же Бориса Николаевича Калиничева.
 Что бы я ещё хотел сказать в связи с этими моими мыслями? Считаю, что изучение работы цеховых школ и их программ имело для меня большую пользу не только в плане моего личного познания производства и людей, но  и для понимания  роли политической и экономической учёбы в жизни завода в целом. Должен сказать, что занятия в школах были хорошо продуманны и организованны и шли они на достаточно высоком уровне, были  на  пользу людям и заводу. Не только с точки зрения  развития экономики и самого производства,  выполнения планов, но и с точки зрения создания хорошего настроения и высокого нравственно-морального климата, атмосферы доброжелательства  в цехах, были полезны для сплочения каждого коллектива, большого или маленького,  для сплочения всего заводского коллектива. Хотя и в этом деле, как всегда и везде,  бывало и немало схоластики, имитации работы, а частенько и откровенной халтуры, лени и показухи со стороны отдельных пропагандистов и  руководителей школ.  Но там, где руководителями  были добросовестные и на высоте, хорошо подготовленные,  эрудированные люди,  со знанием своего предмета, а более того, и умными, там и занятия  происходили интересно, увлекательно,  и потому приносили  большую пользу, раскрывая значимость деятельности каждой личности, в том числе и слушателя школы, значимость деятельности каждого  рабочего-труженика  на производстве. Занятия помогали, и довольно значительно,  повышать самооценку каждого работника в общих делах коллективов, скреплять тем самым усилия руководителей и рядовых рабочих в решении заводских проблем. Школы  давали эффективную обратную связь руководству завода с трудовыми  коллективами, улучшали систему управления предприятием.
 Таким же эффективным рычагом управления в жизни партийной организации и завода были и  ежемесячные выступления руководящих работников завода в цеховых коллективах, когда начальники высокого ранга информировали рабочих в цехах и отделах о положении дел на предприятии, а работники  могли получить от них ответ на любой заданный и волнующий их вопрос. Той же цели были предназначены встречи руководящих работников завода и посёлка, депутатов, врачей, учителей, учёных, артистов и других известных людей не только в цехах, но и на шести агитационных площадках  в посёлке, а также при ежемесячном проведении  единых политдней в цехах. Для этих целей  и здесь использовалась  интеллигенция посёлка: врачи, учителя, работники культуры, администрации посёлка, а также преподаватели политехнического и педагогического институтов, студенты, курсанты Тульского высшего инженерно-технического артиллерийского училища, а также партийные и советские работники города и области, артисты, художники, музыканты, сотрудники музеев города и области. Проходили регулярно встречи с участниками и партизанами Великой Отечественной войны, ветеранами труда и стахановского движения.
 Помнится, попросили меня как-то встретить прибывшего на завод для встречи с коллективом  очередного такого известного человека.
 – … Времени нет, послать-то тоже  как-то особенно некого, чтобы  встретить гостя,– попросил меня однажды Борис Николаевич. – Вот «Волга», садись, встреть, пожалуйста, хорошего  человека…
 –  Куда ехать?..
 – Гостиница «Тула», что около трёх штыков…  знаешь? Этаж такой-то, номер такой-то, привези… не в службу, а в дружбу?..
  Поехал. Спешу. Вбегаю на этаж, в нужный номер: «Я за Вами!». «Очень хорошо, – отвечает мне незнакомец и протягивает руку: « Гагарин». Знакомимся. Это Валентин Гагарин, брат космонавта, что написал книгу: «Мой брат, Юрий!». Вот так встреча!
  Брат космонавта и его книга очень тепло были приняты в цехах завода. Разве такие встречи не делают человека лучше?! Ещё как! И за всей этой работой стояла,  прежде всего,  опять личность и организаторские способности самого Бориса Николаевича Калиничева.
  … Прошло пять лет. Я набирался опыта и знаний в заводской жизни. В 1975 году сдал  успешно государственные экзамены и получил диплом учителя истории и обществоведения. А  так как я учился без отрыва от производства, то диплом был у меня «свободным», без направления, то и работу по специальности должен был искать сам. В двух средних школах посёлка на места преподавателей истории была своеобразная «очередь». Кто-то работал в школьной библиотеке, кто-то ещё кем, и ждал, когда место освободится, вот потому  я решил отправиться в городской отдел народного образования  и попытать там счастье, то есть найти  работу по новой моей специальности учителя истории. Но и там, к сожалению, а может быть и к счастью,  этого не случилось – мне предложили поехать в Воловский район  и преподавать там географию. Дальний и не очень благоустроенный в бытовом плане  сельский район  тогда бы меня  не смутил имеющимися там бытовыми трудностями, молод был, полон сил и энергии, свежих знаний, отчаянно и самозабвенно увлекался историей, а вот преподавать географию я, всё-таки,  не решился: не изучал я её! Так и сказал об этом в гороно. А там, по-видимому, большой разницы между географией и историей не видели.
 И здесь. опять же, мне на удивление счастливый случай сыграл свою фатальную  роль. Можно даже сказать, что мне просто опять очень крупно повезло. Подошло время ухода на заслуженный отдых, то есть, на пенсию, корреспонденту заводской газеты Валентине Ивановне Борзёнковой. Вызывает меня тогда, в связи с этим и как-то очень своевременно для меня, к себе в кабинет секретарь парткома завода Леонид Трофимович Боев и говорит: «А не хочешь ли ты попробовать себя в качестве корреспондента заводской газеты?». Леонид Трофимович только-только  заменил тогда на этом посту Владимира Михайловича Рыбака, который был избран теперь первым секретарём Центрального района Тулы. И к тому же ещё  и добавил: «Пока она ещё работает, вот у неё-то и поучишься?..».



Часть 6. АЛЬМА-МАТЕР

Спустя годы,теперь я так думаю и даже ясно вижу то, что очень хорошо и справедливо было, когда мой отец –  Бочаров Иван Семёнович,всех своих детей сразу же после школы стремился устроить работать на завод.И именно на квалифицированнее рабочие профессии.За исключением своего младшего сына Виктора, который после школы сразу же поступил учиться в тульский коммунально-строительный техникум.Причём,старался наш отец,и очень настойчиво,устроить своих сыновей именно в механический цех,и обязательно учениками токаря.Нравилась ему, что тут поделаешь,эта профессия.Сам он закончил в юности ФЗО при тульском оружейном заводе ещё в середине тридцатых годов.По окончании этого училищу он и стал токарем-лекальщиком.
 Но долго он на станке токарном не проработал. Виноватой оказалась в этом его  увлечённость лётным делом и занятия в тульском аэроклубе.А увлечение полётами и аэроклубами в его молодые годы было повальным среди молодёжи,что и привело его,  пусть не в лётное училище, мешали его анкетные данные биографии,он ведь был из семьи репрессированных, а в кабину автомобиля. Моторы, как оказалось позже,он любил больше,чем свой токарный станок,но уважение к первой своей профессии у него осталось. Да и сама мама наша,Бочарова Татьяна Тимофеевна, в юности тоже работала на токарном станке. Она обтачивала снарядные гильзы на тульском патронном заводе.
 Вот потому первым в механический цех, на наш Косогорского металлургического завод,поступил трудиться старший наш брат Валерий. Но проработал он здесь тоже совсем мало, наверное, не более года, да и то, правда,что он здесь больше  рисовал, чем работал на своём токарном станке. Не довелось ему здесь долго познавать всякие там токарные секреты-премудрости. С детства у него был заметен талант и склонность именно к рисованию,то есть,к живописи. Так что он вскоре  покинул свой цех и стал студентом Московского художественного училища памяти 1905 года. Но, тем не менее, когда я пришёл сюда работать, то есть, спустя семь лет, а я настолько лет моложе своего старшего брата, то меня здесь встретили с определённым уважением. Хорошее впечатление о себе оставил здесь мой старший брат. Мне даже показали картину, которая занимала в то время всю торцевую стену внутри цеха, где была изображена радость труда, азарт работы рабочих-тружеников. Для мальчишки, только что закончившего десятилетку и занимавшегося рисованием в  самодеятельном кружке ИЗО ( а руководил кружком Сергей Иванович Романов) в нашем поселковом клубе им. Ленина, это была довольно хорошая работа. 
 Первым, кто меня встретил в цехе, и к кому я был определён в смену, был мастер и начальник смены Василий Афанасьевич Косарев. Это был добрейшей души человек, переживавший за каждого молодого рабочего. Я помню до сих пор его тактичность в общении, какую-то смущённую улыбку, озарявшую  и делавшую красивым его удивительно выразительное лицо. Помню, как он закуривал, поставив ногу на какую-нибудь деталь, опиршись на колено рукой, то это значило, что у него была какая-то серьёзная неприятность. Но он всегда держал свои неприятности в себе и срывал  своё плохое настроение на других. Он был всегда опрятно и чисто одет, в галстуке тёмного цвета, под цвет скромной рабочей рубашки, на голове у него была чёрного цвета фуражка, и от него приятно пахло мужским одеколоном. Косарев Василий Афанасьевич всегда был тщательно и чисто выбрит, причём настолько тщательно, что,я думаю,брился он сам и только опасной бритвой, как было принято в то время.
Мастер определил сразу же меня учеником к одному из самых лучших и талантливейших токарей цеха того времени – к Виктору  Ивановичу Антонову. Это, действительно, был уникальнейший мастер токарного дела. Я до сих пор удивляюсь мастерству его рабочих рук. Изготавливаемые им детали были удивительно красивы, точны по сложности исполнения, зеркальны были внешне и все сияли,отражая свет. Настолько были они очень аккуратно исполнены. Как настоящие произведения искусства!Какого бы размера они ни были,они всегда своим внешним видом вызывали восхищение. Не говоря уже о точности их изготовления. Но не только это поражало меня в нём,ведь хороших токарей в цехе было тоже немало,а простота в общении с людьми, в том числе, и со мной. И знакомясь со мной,что меня поразило, он просто и по-дружески улыбаясь, сказал о том, чтобы я называл его только по имени,без всякого там отчества, что мне в первое время было даже неловко и делать.А затем я к этому привык, называя его Витей.Многое мне в освоении токарного дела тогда помогли в цехе и ещё два человека.Это,работавший рядом с Антоновым и друживший с ним, Анатолий Суколенов, и токарь-универсал Николай Григорьевич Антонов. И если молодёжь в цехе многих рабочих  называла просто по именам, а вот Николая Григорьевича (почему-то?), обязательно все молодые в цехе называли  только «дядя Коля». Хотя, быть может, он был и не старше моего учителя Виктора и его друга Анатолия Суколенова.
 Прежде всего,в цехе,при освоении мною профессии токаря, да и в последующие годы моей работы здесь,поражала меня всегда атмосфера товарищества и доброжелательства. В механическом цехе не было равнодушных людей.Не только названые мной опытные рабочие-наставники, но и любой другой специалист старшего возраста всегда смотрел за тем, как мы, молодые, начинали свою работу при изготовлении той или иной детали, подсказывал и делился приспособлениями, инструментом, а то и сам (самолично!) помогал исправить ту или иную ошибку. Что мне ещё нравилось в Викторе Ивановиче Антонове, в моём мастере-наставнике, кроме его классной работы? Так это ещё и широта его интересов, глубина интеллекта, индивидуального кругозора и (что мне особенно нравилось!) его увлечённость книгами. Он много читал, любил книги,кино, спектакли. Это был интереснейший  собеседник, интеллектуально развитый и интересно мыслящий человек. Анатолий Суколенов, его приятель,кроме всего прочего, увлекался ещё и хоккеем. Он был вратарём заводской хоккейной команды. А Николай Григорьевич, «дядя Коля»,был бывший флотский человек,очень любивший порядок во всём, в том числе и в отношениях с молодёжью. И ещё запомнились мне работавшие за моей спиной в параллельном  ряду станков,так два замечательных токаря:Анатолий Колосков и Владимир Панов.Они тоже оказались очень добродушными и отзывчивыми люди.Они также без лишних слов могли не только помочь, но и поднять шуткой-прибауткой настроение, вселить уверенность в каждом из нас. Причём, Владимир Панов любил играть на саксофоне и до работы токарем в нашем цехе он служил в каком-то крупном армейском оркестре.
Если говорить о хороших и доброжелательных людях в цехе, увлекающихся художественным самодеятельным творчеством, то нельзя не сказать ещё и о заточнике Николае Гусеве. Это был внешне и внутренне очень красивый человек.И оптические очки, видимо от близорукости, не портили, а делали его внешность ещё  привлекательнее  и интеллигентнее.Меня поражал его голос и манера исполнения  песен на сцене заводского Дома культуры во время смотров художественной самодеятельности. Да и на лыжах он бегал неплохо. И если говорить о талантах, то они очень удивительным образом проявлялись у нас на заводе во время таких смотров. В дни смотров они росли, как грибы. И все зрители тогда просто  диву дивились от неожиданно раскрывшихся на сцене Дома  культуры талантов.Когда цеховые смотры длились почти всю зиму и стены зрительного зала Дома культуры всегда были набиты зрителями.
Но,всё-таки,что в цехе мне запомнилось наиболее ярко в первый мой рабочий день? Так это то, что первым к моему ученическому рабочему месту подошёл не кто-нибудь иной, а именно комсорг цеха Олег Стрельников. И это было дружеское приобщением к жизни молодёжи цеха. Затем, в первый мой рабочий день, остановился и побеседовал со мной у станка  парторг цеха, он же и нормировщик,Григорий Терентьевич Морозов. Олег Стрельников поинтересовался, чем я увлекаюсь, каким видом спорта занимаюсь, ведь  предстояли общезаводские соревнования, а ему, видимо, кто-то уже сообщил, что я неплохо играю  в волейбол. О том, как идёт моё освоение профессии поинтересовался и парторг Морозов. Он постарался привлечь меня также к  участию в различных общественных мероприятиях. В цехе в то время было много моих сверстников, ребят-учеников.Причём, не только токарей, но и слесарей. Так что в цехе были даже две футбольные команды: «Резец» и «Зубило». Активно молодёжь участвовала  в различных субботниках и воскресниках, как на территории завода, так и в подшефных сельских хозяйствах. И особенно много было субботников на территории посёлка по благоустройству его территории. Особенно парка и стадиона.  Помнится,как после одной из ударных разгрузок вагонов с кирпичом на территории завода,все его участники из нашего цеха  на заработанные на нём деньги, съездили  посмотреть Москву.Мы побывали на ВДНХ.И эта поездка всех нас молодых ещё более сблизила в цехе.
 
               

Часть7. НАСТОЯЩИЙ  ПАРТОРГ

С Григорием Терентьевичем Морозовым наши  хорошие дружеские отношения сохранялись на многие годы, то есть, до конца его жизни. Даже будучи уже больным человеком и находясь на пенсии,  он продолжал много и интересно писать в газету.  Он  также  сочинял стихотворные и прозаические небольшие произведения. Такая вот была в нём изначально это заразная болезнь – сочинительство! Это был активный рабкор газеты с большим писательским стажем и без газеты он, даже находясь на пенсии,  не представлял уже себе жизни.  Бывало,  раздаётся в редакции звонок и в трубке звучит его вечно весёлый  и нестареющий голос: « Александр Иванович! Я тут кое-что написал, приди, забери…». И я спешу к нему домой на край посёлка. Иду по всей улице Дронова до самого её конца, почти на опушку леса. Встречал он всегда меня очень радушно.  Сразу же усаживал за стол, угощал чаем, расспрашивая о житие-бытие, о заводских и  редакционных делах. Стараясь понять, чем живёт сегодня наш заводской коллектив, одновременно   он жадно стремился  узнать, и это, прежде всего,  о том,  что нового  у наших  общих знакомых.
 Да, это и не удивляло меня.  Всю свою трудовую жизнь Григорий  Терентьевич отработал  на  нашем  Косогорском металлургическом заводе, большей частью нормировщиком котельно-монтажного,  механического, а затем и  ремонтно-механического цеха. Случайно мне как-то попалась в редакции старая фотография, а точнее пятидесятого года, на которой был заснят весь тогдашний заводской комитет комсомола. И за длинным столом в комнате  заводского комсомола я сразу же узнал всех  сидящих на первом плане. Это были  тогда ещё очень молодые и  только что вернувшиеся  недавно с фронтов Великой Отечественной войны:  токарь  РМЦ  Александр Борисов и будущий наш парторг  Григорий Терентьевич Морозов. Неужели  они тоже были когда-то такими же вот  молодыми и юными, как и мы?! И этот комсомольский задор,  их активная жизненная позиция осталась в них с тех самых послевоенных лет до старости?!
Вот как он говорит о днях своей фронтовой юности, в одном из своих стихотворений, посвящённых другу, ветерану войны и труда, строгальщику ремонтно-механического цеха Николаю Чуприкову. Оно так и называется «Ветерану» и было опубликовано в «Дзержинце» 17 июня 1993 года:

На земле, на родной, не погиб в том бою,
Посмотри ещё раз на Россию свою,
Это ты её спас в сорок первом году,
В самый трудный твой час ты не верил в беду.

Разве ты позабыл, как Москву защищал,
Как в разведку ходил, Курск в боях отстоял,
Разве можно забыть все страданья страны,
Нельзя память убить и те страшные дни.

Ведь война не банкет, там не дарят цветов,
Много минуло лет, страшных путаных снов,
И никак не найти верных, горестных слов,
Чтобы память почтить павших в битвах сынов.

И опять в тяжких днях оказалась страна,
И в иных уже снах грядут времена,
И опять устоять на своём рубеже,
Друг друга понять, не поддаться беде…

***
Много лет уж прошло, позабыть бы пора,
Ну, а в сердце моём ещё рана жива!

 Сегодня я думаю, что именно такими, как Григорий Терентьевич, и должны быть все парторги в заводских трудовых коллективах. Он умел подойти к каждому человеку индивидуально не только потому, что был достаточно умён, тактичен и коммуникабелен, а более потому, что был  очень по характеру дружелюбен, отзывчив  и добр. И ещё потому, что многое испытал и много прошёл дорогами войны. И по доброте душевной, испытавшей многое в жизни,   старался  всегда помочь человеку в любой наисложнейшей жизненной ситуации, и не только по общественной обязанности парторга, а по своей человеческой сущности.  Он мог по своему сердечному зову и порыву  души,  не раздумывая,  помочь любому человеку, войти до конца в его положение и всегда переживал за него. И это, его такое чуткое отношение к людям, делало коллектив механиков ещё дружнее и человечнее, а атмосферу в нём –  теплее и сердечнее. И эта атмосфера доброжелательности и сердечности превращала цеховой  коллектив плотнее в единую семью, где старшие заботятся о младших.
 Особенно  ярко это проявлялось в наставничестве. Во время  проведения  различных конкурсов профессионального мастерства,  при освоении рабочей профессии, при проведении различных цеховых праздников и юбилеев, при его непосредственном участии в экскурсионных поездках, в смотрах художественной самодеятельности и межцеховых спортивных соревнованиях, субботниках и воскресниках. Не только как парторг, но и как друг и товарищ,  Григорий Терентьевич  всегда интересовался жизнью каждого работника цеха, особенно молодых, и за стенами завода мог оказать любую помощь, если это было в его силах, радовался любому успеху работника цеха. Вот потому  его помнят и уважают, а  память о нём до сих пор  жива, его помнят  все, кто вместе с ним работал в одном коллективе. И не только в цехе, но и на заводе.
 А я в  то время, едва ступив в цех, этого ещё ничего о нём не знал, не ведал, но его внимание, даже внимание как парторга, мне было приятно. Я  постоянно чувствовал и ощущал эту его заботу обо мне, не чувствовал в цехе себя одиноко. Часто он подходил к моему станку и интересовался моими планами и взглядами на жизнь, моими успехами в освоении профессии, планами на будущее, моими семейными делами, здоровьем родителей, увлечениями и пристрастиями. Именно это он и подтолкнул меня к продолжению образования, к учёбе в институте. Я должен сказать, что сегодня очень благодарен ему за это. Нравилось мне учиться в институте.  Нравилась мне история, хотя в пединститут я поступал дважды. Первый раз сразу после школы, второй раз  после армии. Первый раз не прошёл по конкурсу, да и второй раз мог бы и не пройти,  до десяти  (а то, и по более!) человек было тогда на место, да и не по профилю я шёл в тот институт. В первую очередь в пединститут зачисляли людей уже  работавших  в школах и в других системах воспитания:  работников детсадов, детдомов, исправительно-трудовых учреждений, политработников из местных  воинских частей и так далее, а не рабочих от станка. Таким как я, нужно было учиться на мастеров да инженеров, а тут история?!  Вот о том же меня и спросили во время экзаменов в приёмной комиссии. На что я ответил, что поступаю в этот институт, потому что мне нравится история, как предмет, и что я об учёбе здесь мечтаю с детства. И только то, что вступительные  экзамены мною сдавались не ниже чем  на «отлично»,  сыграло  решающую роль при  моём поступлении. Кстати, я и все последующие годы неплохо учился, в моей зачётке были только «хорошо» да  «отлично», несмотря на то, что я  в цехе  работал по сменам, и дома тоже хватало различных  неотложных семейных дел:  работ, забот и хлопот. К слову сказать, была даже у меня в институте и возможность перевода  на дневное отделение, что мне предлагал сделать мой преподаватель  истории и бывший директор  Косогорской нашей  средней школы №1, где я учился, ставший в институте потом профессором, Николай Тимофеевич Марков. Но я уже привык сам лично зарабатывать деньги, и мне теперь жить на одну только лишь стипендию студента представлялось очень трудным.


8. ИВАН  НИКИФОРОВИЧ

Не знаю я и сам, но каким таким  странным и удивительным образом,  как это иногда бывает в жизни, но так вот оно само собой и получилось, но мы подружились с Иваном Никифоровичем Климкиным. Казалось бы,  и возрастом  мы не подходили друг другу, и по жизненному опыту, да и в работе-то особенно  мы не соприкасались, и ничего-то нас  особенно  и не связывало, а вот, однако же, мы  подружились. Характером  то ли сошлись, любовью ли к истории или, может быть, отношением к окружающему  нас миру, но бывает видимо в жизни  и такое, когда  люди,  казалось бы разные, вдруг  чувствуют себя  хорошо друг с другом, понимают с полуслова.  И  общение  у них  комфортное, приятное  и интересное. Наши беседы с ним могли длиться часами и не надоедать, и проистекали на самые различные темы. Причём, это вот наше такое неформальное общение, как я уже сказал,  было естественным, не  тягостным и не обязательным, а давало нам лишь эмоциональную разгрузку, не напрягало и восстанавливало  нашу работоспособность во время рабочего дня. И когда мне было особенно психологически трудно, что-то неприятно, встреча с Иваном Никифоровичем всегда  поднимала  настроение,  вселяла в  меня бодрость духа, заряжала значительной долей оптимизма.  Ну,  прямо скажем, мой собеседник был для меня, что-то вроде Василия  Тёркина  Твардовского, всегда неунывающего бойца! Но только Иван Никифорович не был  солдатским балагуром-весельчаком, этаким самородком и простым человеком из народа, наделённым юмором и талантом, озорством и неунывающим характером. А был  он обыкновенным  человеком, довольно серьёзным, дородным и степенным, и как мне тогда казалось,  достаточно  пожилым. Он был полковником в отставке, несколько полноватым,  со строгим  командирским  лицом и в тяжёлых роговых   очках,  имел привычку  строго и прямо смотреть в лицо собеседнику, то есть, в упор и через  толстое оптическое стекло своих больших очков. Беседовали мы обычно, как я уже сказал,  не только на заводские темы, а и обсуждали все  происходящие события,  как в посёлке, так и в стране.  Но особенно любил Иван Никифорович читать книги, и  их обсуждение  тоже занимало у нас немало времени.
 Мне, как начинающему историку, недавно закончившему институт и ещё молодому человеку, в памяти которого  были ещё  свежи  полученные в институте знания,  было,  конечно же,  очень  интересно мнение прошедшего Великую Отечественную войну человека и его взгляд  на сороковые военные годы,  и на происходящие тогда события, как их участника и очевидца.  Интересен был также его взгляд  по любому вопросу, и по любой проблеме  нашей сегодняшней жизни.  Особенно было интересно  знать, что он думает о современной  сегодняшней, развивающейся на наших глазах, истории и  быстро меняющимся мире, и  предполагаемые его перспективы дальнейшего развития страны и всей нашей меняющейся жизни.  Мне хотелось полнее понять, через его миропонимание,  нашу сегодняшнюю жизнь и сравнить её с моими  ощущениями, узнать не только его мысли о том, что у нас происходит в стране, но и понять:  то героическое, что было в их  военном поколении фронтовиков, вынесшем  на своих плечах все тяготы неимоверно тяжёлой войны.  А через него, через Ивана Никифоровича, мне хотелось полнее понять и своего отца, тоже прошедшего войну  и можно сказать, отрубившего на фронтах от звонка до звонка. 
Иван Никифорович, как я уже сказал,  имел высокое воинское звание полковника и работал у нас на заводе начальником  военно-учетного стола, а позже и первого отдела.  И  к  работе предприятия, к его производственной деятельности, как мне тогда казалось, не имел особого и непосредственного отношения, а только занимался  учётом от военкомата людей,  находящихся в запасе, а также призывников и допризывников. В то же время он был активен,  хорошо заметен на заводе, с большой активностью интересовался  его общественной и производственной жизнью, сам активно участвовал в ней,  читая лекции и посещая еженедельные производственные совещания и различные общественные   мероприятия, как на заводе, так и на территории посёлка.
  Иногда он сам приходил к нам в редакцию, и приносил какие- либо  свои материала в газету о людях, или  свои размышления о сегодняшней жизни, а также воспоминания о войне и подвиге советского народа. Иногда и я, если это было по пути,  на несколько минут забегал к нему не только за материалом, но и  поделиться своими свежими впечатлениями или  для того, чтобы услышать его мнение по тому или иному вопросу.
Как военного человека, Ивана  Никифоровича  заметно  многое отличало от других окружающих меня людей.  И прежде всего, это  прямота  его характера и  бескомпромиссность суждений, однозначная и твёрдая точка зрения по тому или иному вопросу. Он говорил прямо и откровенно.  Он умел  и любил выступать   перед любой аудиторией, будь то праздничный митинг на площади перед Домом культуры или  короткая лекция   в рабочий перерыв  в каком-либо цеховом коллективе,  или выступление  на  одной из агитационных площадок в посёлке.
Однажды он дал мне почитать книгу воспоминаний генерала Горбатова.  Вначале репрессированного, а затем оправданного и очень хорошо проявившего себя как военачальник на фронте. Это была середина семидесятых годов. Книга меня не скажу, чтобы особенно  и потрясла.  К тому времени  подобные воспоминания, и многочисленные мемуары,  были уже не в диковинку.  Но всё же,  после прочтения этой книги меня долго не оставляла тревожная мысль о том, что  как легко и просто, не с того и не  сего,  попасть в страшную беду. И более того, как тяжело всё это человеку вынести, устоять и не сломаться, суметь отстоять свои взгляды и остаться самим собой. Да и сам  Иван Никифорович, как мне показалось, осмысливая и всю свою нелёгкую прожитую  воинскую жизнь, тоже удивлялся крепости характера генерала Горбатова. И эта книга, видимо,  была для него не только книгой, лишь художественным произведением,  а более чем  реальной жизнью, частью жизни его самого.  И потому в общении с ним я чувствовал особую  исходящую от него не только кристальную искренность и честность, но и  уверенную силу, твёрдость его характера и  обрётённое, в пережитом ранее, спокойствие его души.
Кроме того, почему и  помнится  мне сегодня Иван Никифорович,   он чуть ли не перевернул всю мою жизнь. Он желал мне добра, и я это хорошо ощущал,  старался  мне помочь, и однажды даже сделал мне довольно интересное предложение. Видимо,  заметив мои некоторые способности и склонности  к журналистике, а также  мою  некоторую  неудовлетворённость в работе, то он однажды,  прямо и без предисловий, сделал  мне интересное  предложение,   обещая  рекомендовать меня для работы в газете «Красная Звезда». И я тогда едва не решился сделать этот важный шаг в своей жизни, почти дав согласие, но  было тогда жаль мне расставаться с заводским коллективом и нашим посёлком, где всё мне было дорого, близко и знакомо. К тому же у меня намечалась свадьба. И я тогда не был ещё уверен: насколько удачно  сложится  моя будущая семейная жизнь. Что в будущем и подтвердилось. Кстати сказать, это предложение не было единственным, способным изменить мою жизнь. Так, после победы в журналистском конкурсе и признания лучшим журналистом тульского отделения Союза журналистов России 1992 года, мне было сделано предложение тульским писателем и журналистом  Стещенко – поработать во вновь создаваемом  журнале «Газовик».  Но меня остановила моя приближающаяся очередь на квартиру, которую я  при этом мог потерять. Кроме того, я мог поменять своё место жительства и после женитьбы, поддавшись уговорам своих новых родственников переехать в один из сельских районных центров Липецкой области, но и на сей раз родные места, и моя неуверенность в предстоящем счастливом семейном будущем, меня не отпускали.  И вот этакая моя удивительная  интуиция и счастливое моё постоянное  везение, как всегда,  меня спасли от ещё большей беды и ещё одного  неверного шага. Да я и без того никак не представлял себя и своей жизни без  родных мест и лиц, без завода и посёлка.

Часть9. МОЙ МЛАДШИЙ БРАТ

Недавно у меня зазвонил телефон:
 – Привет! Чем занимаешься?
 –  Да вот старые записи  в порядок привожу, быть может и напечатаю?
 –  А ты помнишь: «Здравствуй, клён, давно тебя не видел, так случилось, что не бывали вместе, а теперь ты мокнешь под дождём, дождь стучит о подоконник жести…». Ты его первым поставь! Он мне очень нравится, прямо с детства. Я  когда маленьким был,  нашёл случайно твою тетрадку и прочитал. До сих пор его помню! Помнишь, какой красивый клён  у нас рос под окном? Особенно осенью, когда он весь грел багряным золотом и мокрой листвой стучался в стекло?..».
Ну, как же не помнить, помню! Сегодня этого клёна нет, как и дней нашего детства и юности. Я часто прихожу теперь на улицу Шмидта, а точнее, может быть, и  Зелёную. Так как наш старый двухэтажный дом из серого камня  необычной для посёлка скандинавской, готической архитектуры находится как раз на  пересечении этих двух улиц.  Ведь этот дом нашего детства был построен ещё бельгийцами в конце девятнадцатого века, а он и сегодня по-прежнему крепок, красив  и дорог мне не только одними  воспоминаниями. Вот в этом дворе, между двумя бельгийскими домами,  и проходило всё  наше детство! Помнишь ли ты все наши игры и забавы?! Отсюда я уходил в армию, сюда и вернулся.  После вечерней смены, в первом часу ночи, а то и позднее,  возвращался с завода домой. Отсюда ездил в Тулу, сдавать зачёты и экзамены в пединституте.
Вот такой у нас случился с братом неожиданный разговор. Да, я любил, да и сейчас очень люблю своего младшего брата за его неунывающий характер, оптимизм и умение работать. С детства у него была какая-то необычная страсть к моторам. В семье, а он у нас был самым младшим, на одиннадцать лет моложе меня, вот  потому и был всегда  окружён нашей всеобщей заботой. Помню, как сосед по коммунальной квартире, дядя Миша, хорошо бывало выпивший, грозил ему пальцем и говорил: « А ведь ты, Вить,  фулюган!». А хулигану в то время было лет пять или шесть. Просто озорным он был с детства, бойким и  подвижным, вокруг него была всегда  ватага  ребятишек. Так вот однажды был случай, когда  на улице за окном  уже было темно, а его дома нет, да и нет, все улицы мы тогда  обежали в его поисках. Не знаем, где и дальше его искать! Что делать, куда же он пропал? Но вот, среди ночи, он вдруг появляется! На него отец с ремнём: «Говори, где был?». Оказывается, они  вместе с Игорем Грачёвым, то есть, два друга, пристроились  к старшим  ребятами из заводского мотто и автоклуба ДОСААФ, которым руководил в то время Евгений Иванович Поляков, на аэросанях кататься и где-то эти аэросани, переделанные из списанного самолёта, у них в пути поломались. Пока починили  и до дома добрались, наступила ночь, стало совсем темно.
Маленьким он был на удивление очень красивым,  черноволосым, голубоглазым, с совершенно белой кожей. Цвет волос матери, глаза и кожа отца. Так, что во дворе даже его дразнили: «сметана» или «нержавейка». А вот руки у него всегда были чёрными от гаек и болтов. Сам чинил свой мотовелосипед. Так, что главной игрушкой у него были с детства гаечный ключ, отвёртка и молоток.
 Однажды я пришёл с работы и слышу, как он пристаёт к матери, чтобы она у соседа купила его мопед. Мать отнекивается: «Маловат ещё!». Тогда за брата вступаюсь я: «Мам, купи, у меня ведь скоро получка…».  Вот этим-то после уроков в школе  и стало заниматься всё его свободное время. Учился он в школе средне, на тройки-четвёрки, большой уж был непоседа.
 Чуть подрос, смотрю, как он уже из доски мастерит электрогитару. Стал помогать, вырезать, пилить, строгать.  Кое- что даже в цехе стал делать, на токарном станке, сверлильном, а то и на строгальном. Вот так появился у них в школе вокально-инструментальный ансамбль «Рифы» под руководством учителя и прекрасного музыканта- композитора Сергея Дмитриевича Соловьёва.
Сегодня я очень сожалею, что у меня в те годы  не было возможности не только на видео или аудио  записать  выступление этого школьного ансамбля, но  это и в голову мне даже  не приходило. Хотя бы больше и чаще его вместе с  ансамблем фотографировать! Однако,  мне несколько раз случайно довелось слышать, как мой младший брат поёт. Этого он никогда не афишировал, стеснялся, мы даже и не знали, что он умеет петь.  И честно скажу, что мне действительно его пение тогда  очень понравилось. И не только потому, что он мой младший брат, а и на самом деле было действительно очень  неплохим выступление этого ребячьего ансамбля.
Не было у меня  времени тогда особенно пристально за ним следить, интересоваться его увлечениями. Работа по сменам, учёба в институте, строительство дома на Стрекаловке, да ещё вот и племянник Игорь родился, стало быть, надо было и моей сестре Вале, то есть его матери, и  его бабушке Тане, то есть моей маме, помогать,  пока они другими домашними хлопотами  были заняты. Но  вот однажды кто-то из моих друзей сообщил  мне, что Витьку, то есть, брата моего,  после игры на танцах какие- то хулиганы бьют. За то, что «Рифы»  не  играют  музыкальные произведения по их желанию,  по их заказу и приказы,  вопреки   репертуару, утверждённому администрацией Дома культуры. Вот  потому я и появился  однажды у танцплощадки в парке ещё до окончания танцев, понаблюдать, а если надо и помочь, с полным желанием  вступиться за музыкантов. Вот здесь-то я единственный раз и услышал, как  поёт мой младший брат. Второй раз я услышал его пение уже много лет спустя, на свадьбе его дочери Вероники. Вот и всё, слышал его только всего лишь дважды. И очень сожалею о том, что в те времена не была так широко распространена  звукозаписывающая  аппаратура.
 Играл он в этом ансамбле на соло-гитаре. На ритм  и бас гитаре играли Валера Кувшинчиков и Юра Веселов, на барабанах вначале Саша Чикин,  а затем Саша Стрепков, на клавишных электроинструментах –  Серёжа  Бусов. Появились у них в группе и свои солисты-вокалисты Ира Шахнович и паренёк из Тулы, такого же возраста, как  все и они, по имени Женя Дёмченко.. Так, что после окончания танцев или репетиций они  всей дружной компанией  провожали его  домой, то есть, до автобуса. Так было и в этот раз. Иногда он оставался ночевать у своих друзей  на Косой Горе, в том числе и в нашем недостроенном,  и пока ещё, пустующем  доме.
Я сейчас с удивлением думаю: ну, откуда же у него взялась такая вот тяга и страсть к музыке?  Ведь его никто этому не учил – ни играть, ни петь? Неужели вот та моя школьная тетрадка со стихами, да ещё магнитофон «Яуза», который я купил, как только пошёл работать на завод, сыграли свою роль? Да вот ещё,  приобретённый мною наши дешёвенький   радиоприёмник «Рекорд» с пластинками, который постоянно звучал у нас в квартире? Неужели на него так подействовало  моё постоянное слушание  передач «С добрым утром!» и «До и после полуночи»?  Видимо, это так и было. И только значительно позже я, от своей сестры Вали, узнал, что научила его играть на гитаре наша мама-Бочарова Татьяна Тимофеевна. Она, оказываетмся не только неплохо играла на ней и красиво пела, что делала чрезвычайно редко. А вот младшему нашему братишке Вите показала, заметив его тягу к музыке. Вскоре из Тулы к нам, попросьбе нашей мамы, привёз её старую гитару семиструнку её брат-Александр Тимофеевис Чиков. И с тех пор Витя не выпускал её из рук. Жили-то мы в то время тесно, не очень-то богато, но дружно и всё вместе рядышком. Мы с братом и спали долгое время на одной кровати.
Как-то листая книгу о нашем Косогорском металлургическом заводе, под названием  « История завода газетной строкой…», я наткнулся на следующую заметку, опубликованную в «Дзержинце»  ещё  в 1974 году. Вот что там  написано : « 23 января зрительный зал нашего Дома культуры был переполнен до отказа, здесь проходил конкурс «Алло, мы ищем таланты!». Желающих было так много, что концерт длился около трёх часов. Высокую оценку жюри получили вокально-инструментальные ансамбли.   Первое место заняли  «Квинта» и «Кристалл» (руководитель Владимир Миронов). Второе  место заняли «Рифы» (руководитель Сергей  Соловьёв), третье место у «Сувенира» (руководитель Сергей Белоусов). Среди солистов первое место у Валерия Плешакова (завод «Туларемстанок»), второе место  у  Юрия  Драничкина  (ТЭЦ-ПВС «КМЗ»),  третье место  у Галины Абашиной ( продавец магазина № 49) . Отмечено также выступление трио: Лидия Ананьева, Нина Жаворонкова, Ольга Власова (медсёстры медсанчасти «КМЗ»). Среди чтецов первое место у Любы Жуковой, второе  поделили Раиса Конова и Светлана Воронина, третье место у Аллы Мазиной (все они учащиеся средних школ посёлка). Среди танцоров первое место у Ольги Сениной, второе у Наташи Гуленковой. Все победители были награждены грамотами и памятными сувенирами».
Об этой находке я и позвонил своему младшему брату, зачитал ему эту небольшую заметку. И слышать это  ему, как я почувствовал,  было очень приятно, то есть, почувствовать и вспомнить свою молодость. И что мне сегодня удивительно, ведь в будущем,  при выборе своей  профессии, он не стал ни шофёром, ни музыкантом, а строителем, закончив тульский коммунально-строительный техникум. Почему? Но это тоже видимо из нашей семьи: сколько он рос, столько мы и строили наш дом, своё родовое гнездо. Это, видимо, и сказалось при выборе профессии.    
 
10. КОЛЫБЕЛЬ
 
Да, клён  за нашим окном был, действительно,  большим и красивым. Он был намного выше нашего большого  двухэтажного старого бельгийского дома и всегда спасал нас от жаркого и  яркого летнего солнца, бившего с южной стороны в большие окна нашей небольшой  квартиры. А осенью и зимой он удивлял и восхищал нас разнообразием красок и рисунков своей багровеющей  листвы и изяществом линий своих ветвей. Во время осенних дождей он часто тоскливо и безнадёжно мок под проливным дождём и капли дождя звучно стучали не только по жести подоконника, но и по его  крупным  багровеющим листьям, что отчётливо было слышно нам сквозь стекло.  От него веяло на удивление  вовсе не тоской, а какой-то особенной и красивой  нежной грустью. И без него, без этого  вот клёна и его нежной грусти, я уже и не представляю себе теперь  не  только своего детства, но  и  не  своей юности.  Видимо,  такое же ощущение было не  у меня одного, но и у моего младшего брата Виктора, да и у всех,  видимо, наших домочадцев, всех членов нашей большой семьи. Любили мы этот клён какой-то заповедной, глубинной  частью своей души.
Я не знаю, кто и когда посадил этот клён? Да и о том  никогда и ни у кого об этом не спрашивал. Он был здесь, казалось,  всегда изначально.  Словно был он вечной принадлежностью этого дома и как бы  его продолжением, сутью, во всяком случае, сколько я живу на свете, столько  я его и  помню. А это значит, что он был посажен ещё до войны, так как я сам рождён через год после её окончания.  А вот  под другим окном нашей квартиры, как говорит мой старший брат Валерий, росла ещё и большая вишня. И она была столь высока, что из окна второго этажа он запросто рвал вишни и лакомился ими. Этой вишни тоже давно нет, а я её совершенно не помню. Значит, эта вишня, а вместе с ней,  конечно и клён, были точно посажены до войны.      
 Я любил,  да и сейчас, безусловно, люблю свой двор.  Захожу сюда часто, хотя давно уже здесь не живу. Сажусь на старую лавочку у подъезда и вспоминаю. Из окон нашей квартирки двор был весь виден, как на ладони. Его звуки  полностью летом наполняли её две крошечные комнатки. Но тогда они, эти две комнатки,  мне казались большими. И сюда вмещалось до семи человек  нашей семьи. Между нашими этими двумя  бельгийскими домами, стоящими против друг друга,  был разбит сквер.  Разделялся этот сквер  небольшим бугром, который зимой превращался  в ледяную горку для нашего катания на фанерках. А летом сквер зеленел густо посаженными деревьями и изумрудной, тщательно ухоженной  газонной травой. В  центре сквера, на склоне этого бугра и ближе к противоположному дому, росли  шесть толстых стволами, а значит и очень старые,  и тоже видно  довоенной посадки, липы. Четыре из них росли парами, из одного корня. И по утрам, особенно летом,  двор пьянил нас незабываемым и непередаваемым ароматом  липовой листвы, а по весне доставлял радость приятной свежестью  побуждающейся ото сна природы. Кроме того, прямо у нашего подъезда, росли два огромных тополя, запах которых, особенно после дождей, тоже остался в памяти у меня на всю жизнь.
Впрочем, не только наш двор, но и вся наша улица не зря называлась «Зелёная». Хотя наш двор и эти два дома, в отличии от такого же третьего, так расположены, что можно считать, и считались, что они начинали отсчёт домов и по улице Шмидта. Деревьев и кустарников было  чрезвычайно много.  Прямо у  нашего  подъезда, как я уже сказал,  росли два огромных и толстых, в два обхвата, тополя, а между ними  была вкопана уютная лавочка, на которой по вечерам собирались  соседи. А в центре самого дворового сквера, как раз под  нашими замечательными липами,  которые живы до сих пор, на бугорке  был вкопан стол с лавками по бокам, который днём оккупировали  мы, ребятишки, а вечерами, причём под столбом с лампочкой электрического освещения, собирались и взрослые мужчины. Это были многочисленные  и азартные любители игры в домино, реже в шашки и в шахматы.
Любил я наблюдать жизнь нашего двора  не только днём, но и по вечерам.  И не только из окна  своего второго этажа, но и непосредственно находясь в сквере рядом с игроками. Иногда и мой отец, находя свободную минутку среди нескончаемых своих дел и работы допоздна, находился тоже за этим столом. Зимой же игроки в домино часто собирались за столом у кого-либо из соседей. Особенно часто они собирались у нашего соседа по коммунальной квартире дяди Миши Исаева. Иногда и я был здесь с отцом, сидя у него на коленях. Игра шла азартно, дым от махорки и папирос наполнял комнату, стоял коромыслом. Вот о том самом времени есть одно из моих стихотворение под названием  «Помню»:

Я помню стол, бумажный абажур,
Щетину на отцовском подбородке,
Стук домино и жуткий перекур,
Чуть-чуть приметный запах водки.

Гимнастёрки. Сапоги, «колодки»,
Фронтовики ещё среди живых,
Не хвастали и зря не драли глотки,
Как дорог мне далёкий этот миг!

Конец сороковых. Глаза, как будто бы насквозь,
Нет, не пронзали, а давили силой,
И чванство должностей не порождало рознь –
Семья фронтовиков ещё была единой.

Да, жизнь идёт, рисуя свою вязь,
Притихли боль и ужас, всё, что было,
Крепка тогда ещё, казалась, связь
Средь тех, кого войною не убило.

Дым махры, «Казбека» и «Памира»,
И к отцу взобравшись на колени,
Я ещё не знал, что он прошёл полмира,
А домино – не от избытка лени.

Сейчас я старше, он тогда – моложе,
Возможно, в возрасте Христа,
А на его могиле (что  дороже?),
Звезда «вместо русского креста».

И помню я, на старенький лацкан
Как осторожно вешал ордена –
Молчанье – реквием, горбушка и стакан,
В честь тех, кого взяла война.

  Жизнь во дворе текла разнообразно и исключительно интересно. Соседи здесь были,  словно родственники. Все  всё друг про друга знали, дружили и ссорились, мирились и братались.   Но даже в ссоре всегда помогали друг другу в беде и радовались успехам друг друга. Может иногда  и завидовали друг другу, но не так, чтобы сильно, можно  сказать только  белой завистью.  Я помню, ещё  те времена, то есть, начальные пятидесятые годы, когда в тёплые летние дни прямо  во дворе стелили лёгкие одеяла-покрывала на траву и спали  под деревьями.  Прямо за нашим домом, невдалеке от милиции. Часто спали и в сараях, где и у нас с отцом было тоже сколочено что-то наподобие нар. И мы, настелив старые пальто и телогрейки, покрыв всё это чистой простыней, спали на открытом воздухе. И это мне очень нравилось. Спалось здесь особенно сладко, хотя порой было по утрам и прохладно. Но особенно приятным было само пробуждение, когда утренние солнечные лучи проникали сквозь щели сарая и освещали ещё до конца не пробудившиеся наши лица.
 Говорят, что я здесь, на этой самой улице родился утром в августе сорок шестого года, и прямо в квартире! А  прибывшая «скорая помощь», приняв роды, тут  же  увезла меня с мамой в роддом, который находился в то время рядом с самым первым в посёлке детским садом. Эти два здания и сегодня совершенно схожи друг с другом. И отличаются они от других зданий в посёлке своеобразной красотой архитектурного исполнения и внешнего вида, свойственного зданиям тридцатых годов двадцатого века.  Так что, получается, родней места для меня на этой земле и нет, чем наша Косая Гора и улица Шмидта, а может быть, что и Зелёная?

11. ПОЧТИ РОДСТВЕННИКИ

 Ну, раз я родился прямо в квартире и в этом  бельгийском доме, с двойным названием  улиц, то всех здешних соседей своих я воспринимаю до сих пор, словно  самых близких своих родственников. Особенно часто в детстве мне случалось общаться с тётей Дашей Филипповой. А у  мужа её, Егора Филипповича, приходилось  нередко  занимать рублишко другой до отцовской получки. В их семье было три сына и две дочери. Младший из сыновей, Сергей Егорович Филиппов, в будущем  Почётный металлурга нашего завода и орденоносец, был интересной личностью. Его мать, тётя Даша, была добрейшей души человеком. Имела она одну неискоренимую страсть –  ходить в кино.  И ходила она смотреть  фильмы до самой глубокой  старости. Часто и с нами, ребятишками.  Вот потому все  мы, ребята с нашего двора,  страстно тоже любили смотреть кинофильмы. Благо, что клуб им. Ленина был рядом с нашим домом и всегда мы с нетерпением ждали появления новых афиш. А смотреть телевизор, когда он был ещё большой редкостью в посёлке, мы могли с ней вместе  у кого-то из соседей целыми вечерами. И всё равно нам было, что смотреть по телевизору, лишь бы смотреть.  И, слава Богу, что тогда на телевидении не было никакой рекламы! И ради того, чтобы посмотреть телевизор, мы могли идти  или ехать куда угодно, когда угодно, и к кому угодно. Даже ездили на трамвае в Тулу  к моим родственникам!  Причём, очень далеко ездили, почти к самому Московскому вокзалу.
 И ещё была у неё одна удивительная черта  – она очень любила детей. Не только своих,  а и всех ребятишек во дворе. Соберёт,  бывало,  нас всех и айда на «горячку»  купаться!  На так называемый «бабий остров». А самою «горячку», пруд технической воды на реке Воронка,  в те времена все в посёлке называли –   «бесстыдницей».  Так как там мужчины и женщины, правда, в разных концах жёлоба, мылись в нижнем белье, как в бане.  «Остров» этот был там, где заканчивался  открытый сверху и широкий бетонный жёлоб, по которому мчался бурный поток горячей водой после охлаждения доменных печей. И он, этот поток,  стремительно  нёсся по бетонному дну жёлоба, разделяясь этим «остров»,  в конце своего пути,  на  два потока, а затем, соединяясь после него  и водопадом  обрушиваясь в перекрытую платиной речку.  И от этого горячего  потока заводской пруд  технической воды на Воронке и получил своё название «горячка». Пруд этот  никогда  не замерзал даже в сильнейшие морозы.  Всегда парил, да и сегодня  парит в морозные дни. А летом мы, ребятишки, плавали здесь до полной темноты.  Хотя  было здесь купаться запрещено. Вот только того жёлоба, о котором я веду речь,  уже давно нет, его спрятали сегодня  под землю. Нет давно и того «острова», а точнее  наваленной  из камней, земли  и всевозможного  хлама возвышенности над водой.  Но нам этот,  вот таким  образом возникший искусственный «остров»,  нравился.  Не так уж и много в наших краях  «островов»  для детских игр и забав. И тот же открытый жёлоб, что ныне спрятан под землю, чем-то он  был для нас подобием сегодняшних  аквапарков,  с  их горками и с такими же вот, но только пластмассовыми,  желобами?  Нет, ни сколько он не был хуже!  Хоть и был он с бетонным дном и стенами, да и без крыши, пусть и под открытым небом, но он доставлял столько радости?!  И мы, ребятишки, один за другим неслись  в том стремительном потоке, замирая от страха, радости и какого-то  необыкновенного удовольствия, пока нас он ни выбрасывал в открытый водоём. К тому же, заводская  шлаковая вода имела чудодейственную силу и свойство  –  она, оказывается,  лечила! Вот потому сюда-то, с разных концов Тулы,  приезжали люди лечиться от радикулитов, остеохондрозов, да всяких артритов. Заметив это, очень уважаемый и авторитетный в то время у нас в Туле врач-хирург Яков Сергеевич Стечкин, живший тогда на Косой Горе,  выступил  с инициативой строительства в посёлке шлаковой лечебницы, которая и в настоящее время действует, имея статус региональной  лечебницы. И  носит она сегодня имя Якова Сергеевича Стечкина.
Часто мы, ребятишки, во главе с тётей Дашей  совершали ближние походы не только не «горячку», но и к  ближайшим деревням:  Пирово,  Судаково, и на станцию  Рвы,  где на здешних лугах и в лесах собирали черемшу, щавель, грибы-сыроежки, а в зарослях орешника трясли по осени орехи и приносили свою добычу домой. Жили мы тогда все  не очень богато.  И то, что мы приносили домой, также  было весьма весомой добавкой к нашему обеденному столу. Часто мы, особенно в ночь под Петров день и уже без тёти Даши, совершали свои ребячьи набеги на близлежащие фруктовые сады, что окружали одноэтажные домики-коттеджи заводских «начальников»,  живших  в конце  улицы  Шмидта, недалеко от заводских проходных.  А прямо за нашим домом, почти в начале  улицы Шмидта и до самого заводского забора, тянулся глубокий овраг. Постепенно он, этот овраг, был засыпан.  И вот на верхней его засыпанной  части, прямо за нашим удивительным двухэтажным  бельгийским домом из серого камня,  похожего  на средневековую крепость,  появилось  лёгкое  двухэтажное здание  районной милиции.
 Косая Гора в то время была районным центром, которая  позже, после присоединения её к Туле территориально и административно, потеряла это значение и свой статус рабочего посёлка городского типа. И во главе района,  уже  после этого,  стал посёлок Ленинский, а сам  Косогорский  район  стал именоваться Ленинским. Но в дни моего детства все учреждения на Косой Горе, будь-то больница или милиция, обслуживали весь район. И в посёлке, кроме заводской газеты «Дзержинец», была ещё и редакция районной газеты «Голос стахановца».  И  в  те, не так уж и далёкие сегодня  дни, наш  район опоясывал  Тулу кольцом со всех сторон, так что получалось, что и сам областной центр  оказался внутри  нашего района.  Не правда ли, интересно?!  А сегодня этот район  перестал вообще существовать и полностью вошёл  в состав  областного центра. Так, что  все живущие в бывшем Косогорском, а  ныне  в Ленинском районе,  стали теперь тоже именоваться  горожанами. Но и тогда, без  присоединения к городу, все косогорцы  живущие сегодня километров в двух  от Тулы, вполне резонно ощущали себя жителями областного центра. Так как они проводили всё своё свободное время не только в посёлке,  в окружающих посёлок лесах и лугах,  но и в театрах и кинотеатрах Тулы, в областных музеях, городских парках и в скверах. Ведь мы, ребятишки, росли, как бы одновременно  и горожанами, и селянами, проводившими свои  дни  не только в одних  забавах, озорстве и хулиганстве на  природе  и на улицах посёлка, но и  впитывали в себя всё, чем были богаты культурные центры города.  Нам были  доступны все достижения  культуры  не только нашего рабочего посёлка,  всего заводского коллектива, вместе с тем  и крупного даже по нынешним меркам  сельского районного центра, но и главного города области. Всей нашей удивительной в культурном отношении  Тульской области. Да и  в самом посёлке были сосредоточенны  большие культурные силы. Здесь работали три общеобразовательные школы, две средние и одна семилетняя, ставшая потом восьмилетней, музыкальная школа, для косогорцев были всегда открыты двери Дома культуры, клуба им. Ленина, шести библиотек, две из них детские, стадиона,  с множеством спортивных секций.  Позже появились  и широкоформатный кинотеатр «Старт», и клуб юного техника, а на стадионе был построен  современный спорткомплекс. Во  дворах посёлка появились спортивные площадки и комнаты школьника. Казалось бы, всё было создано для нашего правильного культурного воспитания и развития.
И всё-таки, всё-таки, мы были ближе к природе, к свободе и вольности, чем, скажем,  жители того же областного центра.  Мы были не совсем городскими.  И потому, несмотря на близость районной милиции, мы совершали набеги на близлежащие сады и огороды. Даже под носом у милиции. К примеру,  со стороны нашей улицы Шмидта, на засыпанной верхней части начинающегося здесь большого оврага, прямо за зданием милиции,  был разбит большой фруктовый  сад, состоящий из вишнёвых деревьев и смородиновых кустов. Этот сад тоже стал территорией наших ребячьих набегов. И почему-то мы тогда не очень даже и  боялись милиции, которая была у нас за забором рядом с нашим двором, а вот,  в значительно больше степени, страшились мы  пожарных.  Двухэтажное здание пожарной охраны,  с вышкой  и гаражами, стояло прямо у заводского забора, то есть, на противоположной от нашего дома стороне оврага. И это пожарное здание наводило на нас просто панический ужас. Мы боялись пожарных со шлангами, как нынешние  демонстранты водомётов. Видимо, эти пожарные  и разбили на бывшем овраге тот самый вишнёвый  сад,  раз  гоняли они нас из  него, когда мы  слишком наглым образом лезли в него за вишнями и смородиной.  Прячась  в кустах, с жаждой добычи, подбирались мы  в  страхе почти к самому зданию  пожарной команды, где  эти пожарные  не только служили, но и жили с семьями. Здесь располагались их квартиры.  Вот потому они  частенько из больших шлангов окатывали нас холодной водой. Вот потому, видимо,   их мы и боялись,  больше, чем милицию.  Однако, несмотря на этот страх, кисели и компоты из этого сада тоже частенько  появлялись на наших столах. Сейчас этого сада уже нет. На этом месте сейчас расположился гаражный кооператив, с довольно большим количеством  частных гаражей.
Кстати сказать, с этим оврагом  у меня связано немало воспоминаний.  Во-первых, это было место наших катаний на лыжах. Овраг был довольно глубоким и с крутыми склонами. Потом, помнится, мы сюда ходили за горячей водой. Она почему-то вытекала здесь на дне оврага из большой трубы, видимо  после отопления первых появившихся здесь  гаражей, когда личных автомобилей в посёлке было немного и гаражи были построены на засыпанной для того части оврага  рядом со зданием пожарной охраны.  И отопление видимо шло от завода, через помещения пожарной охраны.  Кроме того,  я здесь в раннем своём детстве, когда мне было лет пять или шесть, чуть ни утонул в этом овраге.  Это было ранней весной. Овраг почему-то по весне сильно наполнялся  водой, и оттого пруд казался  просто огромным. Быть может, потому, что я был тогда маленьким, и это мне просто казалось, а может быть, так он и было на самом деле? Просто его потом постепенно засыпали,  и потому он становился всё меньше и меньше. И оттого его размеры быстро  уходили из моей памяти? Правый берег его, как мне кажется,  подступал тогда к самому краю Ленинского сада, то есть, к самому высокому деревянному забору небольшого парка у клуба им. Ленина.  А на противоположном левом  берегу оврага и находилось двухэтажное здание пожарной команды. А у заводского забора, видимо,  и  находилась  тогдашняя плотина этого пруда, возникавшего весной  в этом овраге.  И потому большие мальчишки, лет  двенадцати-четырнадцати, а то и старше, вооружившись длинными шестами и отталкиваясь ими от дна, катались по весне здесь на льдинах. Среди них был и мой старший брат  Валерий. Оставив меня на берегу одного и наказав никуда не уходить,  он вместе с друзьями катался на льдинах, иногда перепрыгивая с одной из них на другую.
 Я  и сейчас  помню, как это случилось. Устав стоять на берегу, я видимо увидел,  как к моим ногам  подплыла небольшая льдинка. И потому я, также как и старшие ребята,  храбро ступил на неё. Льдинка  перевернулась, и я в своей тяжёлой шубке из шкуры тюленя  сразу же пошёл ко дну. Но тут случилось настоящее чудо, мне повезло,  что  рядом оказался один из больших соседских мальчишек нашего двора  Владимир Малюта, по кличке «Барчук». Он-то и вытащил меня из воды, а затем быстро отнёс меня на руках домой, где  сразу же меня  растёрли тёплой водкой и положили на горячую печь. Сколько потом моей маме пришлось приложить сил, чтобы выходить меня, знает только она.  Что она только ни делала со мной: отогревала, обогревала, растирала водкой, обворачивала ватой, а сколько банок было поставлено на мою спину и сколько ниже спины было сделано уколов, наверное, тоже знала только она.  И вот  Владимир  Малюта с тех самых пор стал меня опекать, считая  своим «крестником».
Вспоминая это случай, я не могу не вспомнить и Анатолия Бездетного. Ровесника моего старшего брата. Он тоже по-доброму относился ко мне. Непростая у него сложилась жизнь, не очень прямая и гладкая, но это был очень интересный,  умный и замечательный человек. При других жизненных обстоятельствах он мог бы быть довольно известной  и неординарной личностью. Была в его характере и некоторая вредность, хотя он был добр к людям и открыт душой. Любил он подразнить кого-то, посмеяться над кем-то. Мой старший брат как-то сказал: «Благодаря Толику, я и стал, наверное, художником…».  Нарисовал не него Анатолий карикатуру, а он ему в ответ. Вот так и пошло рисование.  Толик жил вдвоём с матерью на первом этаже, как раз под нами. Был остёр на язык, любил посмеяться над кем-нибудь  из детишек, никого не пропускал.  Но меня он почему-то  очень любил. Старше меня он был лет на десять. Бывало,  посадит меня на раму своего взрослого велосипеда и мчит во весь дух по «Дзержинке» вниз до самой реки. А я вцеплюсь в руль, сердце стучит отчаянно, сижу, боюсь  под колесом велосипеда на асфальт смотреть, а  под колесами асфальт только мелькает, даже дух захватывает.         
  Часто он меня фотографировал. Был у него фотоаппарат «Смена». Многие фотокарточки из моего детства, да и моих двух  братьев и сестры, сделаны именно им. Увлекался он позже и радиоделом. Он имел свой самодельный детекторный радиопередатчик и позывной. Это было, что-то вроде нынешнего интернета,  общался он по любительским радиоволнам с радиолюбителями всего Советского Союза. Особенно любил он читать, был постоянным посетителем библиотеки, которая долгое время тоже располагалась в клубе им. Ленина.   Должен сказать, что Анатолий был исключительно грамотным человеком, обладал прекрасным крупным и очень красивым почерком.  Просто каллиграфическим почерком, точно, как в прописи. Я всегда  любовался тем, как он пишет, что  буквы, что цифры, были у него  ровными, красивыми, завидовал и восхищался я его умению писать и его грамотности.  И более того,  способности   в математике были у него просто отменными. В пределах, конечно,  средней школы. Школу он закончил с неплохими отметками. Одно время, спустя несколько лет,  он уже учился одновременно и в политехническом институте,  и в техникуме, и везде успевал, хорошо сдавал экзамены. Но тут вдруг задурил и с друзьями с нашей улицы, бросив всё, уехал на заработки в Сибирь. Но этот его спонтанный и ничем необъяснимый порыв окончился «пшиком»,  потерей института и высшего образования.    

 12. ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ.

Я ещё в раннем детстве застал то время, когда на Косой Горе повсюду над сараями возвышались голубятни.Тогда из-за вот этих самых голубей даже голубятники дрались.Они угоняли их друг у друга,а во дворах стоял постоянный пронзительный свист и на длинных шестах мотались тряпки, гоняя голубей.А голубиные стаи высоко и красиво кружили над Косой Горой.Как память о том времени я как-то написал  что-то вроде дворовой песни,под названием «Голуби»:

От окошек слуховых солнечные блики,
А на крышах пацаны,свист стоит великий,
Высоко над землёй взлетевшая фуражка,
И как флаг на ветру – линялая рубашка!

