Lili Marleen

   От автора.  О том, что есть такая немецкая песня, которая называется «Lili Marleen», я впервые узнал от Героя Светского Союза, летчика Федота Никитича Орлова.

   Самолет, сбросив бомбы, сделал разворот и взял курс на северо-восток.
   В наушниках послышался голос штурмана Донзоленко:
   – Командир, опять летим через Румынию?
   – Да, – устало ответил капитан Стрельников. – Немцы там усилили противовоздушную оборону. Но, ничего, проскочим – все-таки уже ночь, к тому же облачно.
   Время приближалось к 22 часам.
   Стрельников переключил тумблер на рации и по привычке стал настраивать ее на знакомую волну.

  В конце апреля 1944 года полк дальних бомбардировщиков, в котором служил Стрельников, получил приказ перебазироваться из-под Киева на аэродром Калиновка под Винницу. Немцы, не ожидавшие весеннего наступления советских войск, в спешке отступили – даже не успели разрушить аэродром.
   Эскадрилья, которой командовал Стрельников, первой приземлилась на аэродроме, а потому летчики сразу же почувствовали себя полноправными хозяевами добра, оставленного немцами. А добра было немало: столовая с фарфоровой посудой, казарма с заправленными постелями, буфет и даже небольшой офицерский клуб.
  С этого клуба все и началось.
  Оставшиеся две  эскадрильи должны были прилететь на следующий день. Но непогода перепутала все планы командования. Вдруг, совершенно неожиданно окрестности Винницы окутал плотный туман. И даже после того, как через два дня рассеялся, о полетах можно было забыть – с неба посыпался нудный дождь, который под напором северного ветра то стихал, то, наоборот, усиливался.
   Настроение у летчиков и техников было под стать погоде. Хозяйственные службы находились где-то в пути, а потому всю тыловую работу пришлось выполнять самим.
  К счастью, провизию искать не пришлось – в отдаленном сарае стрелок-радист Востриков обнаружил целый склад продовольственных товаров, оставленных немцами.
  Два дня на новом месте пролетели незаметно – наступил Первомай. Стрельников понимал, что праздник есть праздник и надо как-то поздравить эскадрилью, но не знал, как это сделать. Попытался по рации связаться со штабом, но связь работала очень плохо.
   Пришлось действовать по обстановке.
   Во время обеда в столовой накрыли праздничный стол.  Места хватило только  офицерам – стрелкам-радистам и техникам пришлось разместиться, где попало: кто-то, несмотря на непогоду, расположился на крыльце, а кто-то – на кухне и некоторым вовсе пришлось стоять вдоль стены.
   Как только в столовой запахло кашей, перемешанной тушенкой, к Стрельникову, который сидел рядом с Донзоленко, подошел Востриков.
   – Товарищ капитан, – прошептал он. – Я тут шнапс нашел. Там даже коньяк есть. Вроде, французский.
   – Чего? – не понял Стрельников.
   – Шнапс, говорю! – повысил голос стрелок-радист.
   В отличие от командира штурман моментально оценил ситуацию.
   – Шнапс?! – нарочито громко, чтобы все услышали, повторил он. – Это хорошо! Как раз к столу!
   По залу прокатился одобрительный гул.
  Стрельников встал с места. Он машинально поправил орден Ленина на груди и громко скомандовал:
   – Прекратить разговоры! Мы находимся не в тылу, а на фронте! Надо быть всегда наготове! В любое время может поступить боевое задание.
   – У-у-у! – снова по столовой прокатился гул – на сей раз недовольный.
   Первым свою обиду высказал Донзоленко.
   – Командир! Ну что ты так? – укоризненно покачал он головой. – Мы же не пьяницы какие-то. Праздник все-таки…Надо бы отметить. – Донзоленко заговорщески улыбнулся, – начальство же нету – чего нам бояться?
   – Правильно, Донзоленко! Дело говоришь! – послышались голоса.
