Пианина

- Я музыку ой как люблю! - Пахомыч черными и крепкими как дубовые корни пальцами крутит ручки приемника, и изба наполняется жуткой какофонией.
Мы с ними сидим у окна. Между нами покрытый клеенкой стол, заставленный тарелками со всякими закусками, добытыми и выращенными лично Пахомычем. Имеется на столе и бутылка водки, еще почти полная. Вторая, пустая, стыдливо прячется на полу за ножкой стола. Пьем мы с утра, и хотя в избе прохладно, я разопрел и чувствую, что лицо мое налилось красным. Пахомыч в отличии от меня расцветку свою не меняет: его физиономия всегда одинаково бурая, независимо от того, когда, сколько и с кем он выпил.
Приемник успокаивается, и из него даже раздается что-то похожее на наигрываемую на рояле мелодию.
- А вот это я больше всего люблю, - Пахомыч поднимает руки, прикрывает глаза и начинает двигать пальцами. Со стороны это выглядит так, как будто он перебирает струны невидимой арфы, - Эх, за душу берет. Вот, не поверишь, - он открывает глаза и тянется к бутылке, - Кто я есть? Мужик-лапотник, кроме земли и леса ничего не видел. А как услышу, как кто-нибудь тренькает на рояле или на этой....
- Пианино?! - подсказываю я.
- Ага, или на пианине, так чуть не до слез меня пронимает. До самой смерти бы слушал и слушал, не сходя с места.
Он чокается со мной и опрокидывает себе в рот рюмку водки. Для своей комплекции Пахомыч может выпить на удивление много.
- Зоська у меня, знаешь, как поет?! - Пахомыч оживляется еще больше, - ведь пигалица еще, а голосище такой, такой....
Он не находит подходящего слова.
- Ей бы надо пианину или роялю, чтобы не просто горло драть, а чтобы душевно было. Хиловата она у меня еще для этого, ну ничего, подрастет, окрепнет. А хочешь послушать?
- Что послушать? - пьяный я соображаю плохо.
- Тьфу, городской, а ничего не понимаешь, - сердится Пахомыч, - как Зоська поет, хочешь послушать?
Чтобы не обидеть Пахомыча, я соглашаюсь, хотя слушать мне совсем не хочется. Музыку я не люблю.
- Клашка, Клашка, Клашка!!! - орет во все горло Пахомыч, наклонившись к веющему жаром окну.
- Чего тебе надоть? - доносится с огорода визгливый голос Клашки, жены Пахомыча, дородной краснощекой бабы с огромными крепкими грудями и толстыми ногами.
- Зоську покличь! Пущай в избу идет!
- Почто!?
- А ты не спрашивай, а делай, как тебе велят! - грозный Пахомыч выглядит забавно, этакий рассвирепевший воробей.
- Дурень ты! - Клашка не хочет сдаваться без боя и начинает на чем свет костерить Пахомыча, - С утра уже зенки залил, и весь-то день-деньской проваляется распьяным пьянешенёк! Толку с тебя - тьфу! Хоть бы чего вышел в огороде поделал, лень непролежная! Сам баклуши бьет, так еще и Зоську к тунеядству приучает! А я тута одна до самой ноченьки буду горбину гнуть! Сволочь волобуйная!
Они еще долго ругаются, но никто не желает уступать. Пока они спорили, Зоська успела бы спеть целую арию и вернуться на огород. Устав собачиться с женой, Пахомыч взывает непосредственно к дочери, и, несмотря на клашкины вопли, через пять минут дверь отворилась и в избу прошмыгнула Зоська. Оставив у умывальника сделанные из резиновых сапог путем отрезания голенищ башмаки и отбивая черными пятками барабанную дробь, она подходит к столу.
Зоська - вся в Пахомыча, маленькая - не выше стола, с остреньким носиком и узким ртом. Широко расставленные глаза светятся, словно пропитанные солнцем. Смешное платье не по росту сидит мешком.
- Зоська! - голос Пахомыча добреет, - спой-ка папке его любимую.