Припев:
Голуби,голуби летают
Над крышами сараев и домов,
Высоко парят они и тают
В памяти,памяти детства моего.

Пацаны,пацаны голубей гоняют,
И за ними в небеса дружно улетают,
Ведь сегодня здесь они – лётчики да штурманы,
А в руках у них пока почтовые да турманы.
 
Припев:

О небесной красоте пацаны мечтают,
И в глубоком детском сне в небо улетают,
А сегодня голубей взглядом провожают,
И о том далёком дне часто вспоминают.

Сараи,над которыми возвышались голубятни,вначале строились прямо тут же за домами,хаотично и без всякого порядка,где и как попало,а затем всё это, конечно же,несколько упорядочивалось,делалось несколько организованно.В посёлке же,в то самое послевоенное время,как и по всей стране,буйным цветом расцвело воровство, хулиганство,бандитизм,бушевала у нас в посёлке малолетняя преступность, возникшая на основе послевоенной безотцовщины,можно сказать,и сиротства.Были и у нас во дворе уголовные или на половину уголовные «авторитеты».Помню я,что жил в нашем подъезде на втором этаже парнишка Юра по кличке «Косой»,затем был такой «Калина»,который любил нас,малолетних пацанов,и возился с нами.Он-то и научил нас всех во дворе в «горячке» плавать.Брал на руки и спускал на мелководье в реку.Были «Седой» и Коля Хромой,«Сувор» и другие.Я их сейчас плохо помню.Но должен сказать,что для всех моих ровесников,почти одногодков,с разницей в три-четыре года,а то,быть может, и больше,всё сложилось в жизни,то есть,в будущем, довольно благополучно и мы избежали участи оказаться в блатном мире.У нас оказались на удивление совсем другие интересы и брали мы пример уже с совсем других людей,больше из книг и кинофильмов.
Правда,и мы ещё тогда безобразничали,лазили по сараям и чердакам,вылезали на крыши двухэтажных наших домов через слуховые окна,а в Стрекаловском овраге  исследовали полуразрушенные,но ещё сохранившиеся с дореволюционных времён,но давно нежилые,землянки.Но это было у нас связано больше с игрой «в войну»,чем с хулиганством.Пусть тогда мы ещё и делали свои «поджигные»,то есть,свои самодельные пистолеты из трубок,да ещё набивали в ключи с отверстиями серой от спичек,а затем вставляли в эти отверстия гвоздь,связывая верёвкой,а затем,  раскачав,били этим заряженным ключом о стену.И тогда раздавался самый настоящий и характерный хлопок.Так мы имитировали выстрелы.Но эти наши ребячьи проделки  были лишь слабым отголоском войны,то есть,самым опасным из наших послевоенных  безобразий.Как я уже сказал,для нас были уже интересны совсем другие авторитеты и игры,правда,иногда и не совсем книжные,а рядом живущие с нами во дворе.
Главным образом,нас всех тогда манил к себе футбол.Так,например,у Шурика Конова, одного из пацанов с нашего двора,отец его и родной дядя – Анатолий Агафонов, были футболистами.И вот один такой момент,как на фотоплёнке,отпечатался в моей памяти.Как сейчас вижу:вот они идут рядом, плечом к плечу,  по нашему двору, с повешенными  через плечо,  связанными между собой шнурками, настоящими бутсами с шипами. А  мы всей кучей бежали за ними, провожая  до самых дверей их подъезда. И на стадион, куда  вход во время  матчей  был платным, мы проникали над  или под забором и усаживались на поле прямо за самыми воротами. И тогда между нами, подростками,  различая никакого  не было. Было нам безразлично: кто в какой семье  живёт –  рабочего ли, служащего или инженера. Зависело лишь от тебя самого, лично: какой ты есть на самом деле, и на что ты способен в ребячьей жизни. Вместе мы бегали и играли, сражались самодельными саблями- палками, катались на самокатах и лыжах, на санях или  коньках, пускали по ручьям самодельные корабли.  Весело и дружно играли мы в «испорченный телефон», в городки,  в прятки,  в футбол, хоккей, «расшибок» (под фантики!), в чижа, лапту и так далее. Позже, подрастая, играли ещё более азартно в настольный теннис, баскетбол, волейбол, футбол.  И однажды мы все вместе вдруг дружно записались в кружок ИЗО, что был тогда в полуподвальном помещении клуба им. Ленина?  К  Сергею Ивановичу Романову! И здесь не обошлось, конечно же,  без влияния  на нас моего старшего брата Валерия.

В  послевоенные годы,  да и ещё в пятидесятые, Косая Гора  имела в Туле славу хулиганского и  опасного  для жизни не местного человека  криминального  посёлка. Бытовала даже такая горькая шутка, что если на выборы  по посёлку  никто с топором не бегал, то этот  праздник и не был праздником. Хулиганство и  драки здесь процветали, были самым обычным явлением, а грубость и сквернословие просто привычной повседневностью. В каждом районе посёлка: на барачном посёлке и  на Вохре,  на Прогрессе и  на Стрекаловке,  в «красных казармах» и на опушке леса  или, скажем,  на Ивановских  или Подгородних дачах,  были свои группировки и свои вожаки. И драки между районными группировками  были очень жестокими, безжалостными, с применением порой цепей, арматуры, ремней и так далее, а то даже и ножей.  Помню, когда мне было лет шесть-семь, и  мы сидели за столом и обедали, как вдруг средь белого дня вдруг раздался такой силы выстрел, что стёкла в наших окнах в  квартире задребезжали. Оказывается, что это стрелял милиционер в сбежавшего из милиции  арестованного преступника. Милиционер успел ранить его на самом повороте от клуба им. Ленина к улице Дзержинского. А стрелял милиционер с довольно большого расстояния, с улицы Шмидта, что рядом с нашим домом. Здание милиции уже  было построено на засыпанном овраге. И если бы сбежавший арестант не был  ранен, то он однозначно бы убежал. Помнится и ещё один случай, когда за моим старшим братом, возвращавшимся с танцев, по лестнице бежала целая толпа уже довольно больших подростков, вооружённых железными прутами, колами  и цепями.  А он отбивался, старался удержать входную дверь руками, упёршись ногами в стену, и не впускал  их в квартиру.  Но тут вскочил с кровати, спящий до того  наш отец, и в одних кальсонах, схватив топор, которым рубил перед тем свежезарезанного  поросёнка,  бросился  за ними прямо по лестнице, а затем и по улице, по снегу босиком. Все они от него бросились  врассыпную, покатились, как горох  по лестничным  порожкам.  И разбежались они в разные стороны, только пятки сверкали. Вот такие были тогда дикие времена и нравы.  Вот как пишет, например,  о том послевоенном времени  в своих воспоминаниях и сам  директор  Косогорского металлургического завода Владимир Иванович Мартынов: « …Все работы в доменном цехе по загрузке доменных печей и на горне выполнялись вручную, в основном силами заключённых, количество которых в сменах доходило до девяноста человек. Осуждены они были за различные преступления. По политической пятьдесят восьмой статье отбывали сроки в основном старосты и полицаи, которые совершили предательство и измену Родине на оккупированной немцами территории. Были среди осуждённых и те, кто совершил убийство, групповой вооружённый грабёж. Это были воры, дезертиры, растратчики, спекулянты, бандиты и так далее, то есть уголовники…». И далее: «…После окончания срока некоторые заключённые обзавелись на Косой Горе семьями и остались здесь жить и работать.… Располагалась тогда колония в центре посёлка, ограниченном  улицами Пушкина, Трудовая и М. Горького. На заводе было два кольца охраны с овчарками. Просуществовала колония до 1952 года. На территории колонии действовали и свои неофициальные законы и порядки. Так, например, был проигран в карты и убит бригадир третьей бригады заключённых Парлецкий, бывший лётчик, командир эскадрильи, которому осталось до окончания срока отбывания шесть месяцев…».
 Тяжёлый труд и существование колонии в самом центре посёлка, всё это, естественно, не могло  не сказаться на общем уровне культуры и здешних нравах. https://youtu.be/q09m52RY1T8?t=69

14. МОЙ СТАРШИЙ БРАТ.

Если говорить о моём старшем брате, как о художнике, то в нём ещё в раннем детстве вспыхнула искорка божья, то есть, открылась  любовь к живописи. Возможно, это влечение к кисти и краскам  досталось ему от наших  родителей, которые любили и очень даже  умели восхищаться красотой природы, и если сказать точнее и правильнее,  то и самой  жизнью!  Мне часто задают  вопрос: почему твой брат рисует, а ты нет?  Ну, что тут на это скажешь: так вот уж это всё получилось! А ведь способности у меня, а я это точно  чувствовал, тоже были, и я тоже очень любил рисовать. Теперь, спустя годы, я отчётливо  понимаю, что если бы мне на раннем этапе моей детской жизни было бы оказано большее внимания, то всё бы и получилось. И я бы тоже неплохо рисовал. Возможно,  и я бы отдавался бы без остатка этому виду искусства, этой интересной профессии. Но было ли это моим истинным призванием? Не знаю. А быть может, меня вновь хранила судьба, и она отвела меня от этой не предназначенной мне дороги? Возможно, что это так и есть в реальности? Говорят же  о талантливых людях, что их бог поцеловал! А меня, возможно, и нет. Не достался мне этот его поцелуй. И вот тогда  не мучился ли бы я потом, в будущем своём, от разочарования и неудовлетворённости? Смог ли  бы я  идти до конца  по этой избранной, но не предназначенной мне, нелёгкой дороге? Не знаю. Быть может, действительно, рука самого Господа, вполне справедливо и своевременно,  отвела меня от этого пути? Кто знает. А ведь всё начиналось довольно интересно и захватывающе для меня, и вполне  даже неплохо. Ведь мы, мальчишки, всем двором  тогда записались в кружок ИЗО,  что располагался в клубе им. Ленина. Благо, что тот клуб был совсем  рядом с нашими домами.
К тому времени слава моего брата, как художника,  во дворе росла с каждым днём. Для меня она, правда,  не имела никакого значения (нет ведь пророка в своём Отечестве!). Конечно,  мне нравились его рисунки, акварельные и живописные работы. Но их я воспринимал привычно, как естественное продолжение своего брата.  Его  увлечение и умение казались для меня обычным и должным. В них, в его этюдах,  я узнавал окружавший наш посёлок мир, природу, наших соседей.  Да и сам я часто ему, и его другу-художнику  Евгению Дрофину,  позировал, когда они учились ещё в художественном училище. А вот одногодки мои, друзья-товарищи, очень даже этому завидовали, что у меня такой брат,  и старались ему подражать. Вот потому-то они, и я вместе с ними,  все дружно записались в кружок, которым в то время в клубе руководил талантливый самородок  Сергей Иванович Романов. Помещение кружка находилось в полуподвальном помещении, прямо под профсоюзной библиотекой. Оно  было светлое, уютное, довольно большое и с  большими окнами, выходящими на территорию заводской оранжереи. В распоряжении кружковцев были мольберты-«хлопушки», гипсовые фрагменты декоративной и растительной лепки, а также и частей  человеческого тела – глаз, нос, ухо, ступни, руки и так далее.
 Пропорции и перспектива в построении изображений предметов мне вполне удавалось. Но вот игру теней я не совсем чувствовал и тогда, в детстве,  даже не догадывался,  как её угадать. Не понимал от чего и куда нужно двигаться в поиске сочетаний света и тени, от чего танцевать и куда идти.  А подсказать мне было тоже, видимо, некому. Сергей Иванович был с головой загружен работой по оформлению клуба и написание афиш,  и  потому, видимо,  не всем и не всякому мог уделить должное внимание. А может быть и то, что он уже видел кому нужно и следует помогать, а кому и не особенно-то нужно стараться. Что же касается моего старшего брата Валерия,  столь преуспевшего в  рисовании  и  уже в школьном возрасте занимавшего на  выставках самодеятельного творчества призовые места, с  почётными грамотами, различными призами и наградами, то он, естественно, мог бы мне в этом деле вполне помочь. Но у него  для занятий со мной  тоже, видимо,  совершенно не было времени.  Он занимался тогда не только на Косой Горе, но ещё и ездил в тульский Дом народного творчество, где тоже занимался в художественной студии самодеятельного творчества. И, естественно,  ему было просто тогда не до меня, и более того, он не вполне серьёзно подходил к моим занятиям, считая их пустяковыми, целиком с головой сам погруженный в своё собственное рисование. Ведь  он  пропадал целыми днями, чуть ли ни сутками, вместе с таким же одержимым любителем живописи  Владимиром Власовым, в окрестных лесах и деревнях? А затем, едва завершив обучение в первой Косогорской общеобразовательной средней школе,  как  тут же  поступил  учиться в художественное училище, причём очень далеко от дома, в столице Молдавии Кишинёве.  И  лишь летом, на небольшое время, он появлялся  дома у нас на Косой Горе вместе с другом  Евгением Дрофиным, да и то всё это домашнее время  у них уходило на писание этюдов в окрестностях Ясной Поляны.  Таким образом, помочь мне тогда было просто не кому. И я чувствовал, что потихоньку отстаю от более способных  ребят, таких,  как Владимир Королёв, Александр Марков, Валерий Гришаков. И поэтому переживал я, мучился,  старался из последних сил, но добиться того, чтобы мои рисунки были такими же, как у них,  светлыми, лёгкими и воздушными, не мог. Последней каплей, прекратившей все мои мучения и труды, мои страдания и старания, явился тот момент, когда однажды на занятие кружка пришёл,  приехавший из Сибири в гости на Косую Гору, Евгений Васильевич Любенков. Он зашёл проведать руководителя нашего  кружка, своего старого друга-приятеля Сергея Ивановича Романова. Я тогда и не знал, кто это такой, что за человек, и лишь много лет  спустя я расскажу о нём своим читателям заводской газеты, как о талантливом художнике. А вот Сергей Иванович, показывая ребячьи рисунки, сказал тогда как-то так вскользь  обо мне, причём довольно небрежно, что меня, естественно,  огорчило: «А это вот работа брата Валеры Бочарова…». И взглянув на мой рисунок, обернувшись ко мне, Любенков посмотрел на меня всего лишь миг, но и этого мига мне было достаточно, чтобы уловить  его взгляде  разочарованье.  Взгляд его был, как мне тогда показалось, мрачен, почему-то  тяжёл и неприветлив. Может быть, взгляд  и всегда у него бывает такой, и вовсе не зависит он от его  настроения, и не имел, как мне тогда показалось, ко мне такого отношения, но мне стало почему-то после этого  очень неприятно. И я прекратил после этого взгляда всякие свои занятия рисованием. Кроме того, жизнь моя складывалась так, что я некоторым образом становился, вроде бы,  как и старшим ребёнком в семье?  И нагрузки по дому на меня постепенно  возрастали, и всё возрастали.  Старший брат всё своё время  посвящал  рисованию и ставил свои занятия во главу угла, превыше всего, в приоритете над всеми  домашними обязанностями и делами.   Если,  работая  в механическом цехе КМЗ и живя  на Косой Горе, он оказывал хоть  какую-то помощь в семейных делах, то уезжая из дома надолго, на  целый учебный год, и так почти на все свои пять лет обучения, отсутствуя дома почти  постоянно, то теперь он практически  и этого не мог делать. И потому все домашние хлопоты, связанные  с  помощью родителям по хозяйству, теперь естественно ложились  главным образом  на меня. Да и в более раннем моём детстве  старший брат моему воспитанию  уделял не  много  внимания. Не столь  щедро одаривал меня  своим вниманием, сколь бы мог, а стараясь сбежать с ровесниками по своим  ребячьим делам и по играм. А позже, с этюдником на плече и друзьями, отправляясь рисовать в окрестные леса, он и вообще не замечал меня. И если совершенно честно и откровенно сказать,  быть «нянькой» не было его особенным призванием,  в отличие моего отношения к этой семейной обязанности. Во мне было почему-то более глубоко заложено чувство долга перед родителями и младшими детьми в семье, которое сохранилось и до сих пор.
  Помнится один такой забавный случай. Брат с друзьями раздобыли где-то, не знаю где, диаскоп  для просмотра диафильмов, когда одним глазом нужно смотреть в круглое отверстие и рукой перекручивать кадры. Так они к нему сварганили  фанерный ящик, вставили за этим диаскопом лампочку и стали проецировать изображение на белую простыню, развешанную на стене, ставшую экраном.  Потом из сырой картошки сделали своеобразную печать,  и ею стали оттискивать входные билеты и тогда наша квартира превратилась для соседей, как бы в кинотеатр. И странное дело, люди ходили смотреть?! И в первую очередь тётя Даша.  Так я эти диафильмы постоянно хотел найти, а старшие ребята их от меня прятали по всей квартире.
Мешал я им во всех их ребячьих делах и любым способом в своих играх и забавах  они желали избавиться от меня. Помню, что во дворе нашего дома была прекрасная волейбольная площадка, где любили играть не только подростки, но и взрослые мужчины и женщины. И в этой игре я тоже не давал им полной свободы.

15. ДРУЗЬЯ-ХУДОЖНИКИ

Старший брат старше меня на семь лет и почти сразу же, как я уже сказал,  после окончания средней школы уехал учиться сначала в Кишинёв, а затем в Москву, так что из раннего детства я мало чего о нём помню. Помню только,  как  однажды мы с отцом  поехали к нему в Москву, где он учился в художественном училище «Памяти 1905 года». Поехали  на «Победе», на которой отец тогда работал. Мама напекла булок-пирогов и всякой всячины, а в багажник  машины были положены  мешок картошки и чуть ли ни четверть поросёнка. Благо, что картошка, да и мясо тоже, были своими. Мы имели до четырёх приличных по размерам огорода  под картошку, держали сразу по два поросёнка, кур, так что жили мы, получается,   полунатуральным хозяйством. Так, что учебный год у меня частенько начинался не с первого сентября, а с первого октября, когда картошка уже лежала в закромах в нашем подвале. Накапывали мы до пятидесяти мешков картошки в пять, а то и в шесть ведер. Часть картошки потом продавалась, часть шла на корм свиньям, а часть на пропитание всей нашей большой семье.
Так вот, прибыли мы в училищное общежитие, в два или три этажа оно было и не первой свежести, довольно потрёпанное на вид и готовилось, видимо, к сносу, поднялись по лестнице. Отец затащил мешок, а брат тут же  припрятал  картошку под свою кровать. А отец взял кусок мяса и отправился  на общую кухню варить суп. Налил воду в кастрюлю, поставил на печь, положил в кастрюлю мясо. Посидел, посидел, мясо дороговато варилось, и он на минутку отлучился, что-то забыл сказать брату, но он, тут же, вернулся, а в кастрюле пусто, одна вода. Мясо испарилось! Вот такие чудеса творились в этом общежитии. Помню ещё и то, как перед самым началом учебного года мама накупала материал, различной ткани красивой расцветки, и нашивала множество рубашек. Тогда была модны рубашки в клетку и навыпуск, так, что по выкройке это у мамы прекрасно получалось, и рубашек было столько, что от сессии до сессии им с другом Евгением Дрофиным хватало.  С расчётом, чтобы они могли их менять и быть всегда в свежей рубашке, чтобы не заниматься стиркой.
Брат повёл меня на Садовое кольцо, чтобы показывать мне  своё  училище, где учился. С гордостью он показал мне свой фотопортрет, помещённый на стенде среди лучших студентов училища. Ещё мне запомнилось  то, что рядом с училищем, почти дверь в дверь, был кинотеатр, где мы с ним посмотрели свежий номер «Фитиля!». Тогда это было в новинку. Он водил меня по всей Москве, кормил в сосисочных, и в столовых, в кофе, завёл меня в Третьяковскую галерею. И мы долго потом из неё не выходили. Вход в «Третьяковку»  для студентов художественных учебных заведений, как, наверное, и сейчас, был бесплатным.
С этого времени он всегда брал меня с собой на всякие подобного рода экскурсии, выставки и мероприятия. Помнится, например, поездка в Загорск, но это уже было после окончания им училища, когда он  уже работал художником в редакции областной газеты «Молодой коммунар». Серьёзно  относился ко мне в общении  и его ближайший друг, в  скором будущем и талантливый художник,   Евгений Самуилович Дрофин.  По- братски и как равный к равному. И если говорить честно, я всегда воспринимал их двоих вместе, как единое  целое. Они всегда были вместе. И они были настолько близки друг другу, как в жизни, так и в искусстве, что и дня, наверное, не могли обойтись один без другого.  И эта дружба продолжалась до самого безвременного ухода из жизни Евгения Самуиловича. Должен сказать, что  личность этого, тогда ещё молодого талантливого художника, на меня тоже имела большое влияние. Хотя Дрофин  был  старше брата  на семь лет, как и  брат меня, то, получается,  Дрофин был старше меня на четырнадцать лет, а к первому  нашему знакомству  мне было  лет десять, то можно сказать, что знал я его с самого раннего детства. И в нашей небольшой квартирке на улице Шмидта он тоже бывал ежедневно. Нравилось ему беседовать с доброй, отзывчивой и умной нашей мамой, но особенно с отцом, прошедшим войну  от Тулы до Берлина. И он очень старался услышать что-то войне, на что отец отвечал молчанием.
Таким образом,  я был в курсе всех их дел, разговоров, обсуждений, споров об искусстве и жизни, планов и задумок. А по мере моего взросления и развития и частым гостем их творческих мастерских.  Кроме того, я с самого раннего времени  стал, как бы их личным  добровольно-принудительным натурщиком,  понимая, что ребятам  надо заниматься и сдавать экзамены, вначале в художественном училище, где они учились вместе, но Дрофин учился на курс старше брата, а затем и в высших учебных заведениях. Брат в Московском полиграфическом институте, а Дрофин –  в институте им. Сурикова. Я видел все их рисунки и живописные работы, а то и специально они приглашали  меня их посмотреть, чтобы со стороны увидеть  реакцию обычного  зрителя на какую-нибудь новую их работу. Должен сказать, что они оба, просто и по- братски, любили меня и никогда не игнорировали в общении, особенно когда я стал учиться на истфаке Тульского педагогического института.  Здесь появилось больше тем для общения.  Они оба тоже очень интересовались историей, особенно русской, и русской литературой.  Проникновение в историю, познание её,  помогало им как в иллюстрации книг, так и в создании новых картин. Особенно Евгению Самуиловичу.  Помню, как-то  однажды он позвал  меня  в клуб им. Ленина. И в той комнате, где когда-то проходили занятия нашего кружка ИЗО,  на полу лежало большого размера полотно. Это была только-только написанной им заказная работа от Тульского отделения Союза Художников СССР. На картине  был изображён В. И. Ленин, выступающий  на одном из заводских  митингов. И должен сказать, работа была сделана блестяще, хорошо задумана, как по композиции, так и сюжетно, правдиво и интересно. Ленин был изображён во весь рост, художник смотрел на него как бы снизу, из толпы, а зритель тоже как бы ощущал себя среди народа и видел Ленина глазами митингующих. Дрофин, показывая мне эту картину, наблюдал за выражением моего лица и терпеливо выслушивал  все мои дилетантские  предложения и рассуждения по поводу его работы, молча воспринимая  замечания, стараясь почувствовать то впечатление, которое его работа произвела на меня.
Старший брат в течение всей жизни заботился и переживал не только за меня и за наших младших брата и сестру, но и за здоровье наших родителей. Точно также проявлял себя и Дрофин. Такая вот была дружной и  заботливой наша семья, в которой он тоже чувствовал себя родным человеком.  И эта забота особенно сильно проявлялась в наиболее сложные для  нас времена. Когда, например, я  или наш  младший брат призывались в  армию, или когда я, или кто-то из нас,  сдавал вступительные экзамены в техникум или в институт. Старшего брата всегда волновали, да и сейчас, наверное,  волнуют,  каждодневные наши переживания, успехи или неудачи. А мы все до сих пор находимся в курсе  всех его творческих дел, являемся первыми зрителями его работ, участниками и организаторами его выставок.  А я, кроме всего прочего, остаюсь  до сих пор не только его личным  натурщиком, но и являясь таковым по его просьбе и в художественном отделении тульского колледжа искусств им. Даргомыжского.  В создании художественного отделения  он  принимал самое непосредственное участие и много лет возглавлял, его в качестве заведующего,  в котором преподаёт и до сих пор.   

16. ОТЕЦ.

Мне кажется, что я родился в машине,  и всё моё детство прошло на колёсах. Я не помню, сколько мне было лет, но,  видимо,  слишком мало, иначе бы я помнил больше, и то, когда я впервые очутился в машине. Я только  помню  из раннего детства одну картину,  как мы с отцом,  в его студебеккере,  возили огромные глыбы льда с реки Воронки в доменный цех для охлаждения доменных печей. И как я тогда в страхе прятался от заводской охраны у него почти в ногах,  на самом дне его кабины, боясь, как бы при въезде в заводские ворота меня не высадила из машины. Помню ещё похороны знаменитого косогорского металлурга и Почётного металлурга страны, бывшего мастера газового хозяйства завода, кавалера орденов Ленина, Трудового Красного Знамени, «Знак Почёта» и пяти медалей Алексея Петровича Данкова. Мне  почему-то было тогда ужаса страшно. И особенно было  панически ужасно, когда медные трубы взвыли траурный похоронный марш. И с тех пор я не люблю похоронные процессии. И я тогда, стараясь ничего не видеть и не слышать, опять же забивался  в самый угол  на самом  дне его кабины.
Семья наша была большая, многодетная, но без дедов и бабок, так как мои родители с раннего детства оказались сиротами.  Вот потому-то, видимо,  я частенько оказывался в отцовской машине, что нянек у нас не было, а у мамы домашних хлопот было сверх головы, да и кроме меня в семье было ещё трое детей, да два кабанчика в сарае хрюкали, куры кудахтали там же.  А в самом раннем моём детстве была ещё и коза. Она-то однажды меня так сильно напугала, когда я вечером однажды взбирался домой, один и самостоятельно, на второй этаж, а она заблеяла на чердаке, что я долго не мог потом произнести букву «к».  Но это потом прошло. А тогда, когда неожиданно в темноте   на лестнице,  ведущей на чердак,  показалась её  блеющая голова  с белой бородой  и рогами, то я в ужасе закричал. Слава Богу, что с испуга ещё не стал заикаться.  Детский сад  я невзлюбил  с первых же моих  дней пребывания в нём. И это неприятие,  ужасные отрицательные эмоции, что я здесь испытал,  тоже очень хорошо помню. Собственно говоря,  вначале мне,  как и всем детям, тоже очень хотелось в детский сад. Вот потому  я долго, видимо была очередь,  просил  родителей  «записать» меня в детский сад. И вот,  в первый же мой день пребывания в детском саду,  в «тихий час»,  при отсутствии в спальне воспитателя, вдруг все ребята повскакали со своих кроватей  и как воробьи расселись по подоконникам, глядя в окно, то вот тут-то  я и оплошал!  Вслед за ними взобрался я на подоконник, пытаясь понять, что они там увидели на улице?  Но я там ничего интересного не увидел, и даже не догадывался, что этого нельзя делать и опасно взбираться на подоконник!  А тут опять  все детишки, как по сигналу и вдруг, заметив видимо  возвращение воспитателя,  посыпались, как горох  с подоконника на пол и вновь оказались в своих кроватях, а я тем временем преспокойно остался сидеть на подоконнике, не понимая, что же случилось, и что это за переполох? И за то моё непонимание  и получил я сразу же наказание – простоял весь остаток дня в углу спальной комнаты. И это стояние в углу мне не очень-то  понравилось. В  результате жалоб воспитателей и моего упорного нежелания  посещать детский сад  был я бит нещадно отцовским офицерским  ремнём.  Да так, что сесть было нельзя! И каждое утро теперь  начиналось у меня с плача и крика, с отцовского ремня, с моих синяков и кровоподтёков. Но всё кончилось, тем не менее, благополучно, тем, что вскоре в  детский сад я перестал вообще  ходить. И с тех пор о том детском саде, о первом моём опыте общественной жизни,  у меня остались только самые неприятные и жуткие  впечатления.  Вот, видимо потому  я теперь  частенько стал проводить время в кабине отцовского грузовика.
 Машина отца, на какой бы он ни работал, будь то «Победа» или Газ-69, автобус ЛАЗ или  полуприцеп ЗИЛ, всегда, когда это нам требовалось, стояла под окнами нашей квартиры. И проблем с транспортом у нас никогда не было. И сейчас я очень жалёю о том, что в своё время отец не приучил нас, своих детей, к  шофёрскому делу, а наоборот гонял нас от машины, боясь, что все мы пойдём его дорогой. В те времена, при нашем-то нищенском семейном достатке, о личном автомобиле мечтать нам и не приходилось, а вот свою профессию отец считал достаточно тяжёлой, не очень престижной, хотя имел первый водительский класс, и вся его жизнь была связана с моторами. Он неплохо трудился и имел всяческие грамоты и награды. Отец считал свою профессию  тяжёлой потому, что в дороге всякое может быть, особенно с большим грузом и в дальних рейсах, а это поломки, грязь, жара и холод, неустроенность в пути и бессонница, что, в конце-то концов, и привело к раннему его уходу из жизни. А персональных водителей начальников он почему-то  считал, чуть ли ни лакеями, прислуживающих им  и  их подневольными слугами.  Вот потому, проезжая всякий раз со мной или с моим старшим братом мимо тульского механического института, он говорил нам: «Вот где нужно учиться и куда поступать!». Ведь по первой своей профессии, а отец закончил ещё до войны ФЗУ оружейного завода, был он токарем и только эту профессию  считал очень  достойной и уважаемой.
Меня до сих пор удивляет в нём сочетание безграничной любви к нам, своим детям, и  его  безумная ярость и жестокость  при нашем наказании, когда он полностью терял контроль над собой. И из всех своих детей  он, почему-то, особенно сильно и жестоко  наказывал  меня.  И не потому, что был я каким-то страшно озорным  или дерзким, хулиганом, и прочая, а совсем наоборот, я был тихим и послушным, выполнявшим все домашние дела и поручения.  Просто мне выпало, видимо, такое время в биографии нашей семьи, когда её сотрясали семейные противоречия и конфликты.
 Время  было, действительно,  послевоенным и трудным. Родился я в августе сорок шестого года, через девять месяцев после возвращения отца с войны, а точнее он прибыл с костылём из госпиталя в Лодзи. В первый класс косогорской средней школы, тогда сорок седьмой, я пошёл в год смерти Сталина, то есть, в пятьдесят третьем году. Я  даже помню всё, что отпечаталось в моей памяти навсегда, В том числе, как в нашей комнате, где были в то время только мы вдвоём с мамой,  раздался голос Левитана. Я как сейчас вижу,  как застыла она в тревожном горестном молчании, не отрывая взгляда от висевшего на стене  радио. С тревогой в глазах и молча, слушала она сообщение о смерти вождя. В вестибюле школы, в мои начальные школьные годы, висела большая картина  с изображением Сталина на фоне сельскохозяйственных уборочных полевых работ. И я, видя её, всегда вспоминал ту траурную тяжёлую минуту у нас дома и плачущее лицо моей мамы.  Учиться я тоже хотел, любил читать, но за малейшую ошибку или кляксу в тетради был всегда нещадно бит своим отцом, так что страх побоев гасил это желание и не давал мне должным образом учиться, подавлял память и уверенность в себе. У меня даже появился панический  страх перед учителями и школой.
А учителя постоянно, порой и  по пустячным поводам, жаловались моим родителям, особенно отцу. Говоря о том,  что я вполне   способный к учёбе ребёнок, неплохо соображаю, но очень ленив и упрям. Они, таким образом,  думали оказать влияние  на меня через родителей, не зная о том, до какой степени  я боюсь отцовского  ремня.  Хотя они вполне могли это предугадать, видя ( как, однажды,  мне сказал о том мой школьный друг Суляев), что я один из всего класса приходил в школу с синяками, разбитым носом или «фингалом» под глазом. Ведь всего этого, отпечатанного не моей физиономии,  мои учителя никак не могли не видеть. Такие меры «воспитания» часто превращались у нас в семейные скандалы, когда, пытающееся меня защитить маме доставалась львиная доля тех ударов и тумаков, что  предназначались  мне. Отец был явно не Макаренко.
Но всё равно, несмотря на все скандалы,  я любил своего отца, почти, как и маму, хотя к ней ч относился более нежно, как к женщине, требующей помощи и защиты. А отца, порой,  я  просто ненавидел, особенно после его побоев. И такое отцовское «воспитание» прекратилось, лишь тогда, когда я подрос и уже мог дать должный  отпор отцу. Такое отцовское поведение я могу объяснить лишь только фронтом, войной, что, естественно, не могло пройти для него, его психике,  бесследно. Отец был, конечно,  великим тружеником, он был постоянно в работе. Недавно я прочёл в интернете  об его наградах и подвигах на войне, что не только возвысило его в моих глазах, но и ещё раз подтвердило мою догадку о его расшатанных нервах и психике. Вот что написано в тех  наградных листах:
 На орден Отечественной войны второй степени.
 « …В боях с немецкими оккупантами 3. 7. 44. в районе  Володьки тов. Бочаров проявил смелость и отвагу. Его орудие уничтожило один танк противника «Тигр», три пулемётных гнезда, десять автомашин и свыше двух взводов пехоты. Когда его орудие было подбито противником,  тов. Бочаров продолжал вести огонь по противнику до тех пор, пока его орудие третьим снарядом было подожжено. Спасая горевшую машину, тов. Бочаров получил тяжёлые ожоги, только после того, когда машина была потушена, он был направлен в госпиталь. Делу Ленина-Сталина  и социалистической Родине –  предан.».
 На награждение  орденом  Красной Звезды.
 «… В боях с немецкими захватчиками 10. 4. 45. По 21 4. 45, на подступах к г. Берлину, проявил доблесть, мужество,  и отвагу. 21. 4. 45 командуя самоходным орудием в неравном ожесточённом бою, маневрируя  на поле боя, его орудие уничтожило: танк Т-3, 1 или 2 пулемётных точки и до 10 солдат и офицеров противника. В этих боях тов. Бочаров тяжело был ранен и отправлен в госпиталь. Своей работой способствовал выполнению боевых задач и быстрейшему разгрому немецко-фашистских войск в Германии» .
После войны он также самоотверженно трудился на своём студебеккере в гараже Косогорского металлургического завода.  Колеся по всей тульской области и за её пределами, обеспечивая  завод всем необходимым. За что он и был  награждён медалью « За восстановление промышленности Центра и Юга».
В более позднем возрасте, после окончания мною школы, наши отношения стали более близкими, мы были заняты одним общим семейным делом – строительством собственного дома.

17. ЛЮТИК И ЕГО ДРУЗЬЯ

 Не знаю, откуда это пошло, но меня редко дразнили во дворе, да и в школе по какой-нибудь кличке, даже по фамилии. Обычно во дворе звали Шуриком. Так звали меня и родители. Да и сейчас, порой, так называют мои давние знакомцы из моих юных лет.  Но вот однажды, ненадолго,  и я думаю случайно, возникла странная моя кличка  «Лютик». А вот кто  первым так меня обозвал –  не помню. Но  эта кличка не прижилась, как я уже сказал. Нрава я был добродушного, можно сказать кроткого, драться не любил, но силёнку имел, сказывались картофельные огороды и грядки, вёдра с поросячьим кормом, да и отопление в квартире было тогда дровами и  угольком, то есть,  коксиком.  Приходилось таскать вёдра с той мелочью, что не шла в доменную печь, из сарая на второй этаж, чтобы дома было тепло и уютно. Так, что во дворе меня особенно и не задевали, побаивались, а в совместных играх и детских забавах я старался тоже никому не уступать. Сражался я на деревянных шпагах-саблях  до последнего, не отступая ни перед кем, в футболе  же за мячом бегал, как заводной,  и его было трудно  у меня отнять.  Зимой же я в сугроб прыгал без всякого страха, с крыши с любого сарая. На спор переплывал  Воронку, однажды в пионерлагере в районе Алексина и Оку.   Да и мы очень  часто во дворе боролись друг с другом, таким образом, выясняя, кто сильнее. И потому все приоритеты  были давно расставлены и без драк. К тому же мы все по-настоящему дружили, а какими между друзьями могут быть драки?  Но бывали, конечно, и срывы.  Но это происходило с «чужаками» нашего двора.
 Возможно, после одного из таких срывов  и промелькнула у кого-то в голове из ребят  и такая мысль о моей лютости, не знаю?  Но мне после той драки мне было ужасно стыдно и жалко того мальчишку, что я отколотил. А стыдно мне было потому, что я бил его без всякой жалости, в каком-то остервенении, в каком-то безумном психическом срыве. И от этого ощущения мне ещё долгое время было гадко на душе, и сегодня очень неприятно  вспоминать мне  тот случай. А случилось это у нашего поселкового клуба им. Ленина. В те времена  на утренние сеансы в кино было просто невозможно попасть. Очередь в кассу была такая невероятная, что в фойе клуба, где была касса и продавались билеты,  просто не втиснутся было, не войти.  А от народа внутри было совершенно черно, давка была   невероятная, все лезли к кассе буквально по головам. Когда какая-нибудь «шайка»  подсаживала одного своего, и тот полз прямо по ребячьим головам к кассе, с зажатыми в кулаке  монетами в десять копеек.  И уже тогда не справа или  слева, ни  снизу, а уже как-то  сверху просовывалась  руку в окошко кассы и, раскрыв кулак, лёжа на головах, пробравшийся сюда  ждал, когда вместо монет его рука  сожмёт вожделенные балеты в кино. Видимо, во время одного вот из таких ажиотажей и вавилонских столпотворений и произошла такая драка – не терпел я к себе на улице неуважительного отношения.
Впрочем, в нашем дворе все ребята были довольно мирными и разумными. Играли честно, сражались храбро. Любили коньки, лыжи, мастерили самокаты на подшипниках  и тарантасы, катались по дорогам на санях, строили горки с виражами, лабиринты, любили играть в карты, домино, шашки, выпиливали и выжигали, пробовали фотографировать.  Промышляли  по заводским свалкам, строили за сараями шалаши. Ходили на местное стрельбище за пулями, что размещалось в большом овраге  на опушке леса перед деревней Судаково.   Воровали огурцы на судаковском колхозном поле и с аппетитом  потом их поедали, сидя за воротами во время футбольных матчей на заводском стадионе, завидуя взрослым футболистам, радуясь их победам или огорчаясь их поражениями.
Странным,  каким-то необычным образом, образовался наш двор?! Я этому и сейчас удивляюсь. Из трёх бельгийских домов, он включал в себе почему-то только два, стоящих друг против друга, да ещё один одноэтажный домик из всех стоящих на «Дзержинке», где жил Виталик Сальников. Затем включал в себя он в себя и рядом стоящий, но через дорогу от наших двух бельгийских  домов, и тоже выходящих на  ул. Шмидта, двухэтажный деревянный дом, да ещё один одноэтажный, на две семьи, с небольшими палисадниками. Здесь жили Витя Кадыков и Володя Поляков.  Входил он в черту нашего двора.  И ещё один дом считался нашим двором по этой улице Шмидта,  дряхлый двухэтажный, похожий на  развалину, где жил Толик Могучев. Впрочем, тут ничего странного и не было, все эти дома примыкали к одной  улице Шмидта. И были  в самом  её начале. И потому два наших больших бельгийских дома имели два равноценных адреса, то он писались у нас  по улице «Зелёной», то  по улице «Шмидта». Вот между этими двумя бельгийскими домами, стоящими друг против друга,  в большинстве случаев и проходили все наши детские игры и забавы, всякие  соревнования и состязания, вся наша детская жизнь. Во дворе  нашем очень было много  мальчишек и девчонок, так что время мы зря теряли, проводили его весело,  озорно и интересно, жили дружно. Лидера в нашей компании были два: Володя Леонтьев и Валера Маруев. Они ни в чём никогда не желали уступать друг другу. И в футболе каждый из них сам себе набирал команду, приблизительно равных по силам. «Левон», как мы звали тогда Леонтьева, был с  сорок  четвёртого  года рождения, «Маруй» с сорок пятого, а я вот с сорок шестого, «Губан», «Гришак» и «Агафончик» с сорок седьмого.
 С сорок шестого года были  и ещё двое: « Витоша» и «Поляк», а вот «Кадыня», то есть Витя Кадыков, возможно, был и с сорок пятого. Но они как-то реже участвовали в наших играх и забавах, держались несколько особняком. Заводилой всех наших игр и ребячьих дел обычно был Володя Леонтьев. Особенно игр в войну. Отец его был офицером, пришедшим с войны живым и здоровым, но вскоре погибшим от нелепого несчастного случая,  от удара током, когда он  устранял  неисправность в электропроводке. Так что воспитывали его с раннего детства дедушка с бабушкой, замечательные люди, беззаветно преданные театру и игравшие пьесы в нашем летнем открытом театре, что был в нашем небольшом саду-парке у нашего клуба им. Ленина. Это были Марья Гавриловна и Гаврила Терентьевич Чухонцовы. Они ничего не жалели для любимого своего внука. Самыми  разными и удивительными  были у него игрушечные ружья, автоматы, пистолеты. А однажды он посвятил меня в свою великую тайну и показал мне спрятанный у него в сарае самый настоящий немецкий штык-нож. На его рукоятке  была закреплена вместо немецкой свастики звёздочка.  Этот был трофей, привезённый  с фронта его отцом. И это  была память об отце. Володя имел дружелюбный характер и как бы всех нас опекал. Помнится, как мы всем двором, кто на раме, а кто и на багажнике,  на нескольких велосипедах, по двое и по трое,  мчали вниз по «Дзержинке», ездили  купаться на «горячку», или же, через лес и сквозь Подгородние дачи, прямо  на Воронку.  К пионерским лагерям, где были просто необыкновенно прекрасные купальни на понтонах. Именно здесь мы все научились по-настоящему плавать. Именно на Воронке.
 Любовь к оружию и память об отце, в конце-то концов, у Володьки Леонтьева превратилась в его профессию. Ещё, будучи школьником, он отлично стрелял из малокалиберной винтовки.  Да так он с этой школьной «мелкашкой» сдружился, что почти с ней не расставался, а после окончания школы, во время кратковременной своей  работы в ЦЗЛ, помнится мне, как он однажды принёс какие-то реактивы и  мы с ним  ходили на то самое стрельбище, где и пытались взорвать какой-то старый громадный дуб. Владимир Леонтьев успешно поступил, а затем и окончил Казанское танковое училище и был направлен служить в группу войск, расположенную в Германии. Я помню, как его офицерский китель, с новенькими лейтенантскими погонами, висел на спинке стула, когда мы провожали его в дорогу за круглым столом в квартире Валеры Гришакова.
И мне сегодня очень жаль, что он, пройдя Афганистан и  имея за воинский подвиг орден Красной Звезды, ранение и полковничьи погоны, так-то нелепо погиб с одним из своих сыновей на Украине, в  глупой ссоре во дворе своего дома  в городе Хмельницкий. И это было время конца девяностых годов, предвещавших  будущий майдан  на Украине.
В честь памяти о нём у меня есть вот такое стихотворение, под названием «Афганец»

1.На улице Шмидта в рабочем посёлке,
С названием странным Косая Гора,
Родился парнишка Володька Леонтьев,
По-русски открытый сорвиголова.

Припев:
«Афганец», наш «афганец»,
Большой страны скиталец,
Вернёшься ли когда к себе домой?

«Афганец», наш «афганец»,
Ты помнишь школьный танец,
Последний школьный танец выпускной?

2. Ордена и раны, горы, зной, душманы,
Сколько же потеряно друзей?
Теперь вот Украина, жена и оба сына,
И память пролетевших быстро дней.

Припев:
«Афганец», наш «афганец»,
Большой страны скиталец,
Молодость навечно нам дана,

Пусть тяжек жизни ранец,
Не вешай нос «афганец»,
Ещё мы выпьем терпкого вина.

3. Живёшь ты за границей, в городе Хмельницком,
Друзья, семья, здесь вроде не чужой?
Но только ночью снится посёлок, друзей лица,
И тянет всё сильней тебя домой!

Припев:
«Афганец», наш «афганец»,
Большой страны скиталец,
Ведь хочется на родину, домой?

Пусть жухнет снимков глянец,
Не вешай нос «афганец».
Ведь детство навсегда у нас с тобой! 
 
Не менее интересной личностью был во дворе и Валера Гришаков. С ним, наверное, у меня  были самые близкие и тесные дружеские отношения, чем с другими ребятами. Мы как-то тянулись друг к другу, и  нам было интересно совместное общение. Особенно было оно, наверное,  интересно мне. Многое  было мне тогда  в детстве недоступно, то, что  для него было простым и обычным, каждодневным.  Так, например, я всегда читал, просто от начала до конца, его «Пионерскую правду», которую ему выписывали родители. А он редко при мне даже к ней прикасался.  Именно в ней я прочёл «Туманность Андромеды» Ефремова, «Артёмку»   Василенко  и «Васёк Трубачёв и его товарищи » Осеевой. Мне нравилась у Валеры бывать дома, его аккуратность, разумность и стремление к чистоте и порядку. Всё газетные номера у него были тщательно прошнурованы  и подшиты,  и я мог беспрепятственно читать то, что меня интересовало. Вместе мы ходили в кино, на каток, катались на лыжах, ходили заниматься в кружок ИЗО.  А чуть позже, и  в волейбольную секцию, где к нашей компании прибавился и Виктор Губанов, кстати, тоже ходивший учиться рисовать в кружок Сергея Ивановича Романова. Именно только у Валеры Гришакова и у Володи Леонтьева были велосипеды «Орлёнок». Именно у них, да еще у Виктора Губанова, я впервые   увидел не маленький экран КВНа,  а большие экраны телевизоров  «Темпа» и «Рубина» и готов был бесконечно смотреть по единственному первому каналу все передачи с начала до конца. И это было для меня, действительно, настоящим чудом! Кроме того, у Гришаковых был собственный автомобиль «Москвич-401», позже смененным на «408».  И это было тоже для нас необычным и удивительным явлением, когда они всей семьёй, втроём,  возвращались на своём «Москвиче» с отдыха на юге, загорелые и пахнущие морем, так это  было для нас тоже  что-то сказочным  и волшебным, особенно слово «юг». И он нам тогда показывал всякие там камушки морские,  да ракушки, угощал невиданными  для нас южными фруктами и всякими сказочными словами: «Ялта», «Феодосия», «Алушта», «Алупка», «Ливадия» и так далее.
Мне нравилось в Гришакове его целенаправленность и упорство в рисовании, в чём его безоговорочно поддерживали родители и создавали все условия для занятий. Впрочем, они ему никогда  и ни в чём, в другом  его ином желании не отказывали. Имели такую возможность.  В какой-то мере он был даже избалованным ребёнком. Но это не мешало ему быть внимательным к своим родителям, родственникам, друзьям, знакомым, простым и обычным. У него всегда дома собирались компании друзей, с ним было интересно беседовать, он увлекался красивой и интересной, не только эстрадной, но и  классической  музыкой, современной литературой и классикой, но особенно бредил живописью. Он любил всё красивое: красивых и интересных людей, в том числе и девушек, красивые цветы,  одежду, обувь, удобную и уютную мебель и сам был аккуратным и красивым, внешне и внутренне,  человеком, обладающим вкусом и чувством меры. И это шло к нему  от отца и от матери. Это была на удивление дружная и красивая семья, где всегда царил мир, любовь, порядок  и спокойствие. Красиво Валера  играл и баскетбол, где его лёгкость, подвижность и быстрота реакции позволяли ему быть в числе лучших молодых баскетболистов области.
Упорство и фанатичное желание рисовать не ослабло у него и  после окончания средней школы. Он поступил, а затем и неплохо закончил  Рязанского художественного училища, что  вскоре позволили ему вступить в Союз художников СССР и стать одним из самых способных молодых художников Тулы. Очень жаль, что безвременная смерть прервала его дальнейший жизненный путь и не позволила ему раскрыться как художнику в ещё большем масштабе.
Вот как написал о нём и его посмертной выставке, организованной тульским отделением Союза художников России и ещё одним талантливым косогорским художником, членом тоже Союза художников СССР, Владимиром Голубовым, принявшим в организации этой выставки самое непосредственное участие. Стихотворение я назвал строкой из него: « И вот ты весь!»:

Увы!.. Очерчен круг земного бытия,
Где «каждому – своё!» иным ломало крылья,
На выставке твоей нет грусти и нытья,
Здесь жизни торжество в цветочном изобилия.

Да, рано ты ушёл, прикрыв тихонько дверь,
Борясь с недугом, трудясь до изнеможения,
И вот труды твои представлены теперь
Для взора нашего, немого удивления!

Как жаль, что опоздали всякие слова –
Каким ты был и как  умел трудиться,
И запоздалость эта не нова,
Для тех, кто с красотой сумел навеки слиться.

Твой век не долг, как могло казаться,
Не зря, как видно, ты спешил успеть,
Ведь жизнь художника за внешним глянцем
Не всякому доводится узреть.

И вот ты весь на этом вернисаже,
Впервые смотрим долго, ходим не спеша,
В натюрмортах, графике, пейзаже
Твой чуден мир, жизнь просто хороша!

Цветы, цветы, вокруг лесные дали,
Портреты близких и родных людей,
И сколько бы сегодня ни гадали:
Как смог сберечь ты напряжение дней?

Как жаль, что был, что круг уже замкнулся,
Что многое не сделал, не успел,
Но ты успел в Искусство окунуться,
Весь с головой, как думал, как хотел!
   
О Валере Маруеве можно сказать не только то, что он был очень талантлив с детства, переходил из класса в класс  с похвальными листами, что он  был круглым отличником, но и то, что он обладал крепким мужским характером и большой физической силой. Вот он-то  никому никогда и нигде  ни в чём  не уступал – ни в драках, ни в учёбе. И лидерство со старшим на год Володей Леонтьевым разделял по праву. Особенно он любил что-то мастерить. Любил он выжигать и выпиливать лобзиком из фанеры, в чём был грешен и я: фотографировать, ремонтировать свой старенький взрослый велосипед, а то и мопед, доставшийся по случаю. Любил он и всякие азартные спортивные игры, в том числе играть в  футбол, настольный  теннис, нырять и плавать, играть в лапту и в «чижа», баскетбол, в хоккей, кататься на коньках. И всегда он желал быть здесь первым! С  детства Валера Маруев был силён не только физически, но и в математике, в физике,  химии и по всем другим школьным, в том числе и гуманитарным, предметам. И потому он без особого труда поступил учиться в Московское высшее техническое училище  имени  Баумана. А вот семейная жизнь у него в детстве была не очень-то сладкая. У него была прекрасная, умная и интеллигентная мама, для которой он рано стал защитой и опорой. Она работала начальником одной из цеховых заводских лабораторий. Отец был инженером-конструктором, но я знал его мало и даже побаивался. В пьяном виде он был просто буйным. Однажды он под хмельком так зажал меня мальчишку руками, что ещё чуть-чуть бы и  хрустнули мои рёбра. В пьяном виде он был просто неадекватен, страшен, агрессивен, зверел прямо на глазах. Ещё одной бедой для Валеры и его младшего брата Вовы стала ранняя смерть их мамы во время операции. Это стало настоящей трагедией для всей семьи. После смерти жены вскоре женится во второй раз их отец. И ребята, можно сказать, останутся одни. Правда, Валера скоро станет студентом и уедет учиться в Москву, а вот  младший брат, хоть и женится, но попадёт в тюрьму, а затем и умрёт. А после окончания института, работая, по слухам, то ли главным инженером, то ли директором одного из подмосковных заводов, да и сам Валера уйдёт из жизни в результате автомобильной катастрофы.
Виктор Губанов тоже в школе учился достаточно неплохо, занимался спортом, то есть, волейболом, участвовал во всех наших ребячьих забавах, играх и набегах. Хотя его семья, наверное, была самой высокопоставленной и материально  обеспеченной во всём дворе. Отец у него был очень уважаемым на заводе техническим специалистом, инженером, помощником начальника цеха фитингов по технологии. И их семейный быт потому  во многом отличался от остальных ребячьих семей, особенно от моей. Квартира, где он жил,  в деревянном двухэтажном  доме по улице Шмидта, была особенной.  В ней можно было ходить по кругу. Она была большая, хотя и двухкомнатная, с большой прихожей и кухней, где кроме тёплой  печи, выходящей кафельной стеной в зал, имелась еще и самая настоящая ванна. А это уже была большая редкость в наших домах. Правда, ванна была и у Чухонцовых, у Володи Леонтьева, но она у них была  маленькой, а здесь же, была довольно большой. Кроме того, была здесь и большая комната-кладовая со всяко всячиной, где мы любили ковыряться. Кроме того, у  Губановых был самый настоящий служебный телефон, а этого уж во дворе нашем ни у кого не было. Отец Виктора, Иван Иванович, был  вежливым и культурным человеком,  но с нами детьми редко общался, был постоянно занят и мало находился дома. Мама же его с нами проводила довольно много времени. Она не работала, была довольно полной женщиной, одевалась, как настоящая барыня и даже зимой ходила с муфтой в руках, а это для всех во дворе было удивительно и необычно, потому мне особенно это и запомнилось. 
В детстве я часто бывал у них дома, где мебель разительно отличалась от обстановки в нашей крошечной коммуналке, да и как и у большинства моих друзей.  Потому зал их квартиры был для меня  просто  огромен. В центре  этого зала стоял большой  овальной формы  стол.  Здесь часто устраивались детские праздники,  отмечались дни рождения Виктора,  мягкий диван и такие же кресла были из коричневой кожи, на стене висел большой  портрет, сделанный маслом,  самого Виктора, стоящего с книгой в руках у раскрытого пианино. Этого музыкального инструмента в квартире у них не было, но был большой и красивый аккордеон, и  Витя часами упражнялся на нём. Не знаю, научился ли он играть , но позже, в юношеском возрасте,  я его играющим на аккордеоне уже никогда не видел. Привлекало  меня в этом доме не только приветливое отношение ко мне его мамы, но и большой по тем временам телевизор «Рубин». И  я готов был смотреть здесь часами не только все художественные фильмы и спектакли, но и просто выступление ведущих программ . И с нетерпением я всегда, как чуда, ждал появление на экране телевизионной сетки.
Но  недолго Виктор будет жить в нашем дворе. Лет в четырнадцать случится у них в семье несчастье – под поезд попадёт его мама, а его отец  женится во второй раз, правда, не совсем удачно, и вскоре они  вновь  поменяют квартиру. Сегодня Виктор Губанов вновь мой сосед. Он построил собственный дом у леса на окраине посёлка, в районе Стрекаловки. Но видимся  мы редко, так как у каждого теперь свои семьи, свои дела и заботы. В юности мы тоже не очень-то и дружили, не так как в детстве, у него была теперь уже  своя компания, и появились  другие друзья из иного круга. Хотя мы продолжали вместе играть  в волейбол в заводской спортивной секции и в одной команде. Кроме того, он был теперь избалован женским вниманием и девчонки  находили в нём то, что он уж очень  был похож  на актёра Коренева в фильме «Человек-амфибия». Да и наряды у меня были не такие, как в его компании.  После школы Виктор  окончил тульский политехнический институт, работал в Череповце в металлургии, затем ушёл из неё по состоянию здоровья и стал заниматься фермерским сельским хозяйством. Точнее животноводством. Имел приличное хозяйство: дом, коровник, свинарник, комбайны, трактора, грузовики. Затем решил перебраться на родину, то есть, на Косую Гору. Имеет сына и дочь, внуков.
С Колей Абессоновым одно время мы довольно близко сошлись в детстве, хотя его ближайшим другом  был, всё-таки,  Валера Маруев. Мы с Колей вместе  учились фотографировать  его фотоаппаратом «Любитель». Сидели целыми  ночами и печатали, вначале без увеличителя, напрямую. До сих пор у меня одна из таких фотокарточек сохранилась. Потом мы их сушили, налепив на стекло в окошке. Но он постоянно жил в Новомосковске, слишком  далеко от Косой Горы, и лишь на лето приезжал к нам. Так он был тоже заводилой и участником  во всех наших играх и забавах, играл в футбол и участвовал в  поздних наших вечерних  купаний на «горячке».  Когда в полной темноте и   продрогшие мы возвращались  домой, клянча по дороге у местной пекарни под окном кусок  горячего хлеба, то и горячего теста. А его бабушка, работавшая там же в пекарне, иногда угощала нас сахарной пудрой.  Сегодня  я о Николае мало что знаю.
С Шуриком Агафоновым, а точнее Коновым (Агафонов – это фамилия его бабушки и дяди его Анатолия, у которых он  жил большую часть своего  детства), у нас было большое соперничество в футболе. Силы были приблизительно равные, да и желание не уступить друг другу было тоже огромное. Но у него было значительное преимущество – его отец и дядя были футболистами  заводской команды. Мы с завистью смотрели, как они, повесив на плечи связанные шнурками бутсы, возвращались домой после тренировок или игр на заводском стадионе. И тогда бутсы с шипами были пределами  наших мечтаний. Они-то и тренировали Шурика индивидуально, показывая, как нужно бить по мячу и как мяч в игре укрыть  от противника. Где-то в самом дальнем уголке моей памяти я вижу, как мы ходили на старый стадион у заводских проходных, где тогда ещё  на том месте не было завода  «Туларемстанок». И ещё помню, что он, Шурик, всегда играл в самодельных брезентовых тапочках, сделанных, видимо, из транспортёрной ленты.
С Виктором Кадыковым и Володей Поляковым я был дружен значительно меньше, также как и с Виталиком Сальниковым. И не только потому, что они жили чуть подальше от наших бельгийских домов, просто потому, что они чем-то, всё-таки,  отличались от нас. Отец, например, Виктора Кадыкова   был секретарём косогорского райкома партии, но рано умер, когда Виктор был совсем маленьким, и он с тех пор жил с отчимом. С Виктором Кадыковым мы учились в одной и той же школе, но в параллельных классах. И сегодня мы часто встречаемся и порой, если позволяет время,  дружески беседуем, вспоминая детские и школьные годы. По характеру он всегда был немного замкнут, но добр и отзывчив, очень увлекался техникой и математикой, а в спорте бегом на длинные дистанции. И это у него неплохо получалось. Сегодня он  прекрасный инженер, один из грамотных и кадровых специалистов  КПБ «Сплав».
С Володей Поляковым дружиться было довольно сложно. Всё своё свободное от учёбы время он чаще всего проводил в семейном своём палисаде под присмотром и опёкой домашней работницы. Играл он обычно в настольный теннис со своей сестрой, да ещё с Виталиком Сальниковым, которого все мы считали верным оруженосцем Полякова.  Никто из нас толком и не знал ни  матери Полякова, ни его отца. Говорили, что тот  работает в КГБ, но это были только лишь слухи. Единственно, кто крепко дружил с Володей Поляковым, то это Виталик Сальников. Но эта дружба была какой-то странной, он был полностью под влиянием Полякова. После школы Поляков несколько лет работал в редакции тульской областной газеты «Молодой коммунар», а затем в каком-то журнале или издательстве в Москве.
Чем старше мы становились, тем больше в разные стороны расходились наши пути. Появлялись у каждого из нас новые друзья. С первого класса и до последних дней его жизни дружили мы, например,  с Виктором Суляевым. В последнее время, до ухода на пенсию, он работал коммерческим директором на одном из заводов Тулы.  Правда, наша дружба несколько ослабла после его женитьбы, то есть,  когда мы все обзавелись собственными семьями и детьми. То же самое могу сказать я и Викторе Саутине, тоже моём однокласснике. Он мечтал с детства стать лётчиком, а стал ракетчиком. Помню, как будучи курсантом военного училища, в полной военной форме курсанта он заходил ко мне и мы до ночи бродили с ним по улицам посёлка.  Среди друзей моих были  и два замечательных парня  Валерия – Кузнецов и Потапов, да ещё Анатолий Сазонов, но это тема отдельного повествования и рассказа о наших юношеских забавах и приключениях. Их всех, моих друзей, к сожалению, тоже нет уже в живых. Одно время очень близким моим другом стал  Вячеслав Саенков. Я был «дружком» у него на свадьбе, а он у меня. С ним мы вместе работали  в  ремонтно-механическом цехе на Косогорском металлургическом заводе, пока он  от военкомата  ни получил водительские права и стал работать шофёром. И потом часто он катал  нас всех своих друзей на  служебной «Волге».  Затем он женился, жил вначале в доме родителей жены на Косой Горе (Стрекаловке), а когда получил квартиру, то и переехал жить в Тулу. На том наша дружба и связь с ним оборвалась.  А вот с Николаем Абашиным  наши дружеские отношения  продолжаются. Он обладает красивым баритоном и несколько лет назад, на одном из моих творческих вечеров, он исполнил несколько моих песен, То есть, написанных на мои слова. Но об этом  уже в следующей главе.
 
18. ПЕСНИ ВОЛШЕБСТВО.               