   – Разговорчики!  – повысил голос Стрельников. – Мы должны сохранить высокую боеспособность! В любое время может поступить приказ…
   – Какой приказ?! – как по команде, в один голос воскликнули летчики. – Погода такая, что еще три дня будем сидеть на земле.
  Стрельников еще раз окинул взглядом столовую и его сердце предательски дрогнуло. Вот, сидят они, его фронтовые друзья. Сколько их осталось после формирования полка? Прошло всего два года, а половины летного состава, считай, уже нет. А сколько еще будет потерь? И кто следующий в очереди?      
Видя, как Стрельников заколебался, летчики задвигали стулья и стали шумно доставать из кухонных шкаф фарфоровые чашки.
   – Ну, так уж и быть, – сдался Стрельников. – Востриков, неси…что там у тебя!
   …Шнапс и коньяк быстро закончились. Летчики на аэродроме все перевернули вверх дном, но больше ничего не нашли. Кто-то предложил съездить в город и там поискать выпивку, но от затеи пришлось отказаться – на аэродроме не оказалось ни одной машины и даже велосипеда.
   Всеобщее веселое настроение на глазах сменилось всеобщим унынием. В казармы никто не хотел уходить, но и в столовой оставаться не было смысла. Но снова выручил вездесущий Востриков, который притащил из клуба небольшой черный чемоданчик с ручкой. На крыше чемодана красовался замысловатый цветной рисунок с надписью «Parlophone».
   – Что это? – спросил Стрельников.
   – Не знаю, –  ответил башенный стрелок-радист. – Но, думаю, это – патефон.
   – Ну-ка, открой.
   Востриков с важным видом поставил на край стола чемодан и открыл его.
   – Патефон! Патефон! – со всех сторон послушались радостные возгласы.
   – А где пластинки? – поинтересовался  Востриков. – Без них патефон – не патефон.
   – Сейчас сбегаю, – с готовностью ответил Востриков, – поищу.
Но ему не пришлось снова бежать в клуб – в дверях показался лейтенант Михайлов из второго экипажа с картонной коробкой в руке.
   В коробке были граммофонные пластинки с разными рисунками: на одной красовалась кирха, на другой – блондинка с соблазнительной фигурой, а на третьей был изображен немецкий солдат, стоящий в ночи при свете уличного фонаря.
   Востриков на правах хозяина завел патефон и поставил первую пластинку. Из недр патефона полилась маршеобразная песня на немецком языке: «Was wollen wir trinken, sieben Tage land, Was wollen wir trinken, so ein Durst».
   – Кто знает немецкий? – крикнул Стрельников. – Что за херню поют здесь?
   В ответ было полное молчание.
   Первым подал голос все тот же Востриков.
   – Н-н-у, я немножко кумекаю, товарищ капитан. Я же два года проучился в институте…
   – Так, переведи.
   Востриков растерянно оглянулся, словно ища поддержки.
   – Да тут…о пьянке поется...вроде уже семь дней пьют.
   – А что тут написано чернилами? – ткнул пальцем в пластинку Донозленко.
   – Где? – не понял Востриков.
   – Вот тут! От руки по-немецки что-то написано.
Востриков нагнулся, беззвучно пошевелили губами и удивленно поднял голову.
   – «Гимн люфтваффе»…
   – Что за херню ты несешь, Востриков?! – набычился Донзоленко.
   – Старший лейтенант Донзоленко! – вступился за стрелка-радиста Стрельников, – Востриков – не виноват. Сам же просил перевести. Вот он и перевел.
   Но штурмана уже остановить было нельзя. Он подошел к патефону, снял пластинку и с силой швырнул на пол.
   – Нечего слушать вражеские песни! Давай, нашу – советскую!
Донзоленко взмахнул рукой и первым запел басом: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»
    – «Преодолеть пространство и простор» – подхватили другие.