Тонюсеньким голоском Зоська начинает выводить песню про какой-то город. Когда она добирается до второго куплета, мне становится тоскливо, и я хочу налить себе водки, но Пахомыч шикает на меня, чтобы не мешал. Под конец песни я окончательно раскис и захлюпал носом.
- Ну как, - всхлипывает Пахомыч, - Ведь хороша? Хороша?
- Замечательно поет, - я полностью согласен с Пахомычем, - Далеко пойдет твоя Зоська.
- Вот и я говорю, надо ей пианину или роялю, чтобы дальше училась. А выучится, в Москву поедет.
Пока мы с Пахомычем восхищаемся, Зоська пристраивается на уголке лавки, где сидит Пахомыч, и потихоньку таскает из вазочки леденцы. Пахомыч замечает это, но лишь добродушно грозит ей пальцем.
- Осенью, как картошку и мясо сдам, - продолжает мечтать он, - куплю пианину или роялю.
- Куда ж ты поставишь пианино? - спрашиваю я его.
- Да хоть куда. Вон хотя бы и за печку, - Пахомыч тычет рукой в дальний угол, - пущай там стоит.
- Там же места мало, - возражаю я, - Как там Зоська играть будет?
- А зачем ей там играть? Пущай тут играет, а на ночь за печку ставить его будем.
- Кто же его за печку таскать будет? Ты что ли?
- Ты что? - обиделся Пахомыч, - думаешь я пианину не утащу. Да я двухпудовку сорок раз поднимаю. Пойдем в сарай, покажу. Пойдем, пойдем.
Он хватает меня своей железной рукой и тащит из-за стола.
- Да погоди ты, - отбиваюсь я, - Как гирю жмешь, ты мне уже раньше показывал. Но причем здесь вообще двухпудовка?
- А при том, голова ты садовая, - горячится Пахомыч, не выпуская мою руку, - что где двухпудовка, а где пианина? Я видал на вокзале, как пианину один хлюпик в ящике нес, как чемодан.
- Пахомыч, - я пристально смотрю на него, - скажи мне, на что по-твоему похоже пианино?
- Ну такая она, - начинает объяснять Пахомыч, - с кнопками такими длинными, черными и белыми вперемешку. По кнопкам пальцами - стук-стук, стук-стук, и одной рукой тянешь в одну сторону, а другой - в другую.
- Пахомыч, - тут до меня доходит, и меня разбирает смех, - так ты же про аккордеон говоришь!
- Какой такой огородион? - теперь пришел черед удивляться Пахомычу.
- Ну это как гармошка. Он и звучит как гармошка. А пианино - это совсем другое. Там струны внутри, как у гитары, а молоточки бьют по струнам, когда на клавиши жмешь.
- Да черт с ними, да хоть бы и струны с молоточками, лишь бы играло душевно и Зоська училась!
- Так ведь он размером со шкаф.
- Врешь! - не верит мне Пахомыч.
- Ну, чуть поменьше, - я обвожу комнату взглядом и натыкаюсь на старинный, покрытый черным лаком комод, - как комод. Ей Богу, как комод, Пахомыч!
- Как комод, - бормочет Пахомыч, - это же сколько дерева на него ушло, и молотков сколько. Сколько же стоит эта пианина? Ты, коли ученый такой, ответь.
Я назвал Пахомычу цифры, которые когда-то случайно попались мне на глаза среди объявлений в газете. Услышав их, Пахомыч долго беззвучно двигал челюстями, а потом, чтобы челюсти не работали впустую, пихнул в рот несколько луковых травин и сжевал их, как корова, без всякого выражения.
- Ну у вас в городе и дела творятся, - наконец сказал он.
Он тоскливо посмотрел сначала на меня, потом на комод, потом на Зоську:
- Ну-ка, фитюлька, брысь лук рыхлить! Ночью дождем вона как его прибило. Мать там одна корячится, а она тут конфеты трескает!
Пахомыч легонько отвешивает Зоське подзатыльник, и она, пихнув напоследок пригоршню конфет в карман, спрыгивает с лавки и семенит к дверям. Когда дверь за Зоськой закрылась, Пахомыч налил водки, и мы молча выпили.