Начиная свою журналистскую жизнь с должности корреспондента заводской газеты, я с самых первых дней  работы  в  многотиражке,  решил сделать её не  сугубо заводской, а как бы  превратить  её поселковую газету?  То есть, делать так, чтобы её было интересно читать не только одним заводчанам, не только чтобы она писала  о выполнении  производственных планов, передовиках производства и о достижении заводского производственно-технического прогресса.  Мне  хотелось, чтобы она отражала все стороны  жизни  посёлка, всех живущих в нём людей, чтобы она стала своеобразной летописью его жизни и истории.  Благо, что к этому были предпосылки: она  распространялась через местное почтовое отделение, то есть, раскладывалась по почтовым ящикам, разносилась по домам и  квартирам, то есть, распространялась по подписке и была доступна всем проживающим на Косой Горе.  Цена подписки была чисто символической – всего один рубль на год!
  Газета имела в «Сбербанке» свой расчётный счёт и в начале года администрация завода перечисляла на  счёт «Дзержинца»  90 процентов денежных средств, согласно утверждаемой  ею сметы, и 10 процентов добавляла заводская профсоюзная организация, хотя она редко это перечисляла. А если  и баловала рабкоровский актив своим вниманием  и материальным поощрением, то больше  какими-либо экскурсионными поездками.  За время  моей работы в  газете «Дзержинц» число её подписчиков  выросло до полутора тысяч. И от желающих подписаться было очень трудно отбиться,  дверь нашей редакции  в обычные дни, но особенно в дни  подписки,  не закрывалась, и тогда слышался, один и тот же,  вопрос: «Ну, хоть на один номерок прибавьте, что вам стоит, трудно, что ли допечатать?!». Не все в посёлке даже понимали, что мы в редакции не печатаем газету, а в тульской типографии  издательства  ЦК КПСС «Лев Толстой», куда и перечисляли деньги после каждого номера из своей сметы. В смете было заложено всё: и работа издательства, и покупка на год газетную бумагу, и доставка её в издательство, и наша зарплата, и поощрение лучших и самых активных рабкоров газеты ко Дню Печати 5 МАЯ. Вот потому-то всем было выгодно как на заводе, так и нам в редакции, чтобы у газеты был свой расчётный счёт – так повелось ещё с довоенных времён, наверное, ещё с тридцатых годов. Администрация рассуждала так: « В начале года деньги перечислены? Перечислены! Вот и работайте, всё рассчитывайте сами, укладывайтесь в смету!».  Было выгодно это и нам, работникам газеты. Имея хоть и небольшую финансовую самостоятельность в течение года, мы находили  возможность в День Печати поощрять не только наших лучших рабкоров, но и местных почтальонов, ведь они только лишь из одного  поселкового патриотизма и любви к газете разносили её по квартирам.  Была у нас такая вот взаимная симпатия. Также по давно сложившейся традиции и привычке централизованно доставлялась газета из типографии в поселковое почтовое отделение, потом уже почтальонами по квартирам.
Так вот, возвращаясь к теме сегодняшнего повествования, хочу сказать, что однажды к нам в заводоуправление, где на втором этаже тогда располагалась редакция, заглянул Александр Харчиков. Были у него здесь какие-то дела. И я у директорских дверей ненароком столкнулся  с ним.  Нашего бывшего  работника доменного цеха, даже в прошлом и комсорга завода, активного в своё время рабкора газеты я уже к этому времени хорошо знал. Да и кто тогда не знал вышедшего из числа рабкоров «Дзержинца» тульского писателя Александра Харчикова,  написавшим книгу о косогорских металлургах, под названием «Лицом к огню»?
 – Привет, какими судьбами?!
 – Привет. Да вот нужно с Мартыновым кое о чём переговорить. Дела-дела…
 – А интервью газете не дашь, как живёшь и что пишешь? Заскочишь в редакцию?
 – Времени, поверь, нет, спешу. В другой раз. А ты лучше о Васе Попове напиши, ведь он опять живёт на Косой Горе!
Вот с этого мимолётного разговора на бегу и началось потом моё знакомство с композитором и поэтом Василием Поповым. Конечно, о Василии Попове я слышал и раньше, в одном же посёлке живём, но лично не был знаком, так как он лет на семь моложе меня и ближе по возрасту не мне, а моему младшему брату. Но тут, после слов Харчикова,  разгорелось и у меня желание с ним поговорить. И потому я напросился к нему в гости домой побеседовать. И та наша первая беседа вскоре  была опубликована в «Дзержинце». И вот с этой встречи и началась наша такая своеобразная  дружба, затем она окрепла,  и  Василий Попов  стал участвовать  в  жизни газеты, а  не только лишь давать  интервью и рассказывать о своей творческой жизни. Он часто звонил в газету, делился своими мыслями и планами, принимал участие  в наших редакционных праздниках.  А затем мы  даже стали совместно организовывать  концертные праздничные программы для косогорцев на заводском стадионе.  И в течение нескольких лет в дни празднования Дня металлурга заводчан приветствовали Владимир Цветаев, Валентина  Толкунова, Лев Лещенко и другие известные артисты. Но вначале  эту инициативу пробить  было на заводе очень непросто. Никто из заводских  больших начальников вначале и не воспринимал  её всерьёз. И потому мне запомнилось, как после первого такого праздника, бывший в то время председателем профкома Юрий  Павлович Казимир на директорской оперативке сказал так: «А ведь Цветаев и впрямь неплохой певец!». Как говорится, нет пророков в своём Отечестве!
Так к чему же я веду этот разговор? Да, к тому, что однажды разговорившись с Василием Поповым в одной из бесед у него дома, мы  затронули и такую больную тему: спящей и недостаточно активной  культурной  жизни  в посёлке. И даже прозвучала и такая мысль, что и такие талантливые  музыканты и композиторы, как Владимир Иванович Сергеев и Сергей Дмитриевич Соловьёв, не проявляют сегодня должной творческой активности, репертуар используют старый, концерты у них состоят из одних и тех же песен, и они не вносят ничего нового в культурную жизнь посёлка.
И тут мы заспорили. «Хочешь, – сказал тогда я, – я их чуть расшевелю?». «Ну, как ты их расшевелишь? Да и возраст-то у них почтенный?». «Увидишь!» – ответил я ему тогда.
И вот к 50-летию Великой Победы, то есть к празднику 9 Мая, я пишу для детского образцового хора «Солнышко», который является, как известно, детищем Владимира Ивановича Сергеева,  сразу две песни: «Россия» и «Сорок первый, сорок пятый». Приношу ему в Дом культуры, где была по его инициативе специально оборудованная для репетиций  комната, приношу слова новых песен. И он уже  дня через два или три звонит мне в редакцию и говорит: «Приходи, послушай!». И это была «Россия», исполненная чистыми, звонкими  детскими голосами. Не проходит и недели, как вновь звонок: «Приходи, послушай!». И звучит песня «Сорок первый, сорок пятый», которая  вскоре прозвучала в большом праздничном концерте, что был дан  в Туле на Московском вокзале во время встречи ветеранского «Эшелона Победы», шедшего маршрутом по всем городам- героям Советского Союза –  от крепости Брест  до Москвы. В том числе, эшелон имел остановку  и в  нашем  городе-герое, в  Туле. С этой нашей песни и начался тот большой праздничный концерт, посвящённый  солдатам  великой Отечественной войны и всем жителям Тулы.

Параллельно я стал писать песни и для другого косогорского композитора Сергея Дмитриевича Соловьёва. Первой  песня появилась к юбилею школы, и получила  название «У школьного порога». Помню, как это всё начиналось, как я пришёл в бывшую мою школу,  ныне № 65, где я в своё время учился и где Сергей Дмитриевич  в то время вёл уроки  музыки.  Я вызвал его с урока в коридор и передал написанные мною на листочке бумаги  слова новой песни. А потом она зазвучала на юбилейном  празднике школы. Следующая была у нас с ним песня, написанная  уже по просьбе самого Сергея Дмитриевича Соловьёва. И была она посвящена  женскому  дню 8 Марта. Теперь мы уже встречались с ним не в школе, а у него дома. Интересной личностью был Сергей Дмитриевич. Очень большое влияние он лично своим талантом музыканта и организатора  оказал на развитие самодеятельного творчества у нас на Косой Горе. Многое хранила его память. И я рад, что всё то, что мне довелось от него услышать, было опубликовано в газете ещё при его жизни. Кроме того, я видел в его  руках чёрные диски грампластинок, записанные ещё на фабрике грамзаписи «Мелодия». И это тоже незабываемо. Мне даже удалось их послушать.  Это были его замечательные песни, написанные им в дни его учёбы в Ленинграде. Одна из песен об этом городе на Неве звучала на фестивале молодёжи и студентов в Москве в 1957 году. И я помню ещё, как она часто в те дни звучала по Всесоюзному радио. В зале его квартиры стояло пианино, а манера работы над песней была у него такая, в отличие от Владимира Ивановича Сергеева. Он не просто писал музыку с рукописного текста, а просил автора вслух прочитать его.  А когда музыка была готова, то он тоже звонил мне и проигрывал дома на пианино. Владимир Иванович Сергеев тоже всегда спешил поделиться радостью рождения новой песни. И  только проигрывал мелодию не на пианино, а на баяне, и редко приглашал домой, а чаще приглашал  в зал для репетиций хора, где детский хор и исполнял для меня уже разученную им новую песню.
Несколько хороших песен были написаны мною и в соавторстве с ещё  одним местным композитором Валерием  Кобицким. Все они  неплохо  прозвучали в организованном  по инициативе Совета ветеранов Косогорского металлургического завода большом концерте, который состоялся и при  моём непосредственном участии. Это был праздник песни местных композиторов, поэтов, певцов и музыкантов под названием: «Пою тебе, моя Россия!». Звучали наши соавторские песни и в личных наших творческих вечерах. Так, что я своё слово сдержал – старая добрая заводская самодеятельность возродилась и напомнила о себе, о том, что она ещё жива!
А.Бочаров
2000.

19. ОТКУДА И ЧТО БЕРЁТСЯ?

Откуда и почему появляются стихи, до сих пор, не знаю.  Прилетит откуда-то строчка, а к ней вторая, затем третья, вот каким-то неожиданным экспромтом и появляется  стихотворение. Конечно, это только у таких гениев, как Пушкин, Есенин, Блок, Маяковский они рождались в законченном виде, да и то они в черновиках их кропотливо  дорабатывали, работать над ними обязательно надо, а вот на это у меня терпения не всегда хватает. Строчкам обязательно надо отлежаться, чтобы они  хорошенько забылись и читались как чужие.  Вот тогда я могу прочесть их свежим глазом и поправить где, что не так, где мысль выражена  не очень точно или  некрасиво. То же касается и прозы, моих журналистских работ. Особенно много огрехов, когда работаешь с «колёс», написано в спешке и отправлено сразу в номер, ведь газета пожирает уйму строк, как ненасытное чудовище. Ведь информация должна быть своевременной и оперативной, проверенной, кроме того график выпуска газеты в типографии должен чётко соблюдаться, где её ждут  станки и люди, не говоря уже о читателях-подписчиках. И если в четверг, по какой-то причине, в своих почтовых ящиках читатели не обнаружат «Дзержинец», то у меня в редакции от звонков телефон раскаляется докрасна.
Впрочем, говорят, что для того чтобы творить нужно вдохновение. То есть, определённое состояние души. Всё это верно и правильно.  Но случается и такое, а это  случается  почти постоянно, когда первым толчком к написанию статьи, заметки, очерка, рассказа или стихотворения является чья-то просьба, заказ, а в газете –  редакционное задание, приказ редактора,  или необходимость  срочного поиска  газетного материала для очередного номера. Но это в прошлом, а вот совсем недавно раздался телефонный звонок у меня в квартире  и голос Алёны Ведмеденко попросил за два-три дня написать стихотворение  в честь Дня медицинского работника для  городского конкурса медицинских сестёр, с которым бы на нём выступили медсёстры с Косой Горы. Ну как же я могу отказать Алёне?! Это же просто прекрасной души человек, талантливая молодая певица, она-то меня не раз выручала, в день- два разучивая  новую для неё песню и выступая на моём, к примеру,  творческом вечере или в каком-либо ещё праздничном концерте. Вечером я ей  звоню: «Готово» и скидываю стихотворение ей на страничку в «Контакте». Стихотворение так и называлось по теме: «Косогорским медсёстрам». Тема должна быть связана с 70-летием Победы в Великой Отечественной войне. Через некоторое время Алёна пишет: «Всё хорошо, спасибо, но нужно такое стихотворение, чтобы его можно было петь и желательно на мотив «Катюши». Должен быть таким же  зажигательным  и раздольным, чтобы быть возможным для массового исполнения!». Вот это раз! Да разве можно повторить «Катюшу»? Беру лист бумаги и пишу название будущего стихотворения «Медсестра Катюша». Вот от этого слова и родилось новое стихотворение.  К вечеру этого же дня, а точнее не стихотворение, а три куплета и припев. Отсылаю Алёне, а в ответ  два приятных для меня  слова: «Потрясающе!!!!! Спасибо!!!!». Что может быть дороже этого, как не признание твоего труда? Вот это стихотворение:

1.Ты сегодня выйди и послушай,
Как тревожны звёздные огни,
Словно вновь о девушке Катюше
Песня нам поведала вдали

Припев:
Над Косой Горою не остыла
Память о далёких тех годах,
Как Катюша с поля выносила
Всех в бою израненных солдат.

2.С медицинской сумкой шла Катюша,
И была как будто бы святой,
И спасала всем уставшим души,
Жизнь спасала девичьей рукой.

Припев;

3.Нам сегодня ересь дуют в уши,
  Что была ты вовсе не такой,
Но жива ведь песня о Катюше,
И звучать ей вечно над страной!

А, впрочем, и совсем не для этого пишутся стихи, не для удовлетворения тщеславия. Это, прежде всего, для выражения самого себя, состояния твоей души, это есть желание поделиться самым сокровенным с другими. Помнится, первое стихотворение родилось во мне вполне случайно, ещё в школьном возрасте, в восьмом или девятом классе. Ехали мы с отцом из какой-то дальней деревни, закупили там что-то, то ли зерно, то ли комбикорм своим поросятам, быть может, овощи какие на зиму, сейчас не помню. Устали, конечно, но отцовский газон  шестьдесят девятый весело бежал по дороге, а справа от дороги, за моим окном солнце садилось среди  деревьев, освещая осенний лес золотом своих лучей. И у меня начали складываться слова: « Стоит берёзка меж дубами, горя вся в золотом огне, облита осени лучами, лукаво улыбнулась мне…». Сколько лет минуло, а помнится лента дороги, тепло мотора и бегущие колёса, а рядом отец, пропахший моторным маслом и бензином. Вот оно, до сих пор:

Стоит берёзка меж дубами,
Горит вся в золотом огне,
Сверкая  осени лучами,
Лукаво улыбнулась мне:

Ну, что ж ты, путник, так невесел,
Что ты голову склонил,
Посмотри, как день прелестен
И до чего прекрасен мир?!

И бездумно внемля просьбе
Бросил взор я в забытьи:
Чудно миром правит  осень –
Лучше царства не найти.

Вся вокруг: берёзы, клёны
И орешника кусты –
Всё  слилось в волшебном тоне:
Света, звука, чистоты.

Горит, вся  пламенем объята
Макушка модницы-берёзы,
Разбрызгав золотые слёзы,
Она чиста и так опрятна!..

Что даже дуб склонился к ней,
От нескромных глаз людей
Закрыл, бросая злую тень,
Чернотой своих ветвей.

Вот солнце за леса шагнуло,
Металлом медным засветился лес,
Прохладой нежной потянуло,
Настало время для чудес.

Если ты родился не глухой,
И от тебя земные не закрыты звуки,
Я знаю, друг, ты любишь всей душой,
Осенний лес в прощальный час разлуки!

Так что, почти каждое моё стихотворение всегда возникало потом от каких-то эмоций и переживаний. Помню и своё не очень удачное стихотворение о Туле. Оно было навеяно тоской по дому в мои первые дни пребывания в армии. Вот где начинаешь ценить тепло своего родительского дома, родных, друзей и хороших знакомых. Вспоминаешь, казалось бы, самые мелочи, но здесь они оказываются для тебя дорогими и милыми. В том числе, кажется, очень близкой и дорогой тебе не только Косая Гора, но и Тула. После моего возвращения домой я пытался  вначале с Николаем Абашиным, дружком своим, сделать из этого стиха песню, затем пробовал это сделать и с работающим  со мной рядом на станке токарем Владимиром Пановым, играющим на саксофоне и прослуживший до того много лет в армии в военном оркестре. Песня, однако, не получилась, или не те были композиторы, то ли  стихи не такие, но ничего у нас не вышло. А вот тяга  к песне у меня  осталась. Во время моей учёбы в институте и одновременной моей работе на токарном станке, занятий волейболом и строительством, обустройством вместе со всей семьёй родного дома, так как в квартире стало жить довольно тесновато,  времени для стихов и песен почти не оставалось. Да и работа потом в газете тоже физически и морально выматывала, так что и тут тоже было не до стихов. Но  к стихотворным строчкам в газете было намного ближе и писалось  легче, хотя я и старался  себя особенно не проталкивать на страницах газеты, а поддержать в первую очередь любого местного стихотворца или прозаика. Вот для того раз в месяц и организовывал я на последней полосе многотиражки литературную страницу. И она начала выходить систематически и регулярно. Попросил к тому же брата-художника  нарисовать для этой страницы красивый заголовок, что и получилось довольно-таки  неплохо.  Старался использовать всё возможное для украшения страницы, делать интересной и привлекательной,  кроме отбора по должной тематике лучших стихов и рассказов, старался подбирать по теме также интересные рисунки, картины и красивые фотографии косогоских художников и местных фотолюбителей. 
Приходят стихи ко мне и сейчас, но уже, увы, реже, чем в молодости. Особенно ночью. И здесь нужно пересилить себя, заставить встать и записать возникшие внутри тебя строчки, иначе  утром они исчезнут,  и я буду горько о них сожалеть. Так, что мои дорогие близкие люди уже привыкли к тому, что если я встал и на кухне у нас зажёгся свет, то не нужно мне мешать и я скоро снова лягу в постель.

20. САМЫЙ ДОРОГОЙ И БЛИЗКИЙ ЧЕЛОВЕК

Странная штука жизнь! Казалось бы, нельзя забыть самое дорогое, самое светлое, самое близкое и родное, но время постепенно сглаживает всю боль и остроту потери и, казалось бы, вопреки всему самому невозможному, ты продолжаешь на удивление себе опять жить, но это уже у тебя получается совершенно иная какая-то жизнь. Правильно говорят, что в течение своей жизни человек проживает их несколько. И первая из них это детство и юность.  А вернее, всё  время жизни, пока жива мама. И потому у одних эта жизнь длиннее, у других короче. И я по сей день сожалею о том, что мои родители рано ушли из жизни, едва достигнув пенсионного возраста.
Казалось бы, как можно забыть маму, её дорогие черты лица, тепло её рук, ласковый и всё понимающий взгляд, забыть всю боль её сердца, всё те её  переживания, страдания  и беспокойство за нас, своих детей, забыть её бессонные ночи и беспрестанный  труд ради нашего уюта и благополучия? Я думал, что этого никогда не забуду и не смогу без неё  жить!  Однако же, живу, работаю, и радуюсь жизни. Ещё в школьные годы, читая внутренний монолог Олега Кошевого о руках его матери, я со слезами на глазах думал, что точно также я мог бы сказать и о руках моей мамы. Сколько же ей пришлось вынести за свою жизнь всяких тревог и волнений, напряжённого труда, причём молча, ни на что не жалуясь? А счастья в жизни ей выпало не так уж и много.
Вот потому, когда она чуть подросла, а младший (года на два)  её брат Саша, в честь кого и я был назван, устроился работать на тульский патронный завод, то он не замедлил перетянуть и её в город и устроить работать на этот завод на токарно-револьверном станке. И стала она там точить гильзы. Помню, как она рассказывала: «…Подойдёт, бывало,  мастер к моему станку:  «Ну, что Татьяна, а на десяток, второй больше выточить сможешь?».  «А почему не смогу? Смогу!». Постараюсь и сделаю. Вот я и стала передовиком  и стахановкой. И на демонстрациях, вот также, как и сегодняшняя молодёжь, смелая была, в полосатых футболках и белых трусиках  в физкультурных колоннах ходила. Ведь я тоже тогда очень молода была: лет пятнадцать- восемнадцать!».
Не знаю, может быть, в её жизни это и было самое счастливое её время? Кто знает? Но мне почему-то кажется, что в семейной жизни она была и не очень-то счастлива, хотя, как знать, может она и любила моего отца, раз всё сносила, а может просто всеми своими силами, рано оставшись сиротой, стремилась сохранить семью и не оставить детей без отца  сиротами? Как знать? Да и не хочу я быть судьёй своим родителям. Передо мной их свадебная  фотография, где оба очень счастливые и красивые, головой к голове, засняты мои родители. И это было время их молодости и любви. Я думаю, что отец, всё-таки,  очень любил мать, думаю, что и она его, и оба просто не могли жить без своих детей. Иногда мама и сожалела: «А ведь за мной ухаживал степенный и порядочный парень, потом ставший лесничим. Бывало, приедет из леса на телеге, привяжет к своему забору лошадь и ждёт, когда я мимо пройду. А я тогда в соседнем доме жила на квартире. Так вот, когда мы уже поженились, прибегает однажды отец домой и говорит: «Оденься  в самое лучшее, нам нужно  срочно по одному важному делу к моим родственникам  сходить …».  А сам меня под ручку и мимо той телеги с моим вздыхателем провёл. То есть, показать, что я уже замужем и не свободна. А кто это знает, может моя судьба и иначе сложилась бы?». Нет, не сложилась бы, видно так предопределено было Богом. Ведь говорят же, что браки свершаются на небесах, правда не всегда удачные, но тогда и здесь вносятся, видимо, свои коррективы.
Мне кажется, что уйдя из жизни тридцать три года назад, наша мама своим теплом и молитвами и сейчас в этой жизни оберегает  нас от всех бед, молится  за нас и берёт на себя наши грехи, вымаливая прощения за все наши неразумные и поспешные поступки. Она жертвует чем-то ради нас, испытывает какие-то страдания и муки, как это было всегда и в реальной её земной жизни. Странное дело, но именно на ней, – слабой, тихой, покладистой, незаметной,  на самом деле и держалась вся наша семья. Откуда только у неё брались силы?  Ведь в нашей крохотной коммунальной квартирке, при семье в шесть человек, где детей  мал, мала, и меньше, полы всегда блестели чистотой, как яичный желток! Половые доски в те времена были некрашеными и мама их мыла с ножом в руках! Бельё всегда было свежим и чистым, субботний день был банным  и постельное бельё еженедельно менялось. Готовила мама просто превосходно, вкусно и сытно. А какие она пекла пирожки! Чудо? Мы однажды с дружком Витей Суляевым пришли из школы, так вдвоём целое эмалированное ведро пирожков с повидлом,  рисом с яйцом, капустой и яблоками в один присест умяли. Пирожки  и ватрушки были просто обязательными у нас к каждому празднику, в каких бы финансовых трудностях семья ни находилась.
А жили мы совсем не богато, довольно-таки труднова-то. Если бы ни куры, да поросята, картошка с огородов, то, возможно, и совсем бы голодали. Особенно, когда отец начал работать личным водителем председателя райисполкома, когда брат старший стал студентом художественного училища. На сталинские деньги отец получал тогда тысячу рублей, на хрущёвские это сто. Из них всякие вычеты и подоходные налоги, так это всего рублей восемьдесят. Из них отошлёт брату рублей сорок, а сорок и нам всем на пропитание.  Благо, что за квартиру платили тогда всего чуть больше десятки. Вот и вертелась мама на эти копейки, но никогда не теряла присутствия духа и говорила нам: «Ничего, проживём! Мы здесь и картошки наедимся, а ему-то, брату вашему, учиться надо, в Москве-то ведь живёт, то краски купить надо, то бумагу, да и поесть в столовой тоже надо…». Родителям очень хотелось, чтобы мы все выучились и стали людьми, о чём они сами не могли и мечтать при их-то сиротстве.
И если честно сказать, не всегда у нас была и тюря на постном масле, хотя и это было. Была и толчёная картошка с чесноком, а чеснок с луком я до сих пор просто обожаю. Были и «теруны», то есть, картофельные блины, которые до сих пор являются моим  деликатесом. До сих пор я их люблю, иногда и делаю, несмотря на протесты молодёжи. Приходилось  мне ходить и к соседям, занимать рублик до получки, купить хлеба и подсолнечного масла для «терунов», сахар для чая или киселя. Но, в целом же, мы особенно и не голодали, у нас в подвале постоянно стояли бочки с капустой, огурцами, помидорами, мясом, картошки был полон закром до потолка. Бывали ещё и мочёные яблоки. И это все, опять же, дело рук нашей мамы.
Сколько я себя помню, она была постоянно в работе. С утра растапливала печь дровами и углём, готовила нам еду, а свиньям месиво. Мыла, стирала, убирала, украшала, штопала, чинила,  лечила, ходила по магазинам. И здесь ей, чуть подрастая, мы с сестрой старались  во всём помочь. При такой  куче детей, она постоянно где-то работала: то на кухне в пионерском лагере летом, то чистила от снега железнодорожные пути на узкоколейке «Лихвинке», то работала в заводских столовых или в душевых, то на гаражной заправке автомобилей бензином, то на Косогорском продовольственном рынке. И здесь мы со всех сил ей старались тоже помогать: чистить снег, мыть прилавки. Помню, как ей очень не хотелось ехать, и она даже слегка побаивалась, работать на продовольственном рынке в посёлке Скуратово, где ей нужно было временно заменить человека, ушедшего в отпуск. И с ней вместе работать в Скуратово ездил я, в качестве малолетнего охранника.
Но более всего, мне казалось, я никогда не смогу забыть её тёплого взгляда, нежность  и ласку её рук, доброго, разумного совета и успокаивающего тёплого слова. Мама растворялась во всех нас, жила нами. Она никогда не была на виду, всё ей в семье доставалось в последнюю очередь, как в еде, так в одежде, в отдыхе, но без нее у нас ничего никогда не решалось. Но ней держалось всё. Всю жизнь она проходила в плюшевой жакетке, а зимой часто и в резиновых сапогах, и лишь только в конце жизни, когда я подрос и стал работать, у неё появилось тёплое зимнее пальто, почему-то сиреневого цвета, оренбургский тёплый платок, осенний плащ, но к тому времени она уже была тяжело больным человеком.
Это случилось, где-то в году семьдесят первом. Младшая моя сестра Валя уже была замужем, и у неё родился сын Игорь, так что мама уже была дважды бабушка. У старшего брата Валерия тоже уже был сын Женя, который  родился в 1965 году. Я как раз в этот год был в армии, между Томском и Красноярском. Холод, зима, и вдруг телеграмма от брата: «Поздравляю! Ты стал дядей!». Вот так сюрприз! А теперь я уже был дважды дядя. Старший брат жил отдельно вместе бабушкой-тёщей, а в нашей квартирке на улице Шмидта теперь расселилось семь человек. Спали, кто где. В тесноте, да не в обиде. Всё бы было  ничего, если бы ни страшная мамина болезнь! Это известие выбило меня из колеи. Весь первый семестр второго курса я не мог взяться за книги, не мог ни читать, ни думать, ни писать.  В конце семестра решил взять академический отпуск по причине болезни мамы и отправился  за справкой к лечащему врачу-терапевту  Олегу Ивановичу Карандееву в поликлинику. А тот, посмотрев мою зачётку, и увидев в ней только одни пятёрки, отсоветовал: «Да сдашь ты всё летом, за два семестра сразу, вон у тебя какие оценки! Зачем год терять?». Сдал, конечно, но только теперь  по педагогике и методике, по школьной гигиене у меня появились тройки. И это были мои первые и единственные тройки.
О болезни мамы знали мы, только мы, её дети, стараясь этим известием не выбить из колеи  отца.  И может быть, только благодаря этому она прожила с нами столько ещё лет, до  конца почти ноября восемьдесят второго года. Мы пытались её не огорчать, но потом  личные семейные жизни наши складывались так, что без этого оказалось никак  не обойтись.

21. ВРЕМЯ  ИСПЫТАНИЙ               

Мне кажется, что после окончания школы я сразу же стал взрослым человеком, и у меня не было беззаботной юности. Да, конечно, были друзья, дружеские застолия-гуляния, танцы и свидания, но вот беззаботности никогда не было. Всё моё время и мысли были заняты поиском самого себя, своего места в жизни. В основном же оно было занято работой и учёбой в институте, да и строительством общего нашего родового гнезда – небольшого, но довольно уютного, домика, который после нашей тесной коммуналки казался  настоящим дворцом. Едва я окончил одиннадцатый  класс Косогорской средней школы №1, ныне №65, как отец привёл меня  на наш усадебный участок в восемь соток, что на новой  тогда улице Папанина.  Дал мне там в руки лопату-шахтёрку, то есть, совковую, а сам взял штыковую, и стали мы копать с ним траншею под фундамент нашего будущего жилища.
Этот дом и стал золотой мечтой всей нашей семьи. Усадьбу же эту мы держали уже лет десять. И её у нас не отбирали только потому, думаю, что отец наш был орденоносец-фронтовик, неплохой работник и глава многодетной семьи. Мне помнится, когда мне было лет так десять, а моей сестре Валентине лет шесть, то с каким восхищением и волшебством красок она рассказывала мне о том, как родители взяли усадьбу и какой прекрасный они собираются построить дом. В то время я отдыхал в косогорском пионерском лагере, а мама наша там работала рабочей столовой. Вот потому сестра находилась в лагере всё лето при  ней, так как не с кем было  дома оставить, и  вот она шестилетняя в укрмном уголке лагеря, на ещё не освоенной баскетбольной площадке, докладывала мне уже большому десятилетнему о всех последних новостях из нашего дома. Отец первым делом взял положенную для строительство ссуду и купил на косогорском металлургическом заводе шлакоблоковый кирпич. Но строительство, всё-таки,  было отложено до лучших времён, пока я не подрос. А пока здесь были посажены лишь саженцы фруктовых деревьев, ягодных кустарников. И это проводилось с большой любовью и с косультацией профессинеальных агрономов. Сажались здесь также у нас здесь огурцы с помидорами, всякая зелень, да ещё незаменимая картошка.
С тех пор всё мои летние дни, в том числе и производственные отпуска,когда я уже окончил школу и работал на заводе, проводились  на этой усадьбе, в большей части проходили на сельскохозяйственных работах, чем именно на строительстве. И это было замечательным для меня отдыхом. Лишь только в году шестьдесят шестом строительство пошло полным ходом, причём, почти только своими силами. Нанимали всего лишь  одного специалиста, а в подсобных рабочих мы не нуждались. В семье было много мужских рук. И наш дом начал расти. Помню, как в 1973 году, уже накануне новоселья, мы остались в нём ночевать. Как-то невероятно чудесно пахло свежим, ещё некрашеным полом, деревом. Спали прямо на полу. Мебель из старой квартиры решено было не брать, отец взял кредит, и мебель была привезена прямо из магазина. Спалось в новом доме чудесно, ведь рядом лес и лесные запахи наполняли его с избытком. Казалось, что по утрам само солнце заходило в дом и будило нас. Через  два года после этого я окончил институт.  И настала пора думать о перемене профессии, становиться настоящим учителем. Но места историков в двух поселковых средних школах были заняты, РОНО предлагало лишь село Волово, самый дальний район Тульской области. Причём вести не историю, а географию. Но тут замаячила перспектива работать корреспондентом  в заводской многотиражке.  Так как литературный её сотрудник "Дзержинца" Валентина Ивановна Борзёнкова в семьдесят шестом году засобиралась уходить на пенсию, и газета подбирала ей замену. И потому уже в семьдесят пятом году, в год моего окончания тульского педагогического института, я уже начал потихоньку стажироваться в редакции у Валентины Ивановны. Без всякого жеманства скажу, что эта работа мне нравилась, и она у меня здесь неплохо получалось.
Казалось, всё  было бы нормально в моей жизни, если бы ни болезнь мамы. Эта беда постоянно висела над нами, как дамоклов меч, хотя мы все делали вид, что всё благополучно и радостно. Хотя и не совсем. Большим ударом для нашей семьи был развод с женой нашего старшего брата Валерия. В профессиональном плане у него было всё прекрасно: он вступил в Союз художников СССР, участвовал успешно во всевозможных, в том числе и во Всероссийских  выставках.  Иллюстрировал книги в Приокском тульском книжном издательстве. Одна из его книг "Я солдат, мама!"во Всесоюзном конкурсе заняла второе место. Работал он вначале в редакции областной газеты «Молодой коммунар», а затем стал преподавателем в Тульской художественной школе им. Поленова. И эту его беду в личной жизни особенно остро переживал не только он сам, но и все мы. Но, особенно. наши родители. И это, я думаю, тоже явилось одной из причин их преждевременного ухода из жизни.
Вот с тех самых пор самым позорным и неприемлемым  в человеке для меня стало такое качество, как предательство. Всё, что угодно можно простить, но только не это. И было это первое предательство, которое ощутил я, от человека, которого мы считали членом  нашей семьи. Оно стало  первым ударом и предвестием той череды тяжких испытаний и переживаний, которым подвергнется  наша семья в конце семидесятых, начале восьмидесятых годов. Накануне тех самых «лихих» девяностых, которые ничего хорошего не принесли людям всей нашей страны. В том числе и всем нам. Но нет лиха без добра. Именно в эти тяжкие годы нам удалось выжить и остаться людьми, несмотря ни на какие предательств. Это была проверка на крепость наших взаимоотношений.  И опять же,  эти лихолетия помогли нам выстоять добрые люди, которые встретились у нас на пути.

22. У КАЖДОГО СВОЙ АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ.

Казалось бы, в самых безвыходных и тяжёлых ситуациях к нам неожиданно откуда-то извне приходит спасение. И приходит часто оттуда, откуда и не ожидаешь. Какая-то добрая рука отводит от нас беду. Иногда мне даже кажется, что и после своей смерти наша мама творит о нас на том свете  молитвы. Так было всегда, что она молилась за нас, была нашей берегиней,  брала на себя все наши грехи и промахи, защищала, отрывала от себя последнее, не берегла себя и нас спасала. И это спасающее тепло её любящего сердца я ощущаю до сих пор. И по её примеру, точно  также,  мы сегодня переживаем и беспокоимся за наших детей и внуков, не разделяя и не выделяя кого-то из них. Правильно говорят, что любовь правит миром, что она хранит и спасает нас, даёт силы и радость жизни. И ещё говорят, любить – это значит понять и простить, уметь пожалеть и ободрить человека, помочь обрести ему силу духа. Нужно уметь прощать, нельзя долго хранить в себе чувство обиды, горечи, ненависти и отвращения к человеку. Эти чувства развращают и убивают наши души. Но не всегда бывает просто простить, не так-то просто созревает в нашем сердце прощение, когда разумом понимаешь, что нужно простить, а в сердце не проходит боль от нанесённой обиды и горечи.  Особенно трудно простить человека, когда в твоём прощении люди особенно-то и не нуждаются, считают себя правыми и ни в чём себя не виноватыми. А может быть и верно, что бывает у каждого своя правда, что она не одна, а их несколько,  много и для каждого своя? И как тут понять: какая из них истинная и кто виноват?  Как тут друг друга можно простить и разобраться в жизни?
 Вот, к примеру, какое мне дело до семейной и личной  жизни моего старшего брата, его развода и дальнейшей его личной жизни, у каждого-то ведь она  своя? Ан, нет! Не получается  абстрагироваться, как-то быть спокойным и равнодушным, отстранённым от всех его переживаний, горестей и радостей, ведь он-то мне не чужой человек, и все его радости и тревоги тоже оставляют след в моей душе.
Может быть, всё бы так остро не воспринималось в моём сердцем, если бы мы все жили в разных городах или в большом городе-мегаполисе? Где люди порой не знают друг друга, даже живущих в соседних подъездах!  А здесь ведь, в нашем небольшом посёлке, все на виду со дня рождения и до последних дней. До седьмого колена! Все друг про друга всё знают и ведают. И работая в заводоуправлении  Косогорского металлургического завода в редакции заводской газеты, проходя по  коридорам здания управления, я даже кожей ощущал на себе любопытные взгляды сослуживцев-земляков.  Кроме того, жена предполагаемого по слухам любовника нашей невестки даже отказалась вести у меня педагогическую практику, заявив, что видеть меня не может, и завершать мне мою практику преподавания  пришлось с другим учителем истории – с Татьяной Петровной Васильевой.  Но не это главное, что пришлось мне практиковаться  несколько сложнее, уже в других классах и по иной программе, а вот это незаслуженное презрение и гнев со стороны уважаемого мною человека и моего учителя больно ударили в моё сердце, очень тяжело было  переносить ощущение незаслуженной вины. Так, что невольно получалось, что незаслуженное состояние негатива, стрессовое состояние, в котором находился  наш брат, находилась тогда и вся наша семья, и то предательство со стороны человека, которого мы тринадцать лет считали родным и близким, коснулось и всех нас. Состояние горечи, уныния и  депрессии, которое пытался внутри себя держать наш брат, всё равно передавалось и всем нам.  Особенно остро переживали это неприятное и гадкое время наши родители, возможно, это тоже внесло свою лепту в их преждевременный уход из жизни.
Это предательство и первый удар судьбы случился в нашей семье как раз в год окончания строительства нашего дома и нашего новоселья. Брат оставил свою  двухкомнатную квартиру «хрущёвку», переделанную  трёхкомнатную, как он тогда говорил, сыну.  А сам пришёл жить к нам, в тесноте, да не в обиде. Он стал восьмым в нашем новом доме. Помню, как отец распределял между всеми нами  четыре крохотные комнатушки, а сам, оставшись без таковой, спал в деревянной летней терраске, что возможно тоже сказалось на его здоровье и на быстром вскоре его уходе из жизни. А бывшая наша невестка, став единоличной хозяйкой благоустроенной квартиры, быстренько обменяла её на Москву, скрывшись с глаз долой и от людских пересудов, устремившись к более лёгкой столичной жизни, куда в те годы  на электричках мчалась вся страна за колбасой и всякими другими дефицитными  продуктами и вещами. Но мы не держали на неё зла, мы понимали, что такова её суть, и принимали с ещё большей любовью и жалостью их сына, не меняя своего отношения к нему, который большую часть времени предпочитал проводить с нами, а не с ней, то есть с отцом. И здесь нас всех объединяло и спасало доброе слово наших родителей, и  их к нам всепоглощающая любовь, а также  воспитанное ими в нас чувство любви и уважения друг к другу.
Кстати, о любви. Это чувство, как мне кажется, заложено в каждом из нас с детства. Ну не может человек родиться изначально злым и коварным, жестоким и гадким? Ведь он подобие божье, им же сотворён?! Все люди на земле  любят своих близких, скучают и не могут жить друг без друга. А если этого нет, то это совершенно чужие друг другу люди.  В них нет любви, нет душевной близости, что делает людей родными. Даже к незнакомым людям мы стараемся относиться с добром, помочь словом и делом, если это в наших силах. И что это за люди, когда в них нет чувства сопереживания?  Переживаем мы и беспокоимся о своих близких и дорогих людях порой больше, чем за себя. Это я особенно остро ощутил во время своей кратковременной службы в армии. Ведь тогда не было мобильных телефонов, да и проводные не во всех местах были, а письма шли чрезвычайно долго. Как же хотелось мне хоть на несколько часов или минут вернуться в свой родной дом, взбежать по порожкам и расцеловать мать. И десятидневный отпуск всегда являлся самой большой и желанной наградой, но его нужно было заслужить и не всем выпадало такое счастье побывать дома. Думаю, что молитвы и любовь моей матери, беспокойство и тревоги моего отца тоже, являлись в какой-то степени моими оберегами в незнакомой тогда мне солдатской жизни и хранили они меня в суровом сибирском краю.
В армию меня забрали довольно неожиданно, хотя этого нужно было, конечно,  ожидать, ведь был год моего призыва – 1965. И, несмотря на то, что после окончания школы я по конкурсу не прошёл в студенты-историки  тульского педагогического института, жизнь моя складывалась довольно удачно. В лето шестьдесят четвёртого года мы с отцом, и его другом Николаем Кузьмичом Свешниковым, забили колышки будущего нашего дома, сделали разметку, и начали копать траншеи под фундамент, а в лето шестьдесят пятого  уже возвели стены и, казалось, что дом почти готов. Даже и не предполагалось, что вся работа ещё впереди! После долгих и нудных  хождений и отмечаний в отделе кадров Косогоского металлургического завода у нашего соседа Дмитрия Фёдоровича Сальникова, бывшего там начальником этого отдела, мне всё-таки удалось устроиться учеником токаря в механический цех. А это было в то время сделать совсем непросто и стало возможным после личного обращения моего отца к главному механику завода Морину. Которого отец знал с ещё довоенной его работы на заводе, когда отец работал  в качестве личного водителя директора завода А. П. Попова. Без  слова главного механика завода, думаю,  вряд ли я попал на завод, в то время очереди в отделе кадров были огромнейшие.
Таким образом, в семье нашей появился ещё один работник, повысился достаток, и жизнь в материальном плане стала несколько легче. Я старался, работал не ленясь, да и все мы, молодые ребята, получив разряды, соревновались в освоении профессии и в зарплате, деньги давали возможность приобретать не только модную одежду и обувь, но и те вещи, о которых все в то время мечтали. Многие о мотоциклах «Ява», я же купил себе магнитофон «Яуза». Время было интересным и наполнено не только работой, но и спортом, музыкой, книгами, знакомствами с девушками и танцами, различными развлечениями молодости. И о службе в армии как-то даже и не думалось, хотя от военкомата я и проходил обучение на моториста в Морском клубе ДОСААФ, что располагался тогда в помещении бывшего женского монастыря, что напротив тульского Кремля. И потому повестка о призыве была довольно неожиданным и весьма неприятным для меня сюрпризом, ведь в это время я вместе с другими молодыми ребятами из цеха находился в совхозе деревни Зайцево. Мы там жили и работали на токе, лопатами перекидывали зерно, чтобы оно сохло и не горело, а вечерами гуляли и веселились.
 Правильно говорят, что человек не боится того, чего он не знает. А предстояло и здесь многое испытать, хотя я с детства не был избалованным ребёнком, но всегда был окружённый заботой и любовью. Повестка, пришедшая в совхоз на моё имя, несколько задержалась из-за моего отсутствия дома, так как ушло больше времени на его доставку, вот потому времени у меня на сборы почти не осталось, в том числе и на проводы. Помню, как мы с мамой в один из последних дней прошлись по Туле, купили мне кое-какую в дорогу из одежды и обуви, продукты. Мы не спеша прошли по улицам города, по кремлёвскому саду, говоря о всяких пустяках, а я, видя тревогу в  глазах мамы, пытался шутить и быть ласковым, всемерно предупредительным к ней. И я все своим существом понимал, как она переживает, что она и есть мой ангел-хранитель. Отец переживал расставание по своему.Всё больше  молчал, купил мне новую телогрейку, фуражку, хотя завершался август и только-только подступал сентябрь. Переживали все в семье – и мой старший брат, и  младшая сестра, и ещё более младший мой брат, однако, но никто не показывал своей грусти и тревоги.

23. К НОВЫМ  МЕСТАМ

Спустя много лет моя сестра Валентина,  как-то погрузившись в сентиментальность и впав в ностальгию, призналась, что после моего отъезда в армию, она целый день проплакала в школе за партой. Впрочем, грустно было всем в доме, а я вот с большим интересом смотрел в окно поезда, ведь до того я на поезде никогда не ездил. Всё казалось просто замечательной прогулкой, хотелось мир посмотреть и увидеть новые места. Вагон был тёплый, плацкартный, он весело бежал на юг, а мы все в купе старались определить  (по солнцу!)  куда нас везут? Никто этого не знал. Но это и радовало. На юг ехать, это ведь не на север?! Я лежал на верхней полке, но ещё мыслями оставался дома. Меня удивило поведение отца – он не пошёл меня провожать, как например другие родители призывников, а пошёл на работу. Ведь он мог подмениться и кто-то другой из водителей мог гонять его рейсовый автобус по Туле?  Теперь я понимаю, что он, прошедший не одну войну от звонка до звонка,  понимал, а возможно и знал,  куда я еду и потому боялся показать своих переживаний. А к пятидесяти годам он стал довольно сентиментальным, и даже во время просмотра военных фильмов часто можно было видеть, что у него стали уж слишком близко слёзы. Зато мама с моим старшим братом не только проводили меня до ворот военкомата, но затем за нашим автобусом с призывниками вместе с другими провожающими своим ходом добралась на пересыльный пункт, что на Московском был вокзале, огороженный высоким деревянным забором.  И с любой ближайшей возвышенности старались  разглядеть меня за этим высоким деревянным забором.
 Как я уже сказал, проводов, в традиционном понимании этого слова, с выпивкой и гармошкой, большим застольем и гостями у меня не было. Было всего три-четыре друга за столом,  да ещё и вся моя семья. Перед тем я простился  со своей девушкой, с которой у меня были чисто юношеские романтически-платонические отношения, постояли у  подъезда, поговорили, и я пошёл домой.  Здесь посидели мы немного за столом, выпили и без долгих слов  пошли спать. А утром сели на рейсовый автобус, доехали до нужной остановки и прибыли затем пешком на призывной пункт у военкомата, который тогда находился недалеко от цирка. Там сделали перекличку, посадили нас в специальный автобус и доставили на этот вот пересыльный пункт к Московскому вокзалу.
Пересыльный пункт состоял из нескольких деревянных дощаных бараков. С чрезвычайно чёрными и  замызганными до невозможности старыми нарами.  С небольшим двором внутри этого пересыльного пункта и с большими въездными воротами. Здесь нас встретили несколько офицеров и сержанты. Так сказать, «покупатели», представители тех воинских частей, где нам предстояло проходить воинскую службу. Один из сержантов, с типично русским лицом и добродушным взглядом, ткнул меня пальцем в грудь и сказал, что временно я назначаюсь командиром отделения. И потому я  должен записать к себе в тетрадь десять человек: с фамилией, именем и отчеством, с местом жительством, и сказать, что теперь я являюсь их командиром и потому  несу за их поведение полную ответственность. И я являюсь их командиром вплоть до нашего полного прибытия на место назначения. Но, ни места назначения, ни времени туда прибытия,  из нас никто, конечно, не знал.  Единственно, что мы теперь знали то, что будем служить в военно-строительном отряде. Первым ко мне записался мой одноклассник и земляк-косогорец  Володя Светиков. Каким таким боком мы с ним попали в этот отряд, не знаю? Ведь мы же далеко не строители?! Быть может, из-за моей близорукости? Возможно. Ну, я, ладно, особым здоровьем никогда не отличался, а  вот Володя в школе был одним из самых  сильнейших бегунов на длинные дистанции!
Ещё один парень, довольно взрослый на вид в сравнении с нами, проникся ко мне особой симпатией. Он оказался позже просто замечательным человеком. Это был призывник с сельского какого-то района, по фамилии я сейчас даже и не помню какой, но по имени Николай. У него закончилась отсрочка от службы по болезни матери, и он имел хорошую профессию, первый водительский класс шофёра. Что по прибытии в часть ему очень помогло, он стал личным водителем командира части.
Покончив с этим делом, я передал список сержанту, ставшему нашим командиром взвода до места следования, и мы, сгрудившись вместе, начали потихоньку знакомиться друг с другом, одновременно пытаясь разглядеть своих родственников за высоким забором занявших все имеющиеся за ним возвышенности. Но тут в ворота просочился мой старший брат, используя силу журналистского удостоверения молодёжной газеты «Молодой коммунар». Переговорив с офицерами и сержантом, он получил разрешение переночевать мне не здесь, а дома, явившись на пересыльный пункт к определённому часу до отправки поезда. И это тоже для меня было маленьким счастьем, как и для моей мамы, что встретила меня у ворот.
На следующий день, стоя вместе с моим старшим братом у ступенек отправляющегося поезда, она, то ли успокаивая меня, то ли себя, говорила: «Ну, ничего, ты парень не избалованный, рабочий, всё будет хорошо, пиши!..». Но вот с письмами у меня не всё было гладко. Во-первых, поезд находился в пути более недели, во-вторых, в воинской части особенно-то времени и не было до писем, да и с отправкой их было не просто, в третьих я в недолгом времени попал в госпиталь, сначала в один, затем в другой, а там тоже с отправкой писем было сложно. Хотя я мог бы обратиться к кому-то из сестёр с просьбой бросить письмо в почтовый ящик за пределами госпиталя, но, видимо, стеснялся обременять кого-то такими просьбами.
В поезде ребята пели, шутили, знакомились, рассказывая, друг другу всякие были и небылицы. Я пробовал даже читать, но это у меня плохо получалось. Больше смотрел в окно и думал: как там дома? С командира отделения в вагоне был спрос за порядок и чистоту в купе, не допускалось распитие спиртных напитков, если таковые обнаруживались в поклаже призывников, на остановках не допускался выход на перрон. В вагонах заработало радио, проводились политинформации и беседы, звучала музыка, какой-то комсомольский бог в сержантской форме производил перепись комсомольцев. На всех остановках мы высовывались в окно, пытаясь разглядеть в каком городе этот вокзал, или спросить о том железнодорожников и рабочих пути, а то и просто людей на перроне.
Но вот поезд, как мы заметили, уже пошёл не на юг, а на восток. За окном стало намного холоднее. В Свердловске  наше отделение помогало в погрузке  хлеба. Кормили всю дорогу почему-то  только селёдкой. Но у каждого призывника с собой было столько еды, что и на месяц хватило бы. Так что селёдку почти никто и не ел. Потихоньку кое-где и выпивали, но только уж очень осмотрительно. Кое-кто начал сбывать  проводницам свои личные вещи и кое- что из одежды: куртки, рубашки, свитера, некоторые сбывали часы, радиоприёмники. Всё равно, думали,  в части выдадут солдатскую форму, а вещи пропадут. Мне, кроме новой телогрейки, продавать было нечего. Да я и не хотел, считая, что деньги мне в армии не нужны и в этом, конечно, сильно ошибался. Все свои деньги, полученные в цехе за отработанные дни, положенные за очередной неиспользованный отпуск и за две недели вперёд по закону, я все отдал маме, понимая, что они семье нужнее, чем мне. И я слышал, как она говорила отцу: «Посмотри, сколько Саша нам оставил денег…». И я понимал, насколько ей грустно расставаться со мной.   
 
24. « А ВОКРУГ ГОЛУБАЯ, ГОЛУБАЯ  ТАЙГА…».

Не успели мы налюбоваться красотами седого Урала, как вот уже за вагонным окном замелькали таёжные пейзажи. И если в европейской части России за окном часто менялись  города, деревни и сёла, то здесь от одного населённого пункта до другого были  большие расстояния и километры. А ведь, действительно, по утрам тайга, как песне поётся,  кажется, голубоватого оттенка и невольно внутри тебя начинает звучать  эта вот пахмутовская  песня. Особенно когда на морозце стоишь на плацу  при  утреннем разводе и перед рабочим днём, а из динамика на столбе звучат слова: «Московское время три часа…», а вокруг тебя ещё полностью не рассвело. Хотя ещё очень хочется  спать, но глаз невольно уже любуется близлежащими далями. А ты стоишь и думаешь: « А на Косой Горе сейчас глубокая ночь. Все спят. А мы вот скоро потопаем на строительный объект и приступим к каком-то работам. К тем, что сейчас объявят на этом плацу…».
Более семи суток, наверное,  мчал сюда нас поезд.  Затем остановился он в каком-то глухом таёжном железнодорожном тупике.  А к ночи, когда начало темнеть,  нас построили в колонны по пять человек в ряд, и мы хорошим солдатским шагом, ещё непривычным для нас,  под счёт «раз, два, три», потопали  по грунтовой дороге. Шли на марше  довольно долго. Наконец, впереди, сквозь ночную мглу,  прорезался луч прожектора.  Подойдя ближе, мы увидели забор из кольев и колючей проволоки, вышки, на которых и были установлены прожекторы. А за этим импровизированным забором  мы увидели длинные одноэтажные бараки. Это и была наша воинская часть. Днём же мы разглядели, что и этот импровизированный забор был не везде, только на переднем плане, а со всех трёх сторон вокруг нас глухая тайга на многие километры.  Так что огораживаться-то здесь  особого смысла не было, если только опасаясь медведей.
Фанерные разборные бараки с засыпными стенами стояли чётко вряд. Они были по три или  четыре, сейчас точно не помню, между ними были расположены крытые беседки-умывальники, где солдаты умывались до поздней осени.  В достаточном удалении от  бараков стояло большое бревенчатое здание. Это на всю воинскую часть одно отхожее место. А за бараками были расположены клуб, столовая, штаб, какие-то еще хозяйственно- бытовые постройки.  Перед бараками плац и спортивная площадка для игр, здесь же площадки для волейбола и баскетбола, гимнастическая перекладина, то есть, вот такой своеобразный был здесь спортивный комплекс.
Первым делом нас завели в клуб, где для нас  стали крутить кино,  какой-то старый военный документальный фильм. И это одновременно с оформлением на каждого из нас документации и  распределением по ротам и взводам, здесь же происходило знакомство  с командирами. Затем повзводно стали направлять нас в баню, после которой все мы переоделись в солдатское обмундирование и уже с трудом узнавали друг друга. И только потом мы оказались в казармах, расселились по койкам (по взводам и отделениям),  а затем направились строем в столовую. 
Столовая поразила нас не только своим внутренним убранством, мебелью, но и пищей. Хотя большинство из нас не были с детства избалованы деликатесами, то здешняя пища показалась нам не совсем съедобной. А потому даже появилась и такая шутка: «На первое вода с капустой, на второе  капуста без воды, на третье- вода без капусты». Но это всего лишь была шутка, хотя часто перловая каша была в столовой такой густоты и клейкости, что, казалось, челюсти уже не разжать. И эту кашу можно было есть, только лишь добавив в неё в щи. Ну, а чай, был как чай. А вот что вначале я не мог никак в толк взять –  центре стола стояла тарелка с сырой красной рыбой, а я, до того не знавшей, что это такое, про себя даже  подумал: «Надо же, не могут  пожарить, сырьем кормят…». Не знал я, что красную рыбу так и едят. Это, видимо, в нашем рационе она была с медицинской целью – против цинги. И  то наше самое первое знакомство с солдатской пищей оставило в памяти не самое лучшее воспоминание.  Вся эта еда осталась на столах, а здешние солдаты старослужащие только  усмехались: « Вот закончатся у вас домашние пироги, сметать всё будете на столах…». И они были правы. Так в дальнейшем и было. Столовая представляла собой тот же фанерный щитовой барак, где поперёк него внутри стояли длинные дощатые столы, один на все отделение, то есть на десять человек, по двум сторонам каждого стола размещены длинные лавки, на столах сальная грязь толщиной в палец. Это и стало нашим первым боевым заданием новобранцев –  с ножами в руках соскрести и отмыть  эти столы и лавки от грязи.
Не лучшее впечатление оставила и казарма: жёсткие железные кровати  в два яруса по обе стороны барака, тесно и  впритык,  в т-образном порядке, на кроватях байковые тонкие одеяла, соломенные матрацы и подушки. При входе в казарму каптёрка для хранения личных вещей и верхней одежды, комната командиры роты, напротив сержантская, комната истопника с печкой-буржуйкой и баком для нагрева воды для отопления казармы, умывальня. Отопление в казарме было водяным именно от этой чугунной или железной буржуйки. В конце казармы «ленинская  комната», похожая на сельскую избу-читальню, с теми же длинными столами и лавками, правда, здесь были ещё и табуретки. «Красная ленинская  комната» предназначалась для политработы, лекций и бесед, здесь можно было послушать музыку, почитать газеты, поиграть в шашки и шахматы. При входе в спальную часть казармы стоял дневальный и наблюдал за порядком. Днём на кроватях запрещалось лежать, а у кроватей, с двух сторон казармы, на табуретках после отбоя  должны быть аккуратно сложены брюки и гимнастёрки, которые в стройбате заменяли военного образца робы.
Самое неприятное, к чему было просто невозможно привыкнуть, это невозможность побыть наедине с самим собой. И это особенно угнетало. Иногда просто хотелось отдохнуть от толкотни и шума, побыть в тишине. Служба у нас началась, как и положено, в карантине, с курса молодого бойца, то есть, со строевой подготовки, кроссов и физической подготовки, с умения раздеваться и одеваться по времени сгоревшей спички. И некоторые сержанты так усердствовали, что это приводило к конфликтам. В нашей роте новобранцев вся власть была отдана над нами сержантам, офицеров мы очень редко видели. Одним взводом командовал сержант из прибалтийцев, рослый, высокий и крепкий, он утомлял нас по утрам, выгоняя на мороз в одних нательных рубашках, которые на морозе становились колом, заставлял делать физические упражнения и бегать по плацу. В моём взводе был сержантом русский парень по фамилии, кажется,  Летов. Он-то был самым к нам человечным, требовал порядка, но не усердствовал чрезмерно, а вот в третьем взводе был сержант Немира, из западных украинцев.  Вот он-то  усердствовал изо всех сил и показывал свою власть, что и привело однажды к нашему неповиновению.

25.СЛУЖБА  И БОЛЕЗНЬ

Служба наша проходила километрах в пяти от достаточно большого жилого таёжного посёлка, где наш отряд-батальон  строил жилые дома и объекты социального и культурно-бытового назначения, детсад, клуб, новую больницу и так далее. И, как известно, два солдата заменяют экскаватор, то для того, чтобы новобранцы не скучали, нас использовали на всех тяжёлых и непредвиденных,  неквалифицированных и авральных работах. На планировке земли вокруг зданий, на всяких погрузочно-разгрузочных, в том числе, когда погодные условия зимой не позволяли затащить материалы на верхние этажи новостройки, штабелировке досок и кирпича, копки ямок вручную под бетонирование столбиков будущей изгороди или дорожных бордюров. И зимой, на ветру и морозе, копать промёрзшую землю, которая крепче льда, было истинным мучением – от лома или большого стального зубила после удара кувалды откалывались лишь до слёз обидные крохи земли. Потные на ветру мы простужались и чихали, ноги мёрзли в кирзовых сапогах, которые мы пытались греть на кострах, что разводили, пытаясь отогреть участки земли предстоящей  нашей работы. Между шерстяных зимних  портянок мы обворачивали ноги и газетами, кто-то пустил слух о чудодейственном их свойстве держать тепло и согревать ноги в сапогах, но они во время ходьбы превращались во влажные клочья, а оттаивающий снег на костре легко проникал сквозь кирзу и ещё более холодил ноги.
Вот только марш на строительный объект и с объекта согревал ноги, а это в день мы делали четырежды,  к обеденному времени мы возвращались в часть, а, подзаправившись, возвращались к месту работы. И даже тёплая еда не радовала. Особенно в слякоть холодных осенних дней, когда дневальный никого не пропускал в казарму,  по прибытии нас в часть в грязных сапогах, и их приходилось нам  отмывать в ледяных лужах замёрзшими красными руками. А сняв свои потные  телогрейки в казарме, приходилось, на том же ветру и в той же грязи, маршировать на плацу с песнями, дожидаясь своей очереди проникнуть в столовую, в которую, казалось, дверь была слишком узкая. 
 Соломенные матрацы во время сна сбивались в кучу, тонкие одеяльца, казалось, совсем не грели. За ночь приходилось просыпаться очень часто, чтобы перевернуться на другой бок. И  тело потому, как казалось, делилось строго пополам – один бок, что был в соломе, был горячим, другой, что над матрацем,  просто ледяным. А тут ещё сержанты развлекались  в игру «отбой-подъём!». И эта игра очень их забавляла, особенно сержанта Немиру,  что нам казалась бесконечной и бесчеловечной. И вот после очередного такого ночного подъёма кто-то их ребят крикнул: « Пацаны, не заходите в казарму!». А погода тогда стояла просто прекрасная, ночь выдалась тихая, светлая, не лютая, со свежим и  только что выпавшим снегом, прикрывшим хорошо и красиво казармы, деревья, грязь и слякоть. И мы сами по себе стали маршировать по плацу перед казармами, и орать во всё горло  гимн Тулы: «Тула веками оружье ковала…». Это напугало наших сержантов, утром офицеры могли спросить с них, что это за ученье проходило ночью на плацу, не дававшее спать всему военному городку, в том числе и их семьям.
Выход сержанты из этой щекотливой ситуации нашли самый простой: выкликнули в роту комсорга роты и пообещали ему какие-то кары, если мы не вернёмся в казарму. Мы его пожалели, передав через него свои условия: игры в «отбой-подъём» дальше не должно быть! На том и пришли к согласию.

Как всё случается в жизни, заболел я довольно случайно и неожиданно. Я этого даже и не понял, также как и окружающие меня люди. Просто я слабел с каждым днём и вскоре просто волочил ноги. Лом и носилки просто вываливались из моих рук, моча на снегу оставляла тёмно коричневый цвет, меня мутило и тошнило, на пищу просто не мог смотреть. Помню, под седьмое ноября это было, в столовой праздничная чистота и убранство, на столе всякие деликатесы, в том числе котлеты и яблоки. Я мог съесть только яблоко, но на моё предложение поменять весь мой праздничный обед на второе яблоко никто не согласился. Особенно  плохо мне стало в клубе, в духоте, где я не смог досмотреть фильм до конца и вышел на свежий воздух. В казарме я пытался открыть дверь в сержантскую комнату, доложить о своём плохом состоянии, но в ответ услышал: «Гляди-ка, «больной», чуть дверь нам не снёс, здоров ты, как медведь!». В медпункт было попасть непросто. Для этого в обед, прибыв со строительной площадки, нужно было записаться в медпункт у дневального. А времени было только, чтобы снять верхнюю одежду и пообедать в столовой, а затем одеться и сразу в колонну по пять и маршем на строящийся объект. И вот совсем обессилив, плюнув на всё, я сразу же отправился в медпункт. Очередь была небольшая, и, войдя в кабинет,  я увидел молодого врача-лейтенанта. Выслушав и взглянув на меня, он спросил: «А у тебя глаза всегда такие жёлтые?». Я удивился и ответил: «До сих пор были коричневые!». Лейтенант легко встал со стула, подошёл к висевшему на стене над рукомойником зеркалу и подозвал меня: «Подойди сюда, смотри!». И я увидел, что белки моих глаз совершенно жёлтые. «У тебя «желтуха», очень заразная болезнь…». Затем он снова сел за стол, написал направление и отправил меня сразу же в местный гарнизонный госпиталь.
В госпитале меня отправили в душ, одели в чистое больничное одеяние и поместили в изолятор. Вот где я почувствовал разницу, находясь в тепле и покое, наблюдая в окно,  как мои товарищи маршируют в любую погоду на строительную площадку. Вот где я мог наслаждаться тишиной и уединением, где никто не нарушал моего личного пространства. Режим был лежачий, в стерильно чистой небольшой комнатке изолятора был телевизор и я смотрел все программы подряд, часто распахивал дверь, и те из обычных  больных, не инфекционных, кто боялся заразиться от меня, в раскрытую дверь тоже с любопытством смотрели те передачи. Кормили меня, в сравнении с солдатской нашей столовой, просто шикарно. Пищу приносили  вкусную, не жирную, приготовленную на пару.
Прошло более месяца, истекал должный срок моего лечения, а температура у меня была повышенная. Врачи начали меня обследовать с ног до головы, и нашли причину, направив меня в окружной госпиталь в Новосибирск в туберкулёзное отделение.      