   Летчики встали в круг, обхватили друг друга за плечи и грянул мощный хор:
              «Все выше, выше и выше
              Стремим мы полет наших птиц;
              И в каждом пропеллере дышит
              Спокойствие наших границ».
   Но на этом музыкальные приключения не закончились.

   Утром Стрельников проснулся в дурном настроении. Вся окрестность была вновь окутана плотным туманом. В его белесой мути едва угадывались бомбардировщики, для маскировки укрытые сосновыми ветками.
   «Для пилота ничего нет хуже, чем нелетная погода, – вспомнил он слова инструктора в летном училище. – Пилот – все равно, что гончая собака – без охоты пропадет».
   Вдруг до его слуха донеслась громкая музыка. Пела певица, пела сильным и приятным голосом.
   Стрельников быстро оделся и выскочил на крыльцо. Над всем аэродромом из динамиков, установленных на охранных вышках, звучала немецкая песня. Из нее Стрельников запомнил только два слова, вдруг показавшиеся ему волшебными: «Лили Марлен, Лили Марлен».
   Стрельников, на ходу поправляя кобуру, побежал в сторону клуба. Зайдя внутрь, он увидел Вострикова. Стрелок-радист сидел возле патефона и прилаживал микрофон к тубе.
   – Востриков! – скомандовал Стрельников. – Встать! Чем ты тут занимаешься? Кто приказал включить микрофон?
   Востриков – двадцатилетний  младший лейтенант, так и не успевший стряхнуть с себя мальчишеское любопытство и озорство  – вскинул руку к пилотке.
   – Никак нет, товарищ гвардии капитан!
   – Что «никак нет»? – не понял Стрельников.
   – Никто не приказал! Я сам проявил солдатскую смекалку…согласно уставу!
   – Какую смекалку, Востриков? – невольно улыбнулся Стрельников.
Стрелок-радист опустил руку.
    – Товарищ командир, вы же сами видите, какая погода…какое настроение у ребят. Ну, вот, я решил немного развлечь их музыкой. Штурман вчера разбил всего пять пластинок…остальные в целости и сохранности.
   – А эти пластинки какие? Не фашистские?
   – Нет, что вы? Вот, смотрите, даже американская есть. Я, правда, английский не знаю, но что-то написано про оркестр Гленна Миллера и про какую-то серенаду из кинофильма. Хотите, послушать?
  – Нет, – тоскливо посмотрел в окно Стрельников, – я в музыке не разбираюсь.
Вопреки сомнениям Стрельникова, летчики благодушно  восприняли инициативу Вострикова. Единственным, кому не понравилась трансляция музыки, был Донзоленко.
   Он грозился разбить все пластинки с «фашистской музыкой и сам фашистский патефон».
   Всего два дня играла музыка над аэродромом. Из всех песен летчикам больше всего полюбилась «Лили Марлен». Когда, наконец, на аэродром прибыл штаб полка, уже вся эскадрилья  насвистывала ее.

   Вечером Стрельникова повторно вызвали в штаб, который разместился в клубе.
   Стрельников, ничего не подозревая, смело зашел в клуб. Но взгляд,  которым встретил его  командира полка Волков, невольно заставил съежиться.
   – Ну, рассказывай, капитан, как вы тут веселились, – спросил его Волков.
   – И как слушали вражескую пропаганду, – с ехидцей в голосе добавил политрук полка.
   «Кто-то уже успел настучать», – промелькнуло в голове Стрельникова.
   – Товарищ полковник, – приложил руку к козырьку фуражки Стрельников, – разрешите доложить!
   – Не надо докладывать, – поморщился комполка. – Просто рассказывай. Все без утайки.
   Когда Стерльников закончил свой рассказ, Волков придвинул ему стул.
   – Присядь, на ногах правды нет. – Комполка неожиданно улыбнулся. – Капитан, что с тобой?