26. НОВОСИБИРСК  И ПРОЩАЛЬНЫЙ БАНКЕТ

Сейчас я спокоен, а тогда испугался, даже перестал писать домой. Я знал, что это за болезнь, ведь наш сосед по коммуналке, Исаев Михаил Егорович, умер от открытой формы туберкулёза лёгких. Но в Новосибирск я ехал, как мне тогда сказали, всего лишь на обследование. Сопровождал меня сержант. По дороге мы несколько сдружились, даже где-то при пересадке, возможно на станции Тайга, сходили в кинотеатр и посмотрели фильм. Фильм я сейчас не помню, но что запомнилось, так это крупно написанное во весь экран слово Азия в каком-то журнале кинохроники. Это было непривычно мне, привыкшему считать восточную часть России Сибирью, а не Азией. Вспомнилось, что почти все наши родственники со стороны отца живут в Кемерово, по нашим европейским меркам рядом, а по здешним достаточно далеко. Позже отец даже несколько обижался, что они, наши родственники,  так и не проведали меня в воинской части, хотя он им писал о месте моей службы и им, не как ему из Тулы, не так уж и далеко было доехать до меня. Он даже представить не мог: насколько громадны сибирские просторы!  В окружном туберкулёзном отделении меня принял врач с погонами полковника. Он осмотрел меня с ног до головы, и после этого медсестра повела меня в палату, показавшейся мне вначале, после нашей воинской части, чуть ли ни  гостиничным номером или санаторием. В палате нас оказалось четверо. Причём, собрался вполне интернациональный состав: русский, украинец, татарин и казах.  Больше всех я сдружился с казахом, даже фамилию и сейчас его  помню – Каживовабашаев, так, кажется. Он мне рассказывал об обычаях казахов, об их традициях и жизни, я о Туле. Мне указали на свободную койку у окна, что и стала новым местом моего жительства. По другую сторону, довольно широкой нашей четырёхместной палаты, разделённой большим квадратным столом, тоже у окна, лежал украинец. Меня резанула по душе одна брошенная им фраза, когда я разговаривал с татарским пареньком: « Ну, что ты ему толкуешь, он же не русский!..». На что я ему бросил в ответ: « А ты-то русский?..», хотя я всегда с уважением относился к украинцам и считал их тоже русскими людьми. С тех пор наши отношения осложнились и не задались. С ним  мы не сдружились. Отделение было большое, в несколько этажей. Да и наш этаж был разделён  на две части – в другой половине лежали ребята после операций, но они были так молоды и потому не унывали, хотя у некоторых и были удалены по половине легкого. Помню, как один из них пытался даже петь. Молодость брала своё. Моё лечение состояло, после, опять же, обследования, всяких там анализов и рентгена,  в приёме лекарств, да в хорошем питании. С этажа на этаж ходить запрещалось, да и на другую половину этажа. Так что основным развлечением был у нас телевизор в столовой, превращающейся после ужина из столовой в кинотеатр, а в палате –  имеющейся у каждой кровати наушник в стакане. Именно с этого времени я  полюбил радио, именно оно стало моим собеседником и окном в мир. Особенно мне нравились музыкальные передачи. И песня «Морзянка» до сих пор любима мною, она переносила меня из страны снегов домой. Всё, что было связано у меня с домом, было для меня дорого, и я  бережно хранил, в том числе все фотографии и письма, всякие другие мелочи, что можно было хранить в карманах, подаренные мне в дорогу, в том числе и складной нож, подаренный моей юной моей подругой. Воспоминание о ней тоже скрашивало мою нынешнюю жизнь, и этим воспоминаниям я  тоже был нескончаемо благодарен.  Хотя, вернувшись уже домой, я с этой девушкой расстался, напуганный, как тогда считалось, неизлечимостью моей болезни. И потому я сегодня очень рад, что у неё в жизни сложилось всё хорошо. И я не смог искалечить ей жизнь, так как в то время я был очень недоволен собой, метался и искал сам себя, своё место в жизни.  Армия, пусть и небольшой срок моей службы, заставила критически меня взглянуть на самого себя со стороны. И я был очень недоволен собой,  оценкой своей личности.  Хотелось большего и настоящего, чтобы работа и жизнь приносили радость  и удовлетворение, чтобы на работу я шёл с большим желанием, а не с чувством неудовлетворённости.
Помнится новогодний вечер в госпитале. И не только праздничным столом, с мандаринами, но и песнями, что долетали до нашего этажа с улиц Новосибирска. Но более всего концертом, что слушал я всю ночь по своему наушнику. Казалось, таких концертов и песен я раньше и не слышал. Радио имеет удивительную способность создавать интимность обстановки и непосредственность общения с ведущим программу. Казалось, что ведущий о музыке беседует только с тобой, и ты переносишься сам в те края, о которых и идёт речь. Между тем я и Новосибирска толком не видел: с вокзала и в госпиталь. Запомнились только огромные сугробы по сторонам тротуаров, и как я шёл по тротуару,  словно в туннели, между двух снежных стен.  Таких снегов у нас в Туле никогда не увидеть. Запомнился ещё вокзал, большой и красивый.
 
Время лечения, месяц или полтора, а то и больше, сейчас не помню, пролетели быстро. Я словно побывал в санатории. И вот мне выдали сопроводительные документы, запечатанный пакет с моими больничными бумагами, форму и, накормив в дорогу, отправили назад в воинскую часть. Теперь я добирался уже самостоятельно без сопровождения. В Томске была пересадка. Некоторое время предстояло провести на вокзале. Я купил какую-то книгу, пытался читать. Но вскоре устал, и мне захотелось посмотреть на этот город студентов. Но это мне тоже не удалось, стоял лютый февраль, и, выглянув из дверей вокзала, короткими перебежками и прячась за дома, я пытался чуть отойти от вокзала, но это было просто невозможно – ветер по широкой улице дул как в трубу и сбивал с ног. И я отказался от этой затеи.  К тому же была ночь. Но вот утро, я опять в тёплом вагоне и колёса меня несут в мою казарму.
Добравшись на попутке до части, я явился к начальству, которое, вскрыв пакет, коротко бросило: «Поедешь домой…». Диагноз-приговор – очаговый туберкулёз легких.  Но на том наш разговор не кончился, у замполита была ещё одна головная боль. Передав мне все письма из дома, он пожурил меня за то, что я из госпиталя  не писал домой, где мои родственники всполошились и все переживали по поводу моего долгого молчания. Отец даже побывал в военкомате с просьбой разыскать сына и к нему, как бывшему офицеру и орденоносцу, здесь отнеслись с должным вниманием. Кроме того, он собрал и отправил мне посылку с шерстяными носками и другими тёплыми вещами и тульскими пряниками, значительно потратившись, а о том, что я получил посылку,  извещения ему не было. Так вот эта посылка и была головной болью замполита. А дело тут было вот в чём: не найдя меня в части солдат-почтальон с друзьями хранили-хранили эту посылку, а перед своим дембелем домой взяли и съели. Так что всё зависело от меня, буду ли я иметь к ним претензии, если да, то предстояла целая эпопея - солдаты то те были уже дома. Я не стал писать заявление о пропаже, плюнул на всё – пусть живут  спокойно! И замполит вздохнул с облегчением.       
 До того ли мне было, когда и я возвращаюсь домой! В казарме меня встретили радушно, здесь произошли изменения. Карантин давно закончился и все были распределены по бригадам. Меня представили бригадиру. Он спал, несмотря на дневное время. Был конец будничного дня. Это меня удивило, также как и то, что его кровать стояла особняком в конце казармы у стены, примыкающей к «Ленинской комнате» и отделена одеялом. Но я не показал своего удивления. По стенам этой его импровизированной комнатки висели картинки из журналов. В отряде, видимо,  были два вида сержантов, строевики, то есть те, что учили нас строевой подготовке, и сержанты бригадиры. Они отличались формой одежды: строевики ходили в шинелях, бригадиры,  как и мы все в бушлатах, но только с сержантскими погонами. И их власть осуществлялась не в казарме, а непосредственно в работе, то есть  на стройплощадке.  Не понятно,  но каким-то образам всем уже было известно, что я поеду домой. После этого визита  и знакомства  я был представлен сам себе.  На другой день  получи личные документы и  документы на проезд, а также деньги, начисленные мне по больничному листу, чему я был приятно удивлён.  Не теряя времени даром, я нашёл своих друзей Николая и Владимира Светикова, чтобы попрощаться с ними как и положено.
Было воскресенье. Николая я нашёл в отдельном  солдатском жилище водителей. Была у них такая привилегия, особенно у личных водителей командиров. А Володя Светиков вообще попал служить в соседний стройбат, находящийся неподалеку. Решили это дело отметить, и я дал деньги на водку и закуску.  Николай взял на себя задачу всё закупить в посёлке и одновременно привезти с собой и Владимира.
Наш прощальный банкет прошёл в гараже, столом послужил капот его «козлика». И это был единственный раз, когда я был по-настоящему пьяным. Я потерял способность стоять на ногах. Ребята на плечах довели меня до кровати в казарме, а дневальный был страшно удивлён моим состоянием. Меня друзья положили на  первую попавшую койку и поспешили ретироваться. А  я только помню, как надо мной качался верхний ярус кроватей, как палуба корабля.   Вернувшаяся в казарму из клуба рота, где закончилось кино,  хоть тоже была удивлена, но оставила меня в покое и лежать там, где меня положили. А сержант только и сказал: «Пусть спит, он завтра уезжает…».
 
27. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Возвращение  было таким же долгим по времени, как и путь к месту службы.  Но более радостным. Также я любовался в вагонное окно природой, но, однако, уже с мыслями о скорой встрече с родными и близкими, своими друзьями. Путешествие шло без приключений.  Поезд шёл несколько иным путём, чем вёз меня к месту службы, более северным, не через Свердловск, а через Пермь и на Москву. В дороге ко мне, а точнее к  моей солдатской форме, проникся уважением и любовью крепкий мужик-сибиряк, для кого солдатская служба, видно, не забылась. Всю дорогу он меня угощал, не принимая от меня никакого ответного угощения. И при знакомстве с ним, напуганный военной тайной ничего не разглашать, я почему-то назвался Николаем. А тут по вагону прошла проводница с услугой дать телеграмму родственникам о прибытии, чтобы встречали с почётом и угощением. Вот мой дорожный попутчик пристал: давай, да давай родителям твоим телеграмму отправим! Отправили: «Еду. Встречайте. Николай».  Позже, в результате этого, когда я приехал на Косую Гору, то узнал, что дома был полный караул! Кто такой Николай? Все терялись в догадках. Но встреча была очень тёплой, с хорошо накрытым столом, хорошо подготовились мои родные к встрече нежданного гостя. Хотя мать так и ахнула и чуть не упала, когда открылась дверь, и  я вошёл в родную квартиру. Она-то чувствовала моё возвращение. Здесь были уже  все на ногах, начались обнимания и поцелуи. Да и я приехал не с пустыми руками, с подарками. В Москве зашёл в ГУМ и купил маме маленькие, под золото, красивые дамские наручные часы, которых  у неё никогда не было, и она их никогда  не носила. Себе же я купил для «гражданки» красивый шерстяной толстой, крупной вязки. свитер и шапку, модную тогда, «москвичку». А вот на остальных денег не хватило. Купил только отцу и брату бутылку хорошего коньяка, чтобы выпить за встречу. 
Ну, что, скажите мне, может измениться за полгода моего отсутствия, за зиму? Да ничего! Дома и в посёлке, вроде бы, всё оставалось как прежде. Да вот только во мне что-то не так, всё стало совсем иным. Казалось, что там внутри меня что- то щёлкнуло и переключилось. Я как-то стал по- иному  смотреть внутрь себя и вокруг себя, и многое мне начинало не нравиться, в том числе и во мне  самом. Я начал искать самого себя, ощутить своё место в жизни, понять, что мне нужно. Я понимал, что социально ещё не созрел, не твёрдо стою в жизни  на ногах. Но все эти метания и переживания у меня начнутся несколько позже, а пока я радовался жизни, свободе и возвращению домой. Первым делом я обошёл с друзьями весь посёлок, и он мне по-прежнему очень нравился. В каких только местах мы с ними не побывали! А на другой день, по прибытии, я побывал в военкомате, где стал на воинский учёт, затем отправился в нашу больницу за Воронкой, где было тульское туберкулёзное  отделение,  к врачу Аббасову, и тоже  стал на учёт. Начал здесь получать бесплатно лекарства «паск» и «фтивазид» и продолжил лечиться, но уже   амбулаторно. Но погулять мне долго не пришлось.  Не прошло и недели, как в дверь  нашей квартиры постучался участковый милиционер и сказал: «Почему не работаете, на какие средства живёте?». И я быстренько вернулся в цех к своему токарному станку.
Спустя годы, это время своей жизни я, наверное, без всяких сомнений и преувеличений могу назвать самым счастливым. Живы были мои родители, всё у меня и у моих родных ладилось и всё шло, как по маслу, как мне хотелось, и  как я хотел. Играл в волейбол, ходил на танцы и в кино, слушал музыку, читал книги, работал, строил дом, два года, как вожатый-производственник, вёл ребячью волейбольную секцию в школе № 66,  готовился к поступлению в институт. В 1968 году был признан лучшим молодым рабочим на заводе и награждён правительственной наградой – знаком «Отличник социалистического соревнования чёрной металлургии СССР». Но, если честно признаться, эта профессия не очень мне нравилась и не полностью меня удовлетворяла. Скучновато было мне все восемь часов стоять у станка и смотреть крутится в патроне изготавливаемая мною   деталь. И так каждый день. Хотелось простора, большего познания, живости, встреч с интересными  людьми, общения и разнообразия. Да ещё меня манила к себе история, тот самый предмет, который  полюбился мне ещё в школе. К тому же, станок был у меня совсем старый-престарый.  Весь разбитый – «ДИП-200» . Хотя внешне он и выглядел сносно, был всегда чистый и ухоженный, но повышенной сложности деталь сделать на нём было чрезвычайно трудно, просто невозможно. Задняя  бабка, как ни бейся, давала конус, каретка дробила, детали можно было делать только с одной установки. Второй раз размер не поймаешь.  Единственно, что хорошо на нём было делать, так резать резьбу на деталях небольшого размера. Чем всю жизнь, по крайней мере, при моей работе в цехе, занимался мой сменщик дядя Миша Долгов. Сколько я помню, он делал одни сгоны из труб. И они,  аккуратно  сложенные, постоянно лежали на железной тумбочке возле нашего  станка.
Правильно говорят, что в каждой профессии должно быть призвание. У меня к токарной делу явно его не было. Помните, как там написано у Владимира Лазарева, нашего тульского поэта: « Я могу работать тоже, я признан в дружеском кругу, но себе признаться должен, что так токарить  не могу…». Так, кажется? И как это верно! В работе должен быть кураж, заложено удовлетворение, какое-то удовольствие от выполненной работы. А я же держался лишь на упрямстве и самолюбии, что я не хуже, а могу быть лучше других, и даже не в заработке тут было дело, а в  соревновании, а душа-то не принимала,  противилась, ей хотелось большего, чем вот это ограниченное пространство цеха, хотелось большего, учиться и познавать мир.
И в 1970 году я поступаю в Тульский педагогический институт им. Л. Н. Толстого,  на историко-филологический факультет по специальности история и обществоведение.

28. НОВЫЕ ДРУЗЬЯ.
 
Буквально вчера, я нёс с базара домой ведро картошки, как встретился по пути  Виктор Ломакин. Не один год, а около десятка лет проработали мы с ним токарями в ремонтно-механическом цехе. Привет, да привет, разговорились про жизнь. Как же мы постарели! Наверное, также подумал и он, глядя на меня. Да и что там говорить, мне-то на следующий год уже семьдесят, а ему-то годков по более, чем мне. На два, на три, а то, и на все четыре! Не знаю, как получилось, но мы с ним сдружились в цехе. С первого же его появления в нём. Он был не только хорошим токарем, но и хорошим человеком. Безотказным, всегда готовым прийти на помощь и дать полезный совет, искренним и без всякой подлой мысли человеком. Одним словом, он был трудягой и  настоящим мужиком. Он был тогда, как и я, ещё достаточно молод, но много уже испытавшим в своей жизни.  По малолетству попавший в места не столь отдалённые,  и потому особенно умевший ценить жизнь и людей, окружавших его, он уже более основательно и разумно относился к жизни.  Как-то он однажды сказал мне: «Лучше жить по законам, ничего там хорошего нет…». И работал с полной серьёзностью и добросовестностью. Особенно приятельских отношений у нас с ним не было, за пределами цеха мы не общались, но в цехе нам вместе  было находиться комфортно, тем более, что он вскоре женился и его жизнь вне цеха была занята семьёй. Так вот у Виктора Ломакина я много почерпнул не только в совершенствовании профессии, но и к отношению к жизни.
Так вот, разговорившись с ним во время нашей сегодняшней встречи, с которой  и начал этот разговор, я понял, что все мои эти двенадцать лет работы в цехе  вместе с ним не для меня прошли даром. Оно оставили в душе не только одни неприятные впечатления, но и   немало приятных воспоминаний. Мы многое вспомнили, всякие интересные случаи из жизни цеха, людей, с кем общались в цехе, в том числе и Женю Еськина, с кем я соревновался и который недавно ушёл из жизни, многих других рабочих и мастеров. Эти годы  не прошли для меня бесследно, и  я очень хорошо теперь чувствую и понимаю людей, а рабочего человека чувствую  глубоко изнутри, а это дорогого стоит. И я бы желал, отталкиваясь уже от своего имеющегося житейского опыта, чтобы все молодые люди начинали свой путь, свою дорогу в жизни, именно с рабочей профессии, тогда бы им  многое было бы яснее и понятнее  в этой жизни. Как это понял  я, и что мне особенно пригодилось в журналистике, так это то, что начал чувствовать и понимать людей.  Кто есть перед тобой, какой человек, и что от него можно ожидать в общении с ним. В институте я также вот неожиданно сдружился с Александром Корсаковым, лейтенантом внутренних войск, работавшим начальником отряда в одной из тульских колоний. С ним мне было легко, светло и интересно общаться. О его работе мы никогда не говорили, но это был весёлый добрейшей души человек, с которым было легко в любой ситуации. Мы вместе ходили сдавать зачёты и экзамены, вместе сидели на лекциях, делились конспектами и в институте на сессиях всегда искали друг друга. Друг без друга нам было на лекциях не комфортно, почему-то  несколько скучновато, да и учёба как-то не ладилась.  Вместе после экзаменов мы ходили «обмывать» экзамены  на фабрику-кухню у тульского Кремля, где был тогда не только ресторан «Упа», но и «автопоилка», как мы тогда называли на фабрике-кухне небольшой зал, где стояли автоматы, продающие лёгкое вино в разлив. То есть, лилось в гранёные стаканы по двести грамм, наподобие продажи газировки. Было вот такое чудесное место в Туле в те наши славные времена, и не было повального пьянства, наркомании, как сейчас. Потому, что нам всё это заменяла интересное общение и постоянная занятость, и работа для достижения поставленной цели не оставляли место для бесцельного проведения времени.  А сегодня многие живут совершенно бесцельно и не знают себя куда деть.   
Однако, студентом я стал не сразу. Хотя подспудно и глубоко внутри себя  всегда хотел учиться на истфаке. Изучать основательно историю. Мне кажется, что я уже упоминал, что на истфак я пробовал поступить ещё до призыва в армию, но не прошёл по конкурсу, а тут, спустя пять лет, я вновь решил повторить попытку. Готовился я основательно. И не только по учебникам, но и по различным пособиям, предназначенным  поступающим в ВУЗ. Помню первый экзамен по истории СССР. Он проходил в старом здании пединститута, в старинном здании бывшей гимназии дореволюционной Тулы, с удивительной архитектурой и кованными лестничными пролётами внутри, от которых разносилось эхо по всем этажам, если когда кто-то спешил не опоздать на лекции. В достаточно большой экзаменационной аудитории стоял длинный стол с красивой скатертью и цветами, а за столом сидела экзаменационная комиссия, состоящая  из преподавателей института. Вхожу я в аудиторию и говорю «Здравствуйте!».  Тащу билет из двух или трёх вопросов по разным эпохам истории нашей страны.       
Очень подробно отвечаю на все указанные там  вопросы и всё равно получаю, вдобавок, кучу дополнительных вопросов, отвечаю подробно, даже с использованием висевшей на стене большой карты страны. И вот тут я вижу, что мои экзаменаторы несколько приуныли. А их было за столом человека четыре-пять, они переглянулись, и один из них задаёт последний вопрос:  « А, скажите, почему вы решили поступать на исторический факультет, ведь у вас же рабочая профессия, и вам, наверное, нужно было бы поступать в политехнический институт?». Ну, что я тут мог на этот вопрос ответить, сказать только одно и  предельно искренне: «Просто потому, что мне история нравится, и я хочу её изучать…». После этого мои экзаменаторы вновь переглянулись, а спросивший меня мужчина со вздохом сказал: «Ну, что же, придётся ему ставить пять?..».
О том, что я начал сдавать свои вступительные экзамены  в институт я никому в цехе не сказал,  и потому не брал по этому случаю положенный на время экзаменов отпуск без оплаты. Продолжал работать по сменам. Зачем, спросите вы? Да за тем, что если я «срежусь», то  пойдут всякие там суды-пересуды, шутки-прибаутки  в мой адрес, а они не всегда бывают безобидными. Также как по истории,  я сдал русский язык и литературу, письменно и устно, а вот перед иностранным языком я, конечно,  заколебался, решил всё-таки  взять отпуск, чтобы подготовиться.  Перед этим экзаменом я почувствовал в себе неуверенность. Несу я вот своё  заявление на отпуск, вхожу в кабинет начальника цеха Сергея Семёновича Николаева, а тот с удивлением смотрит на меня: «Какие экзамены, они-то во всех институтах уже давно идут?». А я ему на стол свой экзаменационный лист. Он как увидел мои пятёрки, так сразу же повеселел, схватил ручку и тут  же подписал моё заявление: «Молодец! Иди, иди, учись!». Уж очень он любил, когда люди в цехе учатся.
Мои опасения с английским языком оправдались, получил я четвёрку, хотя видя мои оценки в экзаменационном листе,  молодые женщины-«англичанки», мои экзаменаторши, особенно ко мне и не придирались.  И я чувствовал, что и эта моя четвёрка с большим авансом. Таким образом, я опять «пролетал» по конкурсу, хотя многие абитуриентов, на сей раз, и поступили со значительно меньшим количеством баллов, чем у меня. В первую очередь принимались на курс люди уже работавшие в городских и  деревенских  школах, то есть, в системе образования,  и уже имеющие среднее специальное  педагогическое образование, воспитатели и преподаватели профтехучилищ, детских домов и интернатов. Затем принимались в этот институт на истфак вне конкурса политработники в лётной форме и начальники отрядов местных колоний. Признаться, я был сильно раздосадован очередной неудачей, но затем успокоился, плюнул на всё это дело и решил больше никуда никогда не поступать. А свои  экзаменационные листы с оценками, вместе с кратким письмом-запиской, засунул в конверт,  и отправил в Москву на Чистые пруды, в Министерство просвещение. В записке написал, что эти листы дарю им на память, и спрашиваю как быть, если в институт не принимают, потому что я не работаю в школе, а в школу не принимают, потому что я не учился в институте?
Отправил и забыл. Потекла прежняя  моя привычная жизнь: работа, домашние дела, дружеские гуляния. И вдруг, к новогодним праздникам,  неожиданный мне сваливается на голову подарок – письмо из пединститута: «Приезжайте, вы зачислены!». Радости моей тогда не было предела. Вот это подарок, так подарок! Итак, с начала 1971 года, со второго семестра, и началась моя жизнь студента-заочника. Мне выдали зачётную книжку, и я впервые почувствовал себя студентом первого курса историко-филологического факультета педагогического института им. Л. Н. Толстого. Как это здорово звучало! Я получил свой первый оплачиваемый студенческий отпуск на заводе и стал ездить в институт на лекции в зимнюю короткую студенческую сессию.
Учёба мне давалась легко, учиться было интересно и увлекательно. Да и  преподаватели были просто замечательные. На первом курсе особенно запомнились преподаватели Болезнев и Кузьмина. Если, конечно,  эти фамилии я сегодня не переврал, ведь с тех пор минуло сорок пять лет! Но мне очень нравились их лекции. Лекции Болезнева по истории СССР, Кузьминой по археологии и истории древнего  Востока, по  истории древнего Рима. Позже мне нравились,  как излагали материал преподаватели: Чернышевич – по истории  средних веков, и  как он проводит практические занятия, Марков –  по истории КПСС, супруги Крутиковы и Плотников –  по истории СССР, Ашурков –  по историографии, Минская –  по психологии.  Да и другие преподаватели были в своих дисциплинах довольно сильны.  Но особенно нравилось мне, как читала свои лекции по новейшей истории преподаватель  Сиводедова. Как её звали забыл, а вот фамилию отчётливо помню. Особенно по истории Англии и Франции, с их революциями, кромвелями, жирондистами и якобинцами,  гильотинами, дантонами, маратами и робеспьерами, санкюлотами и «бешенными», жаками ру и наполеонами. Это была полная женщина уже в то время довольно преклонных лет. У неё муж тоже был историком и преподавал в нашем же институте.  Она, входя в аудиторию, брала стул, летом садилась к раскрытому окну и, глядя в него,  начинала говорить.  И перед нами разворачивались бурные страницы западноевропейской истории. Да так разворачивались, что мы даже забывали писать свои  лекции, а слушали её, как заворожённые,  затаив дыхание и раскрыв рот. Вот это был настоящий историк, говорили, что они с мужем долгое время преподавали в Ташкентском университете и не так давно переселились в Тулу.
Но вот именно с ней у меня произошёл довольно курьёзный и неприятный случай, казус, который чуть-чуть не принудил меня бросить институт. Именно о Сиводедовой ходила по институту  байка, такая вот страшная присказка: встречаются два студента, и один у другого спрашивает: «Ну, как учёба? Как сдаёшь?». «Нормально, «хвостов» нет…». «Ничего, до Сиводедовой дойдёшь, остановишься!». Говорят, что к ней сдавать «хвосты» ходили  даже дипломники с пятого курса.            
А случилось следующее: на одно из семинарских занятий я не только опоздал, но и,  не удержавшись, чихнул громко, на всю аудиторию. На что Сиводедова выпроводила меня из  аудитории со словами: « Я не собираюсь собирать вирусы гриппа со всей Тульской области!..». И потом стала не допускать меня ни к одному семинарскому занятию, отказывалась принимать потому у меня и зачёты. А, как известно, без принятых зачётов не могло быть речи и о сдаче экзаменов. Вот потому я добился аудиенции у Сиводедовой, объяснив ей, почему я  ни разу не сдавал зачёт. И она, недоверчиво посмотрев на меня, снизойдя до меня, сказала, что экзамен она у меня примет, но только у себя дома, назвав мне свой адрес. 
Тогда это меня несколько обидело, ведь у нас в Туле я не слышал, чтобы сдавали экзамены на дому. Может быть, это было так заведено в Ташкенте? И я долго сомневался: ехать мне или не ехать к назначенному часу? Ведь я ни в чём не виноват, что она не допускала меня до сдачи зачётов и экзаменов! Тем более, что я не знал, где это в Туле находится улица Вознесенского?  Спасла меня и чреватую для меня ситуацию мама. Она с такой нежностью и мольбой посмотрела на меня, погладила по голове и сказала: «Езжай, сынок, езжай, я за тебя молиться буду! А то, что улицы не знаешь, не беда! Возьми такси, и оно тебя привезёт по адресу…». И в самый последний момент я поймал на Косой Горе такси, впрыгнул в него и таксист в момент домчал меня до нужной улицы, тем более что она находилась при въезде в Тулу, прямо с южной стороны, совсем недалеко от посёлка. Почти рядом с новыми корпусами пединститута.
Расплатившись с таксистом по счётчику, а это получилось совсем недорого, я пошёл  адресу. Дом оказался всего в нескольких шагах от проспекта Ленина. У дома маячила уже фигура в милицейской форме. Оказалось, что это тоже студент-заочник, мой собрат по несчастью. Сиводедовой не оказалось дома. Она не вернулась из ежедневного своего похода по магазинам.  Так это ему сказали в её квартире. Так что нам пришлось её  несколько  подождать. Это мне даже оказалось на руку, не нужно самому ломиться в квартиру, да и вдвоём сдавать экзамен на дому уже не так странно. Предмет я хорошо знал. Во-первых, я с большим интересом всегда слушал её лекции, а память у меня была в молодые годы очень хорошая, да и сейчас не обижаюсь. Во-вторых, я редко записывал лекции, а большим увлечением, также как и художественную  литературу, читал учебники по истории. Вначале даже я и не стараясь что-то заучить и запомнить. Просто читал учебник как художественную литературу. А вот второй раз, обычно перед экзаменами, читал более внимательно, разделяя каждый век на полвека и определяя основные события в нём, сравнивая это время с происходящими событиями в других странах мира. Получалась стройная историческая картина не только в моей памяти, но и в воображении. Я и сейчас многое помню по векам и событиям, в том числе и главные даты-вехи истории. Так что самого экзамена я не боялся, а вот его необычность вносило какое-то смущение и некоторое унижение моего достоинства и молодой гордости.
Сиводедова подошла к дому с полными сумками продуктов, мы поспешили ей помочь и подхватили сумки. Не помню сейчас на каком этаже она жила в большом пятиэтажном доме. Но помню, как поднимались мы с поклажей пешком по лестнице. Затем она впустила нас в квартиру, пригласила в зале присесть на диван, оставив нас на какое-то время одних,  вернулась к нам с пачкой экзаменационных билетов в руках, с листами писчей бумаги и двумя  шариковыми ручками. Разложила всё это на журнальном столике, билеты  чистой стороной –  «рубашкой» вверх, перемешала их и сказала: «Берите по билету…». И мы потащили свою судьбу.               
Я тут же его прочёл и начал писать на листочке конспект будущего своего ответа, что-то там царапал и мой приятель по столь необычному экзамену. Сиводедова молча понаблюдала за нами, затем ненадолго вышла в соседнюю комнату. Студент-милиционер молча показал мне свой билет и кивком головы указал на свой листок. Я взял его у него и набросал кратко суть ответов на означенные в его билете вопросы. На вопросы своего билета я уже давно ответил. Но вот вернулась Сиводедова и начала допрашивать милиционера. Он отвечал, как мог, точно по моим записям. Погоняв его ещё немного по истории своими вопросами, Сиводедова отпустила его, поставив тройку. Пришло моё время отвечать. Тут Сиводедова несколько оживилась, видимо ей мои ответы-рассказы нравились, он вначале засыпала меня дополнительными вопросами, а затем взяла в руки всю колоду экзаменационных вопросов и, зачитывая их один за другим, внимательно слушала, что я говорю. Но вот  все билеты в её руке закончились и оказались на столе. Тогда она удивлённо посмотрела на меня и сказала: «Не думала, что вы так хорошо знаете историю?! Надо бы поставить вам «отлично», но я поставлю вам «хорошо», так как вы сдавали экзамен не во время, не в аудитории, а у меня дома… ». Но я и этому был рад, понимая, как рада будет моему возвращению домой моя мама и тому, что я продолжу дальнейшую  свою учёбу. Прошло достаточно много времени с тех пор, давно нет уже моей мамы, но это экзамен и  её переживания,  и сама преподавательница Сиводедова запомнились мне навсегда.
 
29. БЫСТРО БЕГУТ ГОДЫ

Как быстро бегут, торопятся годы! Вот я сегодня пишу эти строки, и мне не верится, что прошло столько лет. Вот и мой уже внучатый племянник  Никита начал ходить в первый класс, а вместе с ним и я. Как-то он меня спросил:
 – Дядя Саша, а сколько тебе лет? – так уж у нас повелось, что он зовёт меня не дедушкой, а дядей, что мне очень нравится. На что, в ответ, я его тоже спросил:
 – Никита, а сколько тебе лет?
Он не задумываясь, тут же выпалил:
 – Семь!
 – И мне семь, но только десять раз по семь!
 – Ничего себе?! – удивился Никита, – нет, дядя Саша, ты моложе!
Ну, что же, внучок, спасибо за комплимент.  А  вот вчера мы с женой и почти всей нашей большой семьёй ходили на празднование 80-летия нашей первой в посёлке средней школы. Каких только не было преобразований на её пути: она была и сорок седьмой, и первой Косогорской, а ныне она шестьдесят пятая. А вот недавно её соединили с шестьдесят шестой. И вместо двух средних общеобразовательных школ в посёлке стала одна, размещённая  в  двух больших зданиях в разных концах посёлка. Основанная ещё 1935 году, была она раньше не только десятилеткой,  два года была одиннадцатилетней трудовой политехнической, а сегодня  ребята учатся  в ней опять одиннадцать лет, но только теперь она не политехническая. И своей школе я тоже не мог не посвятить стихотворение:

Год тридцать пятый, будто бы вчера,
На пустыре, окраине посёлка,
Вознёсся Храм, для школьного пера,
Познанья мира, песен без умолка.

Здесь детский гомон славит радость звонко
Как редкий изумительный узор
Тот Храм и до сих пор радует наш взор
В рисунке дивном нашего посёлка.

Он память наша как в стране большой
Всё лучшее предназначалось детям,
И это, школа, помним мы с тобой,
Назло всем нынешним губительным приметам.

Нас удивлял всегда твой вешний сад,
Что белоснежным полыхал пожаром,
Здесь познавали много лет подряд,
Что в жизни ничего не даётся даром.

Мы вышли все из школьной колыбели,
Взрастившей нас, отправившей в полёт,
И если это мы с тобой понять успели,
То молодёжь, конечно же, поймёт!

    Помнится, как мы в середине шестидесятых годов ходили два раза в неделю в различные заводские цехи, где нас обучали разным профессиям. Я попал в модельный цех, где делали деревянные и металлические модели для отливки фитингов. Именно здесь мы учились держать в руках молотки, напильники, шаберы, учились сверлить и строгать. Нас приучали к  труду. Но это всё быстро кончилось, и школа опять стала общеобразовательной школой, после того как не стало во главе государства Никиты Сергеевича Хрущёва.
А сегодня в зале Дома Культуры был большой праздник школы. И перед началом  этого красивого праздничного мероприятия, с чествованием ветеранов школы, преподавателей и её учеников, выступали на сцене певцы и танцоры. Среди артистов были также бывшие её ученики, подчас и  золотые медалисты с прекрасными голосами, такие как Алёна Ведмеденко. Прекрасно выступила и  Аня Ковалёва, также выпускница шестьдесят пятой  школы.  С поздравлениями на юбилее  выступили представители  администрации города и посёлка, вышестоящих органов образования и культуры,  представители других учебных заведений, расположенных в посёлке. А с утра в самой школе был  организован  День открытых дверей. Бывшие её ученики прошлись по её коридорам и классам, где они когда-то учились, осмотрели выставки и стенгазеты, дело рук  нынешних её учащихся, посвящённых 80-летию школы, осмотрели школьный музей. И им тогда многое вспомнилось. А мне вспомнилось несколько иное. Входя в зрительской зал Дома культуры,  я увидел свою давнюю учительницу Ольгу Петровну Ткачёву, преподавателя географии. Как я рад был сегодня видеть этого прекрасного человека в добром здравии! И мне вспомнилась река Красивая Меча и наш поход с рюкзаками по её заросшим лесом берегам.  С ночёвками, в палатках под крутыми её берегами и с дымом костра, запахом почти готовой тушёнки с макаронами, изумительной едой приготовленной по-флотски. И это поход организовала для нас тем летом именно Ольга Петровна Ткачёва. И таких учителей, любящих своих учеников, было в наши шестидесятые годы в нашей шестьдесят пятой, а тогда в первой Косогорской средней школе, немало.
Сегодня, оглядывая зал, я совсем мало увидел выпускников своего года, даже не то, чтобы своих  одноклассников. Но всё равно праздник получился замечательный: тёплый, семейный, радостный. Он подарил всем хорошее настроение. В том числе и мне, тем более, что со сцены в попурри на музыку бывшего преподавателя школы, учителя музыки и композитора Сергея Дмитриевича Соловьёва прозвучали в исполнении детского хора местной школы искусств и мои две песни, то есть, написанные на  мои слова. Это «У школьного порога» и «Давайте вместе», чему я был чрезвычайно рад.
И сегодня, предавшись воспоминаниям, я не могу отказать себе в удовольствии предоставить вниманию читателям эти строки. Итак, песня «У школьного порога»:

Музыка С. Соловьёва. Слова А. Бочарова.

1.Мы в детство возвращаемся опять
У школьного заветного порога,
Мы здесь учились думать и мечтать.
Мы здесь учились думать и мечтать,
И к дружбе относиться, и к дружбе относиться,
И к дружбе школьной относиться строго.

Припев:
Пролетают годы, лица, города,
Где бы ни свела судьба на перепутье,
Другу улыбнёмся, улыбнёмся мы всегда,
Другу улыбнёмся, улыбнёмся мы всегда,
И места не останется для грусти!

2.И пусть виски украсит седина,
И пусть в глазах усталость и тревога,
Ведь молодость навечно нам дана,
Ведь молодость навечно нам дана,
У школьного порога, у школьного порога,
Открылась в мир широкая дорога.

Припев:

3. При встрече крепко сжав своих друзей,
Всё позабыто – отчество и годы,
И мы опять во власти школьных дней,
И мы опять во власти школьных дней,
У школьного порога, у школьного порога,
О юности мы погрустим немного.

Припев:

И вторая песня «Давайте вместе!»

Музыка С. Соловьёва. Слова А. Бочарова.

1.Давайте вместе построим город
И в нём не будет хмурых лиц,
Давайте вместе мы мир откроем,
Где светит солнце, пенье птиц

Давайте вместе, кто сердцем молод,
Кто не привык склоняться ниц,
Давайте вместе построим город,
Средь светлых утренних зарниц.

Припев:
Давайте вместе, давайте вместе
Возьмёмся за руки друзья.
Построим город добра и чести.
Где будешь счастлив ты и я,

Построим город добра и чести,
Где будешь счастлив ты и я!

2.Давайте вместе построим город,
Без скучных лиц и небылиц,
Давайте вместе мы мир откроем
Для жизни радостных страниц.

Давайте вместе построим город
Прекрасней всех земных столиц,
Наш славный милый любимый город
И мастеров, и мастериц!
Припев:

И вспомнилось мне ещё, как в бытность  редактором газеты «Дзержинец» Косогорского металлургического завода,  мне захотелось объединить вокруг себя и газеты всю культурную жизнь посёлка. Объединить все имеющиеся на тот момент  его культурные  силы,  культурно-воспитательные учреждения и организации, всех талантливых людей, живущих в посёлке или работающих на  его предприятиях.  Сделать «Дзержинец», таким образом,  газетой не только одного  завода, а посёлка,  освещать не только  заводскую  жизнь, а и все происходящие в нём события.  Другими словами,  сделать газету общепоселковой,   интересной и полезной для всех. И это, как мне кажется,  в какой-то степени получилось..

30. КАК ОБЪЯТЬ НЕОБЪЯТНОЕ? 
 
Задача, естественно, большая, но при желании вполне выполнимая. И потому мой рабочий день, как и вся творческая моя работа, не ограничивался только восьми часами. Прежде всего, меня интересовали сами люди. Их внутренний мир, взгляд на окружающую нас жизнь, происходящие события, как в стране, так и в посёлке, интересы и их запросы. Ведь каждый из нас это целый мир, вселенная, и она настолько интересна, что даже дух захватывает.  И она, это жизнь каждого из нас, настолько наполнена событиями и всякими коллизиями, что она просто несравнима ни с какими приключениями, и выдумками.  Жизненные ситуации, порой бывают настолько непредсказуемы,  что и не у каждого фантаста и не всегда хватит фантазии такое представить. И  мои собеседники, чувствуя искренний мой интерес к ним и моё внимание, с которым я их выслушиваю, мою способность сопереживать, потому, насколько это было возможно, передо мной раскрывались, что понимали:  это я делаю не из одного только праздного любопытства, что всё, что они сказали,  останется в газете навсегда. Для истории.  И они со всей серьёзностью относились к нашим беседам, зная, что они не только помогают мне в работе, но и вносят свой вклад в большое и нужное дело.
А я  искренне старался на страницах газеты оставить портреты моих современников для будущих поколений, как художник,  выписывая их индивидуальные черты и отправляя в небытиё наносное, мелкое и незначительное, оставляя главное и основное. Таким образом,  создавалась целая галерея замечательных людей, написанная  на фоне происходящих событий в стране, в посёлке и на заводе. Отражая жизнь  посёлка через  биографии его жителей, я как бы рисовал и сам посёлок, который  являлся обратной стороной заводской жизни, и без которой он тоже не мог существовать. Я старался ничего не пропустить, всё схватить кончиком своёго пера, насколько это мне позволяли сделать скромные мои силы и способности. Вот потому,  не жалея своего личного времени, ни  сил, я участвовал  во всех производственных, общественно-политических, культурных и спортивных мероприятиях, если не был  в числе их организаторов, то был самым заинтересованным зрителем и очевидцем. И эта напряжённая и активна жизнь  мне нравилось, и она стала всем  смыслом моего существования. Таковы издержки этой  профессия, где главное, как поётся в песне о журналистах: «Трое суток шагать, трое суток не спать, ради нескольких строчек в газете…». И мой рабочий день продолжался, подчас, далеко за полночь, а то и до утра, чтобы материал не застарел и точно утром оказался в газете. И не только потому,  что мне этого  очень хотелось, чтобы газета была интересной и нужной, но ещё и потому, что я уважал читателей, дорожил рейтингом газеты. И  потому, что  газета просто должна и быть обязана точно выходить  и регулярно  в срок, а жители посёлка желали  обнаружить  свою газету в своём почтовом ящике именно в точно означенное время. А «Дзержинец»  тогда выходил дважды в неделю и на двух полосах, и состоял он из  одних новостей и самой новейшей информации. В том числе,  с нетерпением  ожидали заводчане, например,  среди всех новостей  и  план административных и общественно – политических мероприятий на предстоящий месяц. Особенно нуждались в нём руководители завода, цехов, отделов  и  всех других рангов. Именно по этому плану из года в год и ежемесячно регламентировалась вся заводская жизнь, жили все мы, как на заводе, так и в посёлке. Газета являлась, как это было написано на её титульном листе,  органом заводского «четырёхугольника»: парткома,  профкома, комитета ВЛКСМ  и администрации завода. А на деле и поселковой власти, коль она использовала газету для своих сообщений и решений, для обратной её связи с народом, и на страницах которой отражалась вся поселковая жизнь. И хотя девяносто процентов в  годовую  редакционную смету,  в начале каждого года, вносила лишь заводская администрация, то есть завод, и только десять процентов должен была добавлять заводская профсоюзная организация, всё равно решающее и определяющее значение в руководстве  работой газеты, в контроле и в определении направленности  её работы, имел партком. Именно он первым и писался в этом «четырёхугольнике» на титульном листе.  И такая тройственность подчинения, да  ещё и комсомолу, точнее четырёхзначная,  позволяло газете несколько лавировать в этом «четырёхугольнике».  Позволяла иметь  какую-то некоторую определённую самостоятельность в деятельности и выражать своё редакционное отношение к жизни, находя поддержку, то со стороны партии, то со стороны профсоюза или комсомола, а то иногда и со стороны самой дирекции завода.    
Вот, например, будучи ещё корреспондентом «Дзержинца» и работая вместе с  редактором Александрой  Васильевной Козловой, я услышал от неё о таком запомнившемся мне случае. Однажды  газета опубликовала что-то такое, что задело за живое самого директора завода Владимира Ивановича Мартынова. Так он на одной из директорских оперативок, с присущей ему жёсткостью, начал распекать редактора за опубликованный материал. А тут секретарь парткома слушал, слушал, да и вдруг подняв голову и среди всего этого его сверх эмоционального монолога и всеобщей тишины в его кабинете, произнёс: «Владимир Иванович, а не похоже ли это на зажим критики?..».  Мартынов сразу осёкся: «А?..».  И несколько смутился, тут его речь резко изменила тональность. Разговор пошёл в несколько  ином русле.
Да,  и в течение всей своей последующей работы в «Дзержинце», в том числе и будучи его редактором, я старался использовать  для вскрытия недостатков в жизни посёлка и завода вот такие небольшие частные противоречия  и  подчиненность  четырём «углам».  Особенно при организации  редакционных рейдов  по заводским цехам и столовым, бытовкам и общежитиям, в том числе и в подшефных хозяйствах, а также иногда по службам быта и питания в самом посёлке. Я подписывал  публикуемые  материалы не только одним своим именем, но и вместе с фамилиями других участников рейда, председателем комитета народного контроля Александром Васильевичем Соболевым, председателем жилищно-бытовой комиссии профкома Александром  Васильевичем Андреевым, а то и многими фамилиями всех членов различных рейдовых бригад, в том числе и депутатов  поселкового, городского или областного Совета, а также фамилиями ребят из «Комсомольского прожектора».  Точно также,  материалы специально созданной рейдовой комиссии или бригады,  выезжающей на село не только раз в месяц,  подписывались  всеми её членами, в том числе и  самими руководителями этих бригад –  начальником заводского отдела кадров Галиной Ефимовной Грудновой, а позже и Лидией Афанасьевной Трушиной. И их фамилии писались первыми.         
Сегодня, правда, многое изменилось в нашей жизни, и потому стало в газете работать намного сложнее. В чём же эта нынешняя  трудность и сложность? И не только в том, что, как говорится в поговорке: «Кто угощает девушку, тот её и танцует…»,  и не в том, что не стало ни парткомов, по сути,  и  профкомов, ни комсомола, ни всяких там комиссий и комитетов, а в том, что совершенно изменилась  сами люди. Когда мне позвонил домой, только что назначенный генеральным директором  завода Алексей Алексеевич Третяк и  предложил  возродить на заводе (после моего ухода в 1997 году) уже умерший «Дзержинец», то начав его  выпуск  под новым его именем «Косогорец», (так как имя Дзержинского стало запретным и крамольным),  я совершенно не узнал свой завод. Как  не узнал и   работающих на нём людей. Правда, они несколько ожили, воспрянули духом,  при Алексее Алексеевиче, но он всего лишь полгода пробыл в качестве  генерального директора на заводе, а это совершенно недостаточно для того, чтобы что-то изменить. Тем более, что после его ухода всё вернулось на «круги своя». Люди опять замкнулись внутри себя, боясь сказать лишнее слово, не то, чтобы возразить. Вот это и есть самая главная трудность в работе газеты. Какая там критика или самокритика! Только кратко и однозначно  в ответах на вопросы журналиста: «Да, нет, возможно, не знаю…». Люди перестали откровенно общаться не только с газетой, но и между собой, каждое слово приходилось вытягивать из них словно клещами.
И потому мне сегодня просто даже удивительно слышать заявления некоторых работников редакции, что их рабочий день только лишь до пяти часов дня? А у меня основная работа только начиналась именно после пяти! Хотя и во время рабочего дня времени совершенно не хватало. Его днём отнимали всевозможные оперативки и совещания, рейды и поездки, интервью и беседы, встречи с рабкорами, вёрстка газеты и работа в типографии, а после пяти начинались обычно всякие конференции и активы, работа агитационных площадок,  различных политшкол и экономического обучения, в том числе и коммунистического труда. Начинались различные мероприятия в заводском музее, в библиотеках, в школах, в Доме культуры и на стадионе. А то и организовывались различные поездки-командировки на село или в зону отдыха  в выходные дни. Так что часто материалы приходилось готовить дома и ночью, сразу, « с колёс» и отправлять в печать, а сегодня, готовя их вставить в книжку, приходится сильно литературно их дорабатывать, переписывать.
Но всё-таки, я о про прошедшую свою работу сегодня с ужасом думаю: как  бы я  смог осилить и «объять необъятное», если бы не помощь  газете со стороны самого широкого авторского актива, как в цехах, так и вне заводских стен? Но это уже тема отдельного разговора и отдельной главы.

31. КОЛЛЕКТИВНЫЙ ОРГАНИЗАТОР

А всё-таки, ой, как прав был Владимир Ильич Ленин, утверждавший, что газета не только коллективный пропагандист и агитатор, но и коллективный  организатор. Это сейчас  роль СМИ ограничивается лишь рекламой и пиаром, и всякой той или  иной мишурой и чепухой затуманившей мозги, желтухой и чернухой на  уровне анекдотов и  сплетен в виде версий, как пел о том Владимир Высоцкий. Другими словами затуманиванием массового сознания.  А в наше время вокруг той же нашей небольшой  заводской многотиражки сформировался довольно значительный авторский актив рабкоров. И это позволяло «Дзержинцу»  быть значительно ближе к жизни, не врать и не приукрашивать, откликаться на самые насущные и животрепещущие вопросы.  Разностороннее и разнопланово откликаться на них, актуально и своевременно, не только быть просто информационным изданием,  но и поднимать к обсуждению на своих страницах самые жгучие вопросы нашей современной жизни и возникающие в жизни завода и посёлка проблемы.
В каждом цеховом коллективе у редакции были свои способные и тяготеющие к литературному творчеству люди. То есть, рабкоры. Конечно, в разной степени владеющие пером, но глубоко чувствующие справедливость, люди не равнодушные к окружающей жизни и  сами по себе  интересные личности. Возьмём, к примеру,  ремонтно- механический цех. Здесь сам парторг цеха  Григорий Терентьевич Морозов был многолетним рабкором «Дзержинца».  Ещё до моего прихода в газету он писал просто замечательные заметки о людях-тружениках  и о работе своего цеха. А позже даже начал писать стихи. Котельщик Виктор Серафимович Савостин был всегда весь наполнен лирикой и его рассказы о людях не могут не привлечь внимание читателя красотой своего изложения. С желанием всегда откликались на просьбы редакции, предельно честно  писали свои заметки  нормировщик цеха Антонина Петровна Щукина, мастера  Николай Павлович Лысенко, Николай Иванович  Смоляков, Елена Сергеевна Шульман, и другие. Но особенно талантливо получалось это у мастера котельно-монтажных работ Сергея Васильевича Грекова. В то время это был совсем молодой человек и специалист.  Может быть,  я кого-то  упустил и не назвал, но и названного  количества рабкоров в одном цехе достаточно, чтобы вся рабкоровская жизнь была представлена в полном объёме.
В доменном цехе с рабкорами было сложнее. Специфика работы здесь была несколько иная – круглосуточная.  Но и здесь люди находили время откликнуться на просьбу  и написать в газету интересно, просто и технически грамотно о работе цеха. Ведь публиковаться в газете тоже было делом престижа. Особенно грамотно и интересно выступали на страницах газеты начальник доменного цеха Пётр Алексеевич Головакин, мастер газового хозяйства Пётр Иванович Цуканов, начальник смены Владимир Павлович Беляев, инженер Лидия Николаевна Леонова,  газовщик доменной Юрий Георгиевич Булычев и другие. Здесь я тоже прошу извинения, если я кого-то упустил и не упомянул.
С замечательными материалами о работе своих цехов в газете выступали:  начальник цеха водоснабжения Григорий Данилович Кондратов, рассказавший  интересную историю обеспечения завода и посёлка питьевой и технической водой, главный энергетик завода Андрей Арсентьевич Воронин,  рассказавший  о большой работе по капитальному ремонту  отстойника шлама. Интересными были также статьи инженеров  из цеха фитингов Ивана Ивановича Губанова и  Виктора Ивановича Голышкина. Они рассказали  о научно-техническом переоснащении  цеха. Не менее интересна была статья, чем выше названных инженеров, и  помощника  начальника железнодорожного цеха Сергея Николаевича Худякова. Он рассказал читателям  о выполненной работе по автоматизации стрелочных переводов на железнодорожных путях и о замене паровозов на тепловозы.   Нельзя не отметить талант литературного  изложения, казалось бы столь сугубо технических проблем,  начальника техотдела завода Романа Израильевича Залмановича и начальника электротехнического цеха Эдгара Александровича Тернова. Их материалы читались с большим интересом. Думаю, что эти материалы вполне могут быть использованы  при написании истории завода второй половины двадцатого века.
Если бы заняться созданием истории газеты, то самыми заметными и талантливыми рабкорами можно было бы назвать, естественно, Бориса Николаевича Калиничева, Алексея Ивановича Кручинина, Григория Терентьевича Морозова, Александру Георгиевну Цунаеву, Давида Максовича Ваксмана, Евгения Никифоровича Шестакова, Владимира Даниловича Плеханова, Алексея Андреевича Сенина и многих других. Всех я, конечно, сейчас не могу вспомнить,  может  кого-то незаслуженно и упустил, но это сделано мной без всякого умысла, просто иногда бывает сбой в памяти, но должен сказать, что авторский  костяк газеты был всегда надёжен и крепок, именно тот, который я застал, при приходе в газету. Это были рабкоры газеты со стажем,  с давних её времён.               
Кратко попробую пройтись по цехам, и вспомнить наиболее запомнившихся мне активистов газеты,  способных к литературному творчеству людей. В цехе фитингов это были: Михаил Андреевич Грищенко, руководитель хозяйственной бригады, бывший косогорский военком, Николай Семёнович Бочаров, председатель цехкома и активный член комитета ВЛКСМ завода, Владимир Михайлович Ланин, зам. начальника цеха и бывший секретарь комитета ВЛКСМ завода, Алексей Ивановича Медведев, начальник литейного пролёта. Да и все руководители цеха, начиная с самого начальника цеха Альфреда Иосифовича Гапановича и до мастеров и бригадиров, активно сотрудничали с газетой, понимая, что она способствует укреплению дисциплины и повышению престижа лучших работников цеха. В  доменном цехе активистов рабкоровского движения я уже назвал. В цементном цехе активно сотрудничали с газетой: его начальники в разное время Виталий Степанович Парамонов и Александр Сергеевич Букин, мастер и председатель цехкома Игорь Васильевич Рогов, мастер- электрик цеха Виктор Михайлович Макаркин, электрик Владимир Михайлович Индычко и другие, которые  столь же ярко запомнились мне. В железнодорожном цехе  это секретарь партийной организации Сергей Иванович Чернов, мастер путевого хозяйства Леонид Михайлович  Калиничев, машинист-инструктор Алексей Григорьевич Чуканов, но наиболее надёжен был в работе с газетой нормировщик и экономист цеха Василий  Алексеевич Меренков.  Это был  в железнодорожном цехе  настоящая моя палочка-выручалочка.
В ремонтно-механическом цехе рабкоровский актив я тоже, пожалуй, назвал, в электротехническом цехе наиболее яркой фигурой в этом плане был начальник электроремонтного участка и бывший секретарь комитета ВЛКСМ завода Евгений Иванович Поляков, мастера участков Александр Артёмович Киселёв и Василий Васильевич Коновалов, в будущем начальник цеха и Виктор Васильевич Морозов. В ТЭЦ-ПВС замечательно писали заместитель начальника цеха Марк Павлович Гуревич и художник-оформитель Юрий Николаевич Глухов, активно сотрудничали с газетой комсомольский секретарь и электрик Александр  Иванович Дагаев,  начальник смены Владимир Павлович Беляев, председатель цехкома Антонина Николаевна Васина. В цехе водоснабжения обладали нормальной способностью изложения материала сам начальник цеха Сергей Викторович Иванов и его заместитель  Владимир Юрьевич Дёмкин. В  санитарно-технической лаборатории  неплохо писали Лев Иванович Борисов, в ЦЗЛ все начальники лабораторий, но особенно активно сотрудничала с газетой начальник доменной лаборатории Нина Ивановна Елисеева.  В  цехе КИП и А, позже получившего название ЛАМ (лаборатория автоматизации и механизации),  председатели цехкома Вячеслав Сергеевич  Мареев и Сергей Иванович Савченков, а также сам начальник цеха, в будущем председатель заводского Совета трудового коллектива Виталий Григорьевич Трапачёв. В ОТКа хорошо владели пером начальники отдела Иван Кузьмич  Клименищев и Михаил Васильевич Прусаков, секретарь партийной организации Евгения Григорьевна Макаричева и председатель цехкома ОТК Валентина Петровна Богатова. В литейном цехе секретарь партийной организации Фёдор Тимофеевич Канавин, в газовом цехе начальник цеха Евгений Анатольевич Чернов, в автотранспортном цехе инженер по технике безопасности и секретарь парторганизации Лидия Павловна Толмачёва. В отделе капитального строительства умели интересно писать сам начальник отдела Валерий Николаевич Петров и его заместитель Юрий Иванович Грязнов, но наиболее активно проявил себя на рабкоровском поприще мастер Анатолий Филиппов, в жилищно-коммунальном отделе  активно сотрудничал с газетой электрик Николай  Тимофеевич Королёв, в ремонтно-строительном цехе зам начальника цеха Валерий Иванович Грачёв. Я называю эти фамилии, чтобы они не забылись в истории газеты и завода.
 Кроме крепкого рабкоровского актива, к которому всегда можно было обратиться за поддержкой, вокруг газеты сплотился и тесный кружок из литераторов и местных поэтов, которые публиковались в ежемесячной литературной странице «Дзержинца». Именно на основе этих публикаций и организационной многолетней деятельности газеты по «выращиванию»   и открытию местных литераторов и творческих людей и была позже выпущена книга «Я такой же, как ты…». Сегодня  я также одержим мыслью стать составителем нового литературного сборника  произведений местных авторов, и не только жителей нашего посёлка, когда-либо публиковавшихся на станицах газеты. Сборник получит  название «Под сенью Ясной Поляны».
Газета, и я лично, стремилась внести  свой вклад в развитие спорта  в посёлке, в первую очередь футбола, как интересного и зрелищного вида спорта. И не только это участие ограничивалось публикациями о футбольных встречах и наших замечательных футболистах, игравших в ЦСКА, здесь, несомненно, первенство принадлежит рабкорам газеты Евгению Никифоровичу Шестакову и Виктору Андреевичу   Макарцеву, Валерию Ивановичу Грачёву, а  тем, что газетой был даже  учреждён однажды переходящий кубок «Дзержинца». И очень жаль, что этот кубок просуществовал  непродолжительное время и пропал.  Куда-то исчез! Он представлял собой красивую вазу искусной индийской ручной работы с гравировкой, где было указано, что это переходящий кубок газеты «Дзержинец» по футболу. Газета активно участвовала во всех  проводимых в посёлке культурных и спортивных мероприятиях, о чём, спустя годы, можно узнать с её страниц.
Было бы, однако, совершенно неправильным, если бы я сейчас поленился и не назвал бы не только активистов газеты, но и просто отзывчивых и добросовестных людей,  грамотно и толково освещавших производственную и экономическую деятельность завода. Прежде всего, это начальники, в разное время, планово-экономического отдела завода: Елена Михайловна Зеленцова, Владимир Васильевич Горкушенко, Галина Сергеевна Фатеева, экономисты этого отдела Юлия Николаевна Тетеречева и Татьяна Анатольевна Валикова, главный инженер завода Николай Иванович Овсянников, начальник техотдела завода Роман Израильевич Залманович, инженер этого же отдела Владимир Иванович Мазин, начальник проектно-конструкторского  отдела Александр Михайлович Лагаев и многие, многие другие. Огромное им всем спасибо за сотрудничество с газетой.

32. СУЧАЙНЫЙ РАБКОР

Однажды ко мне в редакцию, а было это в 1993 году, когда уже почти тринадцать лет не было в живых моего отца, зашёл мужчина пожилого возраста средней комплекции и представился:
 – Здравствуйте, я Дмитрий Киселёв, работаю на главном складе завода грузчиком, к вам пришёл рассказать очень интересный случай, который произошёл во время войны, точнее в самом её начале, со мной и вашим отцом.  Во время пребывания немцев на Косой Горе. Они были здесь всего полтора месяца, но память о себе не очень хорошую оставили…
 – Очень хорошо,  – обрадовался я, это было под какой-то воинский праздник, то ли под 23 февраля, то ли под 9 Мая, сейчас точно не помню, но такой материал был мне нужен. Вы не смогли бы всё, что случилось с вами описать на бумаге?
 – Да я и писать-то, как следует, не умею, никогда ни в какие газеты не писал. Да и к вам-то сюда зашёл только именно  потому, что захотелось  рассказать вам как сыну про вашего отца. Хороший был человек Иван Семёнович, нет его сегодня в живых, и всё-таки я решил рассказать про него, и чтобы эта история не ушла в небытиё, нельзя, чтобы то,  что я помню, осталось бы  со мной навсегда. Ведь  возраст-то мой тоже приличный. Хотелось бы, чтобы всё, что я знаю о вашем отце, и вы знали. Вам-то это , наверное, интересно?
–Конечно, – ответил я.  Меня, не скрою,  охватило любопытство. Захотелось узнать  что-то новое, ещё мне неизвестное  об отце.  То, что ещё я не знал. Положение получилось несколько  щекотливое.  Конечно, со слов посетителей и за их именем мне не раз приходилось. Но в тот момент у меня совершенно не было времени для  долгой беседы.  Был конец рабочего дня, и я делал макет очередного номера газеты, торопился и завершал работу с материалами. В типографии наборщики- линотиписты его уже давно ждали. Кроме того, писать о своём отце, мне казалось в тот момент, не очень-то красиво, этично и просто неудобно. И потому я говорю, не твёрдо уверенный в  возможность такого своего варианта  предложения:
  – А вы пишите всё подряд, что помните, а я потом доработаю?
К моему удивлению, Дмитрий Киселёв согласился. И вот что из этого получилось. Переписав этот материал и обрабатывая рукопись, я назвал его «Случай!». Заголовок не очень красивый, но, тем не менее,  под таким именем и подписью Дмитрия Киселёва он и был опубликован. Вот так он начал своё повествование:
… Известие о начале войны обрушилось на меня в Днепропетровске, где я был на гастролях с Тульским драматическим театром. Тогда мне не было и семнадцати лет, а я был в этом театре актёром на вторых ролях. До этого я окончил школу ФЗО, что и сейчас находится в Туле около фабрики-кухни. То есть прямо около Тульского Кремля.
После окончания ФЗО  некоторое время я работал слесарем- лекальщиком на тульском оружейном заводе, но меня очень тянуло в театр, к театральному творчеству.
Ещё до обучения в школе ФЗО, в своей родной деревне Струково,  я был заводилой художественной самодеятельности и устраивал различные представления. А тут просто  выпал счастливый случай, обучаясь в ФЗО,  я жил в Туле на квартире у самого режиссёра      
театра. И как тут, спрошу я вас, как мне было не соблазниться возможностью работать в театре?! Так что, я не выдержал и ушёл с завода и начал играть, делать свои первые шаги в искусстве. И что было бы дальше, если бы ни война, кто знает? Не знаю, но может быть я на актёра бы учиться пошёл?
 Добирались мы до Тулы из Днепропетровска кто на чём, и кто как мог. Лично я в товарнике, во всеобщей суматохе. К тому времени мои родители продали дом в  деревне Струково совершенно случайному покупателю – Герасиму Бочарову. Высокому крепкому, ещё молодому мужику,  позже погибшему в шахте. И его жене, Ксении Павловне, сельской тогда сельской учительнице. Сегодня, не так давно, она тоже живёт на Косой Горе, продав в Струково свой  дом и построив новый  на Косой Горе, что на улице  Мира.
А мои родители, продав дом в деревне Струково, вместе с моим старшим братом и его семьёй ещё до войны купили себе новое  жильё  на Косой Горе. А районе нынешней Верхней Стрекаловки, где тогда было поле, а вдоль дороги стояли всего несколько домов, а  на Нижней Стрекаловке не было ни одного дома. Вернувшись из Днепропетровска,  в этом доме своих родителей поселился и я.
Работать устроился в большой токарный цех. Цех был большой, людей в нём работало много. С первым эшелоном эвакуироваться я на Урал не успел, и потому продолжал работать в цехе, а жить в доме с матерью и со всеми своими родственниками. Но недолго нам пришлось пожить спокойно. Очень хорошо помню то тревожное время эвакуации нашего завода в город Лысьву, что в Пермской области. Помню, как по указанию руководства завода была взорвана заводская труба третьей доменной печи, и как она легла, перекрыв дорогу на Тулу.
А другой дороги, идущей меж заводских стен и заводоуправлением, тогда до войны  ещё не было. Потом уже после окончания войны была построена пленными немцами автотрасса с тремя мостами, и идущая минуя завод и посёлок через глубокий овраг, получившего в местном фольклоре название «Долина смерти». Эта трасса идёт с юга на север и делит Стрекаловку на две части: Верхнюю и Нижнюю. Именно с юга, со стороны города Щёкино и Ясной Поляны, неожиданно для всех косогорцев, в том числе и для меня, со стороны Подгородних Дач и появились немецкие танки. Это были последние дни октября 1941 года. Танки шли без разведки, они опережали её, торопились с хода и неожиданно занять Тулу.
Однако, танкисты не решились сразу и без поддержки пехоты  пойти на Тулу и расположились полными хозяевами на Косой Горе. На Верхней Стрекаловке, повторюсь, которой  тогда и не было, а была лишь  одна нынешняя улица Чапаева, против нынешнего дома Ивана Авдошина  немцы установили дальнобойную пушку и начали обстрел Тулы.  Это, по сути, была бывшая деревня Стрекаловка. Помню, как от этих выстрелов срывались двери с петель и вылетали стёкла в наших домах. Вели себя немцы нагло, бессовестно. Оправлялись прямо среди улицы, а в дом Ягудиных заводили лошадей, прямо в жилые помещения. В нашем доме они также поселились. К нашей беде прибавилась ещё одна: моя племянница, девочка лет шести, была больна менингитом и потому день и ночь плакала. Немцы грозились её убить. Тогда мать решила отправить её со мной в деревню Струково.  В прежний наш  дом. Может быть, там в деревне нам будет  спокойнее?
Деревня эта находилась километрах в шести от Косой Горы. Вроде бы и не так далеко, но мне, семнадцатилетнему пареньку с живым грузом на спине, по снегу,  было идти нелегко. Да ещё в районе «крольчатника», что был у деревни Рвы, ко мне с племянницей на спине пристал немецкий самолёт. На одной из больших лесных  прогалин он устроил за нами настоящую охоту. До сих пор я не пойму: зачем мы ему было нужны, ведь лётчик прекрасно видел, что мы всего лишь дети! Однако, ему убить нас не удалось и мы пришли в деревню  Струково.
Я подошёл к своему родному дому, постучал в окно. Из него выглянула молодая женщина и спросила:
 – Что нужно?
Я ответил ей и всё объяснил. Она открыла мне дверь и впустила в дом. С ней оказались двое маленьких её детей. Мальчику года два-три, а девочка была ещё  грудной. Женщина назвалась  Татьяной. Это оказалась семья Ивана  Бочарова, личного водителя директора Косогорского металлургического завода А. П. Попова и родственника нового хозяина дома – Герасима Бочарова.
Сам Герасим куда-то уехал вместе со своей  семьёй, а эта женщина с детьми осталась караулить дом, чтобы люди из него ничего не утащили. Она тоже пришла с Косой Горы в деревню, чтобы здесь переждать оккупацию посёлка немцами. Время было тяжёлое, и я тоже остался  пережидать здесь в этом доме оккупацию  вместе с ней и её детьми. Иван, муж её, как личный водитель директора завода, входил в группу, созданную на заводе, которая должна была взорвать наиболее важные заводские объекты при вступлении немцев в посёлок. Не прошло несколько дней, как Иван появился в деревне. Группа выполнила задание и ушла в Тулу. А он задержался и решил по пути в Тулу заглянуть в деревню. Посмотреть, как там его жена с двумя малолетними детьми? Вот что он рассказал о том, что происходило в посёлке.
Немцев, вступающих в посёлок, он увидел неожиданно, также как и я. Конечно, об их приближении знали все, но вот так, чтобы увидеть в упор и рядом всё равно было большой для всех неожиданностью. В то время он находился в заводском гараже, недалеко от здания заводоуправления. Вдруг раздался телефонный звонок, и ему было приказано завести машину и ехать на улицу Шмидта, где жил секретарь парткома Григорий Александрович  Грачёв. Выезжая со стороны заводоуправления на улицу Дзержинского, он увидел, как со стороны Подгородних Дач к посёлку с пригорка от «Пятачка» спускается немецкий танк. В танке тоже увидели его машину, и прозвучал выстрел, но немецкий танкист не попал. Иван дал полный газ и на своей полуторке помчался вверх по «Дзержинке»  к улице Шмидта.
Оставив машину у здания пожарной команды, он направился к дому Грачёва, а там ему сказали, что через заводскую свалку все уже ушли на Тулу. Иван вернулся к машине, а из кузова народ уже растаскивал лежавшие там валенки – из спецодежды горновых. Взяв пару себе, и надев их на ноги, он подумал: «Как и куда идти?». Решил пойти вначале через деревню Струково. В то время он был достаточно крепок,  молод и силён, занимался лёгкой атлетикой, особенно любил крутить «солнышко»  на перекладине, в то время ему было лишь  двадцать четыре года, и ему любой путь казался вполне  преодолимым.  Мне, тогда семнадцатилетнему пареньку, он казался тогда вполне взрослым и сильным мужиком. 
Позже спустя годы, уже  после войны, когда он работал личным водителем на персональной машине председателя Косогорского райисполкома и моего однофамильца Киселёва, как-то однажды  встретившись с ним, я спросил: « Куда вся твоя сила делась, Иван?». А он мне в ответ: « Не вечно же быть мне молодым?». А тогда всё было совсем  иначе. Казалось, что мы вечно будем молодыми, сильными, и ничего с нами никогда не случится. А случится, ой как могло! Вот что с нами произошло.
На другое утро, после прихода Ивана в деревню, решили мы с ним пойти назад на Косую Гору, посмотреть и раздобыть пропитание для жены Ивана с его детьми. Есть было у них  совершенно нечего. А у Ивана в квартире на Косой Горе было немного картошки. Отошли мы примерно около километра от деревни, как из леса, из самых густых зарослей кустов орешника, «Лешки» тот лес  тогда назывался, навстречу нам вышли три немца. Вкинув автоматы,  они скомандовали нам:  «Хальт!».  Стой, значит. Затем, тыча в грудь автоматы, они закричали: «Комсомол, комсомол!».  Я тогда очень сильно испугался, потому они могли запросто нас убить. А один немец, увидав на руке у твоего отца часы, пытался их сорвать, но Иван резко оттолкнул его и не отдал свои часы, со словами: «Я за них работал!..».  И нас, наверное, убили бы они прямо на месте, если бы из леса на поле не выскочили наши солдаты - окруженцы. И немцы, бросив нас, пустились за ними в погоню. Мы же припустились в сторону Косой Горе. Здесь мы с ним расстались. Он пошёл к себе домой, а я к себе. И у каждого потом пошла своя судьба.
В деревню Струково, где его ждали  голодные дети,  Иван так и не попал, не дождалась его жены картошки. Едва он зашёл в свою квартиру, как попал в облаву. Вместе с другими косогорцами,  построив  в колоны,  в числе других, его  погнали на Плавск. По дороге он сбежал, пытался пробраться в Тулу, но вокруг неё полыхали бои, и он пробрался лишь в свою деревню Московские Выселки. Когда немцев отогнали, то он пошёл в военкомат и отправился на фронт в числе добровольцев, воевал вначале в воздушном десанте (так как до войны занимался в аэроклубе и прыгал с парашютом, даже летал), затем был ранен, лечился в госпитале, что располагался в то время в г. Люберцы. После выздоровления его там заметили «покупатели», то есть, представители воинских частей и военных училищ. И как участника финской войны, сержанта и помощника командира взвода, получившего в боях ранение и к тому же шофёра, его направляют в танковое училище, где после кратковременного обучения он оказывается снова на фронте.
Воевал он на первом Белорусском фронте у Рокоссовского, в звании младшего лейтенанта. Командовал СУ-85 и танком Т-34, освобождал Варшаву и брал Берлин, в апреле сорок пятого был на подступах к Берлину тяжело ранен в ногу. Вернулся домой с костылём в руке и с орденами Отечественной войны и Красная Звезда на кителе.
Моя же судьба сложилась несколько иначе. После отхода немцев эвакуация в посёлке какое-то время ещё продолжалась. Пекарню немцы сожгли. Нам дали в дорогу немного хлеба из оставшейся здесь горелой муки. Взяли мы ещё из дома кто, что мог из продуктов. И поехали мы на Урал. Начальником эшелона был Иван Саломыков, а его заместителем – Василий Абрамов.  При приезде на Урал, на Лысьевский металлургический завод,  нас, косогорцев, расселили по квартирам. Жители были против, не хотели принимать нас, эвакуированных. Но жилотдел был строг. Там мы стали к станкам – нарезать резьбу на зенитных снарядах. Скучать времени не было, всё время занимала работа. Да и вокруг были свои, косогорцы: Кочкины, Громовы, Саломыковы и другие. Здесь был ещё и директор завода А. П. Попов, такой высокий дядька в кожанке.  Жили мы все здесь очень тяжело.
За станками работали по двенадцать часов, питались плохо, после работы было довольно далеко идти в столовую для эвакуированных, где уже лежали люди на полу и ждали, когда заварят лапшу. А лапша такой получалась, что «лапшинка за лапшинкой бегают с дубинкой»  – очень жидкая! И только к полуночи попадали мы домой. А здесь вши одолевают. Всю ночь, не раздеваясь, так как очень холодно, не спишь, чешешься, как уже и вставать пора. А тут и пришёл  мне призыв в армию. Дали мне паёк, хоть тут-то я наелся досыта. Затем, как и у всех, армейская служба. Может молодым людям мной это всё сказанное  и покажется сказкой, но, тем не менее, это и было так.
Дмитрий Киселёв,
1993 год».

33. САМОЕ СЧАСТЛИВОЕ ВРЕМЯ
 
Самым счастливым временем для меня, наверное, было то время, когда ещё были живы мои родители, а мы все их дети были ещё молоды, но уже вполне не детьми. И у всех  у нас пока всё в жизни ладилось, спорилось, здоровье ещё не шалило, и все мы были дружны и вместе, когда жизнь казалась для нас бесконечной и радостной. Было так порой на душе хорошо, что я однажды ненароком даже и подумал, сидя под вечер на лавочке около нашего дома и любуясь приближающимся вечером: «Господи, как же хорошо! Это самое моё счастливое время!». Что оказалось потом и на самом деле.  Дом мы свой новый обжили летом семьдесят третьего года, государственные экзамены я сдал и получил диплом в семьдесят пятом, а в семьдесят шестом уже начал работать в «Дзержинце». Всё шло как по маслу! После своего развода с первой своей женой старший наш брат несколько успокоился и вошёл в норму, а его сын Женя постоянно бывал  у нас, каждодневно навещал отца и был рядом с ним. Это тоже его успокаивало и  уберегало от грустных мыслей, делало жизнь его осмысленной.  Валера помог сыну поступить в художественное училище «Памяти 1905 года» в Москве, которое в своё время закончил и сам. Сделать из сына художника было его заветной мечтой, и он прикладывал к этому все свои силы. Сам он активно и творчески, систематически  работал: без устали  писал маслом окрестные пейзажи, выезжал на пленеры  и участвовал во многих выставках различного уровня и масштаба, вплоть до Всероссийских готовился к вступлению в Союз художников СССР. В то же время преподавал в тульской детской художественной школе им. Поленова. У сестры в семьдесят первом году родился сын Игорь, к которому я сильно привязался, и на котором, как бы  на практике, проверял  все свои полученные теоретические знания по педагогике и психологии, а в  институте к преподаванию этих предметов подходили вполне серьёзно. Тем более, что его отец Виталий, то есть, наш зять,  находился в постоянных своих командировках и потому большую часть времени Игорь, это уже второй мой племянник,  находился со мной. Младший брат Виктор к нашему всеобщему удивлению,  стал студентом коммунально-строительного техникума, продолжая и там участвовать в художественной самодеятельности. Кстати, благодаря  этому он был избалован вниманием девушек и стал любимцем курса. Отец продолжал трудиться, но уже не на рейсовом своём маршрутном  городском автобусе, а в первой автобазе на «ЗИЛу», и ездил с большим полуприцепом,  возил стройматериалы и другие тяжёлые  грузы. Ну, а я потихоньку осваивал новую свою профессию журналиста. Писал много и на все темы. Причём, только не в одну свою  заводскую свою многотиражку.  Но и в другие, в том числе в городскую и областную газеты, меняя псевдонимы и стараясь пока к своему имени не привлекать особого внимания.
Казалось, всё вроде бы, было нормальным, если бы ни болезнь мамы. Но и здесь мы несколько тоже поуспокоились, попривыкли что ли, тем более что она старалась не жаловаться. Всё, как обычно, она делала по дому, заботилась обо всех. Запомнился мне один курьёзный случай, произошедший с ней однажды. Будит она меня однажды как-то утром со словами: «Саша, вставай, на работу опаздываешь!». Я одежду в охапку, чайку  хлебнул, да и в дверь! Зима, вокруг ещё не рассвело, темно, на улицах безлюдно. «Ну, – думаю, – проспал, народ уже на завод прошёл…». Подбегаю к заводоуправлению – ни одного человека! А на часах над входом всего лишь три часа ночи! Развернулся, пришёл домой, лишь улыбнулся матери, и молча, ни слова не говоря, разделся и в ещё тёплую кровать, лёг и сразу же заснул. Проснулся опять же с помощью матери, бодрым и свежим, видимо ночная прогулка зарядила кислородом.
На работе приходилось учиться на ходу. А учителей было много. Да у тех же рабкоров было можно многому научиться. В свободные минуты я любил поднимать старые и тщательно переплетённые, с твёрдыми обложками, как книги, газетные подшивки, которые хранились у нас в редакции. И в них передо мной раскрывалась вся история завода и посёлка, в том числе и персонально она протекала передо мной в лицах, начиная с тридцатых годов. И отдельными материалами я даже просто любовался, настолько они были здорово и захватывающе написаны. Мне нравились журналистские зарисовки и очерки Василия Филатовича Миронова, Бориса Николаевича Калиничева, Давида Максовича Ваксмана, Алексея Ивановича Кручинина, Владимира Даниловича Плеханова, Александры Георгиевны Цунаевой и многих других. Я с удовольствием и удивлением читал стихи и рассказы местных литераторов, таких, как Александр Булатов, Александр Харчиков и многих других, запоминая их имена. Вот потому мне в голову сегодня пришла такая счастливая мысль, как составить из опубликованных в «Дзержинце» и в «Косогорце» литературных  произведений особый литературный сборник, чтобы  не канули в небытие, а стали достоянием сегодняшних и будущих жителей посёлка имена всех активистов газеты со столь замечательными литературными  способностями. 
До сих пор в моей памяти остались многие лица рабкоров нашей газеты, тех с кем мне довелось общаться. Помнится, как в газету приходил Алексей Иванович Кручинин, работавший тогда начальником лаборатории научной организации труда и управления. Его советы были всегда обстоятельны и деловиты, а материалы умны и своевременны. По- военному чётки и удивительно человечны были материалы Бориса Николаевича Калиничева, хотя в отдельных материалах он был довольно резковат. Легки, динамичны и импульсивны  были материалы Давида Максовича Ваксмана, лиричны Виктора Серафимовича Савостина, сердечны и по-матерински добры Александры Георгиевны Цунаевой. Бежит время, и,  к сожалению, многое в памяти стирается, ухолят в небытиё, в прошлое, теряются суматохе дней события и лица. Но, однако,  ничего не хочется забывать, хочется оставить всё в памяти потомков,  всё то, чем мы жили и дышали, о чём думали и мечтали. Как, например,  не хочется забывать и фамилии фотокорреспондентов газеты:  Николая Николаевича Шадского, Николая Петровича Ярцева, Василия  Геннадиевича Коновалова, Геннадия Павловича Волкова, который, кстати,  легко и красиво писал в газету свои заметки, зарисовки  и свои стихи. В том числе никак нельзя забыть и единственную среди них  девушку с фотоаппаратом –  это Любовь Константиновну Новикову. Именно все они делали газету более зрелищной, фиксируя на все времена события и лица, сохраняя для будущих поколений историю нашего завода и посёлка. Особая здесь роль принадлежит самодеятельному художнику Николаю Петровичу Ярцеву. Именно он рисовал для газеты карикатуры и плакаты на первую полосу праздничных газет. В своё время для «Дзержинца» делали рисунки, будучи ещё  студентами, художники Евгений Дрофин и мой брат Валерий Бочаров. Да и в бытность мою работы в газете я часто использовал его рисунки для  украшения и зрелищности её страниц.
 В связи с вышесказанным, хотелось бы вспомнить, например,  свою первую встречу с фотокорреспондентом газеты - общественником Николаем Николаевичем Щадским. Это был очень  весёлый и неунывающий человек, не только искренне увлекающийся фотографией, но и музыкой. Он великолепно играл на трубе и был просто незаменимым в духовом оркестре посёлка, его лидером и  энтузиастом. Как жаль, что сегодня в нашем Доме культуры нет ни духового оркестра, ни эстрадного, ни народных инструментов, ни вокально-инструментальных ансамблей. А как бы, например, было летом приятно в нашем парке послушать игру духового оркестра! На днях я был на хорошо организованном торжестве в Доме культуры по случаю его 55-летия. Ничего не скажу, красиво сделано, красочно, с использованием современной аппаратуры, с блеском и шиком. Возможно, что сегодня так и нужно, вот так,  по- современному? При сегодняшней- то технической и компьютерной революции! Но вот «живого» голоса оркестров и музыкальных инструментов я так и не услышал, всё больше в записи, с «минусовкой».  Хорошо, что вообще не под «фанеру»! Да и в этот, казалось бы, святой день, как было тут  не вспомнить того же Николая Николаевича с его трубой и духовым оркестром? И о таких людях, как композиторы и музыканты,  первом директоре и кураторе при строительстве Дома культуры Сергее Дмитриевиче Соловьёве и организаторе и руководителе детского образцового хора «Солнышко» Владимире  Ивановиче Сергееве? О них  даже не упомянули! Лишь промелькнули  кадры с их лицами на экране, но сегодня все ли знают эти лица и кто они  такие? Неужели было их трудно назвать их фамилии и сказать хоть несколько слов о том, что они сделали для развития культуры в посёлке, в том числе и для самодеятельного творчества. А такие выходцы из нашей самодеятельности, как Николай Шарапов, Василий Попов, Людмила Неверова, Михаил  Головко, да и все бывшие  работники  Дома культуры, такие, как Борис Адольфович  Печурчик, Лидия Макаровна  Гайдукова,  тоже внёсшие  немало в развитие самодеятельного творчества в нашем посёлке,  заслуживают того, чтобы их  упомянуть добрым словом.
 Ну, ладно, будем считать, что это было всего лишь небольшое лирическое отступление от нашей сегодняшней  темы. Так вот,  дальше о   фотокорреспонденте  Николае Николаевиче. Когда я ещё был молодым и ещё не работал в заводской газете, а токарем, то он по её заданию пришёл к нам в механический цех, чтобы меня сфотографировать. После того, как я  был признан лучшим молодым рабочим на заводе и был награждён знаком Министерства чёрной металлургии СССР и ЦК профсоюза рабочих металлургической промышленности.  Я увидел перед собой удивительно живого и весёлого человека, готового бесконечно шутить и дарить хорошее настроение.  Он сразу же начал  со всех сторон меня  фотографировать на моём рабочем месте за токарным станком. И хотя его снимки всегда получались отлично, и фотографировал он мастерски, а в газете они смотрелись просто великолепно, то на сей раз, видимо по моей редкой невезучести,  снимок этот у него как раз и не получился. Не хватило, видимо,  света в нашем цехе, построенном ещё до революции цехе и почти вросшем в землю, окна были хоть и достаточно здесь большими, но со слишком запылёнными и слабо прозрачными стёклами от рядом стоящего цементного цеха.  И оба мы по этой неудаче  позже очень сожалели. Таким образом, у меня не оказалось ни одной фотографии времени работы в ремонтно-механическом цехе. Ведь в то время не было цифрового фото, а с всякими там увеличителями, проявителями и закрепителями снимки иногда и не получались. И часто, торопясь отправить снимок в номер, он бежал в редакцию с полувлажными фотографиями, как он говорил, «суша их на пузе».
Очень сожалел я и по другому случаю, когда  из поездки во Францию у меня не оказалось тоже  ни одной фотографии. Хотя бывший в то время заместителем директором завода Анатолий Георгиевич Грашин,  в той же поездке являвшийся тоже туристом и экскурсантом, как и мы, много раз нас всех фотографировал. В том числе однажды и меня вместе с французской семейной парой  на Эйфелевой башне. Но по возвращении домой с ним  вдруг произошло несчастье, в его квартире случился  пожар и при его тушении он сильно обгорел,  а потому  вскоре его не стало. А с ним и ожидаемых мною с таким нетерпением фотографий.         

34. ФРАНЦИЯ            

Во Франции я опять же оказался только благодаря счастливому случаю, и весьма, случайно. Это было начало 1976 года, конец января или самое начало февраля. Я ещё работал тогда в ремонтно-механическом цехе,  по графику в это время мне выпало время идти в очередной отпуск. Подписывая отпускные документы, я по пути заглянул в кабинет и к нашему нормировщику, одновременно и парторгу,  Григорию Терентьевичу Морозову. Он сидел, склонившись над какими-то бумагами:
 – Здравствуйте, Григорий Терентьевич! Над  чем трудитесь?
 – Да, тут работки всегда хватает! А у тебя какие дела?
 – В очередной отпуск отправляюсь среди зимы…
 – Куда-нибудь поедешь отдыхать или дома? В нашем профилактории, на лыжах кататься?..
 – Да, наверное, дома. Не привык я куда-то ездить. Домашний я человек.
 – Послушай, тут на заводе комплектуется туристическая группа для поездки во Францию. С нашего завода и Новотульского металлургического. Не хочешь ли поехать? Как раз у тебя ведь отпуск?
 – Не знаю, нужно дома посоветоваться…
 – А что тут советоваться? За тридцать процентов от стоимости путёвки заплатишь и лети! Инженерно- технические работники за пятьдесят летят, а ты же рабочий, всего за тридцать, не упускай момент?!
Пришёл домой, рассказал. Показалось мне вначале, что эта поездка дороговата, но тут все: отец, мама, братья и сестра в один голос – лети! Тем более, что по итогам года я получил только что «тринадцатую зарплату» и не успели мы её ещё  потратить. Да и самому мне хотелось посмотреть Францию. Ведь только что окончил учёбу в институте, и как историку, со свежей ещё памятью, очень захотелось посмотреть Париж и все окрестные его места,  где столько происходило много всяких событий. В том числе и у мушкетёров Дюма. Кто же откажется посмотреть Францию – хранительницу мод, культуры  и со столь богатой историей?  На другой день, взяв деньги у мамы, я пошёл и сразу же оплатил путёвку кассе профсоюза, семьдесят процентов стоимости которой мне, как уверял Морозов,  добавит сам профсоюз.
К слову сказать, это была моя первая в жизни поездка куда-либо, кроме как в армию. И в первый раз я держал в руках красивую профсоюзную  туристическую путёвку. До этого я даже не знал что это такое юг, Крым или Сочи, всякие там курортные города на берегу моря, но и в наш родной «Велегож» на реке Оке ни разу не ездил. Да и в заводском санатории-профилактории, что открылся в 1971 году на окраине  Косой Горы, тоже не бывал. А тут Франция, удивительное ведь дело! Я ходил в предвкушении сказочной  поездки-приключения, какого-то непомерного счастья, и оно, это путешествие,  потом  оказалось действительно удивительным и прекрасным.
Оформление документов для поездки за рубеж не заняло много времени. Нам выдали заграничные паспорта, и мы дружно сели в электричку «Тула-Москва», через четыре-пять  часов  прибыли в гостиницу Украина. Переночевали, а наутро добрались до аэропорта и вот уже летим в воздухе на большом комфортабельном самолёте, название которого сейчас точно не помню, кажется, ИЛ- 62.  Но одно сегодня  помнится, что его салоны состояли из двух отсеков, бизнес-класса и эконом-класса, и мы летели во втором классе, хотя в первом классе было совершенно свободно.  Всё было мне здесь вновь и интересно: и сам самолёт, и бортпроводницы, и завтрак с пластмассовыми тарелками и вилками-ножами, и даже облака за иллюминатором, лежащие под крылом самолёта, словно плотное снежное поле. Говорят, что мы летели над Балтикой. Три часа полёта и вот звучит голос стюардессы:
 – Товарищи пассажиры! Наш самолёт прибывает в столицу Франции, в город Париж, в аэропорт  «Шарль де Голь», пристегните, пожалуйста, ремни безопасности…». И тут все с возбуждением и оживлением заторопились, завозились, пристёгивая ремни: как ни хорошо в самолёте лететь, а в Париже оказаться хотелось быстрее. Ведь путёвка всего дней на двенадцать и хотелось всё  скорее  увидеть своими глазами.
И вот, наконец-то,  самолёт коснулся земли, не много пробежав по лётной полосе, и тут  же остановился. Прибыли. Отстегнули ремни и чинно, один за другим, все потянулись к выходу. А выходить-то  особенно никуда и не надо было. К двери самолёта был подан трап, в виде стеклянной извивающейся трубы, внутри которой двигался эскалатор. И мы поплыли на нём, разглядывая сквозь  прозрачные стены этой трубы лётное поле аэропорта. И вот мы уже в самом аэропорту. Здесь нас тщательно проверили, ощупали и осмотрели, пропустив сквозь рентген и металлоискатели, а багаж, что летел от нас отдельно в самолёте в грузовом отсеке, тоже был, видимо, проверен и уже с французскими наклейками был возвращён нам. Затем  нам был представлен французский гид-экскурсовод  от туристической кампании, которым оказалась Мария Калинина, потомк  русских эмигрантов. И мы вместе с ней и с её попутными комментариями покатили по Парижу,  вначале заглянув в наше посольство. Это заняло немного времени, в посольство мы не заходили, а в него с какими-то бумагами зашёл лишь один наш старший группы Куварин, а мы тем временем рассматривали памятник де Артаньяну и его друзьям, героям  романа  Дюма «Три мушкетёра». Затем снова мы уселись  в свой автобус, и он привёз нас в какой-то красивый полуподвальный ресторан, где мы впервые отведали французской кухни.
Признаться таких ресторанов и отелей, за время нашей поездки по Франции, было множество. Всяких «звёздочек» и всяких достоинств. Но должен сказать сразу, что все они, действительно,   оригинальны, красивы, не похожи друг на друга, безукоризненно чисты и уютны, что ночевать и отдыхать, питаться в них  доставляло нам истинное удовольствие. Переночевав в  Париже,  мы  сразу отправились в путешествие по маршруту: Компьен, Реймс, деревня Сен-Дени, Шалон, кажется, на Марне, Труа, Фонтебло, Версаль и снова Париж. Так, вроде бы ничего не упустил, хотя мог бы за столь долгое промелькнувшее время и  что-то забыть можно. Особенно названия городов и о их посещении. И в каждом новом для нас городе мы ночевали в новом отеле, обедали в новом ресторане. Обслуга была всегда великолепна, как и кухня. Но особенно мне нравилось французское вино, которое в маленьких бутылочках (на выбор: вода, сок, вино) подавалось к каждому нашему посещению ресторана. Мне даже кажется, что мясным блюдам оно придавало какой-то особенный вкус. Кстати, в программу нашей туристической поездки входило посещение и подвалов с шампанским мадам Клико, в которые мы спускались и видели длинные ряды больших тёмных бутылок, которые в определённое время поворачивались на определённый градус своей оси.  И всё это множество бутылок находились в больших этаких подвалах- штреках должное время, в течение даже нескольких лет, до полной готовности шампанского. Мадам Клико, это название фирмы, которою она организовала в стародавние времена и начала производить шампанское,  которое наши гусары ещё до 1812 года поглощали изрядными количествами. А когда мы поднялись из этих подвалов на свет божий, то оказались в красиво оформленном дегустационном  зале, где нам представители фирмы через нашу переводчицу  Марию Калинину много чего рассказали о фирме, и очень подробно о самом шампанском и его  истории появления на свет. Затем, налив нам по большому фужеру этого напитка предложили нам попробовать шампанское, а затем и  купить по бутылки на память. Но с нашими 220 франками, на что нам  поменяли ещё дома каждому по  30 рублей,  было пока жаль нам ещё расставаться. Ведь мы  рассчитывали купить во Франции более существенные сувениры на память. А это ведь было только начало нашего путешествия и пребывания в этой сказочной стране, и потому, как мне кажется, никто и не потратился, так как та бутылка стоила весьма дорого.
Первый город, который мы посетили после прибытия, находится  к северу от Парижа, это был Компьен. Он знаменит тем, что здесь союзники-победители ( Антанта) подписали капитуляцию, то есть мирный договор с Германией после её поражения и капитуляции в первой мировой войне. Мы побывали в небольшом, ни чем не примечательном и обычном штабном военном вагоне того времени, где и была подписана эта самая капитуляция. Теперь здесь находится  музей в честь этого, очень чтимого во Франции,  события.
Затем мы побывали в Реймсе, там, где проходила во все времена коронация всех французских королей. Побывали также в соборе, где  происходили эти торжественные церемонии, а затем осмотрели сам город, переночевали в одном из здешних отелей и отправились дальше.            
И это было, действительно, только началом нашего знакомства с Францией. Нам не могла не понравиться  её красота, чистота и уют на её улицах, в скверах и площадях больших и небольших её городов. Ухоженность любого здешнего закоулка. Всё тщательно прибрано, вычищено, вымыто, вылизано, как будто здесь и не знают о существовании мусора. И просыпались мы утром порой не от входящей в номер обслуги с подносом в руках, на котором в раздельных емкостях обязательное кофе, молоко, конфетюры или фрукты, а от звука метёлки, подметающий французские мостовые. И мы ни разу не видели, чтобы кто-то что-то бросил на улице.
Однажды всех нас троих, ночевавших вместе, рассмешил Слава Мареев. Ещё не рассвело, а он вдруг вскочил и начал в спешке одеваться. Мы ему:
 – Слав, ты куда?..
 – В бочку за молоком!..
 – Постой, чудак, ты же во Франции!..
 – А-а… – разочарованно протянул он и плюхнулся в постель. Мы расхохотались.
Странное дело, ещё в стране у нас было  не так уж плохо с продуктами и вещами, ещё к власти не пришёл Горбачёв со своей демагогической болтовнёй и разрушительными реформами, и в магазинах было полно всяких стеклянных бутылок с молоком, кефиром, ряженкой, снежком, сметаной и так далее. Всё, кажется, ещё было. А вот почему-то из бочки с краном мы любили покупать молоко больше. Оно нам казалось деревенским и более вкусным. И потому ещё до работы, затемно, спешили мы с трёхлитровыми бидонами и бидонами к «Юбилейному», куда из близлежащих колхозов или совхозов прибывало это молоко. Оно казалось нам, а может быть, так это и было, жирнее и вкуснее. Первые дни во Франции нас не отпускало любопытство: мы присматривались ко всему, вглядывались во все мелочи. И нас поражало полное безлюдье улиц по вечерам. Выйдя из очередного отеля со стеклянными дверями, в отеле любого города холл обычно располагается  при входе, мы  решили глотнуть на ночь свежего воздуха и с удивлением вдруг  обнаруживали совершенную пустынность улиц. Здесь не видно было гуляющих прохожих или спешащих по своим делам людей. Да и бабушек-старушек, сидящих у подъездов своих домов и провожающих каждого из нас  взглядом, тоже не было видно. И потому, постояв какое-то время на улице, соскучившись  и чуть продрогнув, мы опять возвращались в наш холл к телевизору и портье.
Во Франции был тогда февраль. Прибыв сюда, мы скинули с себя все свои шубы и пальто, куртки и полушубки, ходили в пиджаках да костюмах. Было тепло, и здешний февраль напоминал нам скорее начало мая, когда по ночам ещё заморозки, а днями тепло. В холле обычно находились тоже только одни мы, проживающие в очередной гостинице-отеле, одни лишь  металлурги из Тулы. И поэтому мы пытались говорить не только друг с другом, обсуждая происходящее на экране, где люди в фильмах и по всем программам говорили на французском языке, но и вовлечь со скуки в разговор и портье. Должен сказать, что в отелях и ресторанах на работу во Франции принимаются гарсонами-официантами и портье - выдающими ключи от номеров, только молодые стройные и красивые парни. Изредка работают в отелях женщины из южной Азии, со своеобразной внешностью и цветом кожи, но это считается дурным тоном и не слишком престижным для отеля.
Так вот, и познакомились  мы с портье в одном из отелей в Париже, где перед вылетом в Москву домой мы жили дня три и не знали, куда себя деть, успев потратить все свои франки.  И потому скучали, понимая, что в магазинах теперь нам делать нечего, а просто так болтаться по улицам и смотреть на витрины магазинов уже нам порядком надоело. Слово за слово, где мимикой, а где и на пальцах, руками, иногда и  имеющимися у нас запасом английских слов, и уже во Франции освоенными французскими, мы пытались  объясняться с портье, да и он хотел этого, проявляя к нам любопытство, зная кое-какие русские слова. Оказывается, что он студент, а вечерами здесь подрабатывает в роли портье. У его родителей большая семья, а он старший. При помощи  жестов он рассказал нам о профессии своих родителей, о том, что студенты  изучают в университете, в том числе и историю России. Вот откуда он знал некоторые русские слова и даже историю названия парижских кафе  «бистро».  Портье  оказался довольно  дружелюбным парнем, даже вышел из-за стойки и уселся с нами в холле посмотреть какой-то французский фильм, руками комментируя нам, кто из героев плохой, а кто хороший.  Мы же до него смотрели кино по этому телевизору, как раньше мы смотрели  немое, но здесь в фильме звучали голоса,  была музыка и цвет, а также теперь наш мимический переводчик, что делало просмотр фильма вполне понятным даже и без слов. Но это наше общение с портье оказалось не слишком долгим. Вдруг он, в раз, стремительно вскочил, как на пружине, кратко бросив нам: «Патрон!», то есть, «Хозяин!», и в мгновение ока оказался за стойкой. В отель вошли мужчина и женщина лет сорока, подошли к стойке, о чём-то поговорили с портье, потом вошли в холл, подошли к той части стены, где был вывешен список с нашими фамилиями. Прочитали, улыбнулись. И женщина на чистом русском языке спросила, обратившись к  нам, из какого мы города, сказав при этом, что она когда-то жила в Ленинграде и очень скучает по этому городу.               
Впрочем, с бывшими нашими согражданами в Париже мы встречались неоднократно. Так однажды, как только мы высыпали из своего экскурсионного автобуса, чтобы осмотреть очередную достопримечательность, к нам подошёл  старичок опрятно одетый и приятной наружности. Подошёл и  сказал на достаточно чистом  русском языке, что он потомок тех самых солдат русского корпуса, который  царём в 1914 году, по требованию Франции, был направлен сюда  защиты её от Германии. Но затем произошла революция в России, следом в Германии, и выехать русским солдатам домой было слишком сложно. И потому многие освоились  здесь, обзавелись семьями, но по России продолжали скучать, передавая эту тоску по родине и своим потомкам. И потому, как сказал, этот старичок, он рад слышать русскую речь.

35. ВОКРУГ ПАРИЖА.

Но наибольший интерес,  живейшее любопытство и участие к нам проявляла наш французский экскурсовод Марина Калинина. Особенно за эти  две недели, что  мы пробыли с ней, мы как-то сдружились с ней, почувствовав в ней свою соотечественницу. И  она со своей стороны чувствовала наш живейший интерес к Франции и к её истории, это ей нравилось,  и потому старалась показать её с лучшей стороны, всё рассказать и показать. Но всё же, при этом я заметил, что она  как-то выделяла меня из общей группы экскурсантов, чувствуя видимо, мои большие познания в этой области и потому старалась наиболее полно ответить на все мои вопросы. Мы даже не только всей группой, но и лично вместе  с ней сфотографировались однажды на улицах Парижа, но как я уже сказал, этим фотографиям не суждено было появиться на свет.  Зато у меня до сих пор, как память о Франции, сохранилась её визитная карточка, где на белом поле кусочка плотной бумаги, без всяких украшений и выпендрёжа,  написано мелким шрифтом: «MARIE KALININE». И ниже, ещё более мелким шрифтом: «GUIDE INTERРRЁTE ACCOMPAGNATRICЕ» .  Ей наверное  не было и сорока лет, она была довольно симпатична и обаятельна, прекрасно говорила на русском языке,  являлась потомком первой волны русской эмиграции начала теперь уже прошлого двадцатого века. И в последний день нашего пребывания в Париже, перед нашей отправкой домой, она старалась подольше пробыть с нами, шутила, очень заразительно и искренне смеялась, говоря  при этом: «Вот теперь я понимаю, что такой русский народ и что такое русская душа…». Это я услышал от неё,  когда после осмотра Монмартра мы в небольшом там кафе или, может быть, ресторане устроили свою  «прощальную гастроль». Мы, прощаясь с Парижем и Францией,  достали из своих саквояжей последние остатки запасов взятой с собой «Столичной» водки и напоили хозяина этого ресторанчика. Он до того  разошёлся и расчувствовался, что стал  уже из своих личных запасов угощать нас шампанским. А затем, взобравшись на небольшую эстраду-возвышенность, вместе с нашим  юмористом и никогда не унывающим  Славой  Мареевым, начал петь под пианино какую-то песенку на французском языке, в которой мы понимали одно лишь слово «Наполеон». И затем, обнявшись с ним, наш Слава, в унисон с  французом, старательно пел: «Ну и пусть лежит на поле он…». Наша Мария понимала всё, что пел один, что пел другой, и видно это было настолько забавно, что она смеялась до слёз.
К слову сказать, нам было разрешено взять с собой за рубеж по две бутылки водки. У нас в стране она стоила тогда смешные деньги, всего 4 рубля 12 копеек, а за рубежом наша водка очень высоко ценилась и котировалась, так что любители утончённого лёгкого вина и шампанского от неё не отказывались. К примеру, не помню, в каком уже ресторане и в каком городе, мы так напоили гарсонов, что они чуть ли ни начинали терять посуду. Потихоньку мы им наливали в чистые стаканы под столом,  и они быстренько её выпивали. Наверно тогда у них не было в ресторанах видеокамер, но они чрезвычайно боялись быть замеченными в этом.  Опять же, к слову сказать, у них в ресторанах не пьют крепких напитков, но и не поют:  и потому в ресторанах нет певцов и оркестров. А это нам казалось немножко скучновато. Здесь всё чинно, смирно, благородно, они приходят сюда покушать и отдохнуть, а не веселиться. Единственное развлечение в таких ресторанах – это телевизор на полке на стене или подвешенный под потолком. Или же, как в нашем  небольшом камерном  ресторанчике, где мы провели свой последний вечер в Париже, имеется шансонье. И он,  исполняющий какую-нибудь негромкую песню, является  шансонье, то есть, певцом.  Одновременно поющим и играющим  на каком-нибудь музыкальном  инструменте.  На пианино или  гитаре, скрипке, быть может, и на аккордеоне. Или, как в нашем случае, на обыкновенном бубне или барабане. Все наши встречи с французами проходили просто замечательно, дружески, тепло и сердечно. Но, тем не менее, в одном из городов, что мы посетили, сейчас уже и не помню в каком,  произошло небольшое недоразумение, даже с шумом и скандалом. Однажды  в том городе, куда мы прибыли и собирались уже поужинать, а ужинают во Франции довольно-таки  рано, к нам обратились с предложением о встрече (а  возможно, это было и заранее запланировано программой нашего путешествия), представители, как нам сказали,  общества «Франко-Советской дружбы». Ну, что же, мы всегда «за», всегда готовы подружить и погулять, пообщаться. И в этом  ресторане  неожиданно раздвинулась стена, а за ней оказался ещё один зал с длинным столом. На длинном этом столе стояли уже столовые приборы,  а также вёдра с водой и льдом, в которых охлаждалось шампанское, и в которые мы тут же сунули и свои бутылки с  водкой. Не привыкли мы угощаться за чужой счёт, задарма, так сказать, и «на  халяву».  А вот с закуской на столе было, увы,  слишком бедновато.  Хотя мы и предлагали администрации ресторана совместить наш ужин с данным мероприятием и подавать нам ужин в открывшееся нашим глазам неожиданное  помещение. Но мы были не у себя  дома, где всегда могут пойти навстречу, это была другая страна и здесь другие законы, и потому это наше предложение не прошло, оно во Франции оказалось совершенно невозможным. А вот у нас оно могло бы, как я думаю,  легко и  вполне пройти. Так, что поужинав, мы перешли в другой уже зал и наш ужин  продолжился, но уже с шампанским и водкой, и с представителями общества дружбы двух стран. Но вернёмся к самому инциденту. Вначале всё было довольно официально, нормально и пристойно. Ну, а потом, как водится,  после всяческих речей и тостов о дружбе и уважении друг к другу, в конце уже самого вечера, вдруг разразился шум да гам. Одна подвыпившая французская молодая пара, что-то очень шумела и кричала на своём языке. Эта пара находилась  на противоположном от меня конце стола. Так что мы и не сразу могли понять, что же случилось, чего они хотят, и кто их обидел, и чем они недовольны?!  Вроде бы, всё было дружелюбно, вполне нормально и весело? Как потом выяснилось, что  эта пара чрезмерно настойчиво и навязчиво начала приставать к одной из наших молодых девушек, пытаясь почти насильно увести её куда-то, объясняя, что они хотят показать ей своё жилище, и в каком комфорте  они там живут. А вот она этого не захотела, оказаться одной и очутиться вне группы. Время было позднее, и их навязчивого приглашения она испугалась и потому обратилась к руководителю  нашей группы за помощью, чтобы он оградил её от настойчивых тех предложений. На что французы разразились криком и шумом, выразив, таким образом, своё недовольство. И почему-то в их речи часто проскакивало слово «Троцкий»
Но это был всего лишь единственный такой случай, эпизод,  в течение всего времени нашего путешествия и пребывания во Франции.  А оно, это путешествие,  только начиналось. И нам ещё предстояло провести в этой прелестной стране две трети времени нашего туристического путешествия.  После Реймса мы, по-моему, оказались в Сен-Дени. То есть в той самой деревне и в том  доме, где жила много веков  назад легендарная Жана де Арк.  Девушка-крестьянка, девушка-воин,  ставшая военачальником и спасшая Францию от нашествия англичан. В отличие от наших тёплых деревянных бревёнчатых изб, её жилищем был средневековый каменный, большой и пустынный, холодный даже летом дом. По крайней мере, он таким  показался нам – холодным и пустым, без совершенно никакой мебели, с высоким потолком.  Словно побывали мы  в каком-нибудь огромном  амбаре. И это, видимо, типичный крестьянский дом средневековья, в котором, возможно, и в холодные дни вместе с людьми находились  животные.  А вот Фонтебло и Версаль пленили нас красотой, они утопали в блеске и в роскоши, в удивительной и изысканной  красоте.  Недаром ведь, что  Людовик четырнадцатый  именовал себя  королём-солнцем.
Но вот и город Труа, в котором  я чуть не потерялся и не отстал от своей группы. Представляете, что это значило в то время? Даже страшно подумать, что могло бы быть со мной?  Оказаться в чужой стране одному и совершенно без ничего – без денег, вещей, без советского паспорта, без знания языка? Но и здесь мне просто отчаянно повезло!  Не успел я даже как следует испугаться, как ситуация сама собою разрешилась, всё произошло слишком быстро, удачно для меня и даже интересно.

36. В ПОЛИЦЕЙСКОМ УЧАСТКЕ
    
 А случилось следующее. Когда наш экскурсионный автобус прибыл в город Труа, то это оказалось самое неподходящее время для нашего прибытия сюда. Было время обеденного перерыва. Оказывается, что обеденный перерыв имеет место быть не только у нас в Союзе, но и во Франции?  Всё и вся здесь также одновременно  закрывается на обед, в том числе, в отличие от нас, были также закрыты  двери  магазинов, ресторанов и кафе?  Кроме, наверное,  одних пивных баров с игровыми автоматами?  Видимо, мы прибыли сюда чуть раньше  назначенного программой времени, вот  потому-то нас попросили немного подождать. В ресторане, где мы должны были подкрепиться и восстановить силы, тоже, видимо, был в это время обеденный  перерыв?   В автобусе сидеть, просто так, целый час никому не хотелось. Надоело.  А  некоторые просто и устали,  отсидели в дороге всё и вся.  И потому многие решили просто походить, прогуляться по городу, желая так скоротать время, и попутно, хоть бы и бегло, частично, с ним познакомиться. Вышел и я из автобуса. И пошёл с двумя хорошо мне знакомыми женщинами с нашего завода тоже прогуляться. В  экскурсионном автобусе они соседствовали со мной рядом и потому на этой прогулке мы тоже оказались вместе. Автобус наш остановился, как мы это поняли, на главной площади города. Она была довольно большого размера и в виде кольца, внутри которого был красивый и ухоженный сквер, с лавками, с красивыми  фонарями, деревьями и цветами. По внешней же стороне этого кольца ездили и парковали свои автомобили жители города. Это  была  кольцевая улица, где остановился и наш автобус. От этого же сквера-кольца в разные стороны, как солнечные лучи, разбегались многочисленные улицы. И мы пошли по ближайшей из них, решив, что никак не заблудимся, если будем идти прямо, и никуда не сворачивая.  А затем, тем же путём, вернёмся  назад. Какое-то время мы шли, разглядывая дома и витрины магазинов, но вскоре моим спутницам это надоело. И они решили вернуться. А мне же захотелось пройти дальше, поближе познакомиться с этим городом. И я продолжил свой путь, сказав моим спутницам, что я вернусь к назначенному времени отправки автобуса. И попросил их  предупредить  обо мне: пусть без меня не уезжают. Подождут, в случае моей задержки,  если что- то случится со мной. Но такое, думалось мне, может быть, лишь только в крайнем случае.  Но вернувшись назад на стоянку, я автобуса нашего никак не обнаружил.  Хотя до назначенного времени  было ещё минут десять, пятнадцать.
Вначале я не очень-то и обеспокоился этим, уверенный в том, что меня просто так никак не могут бросить. Обошёл весь этот сквер по периметру, думая, что автобус  наш чуть-чуть сместился, кому-то помешал, быть может, движению в городе, или  нужный нам ресторан выходит на эту площадь и автобус к нему подъехал. Увы, его нигде не было видно! Тогда я пытался заговорить с идущей  мне навстречу по скверу девушкой: «Мадемуазель!..». Она шарахнулась от меня в сторону и быстро пошла прочь. « Наверное, испугалась, – подумал я, – нужно выбрать женщину несколько старше…». И обратился уже к женщине средних лет: «Мадам!..». Эффект был ещё разительнее: она обежала меня кругом. Что же делать? Обратился я к молодой паре, весёлой и чему-то беспрестанно смеявшейся, но они и не услышали моего вопроса, пройдя меня, как сквозь стену, словно не видя меня и с какими-то остекленевшими глазами. «Наверное, – подумалось мне, – какие-то наркоманы?..». Тогда у нас в Союзе наркомания  была редкостью, и болезнью только элитной молодёжи, а вот то, что за границей у молодёжи есть такое порочное увлечение, мы все, конечно же, отлично знали. Я ещё раз обошёл площадь и тут заметил полосатую будку полицейского, ну точно такую, что мы не раз видели в кино с Луи де Фюнесом.  Перед ней стоял полицейский, крепкий и высокий, на него совсем не похожий.  Что делать? Решил я обратиться к нему. Подошёл, начал говорить, а он не понимает. Наконец-то, поняв слово турист, он задал мне в ответ вопрос, который я сразу же понял: «Югослава?». Нет-нет, вскричал я, и, вытащив из кармана паспорт на французском языке, показал его ему, боясь отдавать ему его в руки: «А вдруг отберёт, тогда я окажусь вообще без всякого документа?». Полицейский улыбнулся и только весело сказал: «А, советик!..». И пригласил меня жестом идти за ним в полицейский участок.
В полицейском участке оказался ещё один, но дробнее и меньше ростом,  полицейский. Не знаю как, но мы и без знания общего языка превосходно понимали с ним друг друга. Я жестами показывал, как я, раскрыв рот от любопытства,  осматривал всё вокруг себя на   город и на горожан. И как наш автобус тем временем уехал. Насмеявшись вдоволь над приключившейся со мной ситуацией, один из полицейских встал, подошёл к телефону и куда-то начал звонить. Переговорив с кем-то, он передал мне трубку, из которой я услышал речь на русском языке: «Здравствуйте, что случилось?». Я рассказал голосу в трубке о своём приключении, на что он  стал меня успокаивать: « Не волнуйтесь, мы из общества франко-советской дружбы, сейчас подойдём и все уладим. Подождите немного…». Ждать и догонять, дело самое неблагодарное. Я потому и обратился к полицейским, жестами и единственно общим нам знакомым словом «отель»: «Сколько их в городе?». Они в ответ показали два пальца. Тогда я показал на телефон и попросил позвонить их туда. После разговора с кем-то в одном из отелей, он жестами показал, что всё нормально. Через некоторое время к участку подкатил шикарный автомобиль, в котором сидела стройная молодая женщина в светлом  брючном костюме и пригласила меня сесть к ней в автомобиль. Я слегка заколебался: « Кто токая? И куда она меня повезёт?». Но тут к участку подошла пожилая пара и, заметив моё смущение и колебания, женщина сказала: «Не волнуйтесь, это хозяйка отеля, садитесь, она отвезёт вас к вашей группе. Мы из общества франко-советской дружбы». Я поблагодарил их, сел в авто. И хозяйка отеля, в ресторане которого обедала наша группа, быстро меня туда доставила. Ресторан был совсем рядом.
Я вошёл в отель, где наша проголодавшаяся группа с увлечением и удовольствием поглощала французскую кухню. Проходя мимо, обедающего и сидящего ко мне спиной, руководителя группы, я  укоризненно бросил: «Ну, что же вы меня оставили одного в чужом городе?». На что он обернулся и удивлённо поднял свои глаза на меня от столового прибора: «А разве ты не был с нами?..». Он даже и не заметил моего отсутствия. Вот так-то вот!
А случилось такая вот оказия со мной следующим образом. Мои кумушки-соседки по автобусу, расставшись со мной и вернувшись к нему, преспокойно заняли свои места и  просто напросто позабыли обо мне и о моей просьбе. И  как только  раздался голос руководителя группы, и они услышали: «Все на месте?». То вместе со всем  автобусом, нашими туристами, томимыми голодом, дружно откликнулись: «Все!». И автобус раньше условленного времени покатил  к отелю, вместе с моими соседками. Они даже не удосужились посмотреть – на месте ли я?  Вот потому я  и не обнаружил автобус  на  месте его первоначальной  стоянки.

37. ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТИ  ПАРИЖА    

 О Париже, как о каком-то сказочном и необыкновенном городе, мы были наслышаны не только из песен Эдит Пиаф и Ив Монтана, но и знакомы с детства из книг Александра Дюма, Виктора Гюго, Онере де Бальзака, Флобера, Золя, Мопассана и других французских писателей. И потому с большим нетерпением мы стремились опять попасть-вернуться в Париж, осмотреть  все его достопримечательности, подышать его воздухом, побродить по  старинным улицам. Да, прекрасен Версаль, чудесно в Фонтебло! Но всё великолепие дворцов и королевских апартаментов, самая изысканная и богатая роскошь,  так не притягивает  нас к себе, как старинные названия парижских улиц, по которым ходили когда-то  любимые писатели, где находятся музеи, известные на весь мир. И вот мы уже опять в Париже.
Наш автобус мчит нас по чудным Елисейским полям, огибает великолепное здание Гранд -Опера,  проезжает мимо Триумфальной арки. И вот перед нами наша гостиница-отель, которая  располагается недалеко от Елисейских полей и в которой нам предстоит прожить последние дни во Франции. Каждый из четырёх или пяти наших оставшихся дней пребывания в Париже  был чётко расписан программой нашей туристической поездки. Сейчас, с высоты стольких лет прошедшего времени,  даже трудно и вспомнить, где мы  были, и где мы только не были!  Конечно, мы обошли и осмотрели все прилегающие к нашему отелю улицы и площади, прошлись по всем мостам  через Сену, в том числе по мосту царя Александра, исколесили все Елисейские поля и всё, что поблизости от них.  Осмотрели Собор Парижской Богоматери, причём очутились в нём во время церемонии  свадебного обряда, Эйфелеву башню, с посещением расположенного на ней ресторана. Затем  нашим глазам предстал Лувр, с его изумительной картинной галереей, осмотрели музей импрессионистов и дом-музей Родена, с великолепным садом, в котором выставлены известнейшие на весь мир скульптуры. Осмотрели также  Дом инвалидов, с гробницей Наполеона, кладбище Пер-Лашез, с захоронением известнейших людей Франции, и, конечно же, музей Владимира Ильича Ленина.    
Сегодня я просто поражаюсь и удивляюсь тому, как могли французские коммунисты содержать этот музей? Ведь и сегодня у нас в России при реставрации капитализма тоже совсем не просто содержать подобные музеи, а не только Мавзолей В. И. Ленина в Москве, вокруг которого идут постоянные дискуссионные битвы. Но и музеи в Ульяновске, в Ленинских Горках, в других городах нашей страны, чья история связана с именем Ленина. Особенно трудно это было делать в лихие девяностые, когда во многих городах просто дико и по варварски сносились памятники советского времени, что особенно ярко наблюдаем мы  сегодня на Украине.
Что тут говорить, впечатление от Парижа просто осталось у нас восхитительное, раз всё это помнится до сих пор и не забывается. Как будто бы это было вчера! И я просто сегодня счастлив, что видел картины великих французских художников в подлиннике. В том числе де Ла Круа, Клода Моне, скульптуры Родена, не верится, что я бродил по Монмартру, что я видел вечерний Париж, всё его великолепие, в том числе и вечерний, весь в огнях и в сиянии.
По Парижу мы ходили совершенно свободно, освободившись от плотного графика наших экскурсий, то есть,  и от раннего французского ужина и до времени укладываться спать. К слову сказать, утром завтрак у французов не всегда был очень ранний и всегда совершенно лёгкий, лишь кофе с молоком, сыр, конфитюр  или фруктами. Подавался этот завтрак прямо в пастель в номере отеля. Обед был уже в ресторане, и не обязательно этого отеля, а там, где он нас заставал, часа в два дня. Но видимо, это тоже было предусмотрено программой нашей поездки. А ужин был тоже лёгкий, около часов  шести или семи вечера, сейчас уже точно не помню. Первых блюд у них не существует, не бывает никаких супов и щей с кулешами. Единственный суп, наверное, луковый напоминает нам скорее не суп, а жидкую кашицу, типа нашего хорошо разваренного горохового супа.
Так вот, расскажу немного и о впечатлениях, оставшихся в моей памяти от наших вечерних, то есть, уже  самостоятельных путешествий по Парижу. Вне программы и без экскурсовода. Пока у нас были деньги, мы обследовали все близлежащие улицы и магазины, в которые мы успевали заскочить до их закрытия. Благо, что  у нас в этом был уже определённый опыт, накопленный при обследовании московских магазинов. Но в данном случае он во многом оказался для нас просто бесполезен. Во-первых, мы не сразу поняли, что тот товар, что выставлялся на развале перед каждым магазином,  не всегда лучший и дешевле, чем внутри него. Во- вторых, нельзя сразу хватать первый понравившийся товар, а нужно походить вокруг него, присмотреться к нему,  приценится ещё к такому же товару  и в других магазинах. Ведь здесь капитализм, нет твёрдых цен и цены везде разные, так что можно купить тот же товар, но в другом магазине по более низкой цене. Но мы это  поняли и усвоили лишь в конце нашего здесь пребывания,  когда у нас денег почти не осталось. Благо, что нам успела подсказать Мария Калинина, что на улице Пигаль есть магазин «Тати», где мы можем приобрести товар для себя или в виде сувенира или  подарка, по более низкой цене, чем в центре Парижа.
Супермаркет «Тати»  представляло собой большое здание, в котором, в отличие от других магазинов, где мы уже побывали, не оказалось  прилавков,  да  и привычных  продавцов,  что встречают и провожают покупателя при входе, стараясь продать ему свой товар, здесь тоже не было.  Здесь же каждый вид изделия лежал в больших кучах, в  громадных открытых металлических корзинах-коробах и покупатели копались в них, как муравьи в куче, выбирая себе товар. А вместо продавцов на возвышенности стояли крепкие  парни-мулаты или арабы, и с высоты возвышенности и своего роста наблюдали за копошившимся народом. Здесь я купил на свои оставшиеся франки, те вещи, что были тогда в дефиците в Советском Союзе. И их можно было приобрести у нас в те времена только лишь на рынке, «толкучке», за большие деньги:  это сестре два женских парика,  отрезы из красного и белого плотного кримплена на кофту и юбку, два складных женских зонтика, себе лишь осенние ботинки. И денег, как и у других наших всех остальных экскурсантов-туристов,  у меня тоже теперь  не осталось.
Что  можно сказать ещё о нашем самостоятельном знакомстве с Парижем? Так это ещё об  очень доброжелательном отношении к нам парижан, к русским людям! Расскажу о двух забавных случаях-эпизодах, произошедших с нами. Однажды мы, человек пять или шесть, зашли в книжный магазин. Зашли просто так, поглазеть из-за любопытства. Конечно, французского языка из нас никто не знал, но иллюстрации в книгах посмотрели, также из-за любопытства, как и подивились на высокую стоимость книг. Но вскоре нам надоело листать книги и журналы,  и кто-то в полголоса устало бросил: «Хватит, пошли, что тут смотреть?». Ему кто-то на это возразил: « Как-то неудобно?! Ведь у них, как принято: раз уж зашёл в магазин, так покупай! Значит, и мы что-то должны купить?!». А денег-то у нас нет, и цены  кусаются!  Франков-то у нас  уже не было?!  Решили, чтобы мимо кассы не проходить, а выйти в ту дверь, в которую вошли. Но, не тут-то было! Как только мы подошли к двери, кассир её каким-то образом заблокировал и на чистом русском языке сказал: «Здравствуйте, товарищи! Выход  в другую  дверь. Как вам наш Париж? Понравился? А я ведь учился в Москве и очень полюбил этот город!..». Разговорились, поделились впечатлениями. Он о Москве, мы о Париже. Или другой случай, когда три наши девушки возвращались из магазина в отель вечером, то немного потеряли направление, не знали  куда идти. И тогда они обратились к прохожему с тёмной кожей, негритянской наружности, решив, что он не откажет в их просьбе. И девушки начали упражняться в английском языке, пытаясь вспомнить то, что учили в школе. И вдруг этот прохожий на чётком русском языке спросил: «Говорите по-русски, не мучайтесь, что вам нужно?». Оказывается, что он тоже учился в Советском Союзе и очень был благодарен за это нашей стране.               