   – Со мной все в порядке, товарищ полковник, – замешкался Стерльников. – А в чем дело?
   – Да, вот, я смотрю: ты почти весь поседел. Тебе ведь и тридцати не исполнилось?
   – Так точно! Двадцать семь лет…исполнилось в марте. 
Стрельников уже было облегченно вздохнул, но тут вмешался политрук Вершигора.
  – Доложите, почему слушали геббельскую пропаганду?
Стрельников откровенно недолюбливал политрука, который был прислан в полк полгода назад. 
   – Товарищ майор, мы слушали музыку, – стараясь как можно быть спокойным, поправил политрука Стрельников. – В ней не было никакой пропаганды.
Вершигора окинул его колючим взглядом. 
   – А почему тогда Донзоленко разбил пластинки, если не было, как вы утверждаете, немецкой пропаганды?
   На Стрельникова неожиданно напало озорное настроение. 
   – В порыве души, товарищ майор. В той пластинке пелось про пьянку, а моя эскадрилья не пьет и терпеть не может пьянства.
    Волков едва сдержался, чтобы не засмеяться.
   – Павел Иваныч, – сказал он политруку. – Я, думаю, овчинка выделки не стоит. Ну, подумаешь, раза два послушали песенку.
   Политрук недовольно сморщил лицо.
  – Дело не во мне, Валерий Андреич, а в…бдительности.  Скажите спасибо, что СМЕРШ не узнал об этом. Но я на всякий случай приказал уничтожить все пластинки.
   – Патефон тоже? – поинтересовался Стрельников.
   – Патефон – тоже! Как инструмент вражеской пропаганды! Я позабочусь, чтобы привезли наш – советский – патефон. И пластинки – тоже!
   – Хватит! – скомандовал Волков. – Считайте, что тема закрыта! Нам сейчас не того – только что получил приказ. Он в первую очередь касается эскадрильи капитана Стрельникова.
   Волков разложил на столе карту.
  – Капитан, смотри сюда. Видишь Югославию?
   – Так точно, товарищ полковник!
   – Вашей эскадрилье поручается начать операцию по доставке военных грузов югославским партизанам. Военные грузы уже в пути. Завтра будут здесь.
   – Нам не привыкать, товарищ полковник, – обрадовался Стрельников. – Помните, как на ТБ-3 нашим танкистам в окружении сбрасывали бочки с горючим?
   – Помню, конечно, помню.
   – Учтите, капитан, – политрук поднял указательный палец, – операция имеет важнейшее политическое значение. Американцы и англичане уже давно начали снабжать югославских партизан оружием. Наша задача – перехватить у них инициативу. Вам ясно, капитан?
   Стрельников поднялся со стула и бойко отдал честь.
   – Так точно, товарищ замкомполка!
  – Да перестань ты вскакивать по каждому поводу! – сразу же раскусил Стрельникова комполка. – Давай, лучше обсудим задание. – Будет лучше, – медленно начал Волков, – если на выполнение первого задания полетишь сам – один, со своим экипажем. Так сказать, в качестве разведки. Придется лететь через Черное море и Болгарию – так безопасней. А обратно – напрямую, через Румынию. К тому времени уже настанет ночь. 
   – Почему такой сложный маршрут? – спросил Стрельников.
   – Вам надо быть над территорией Югославии – вот здесь, – Волков ткнул пальцем на точку на карте, – примерно в 21 час 30 минут. Раньше нельзя – засветло могут вас обнаружить и сбить. Но и позже нельзя – станет темно, а вам придется ориентироваться по местности. К тому же эта территория для нас совершенно незнакомая, даже карта, вон, аж с тридцатых годов.             

   Стрельников хотя и обрадовался, что все обошлось, но он никак не мог избавиться от мысли: «Кто же все-таки настучал начальству про пьянку и про патефон? Неужели Донзоленко?»
   «Нет, Донзоленко не мог, – утешал сам себя Стрельников. – Чего-чего, но на подлость он не способен».