38. НЕОЖИДАННОЕ СЧАСТЬЕ

Есть хорошая русская пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло!». Эти слова я могу полностью отнести к своему личному семейному счастью. Ведь не пройдя случившихся бед на моём пути, всех моих жизненных испытаний и возникших определённых трудностей, вряд ли можно было мне понять, что такое настоящее семейное счастье и настоящая любовь.  А не просто только страсть или   любовное приключение,  кажущееся порой настоящим чувством. Любовь,  оказалось,  проверяется тоже жизненным опытом,  испытаниями и глубиной  переживаний,  теплом и крепостью  настоящего человеческого чувства, а не просто животного инстинкта, затмевающего порой  разум, присущего человеку любовного влечения.
Лев Толстой, начиная свой роман «Анна Каренина», писал так: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по- своему». В данном случае я не полностью согласен с этим  его утверждением, а скажу несколько иначе, что и все счастливые семьи тоже счастливы по- своему. Как  нет двух одинаковых людей, так и нет двух одинаковых счастливых семей. Ведь и само слово «счастье», также как и  само это  чувство, воспринимается нами тоже по-разному, в зависимости от нашего жизненного опыта, возраста, понимания смысла жизни, уровня интеллекта и сложившейся жизненной позиции, расстановки  приоритетов и жизненных обстоятельств.  И я до сих пор потому не верю (после столь невыносимой  тяжести всех моих мук и переживаний!)  в свалившееся  на меня вдруг  неожиданно счастье, в неожиданную  удачу! Само небо, казалось,  подарила мне человека необыкновенной душевной доброты, простоты и красоты, которому я оказался тоже очень дорог и нужен. И это настоящее чувство, моё человеческое счастье, было настолько  нежданным и спасительно-своевременным, что я вначале  даже и не поверил в  реальность и возможность его существования на земле. Оно пришло ко мне, как я уже говорил, неожиданно, когда я  совершенно во всём разуверился, пал духом и был в глубочайшей депрессии,  находился  под  прессингом и грузом  череды  всех моих сплошных несчастий и бед. Всех моих, сложившихся  столь ужасным образом, горьких житейских и сокрушительных для меня жизненных обстоятельств.
Мне было тогда  лет тридцать шесть, и я тогда считал уже себя (почему-то!)  достаточно пожилым и видевшим виды  человеком, можно сказать стариком, у которого всё в жизни уже позади. Человеком, повидавшим в жизни много плохого и нехорошего. И вся душа, у которого черна, отравлена горечью нескончаемых  бед несчастий. Одним за другим я похоронил в то время своих самых дорогих  на земле людей: отца и маму. Внутри меня постоянно что-то всё время жгло и не отпускало, что-то давило на меня чёрное и тяжёлое,  и оно отравляло всё мое существование. Так мне казалось, что будущее моё беспросветно и грозило  мне тогда только лишь  какой-то жуткой тьмой, беспросветностью  и безысходностью. Вот потому я  в полном отчаянии (всего второй раз в жизни)  взял путёвку, да и пошёл успокоиться от всех бед  своих и переживаний в расположенный на окраине нашей Косой Горы заводской санаторий-профилакторий.  Чтобы здесь отвлечься  от всех  своих тяжких мыслей и несчастий. Я понимал, что мне в тот момент просто необходимо было быть среди людей, иначе я не выдержу и  сойду с ума. Первый раз я побывал здесь после смерти отца, ушедшего из жизни в августе 1980 года, то есть, в октябре того же года.  А второй раз я уже оказался здесь после смерти мамы, ушедшей из мира нашего спустя два года после смерти отца, то есть, умершей в конце ноября 1982 года. То есть, я вновь оказался в профилактории уже в декабре 1983 года. Профилакторий, таким образом,  дважды спасал меня от безмерного горя и одиночества, несмотря на то, что эту горечь  потерь я переживал не один, а вместе с сестрой и двумя своими братьями – старшим и младшим. И помню я, как в первый раз мне  стало даже здесь легче  дышать, и как я легко, не просто шёл на работу, а как мне казалось, словно летел над землёй. И это случилось после того, как лечащий врач санатория-профилактория Олег Иванович Карандеев, поняв моё угнетённое внутреннее душевное  состояние, дал мне на ночь таблетку элениума. Но на этом наркотическом лекарстве, как  я это сегодня понимаю,  далеко бы  не уехал, если бы не встреча с  нынешней и единственной моей женой Валентиной Дмитриевной Михайловой.
Своё тогдашнее жуткое  состояние, чуть ли не планетарного  горя и жизненного крушения,  и следующую за тем встречу с моей будущей женой и ощущение состояния своего духовного спасения и воскрешения,  я выразил спустя годы  в стихах для своей будущей  песни «Ассоль». Музыку песни написал композитор и наш земляк Сергей Дмитриевич Соловьёв:
 
 Как хочется увидеть паруса,
 И ощутить дыханье океана
 В безбрежии его пусть тают небеса,
 А мы в любви не ведаем обмана.

Ассоль, Ассоль, тоска по Алым  Парусам,
Как мог тебя такую Грин придумать,
Явилась ты ко мне Бегущей по Волнам,
Когда не смел я о любви и думать...

Случается,  как видно, неспроста,
Мы ждём любви заветного сигнала.
И в красоте его, как с чистого листа,
Мы строим жизнь в звучании хорала.

Нам грезится рассвета полоса,
Ему ожить сквозь грусть и мглу тумана,
В преддверии того, что жаждет так душа,
Храни нас Бог от миража-обмана.

 Именно тогда я понял, что  есть на земле, есть большое  и искреннее  человеческое чувство, способное подарить человеку  счастье, есть на свете настоящая любовь.  Случается, оказывается, и такое  в жизни, когда  человек  и впрямь может от тебя  не отказаться,  не отступится  в самую трудную для тебя  минуту. А время таких минут для меня тогда только наступало. Иногда, как я это тогда понял,  и впрямь  возможно случится такое внезапное везение и счастье, когда   рядом с тобой вдруг окажется настоящий человек, которому ты дорог и близок, и который  всегда  вовремя  подаст тебе спасательный круг,  протянет  руку помощи. А помощь мне в ту пору (ой, как!)  была нужна, ведь  я находился  в очень незавидном положении.
Бывает,  и на самом деле так, когда  сплошная полоса невезения вдруг покажется нескончаемой, и когда беды сыплются на тебя одна за другой.  И все эти твои неисчислимые несчастия,  словно огромный снежный ком несутся на тебя неудержимо, словно с горы, всё  нарастая и нарастая, и набирая скорость, всё сминая и уничтожая  на своём пути.  И этот  неудержимый снежный ком превращается затем  в совершенно неуправляемую лавину. Так было и в моей жизни до этой встречи с моей нынешней супругой, когда  всего несколько месяцев назад, в конце семидесятых, да и в самом начале восьмидесятых годов, я был в глухой и мрачной депрессии, когда жизнь для меня, казалось, потеряла всякий смысл, интерес и все  свои яркие краски.
И всё же, как же всё это могло случиться со мной? Откуда же, всё-таки,  взялись все эти напасти и свалились на меня? Откуда же явилась и моя нынешняя благодать и спасение? Как перед тем откуда же взялись все эти мои беды и несчастья? В чём же я  провинился  перед Всевышним и за что был так жёстко наказан,  а затем вознаграждён и вернут к новой жизни? Хотя  в те завершающие семидесятые и наступающие восьмидесятые годы, я должен и просто даже был быть обязан по идее  счастливым  человеком. Ведь  только-только я в первый раз в жизни женился и стремился быть счастливым в семейной жизни?  Но этого желаемого счастья, как потом оказалось,  не было и близко в помине, и даже и не могло быть просто по определению!  Ведь случается же порой  так, что просто замечательные женщины не могут быть хорошими жёнами? Не готовы они стать матерями и жёнами. Причём и винить то их в этом нельзя! Ведь женщины, в большинстве своём, руководствуются не здравым смыслом и  разумом, а чувствами и эмоциями, а как известно, – сердцу не прикажешь! Это и случается тогда, когда  они выходят замуж не по любви, а под давлением своих каких-то своих жизненных обстоятельств или  по какому-то определённому наитью или расчёту? По какой-то своей женской логике! А потом вдруг встречают в жизни своё неожиданное «женское счастье». Между тем,  в то время,  я был совершенно  глух и слеп и  не видел совершенно  реальности,  желал видеть только то, что хотелось мне видеть и чего  на самом деле и в помине  не существовало. Прежде всего,  я не видел истинного ко мне отношения человека, с которым я собирался, и уже начал строить, так неосмотрительно, свою жизнь. То есть, просто был  ослеплён  странным  чувством,  замешенном (очевидно)  не только на одной только кажущейся любви и половом влечении, но и ещё на моём затронутом самолюбии и  постоянных горьких и глупых  упрёках,  на  моих не должных обидах. На постоянных капризах и ссорах,  на умышленном меня унижении или оскорблении, и на уязвлённом моём самолюбии. И странное дело, я не видел ничего негативного в поведении  человеке, особенностей его эгоизма, себялюбии и равнодушного ко мне  отношении? Я не видел всего этого,  что я просто был бы обязан видеть, ведь мне было уже тогда немало лет. Как можно было мне не видеть того, что я не нужен человеку, любящего только себя? И это для меня остаётся полной загадкой и до сих пор самой неприятной полосой в моей жизни.
Кстати сказать, что подобное неуважительное отношение  к себе я испытал впервые в жизни. Меня очень редко когда-то кто-то оскорблял или  унижал, и я  потому к этому совершенно  не привык и был буквально ошарашен подобным  отношением. Я всегда  себя считал и ощущал вполне нормальным и уважаемым людьми человеком. И потому этакое отношение казалось  мне тогда каким-то несправедливым и просто мучительным моим наказанием,  кошмарным сном и ужасом, самой  глупейшей  ерундой и несуразицей. Ведь я же старался делать для этого человека всё возможное (и как можно лучшее!), что было в моих силах, для того, чтобы он изменил обо мне  мнение,  относился хорошо и  уважительно.  А в ответ получал лишь равнодушие и неуважение. И это меня сильно задевало. Ведь из-за своей постоянной занятости на работе и учёбы в институте,  из-за решений  всяких других жизненных своих проблем, я не имел до того времени с девушками длительных и близких  отношений. И потому, несмотря на то, что я был на пять лет старше своей избранницы, но в супружеских, да и  других житейских вопросах и  взаимоотношениях, я оказался намного слабее её,  менее опытен и искушён. И потому,  оказавшись вот в такой неприятной ситуации, я  даже несколько растерялся и начал делать дальнейшие ошибки и глупости. И чем больше я старался доказать обратное, показать себя с хорошей и лучшей стороны, доказать, что я  не заслуживаю такого неуважительного к себе отношения, тем больше получал  в ответ негатива  и неуважения.  Видимо, такое вот моё стремление показать, какой я есть на самом деле, воспринималось,  как моё желание услужить и угодить. Недаром потом бывшая моя тёща скажет: « Ишь- ты, каким оказался! А мы думали, что из тебя можно верёвки вить…». И этакое моё сверх терпение, видимо, поднимало самооценку этому человеку. Ради которого я тщетно старался подпрыгнуть выше головы и допрыгнуть до потолка.
Почему же так всё получилось? Да, потому что  никому, ничего и никогда  доказывать не нужно! Это просто унизительно чувствовать себя в таком вот положении, ведь  нельзя доказывать то, что  никак доказать невозможно! Особенно  человеку, который совершенно этого не хочет –  ничего ни видит и ни слышит. Исходя из  ситуации,  мне следовало сделать лишь  одно: расстаться навсегда, вот и всё! Тогда бы, возможно, я был бы и   услышан? Но вот на этот решительный шаг у  меня  не хватило: ни ума, ни духа, ни сил. Я ведь ещё тешил себя мыслью и  напрасными  надеждами: что всё может как-то само собой исправиться, образуется,  наладиться, стерпится и слюбится. Но разве это можно сделать желанием лишь с одной стороны? Меня останавливали  от решительного шага не только кажущиеся мне мои зрелые  годы, боязнь остаться одному, но и ещё  родившийся сразу после нашей свадьбы сын! Мне тогда почему-то  в голову приходили  всякие и разные глупости, в том числе, мне даже  казалось, что вся жизнь моя уже  закончена, а потеряв семью, в одиночестве, мне будет очень тоскливо. А тут вдруг оказалось, спустя всего три или четыре года, что жизнь-то у меня только начинается! 
 Но тогда, в 1978-80 годах,  я думал несколько  иначе. Нет, ну пусть не всегда я старым  себя  чувствовал, слабым и ветхим, а порой даже очень и очень взрослым, сильным и вполне самостоятельным в этой жизни, которому всё, казалось бы, по плечу, в том числе и в состоянии переломить всю эту неприятную для меня ситуацию! Я был тогда порой уж очень и слишком самоуверен. За что и был наказан. Но, увы, всё это мне только тогда казалось и оказалось просто моей фантазией и игрой моего воображения. Мне даже чудилось порой,  что некоторое непонимание между нами существует только потому, что мы ещё мало знаем друг  друга! А пожив вместе  и познакомившись ближе, мы сможем правильно понять  и оценить ситуацию и друг друга. Вот тогда-то и возникнут  у нас нормальные  семейные   отношения,  и появится    взаимоуважение.  Ведь сына  Романа нам нужно растить и воспитывать вместе?! Что он не должен быть сиротой. Ведь я же женился не для того, чтобы сразу же и развестись?  Но так получилось, что наше знакомство и свадьба произошли слишком быстро, спонтанно и неожиданно, и потому совершенно  не странно, что мы  не знали друг друга. Да, к тому же, жили мы в разных областях – Тульской и Липецкой.  И это территориальное удаление тоже, конечно же, сыграло свою роль и осложняло наши взаимоотношения.  Но возможность жить вместе  давало, всё-таки,  и некую надежду, что всё  можно поправить, исправить и  изменить при нашем-то обоюдном желании и моём мягком характере. Но этого не случилось. Ведь  в мире всё имеет свой предел прочности и границы. Пришёл  предел и моему терпению. Как потом скажет моя бывшая тёща: «А мы думали из тебя можно верёвки вить, а ты вон какой оказался?..». Да, верёвки вить из меня не получилось.

39. И  СЧАСТЬЕ  ВНОВЬ  ВОЗМОЖНО
 
 Но как показала дальнейшая жизнь, времени-то у нас в запасе совсем не оказалось. Рождение сына только усугубило и осложнило наши ещё не устоявшие и очень даже зыбкие семейные отношения. Как в рассказах Михаила Зощенко, перефразируя Владимира Маяковского,можно сказать, что наша семейная лодка сразу же разбилась о быт. Но об этом в следующих главах, сейчас только следует отметить, что, несмотря на все мои ухищрения, уступки и моё терпение, всё оказалось бесполезным и  тщетным. Человек, с которым я собирался  строить  нашу совместную семейную жизнь, взял с места в карьер, ничего не хотел слышать, видеть, понимать, принимая все мои уступки за слабость. Давил без передыха, шёл напролом, как танк, ломая всё на  своём пути, не считаясь ни с чем, и ни с кем. Как скажет потом мой кратковременный тесть: «Нашла коса на камень!». Вот потому-то  у меня не оставалось иного выбора, как только согласиться  на  развод. И мне пришлось сказать, не видя иного выхода: «Не хочешь жить нормально,  по- человечески, тогда вот Бог, а вот и порог!..». И это несмотря на то, что я не желал этого развода, не был его инициатором, противился ему и не давал вначале своего согласия. И только после второго раза нас развели.  Так как  всё ещё это мне казалось не серьёзным,  каким-то фарсом, спектаклем, дьявольским наваждением, хотя и  была эта непонятная несуразица  катастрофически горькой и тяжелой.  Но иного выхода, как я теперь понимаю, у нас и не было. Именно этот развод  и явился для меня самым настоящим спасением, иначе  бы я просто  не выдержал и окончательно сломался, перестал бы существовать, как личность, а то, может быть, даже и  физически, тяжело заболев от переживаний и моральных унижений. Просто у меня вовремя  сработал инстинкт самосохранения от полного распада. Да ещё меня спасала работа, которая была настолько захватывающей и интенсивной, что захватывала она меня полностью, даже не оставляя времени на переживания. Здесь тоже были свои переживания и неурядицы, ещё более острые и опасные.  К тому же, мой развод совпал с болезнью и похоронам моих родителей. И это не только ещё более усиливало тяжесть всех моих семейных переживаний и испытаний, но и  одновременно, каким-то странным образом даже своей острой болью нивелировало,  как- то  уравновешивало и  притупляло  все мои беды.  А тут ещё и у моей сестры семейное положение  складывалось не лучшим образом.  Муж её   покинул её с двумя маленькими детьми, младшему ребёнку было тогда же столько лет, сколько и моему сыну.  Именно в то время он ушёл из семьи, когда нам всем было особенно тяжело. И этот поступок иначе,  как ни предательством, я назвать никак не могу, причём  предав  тем самым не только жену и своих детей, но и всех нас, считавшим его родным человеком, оставив её с двумя маленькими детьми и  основавшись со своей новой женой в Москве. Случилось это как-то просто и буднично, на фоне смерти и похорон наших родителей, наших тяжёлых переживаний, и без всяких там ссор и скандалов. Просто он однажды взял и  не вернулся из одной из своих постоянных командировок, зная, что в нашем доме траур и происходят похоронные ритуалы.  Работал он электриком- ремонтником мелькомбинатов.  И это его безразличие к нашему семейному горю было особенно  неприятно и тяжело тем, что  он более десяти лет жил  рядом, бок о бок, и мы его считали  родным и близким  человеком. А тут  оказалось, что это совершенно чужой человек, который не приехал  не только на похороны нашей мамы, но и опоздал на похороны своей мамы, которую нам тоже пришлось хоронить. Она очень хорошо к нам относилась и даже некоторое время, до самой своей смерти, помогала своей невестке, а нашей сестре, во время её болезни в присмотре за детьми. И здесь верна поговорка, что есть такие друзья, которых много за праздничным столом, а вот в тяжёлые времена остаются рядом только самые надёжные и близкие из них. Но череда нескончаемых несчастий только крепче сплотила нашу семью: сестру и трёх братьев.
Вот именно в это самое тяжёлое для меня время рядом со мной и появился очень нужный и дорогой  мне человек, который подставил мне своё надёжное плечо, поддержал и помог в трудную минуту, он стал  настоящим другом. Это была моя сегодняшняя жена, с которой я в браке вот уже более тридцати лет. Валентина, ещё не став моей женой,  поддержала меня добрым словом сочувствия,  не дала пасть духом и спасла меня от тоски и одиночества. Да и как можно было не поверить в существование настоящей любви и верности, в искренность  чувств,  вот после таких стихотворных строк:

На Востоке заря алеет,
И в душе расцветает  заря,
К чёрту годы! Я не жалею,
Что идут они, лишь бы не зря.

Сердце, сердце моё молодое,
Не даёшь ты стареть мне пока,
Раскрываешься горю и боли,
И готово ты к счастью всегда.

Вот за это счастливое  свойство
Мне подарок дарован судьбой –
Повстречала душевное свойство
И подумалось: «Вдруг это,  мой?.. ».

И усталость, и годы забыты,
И оттаяла лаской душа,
Пусть надежды не будут разбиты,
Буду жить,  я, любовью дыша.

Но не надо, родной мой, скупиться,
Будь внимательным, ласковым будь –
Ведь сторицей тебе возвратится
Тот нелёгкий сердечный твой труд.

Я себя для тебя позабуду,
Ты последняя радость моя
И жалеть никогда я не буду
То, что  встретила поздно тебя.


И дороже человека на земле для меня с тех пор  не стало! Моя нынешняя жена Валя помогала и помогает мне  во всём. В том числе и в профессиональном росте. Оказалась она именно тем  надёжным человеком,  которого я интуитивно искал в своей жизни и  который мне был нужен в самоё моё трудное для меня время. Ведь с ней я мог тогда и  могу сейчас поделиться  самым дорогим, самым сокровенным, всеми своими мыслями и желаниями, планами на будущее, не боясь предательства.  Как верна, оказывается,  та поговорка, что друзья познаются в беде?! Она стала для меня и женой, и сестрой, и  другом, и матерью, то есть, человеком, от которого я мог  получить  в любое время должную поддержку, доброе слово, совет и взаимопонимание.  Ощутить в этой жизни всю полноту человеческих чувств!  Вот так порой удивительно случается в нашей жизни, когда  в твой, казалось бы,  самый   критический   момент  вдруг тебе на голову вот так неожиданно свалится на тебя настоящее счастье, сильно и удивительно  повезёт, что возникает даже  и вот этакая мысль: а не сам ли Создатель  посылает тебе спасение?!  Иногда мне даже кажется, что там, на небесах, наши родители,  охраняют  всех нас, в том числе и меня, в земной нашей,  не всегда прекрасной и праведной  жизни.

40. САМЫЕ ТЯЖЁЛЫЕ ГОДЫ.

Тяжело я переживал смерть  отца. Это была первая смерть в нашей семье, которую мы горько  пережили все  вместе. У нас никогда в семье не было ни бабушек, ни дедушек, так как наши родители очень рано остались без своих родителей,  и  потому эта потеря  была для нас  самым первым и самым тяжёлым испытанием, чрезвычайно ощутимым психологическим ударом, просто безмерным  горем.  Особенно эта беда казалась мне неимоверно  тяжелейшей  от ощущения  непоправимости случившегося  и невосполнимости  потери.  Правда, этот первый удар судьбы и тяжелейшей потери пока что  мы переживали  вместе с мамой, которая и стала для нас в тот момент самой надёжной духовной опорой, хотя сама была и до того тяжело и неизлечимо больна.  И это состояние её здоровья мы все знали, как и то, что ей совсем немного осталось жить, быть   вместе с нами. Это так и случится на самом деле, она уйдёт от нас через два года после смерти отца, в ноябре 1982 года.
А пока ещё шёл тогда 1980 год,  страна ликовала, готовилась к Олимпиаде, а нас давила неизмеримая печаль потерь. В дни  открытия  Московской Олимпиады умер и был похоронен Владимир Семёнович Высоцкий, а  через месяц  будут венки и похороны в нашем доме. Шестнадцатого августа у меня был день рождения, а двадцать третьего числа умер отец. И даже болея, он не удержался и выпил за моё здоровье рюмку водки.  Это было  последний раз, когда мы вместе сидели за одним столом.  Он очень любил всех нас, в том числе и меня. До конца мы скрывали от отца, насколько это было возможно, чем он неизлечимо  болен. Говорили, что он ещё окрепнет и пересилит болезнь и будем мы, как и прежде, все вместе строить наше семейное счастье. Но однажды он  всё-таки  понял всё сам и попросил привести к нему его односельчанина и друга Николая Кузьмича Сошникова. Все мы его дома просто звали дядя Коля. В своё время  отец пристроил его работать смотрителем и жить на  косогорском  кладбище. И за это он был нашему отцу  очень признателен. Когда мы выполнили  просьбу отца и позвали его к нам в дом, то отец  попросил Николая Кузьмича выполнить  их уговор. А смысл уговора  был в следующем.  Николай  Кузьмич был, как и наш отец,  фронтовик, у него не было одной ноги, и  потому он ходил  на деревянном протезе. Вот потому отец и предложил ему работать  смотрителем, так как инвалиду иную работу  найти было тяжело, хотя дядя Коля неплохо сапожничал и часто чинил мои сандалии. Но здесь ему предоставлялся небольшой домик, где  он и жил со своей  семьёй прямо при входе на кладбище, развалины этого домика и сейчас там находятся. И вот тогда, глядя на то, как они шепчутся,  я сразу догадался, в чём заключается суть их уговора. Однажды, когда мне было лет десять-двенадцать, а то, может быть и меньше, мы были с отцом у дяди Коли в гостях. Отец, проезжая мимо, часто заезжал к нему. И вот, выпивая и сидя за кухонным столом, глядя сквозь окно на фруктовый сад, который дядя Коля посадил перед своим домом, отец, как бы в шутку, возьми да скажи: «Когда я умру, то похорони меня вон там, под той яблонькой?!». А теперь, видимо, он вспомнил об этом разговоре. И он шёпотом, чтобы никто не слышал, сказал об этом дяде Коле. И я, как только услышал  ответ Николая Кузьмича: «Хорошо, Семёныч, сделаю всё, как ты сказал…», то сразу и догадался об этом договоре, вспомнив тот давний разговор. И дядя Коля  выполнил эту  его последнюю просьбу честно и полностью. Сейчас они рядом лежат на том кладбище, в том же бывшем фруктовом саду. Умирал отец тяжело, переживая мой развод. Более того, думая обо мне и обо всех нас, мне даже казалось, что он совершенно не думал  о своей болезни? И казались ещё мне тогда, просто даже  каким-то издевательством и полным бессердечием, настоящим кощунством, присылаемые на его имя повестки в суд. Повестки  человеку,  который вот уже лежит на смертном одре! То есть, через суд  пытались его выписать из ещё его коммунальной квартиры, которую уже  начинали делить, хотя он ещё был жив?  Ведь в той  квартире он был основным квартиросъёмщиком, и  которую он предоставил  нам, молодожёнам, для жилья в старом двухэтажном доме, что  из серого крепкого камня стоит на улице Шмидта, построенном ещё  бельгийцами  до революции семнадцатого года. Ведь мы всего три или четыре года назад  только-только  смогли построить  небольшой  дом и едва в него вселились, вот потому все  ещё  были прописаны по старому адресу?! Этих повесток мы, конечно же, ему не показали, стараясь не огорчать.  Помню, как я первым узнал страшную весть о том, что отец обречён, и о его неотвратимом приговоре.  Он уже более  месяца лежал в терапии нашей больницы за речкой Воронкой. И к вечеру у него неизменно всегда повышалась температура, несмотря на все старания местных  врачей. Однако отец очень и очень надеялся на своё крепкое сердце, на своё крепкое здоровье,  и потому очень желал выздороветь. Мы часто его навещали в больнице, особенно я, когда  возвращался  с работы из недалёкого отсюда здания заводоуправления, где располагалась и наша редакция заводской многотиражки. Так что после работы я всегда обязательно делал небольшой крюк и заходил в это терапевтическое отделение.
И на этот раз я заспешил к нему в палату, желая приободрить его и увидеть  мне дорогое  лицо. Увидев меня в палате рядом с отцом, заведующая терапевтическим отделением Белецкая пригласила меня в свой кабинет и сообщила о его страшном  диагнозе, установленном уже в Туле, в онкологическом центре. Просто и прямо сказав мне о его болезни и  бесполезности всякого лечения, с такими словами: «Готовьтесь, мы его выписываем…».  Это известие сразу оглушило меня, ударило словно камнем по голове, хотя подобные подозрения  у меня уже и были.  Я попрощался с отцом, стараясь не выдать своего состояния, вышел из больничного здания и побрёл в глубоком расстройстве вдоль берега реки  Воронки, не разбирая дороги, до самого моста через автостраду «Москва—Симферополь». По пути со злобой и от отчаяния, я выбросил початую  пачку «Примы» прямо в парящую  воду  «горячки», и с тех пор перестал окончательно курить. У отца отказывали лёгкие.  А нам ещё и тогда, после этого сообщения,  не верилось, что он скоро  умрёт.
На другой день мы с братом Валерием отправились его забирать из больницы, говоря ему, что дома он обязательно поправится, ведь там и стены помогают. Будет он пить свои лекарства и выздоровеет. И всё будет, как прежде, хорошо.  И отец сам верил в это. Ведь какие только невзгоды ему приходилось переживать, в том числе и на фронте? Да разве он в жизни мало болел и простуживался? Он сам неспешно одевался, старался бодро идти с нами, хотя это ему удавалось, наверное, уже не очень-то  легко. И встречным знакомым, которые с уважением и дружески приветствовали его, он говорил в сердцах: « А что больница? Я в неё ложился более здоровым, чем сейчас иду из неё?!». И нам это было слушать нелегко, знавшим его приговор, и в  наши головы никак не вмещались слова, сказанные мне Белецкой, они казались нам страшной и нелепой ошибкой.   Ведь ещё в мае  у него и признаков не было никакой болезни! А сейчас только начало июля! В мае мы ещё все  вместе вскапывали землю лопатами и сажали картошку на нашем многолетнем кормильце-огороде, что был на «разливке», то есть, в районе шлакового отвала, где по весне заливались вечерами соловьи, и трели которых так любил слушать отец.  И он тогда ещё в мае, был, как и обычно,  энергичен, весел, силён, подвижен, не уступая нам на поле с лопатой в руках.  Как и прежде, он смело и решительно решал все наши семейные дела и проблемы, был везде и всегда впереди, инициатором и организатором всех наших семейных дел. И даже он пытался ещё как-то и каким-то  образом нас  молодых образумить и  примерить, наладить наши отношения, строго допрашивая меня, в чём причина разлада, хотя  заявление на развод было подано не мною, и которого я совершенно не желал. И потому он сам попытался выяснить причину напряжённых отношений  у недовольной моей половины,  за что  получил такой безжалостный словесный удар в лицо, от которого трудно было ему оправиться. И  от которого, даже он человек очень сильного характера, оказался  в очень  сильном  расстройстве. А мне сегодня почему-то очень стыдно, печально и нехорошо, от того, что  он этот бессовестный и безжалостный удар получил  из-за меня и от человека, которого  я привёл в нашу семью,  посчитав родным и близким. И что  в этом кощунстве есть большая доля моей вины.  Правильно говорят, чтобы познать человека, нужно с ним съесть пуд соли, а не так, как сделал я, раскрыв перед незнакомым человеком  всю свою душу. И потому очень горько и   жаль, что за наши ошибки часто приходится расплачиваться не нам, а нашим близким и родным людям. Это получается, каким-то образом, даже и предательством, каким-то ударом в спину со стороны самого близкого человека, то есть, меня.  Прости меня, отец!
 Как больно мне было потом узнать о том, что отец, вернувшись после того разговора домой, сказал матери: « Мать, а ты знаешь, что сказала мне наша невестка: « Тебе то, что надо? Ты старый, ведь скоро помрёшь!».
Конечно, всё со временем забывается, многое прощается, притупляется боль, горечь обиды, даже боль  потери  близкого человека. А вот чувство вины не проходит. И  не смотря ни на что, я всё же  даже благодарен бывшему моему тестю Александру Афанасьевичу Голубеву. За то, что он не бросил моего сына в сложнейшей для меня жизненной  ситуации  воспитал внука, как своего родного сына,  в любви и внимании.  Хотя именно  безоговорочная поддержка с его стороны  и со стороны его жены, и их  постоянное потворство  поведению их дочери  жалующейся на меня,  лишило меня возможности самому растить и воспитывать своего сына. Вот теперь я понимаю, почему фигуру динозавра в Туле у экзотариума иногда называют у нас ещё и памятником  тёще! Её родители не слышали и не желали слушать меня, а слушали свою дочь. Они приезжали и устраивали своеобразный «педсовет».  Где я был в роли нашкодившего ученика, а они были  втроём, как всё и вся знающие люди и окончательно выносящие всем приговор,  учителя жизни.  И на этом «педсовете»  мои слова и вся моя жизнь не брались совершенно в расчет и не имели ровно никакого значения. Были мои слова и доводы лишь пустым звуком. И, несмотря на это, казалось бы, должную иметь место обиду, я  посвятил ему, своему бывшему тестю, вот такое  стихотворение,  понимая, что ни он, ни  бывшая моя тёща не столько  виновны  в случившемся, а сколько  виновен  я сам,  женившись  на их дочери.

О Тербунах я слыхом не слыхал,
Что есть на свете станция такая,
Где в центре жизни маленький вокзал
И  мимо мчат составы,..   не стихая!

Здесь в жизни был нежданный поворот,
История случилась непростая,
Её я вспоминаю (что за чёрт?!)
Страницы жизни в памяти листая.

Здесь сын подрос, встал на ноги, окреп,
И здесь его теперь земля родная,
Весь «фокус» жизни прост, смешон, нелеп,
Родной земли теперь совсем не знает!

Иные корни здесь, иная жизнь,
Что глубоко вросли в иную землю,
С какого бока тут ни поверни,
По Божьему, видать, определенью.

И  дед его, учитель-краевед,
Любил его сильней родного сына,
Он деду шёл во всех  делах  след в след,
И «фокуса»  здесь кроется причина.

И  я скажу «спасибо» от души,
Что вырос он нормальным человеком,
Что мир в его душе несокрушим,
И  неподвластен он катаклизмам века.

Пусть крепко любит, ценит свой народ,
Пусть родину не отца, так деда,
И  будет добрым, искренним, как тот
Дед его, историк-непоседа.
 
41. ДРУЗЬЯ ПОЗНАЮТСЯ В БЕДЕ

Именно болезнь и смерть наших родителей,  наша любовь к ним и  все наши сострадания и переживания, как я сейчас думаю, явились одной из первопричин  скорого распада моего первого  брака, также как и одновременного исчезновения от нас нашего бывшего зятя.  Никому не нужны, оказывается,  чужие родители, кому же нужны их болезни и страдания?!  Но трудные времена, как известно,  является одновременно и проверкой людей на прочность,  на вшивость?! Да, Бог им судья!  Но для нас, в  самое тяжёлое для нас время, то их предательство было словно удар  ножом в спину. Предать  родителей, даже ради сохранения своих семей, для нас детей было делом просто невозможным по самому определению и  было бы иначе как полным кощунством и святотатством.  Никто из нас тогда и не посмел  оставить их без внимания, бросить в беде и отвернуться от них в столь тяжёлом для них положении, то есть, отказаться от них и оказаться к ним совершенно  бездушными. Иногда я даже думаю сегодня так, что если бы они  были здоровы и поживи  хоть чуть-чуть более шестидесяти лет, ну пусть  лет  до восьмидесяти, ведь живут же люди у нас в стране до такого возраста, то и жизнь у нас  могла бы сложиться во многом  иначе. Ведь и сам я сегодня старше своих  родителей намного лет!
Однако, по всякому могло быть. А, может быть, и не сложилось бы? Как знать?! Здесь бабушка надвое сказала. Быть может, именно таким образом, через муки и страдания,  проверяла  нас сама жизнь на крепость, а наши взаимоотношения  на прочность? Однако, всякое предательство, есть предательство. Как бы это ни было, как тут ни крути и не назови. Не в этот раз, так в другой  какой-либо сложной ситуации,  другое какое-либо жизненное  препятствие или испытание, разрушило бы наши отношения и смело бы прочь всё  то, что было не прочно. Именно эти тяжёлые дни показали нам со всей очевидностью истинное лицо людей вошедших в нашу семью и ставшими вроде бы и родственниками, их  истинное отношение к нам, казалось бы, теперь близким   людям. Истинное лицо тех, кого мы уже считали своими родными. Именно в эти дни они проявились во всей своей искренности  и красоте. 
Тяжело я переживал смерть отца ещё и потому, что считал его несгибаемым и вечным, крепким и незыблемым, умеющим устоять в любых  жизненных ситуациях и обстоятельствах. Он был фундаментом, глыбой и прочной опорой для вех нас. И вдруг его не стало! Зашаталась, заколебалась вся наша дальнейшая жизнь. И даже думалось, как же может теперь наш мир существовать без него? Без того, что он построил и сделал?  Да и лет-то  ему было, как я бы сказал сегодня, совсем не много. Он только-только дожил до своего пенсионного возраста, но продолжал уверенно водить свой ЗИЛ сто тридцатый с полуприцепом  по дорогам не только Тульской области, но и других ближайших к ней  областей. И  по жизни он был оптимистом, никогда не унывающим человеком,  весёлым и  жизнерадостным, никогда и ни на что не жалующимся, никогда ни о чём не жалеющим. Он был добр душой и сердечен, щедрым человеком,  открытым настежь, с острым весёлым умом и крепким характером.  То есть, был настоящим мужиком, крепостной  для нас стеной, о которую разбивались все  жизненные бури. Отец смело и весело смотрел в жизнь и шагал по ней уверенно,  делился без сожаления  всем, что у него было. Всегда приходил на помощь людям и потому очень  легко с ними сходился, умел дружить.
 В связи с этим почему-то вспомнился и такой странный случай, сегодня может показаться даже немного и смешным и произошедший  в нашей поселковой бане. Баня была тогда на Косой Горе хорошая, большая, чистая, просто замечательная. Уютная с широкими гладкими лавками из мраморной крошки, парилка  удивительная, жаркая. Из неё, отхлестав себя берёзовыми вениками,  всегда мы выходили красными, как раки.  И в тот раз мы тоже хотели крепко попарится. То есть,  получить в конце недели удовольствие по полной программе. Входим в парилку, где от сильного пара просто ничего не видно, стоит  сплошная пелена тумана, рук вытянутых не видно, лишь только слышен шум пара, бьющего из трубы. Отец протягивает руку к полоку,  чтобы  взобраться не него, как тут же её отдёргивает. Оказывается, в парилке не нём лежит человек, который каким-то образом соприкоснулся с электрическим проводом. Так что  и отца через него тоже сильно ударило током, когда он рукой соприкоснулся  с лежащим под электрическим напряжением  телом. И вот мы уже видим отца, как он совершенно голый, но в резиновых  сапогах и сухими портянками в руках, мчит, прихрамывая, через весь зал для мытья к парилке. Войдя туда, он резко сдёрнул лежащее  тело с мокрых досок. И оно свалилось на пол. Мужчина пришёл в себя лишь после того, как его облили холодной водой и привели в чувство.  Потом его долго ломало и корёжило. А он ломал, в свою очередь, закручивал в узлы трубы душа, из которого его поливала холодная вода. Да так его крутило и ломало, что он весь тот душ поломал, изогнул и искорёжил все трубы. Такая вот  оказались в нём неукротимая сила и бешенство. Вот, таким образом, отец, совершенно не раздумывая, спас человека. С отцом  было всегда легко светло и надёжно, просто интересно. У него всегда была в запасе шутка или какой-нибудь весёлый анекдот, но всегда  к месту,  а потому он казался нам незыблемым, вечным и с ним никогда ничего плохого не должно было случиться.  Был он двигателем и локомотивом, весёлым заводилой в  любой компании, а не только в  нашей семье.  И мне даже казалось, что он будет вечно жить с нами и быть должен всегда, что он, как и вся наша жизнь, бесконечен.  И если мы тогда все уже отлично знали, привыкли к той мысли, что мама наша тяжело и неизлечимо больна, пусть даже она беспрестанно и хлопочет  по дому и в саду, двигается, ни на что и никогда  не жалуясь до самого своего последнего  часа. Но мы знали, что её дни всё равно будут не столь долги. То отец, как нам казалось, был воплощением самого здоровья и силы, неукротимого  жизнелюбия и крепости. И потому главное внимание, всё-таки, мы  уделяли матери, старались как можно дольше продлить её дни, ища даже самые невероятные методы и  нетрадиционные способы лечения и поддержки её жизненных сил, надеясь на самые экзотические лекарства, насколько это было возможно испробовать в наших силах. И на фоне всех этих забот о маме отец нам казался совершенно здоровым. Он по-прежнему рано вставал, отправляясь на работу, ковырялся в выходные  дни в своих грядках, что-то мастерил и строил вместе с нами. Он любил трудиться, не мог сидеть без дела. А тут, вдруг он прямо на наших глазах сгорел, причём буквально  в считанные дни. Ушёл он из жизни  почти на два года раньше мамы.  Никто из нас даже и не ожидал, что так произойдёт, что он так  быстро словно растает, сдастся болезни и  покинет нас. Поэтому этот удар судьбы был особенно  для нас тяжёл, что он был совершенно неожиданным, хотя тут  если вспомнить, то окажется  и не совсем неожиданным.  Нездоровилось ему давно, просто он не показывал вида, желая силой характера преодолеть любое своё любое недомогание и недуг.
И эта его болезнь тоже явилась  причиной  разлада и  обвинений меня со стороны родственников жены в недостаточном внимании к семье.

42. БЕДА  НЕ ПРИХОДИТ ОДНА

 Очень тяжело видеть, когда  родной тебе человек, отец или мать, которых ты очень любишь, причём  всем сердцем и душой, когда этот человек угасает прямо у тебя  на глазах.  Причём в полном сознании и понимании, что с ним происходит. И ты тоже видишь надвигающуюся беду,  пока ещё не осознанное, но что-то очень страшное и непоправимое, и не можешь этому страшному ничего противопоставить, когда чувствуешь своё полное бессилие что-то изменить, остановить  и спасти самых близких и дорогих тебе людей. И потому очень тяжело было в тот момент что-то нам им говорить ободряющее, что-то лгать во спасение и просто прямо смотреть  в глаза. Я до сих пор с болью вспоминаю,  как после операции у меня водянки  (кстати, которую мне делал всё тот же замечательный хирург-уролог, что и оперировал моего отца,  Волько  Пинкусович Бронштейн), как я с болью встретился взглядом со своей мамой,  обессиленной болезнью и лежащей тихо в своей комнатке. И в её лице тогда остались лишь прежними  одни, всё понимающие и полные печали, огромные её карие  глаза.  Каким же тот её взгляд был нежным и печальным, полным боли и грусти! Она ничего мне тогда не сказала, хотя до того и спрашивала у всех в доме, не видя меня, где я есть и что со мной. А ей не говорили, , придумывая что-то,  стараясь не волновать. Увидев меня, она  лишь только слабо мне улыбнулась и  покачала головой, говоря тем самым о своём слишком безнадёжном состоянии. А я в ответ ей смог тоже лишь  ласково улыбнулся, сквозь набегающие слёзы, стараясь не  показать и не выдать ничем своего внутреннего горестного и напряжённого  состояния. И через несколько дней её уже не станет. А перед тем она давала нам свои кое-какие родительские наставления: как нам жить дальше без отца и без неё. Жить нужно будет дружно, наставляла она, помогать друг другу и не ссориться. «…Потерпите, ребята, –  как-то она сказала мне, когда я помогал ей поднять её отекающие ноги на кровать, – скоро всё кончится, и я больше не буду вас мучить...». На что я смог в ответ только поцеловать её и погладить по голове.
И я не покривлю душой, если скажу, что и отец наш ушёл из жизни, два года до того,  в августе восьмидесятого года,  тоже также тихо и без всяких жалоб, как и она.  До самых последних дней, даже под действием наркотических лекарств, он самостоятельно  добирался до туалета, пока однажды не упал и сильно ни ударился о пол, разбив лицо, споткнувшись о порожек. И я помню, как  утром двадцать третьего августа, меня разбудила мама и сказала: « Саша, ты не пугайся, отец умер…». И попросила меня съездить в Тулу и купить всё, что необходимо для его похорон.  Когда отец ещё был жив, то мы старались этого не делать, не показывать ни какой подготовки, чтобы не огорчать его  приближением  скорого его ухода. Кроме того, мне нужно было ещё заехать в Туле  к нашим двоюродным сёстрам, Чиковым, чтобы сообщить им траурное известие.  Конечно, все мы знали, что это должно произойти, но всё равно случившееся больно ударило нам в сердце. Пусть это случилось  ни вдруг,  и  не сразу, хотя, видимо,  заболел он давно, и в результате болезни быстро постарел и ослаб. Но эти его внешние физические изменения ускользали от нашего внимания, так как мы его видели каждый день и попривыкли. Особенно нам было не до него, да и ему самому тоже,  во время всех  моих семейных  неурядиц.  Эти  изменения в его здоровье ускользали из нашего внимания, а он ни на что и ни когда не жаловался, вот потому болезнь так подкралась незаметно. Никто, в том числе и он сам, даже и не подозревали –  насколько она страшна! Не видели, как он потихоньку таял  и угасал, продолжая работать, даже после выхода на пенсию. Он был, конечно, рад  возможности подработать и получать одновременно пенсию и зарплату. По характеру отец был оптимистом  и никогда не унывал, испытав на фронте,  видимо такое, что нам и не снилось. Так, что мы все даже и забыли об его операции на мочевом пузыре, случившейся два года назад, и о страшном том диагнозе, что нам сообщил  Волько Пинкусович.  Считая, что при отцовском-то неунывающем характере и крепком его организме он, несомненно, как  и наша мама, в конце-то  концов,  должен, да и просто обязан ради нас пересилить все свои болячки  и болезни, а то как же он сможет тогда помогать  нам в этой жизни?  И потому мы безоглядно верили в светлое и радостное наше будущее и в то, что всё будет хорошо, благополучно и отлично, ведь мы были тогда ещё  достаточно молоды и считали, что родители у нас ещё совсем не старые и должны ещё долго жить на свете ради нас.  А это и было действительно так,  ведь им только-только исполнилось по шестьдесят лет и у них впереди должна быть ещё спокойная старость с детьми и внуками.  Нам  казалось тогда  наше собственное будущее  счастливым  и безоблачным, светлым и радостным, ведь молодость наша только начиналась и казалась бесконечной. Ведь молодость  всегда жизнерадостна и  оптимистична!  Но это только казалось. И  это тоже вполне  понятно. Так как  люди  всегда живут  верой в счастливое будущее, и надеются  только на то, что всё у них будет хорошее – впереди самое  прекрасное  в жизни. Как до нас это считали и считают  ныне многие молодые люди на земле. Особенно очень богатые, у которых всё есть в этой жизни, всё схвачено и есть все возможности. Они  надеются  порой не только на Волю Божью, но и  на силу современных  чудо лекарств, которые, даже самые дефицитные и редкие, они имеют полную возможность приобрести. Также как, и вполне справедливо, надеясь  на волшебство  искусных рук самых замечательных  врачей.  А наши родители, по тем временам,  обладали весьма скромным своими доходами и могли надеяться  исключительно лишь на своё природное здоровье. И были  богаты лишь только одной нашей безмерной любовью к ним, и ответной любовью к нам. И потому  особых средств на лечение у них, как и у нас, тогда и не было.  Но они-то, наши родители, особенно и не жаловались,  скрывали  свои болячки и совершенно не любили о них говорить.  А может быть потому и не говорили, что были постоянно погружены  в свои, да и в наши бесконечные жизненные проблемы, заботы и хлопоты, огорчения и радости.  Детей-то у них было много –  четверо! И потому не было времени у них обращать внимание на свои недомогания, а может быть, даже они и не подозревали  о них, потому что им было не до себя.  Слишком  редко они обращались в больницу.  И  делали это только в самых крайних случаях, и в самых критических ситуациях.
И сейчас, спустя столько лет, взвешивая и вспоминая всё прошедшее время моей жизни вместе с родителями, я думаю сейчас и о том,  что  отец мой заболел на много  раньше, ещё в дни рождения моего сына и его внука Романа. Именно  ещё в марте 1979 года. А может быть  даже ещё и чуть раньше, хотя он не имел привычки, как я это уже говорил,  когда-либо на что-то жаловаться. Он ведь  никогда даже и не придал особого значения каким-то своим  недомоганиям и ухудшении своего самочувствия. То есть,  состоянию своего здоровья. Думая всегда, что любое недомогание – это у него всё временно и не серьёзно, он простуду обычно переносил на ногах, без всяких там больничных листов и посещений поликлиники. А простуды  случалась с ним часто и постоянно, и не раз в год. Во время  его многочисленных и различных дальних  рейсов, особенно в промозглые и слякотные осенне-весенние дни, когда в дороге ломалась машина, и ему приходилось под нею подолгу валяться. Или, скажем, мёрзнуть в жестокие морозы  в кабине, когда даже мотор его мощного ЗИЛа  не согревал.  Но на сей раз,  это  злосчастное недомогание странным образом у него почему-то  никак  не проходило?  Утром температура была  вроде бы  в норме, а к вечеру она упорно и неотвратимо ползла вверх, несмотря на всякие там наши лекарственные  ухищрения и прогревания,  противопростудные таблетки и растирки, в том числе и жаропонижающие средства.  Пока однажды, что-то делая в саду, он ни показал мне какая у него кровяная моча. И это случилось, когда я ещё жил в доме, хотя и был уже около года женат. Будущая наша квартира ремонтировалась, а  только что обретённая  моя супруга вместе с недавно родившимся ребёнком  находилась в то время в селе Тербуны Липецкой области у своих родителей. И я был не только не против, а даже и рад,  считая, что ей легче будет там, вместе со своей мамой,  справляться с новорожденным ребёнком. И в этом был тогда определённый резон. Так как мама моя уже почти  лет десять была больна, причём  той же неизлечимой и страшной болезнью, от которой умрут потом она  и наш отец. И это страшный диагноз, о котором они не знали в начале (ни отец, ни   мать, в том числе и друг про друга), но о котором потом,  видимо, догадывались.  Но который, с самого начала был нам их детям известен, но мы не желали не только о нём им сообщать, но и сами не желали верить в него. И мы старались использовать все возможности, в том числе и методы народной медицины, для продления  их жизней.  Мы щадили их и берегли, скрывали от них их страшные диагнозы, хотя они были известны нам ещё с начала семидесятых годов. Именно тогда первой заболела мама. И мы тщательно хранили эту жуткую нашу  тайну, стараясь  избавить их, и прежде всего маму, от тяжёлых переживаний. То есть, старались  продлить их  жизнь любыми способами! В том числе леча всякими настойками на спирте, в том числе и кактуса, так как научная медицина, как  нам уже сказали, была здесь бессильна. И это, кажется, помогало. Слава Богу, возможно потому, мама и  прожила, находясь на ногах ещё десяток лет.  Да так, что наш замечательный врач-хирург Бондо Тариэлович Джалагания  даже однажды предложил перепроверить  жуткий диагноз, а не ошибочен ли  он,  раз она живёт вот уже столько лет?  К сожалению, диагноз оказался верным. Вот потому, в таком вот состоянии своего здоровья,  наша мама не могла ухаживать сразу за двумя новорождёнными детьми:  ведь сестра моя, то есть её дочь Валя, за полгода до рождения моего сына родила второго своего ребёнка – дочку, то самым разумным было тогда нахождение моей жены у своей матери в Тербунах. То есть, в её родительском доме, где кроме отца и матери у неё там жила ещё и её бабушка. Они, естественно, и могли бы  оказать ей существенную помощь, ещё не опытной молодой матери.  Конечно, и моя мама была согласна, понимая всю сложность ситуации,  помогать выхаживать одновременно внука и внучку. Но она, к сожалению (а может быть, и нет?),  допустила случайно неосторожную фразу, сказав так при своих сватах так: « Хорошо, я согласна, присмотрю за ними, как-нибудь справлюсь…». На что те недовольно возразили: « Нам не нужно «как-нибудь», а нужно лишь хорошо!». И спустя месяц они, а может быть и чуть более, сейчас не могу точно вспомнить,  когда младенец несколько окреп после рождения, увезли свою дочь с нашим ребёнком к себе домой в Тербуны. А я в то время особенно и не возражал, понимая все возникшие трудности для молодой и неопытной матери, как и для меня,  молодого отца. А также и мою личную занятость на работе. То есть, убегать с завода и помогать жене во время рабочего дня выхаживать новорождённого ребёнка я не мог.  Мне это делать было просто невозможно. Не возражал я и против пребывания жены с ребёнком  в доме её родителей и во время её предродового отпуска, а также и после родового отпусков, и во время отпусков  без оплаты на год и более.  Понимая, кроме всего прочего, не только все эти трудности, но и то,  что ей тоже очень хочется побыть дома вместе со своими   родителями. Так как я очень хорошо знал, что это за штука разлука с родными и близкими людьми. И это было моя очень большая вторая ошибка. Разлука супругов никогда ещё не способствовала укреплению их семьи.

43. МОИ МЕТАНИЯ И ИСПЫТАНИЯ.

Таким образом, приехав  на Косую Гору, в наш дом на Стрекаловке, то есть,  перед самым рождением сына, а родив его в тульском Центральном городском роддоме, где медицинские условия был, безусловно, лучше, чем на селе,  оказавшись вновь в родительском доме, она, видимо, ещё больше приросла к родным  местам, отвыкнув от меня. И этого ни в коем случае не нужно было исключать. И это, думаю,  тоже явилось  ещё одной предпосылкой к нашему расставанию. По крайней мере, я так думаю сейчас, хотя тоже могу ошибаться.  Кроме того, она там находилась ещё долгое время  в послеродовом  отпуске, в том числе годовом  без оплаты. Это тоже, естественно, не укрепляло наши отношения. Я же в это время без устали  работал.  Причём,  у меня в газете, в то время, как и всегда позже, так плотно был загружен рабочий день, что мне и дыхнуть было некогда. Так что я и не всегда  даже и в выходные дни  мог выбраться и  добраться до соседней области. То есть, до станции «Тербуны», что  в Липецкой области, где поезд останавливался всего на несколько минут, даже и не в каждые сутки, а по определённому графику. Иногда через  сутки, а то и через двое, а прямого автобусного сообщения до сих пор там нет. Причём, поезд  « Москва- Дебальцево» из Москвы  шёл через Узловую, до которой нужно было тоже добираться на автобусе из Тулы. А в Узловую поезд прибывал и тут же отправлялся в три часа ночи. В Тербуны прибывал лишь в полдень. Так что терялась добрая  половина выходного дня. Правда, я однажды добирался туда через, Ефремов и Елец, а от Ельца ехал на каком-то рабочем поезде, типа электрички, но это тоже был не  лёгкий, не постоянный, а лишь сезонный ненадёжный маршрут. Так, что и добираться на перекладных сюда было очень утомительно и сложно. Дорога занимала много времени и выматывала силы, а в Тербунах  находиться приходилось совсем немного.  И я помню, с каким беспокойством,  в столь долгий и сложный путь, меня провожала мама:

Мать крестила меня, сквозь двери проём,
Видел я, в дальний путь провожая,
Как шептала мне в след, чтоб хранил от всех бед,
Сам Христос и вся сила святая.

Много минуло лет, и теперь её нет,
Теперь, её вспоминая, вижу двери проём,
И её силуэт – дорогая, моя дорогая!

Сколько выпало ей?! Пришлось, суждено,
И об этом тогда я не зная,
Верил только в одно, жить ей –  долго дано,
Раз нужна мне сила святая!

По порожкам звеня, ночью, вечером, днём,
Безрассудно судьбою играя,
Я вбегал в родной дом, и чувствовал в нём,
Как струится здесь радость живая.

Глаз живительный свет, их теплом был согрет,
Как бы ни было горечь большая,
Находил в них привет, и защиту от бед,
Всё, как должное, здесь принимая.

Свет далёких огней нам вернуть –  не дано!
Всё, что было – прошло, понимая,
Вижу:  мамы лицо, как спешит на крыльцо,
Материнской любовью спасая!

Вот такое получилось у меня стихотворение в память о маме и о том времени. Время было для меня, да  и для всей нашей семьи, очень сложным. Но тогда мне это так не казалось.
 К тому же я занимался обустройством старой нашей коммунальной квартиры, которую нам предоставили мои родители, причём, полностью обставленной, с  оставшейся там мебелью после недавнего переселения всей нашей семьи в новый дом. В новый дом была закуплена отцом, взявшим в кредит, и новая мебель. Ремонт на старой квартире продвигался успешно, однако,  это тоже съедало  немало моего свободного  времени, оставшегося от газеты.  Так, что особенно я не располагал временем для достаточно частых поездок  в гости, предполагалось, что в дальнейшем мы будем жить совершенно отдельно в этой квартире, то я и торопился с капитальным ремонтом, меняя двери и рамы, занимаясь  штукатуркой, побелкой и покраской, если это позволяло мне делать время,  оставшиеся после работы. Но в основном более плотно я занимался ремонтом в выходные дни. Так, что соседнюю область ездил не в каждую субботу и в не  каждое воскресенье.            
Рождение внуков  и заботы, естественно,  отвлекало как самих  родителей, так и всех нас, от состояния их здоровья. Мне кажется, что мы как-то даже и привыкли к болезни нашей мамы. Вроде это так и должно быть, нормальное её состояние. Так как отец с мамой тоже были захвачены всеми этими новыми хлопотами, то они совершенно не обращали внимания на  свои болячки и недуги. Казалось, жизнь засияла, засверкала всеми красками  радуги, в блеске которой терялись мрачные тона.  У всех у нас, вроде бы, всё постепенно налаживалось, все мы трудились и работали, и каждый был занят своим делом. Но и тут не всегда всё обходилось  без волнений. Мой  младший мой брат Виктор, что женился  в один год со мной, но раньше месяца на  два, был только-только призван на воинскую службу.  После свадьбы и окончания тульского коммунально-строительного техникума.  Так что, получается, что я в семье женился позже всех,  женив всех, даже своего младшего брата, старше которого я на одиннадцать лет, а старшего брата я моложе  на семь лет. И потому, даже женившись, младший брат нам казался ещё маленьким. И потому, первые его дни нахождения в армии,  сразу же после свадьбы, очень нас всех волновали и тревожили.  Особенно  это  тревожило и беспокоило наших родителей. И потому нам часто приходилось, особенно мне, сопровождать отца  в его поездках к нему в армию, то есть, в Кубинку, что  под Москвой, где он проходил свою срочную службу, а то и ездить одному без отца, в зависимости от состояния его здоровья. Таким образом, все эти чередующиеся и непрекращающиеся заботы:  свадьбы и роды,  проводы и операции, ремонты и поездки, не говоря уже работе каждого из нас, занимали очень сильно всех нас и отнимали много времени. В том числе и у меня. Я разрывался между работой на заводе и поездками с Косой Горы в Тербуны и обратно, а то и между Косой Горой и Кубинкой. И эти поездки еженедельно чередовались, в зависимости от обстоятельств. Но особенно все эти новые заботы и поездки  давили тяжёлым грузом наших  родителей  и не оставляли   времени  на болезни да жалобы.
Так что отец,  естественно чувствуя свою всё  нарастающую  слабость,  продолжал упорно трудиться, водить свой большегрузный автомобиль.  Он совершенно не обращал внимания на свои скачки температуры и физическую слабость, продолжал ходить  в дальние рейсы на своём грузовом полуприцепе, помогал в свободное время ремонтировать мне старую квартиру,  хлопотал в саду и огороде, по дому.  Совершая одновременно и  поездки со мной не только в Кубинку, по месту службы своего младшего сына, а иногда и в Тербуны, к своим новым родственникам. Пока однажды болезнь окончательно не свалила его с ног и не вынудила его лечь на операцию в больницу.
 Его тяжёлая болезнь, о которой он, естественно,  сам тогда ещё не знал, а  лишь догадался  значительно позднее,  вначале не  показалась ему, да и нам всем, не столь безжалостной и зловещей. Предстояла ему операция на мочевом пузыре. И врачи  предполагали причиной болезни и имеющегося кровотечения при мочеиспускании наличием образовавшихся там камней.  Мы все в день проведения операции очень переживали, волновались, боясь одного – а выдержит ли он наркоз? И здесь оставалось надеяться только на  крепкий его организм. И, действительно, сердце у него оказалось крепким, сильным,  и долгое время после операции он жил только за счёт него, как он сам  тогда говорил, за счёт своего  «пламенного мотора».
 И он, действительно,  после этой, непростой и тяжёлой, операции  не только несколько лет нормально  жил, но и ещё полноценно трудился.  До весны восьмидесятого года. Развозя кирпич и другие стройматериалы на своём мощном  ЗИЛ  сто тридцатом с полуприцепом,  по тульским стройкам и близлежащим областям, а также участвуя в уборке зерновых на полях тульской и соседних областей.
И надо же было такому случиться, его прооперировали именно в то время, когда в Тербунах мой сын заболел воспалением лёгких! И мне со старшим братом (младший брат уже служил в армии) пришлось по очереди, после такой тяжёлой отцовской операции,  дежурить подле него круглосуточно достаточно долгое время, поднося влажный  бинт к его губам, не давая пить, так как это делать было совершенно противопоказано. А больше, как  кроме нас, дежурить в больнице было некому. Мама, как это было сказано ранее,  была совершенно больным человеком и редко выходила из дома. Сестра тоже не могла дежурить по ночам в больнице, так как  она тоже ухаживала за нашей мамой и своей  новорождённой дочерью. Кстати сказать, её дочка  тоже тогда была грудным  ребёнком,  всего лишь на полгода старше моего сына.  А муж её, то есть наш зять, был в своих постоянных  командировках.  Помнится, как после той тяжёлой операции хирург-уролог Волько Пинкусович Бронштейн тихо  нам сообщил о том, что кроме камня на почках у отца ещё он вырезал и опухоль, но что об этом отцу лучше не говорить, и дай Бог, что бы он прожил в нормальном состоянии ещё несколько лет,  какое-то время. И жизнь его будет значительно дольше, если он не будет знать о своей болезни, не зацикливаться на ней, то есть, не будет волноваться и переживать. Возможно, потому  отец вскоре почти забыл об этой операции,  оправился после неё, работал, трудился,  и жил полной жизнью. Да и мы все вскоре забыли о ней.
Но эта  операция, однако же, не прошла мимо для моих семейных отношений. Как только отец чуть оправился после этой тяжелейшей операции,  а я смог оставить его под присмотром врачей и моего старшего брата, то есть, когда отпала особенная нужда в нашем послеоперационном уходе,  я сразу же отправился, в первый же свой выходной день,  в Тербуны. Встретили там меня не очень дружелюбно. О болезни отца и его состоянии никто и слушать даже не захотел. Хотя  и до того я пытался объяснить сложившуюся ситуацию по телефону,  накануне и  в дни  после  операции. И это было сделать тогда не очень сложно, так как телефон  был у них в доме, у её отца, как у директора школы и уважаемого на  селе человека, пусть даже мне приходилось долго ждать соединения в почтовом отделении нашего посёлка или в Туле на улице Каминского в Центральном отделении связи. Бывшая моя тёща при моём приезде поздоровалась сухо  сквозь зубы и на все мои объяснения только сказала: «Александр Афанасьевич сказал, что если бы у него умирал отец и одновременно заболел сын, то он бросил бы отца и приехал к сыну…». Ну, что делать, у меня на это не хватило ни сил, ни совести, то есть, взять и бросить отца в тяжелейшем для него положении.
Конечно, никто не говорит, тяжело выхаживать заболевшего ребёнка. Мать с ребёнком в день моего приезда была в местной больнице,  и я отправился туда. Больница представляла собой  небольшое одноэтажное здание, внутрь которого меня не впустили, чтобы я не занёс инфекцию,  и я смог пообщаться с супругой только через  форточку, в том числе и  передать свои гостинцы из Тулы. Тульские пряники и какие-то ещё фрукты.  Благо, что было на улице ещё тепло, стояла на дворе ранняя осень, и форточку можно было открыть.    
А вот теплоты в  отношениях, не только  между нами, но  и здешними моими родственниками, я уже не ощутил. И причина тут не только сложившиеся обстоятельства в связи с одновременными болезнями моего отца, и моего сына. Мы все были  слишком мало  знакомы друг с другом. Да и по жизни, семьи наши  очень различались. И этот случай с болезнями  моего сына и отца яркое тому подтверждение. Явилось хорошей проверкой на прочность. И если за моим отцом ухаживать, в столь тяжёлой ситуации, кроме меня и брата было совершенно некому, а мы, кроме всего прочего,  ещё  и работали, то у них в Тербунах все были пока в силе: и дед, и бабушка, и тёти моего сына. Да и сама молодая мама была в  отпуске без оплаты по уходу за ребёнком.  А моё постоянное присутствие, конечно и,  безусловно, тоже имело бы  очень большое значение и поддержку, в том числе  моральную и физическую, если бы я жил и работал здесь, а не в другой области. Но я не мог бросить работу, как и ухаживать за отцом, хотя бы  в течение первых дней после операции. И я, безусловно, находился бы там, в Тербунах все  выходные дни, если бы так ни сложилась ситуация с отцом. Или меня  было бы кем тогда  заменить. И чем дальше шло время, тем сильнее росло здесь недовольство мною, тем глубже и шире становилась трещина в наших отношениях и взаимопонимании. Хотя, как только отец смог передвигаться  самостоятельно, пусть у него ещё и не были сняты швы, так мы сразу же с ним отправились  в Тербуны сглаживать все наши острые углы неудовольствия, возникшие в связи с его операцией. 
  И что удивительно,  происходило  это ухудшение наших взаимоотношений и чувств,  параллельно с ухудшением здоровья моих родителей. Мне было как-то дико и неприятно подобное ожесточение и равнодушие. И я ощущал, понимал головой, что не в силах что-либо изменить.  И потому мне  было в то время во много раз тяжелее,  чем другим нашим домочадцам, наблюдать угасание наших родителей. Или это мне лишь сейчас так кажется? В связи с этими складывающимися жизненными обстоятельствами, женитьба моя  потому и оказалась столь  недолгой, непрочной и  драматичной.  Какой-то ненастоящей, мифической и виртуальной.  Видимо потому,  что она была осложнена всеми этими печальными событиями. Так что в этом винить вряд ли кого можно, возможно, кроме меня одного самого. Не нужно мне было рассказывать о болезнях моих родителей своей супруге, казалось бы, близкому мне человеку.  Кому это было нужно? И это, в какой-то, степени, мне кажется, стало сродни предательству. Но как было мне тогда объяснить моё желание  видеть моих родителей и мои трудно скрываемые переживания?
 И чтобы всё это понять, ощутить, нужно всё это точно также пережить, то есть, побывать в моей шкуре!
 А потому начнём моё повествование  всё по порядку, с начала и до конца. Как это делается в  драматических  и  самых сентиментальных  слезливых романах. Помнится, как рассказывала моя сестра, отец очень расстроился и переживал , когда после посещения нашей квартиры, и вернувшись домой после разговора с невесткой, пытаясь выяснить в чём же причина наших семейных неурядиц, сказал горько матери: «А ты знаешь, что сказала наша невестка...». И горько  махнул рукой.  Все тогда пытались  его успокоить: «Да мало ли, что  может сказать человек во зле? Что угодно! Не бери в голову!». И все эти её слова постепенно забылись.  А вот сегодня они мне кажутся пророческими, просто ужасными и страшными.  Прежде чем поднимать эту тему семейных моих неурядиц,  нужно немного рассказать и о странностях  моей женитьбы. Помнится  мне,  в связи с этими воспоминаниями, как в поезде «Москва – Дебальцево»  ранней осенью 1996 года я ехал в хорошем и радостном настроении  в незнакомое мне тогда село Тербуны Липецкой области. Ехал я  в те края впервые, вместе с моим отцом и старшим братом, то есть, свататься.  Отец тогда ещё не был болен, по крайней мере, этого никто не знал и не подозревал. Он был, как всегда,  весел, подвижен,  умело шутил и смеялся, причём открыто и от всей души. Приняли нас хорошо, отец  был  душой компании, и мне даже показалось, что мы понравились нашим будущим родственникам.  А вот их-то понять с первого взгляда  было довольно сложно, так что я мог и ошибаться. Как-то в своей последней недавней переписке с сыном, рассказывая ему о своём отце и его деде, я  сравнил его с его дедом по материнской линии, что воспитал и вырастил его. То есть, с  Александром Афанасьевичем Голубевым, с заслуженным учителем и директором школы, награждённым за педагогическую деятельность орденом «Знак Почёта».  И я ему сказал тогда, что  если у моего отца была душа нараспашку и без всяких пуговиц, то у Александра Афанасьевича она была застёгнута на все пуговицы. То есть, он обладал колоссальной выдержкой и был сдержан в эмоциях. Впрочем, я могу и ошибаться. Но так мне казалось, и его было трудно сразу понять.  Более того, противоположных людей, чем мой отец и он,  по своей внутренней сути и характеру, как мне казалось, и,  наверное,  надо было ещё постараться  найти. Я так думал, и до сих пор, я так и не понял –  каким же он был человеком –  Александр Афанасьевич  Голубев? Времени для этого не было. Мне даже кажется, что и дома он оставался директором школы?  Точно также были совершенно противоположны, по взглядам на жизнь и по характеру, и наши матери. Но об этом потом, вначале же, поговорим об отце. 

44. КАЗАЛОСЬ БЫ,  ВСЁ ПРЕКРАСНО!

Итак, как я уже говорил,  в начале лета 1975 года я завершил свою учёбу в Тульском государственном педагогическом институте.  Получив диплом историка-педагога, и без отрыва от работы в ремонтно-механическом цехе,  я проходил  свою стажировку-испытание кандидатом на должность корреспондента заводской многотиражной газеты «Дзержинец». Именно в это самое  время, время моих надежд и радостных перспектив,  началось моё знакомство с первой моей женой и вся моя неудачная дальнейшая женитьба. А также начали происходить  и все другие события моей жизни, ставшие временем моих не предполагаемых и неожиданных самых тяжёлых  испытаний и переживаний.
 Всё, казалось бы, складывалось хорошо и удачно для нашей пока что большой, ещё отцовской, семьи. Ещё были тогда в сравнительно нормальном здравии отец и мать. Два года  как перед тем мы въехали в новый, только что построенный новый  дом, все члены семьи работали,  кроме младшего брата Виктора, который тоже, однако же, получал свою стипендию в тульском коммунально-строительном техникуме.  Мама получала пенсию, отец получал пенсию и продолжал работать. Благосостояние семьи было нормальное, все работали и по тем временам получали неплохие зарплаты.  Новая работа и намечающиеся перспективы открывались мне, и они, эти перспективы,  захватили меня полностью. Новая профессия меня увлекала.  Я с головой окунулся в её постижение  и это, казалось, получалось у меня довольно не плохо. Мы все дружно работали всей семьёй и в саду, и в огороде, то есть  трудились над дальнейшим благоустройством нашего нового родового гнезда. С большой охотой и желанием и я копались в  земле,  много читал, занимался спортом, то есть, волейболом. Зимой же мы часто, всей семьёй, включая и отца, бродили  на лыжах по лесу, добирались  до самой Ясной Поляны.  Катались там с «Лысой горы», а летом все вместе мы плавали и часто загорали на Воронке. Сегодня остаётся только завидовать тем временам и дням нашей молодости. Все были живы, здоровы, жизнь, казалось, вполне у всех удалась, и нам было радостно  и интересно жить.
Даже  несмотря на развод нашего старшего брата Валерия с его женой Ларисой в семьдесят третьем году. И это случилось именно  в год нашего заселения в  новый   загородный дом, что на верхней Стрекаловке,  у леса,  на самой окраине посёлка. В районе  под странным названием « военный городок».  Но его сын –  Женя, постоянно находился у нас и потому потеря этого ненадёжного члена нашей семьи, как наша невестка,  особенно-то и не ощущалась. Хотя брат, конечно же, переживал. Но настоящая беда пришла, увы,  откуда мы  совсем её не ждали. Причём, она оказалась не одна, а многоголовой, как дракон или  горгона, с множеством ядовитых змей вместо волос на голове. С моей женитьбой  и моим скорым разводом совпала  неожиданная болезнь отца, и резкое ухудшение здоровья матери. И затем их скорый, почти одновременный, уход из жизни. Итак,  я приступаю к описанию  этой невесёлой части моей жизни. 

Однажды в заводоуправлении я стоял лицом к аппарату с газированной водой и смотрел, как с шумом вода  наполняет  стакан. Стоял жаркий августовский летний день,  мучила жажда, и потому очень хотелось пить. Неожиданно, каким-то своим шестым чувством,  я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд в затылок и обернулся. На меня смотрела высокая, довольно красивая  и ярко одетая девушка с  каштановыми  волосами. Она допила из своего бокала газировку, а затем вместе с другой девушкой, а точнее молодой женщиной,  экономистом  планово-экономического отдела  Юлией Тетеричевой, стала подниматься по вверх лестнице, наверное,  в свой отдел. Этот взгляд мне показался странным, но я не придал ему никакого значения, а затем просто и забыл.  В то время меня занимали другие житейские проблемы, в том числе и  предстоящее трудоустройство в качестве корреспондента газеты.
Не знаю, но как-то так само собой получалось, что  во время поездок работников   заводоуправления в подшефный совхоз «Парники»,  на прополку моркови или ещё на какие-то другие работы, она, эта девушка,  постоянно оказывалась со мной рядом. И однажды даже заняла мне место рядом с собой в автобусе при нашем возвращении из совхоза. Девушку звали Надеждой, а фамилия  была у неё  Голубева, что мне показалось почему-то интересным.  Не буду врать, она мне, конечно,  понравилась, потому что была довольно симпатичной,   имела умное интеллигентное лицо, и была сама в разговоре довольно не глупа, интересовалась многим, в том числе книгами, кино и театром, была довольно интеллектуально развита, общительна  и инициативна. А мне в то время именно такого дружеского  общения и внимания не хватало. Кроме того, она была приезжим человеком и потому,  в какой-то мере, я даже оказался как бы здешним её гидом и опекуном. Кроме того, её отец, как мне она   рассказала, был директором сельской школы, учителем истории, а мать – учительницей начальных классов. И это тоже мне показалось очень интересным и довольно  близким, что не могло меня, конечно, не заинтриговать. Ведь я тоже собирался стать историком.
Оказалась она у нас на Косой Горе довольно случайно. И это благодаря её отцу, а также по  воле директора нашего завода Владимира Ивановича Мартынова. Поясню: в своей  общеобразовательной средней школе, в  довольно большом селе при железнодорожной станции Тербуны и районном центре, её отец, Александр Афанасьевич Голубев, вёл  большую краеведческую работу.  И вместе с ребятами-школьниками  вёл раскопки фронтовых захоронений, то есть, занимался поиском павших бойцов. И вместе со своими учениками он создал замечательный школьный краеведческий музей. Это и было делом его жизни. И вот однажды он, вместе со своими  ребятами, нашёл место гибели отца директора Косогорского металлургического завода Владимира Ивановича Мартынова. Пригласил он тогда  его  к себе в Тербуны, чтобы тот смог  побывать на  месте гибели своего отца. Вот так и началось их знакомство. А когда его вторая дочь, Надежда, окончила Воронежский университет –  причём экономический факультет, то он, воспользовался случаем и попросил Мартынова Владимира Ивановича взять его дочь к себе  на работу. В чём тот, естественно, тогда ему не мог отказать. Так она стала работать на нашем заводе в  планово-экономическом отделе. Вначале всё в наших отношениях было хорошо и замечательно. Почти всё время после работы мы проводили вместе. Общение нас не утомляло, а дружба, казалось, крепла.  Однако, что-то  было странным в  наших  отношениях? Мне, кажется, с её стороны они были не до конца искренними. И это меня, естественно, напрягало.  С одной стороны наши отношения  были достаточно близки, а с другой стороны и не очень.  И даже сегодня я  не могу  точно сказать, что было у неё на душе.

45. ОЧИЩЕНИЕ ДУШИ

Не сразу человек возвращается к жизни. Многое ему нужно для этого сил, но прежде  всего ему  нужно  доброе и искреннее слово близкого человека. Его забота и внимание, искреннее желание помочь в любой ситуации.  Именно это я почувствовал и ощутил от своей нынешней жены Валентины Дмитриевны Бочаровой,  с которой я уже на сегодня прошёл довольно большой жизненный путь, длинною в тридцать лет. В самые трудные моменты моей жизни: будь то болезнь, или какая-то другая серьёзная жизненная  моя неудача, несчастье,  или даже почти катастрофа, она, я это точно знаю, всегда согреет взглядом, ободрит, так что я до сих пор люблю спасительное тепло её  ласковых  рук, обнадёживающее разумное слово.  И надо же такое бывает, случается в жизни, что именно во сне произошло моё воскрешение и преображение, ощущение новой жизни и любви, какой-то лёгкости, чистоты и  ощущения вселенского счастья, что я проснулся  от захватившей меня всего радости и жаждой жизни. Каким-то образом произошло в моём сознании  вытеснение прежнего образа жизни новым, вроде бы прежним, но качественно новым, светлым,  наполненным движением и смыслом всего моего существования на земле, случился какой-то удивительный незримый переход  из  одного  качества в другое.  И  вскоре  новый образ моей жизни, неразрывно связанный с любимым и родным  человеком, стал для меня единственным  и незаменимым. И вот тогда-то и  родились в моей душе строки, посвящённые самому теперь дорогому  мне человеку:

Нет на свете лучше волшебства,
Чем руки твоей прикосновение,
Ты моя любовь, моя душа,
Ты любви прекрасное мгновение.

Я в твоих глазах, как в небесах,
Я в твоих глазах, как в океане,
И звучат, как музыка слова,
Нежное моей любви признание.

Без твоей улыбки нет добра,
И творить добро твоё призвание,
И способна только ты одна,
Мира подарить очарование!

Ты хранитель мой, моя судьба,
Ты моя мечта, моё сиянье,
И любви волшебные слова,
Наполняют душу ликованием!
 
С первых же минут нашей встречи  Валентина поразила меня своей красотой, умением одеваться, умом и живостью, твёрдостью характера. В любом обществе она всегда в центре  внимания, активна, всегда  со своей точкой зрения, редко не правильной, всегда  принципиальна и в  любой жизненной ситуации умеет находить  верное решение. У неё  под внешней сдержанностью добрый и отзывчивый характер, она тяготеет к справедливости, честна и разумна, не подвержена  панике и не склонна к скоропалительным решениям. Но самое главное, она очень надёжный человек. И этим она  мне очень импонирует. Запомнилась  мне  наша первая встреча в заводском санатории-профилактории, В тот вечер она была в  лёгком, изящном,  красиво сшитом  расклешённом платье, кстати, как я позже  узнал,  она сшила его сама, и как потом оказалось, она была великолепной швеёй и  многие её наряды сделаны именно её руками. Как потом была сделана и часть моих мужских нарядов. Легко она тогда в этом платье  впорхнула в зал, где я смотрел в тот вечер телевизор и единственным свободным местом оказался именно тот стул, что был рядом с моим стулом. И именно этот вечер стал первым вечером нашего знакомства. Не сразу мы оказались вместе, для этого потребовалось ещё несколько лет. И мне, и ей тогда требовалось некоторое время для лечения свежих ран от предыдущих браков. Но  вдвоём нам это было легче преодолеть.
Наверно, я в жизни столько бы не написал стихов и песен, столько бы ни работал плодотворно  и эффективно  за журналистским столом, если бы ни эта встреча. Не было у меня до того такого творческого подъёма, как в это время. Да, так одержимо и самозабвенно я никогда не работал, что заводская газета действительно превратилась вскоре в самую настоящую поселковую газету, которую ждали в любом доме,  и которая явилась потом основой моей будущей книги. Сделать газету интересной и нужной в посёлке было моей мечтой, и она воплотилась в жизнь именно в это время. И жизнь моя наполнилась интересом и красотой, новыми живыми красками.  Я в жизни до того столько не объездил южных курортов и городов, сколько вместе с ней. Это были и Крым, и Сочи, и побережье Азовского моря. А вот после посещения Суздаля мы решили, наконец-то,  расписаться. На нас здесь повлияла не только благодатная атмосфера этого старинного русского города, но и не желание администрации в гостинице-монастыре селить нас в одном номере с разными фамилиями в паспортах.          

46. ПЕРЕСТРОЙКА             
 
Мамы не стало 20 ноября 1982 года. Наблюдая по телевизору за похоронами Леонида Ильича Брежнева, она тихо сказала: « Ну, вот, и  я умираю вместе с Брежневым. Вот с ним-то я и пожила по-человечески!..». И это была сущая правда. Восемнадцать лет управлял страной Леонид Ильич, и только в конце его правления стало ощущаться некоторая материальная сложность в жизни простого человека. Особенно в обеспечении мясом и мясными изделиями, в том числе и колбасой. Даже появилась такая загадка-поговорка: « Длинная, зелёная и пахнет колбасой –  что это?».  И  все знали, что это электричка из Москвы. Но произносилось  эта поговорка всегда шутливо, не зло, а даже как-то  весело, без всякого недовольства и возмущения. У всех в холодильниках  все эти продукты  были, предприятия и местные власти заботились об их наполнении. Точно также  произносилась и другая побасёнка: « Передайте Брежневу, будем пить по-прежнему!». Это по поводу некоторого ограничения времени  продажи водки или небольшого  роста её цены. Все считали, что это временные трудности.
  Была и другая загадка с колбасой или другой какой-либо иной мясной продукцией. Но уже без шуток, а в реальности,  по- взрослому.  Если  в магазинах был некий дефицит, то в холодильниках, у каждого из нас  в любой квартире всё было.  И холодильники  в каждой семье всегда  были  забиты не только колбасой и мясом, но и всем,  что хотелось покушать. Это не как сейчас, а тогда с одной лишь бутылкой водки или вина в гости не  стыдно было зайти. Знали, что закуска в холодильнике у хозяев  всегда найдётся. А не то, что ныне,  иной раз и подумаешь: а пойти ли?  Не  слишком ли это будет  разорительно  для хозяев? Сейчас я иногда даже думаю: «Какими же все мы были  глупыми?  Ведь и у нас на Косой Горе были тогда кооперативные магазины, в которых свободно  было всё, что нужно, но чуть-чуть дороже. Покупай, пожалуйста! Так нет, подавай нам, бывало,  колбасу только за 2рубля 20. Не иначе! Ну, а сегодня везде каковы цены?  Да во много раз выше, чем в том же тогдашнем кооперативном! Да только, что теперь нам говорить, если быть до конца честными, назад время не прокрутишь, это же не кино. Да тогдашние те цены , в сравнении с нынешними,  не идут ни в какое теперь сравнение. Даже с тем же кооперативным магазином!  Они кажутся сегодня просто смешными! Не говоря уже о качестве самой колбасы, которая сегодня и колбасой-то не пахнет!
Да и то правда, что видела в жизни наша мама, кроме стабильных и спокойных застойных брежневских лет? Скажу: сиротство и полуголодное существование в детстве, жизнь в людях, а затем довоенная молодость на тульском патронном заводе. Потом замужество, рождение двух детей и война, послевоенные продуктовые карточки. И затем, после смерти Сталина,  хрущёвское разорение, когда стали по домам развозить на лошадях, запряжённых  в телегу,  продукты питания, в том числе и крупу, и сахар, и муку,  и так далее. И продавать по душам, по норме на каждого члена семьи.  То есть, по специально составленным спискам. А вот при раннем Брежневе всё это было устранено и проблем в этом почти не стало, всего в магазинах было достаточно продуктов,  дёшевых и доступных. И те трудности, что стали возникать в экономике страны в последние годы его правления, оказывается, как это мы могли сегодня наблюдать и сравнить, просто семёчки, в сравнении с перестройкой восьмидесятых и демократией девяностых годов. Но об этом тогда, об истинной  сути «демократии» и перестройки», ещё никто не знал и даже не догадывался.  Хотя я сегодня и тем очень  доволен, что мои родители тоже не знали и не ведали, что будет со страной, и своим преждевременным уходом были  избавлены от всех тех гибельных «загогулин»,  как говаривал Ельцин,  и всяких там кульбитов и дефолтов  сегодняшнего дикого капитализма.
Известие о смерти Брежнева застало меня в хирургическом отделении заводской медсанчасти, где я готовился к операции. И я помню,  как встревожился наш хирург-уролог Волько Пинкусович  Бронштейн при этом сообщении о смерти Брежнева: «Что же теперь будет?». И вскоре он покинет Советский Союз,  уедет в Израиль. Умные люди чувствовали всё как-то и что-то и потому покидали страну. Уехала в Германию и Эмма Александровна Кочешева, начальник одной из лабораторий ЦЗЛ завода, в то время бывшая замом секретаря парткома по идеологии. Прекрасный человек, с которым у меня складывались неплохие человеческие и рабочие отношения.  В Германии, как говорят, у неё проживают родственники. Уехал туда же и хирург Исак Иосифович  Грановский.   
 Ну, а тем, кто не догадывался о предстоящих переменах, причём, вряд ли именно о таких, каких  требовал певец и композитор Виктор Цой,   предстояло жить в очень тяжёлые времена, в эпоху безвременья и хаоса, почти полного развала советской экономической мощи. Как-то на днях я встретил по пути в магазин бывшего и многолетнего, и почти единственного,  начальника цеха фитингов –  Альфреда Иосифовича Гапановича. Поговорили, кое- что вспомнили, и о том тоже вспомнили, что цех фитингов ныне перестал  существовать.  И всё цеховое  уникальное оборудование, создаваемое годами, сдано в металлолом. На что он только горько  покачал головой и махнул рукой. Та же судьба постигла и цементный цех. Нет теперь ни двух вращающихся печей, ни сырьевых и цементных мельниц, а осталась от цеха только одна яма-котлован. А ведь накануне перестройки в цехе собирались устанавливать новую, большей мощности,  вращающуюся печь,  и уже под неё даже был вырыт большой котлован. Нет теперь и сельскохозяйственного цеха, да и много чего другого тоже теперь  нет. Недавно встретился я у колодца в лесу с полицейским, одним из тех, что теперь занимают наш бывший заводской санаторий-профилакторий, и спросил у него: а баня-сауна там с бассейном хоть остались? Нет, отвечает, всё разломали. А ведь там было всё необходимое для отдыха и лечения заводчан. В том числе шлаковые и грязевые ванны, лечебные души и массажи, электролечение и прочая, и прочая. Также ныне разбирается уже полностью построенное большое четырёхэтажное здание больничного корпуса на территории заводской медсанчасти, ныне городской больницы №8. Ведь всего- то там  осталось доделать совсем ничего! Кое-какие выполнить малярные работы, да установить медицинское оборудование! И вот дефолт 1998 года помешал, спутал все планы, здание оказалось брошенным и даже долгое время не охранялось, а потому было полностью растащено, разорено,  потому обветшало и теперь признано полностью  непригодно к восстановлению. В посёлке нашем с начала лихих девяностых полностью прекращено жилищное строительство, а в застойные годы  каждый  год сдавалось по одному, а то и по два многоэтажных дома. Сам я в 1993 году успел получить ордер на однокомнатную, пусть и небольшую, но теперь свою,  квартиру от  Косогорского металлургического завода.   
Завод  во все времена работал ритмично, можно сказать, просто даже  замечательно. О каком здесь можно говорить «застое»? Чётко  организованно, хорошо отлажено.  Несмотря на все  катаклизмы и перестройки и полный развал Советского Союза.  Назло  всем  путчам-майданам  1991-93 года.  Вопреки  всем трудностям с обеспечением завода  сырьём и топливом,  катастрофическому обрушению экономики страны и её финансовой системы. Несмотря на «миллионные» зарплаты, когда рубли стали фантиками, подобием «керенок», несмотря на всяческий дикий бартер и исчезновение почти полностью продовольствия, на торжество талонной системы, когда даже грудным детям выдавались талоны на водку. Эта крепость завода, его пока что нерушимое единение, было заложено всей нашей предыдущей жизнью, партийной, комсомольской и профсоюзной воспитательной работой. Когда кадры руководящего состава тщательно подбирались, и они строго наказывались за упущения, когда заводом руководили технически грамотные и опытные металлурги, а не менеджеры-следователи и оперы, люди далёкие от металлургии. Но, несмотря на всё это, центробежные силы, которые разваливали страну, проникали постепенно и в заводской коллектив, подрывая его единство и стойкость.
И это, как  должно, наверное,  быть, первыми почувствовали рядовые коммунисты, простой народ. Многие из них начали выходить из партии, мотивируя это тем, что не могут понять внутрипартийной политики Горбачёва, также как внутренней государственной его политики. Особенно это сильно проявилось в доменном цехе. И это, конечно, было на руку высокопоставленным  партийным чиновникам, партийным  функционерам,  во главе с обосновавшимся в ЦК партии  Горбачёвым. Весь развал партии начался именно сверху, а нижестоящие партийные органы и организации, привыкшие к демократическому централизму, к порядку и дисциплине, исполняли все их предначертания, замаскированные под развитие социализма «с человеческим лицом» и «повышение эффективности экономики, направленной на удовлетворение потребностей человека».         
Впрочем, Горбачёва было очень многим трудно понять: говорил он много, долго, складно, но бестолково и непонятно, нанизывая бесконечные фразы одна на другую. Я, слушая его речи, всегда силился  понять, а в чём же их суть, что он хочет сказать, но всё и вся его логика речей исключала подобия какой-либо мысли,  всё тонуло в его словесном извержении. Ещё в конце 80-х, или в самом начале 90-х годов, сейчас я уже не помню в какое  время, но во времена челноков-мешочников,  когда их стараниями  наполнились  все киоски-палатки видеокассетами  и аудиокассетами, оказавшись однажды в Москве около одной из станций метро, я вдруг услышал песню «Даду-даду», которая меня просто поразила. И я, усмехнувшись,  подумал, как же всё-таки здорово и с каким острым юмором изображён Горбачёв? Но юмор этот был, конечно, горький. И не странно ли то, что такой пустой человек оказался у руля не только партии, но и государства? И откуда у этого пятнадцатилетнего пацана- помощника комбайнёра орден Ленина? Это же ведь самый высший орден государства?! И что нужно было сделать, чтобы им быть отмеченным? Какой трудовой подвиг нужно было совершить? И разве выпускник самого лучшего в стране учебного высшего заведения МГУ может говорить: «Азебажан, обожите, вы по процедурной,  развитой, углубить,  внедрёж, падёж и так далее»? Я помню такой случай и как сильно был расстроен секретарь парткома завода Анатолий Гаврилович Карханин, когда на стенде при подходе к заводу, где был начертан лозунг: «Народ и партия едины!», кто-то карандашом подставил частицу «не». Ведь это был уже звоночек к снижению авторитета партии, благодаря действиям и стараниям таких партийных лидеров, как Горбачёв
Но авторитет парткома на заводе был ещё достаточно высок. Хотя некоторые хозяйственные руководители, чувствуя перемены, старались освободиться от партийного контроля и опёки  «партийных вожжей», как выражался один из высокопоставленных заводских  начальников, мотивируя и  манипулируя   хозяйственными и экономическими трудностями, сложившимися в стране.  Зачастили на завод не только представители различных новомодных институтов экономики, но появлялись  на заводе и иностранные корреспонденты. А разве такие новшества, как работа по хозрасчёту в цехах и в бригадах, с КТУ (коэффициентом трудового участия), выборы руководителей, от бригадира до директора завода, не подрывали единство коллектива, под видом повышения эффективности труда? Где это сейчас всё те новомодные веяния, в том числе и «улучшение социализма»?
А разве командировки «за опытом» в Японию, Германию, да и в сами Соединённые Штаты Америки заводского генералитета, в том числе и престарелого,  не подрывало единство коллектива?  А намеренное совмещение должностей директора завода и, например,  председателя поселкового Совета, разделение властей в том же поссовете на депутатский корпус и исполнительную власть  не подрывало разве единство и авторитет этого местного государственного органа управления?
Но всё, по - началу,  казалось даже вполне приемлемым и пристойным,  привлекательным, модно- демократичным. Пока не начался полный хаос и раздрай во всей нашей жизни. Благодаря разорительным  налогам исчезли оборотные средства у предприятий, в том числе и на нашем заводе, несмотря на то, что металл продавался за рубеж за доллары. Пропали деньги, и начался бартер. Первое время все были даже рады распределению западной продукции ширпотреба по цехам и отделам, красивой и качественно сделанной  одежды и обуви, редкой тогда японской видеотехники и аудиотехники, а также бытовой техники. Особенно потому, что в сравнении с другими предприятиями это было, как бы и привилегией. И даже были мы  рады распределению консервированных  продуктов  питания, когда с питанием было просто туго.  Но если подумать, то это было прямое разорение и разделение страны, подобием того, как европейцы за цветные стеклянные бусы выменивали у коренных аборигенов Америки золото.
И апофеозом всей этой вакханалии и безумного ажиотажа явилось то, что в цементном цехе на нашем заводе чуть ли не случилась забастовка, причина которой стало недовольство пропажей  в стране  «курева», то есть табачных изделий,  не то, чтобы просто хороших сигарет или  папирос не было, а  не было даже и махорки! И этим вопросом, тушением рабочего возмущения, занимался тогда не только один партком, но и профком и даже высшие все заводские хозяйственные руководители, вплоть до директора завода. И неизвестно каким способом, и за какие деньги, но заводским курильщикам были приобретены требуемые ими табачные изделия. И я сегодня думаю, как можно было остановить на ремонт все табачные фабрики страны, не обеспечив запаса этой продукции? Или не стало никакой возможности её приобретения за рубежом?  То же происходило с алкоголем и сухим законом Горбачёва, когда на стенах пивных заведений в посёлке можно было видеть надписи: «Моча Мишки Горбача…». Помню, в Доме культуры наш замечательный земляк и искуснейший врач-хирург Бондо Тариэлович Джалагания отмечал своё шестидесятилетие. В спортивном зале на втором этаже были расставлены столы, и все они были завалены изобилием праздничного застолья. А вот спиртного на столах не было. Но, увы, и  веселья тоже не было, в конце этого торжества столы остались в том же, почти нетронутом, виде, как и до начала празднования.  Конечно, я соглашусь со справедливым  доводом: не кушать же сюда люди пришли, а на праздник, чествовать достойнейшего человека! Всё правильно. Добрых слов на юбилее было сказано много, были и танцы, и шутки, но всё это было как-то сухо и скучно, не так, как хотелось, от души, а скованно и официально, не совсем по-русски, и даже не по-грузински, без душевных разговоров, застольных песен и плясок. А разве всё эти «реформы» исподволь не подрывали наш менталитет, а вместе с ним и доверие к партии и государству? Ведь благие намерения, как говорят, порой мостят дорогу в ад, если что-то  делать без головы или злонамеренно.               

47. ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ КНИГА

Будучи депутатом Государственной Думы от Тульской области,  Александр Васильевич Коржаков не только сочинил текст  одной из песен о Туле, в соавторстве с Еленой Киргизовой, которая, кстати, и  стала недавно гимном города Тула,  но и написал  еще интересную книгу о Ельцине.  Под названием «От рассвета до заката». В которой он показал всю кухню прихода ельцинской  команды во власть, и какие ничтожные личности оказываются порой на её вершине. А снимки, размещённые в книге, изобилуют сплошными застольями с бутылками со спиртным. И это в то время, когда страна начала  задыхалась от безработицы, вошла в штопор и начала впадать в экономический коллапс.  Когда наш Косогорский металлургический завод был на грани остановки и рвал печи, то переходя на малый ход, а то и совсем останавливая то одну, то другую, то третью, поочерёдно, печи. А после дефолта в стране и смерти бессменного и многолетнего генерального директора завода Владимира Ивановича Мартынова заводской коллектив  начало вообще лихорадить. Он неуклонно и уверенно шёл к банкротству, всё  время переходил из рук в руки, от одних хозяев к другим, меняя собственников и безвозвратно теряя лучшие свои профессиональные кадры металлургов.
Это время было очень тяжелым и, несомненно,  для генерального директора Владимира Ивановича Мартынова, вначале тоже, причём  довольно доброжелательно, воспринявшего перемены. Думаю, что он, прежде всего,  рассчитывал на свою энергии, хозяйскую хватку и сметку, свои профессиональные  глубокие знания металлурга  и безусловный талант руководителя. Рассчитывал на то, что в новых условиях хозяйской самостоятельности сможет  превратить завод в успешное и процветающее предприятие.  Причём, сможет создать наилучшие  условия труда для своих работников, обеспечив их  высокой оплатой  труда. Но благие намерения, как известно,  не всегда приводят к желаемому результаты. И  это было лишь его заветной мечтой, оказалось желаемой  иллюзией и его катастрофической ошибкой. Не мог быть и стать таким наш завод, процветающим и успешным, в условии полного развала экономики в стране!  Хотя,  на первых порах, даже и казалось, что это вполне реально, выполнимо, возможно и осуществимо. И все верили в коллективе в  любимую  поговорку В. И. Мартынова, взятую им из брошюры прежних коммунистических лет, написанную секретарём парткома завода Анатолием Гавриловичем Карханиным  с помощью заведующего парткабинетом, журналиста-фронтовика Бориса Николаевича Калиничева. «Свою судьбу  решаем сами!» – так говорилось в той брошюре. И в те времена так  было на самом деле! Но временам свойственно изменяться. Да и заводчане сами стали другими. Но пока всё шло по инерции,  как надо и успешно. В сравнении с другими работающими на других предприятиях в Туле, да и в стране, заводчане имели вначале довольно неплохие результаты.    
На заводе постоянно повышалась зарплата. По бартеру приобретались и распределялись по цехам дефицитные  заграничные продуктовые и промышленные товары. Не прерывались, а укреплялись связи с многолетними заводскими подшефными сельскими хозяйствами, от которых получали цеховые коллективы мясную и молочную продукцию, картофель и другие овощи. Получил небывалое развитие и заводской сельскохозяйственный цех. В цехе было более чем сорок коров и  свыше чем тысяча голов поросят. Имелась здесь хорошая техническая база: с тракторами, комбайнами, машинами. В цехе имелись свои поля по выращиванию зерновых и покосы для заготовки кормов. В эти годы в Германии был закуплен и привезён мясоперерабатывающий цех, с изготовлением в нём не только различных колбас, но и всякой другой копчёной продукции.  Отапливалась заводская, довольно обширная теплица,  нагретой до горячего состояния, после охлаждения  доменных печей,  водой.  Стремительно развивающееся заводское  тепличное хозяйство обеспечивало свежими овощами и зеленью не только детские сады и заводские столовые,  но и её продукция продавалась  работникам завода в цехах и отделах, также как и мясо и молочная продукция из заводского сельскохозяйственного цеха. Так же как распространялась среди работников завода и различная  мясная продукция  из  колбасного цеха. Здесь же на территории тепличного хозяйства  начало развиваться  кролиководство. Начали  заниматься здесь и разведением птицы –  индоуток. Были планы  в ближайшем будущем заполнить мальками карпа и толстолобика заводской пруд  с горячей водой, которая сбрасывалась сюда  после охлаждения доменных печей. С целью создать своё рыбное хозяйство. Заводская оранжерея украшала цветами парк и скверы посёлка. В посёлке до 1998 года велось большое жилищное и социальное строительство. Завод упорно сохранял в своей собственности Дом культуры, спорткомплекс, две профсоюзные библиотеки, музей, быткомбинат, санаторий-профилакторий, пионерский оздоровительный лагерь, зону отдыха «Велегож» на реке Ока, выдавал бесплатные талоны на питание в заводских столовых хроническим больным и так далее, и так прочее. Но всё, что было создано при социализме на заводе и в посёлке для простого народа, то есть, общественную собственность, хранить становилось  всё сложнее и сложнее, до тех пор, пока не грянул в стране дефолт.
До 1997 года регулярно выходила по четвергам и сохраняла свой статус и имидж  газета трудового коллектива «Дзержинец». Она пользовалась спросом и авторитетом,  но сохранять её тоже было всё сложнее и сложнее. Не было средств не только для оплаты услуг типографии «Лев Толстой», в которой газета печаталась с  начала  тридцатых годов, но подчас не было денег даже  на зарплату сотрудникам редакции. Деньги подписчиков составляли микроскопическую часть сметы расходов, цена газеты для подписчиков была чисто символической, всего один рубль. Но особенно трудным был не только для газеты, но и для всего завода, девяносто шестой год. Появились задержки в выплате зарплаты не только сотрудникам редакции, но и всем заводчанам, в том числе и доменщикам. А потому задержки по оплате типографских расходов доходили выше  двухмесячных, а то и более. И только благодаря хорошим моим личным отношениям с типографскими работниками удавалось выпускать газету с таким большим долгом. И приходилось потому очень долго упрашивать, уговаривать  и только с личного разрешения высокого типографского  начальства  и очередного  моего торжественного обещания расплатиться в ближайшее время, всё-таки, удавалось некоторое время доставлять газету подписчикам. Но всё имеет свои пределы.
 С большой симпатией к газете в это тяжёлое время относился лично начальник финансового отдела  завода Андрей Стефанович Сазонов. И он  каким-то чудесным образом  находил как-то  деньги, перечислял их на счета типографии. И потому часто приходилось счета редакции оплачивать через какие-то дочерние предприятия, и это некоторое время помогало газете каким-то образом выжить. Коллектив нашей редакции в три человека начал тоже с целью выживания даже публиковать платные частные объявления населения, даже сотрудничать с рекламной газетой «Тульская Панорама», собирая для неё объявления.  Но и это были лишь крохи, которые  не спасали положения.
Дошло дело до того, что на одном из общезаводских собраний или конференций трудового коллектива был кем-то из зала, видимо одним из подписчиков,  поднят вопрос о задержках в выпуске  номеров газеты. И генеральный директор завода В. И. Мартынов потребовал из президиума, прямо со сцены Дома культуры, чтобы я вышел из зала и с трибуны  объяснил:  почему не выходит газета?  Когда же я  во всеуслышание  с этой высокой трибуны доложил о сложившейся  ситуации с оплатой газеты и назвал точные цифры долга заводской администрации  и заводского профсоюза  перед газетой, в соответствии с ежегодной  утверждённой сметой, то он оказался весьма этим  недоволен. И прежде всего тем, что находятся деньги у нас в редакции на зарплату сотрудникам, а вот на оплату типографских расходов их у нас нет? Теперь деньги на счёт редакции от завода, учредителя газеты, чьим органом мы являлись до сих пор, поступали уже не в начале года, а ежемесячно, а потому и не регулярно,  по мере появления денежных средств на заводе. Всё это было бы смешно слышать, если бы не было так грустно и печально: так как суммы наших зарплат и оплата в типографских ежемесячных расходов по выпуску четырёх номеров газеты в месяц были просто не сопоставимы. Но вскоре и на наши зарплаты не оказалось денег на заводе. И вот тогда работники газеты вначале ушли в добровольно-принудительный отпуск без оплаты, а затем вскоре выпуск газеты вообще прекратился. И  газета перестала существовать.
 
48. НАЧАЛО ЛИХИХ ДЕВЯНОСТЫХ

На учёте в Бирже Труда, то есть в Центре  занятости и трудоустройства, я был дважды. Первый раз в 1997 году, после закрытия газеты и  увольнения её работников, моей госпитализации в тульском кардиологическом центре, то есть,   в городской больнице № 4, что находится на территории  Баташовского  сада у нас в Заречье. Это было  где-то в конце 1997 года. И второй раз в 2004 году, также после ещё более жёсткого моего увольнения из заводской газеты,  уже сменившей тогда своё название  «Дзержинец» на «Косогорец», и  после такого же моего  десятидневного лечения в том же кардиологическом центре. Должен сказать, что я впервые возглавил заводскую газету в очень тяжёлое и нестабильное время. В январе 1992 года.
События этих пяти лет нашли отражение не только в моих заводских журналистских материалах, описывающих  жизнь заводского коллектива в эти «лихие» девяностые годы, а и в материалах рабкоров.  Особенно накануне дефолта в стране и во время лихорадочной работы всего заводского коллектива накануне его почти полного банкротства. То есть, в преддверии 1998 года и всей той чехардой в смене хозяев и перехода завода из рук в руки. Кстати сказать, в самом начале приватизации и акционирования предприятия всё выглядело  довольно заманчиво и пристойно, успешно и благополучно, несмотря на все трудности, аварии и неприятные случайности в жизни предприятия. Хотя завод работал по-прежнему как часы,  стабильно и чётко. Несмотря на все явные трудности в обеспечении  сырьём и топливом. Хорошо налаженные  заводские службы  и в этих тяжелейших  условиях умело справлялись со своими задачами.  Постепенно налаживался  сбыт металла. Если не стало  спроса на металл внутри страны, то и службы сбыта сумели реализовывать его  за границей.  В первой половине девяностых годов завод получил три высоких международных награды за высокое качество выплавляемого и реализуемого на международном рынке чугуна.  Повышалась зарплата работников завода, как компенсация  в связи с ростом цен внутри  страны на продукты питания и товары первой необходимости. Продолжалась развиваться его социальная база и хозяйственные бытовые и продовольственные службы, обеспечивающие работников завода продовольствием и промышленными товарами первой необходимости. Полученные при реализации заводской продукции доллары обменивались на рубли, что позволяло  повышать зарплаты и премии. Но именно тогда и  началась в стране девальвация, когда рубли начали обесцениваться и все в стране стали получать миллионные зарплаты, как те всем известные «керенки», превращающиеся в обыкновенные фантики. Это осложняло жизнь заводчан, как и всех простых людей, но всё-таки, в сравнении с другими предприятиями  области, да и  страны,  наш Косогорский металлургический завод выглядел на общем фоне довольно благополучно. По бартеру приобретались за рубежом ценные вещи и распространялись по довольно невысокой цене среди заводчан в цехах завода. Этим занимались специальные комиссии при цехкомах. Но такое положение существовало  не очень долго,  пока заводские акции были в руках  самого коллектива.  Но потом, когда простые работники-акционеры задарма  стали их продать и перепродавать скупщикам акций и самому заводу, пытаясь получить хоть какую-то материальную выгоду  для себя, то постепенно контрольный пакет акций оказался в руках не у членов коллектива, а где-то на стороне.
Девяносто первый год для меня, как и для всех заводчан, оказался полной неожиданностью и каким-то чудовищным сном. Он  вызвал у меня изумление, ужас и даже  какую-то определённую растерянность.  Да и не только для одного меня он оказался таким, но и для  многих других простых людей нашей страны. Никто ничего тогда не понимал, не  соображал, что происходит в стране и в её столице. Но, в то время, никто и не думал о гибели Советской власти. Ведь мы с детства привыкли верить в её силу и незыблемость, а страну Советов считали как самое справедливое общество на свете и мечту человечества. Да оно, по большому счёту, так и было! С чрезвычайным  удивлением и тревогой, с полнейшим ничего непониманием наблюдали заводчане за тем, что происходило в Москве, ужасаясь расстрелу здания Верховного Совета, или как потом все его стали назвать, в  подражание  американцам,  «Белым домом». Танки в столице тогда казались просто дикостью и кощунством,  каким-то кошмарным сном. Никто не понимал, что такое ГКЧП, хотя все одобрили в душе выход его воззвания к народу. Но с танками и войсками был перебор, для наведения порядка достаточно было бы и милиции. Статья преподавателя столичного Вуза Нины Андреевой: «Не могу поступиться принципами» жадно читалась всеми и вселила некоторую надежду на возращение на круги своя, но вскоре и она, эта надежда, испарилась. Страна, как сказала в последнем своём стихотворении поэтесса Юлия Друнина, неудержимо катилась под откос.  Меня больно ударила весть о гибели поэтессы и страны, а также нашего земляка, поэта и композитора Игоря Талькова.  Впервые я услышал  о  гибели  Игоря Талькова с экрана телевизора поздно вечером, 6 октября 1991 года. Мы только что вернулись  с женой из кинотеатра «Старт» в наш заводской санаторий-профилакторий, где отдыхали  вот уже несколько дней,  и были в хорошем настроении после просмотра какого-то очень хорошего фильма. Мы уже готовились ко сну, как  тут, словно от удара грома, прозвучали слова диктора. Мы застыли в совершенно оглушённом состоянии, поражённые  этим страшным сообщением, ворвавшегося в нашу комнату с экрана телевизора. Мы стояли  в оцепенении,  в сплошном ужасе, не смея даже пошевелиться.  Вот тогда-то и  родились  у меня  печальные строки,  под названием «Такая русская судьба!», отражающее наше тогдашнее горькое  душевное состояние:

Такая русская судьба,
Перед злом мы беззащитны,
И вновь сжимается душа –
Убит!.. Ещё один убитый!..

Опять в гробу прекрасное лицо,
И в горе, преклонив колени,
Скорбим! Так сколько ж подлецов
Святая Русь, в твоей великой тени?

Дантес, Мартынов, кто ещё иной,
Ударил в сердце со всего размаху?
И вновь, поникнув гордой головой,
Поэт принёс себя на плаху!

Такая русская судьба,
Перед злом мы беззащитны,
И вновь сжимается душа –
Убит!.. Ещё один убитый!..

Россия! Звон колоколов
Печаль несёт и весть ужасна!
Так сколько ж ждать ещё гробов
И жертв ты принесёшь напрасно?

Вновь лучший из твоих сынов,
Чьи песни о тебе прекрасны,
Погиб Тальков, погиб Тальков,
Теперь уста его безгласны.

Стоим мы снова на краю,
Живём без веры, на пределе,
И в каждом дне я узнаю,
Ту боль, что нервы его пели!

И с этого времени  многое изменилось в работе нашей редакции. Как и в других печатных органах, да и во всех других СМИ, на страницах нашей заводской  газеты стали появляться острые политические материалы, прослеживаться все катаклизмы смутного времени и борьбы всяких бурно рождающихся и исчезающих партий и течений. Хотя редакция и пыталась противостоять этому, считая, что наша газета должна отражать лишь заводскую жизнь. Но это не всегда удавалось, не потому что к этому времени она фактически и практически уже была общепоселковой, а потому, что все происходящие в в посёлке и в стране перемены   затрагивали заводские интересы, как  коллектива в целом, так  и каждого работника  в отдельности. Особенно острая борьба развернулась  по сохранению или смене самого  названия завода: носить ли ему дальше имя Ф. Э. Дзержинского или нет?  В острых дискуссиях,  и даже на проведённом  внутризаводском референдуме, его имя было сохранено.  Но это решение сохранилось не на слишком долгое время. В двухтысячных годах оно, всё-таки, как и его изображения- барельефа над заводскими воротами, было ликвидировано. Точно так же, как и не стало хорошо всем знакомой и талантливо исполненной скульптуры Дзержинского, находящейся много лет на втором этаже заводоуправления перед кабинетом директора завода, как и не стало в посёлке улицы  носящей его имя. И особенно жаль, что  не стало талантливо выполненной скульптуры Ф. Э. Дзержинского, потому что  она была разбита, видимо случайно,  при  евроремонте помещений заводоуправления. Жаль! Потому, что это ведь не только  наша история и память, застывшая в камне,  но и было настоящее произведение искусства.  И эта скульптура  могла бы украсить, в значительной мере, и наш заводской музей. Жаль, что не стало и улицы, к названию которой мы привыкли с детства, и она было старейшей на Косой Горе. До революции носившей имя рабочей слободы.
Точно также  девяносто шестой год для меня оказался не только трудным, но и самым ужасным. Я оказался вместе с работниками редакции  в очень незавидном положении. Долг перед типографией за выпуск газеты постоянно рос и был к тому моменту довольно значительный. И потому последний номер газеты был хоть и отпечатан, но арестован из-за его неоплаты. Завод прекратил финансировать  свою газету. Так что проблема оплаты теперь  ложилась не на завод, а лично на меня, как на редактора. Так как договор с типографией подписывал  я, а не дирекция завода. Теперь всё  претензии по  финансированию  газеты  были адресованы лично ко мне, как к руководителю редакции, заключившей договор с типографией  «Лев Толстой».  И тут я был вынужден сам искать  выход  из сложившегося положения, и он нашёлся при помощи своеобразного бартера. И в этом случае я оказался просто счастливым человеком. Я пошёл к главному инженеру типографии и предложил ему решить ситуацию путём приобретения заводской продукции. То есть, используя своеобразный бартер. Был тогда составлен им список нужных типографии типоразмеров фитингов, причём, по  штукам, и необходимого количество цемента. Но только типография потребовала тогда марку «500», а цементный цех завода выпускал лишь марку «300». Пришлось  мне лично не только искать транспорт и отправлять всё это на склад в типографию, но и менять в магазинах имеющуюся марку «300» на «500».   

49. ИСТОРИЧЕСКИЙ ДОКУМЕНТ

Чтобы наглядно представить общую картину той политической и экономической чехарды в нашей жизни приведу следующую статью из одной из наших больших областных газет. Статья была опубликована  в «Тульской Правде», а, может быть,  в «Тульских известиях», сейчас точно не могу сказать, и была  подписана группой ветеранов. Под статьёй стояли  фамилии многих уважаемых  людей.  В том числе, председателя Совета ветеранов войны и труда Центрального района  И. Антонова. А также  участников  Великой Отечественной войны, бывшего председателя Тульского горисполкома В. Кагаева,  полного  кавалера ордена Славы В. Королёва,  Героя России И. Леонова, ветерана войны и труда В. Митина,  дважды Героя Социалистического Труда Г. Пушкина,  кавалера ордена Жукова В. Храмченко.  И ещё под статьёй было кроме них  двенадцать подписей.  Называлась статья: «С кем вы, тульские директора».  Вот что в ней говорилось:
« В газете «Правда России» от 25 марта в заметке «Стриптиз сорока двух» описывается поведение 42 тульских директоров, которые в июле 1996 года обратились с письмом к Президенту  Ельцину Б .Н.  Где пишут, что « находясь в окружении «красного пояс » (Рязань, Липецк, Орёл),  сумели,  совместно с администрации области,   остановить его продвижение на север. И активно поддерживают Вашу кандидатуру на пост Президента Российской Федерации».
В заметке приводится перечень тульских директоров, которые подписали этот позорный «исторический» документ. Откровенно говорим, прочитав список подписантов-директоров, мы засомневались. Неужели наши директора на это способны? Позвонили автору заметки В. Аникееву, который подтвердил подлинность письма, более того, зачитав резолюцию помощников Президента и Черномырдина.
Нам, ветеранам, было больно читать эту заметку, так как мы их почти всех знаем, не раз с некоторыми встречались на протяжении последних трёх лет и слышали от них совсем другое: недовольство политикой Президента в проведении реформ, направленных на умышленное разорение промышленного и оборонного потенциала Тулы и области.
И вдруг наши директора выступают против «красного пояса». В нашем ветеранском понимании это «пояс  протрезвления народа». Неужели, господа директора, вы против этого? Тогда почему? Неужели те миллионы, которые вы под видом зарплаты (размеров которых скрываются от народа под видом пресловутой коммерческой тайны) обираете рабочих, так вскружили вам головы, что забыли , кто это богатство накопил, построил? Как же надо ненавидеть своих рабочих, ИТР, служащих, не получающих по погода зарплату, гуляющих в отпусках без оплаты, выброшенных за ворота заводов, особенно жаль замечательных квалифицированных рабочих-оружейников, которые уходят с заводов.
С трудом верилось, чтобы тульские директора выступили против «красного пояса». Мы же видим, что заводы подписантов почти все обанкротились, увольняют тысячами рабочих, ежегодно сокращают производство, задолжали огромную сумму Пенсионному фонду, и ветераны по 3-4 месяца не получают пенсию, не выплачиваются детские пособия, чернобыльские и другие выплаты.
Ветеранские расследование показало, что такой «исторический» документ есть и хранится он в совете тульских директоров у его исполнительного директора Киселькова Ю., который, видимо, всё это организовал, но своей подписи не поставил. А зачем? Главное –подставить других.
Кстати, за тульским президиумом союза директоров это не первый случай. Ветераны помнят, как в октябре 1993 года в «Тульских известиях» от 7 октября было опубликовано обращение расширенного заседания президиума совета директоров Тульской области, в котором президиум осудил политические силы, допустившие кровопролитие в Москве, и решили поддержать позицию правительства России в принятии экстренных мер по стабилизации обстановки в Москве и регионах.
Неужели оценка Лениным, данная 80 лет назад, когда он, говоря, что значение Тулы для республики огромно, но Тула не наша, т.е. не поддерживает советскую власть, справедлива? Только зря директора поторопились, народ-то другого мнения был. Но почему руководство президиума говорило от нашего имени?
Мы не хотели поднимать вновь этот вопрос. Мы решили посмотреть, как будут вести себя директора при « красном» губернаторе?
И вот 31 марта В. Стародубцев в присутствии большого областного актива и гостей принимал область. В зале мы увидели большинство тех директоров, которые грудью полгода назад встали против наступления «красного пояса» на Москву. Более того, один из них, директор Косогорского завода В. Мартынов, выступил с поздравлением и с заверением от директорского корпуса в их поддержке Стародубцева.  Невольно возникает вопрос: Как же понять вас, господа? Когда вы говорили правду: в июле прошлого года или сегодня?
Прав автор заметки В. Аникеев, что среди подписантов все бывшие коммунисты, члены и обкома, и горкома, и райкомов партии.  Нам пришлось с ними работать , некоторых мы уважали за казавшуюся преданность и порядочность. И вдруг новее «панфиловцы» , загородившие своей грудью Москву. От кого, господа?
Вас, господа, не гордиться надо, что помешали городу-герою стать «красным», а становиться на колени перед народом и просить у него прощения за то, что творите с ним.
У ветеранов хорошая память. Мы помним , как перед нами не раз выступал директор АК ЦНИИСУ Ю. Агафонов , как он критиковал нынешний режим, как просил доверить ему быть нашим избранником в Государственную Думу. Для чего? И совсем недавно на областном форуме ветеранов выступил и сам вице-президент союза директоров области Ю. Кисельков. Честно скажем, приятно было слушать его речь с обличением нынешней политики по развалу экономики. Оказывается, он говорил нам одно, а на душе у него другое?
А один генеральный после ветеранской оплеухи побежал  к Киселькову ,  нашёл письмо и  не увидев своей подписи, обрадовано доложил, что его подписи нет и он не подписывал. Многие сейчас могут отказаться от подписей, тогда пусть  за них объяснится господин Кисельков, видимо, главный организатор. Кстати, мы видели, что он подготовил шпаргалку клятвы новому губернатору, но В.Мартынов небрежно отклонил его услугу, заявив, что он знает, что сказать, видимо, не хотел нового подвоха со стороны вице- президента союза.
От подписей некоторые господа могут отказаться. А вот от звёзд Героев, от дипломов академиков и других званий , полученных от советской власти, вряд ли они откажутся. А следовало бы, коль им  так ненавистен красный народный пояс.
Ветераны войны и труда области очень  хотели бы встретиться с тульскими «панфиловцами», но вряд ли они осмелятся пойти на эту встречу. Мы не раз встречались с ними и честно им говорили, что гордимся директорским корпусом, воспитанным партией,
Советской властью. Мы отмечали, что многое в области держится благодаря их усилиям и сопротивлению по развалу промышленности. И вдруг такое письмо. Нам стыдно. Поэтому мы обращаемся к коллективам предприятий, директора которых подписали это послание, провести расследование , что заставило их это сделать. Мы хорошо представляем: ох, как нелегко сейчас быть руководителем завода, фабрики, шахты. И выступаем сегодня не для того, чтобы их унизить и добить. Нет! Ещё раз нет! Мы видим, что  руководителям нужна от коллективов, от общественных организаций, большая помощь. Надо, чтобы они это почувствовали и обратились за поддержкой и честно сказали трудящимся, как они распорядились народной собственностью, в чьих она руках, как используется?
Директорам, заместителям , главным бухгалтерам надо опубликовать декларации своих доходов и объяснить, почему рабочие голодают без зарплаты, а вокруг Тулы, как грибы, растут дворцы. Мы очень сожалеем по бывшему народному контролю и предлагаем подумать о его возрождении, иначе в борьбе с коррупцией нам с мафией не справиться. Надо создать рабочие комитеты, если профсоюзные не работают.
Есть ещё одна большая задача перед директорским корпусом области. Многие идут сейчас с заверениями в поддержке В. А. Стародубцева. Ветераны за деловую поддержку. Она очень  нужна.  Без неё не решить стоящих перед новой администрацией задач. Победа на выборах – это половина победы. Главное – организовать  работу так, чтобы народ увидел полезные дела.
Положение в области отчаянное. Тяжело нам смотреть, как родная Тульщина разворована и разворовывается с точно такой же силой, как и вся Россия. На «совесть» поработала прежняя команда. «Область смотрится, – заявил Стародубцев на встрече с нами, – как в 1942 году после немецкого нашествия». Пресса об этом пока помалкивает, а пора бы уже показать, до чего довели область и с чего начинает новый губернатор. Да и ЦСУ надо прекратить  врать, в угоду власть имущим.
Сколько мерзавцев предстоит вытеснить из укромных должностных коконов. А это совсем непросто. Мы уже видим, как цепко они въелись в захваченное, как изощрённо и нагло  умеют не только отсиживаться, но и контратаковать.
Народно-патриотическим силам, победившим на выборах 23 марта, без должной помощи и всесторонней поддержки директорского корпуса нелегко будет решить стоящие задачи по возрождению народного хозяйства. Хотелось бы надеяться , что эта поддержка будет не на словах, а на деле.
Ветераны будут следить за этой поддержкой,  и уверены, что тульский директорский корпус сумеет завоевать авторитет и получить доверие трудящихся области».
 
50. СПУСТЯ ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА.