   С Иваном Донзоленко Стрельников летал с сорок первого  года. Хотя штурман был старше Стрельникова  всего на три года, но командир экипажа, а по совместительству и эскадрильи,  откровенно побаивался его.
   Донзоленко и раньше не отличался покладистым характером, но после того, как узнал, что всю его семью, оставшуюся под Полтавой, расстреляли немцы, стал сам не свой: грубил по поводу и без повода, раза-два напился, а в Горьком, где они получали отремонтированный самолет, подрался в ресторане, как он написал в объяснительной «с тыловым крысами».  Стрельников не раз хотел подать на штурмана рапорт, но что-то его удерживало. И это «что-то» ни для кого в эскадрилье  не было секретом – в полку больше не было такого аса-штурмана, как Донзоленко. Если на земле командир экипажа и штурман не очень общались между собой, то в воздухе они были как единый организм и понимали друг друга с полуслова. Еще не было ни одного случая, чтобы их бомбы с первого же захода не попали бы в цель.
    Донзоленко спал и видел, как их самолет будет бомбить немецкие города, а потому новое задание воспринял с унылым видом.
   – Опять наш бомбардировщик превратили в обоз, – ворчал он. – Раньше мотались к нашим партизанам, а теперь придется ублажать югославских партизан. Какое нам дело до них?  Вместо того, чтобы долбить фашистов, приходится заниматься, черт знает, чем.

   Первое задание они выполнили успешно – сбросили грузы точно в заданной точке в районе Восточного Дрвара.
   Когда легли на обратный курс, Стрельников включил внутреннюю радиосвязь.
   – Славяне! Лететь долго. Никто не против, чтобы послушать музыку?
   – Я – «за»! –  в наушниках послышался радостный  голос Вострикова.
   – Штурман, а ты почему молчишь? – спросил Стрельников, повернув голову в сторону Донзоленко, сидевшему позади командира.
   – А мне все равно, – ответил Донзоленко. – Но как вы найдете здесь советские песни? Хотя у нас теперь рация новая – американская – но все равно расстояние большое…не найдете волну.
   – А зачем нам обязательно слушать советские песни? – подал голос Востриков. – Какая разница, чья музыка в эфире? Послушаем американцев. Они же почти рядом – в Италии. Помните, какую шикарную музыку слушали в клубе?
   – Кстати, Востриков, – сказал Стрельников, – все же о чем поется в той песне? Она у меня из головы не выходит.
   – В какой, командир?
   – В немецкой…«Лили Марлен».
   – Да вроде ни о чем.
   – Такого не бывает! – не выдержал штурман. – Наверняка, о чем-то нехорошем поется. Немцы, они, не могут по нормальному ни жить, ни петь.
   – Нет, в той песне все нормально! – не сдавался Востриков. – Там стоит часовой перед воротами казармы под уличным фонарем и ждет девушку по имени Лили Марлен. Вот он и поет…Любовь – она не знает границ и не разбирает, немец ты или русский. Музыка – точно также.
   – Да, – согласился с башенным стрелком Стрельников. – Вот мы летим, а в эфире звучат разные песни. Люди воюют, а искусство – нет.
    – Вот, когда закончится война, – мечтательно произнес Востриков, – я буду напевать эту песенку своим детям.
   – Но ты же не женат, – удивился Стрельников.
   – Ну, и что? Долго ли жениться?
  – Андрей, а  невеста есть? – поинтересовался люковый стрелок – самый молодой член экипажа старший сержант Павленко.
   – Конечно, есть! Только вчера получил от нее письмо…Ждет…
  – А песня, между прочим, не нормальная, – неожиданно вклинился в разговор Донзоленко, –  и ее напевать детишкам ни в коем случае нельзя.
   – Почему? – удивился Стрельников.
   – Часовой – мужчина, солдат, а поет – женщина. Полная херня!