Сегодня, спустя почти четверть века  в канун 2016 года, я не могу отделаться от мысли, что если нам, мелким  руководителям и рядовым рабочим, было тяжело понять и осознать,  что происходит в стране, то насколько было тяжело это понять, осознать  и принять тем, руководителям,  кто был на достаточно высоких управленческих  должностях?  В партии, государстве, на предприятиях?  Кто понимал,  или же пусть только догадывался, но не мог ничего противопоставить  случившемуся, тщательно подготовленному и потому разыгранному как по нотам перевороту, где многие его  участники были использованы просто « в тёмную», тому  подло разыгранному и спровоцированному жесткому фарсу под названием ГКЧП?  Как они могли противостоять  случившемуся,  даже если они все захотели бы и были все честными и порядочными людьми, настоящими руководителями и коммунистами,  когда  их главные штабы и командиры сами были участниками переворота? Как они могли противостоять тому, если были сами все разобщёны, не организованы и потому полностью деморализованы! Что они могли противостоять тщательно замаскированному и организованному перевороту, позже получившему  название уже в других странах, как «цветные революции»?  Как они могли противостоять ей, даже если бы очень захотели?  И тут нельзя не понять насколько  было  высоко на них давление из захваченных штабов,  насколько была высока ответственность и спрос с этих руководителей  со стороны государственной машины и партии, уже изменивших свою сущность и направленных  на саморазрушение. Насколько возросла их личная ответственность за судьбы  производственных  коллективов, за судьбы простых людей, работников этих предприятий и организаций!  Ведь над ними  висела, как дамоклов меч,  вся мощь захваченного изнутри государства.  Мощь агрессивной и решительной,  ещё открыто и до конца не проявившейся тайной силы, рождённой в недрах бюрократической  чиновной среде  пролетарского государства,  охватившей его со всех сторон словно смертоносная опухоль  и пустившей повсюду  свои метастазы. Мощь новоявленного класса чиновников и  буржуазии, сплочённого и организованного не только  своей клановой связью, но и имеющимся материальным  благополучием, была тем страшнее, что она проявилась неожиданно и особенно явно и организованно, в двух столичных городах, в Москве и Ленинграде, где и было сосредоточенно всё управление страной. Силе и жажде бесконтрольной власти, так называемой обуржуазившейся советской «элиты»,  ничего не противостояло  потому, что случившееся  оказалась полной  неожиданностью  для простых людей, для большинства граждан страны.  Для  всех честных и порядочных руководителей, остро переживающих в те дни за судьбы своих предприятий. Как они,  все эти честные и порядочные руководители, могли  противостоять тогда  всей  организованной  мощи партийного и государственного аппарата? Как они могли организованно  выступить против случившегося переворота партийно-хозяйственной, творческой и технической  номенклатуры?  Какое они могли в то время оказать сопротивление  воротилам  теневой экономики?  Главарям  организованных  преступных группировок и  всякого рода спекулянтов и мошенников, недовольных существующим строем, мешающего им своими законами обогащаться и сдерживающего их стремление к роскоши и нетрудовому существованию. Да и среди  руководителей производства и культуры среднего и не самого высшего звена, да и простых людей,  значительная часть,  была не прочь и сама обогатиться, превратившись из руководителей и организаторов экономической и культурной жизни страны, в хозяев «заводов, газет, пароходов»,  как писал в своё время Маяковский? Пропаганда жить на широкую ногу, как на Западе, ничем экономически не поддержанное стремление жить хорошо, как призывали газеты и телевидение, «достойно», на фоне опустошённых магазинных прилавков, благодаря бездарному руководству страной Горбачёва и его команды, сделали своё дело. У многих больших и у маленьких руководителей таилась мысль стать удельными князьками, пользуясь бесконтрольностью центральной власти, стать хозяевами в пределах своей вотчин. Разве это  было не соблазнительно? Тем более, что это в период безвластии и смуты было не наказуемо, а даже наоборот! И  как тут не понять то, как трудно было честной части этих больших  и не очень больших руководителей, по-настоящему совестливых  и ответственных людей,настоящих командиров производства,оказавшихся вне этой духовной коррозии,сохранять чистоту своих помыслов и спасать от развала свои родные трудовые коллективы и предприятия? Причём,в условиях полнейшей дестабилизации производственной жизни, анархии и умышленного развала экономики.Когда власть в стране уже накануне  случившегося шла к перевороту под лозунгом «улучшения социализма» и его строительства «с человеческим лицом». Когда жизнь в стране, под видом перестройки, менялась незаметно для стороннего взгляда, тайно, но ощутимо, изнутри.Когда и само советское государство изменялось осторожно,под демагогический бред и фанфары, уничтожалось поэтапно. Когда терялись прежние скрепы и связи,уничтожалась прежняя система организации труда и управления людьми,а сами трудовые коллективы  захлёстывать начинала митинговая стихия и  недовольство. Появились, неведомые до того забастовки и остановки предприятий.  Как тут можно было противостоять, когда везде и всюду,как грибы после дождя, начали расти во множестве всякие партии и объединения, подчас меняющие свои названия и пристрастия,  как перчатки. Порой даже ничем не  отличающимися  друг от друга, быть может, лишь  только одной демагогией, а по сути бывшими одними и теми же. Как трудно было им, честным и порядочным руководителям, защищать в тех условиях  свои коллективы, когда к руководству в областях приходили поочерёдно  то «белый», то «красный» губернатор, а  стране грозил хаос, и где полностью терялась организация и централизация, где  царила экономическая и политическая  разруха, торжествовала гибельная анархия,замаскированная под «рыночную экономику». И тут гибель государства происходила на глазах у всех, но  многие даже не знали, не подозревали о том и не ведали. То есть, происходило уничтожение прежней  общественно-политической системы и советской цивилизации, прикрытое демагогией о совершенствовании социализма. Это была гибель социально ориентированного общественного строя, причём, под радостные славословия новоявленных и неудержимых ораторов, типа Горбачёва, Ельцина и Собчака. Под бравурные  фанфары всякого рода демократов и партий,  маскировавшихся  под народные партии, выступавших, порой,  за так называемую,  «экономическую»,  а то и за полную   «свободу». То есть, свободу от всего и вся, от всего того, что считалось хорошим или плохим, от всяческих прежних правил и обязательств. Вот когда начинала торжествовать  не только экономическая, но и политическая, да и нравственная  анархия, под названием «перестройка» и «демократия». Когда началось разрушение нашего  сознание и прежнего представления о зле и добре, понимание того, что  плохо, и что есть хорошо.   Помнится, как в середине девяностых годов я тоже поддался подобной эйфории всеобщей свободы и гласности, когда в СМИ происходили основные дебаты и битвы  за умы и взгляды, а телевидение, радио и печатные органы информации стали называть  «четвёртой властью». Да и как было тогда не поддаться всеобщей эйфории и ощущению полной свободы, когда газетные  публикации читались с жадностью, когда не стало никаких запретов.  И не стало никакой цензуры,  а  лишь суды могли наказать за недостоверную и не проверенную  информацию, с обязательными извинениями и опровержениями. И,видимо потому, никто из большого начальства на заводе, да и со стороны самого директора,особенно и не противился подобным публикациям новоявленных «вождей-демократов» на страницах заводской газеты, их сообщениям о проводимых  в посёлке мероприятиях и акциях. Вся эти их пропаганда делалась и проводилась под соусом и видом культурных и спортивных мероприятий.А то и под видом различных опросов,собраний общественности и манифестаций,под видом оказания помощи ветеранским организациям помощи в организации  различных поездок и экскурсий, а то и в организации всяких местных референдумов,как,например,в нашем случае по поводу сохранения или отмены  именем Дзержинского в названии завода. Ведь это можно было тогда посчитать и за «ограничение свободы и демократии», за  прежний «сталинский» тоталитарный режим и сохранение прежнего стиля управления?  И потому никто не возникал, не возмущался, но  стоило мне опубликовать всего несколько строчек объявления  о сборе подписей за отставку Ельцина, как,  сразу же, был мне учинён жёсткий разнос. Причём  в кабинете самого директора завода, когда он судорожно пил минеральную воду стаканами, наливая его один за другим, и грозился мне всеми земными карами,  крича и негодуя, если будут какие-нибудь  последствия моего такого  неосмотрительного шага.«Ведь эту газету читают не только у нас  на заводе или в посёлке!..»,– кричал он, глазами показывая мне на потолок. А ведь он был совершенно прав – область возглавлял тогда губернатор Севрюгин, ставленник Ельцина, позже осуждённый за казнокрадство и умерший  в заключении. И потому вернувшись из однодневной своей поездки в Москву, уже поздно вечером, директор завода В. И.Мартынов звонил ко мне домой и спрашивал, чем закончилось это мероприятие на площади у Дома культуры. Но всё прошло тихо, мирно, без всяких эксцессов. Люди торопливо подходили с паспортами  к Дому культуры, где на площади стоял стол с красной скатертью и флагом, оставляли свои подписи и быстро уходили.
Да, очень трудно было сохранять командирам производства единство и крепость коллектива, когда сами люди поменялись в нём, и когда среди них стала возникать социальная и политическая рознь. Хотя партии и всякая там политическая деятельность была запрещена на заводе, но ведь людское сознание неподвластно приказам и думать им никто не может  запретить, а за заводской стеной  в посёлке проводятся всякие митинги, мероприятия и демонстрации.  Помню один наш разговор с активным рабкором газеты Юрием Глуховым, ныне покойным. Это был глубоко ранимый человек, закончивший художественное училище  и работавший художником в ТЭЦ-ПВС. Он страстно боролся за экологию и чистоту, как в посёлке, так и в окрестных яснополянских лесах, примыкающих  к посёлку. Он не только неплохо рисовал, но и писал неплохие стихи, интересные  заметки о людях. Но был он физически очень сильно больным человеком, насколько я знаю,  был болен туберкулёзом. И вот однажды, увидев его на трибуне среди наших записных «демократов», я сказал ему: «Юра, вот ты ратуешь за буржуазную демократию, но ты то, как был нищим, так и останешься им! Поверь, никому ты из богатых нужен не будешь! Вот, например, тебя сейчас лечат бесплатно. Дают бесплатные путёвки для отдыха в различные санатории, в том числе и в наш заводской санаторий-профилакторий. Дают в профкоме талоны на бесплатное питание в заводских столовых. У нас, пока нет большой безработицы и инвалидам, пока что, даётся возможность работать, никто их не сокращает. Да и все лекарства тебе бесплатно выдаются. А ведь при капитализме ничего этого не будет?». И он, вот этакий Дон Кихот, решивший сражаться за правду и справедливость с ветряными мельницами, спустя некоторое время, пришёл ко мне в редакцию и сказал: « А ты, Александр Иванович, всё-таки, был прав!».       
Правда,  командиров производства, действительно «красных директоров», оказалось в Туле не много. Я знаю только одного оставшегося с коммунистами. Это один из бывших директоров Тульского завода «Штамп» Василий  Ширяев.  Как видно из выше приведённой мною статьи, многие из директоров уже представили себя новыми владельцами « заводов, газет, пароходов…», как тот самый мистер Твистр, отставной министр. И акционирование предприятий давало им такой шанс. Получив и скупив большое количество акций, они вполне могли стать таковыми. Большинство из них явочным порядком приостановили своё членство в коммунистической партии, а некоторые ушли из неё и открыто, перейдя в стан «демократии» и заняв в правых партиях видные места. Видно этим колебаниям был подвержен и сам В. И. Мартынов. По крайней мере, я знаю лишь единицы бывших директоров, восстановивших своё членство в партии, но уже в КПРФ. Но, тем не менее, вот такие мысли, при праздновании  одного из юбилеев директора Мартынова, у меня были, когда его не было уже в живых. Однако, нельзя и отрицать много сделанного Владимиром Ивановичем Мартыновым для страны, завода и посёлка, для всех заводчан. О чём свидетельствуют высокие награды Родины, его ордена и медали. Вот это признание его заслуг и надоумило написать  меня  вот такое стихотворение под названием «Капитан», где я представил себе, что должен вынести в это трудное время любой «красный» директор, хотя точно и однозначно сказать, что Мартынов был им, сложно, как и сложным было то время:

Когда страна разбилась, как «Титаник»,
И мир, как океан, холодным стал,
Каким бы ни был капитан из стали,
Но быть и он на мостике устал.

А на борту, лишь в нём ища спасения,
Предчувствуя всех бед девятый вал,
В его глазах искали избавления,
Все те, кого он в путь с собою взял.

Он рулевой!.. Один за всех в ответе!
И спрос с него, державшего штурвал,
И никого, на этом белом свете,
Нет, чтоб кто ему помог и подсказал.

Но нужно плыть, идти надёжным курсом,
Чтоб выплыть к новым, светлым берегам,
Хоть сердце бьётся ненадёжным пульсом,
И всё трудней натруженным рукам.

Да, он один! Приказа ждёт команда.
И от него зависит: «Быть?! Не быть?!»,
Сил нет, а есть лишь слово: «Надо!»,
Корабль спасти, а это значит, «Жить!».

Жить, быть,  назло ветрам, грядущим бедам,
Назло всевластью рока и судьбы,
Он не пойдёт губительным тем следом,
И никогда не сдастся без борьбы.

И он, как монолит, припав к штурвалу,
Остался верным  избранной судьбе,
Спасён корабль, а это ведь немало,
В сегодняшнем жестоком и безумном дне.

Стихает буря, нет уж капитана,
Но есть корабль, ему ведь плыть, да плыть!
К иным векам, на корабле усталом
Команде капитана не забыть!
 
 Но, тем не менее, с этих самых пор, как случился этот мой  прокол с объявлением о сборе подписей за отставку Ельцина,  жизнь газеты стала ещё больше сложной. Её начали выдавливать, причём  под различными предлогами,  из самого здания заводоуправления. Некоторое время удавалось нам всё-таки сопротивляться. Но после того,  как было переселён отдел кадров завода  из помещений «красной казармы», построенную бельгийцами, основателями завода,  из красного кирпича, холодного и вечно сырого,  ещё в конце девятнадцатого века Отдел кадров был переселён  в новое помещения, ранее занимавшиеся  дочерним малым предприятием  «Строитель». А заводской музей из этой казармы  был переселён в помещение поселкового клуба, где до того размещался  Клуб юного техника. И в эту казарму переселили  редакцию, в  добровольно-принудительном порядке,  мотивируя это тем, что для нужд завода не хватает ныне помещений в заводоуправлении. Кроме того, видимо считая, что  газета слишком вольготно  чувствует себя в нынешних условиях. А переселяться нам было, конечно,  жаль!  Ведь газета много десятков лет изначально занимало эти две небольшие комнаты в заводоуправлении на втором этаже, которые все читатели хорошо знали, как на заводе, так и в посёлке, все к этому привыкли, в том числе и мы.
Оказавшись  теперь  несколько в периферии  от главного заводского штаба, то есть,  от заводоуправления,  газета продолжала выходить в прежнем ритме и режиме,  с той же регулярностью, по-прежнему пользуясь спросом и авторитетом, как внутри завода, так и за его пределами. Ведь она распространялась тогда по подписке почтовым отделением посёлка. Газету переселили в оставленные отделом кадров помещения без всякого перед тем, даже минимумом,  косметического или  какого иного ремонта.   С  выдранными  электрическими ( с « мясом») розетками и ободранными обоями, без стекол и дверных ручек, с не действующей  сигнализации и не работающим отоплением, даже с отсутствием идущей нормально воды, а значит, и канализации. О чём я в ироническом ключе написал в заметке «Наконец-то все вместе!». За что был вызван опять на ковёр в кабинет директора, где ещё до аудиенции был зло спрошен секретарём директора: « На кого ты голос поднял?!». Но всё в жизни проходит, прошло и это. Всё было пока терпимо,  более или менее нормально, пока в конце сентября этого же года мы не стали буквально замерзать без отопления в нашей казарме. Толстые сырые стены из красного старинного кирпича, казалось, не только не защищали нас от холода, но и сами из нас высасывали тепло. И мы выходили на улицу,  время от времени,  чтобы  погреться на солнышке. Почему не было отопления? Да потому, что в те времена эта проблема оказалась просто неразрешимой! Ведь система отопления казармы, оказалось,  проходила через систему отопления соседней организации «Центрдомнаремонт».  А там, из экономии и с требованием оплаты, взяли да и перекрыли  поступающее к нам тепло.      
 Обратиться за помощью было просто уже и не к кому. Отдельные высокие заводские начальники даже заявляли, что газета изжила себя и слишком обременительна для завода, и в сегодняшние трудные времена каждый руководитель должен сам заботиться о благополучии своего  подразделении и находить выход  из любого  создавшегося положения, то есть «выживать», сам уметь создавать нормальные условия для работы своего коллектива. И не знаю, как бы  дальше мы существовали? И, возможно, деятельность нашей  газеты прекратилась на много бы  раньше, чем случилось несколько позже, если бы возглавлявший тогда заводской музей Роман Израилевич Залманович  не зашёл к нам и, увидев, в каком мы в бедствующем замерзающем положении, не предложил переселиться нам к  нему в музей. То есть, в полуподвальные помещения  бывшего поселкового клуба им. Ленина, где  в основном помещении только что расположился  и сам заводской музей. 
Надо сказать, что в это же самое сложное время проводилась полная и интенсивная реставрация музея, можно сказать, что полное его переоборудование, вписывающееся в общую программу заводских мероприятий подготовки по достойной встрече столетия завода. И в этой большой работе  принимала весьма весомое участие и редакция, в том числе и я лично,  обсуждая историю завода на газетных  страницах. Кроме того,  по моему личному предложению и инициативе началась работа по созданию книги «История завода газетной строкой…». С эти предложением я вышел к директору завода, и  эта моя идея получила у него полную поддержку. Кроме того, у него уже были написаны некоторые свои личные  воспоминания, которые и стали своеобразным введением или прологом будущей книги. В связи с созданием будущей книги о заводе, уже написанной на страницах газеты, я связался с тульским издательством «Левша», где нашёл у руководителя издательства Слипченко  полное взаимопонимание и поддержку. Деньги в те времена нужны были всем, в том числе и подобным издательствам.  На страницах «Дзержинца» стали печататься воспоминания ветеранов завода, в том числе и директора завода Владимира Ивановича Мартынова, о чём я уже упомянул ранее. Материалы стали выходить под рубрикой:  « К 100-летию завода!». Вместе с Романом Израилевичем Залмановичем и  группой  заводских художников, которым предстояло заниматься музеем, мы ездили в город Алексин на Мышегский чугунолитейный завод, а точнее, в его музей,  для ознакомления с ним и использования имеющегося здесь опыта  по созданию заводского  музея подобного рода. Музея одного из старейших тульских предприятий. Мы даже сняли на память этот музей  на видео, как  снаружи, так и изнутри, причём полностью и подробно. И мне сегодня очень жаль, что после ограбления моей квартиры летом 1976 года этот фильм у меня пропал. Но должен сказать, что наш музей получился нисколько не хуже, а может быть и лучше, чем на Мышегском чугунолитейном заводе.
Но сейчас речь в моём повествовании пойдёт не о музее, которому уделялось первостатейное внимание, а о положении заводской газете. И вот, однажды, когда директор завода заехал в бывший клуб им Ленина, где совсем недавно  ещё располагался  клуб юного техника, чтобы посмотреть, как здесь идёт  работа по переоборудованию его  помещения, то я решил воспользоваться случаем и пригласить его в наш полуподвал. Для того, чтобы он увидел своими глазами:  в каких же просто невозможных условиях  работает сегодня редакция заводской газеты?  К слову сказать, в своё время, клуб им. Ленина носил название Народного дома. А это было до революции. Так что и  сам этот клуб является ныне в посёлке,  и на заводе, одним из самых старых  зданий, и потому можно сказать, что оно  имеет для посёлка историческое  значение, его интересной достопримечательностью. Ведь  был он построен ещё бельгийскими акционерами, видимо, в самом  начале двадцатого века, как и три  двухэтажных дома подле него готической архитектуры. И если завод был рождён в здешних местах в 1987 году, то можно предположить, что указанные здания приблизительно того же возраста. Но я опять увлёкся и отошёл от темы, вернёмся опять к газете.  Почему я не постеснялся и решился пригласить директора в редакционный подвал?  Да просто мне больше некуда было обратиться! И это была моя последняя надежда на изменение безвыходной тяжёлой ситуации.  Расчёт был мой прост: если  в клубе идёт капитальный ремонт, то почему его не  выполнить и  в его полуподвальных помещениях, где обосновалась редакция? Но надежды мои оказались тщетными. Зайдя в полуподвальные помещения не с парадного входа, а с «чёрного» хода, откуда был вход и для всех посетителей газеты, из самой глухоты заброшенного  летнего сада бывшего клуба, и. увидев всю эту разруху и безобразие, директор не удивился, и даже не возмутился. И я с удивлением увидел, как наш замечательный генеральный директор нашего замечательного завода, готовящегося встретить своё столетия, оглянувшись через плечо на жалобы редакционной секретаря- машинистки Светланы Николаевны Чухонцевой,  окидывая взглядом всё здешнее убожество, а затем вдруг повернувшись на одной ноге вкруг себя, он  сказал, указав пальцем на меня:
 – Вот он во всём этом виноват!
А затем, молча,  быстро и торопясь, поспешил к выходу, стараясь, видимо, долго не дышать сырым и не слишком приятным  подвальным воздухом..

51. СЕСТРА

Как быстро бежит время! И вот сегодня, в канун Нового 2016 года, спустя тридцать пять лет со смерти моего отца, я вдруг под его фотографией, выложенной мною в интернете,  читаю строки, которые вновь вернули меня  в  детство: «…Когда смотрю на фотографию дяди Вани, я вспоминаю его синие, весёлые, искрящиеся жизнью глаза. Они мне запомнились с детства,  и по сей день. Доброе лицо!».  Действительно, доброе. Красивым, всё-таки, как внешне, так и внутренне, несмотря на все свои имеющиеся недостатки, был человеком мой отец! По доброте души и отзывчивости к людям, любви к нам, к своим детям, они с нашей мамой, Бочаровой Татьяной Тимофеевной, могли соперничать друг с другом. И здесь нам было трудно понять, кого мы любим больше и сильнее. А эти слова, дорогие моему сердцу слова,  написала под его фотографией закадычная школьная подруга  моей сестры Вали   –  Нина Елистратова, в девичестве Силичева, ныне  живущая в Москве. И этот её взгляд со стороны на моего отца, из дальнего нашего прошлого,  непредвзято, и вполне объективно, не может быть ошибочным, как мне кажется, или, боже упаси,  льстивым. Для этого нет причины и основания. Ибо по- истечении стольких лет  всё теряет иной смысл, кроме одного – правды и памяти о тех людях, уважения и любви к  тому далёкому времени. А под детской фотографией-портретом  нашей сестры Вали  (написанным  старшим братом Валерием, тогда студентом  московского  художественного училища Памяти 1905 года) тоже стоит, трогающая душу её подпись: « Моя любимая подруга, с детства и по сей день!». И мне, после этих её искренних и тёплых  слов,  вспомнились далёкое детство, и  все они, подруги моей сестры, что всего лишь на четыре года моложе  меня.  Но в дни моего детства и юности, все вот эти четыре года,  казались мне тогда значительной разницей, и я потому смотрел на них несколько свысока, как казалось, с высоты своих вполне  зрелых лет. И это, в какой-то мере, было тоже  правдой. Когда я пошёл работать на завод осваивать профессию токаря, после окончания средней школы, то  мой младший брат Виктор только пошёл учиться  в первый класс, а сестра лишь в девятый. И теперь уже не я, а она смотрела за поведением младшего брата в школе и за тем, чтобы его там никто не обижал.
 Должен сказать, что росли мы с сестрой дружно и никогда не ссорились. И я с детства, как старший брат, и в тоже время, как и почти одногодок, опекал её в школе и во дворе.  Мы дома всё делали вместе. Помогали маме заниматься уборкой в квартире,  готовить пищу, бегали за продуктами по магазинам и на базар. Но особенно часто бегать  приходилось  мне, как старшему брату, но по дому мы всё  делали вместе: мыли полы, протирали фикусы, которых, кстати, у нас было чрезвычайно много, драили всю имеющуюся мебель, мыли стёкла окон, которые у нас в квартире невозможно высокого размера, как, впрочем, и потолки. Рано она начала вместе со мной стирать на машинке, готовить еду, вместе мы ухаживали за младшим братом, когда мама была на работе. Да и на работу, подчас, ходили ей помогать. И только со временем, когда начинались формироваться наши семейные, почти по-настоящему «колхозные»  сельскохозяйственные  работы,  и полным ходом пошло строительство  дома, функции у нас несколько разделились. Я всё больше  работал с отцом, а она  с мамой  по дому – стирать, мыть, готовить.  Хотя и в поле всем нам тоже  работы  хватало.
Так что с тех пор, и до сих пор,  мы помогаем друг другу. Так уж привыкли. И  я должен сказать, что в любой семье должна быть обязательно девочка, должна быть дочка, вот тогда и мальчишки научатся по-доброму относиться к своим жёнам. Да и всякое в жизни бывает и при случае, при каком-либо несчастье, ведь к кому-то  нам, мужикам, нужно преклонить голову, особенно если вдруг не повезёт в семейной жизни? Если не к жене, то к сестре или дочери, обязательно придёшь попечалиться и излить душу! Что и случилось с моим старшим братом после всех его разводов.  И оставшись один,  в достаточно свои  преклонные  годы, он пришёл жить сегодня к сестре. Да и его сын, тоже после своих жизненных неудач и приключений, чаще находится не у своей матери в Москве, а у неё, у своей тёти,  на Косой Горе. И здесь, по его словам, жить ему душевнее, спокойнее, чем у матери в столице. Да и моему сыну Роману, когда после стольких лет нашей разлуки с ним, и которую он в сознательном возрасте никогда не видел,  показалась она ему самой приветливой и гостеприимной в нашей, по-прежнему,  большой оставшейся семье. Вот как о том написала моя бывшая супруга и его мать в одной из эсемэсок ко мне: « Самое высокое мнение у него осталось от доброты твоей сестры Вали…».  И только благодаря  нашей сестре, мы все продолжаем в дни торжеств и праздников, да и в будни, видеться и собраться вместе за столом в нашем родительском доме. Только при её большом участии продолжаем любить его и по возможности благоустраивать, в теперь уже постаревшем, как и мы, доме, в котором она сегодня живёт и является центром нашего притяжения к нему, а значит и к нашему дорогому прошлому, к памяти наших родителей.
 Сегодня у неё двое детей: сын и дочь. Они тоже стараются жить дружно, хотя уже и сами имеют своих детей. Её дочка Татьяна стала архитектором, имеет два «красных» диплома: тульского коммунально-строительного техникума и тульского политехнического института, ныне университета.  Сын Игорь – пошёл по моим стопам: окончил исторический факультет Тульского  педагогического  университета им. Л. Н. Толстого и стал работать журналистом  в тульском отделении ТГРКа. В книге, выпущенной к 85-летнему юбилею тульского радиовещания  под названием «Говорит Тула» в его статье «Спасибо!», есть   такие тёплые слова и обо мне: «… Радио в нашей семье любили и слушали с удовольствием, несмотря на то, что я родился в век телевидения, приёмник радиопрограмм на нашей кухне не выключался никогда. Дедушка, не доверяя будильнику,  предпочитал просыпаться под сигналы  точного  времени, которые доносились из радиоустройства и будили всю семью.
Позже, когда мы из небольшой двухкомнатной квартирки переехали в свой новый просторный дом, мой дядя провёл радио во все комнаты,  и у домочадцев появилась возможность наслаждаться передачами автономно друг от  друга».
Сегодня у нашей сестры двое прекрасных внуков. И опять же, девочка и мальчик. Она их любит, также как и все мы, считая тоже своими внуками, помогая их растить,  не обделяя никого из  них своим вниманием. И в нынешний наступающий новогодний праздник опять мы все соберёмся в нашем родительском доме, за его гостеприимным его столом у нашей единственной сестры Вали.

         
52.  НА БИРЖЕ ТРУДА ИЛИ В ЦЕНТРЕ ЗАНЯТОСТИ

И опять мне крупно повезло.  Попробуй тут усомниться в том, что я просто очень счастливый человек. Едва я успел расплатиться с алиментами, а платил я их около шестнадцати лет, как меня тут же уволили с завода. Но тут всё вот как-то так удачно сложилось, что моё увольнение и поход на биржу труда я уже отправился  с более лёгким сердцем, чем могло бы быть на самом деле:  меня уже не могли привлечь к уголовной ответственности, как злостного «алиментщика»,  если я вдруг вскоре не найду работу.   Со стороны моей жены Валентины,  в это тяжёлое для меня время, я тоже не получил ни одного  упрёка, даже не почувствовал ни одного малейшего недовольного или косого взгляда, а нашёл лишь вместо  этого  полную поддержку и понимание. Она по образованию провизор и работала тогда у нас  на Косой Горе  в  единственной  и большой  производственной аптеке с персоналом в тридцать человек. Теперь этой аптеки уже нет. Вместо неё появились  многочисленные  аптечные палатки - магазинчики, где уже не  изготавливаются лекарственные препараты, мази и всякие растворы, а только продаются готовые лекарственные препараты. И она, как заведующая, тогда имела неплохую зарплату. И потому в то тяжёлое для меня время я материально, да и морально,  получал от неё достаточно серьёзную поддержку.
 Да и на бирже труда я оказался в довольно сносном положении.  Стал получать достаточно высокую, по тем временам, сумму – ежемесячное пособие по безработице. В соответствии со своей заводской довольно приличной  среднемесячной зарплатой,  которая у меня как у редактора заводской газеты была на уровне  окладов и премий  начальников отделов  заводоуправления. Кроме того, оказавшись в роли безработного, я не брезговал и разовыми подработками: разносил газеты и всякую другую агитационную литературу во время выборов, а по приглашению старшего брата иной раз соглашался позировать студентам, всегда  готов был выполнить и любую другую работу. Но, всё-таки, если честно признаться,  ходить отмечаться на биржу труда каждую недёлю, было для меня не очень приятно, надоедливо и несколько унизительно. Особенно, когда с листочком-бегунком  приходилось стучаться в двери городских и заводских редакций, в том числе и на многих других предприятиях Тулы, и спрашивать у хорошо знакомых коллег-журналистов: а не нужен ли вам ещё один работник? Спрашивать у тех, с кем ты недавно был на одной ноге, на равных, а теперь вот, как нищий у ворот, искать подаяния, хотя этого отношения никто из них старался мне не показать, а выражали словами только сочувствие. Однажды, я чуть ли не начал работать корреспондентом в газете НПО «Тулачермет» «Металлург», то есть, на Новотульском металлургическом заводе. Но трудности с пассажирским транспортом и дальняя дорога остановили меня от этого шага. Я просто бы не выдержал такого напряжения.  Но самое ужасное, что в этих своих поисках и в своём вынужденном простое, как я это понимал, терялся  мой профессионализм и увлечённость в работе. Происходило охлаждение к творческой работе журналиста, сказывалась общая усталость. А с работой в то время было всем, конечно, очень тяжело, но мне было особенно тяжко тем, что я не привык жить без работы, и без неё я чувствовал себя просто потерянным и не знал –  куда себя деть! Когда бывало, идёшь по улице и экономишь даже на транспорте, а вокруг тебя снуют все в делах и заботах вполне обеспеченные люди, то начинаешь чувствовать себя по-настоящему несчастным и ущербным человеком.  Почему-то тогда везде и вся  требовались только лишь одни   юристы да экономисты? А биржи трудоустройства  посылали переучиваться в то время лишь на одних операторов котельных, отапливающих дома, да для работы на компьютерах. Причём, старались переучивать, в большинстве своём, лишь молодых людей, а не в возрасте пожилых, а мне в ту пору уже стукнуло пятьдесят! Так что  для центра занятости я был уже в достаточно серьёзном возрасте. И к таким, как я, не только здесь, но и на предприятиях и в фирмах, куда меня направляла биржа, при приёме на работу относились прохладно и не очень-то доброжелательно.  За воротами предприятий рыскали в поисках  работы значительно более молодые и крепкие безработные, которые могли ещё до пенсии поработать значительно лучше и дольше, чем я. И в этом уже тогда была самая настоящая конкуренция,  при столь массовой безработице.
Но тут мне опять здорово «повезло». После моего увольнения у меня сильно повысилось давление, и достигало  оно свыше  230, при нижнем давлении 130, и оно, давление, почему-то не снижалось, не смотря ни на  какие лекарства. Так что я чувствовал себя с каждым днём всё отвратительнее и отвратительнее. Уколы и вызовы «скорой помощи» не помогали. И тут мой лечащий врач – Ирина Витальевна Шульман, предложила: « А давайте, Александр Иванович, я направлю вас в кардиологический центр? Там вам таблеточки подберут,  – успокаивал меня врач, –  и вы их будете пить строго по часам, поддерживая нужное давление…».
Признаться, ложиться мне в кардиологический центр  тогда совершенно не хотелось. Я думал, что всё это как-то само собой пройдет, рассосётся, лишь стоит мне только успокоиться, войдёт в норму. Но, однако же, оно не спадало, давление росло и росло. Кроме того, мне всегда казалось страшным то, что придётся всю свою дальнейшую жизнь жить на таблетках?!  И ещё я знал многих  людей, которые мучились  долгое время гипертонией, и видел, чем всё это заканчивается. И это меня очень пугало. Но делать было нечего, выбора у меня не было, и я лёг в больницу. Но, даже оказавшись в самом лучшем  кардиологическом  центре города, я стал просить врачей повременить с таблетками, боясь к ним привыкнуть, а лечить меня только уколами, надеясь на то, сам организм сможет стабилизировать давление.  Что было совершеннейшей глупостью. На что врачи только усмехались. И вот сегодня я к этим  таблеткам настолько уже привык, что пью их утром и вечером, считая это совершенно нормальным, как говорится, и естественным. Правда ведь говорят, что человек привыкает  ко всему. Привык и я. Кстати, в этом центре я встретил и одного из своих одноклассника – это был неунывающий, весёлый и умница, лучший математик класса,  Лёва Гусев. Вот он-то и ободрил меня, когда, усмехнувшись, сказал: «Ну, что, получил свой приговор? Ну-ну, не бойся, не дрейфь, у меня то же самое, всё будет нормально!».
После курса лечения в этом кардиологическом центре я и получил инвалидность, а значит и пенсию по инвалидности, что тоже несколько облегчило  моё материальное положение. А тут к  нам в дом, что на  Стрекаловке,  где тогда жил я, сегодня проживает сестра наша, нагрянул неожиданно мой коллега-журналист  Геннадий Крылов.  Выпускавший тогда  в типографии издательства «Лев Толстой»  (вместе  со старейшим и заслуженным журналистом  города, почти всю жизнь отработавшим в ТАСС и в газете «Правда», Махаринцем)  газету «Тула трудовая». В той же типографии до своего увольнения печатал и я свой «Дзержинец». Вот  потому я этим визитом  был не очень удивлён, так как с ними мы неплохо общались и с ним я  был хорошо знаком. Кроме того,  Геннадий Крылов, как и я, был родом тоже с Косой Горы, а дом его родителей  тогда тоже находился недалеко от нашего дома, в районе  нижней Стрекаловки. Наши дома были  разделёны лишь автострадой «Москва –  Симферополь»   Вот потому он  и заскочил ко мне по пути, возвращаясь от родителей  к себе домой  в Тулу.  К тому времени «Тула трудовая», газета тульских коммунистов, была уже закрыта. Но она, готовилась выходить  под новым названием: «Тульская Правда».  Была её новым, причём,  улучшенным продолжением.  Вот именно тогда Геннадий Крылов, при этой нашей дружеской встрече, и предложил мне поработать  на общественных началах в новой газете. Правда,  намекнув, при  этом, что  могут быть в дальнейшем и  даже какие-то вознаграждения за хорошую работу. И в этом была, пусть небольшая, но, всё-таки,  какая-то надежда и перспектива, особенно если предположить, что газета вдруг станет массовой,  и хорошо будет раскупаться читателями. И я на том согласился. Тем более, что  это давало мне какую-то некоторую  надежду на зарплату и место в газете, возможность не потерять навыки моей профессии. 
 
53.  В  ГАЗЕТЕ «ТУЛЬСКАЯ  ПРАВДА»   
 
Редакция газеты «Тульская Правда» располагалась в то время в небольшом и полуразвалившемся,  в полтора этажа,  домике что и сейчас, наверное, стоит на перекрёстке улиц Гоголевская и Тургеневская. По скрипучей крутой деревянной,  и  не по вполне надёжной лестнице,  в сумрачном полумраке  поднимаюсь на верхний этаж и оказываюсь в небольшой и тесной  комнатушке, заставленной стульями и  с очень маленькими оконцами. Именно здесь  мне была назначена встреча  Геннадием Крыловым, и где я должен был получить  своё первое  редакционное  задание о чём-то написать. Это  комнатушка и была  не только редакцией газеты  «Тулы трудовой», но и райкомом КПРФ Центрального района Тулы.  Здесь же располагалась и машинистка со своей  пишущей машинкой. Рядом с этой комнатушкой ещё одна, но меньшего размера, с письменным столом, книжными полками и шкафами, заставленными книгами и брошюрами, портретами в рамах на стенах: Ленина и Сталина и  других революционеров. Это и был, собственно говоря,  райком Центрального района. В комнате находился дежурный, который принимал всех пришедших сюда и решал с ними какие-то свои важные и нужные им вопросы. Именно в этот день я и встретил здесь впервые двух замечательных и талантливых людей,  журналистов и поэтов  Николая  Николаевича Минакова и Александра Алексеевича Янежича. Они только что зашли сюда, то ли после похорон, то ли после поминок,  очень известного  в Туле журналиста и многолетнего редактора самой главной и старейшей тульской областной газеты «Коммунар»  –  Анатолия Дмитриевича Дорофеева.  Это был кристально чистый человек. Именно потому после гибели газеты «Коммунар» он и организовал здесь газету «Тула трудовая», ставшей позже «Тульской правдой». И в связи с этим упоминанием я сейчас никак не могу не привести в этом повествовании стихотворение, посвящённое  памяти этого человека,  под названием: «Настоящий газетчик» . И тоже  оно из выпущенной журналистами «Тульской Правды» стихотворного сборника активистов газеты,   получившего  название «Во весь голос». Написал это стихотворение журналист, поэт и член редколлегии газеты «Тульская правда» Леонид Адрианов. Вот  оно перед вами:
   
Он делал газету,
Нёс правду в народ,
С партийным билетом
Шёл честно вперёд.

Не предал идею,
Себя не берёг,
Разил лиходеев
Колонками строк.

Ершист и неистов,
С горящим лицом,
Он был коммунистом,
А значит, бойцом.

Не пулей убило,
Не гранью штыка –
Боль сердце пронзила,
Прервалась строка.

На смерть нет запрета –
Не вечно живём…
Осталась газета,
И память о нём!

 Конечно же, в тот момент я не был им всем представлен, не до того было, но потом, в процессе работы, мы очень много и тесно общались. Много времени уделял работе Александр Алексеевич Янежич.  Это  был довольно талантливый поэт-фронтовик, журналист, обладающий неиссякаемой энергией. Я как сейчас вижу, как он склонившись низко над столом в редакции газеты что-то быстро-быстро пишет, в своих больших очках с толстыми стёклами. Он жил в Щёкино и мы часто возвращаясь домой ехали вместе в одном автобусе и он тогда много рассказывал мне о своём творчестве и своей жизни  журналиста. Приходилось в газете мне довольно часто соприкасаться и со старейшим журналистом  не только области, но и страны Николаем Григорьевичем  Махаринцем. Так получилось, что мне довелось о его жизни и творчестве написать интересный, на мой взгляд, биографический рассказ  под названием «Ровесник «Правды». Приходилось  встречаться писателями Николаем Константиновичем Дружининым, Дмитрием Александровичем Овинниковым, поэтами Николаем Дружковым, Марком Дубинским, Иваном Просоловым,  Ингой Нестеренко, Леонидом Адриановым  и многими другими.  Но особенно тесно мне приходилось общаться с Николаем Николаевичем Минаковым. Одно время,  после ухода Геннадия Крылова на работу в газету «Тульские известия», а затем и из жизни, мы вместе с Минаковым Николаем Николаевичем  даже и выпускали «Тульскую правду»,  он в качестве редактора, а я корреспондента. Это был тонкий, умный и душевной человек великой доброты,  с обострённым чувством справедливости и правды. У меня есть две выпущенные им небольшие книжечки критических его статей.  Под названиями : «На разные голоса» и «Свет и тени». Где он собственноручно оставил мне на память такие надписи: «Дорогому Александру Ивановичу,  от автора с дружеским рукопожатием! Минаков. 2001.» и « Александру Бочарову, с уважением и на добрую память от автора. Н. Минаков. 25. 04. 05.». Этими  двумя книгами я и сейчас очень дорожу. Не только потому, что это память о нём лично.  И не только потому, что в этих двух дорогих мне автографах заключена память о части моей жизни и работы моей в журналистике и в этой газете.  Но и потому, что это и есть очень интереснейший и  ценнейший исторический материал, потому что в этих двух небольших  замечательных сборниках  собраны критические и публицистические статьи, что в нём замечательные рецензии, очерки и памфлеты, а также образцы современной объективной критики и размышлений о современной жизни. В этих критических и публицистических  сборниках заключён  столь редкий сегодня  вид литературного творчества. В наши дни подобных материалов уже не так часто встретишь. Их  можно сравнить со сверкающими  бриллиантами в нашей сегодняшней  духовной жизни Тулы, драгоценной редкостью, как документальное историческое свидетельство о нашей литературной жизни девяностых и в начале двадцатых годов нынешнего века!
Да и сам Николай Николаевич был человеком  просто удивительным, как и поэт  и журналист. В своё время он много лет учился и трудился, проработал немало на комсомольской и партийной работе, окончил факультет журналистики ЛВПШ. В 1970 году Николай Николаевич Минаков вступил в Союз журналистов СССР. Работал в «Белёвской правде», был редактором Арсеньевской районной газеты. И  даже довольно долгое время  заведующим сектором печати, радио и телевидения Тульского обкома КПСС. Во время моего знакомства с ним он достаточно тесно уже сотрудничал с газетой «Тула трудовая», а в 1998 году возобновил выпуск «Тульской правды», и был некоторое время её главным редактором. Именно он составил и выпустил коллективный поэтический сборник «Во весь голос», посвящённый 55-летию Великой Отечественной войны, одними из авторов которого был и он, и я. У него тоже есть искреннее стихотворение, посвящённое Анатолию Дмитриевичу Дорофееву:
 
Спасибо, друг, что ты остался верным
Великой Правде, был всегда в бою!
Ты шёл в атаку против гнусной скверны,
И тех, кто предал Родину свою!

История им не простит позора
И пригвоздит к позорному столбу,
Россия  вспрянет от ненастья скоро
И обретёт достойную судьбу!

От древности всем путь её известен,
Души высокой заревой полёт,
И потому враги её из мести
Не раз ходили на Восток в поход.

И в этот раз пособники нашлись им,
Хотят всё вытравить, на свой манер,
Но будут биты их повадки лисьи,
Уж дует ветер близких перемен.

Спасибо, друг, что мы с тобою рядом
Плечо к плечу прошли в одном строю
В атаке против выродков и гадов,
Продал кто честь  и Родину свою!

Помнится, как у меня дома на Косой Горе, на маленькой моей кухне, мы вместе с ним  делали первый номер тульской «Литературной газеты», на выпуск которой он с трудом смог найти деньги, взяв даже из своих «гробовых».  Он принимал самое непосредственное участие  не только в издании стихотворного сборника «Во весь голос!», но и в создании литературного объединения при газете «Тульская правда» под названием «Литературная Тула»,  которое активно и плодотворно просуществовало несколько лет. Ежемесячно собирая литераторов со всей Тулы и  области в помещении редакции, актив газеты не только проводил занятия и обсуждения новых литературных творений, но и создавал костяк её общественных корреспондентов, а саму газету интереснее и привлекательнее для читателей.  Председателем и руководителем литературного объединения был известный тульский писатель и поэт Дмитрий Овинников, а Николай Николаевич был его  заместителем,  секретарём же литературного объединения был я. Потому я тоже могу немалое вспомнить из жизни работы объединения.
Должен сказать, что в объединении было немало талантливых литераторов. Мне, например, очень нравилось творчество Николая Невижина, Дмитрия Вечёрки, Николая Дружкова, Валентины Большаковой, Виктора Петрова, Бориса Шепелева, Павла Тулупова, Валентины Фатеевой, Зои Вахмистровой, Инги Нестеренко и многих, многих  других. Кстати, заниматься в объединение  довольно часто приезжали и поэты с Косой Горы. Это Валентина Андриянова, Нина Новикова, Елена Грислис, но особенно часто и регулярно Анатолий Батурин. Вот, к примеру, одно из стихотворений Николая Невижина, которое мне очень нравится,  под названием «Экзотический передых»:

Я режимом раздавлен, унижен,
Мне в награду сума да тюрьма,
Я теперь не учитель Невижин,
А ненужная куча дерьма.

И под старость у среднего класса
На загривке сижу – живоглот!
Ой, ребята, не надо мне мяса,
От него только сводит живот.

Мне бы хлеба ломоть да кефиру,
Да не хитрой услады на чай,
Чтоб, как прежде, по нитке не с миру,
Заработал – бери, получай!

И, конечно, последнюю справу,
Как у нас повелось на Руси…
Словом, всё честь по чести, по праву,
Не нахрапом – Господь, упаси!

На супец – в огороде картошка,
Если град не побьёт – огурцы,
И со временем, глядь, понемножку,
Да сойдутся с концами концы.

Не поймут лишь ни дядюшки Сэмы,
Ни в тумане седой Альбион,
Отчего день-деньской слышим все мы
Над Россией некрасовский стон.

Нам «до фени» Флорида, Канары –
Наскрести бы до Тулы деньжат,
А на рыжем песочке гайдары
Да чубайсы пущай полежат.

После склок и развала Союза
Им для «подвигов» новых, иных,
Нужен  в тропиках, чтобы от пуза (!)
Экзотический, всласть передых.

Ещё один из авторов сборника,  Ирбек Дзуцев, находившийся поздней осенью в круглосуточном пикете и  ночевавший в палатке с другими пикетчиками у тульского «Белого дома». Именно в пикете  им написано немало  пронзительных стихов. Вот одно из них  под названием «Быть или не быть?»

Вопрос по-гамлетовски краток:
Отставке быть или не быть?
Четвёртый месяц у палаток
Победу хочется добыть.

У власти – вор и узурпатор,
Он – представитель сатаны,
Полустратег, полуоратор –
Крушитель собственной страны.

Мы – патриоты и спартанцы,
Вполне достойные в бою,
Но у себя, как иностранцы,
Хоть любим Родину свою.

Ещё в несломленном народе
Патриотическое есть:
Не отделимы, по природе,
СВОБОДА, РОДИНА И ЧЕСТЬ!
 
Хотелось бы к этим стихам, для более полного представления читателям о литературном объединении, добавить стихотворения ещё трёх авторов, на мой взгляд, достаточно интересных. Итак, это стихотворение Валентины Фатеевой «Божий дар»:

Не мужчина – божий дар
Был Егорушка Гайдар,
И откуда, ты спроси,
Появился на Руси?

Жили мы при перестройке –
Тоже были неустойки,
Но с конфеткой сахарок
Всяк купить и скушать мог!

Но теперь на эти сласти
Мы глядим, как на напасти,
В магазин ходить опасно:
Не хватает денег, ясно!

От гайдаровской реформы
Потеряли бабы формы,
Отощали мужики,
Еле держатся портки!

«Я – НЕЗАВИСИМЫЙ ПОЭТ!» – это стихотворение Дмитрия Вечёрки:

Я вольнодумствую словами
И для меня запретов нет.
Вы критикуете? Чёрт с вами!
Я – независимый поэт!

Сейчас немало городушек
С такими прозвищами есть:
А в них – завистливые души,
Которым надо пить и есть.

А значит, надо продаваться,
Иначе зубы ни к чему…
Сейчас такое время, братцы,
Что хоть беги на Колыму!

На кухне радио полощет
Мозги всем сразу и вразброд,
Зудит, с рассвета до полночи,
Маниакальный демосброд!
Кругом продажные газеты,
На телепсарне злобный лай!
Вот демократии приметы,
Какую хочешь – выбирай!

Но у меня, проверьте сами,
В швейцарском банке баксов нет,
Ведь я не в общей своре с вами,
Я – независимый поэт!

И ещё одно стихотворение Ольги Моношиной, посвящённое Василию Александровичу Стародубцеву:

Неважно сколько за плечами лет
и кто, каким тебя встречает взглядом,
а важно то, какой оставишь след
в сердцах людей, с тобой идущих рядом.

Один богатство воровством нажил,
второй – во власть стремился неустанно,
а третий лишь собою дорожил…
к  Вам это, слава богу, не пристало.

 Вся ваша жизнь – открытая ладонь,
 протянутая людям  для подмоги,
она в себя вбирает страх и боль,
отчаянье, надежды и тревоги.

Душа и помыслы у Вас всегда чисты,
и сколько бы враги вас ни чернили,
им не достигнуть вашей высоты
и не приблизиться к духовной силе.

Им не понять: как можно, вопреки
продажности, рождённой в нашем веке,
остаться настоящим человеком,
не разменять души на пятаки!

Спасибо Вам за мужество и честь,
за то, что не устали вы трудиться,
за то, что на земле такие люди есть,
которыми Россия вся гордится!

Желаем Вам всё-всё преодолеть
и выйти победителем из боя,
не падать духом, сердцем не стареть,
и быть всегда в ладу с самим собою.

Живите долго, счастливо, и пусть
хранит Вас бог любовью Ваших близких,
пусть будет светлым весь дальнейший путь,
а мы Вам кланяемся низко!


Работа в газете «Тульская Правда» занимала большую часть моей жизни и не оставляла время для тоски и уныния.  Творческие люди, общение с ними, письма читателей, написание статей и репортажей, выпуск газеты в типографии, проведение заседаний литературного общества не оставляли ни минуты свободного времени. Именно люди давали мне  пищу для размышлений, новые импульсы к познанию жизни. Именно в это время начали рождаться мои новые стихи, появились новые песни, началось творческое сотрудничество с косогорскими композиторами  Владимиром Ивановичем Сергеевым, Сергеем Дмитриевичем Соловьёвым и Валерием Михайловичем Кабицким.  И во всём этом моём творческом подъёме я находил полную поддержку и понимание со стороны моей жены, которая радовалась каждому моему успеху.  А после выхода в свет под эгидой «Тульской Правды»  стихотворного сборника «Во весь голос», работая уже редактором «Косогорца»  я предложил в одном из разговоров с активистами газеты выпустить  подобный сборник и местных поэтов. То есть, ранее публиковавшихся в «Литературной странице» «Дзержинца», а ныне «Косогорца». И это предложение получило полную поддержку.  В результате чего работу по созданию книги с большой инициативой и желанием  возглавили сотрудники заводского музея  Виктория Валентиновна Чернецова  и Любовь  Константиновна  Новикова, вместе  с  заведующей  заводской профсоюзной библиотекой и одновременно руководителем  местного  литературного клуба «Диалог» Ириной  Юрьевной  Ёлкиной. Самое деятельное участие приняли в  создании сборника местные поэты Виктор  Макарцев и Анатолий Батурин. Я же не мог принять участие в работе по его созданию, так как на моих плечах лежал тяжкий груз выпуска еженедельной, в четыре полосы, заводской многотиражной газеты «Косогорец».  Но это случилось спустя лишь три года, в 1983 году, а тогда, в 1980 году, произошло удивительное приключение с моим стихотворением «Песня юных туляков», опубликованном ещё в 2000 году  в сборнике «Во весь голос».
 

54. УДИВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ.

Когда я летом 1980 года я вернулся, после своего ежегодного стационарного лечения и обследования в редакцию газеты «Тульская Правда»,  к выполнению своих обязанностей ответственного секретаря, то редактор газеты Виктор Иванович Ерёмин удивлённо и несколько радостно воскликнул:
–  А, вот и ты, наконец-то, появился?!  А тут тебя искали!..».
–  Кто меня искал? – в свою очередь удивился я.
В ответ на мой вопрос он подаёт мне один из номеров городской газеты «Тула», где  одна из страниц, чуть ли ни  целая полоса, посвящённая детскому движению «Юная Тула». И где, под заголовком «Отзовитесь, горнисты!»,  чёрным и жирным курсивом, и в рамочке,  написано: «Штаб детского общественного движения «Юная Тула» обращается с просьбой откликнуться Александра Бочарова, автора стихотворения «Песня юных туляков», опубликованного в сборнике «Во весь голос!».
Участникам движения оказалось очень близким ваше стихотворение. Мы стараемся быть достойными славной истории родного города. И наши сердца, действительно, «гордо стучат от наследья такого». Музыку к стихам сейчас подбирает Лена Русина, участница музыкального театра «Рондо».
Просим Вас позвонить председателю движения «Юная Тула» Кавериной Ольге Викторовне (т. 27-19-26) или прийти во Дворец детского и юношеского творчества (ул. Революуии,2)».
А ниже картинка юнги со штурвалом в руках и само стихотворение «Песня юных туляков»:
Здесь,  на тульской земле, разве можно забыть,
Как сражалась отцы, город свой защищая,
Жару наших сердец никогда не остыть,
Верность тульской земле, и любовь сохраняя.

Мы – потомки Левши, мы – потомки Толстого,
Гордо сердце стучит от наследства такого.
Наши деды, отцы землю свято хранили,
Добрых дел кузнецы ей хвалу возносили.
 
 Нам на тульской земле очень хочется жить,
И во все времена нам её, воспевая,
Разве можно её не любить, не ценить,
Сердцем юным своим и душой согревая.

Здесь, на тульской земле, русский дух не убить,
Он в лесах и полях… И весь мир удивляя,
В каждой юной весне можно тайну открыть –
Тайну тульской земли, что цветёт, воскресая!

Газета датирована ноябрём 2000 года, а попала она мне в руки в феврале или уже в марте 2001- го. Я удивлённо смотрю на Ерёмина? А он указывает мне глазами на телефон: «Звони!». А вслух сказал:
  – Это же хорошо! Получила, значит,  признание твоя песня!
Набираю номер телефона и звоню Ольге Викторовне Кавериной, слышу на другом конце провода приятный, наполненный добротой женский голос:
 – Здравствуйте! А мы вас так искали, искали! Приезжайте, ребята очень  ждут вас! Ваша песня стала нашим гимном!
Договариваемся о встрече. И вот мы с женой едим в гости к ребятам и там узнаём удивительное путешествие песни к тем ребятам, кому она и предназначена.
А история создания песни, действительно, просто удивительна! Где-то в году 1997, а может быть и чуть раньше,  при самом зарождении детского движения « Юная Тула», однажды по радио я услышал обращение организаторов движения к тульским поэтам с просьбой написать слова для будущего гимна этого движения. Был объявлен что-то вроде поэтического конкурса. И как-то так само собой получилось, что у меня сразу пошли слова и рифма, получилось небольшое стихотворение, которое я так и назвал: «Песня юных туляков». Об участии в таком конкурсе я и не думал, считая, что в Туле много именитых и известных поэтов, писателей, которые во много раз лучше меня напишут ребятам гимн. А так как я в то время начал сотрудничать с местным композитором Владимиром Ивановичем Сергеевым и его детским образцовым хором «Солнышко, то и отдал эти слова ему для его хора. И он пишет музыку на эти слова, а вот когда в 1998 году он выпускает второй свой сборник наших песен, он в него включает и эту песню. Да и в третий свой сборник  песен «Поёт хор «Солнышко» он тоже её включает. А тут, оказывается, получилась и ещё одна  вариация этой песни, ставшая гимном движения юных туляков. Ребята нам на этой нашей первой встрече не только  спели свой гимн, но и подарили видеозаписи всех их праздников, которые открывались или завершались этой песней. И везде, в каких бы только детских общероссийских фестивалях или встречах они ни участвовали, ребята из других городов признавали это гимн туляков самым лучшим. И мне тоже он очень понравился в исполнении самой Лены Русиной, композитора новой и альтернативной музыки моей песни.  И теперь у неё стало два варианта музыки. И, как мне кажется, это даже и хорошо. Можно теперь выбирать  лучший и исполнять по-разному. Хором и сольно! И  я думаю, что оба эти варианта  по- своему и замечательны.
 Встреча прошла замечательно и закончилась тепло и сердечно. Так что мы не раз позже с ними встречались, в том числе и на моём творческом вечере в 2007 году в нашем Доме культуре на Косой Горе, куда они для участия  в моём празднике прибыли вместе и во главе с Ольгой Викторовной Кавериной. Ребята подарили мне во время первой нашей встречи на память альбом для фотографий, где есть наше совместное  фото той самой нашей первой встречи. Так что она теперь всегда мне напоминает об этой удивительной истории путешествия песни.
А слова её попала к ребятам тоже удивительным и случайным  образом. Однажды, как рассказывают ребята, к ним во Дворец детского и юношеского творчества, то есть, в бывший Дом пионеров, что на площади Челюскинцев, зашёл какой-то старичок и стал предлагать купить у них книжечку стихов. Ребята пожалели старичка и купили. Этой  книжечкой оказался сборник стихов тульских поэтов «Во весь голос!». Стали ребята его читать и увидели название одного из стихотворений –  «Песня юных туляков»?! Стихотворение им очень понравилось, а Лена Русина написала музыку.  И так хорошо её  исполнила, что ребята были просто в восторге. И стала, таким образом,  эта песня гимном ребячьего  движения «Юная Тула». Вот таким удивительным путём песня добралась к тем, кому она и предназначалась. 

О ЖИЗНИ И О СЕБЕ
(Из книги "О людях и для людей)
Глава 55. БУМЕРАНГ или ВСЁ ВОЗВРАЩАЕТСЯ

Не знаю, то ли действительно так устроена жизнь, что всё сделанное нами в жизни, добро или зло, всегда возвращается к нам, то ли есть в мироздании такая высшая справедливость, которая обязательно восторжествует,идобро,всё-таки,всегда побеждает зло,но, в конце-то концов, мы все желаемое и справедливое находим в будущем,пойдя тернии и все страдания, жизненные испытания,находим своё успокоение и личное счастье, о котором и не подозревали. И здесь-то иногдавозмёшь да и задумаешься над словами Александра Блока процитировавшего Александра Пушкина:«На свете счастья нет, но есть покой и воля!». Добавивший потом к ним, что в нашей жизни не всегда есть и покой,и личная воля. Именно в этом, в покое души и свободе личной воли, наверное,и состоит наше счастье – жить в согласии с самим собой?! Так вот и жизнь моя неожиданно начала приобретать черты и должные ориентиры,когда жизненная ладья моя стала прибиваться к светлым берегам покоя и умиротворения. Неожиданно и странно для меня однажды позвонил ко мне домой только что назначенный генеральным директором ОАО «КМЗ» Алексей Алексеевич Третяк и назначил мне встречу. Другого такого прекрасного человека трудно, наверное, даже отыскать и представить, тем более на такой высокой должности,как руководитель металлургического предприятия. Вежливость и культура его общения просто поражала.Кроме того, это и есть настоящий металлург в полном смысле этого слова, как по призванию,так и по таланту быть не только профессионалом в своём деле,НО И В ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ ОБЩЕНИИ.Разговор был у нас недолгий: 
 – Я, – сказал он, – посмотрел подшивки заводской газеты. Она мне понравилась. Это вы её выпускали?   
Когда я ответил утвердительно, то он продолжил:
 – Так вот, предлагаю вновь вам возглавить газету. И начинаем сразу же её возрождение. Я выбрал вас,а вы набирайте сами себе команду. Вам ведь с ней работать, не так ли? Двери моего кабинета для вас всегда открыты, в любое время и даже после рабочее дня.
 Вот такой был тот наш разговор.Алексей Алексеевич, к счастью всех заводчан и особенно для меня, был в начале 2003 года назначен советом директоров ОАО "КМЗ" спасителем завода, который неуклонно в это время шёл ко дну, то есть,к ПОЛНОМУ банкротству. Третяк стал, таким образом,его спасителем,кризисным генеральным директором. И всё у него получилось во всех сферах жизни завода и посёлка, он всего почти за полгода просто великолепно справился со этой задачей и вернул предприятие к жизни. И эти полгода для всех заводчан показались просто чудом, настоящим ренессансом, возвращением к прежней нормальной советской жизни. Словно светлым лучом во мраке ночи. Как умный человек, став генеральным директором, Третяк понимал, что только люди и их продуктивный труд смогут вытянуть предприятие из зияющей бездны. И он стал,прежде всего,возрождать единство коллектива, причём не столько материально,привлекая хорошими заработками, а сколько в духовном, культурном плане, оживив прежде всего культурно- массовые мероприятия, художественную самодеятельность, физкультуру и спорт, работу заводского музея, даже выделив деньги не только на издание газеты, но и на выпуск коллективного стихотворного сборника местных поэтов. Всё это значительно  подняло дух и волю заводчан.
Это время было,однако же,и спасительным лично для меня самого.Не только в материальном, но и в психологическом, то есть,и в моральном плане. Я тоже возродился, вернулся к своему любимому делу и детищу, к своей профессии,к газете,в которой я до того отработал двадцать лет. Правда,после ухода Алексея Алексеевича Третяка с поста генерального директора, не совсем по своей воле, в заводской газете, которую я тогда назвал «Косогорец», так как имя Дзержинского до сих пор остаётся в опале, я проработал редактором всего год. Но затем мне пришлось последовать за ним, так как газета таког типа уже была не нужна новому руководству. И вновь я вернулся на Биржу труда, а затем  и к сотрудничеству на общественных  началах с газетой «Тульская Правда». А тут и подошёл мой пенсионный возраст.
Именно, в это время у меня стали налаживаться связи и с моим сыном от первого брака – Романом. Недавно он приезжал ко мне в гости. Жизнь его вначале складывалась вполне благополучно. Школу он закончил с серебряной медалью, а затем,как и я, и его дед, о кончил истфак, но только не тульского, а воронежского университета. Некоторое время после университета Роман работал учителем истории и информатики в сельских школах своего Тербунского района. Затем, освоив компьютер, он стал программистом и владельцем собственного магазина компьютерной техники под названием «Технология + ».  Любит книги, пишет стихи и прозу. И в этом есть у него определённые успехи. Но вот в личной жизни у него пока что не очень-то получается. И я с удивлением вижу, что словно  бумерангом возвращается к нему повторение моей жизни. Точно также он расстался со своей женой, хотя вначале всё было у них хорошо и он собирался вместе с супругой приехать ко мне в гости, а приехал лишь один. Причём, в самый тяжёлый период своей жизни, во время своего бракоразводного процесса. Поездка, как мне кажется, помогла ему несколько успокоиться и восстановить силы. И здесь возникает вопрос: а не является ли жизнь наших детей отражением наших собственных ошибок? И хотя, как он утверждает сам, что отчим его любил как сына и относился к нему очень хорошо, то почему же тогда большую часть своего  детства он прожил у бабушки с дедушкой? Хотя это было самым лучшим вариантом для него,давшим ему многое в годы учения и взросления.И я очень благодарен им за это. Вот потому я очень верю, что дальше у него всё сложится нормально, будет в жизни всё хорошо и ладно,и он найдёт своё личное счастье.Встретит хорошего и надёжного спутника жизни. Ведь всё в жизни повторяет наш путь, и добро тоже возврашается бумерангм,несмотря ни на что оно торжествует над злом.
А.Бочаров. 
2016