Аргумент штурмана казался настолько неопровержимым, что все замолчали. Слышался только ровный гул моторов самолета, да над головой сверкали звезды.
   Первым нарушил молчание Востриков.
  – Ну, и что? Клавдия Шульженко тоже по радио поет: «Давай, закурим товарищ по одной».
   – Все! Прекратить дискуссию! – Прервал разговор Стрельников. – Уже полчаса спорим. Давай, Востриков, пошеруди-ка в эфире…Найди что-нибудь веселенькое.   
    – Есть!
    Вначале в наушниках раздался какой-то свит, потом нечто, похожее на мурлыканье кошки, и вдруг в эфир ворвалась знакомая песня: «Lili Marleen, Lili Marleen». Как только она закончилась,  послышалась немецкая речь: «Achtung! Achtung! Live Belgrader Soldatenradio».
   – Выключи рацию! – приказал Донзоленко.
          
   Их экипаж еще четыре раза слетал к югославским партизанам. И каждый раз, когда возвращались, настраивали рацию на волну «Белградского солдатского радио», которое всегда начинало свои передачи ровно в 21 час 55 минут с исполнения «Lili Marleen». Когда песня заканчивалась, ее подхватывал весь экипаж: командир Стрельников, башенный стрелок-радист Востриков, и даже Павленко. Не пел только штурман. Почему – никто не  знал. Но, видно было – Донзоленко не по душе музыкальное увлечение трио, которое в один голос напевало: «Пам-пара па-па, пам-пара-па-па….Лили Марлен, Лили Марлен».
   В начале июня эскадрилья получила новое задание – начать бомбардировку немецких позиций в Югославии.
    Первый день отбомбились нормально, но на второй день эскадрилью встретили немецкие истребители.
    Экипаж, яростно огрызаясь всеми тремя пулеметами, старался оторваться от истребителей. Когда это удалось, Стрельников включил внутреннюю связь.
    – Все живы? Востриков, Павленко!
   – Я в порядке, товарищ командир!
   – Востриков! Востриков!
   В ответ было тревожное молчание.

   На место Вострикова прислали нового башенного стрелка – такого же, как он: старшего сержанта и такого же молодого. Больше разузнать о новичке не удалось – в тот же день поступил приказ разбомбить объект в Белграде.
    Как всегда, вылетели под вечер. Это был необычный полет – в полном молчании.
  Стрельникову все время казалось – вот-вот в наушниках раздастся веселый и озорной голос Вострикова: «Лили Марлен, Лили Марлен».
    Только над Белградом, когда под крылом Ил-4 сверкнула извилистая лента Дуная, в наушниках послышался голос Донзоленко:
    – Командир, а ты знаешь, какой объект мы должны уничтожить?
    – Нет. Сказали только: «Объект».  На карте его названия тоже нет.
   – По моими расчетам, этот объект – ваше любимое «Белградское радио».
   – Почему наше любимое? – возмутился Стрельников.  – Какое значение имеет, любимое или не любимое? Бомбить – и все!          
 
   Самолет, сбросив бомбы, сделал разворот и взял курс на северо-восток.
   В наушниках послышался голос штурмана Донзоленко:
   – Командир, опять летим через Румынию?
  – Да, – устало ответил капитан Стрельников. – Немцы там усилили противовоздушную оборону. Но, ничего, проскочим – все-таки уже ночь, к тому же облачно.
   Время приближалось к 22 часам. Стрельников переключил тумблер на рации и по привычке стал настраивать ее на знакомую волну, но вовремя спохватился. Он устало откинул спинку сиденья и приготовился к долгому  перелету.
    Домой! Домой!
   Моторы гудели ровно, настраивая экипаж на благодушное настроение. Но настроения у Стрельникова не было –  он чувствовал, как не преодолимая тяжесть давит на плечи.   
       Вдруг в наушниках – и это было полной неожиданностью – послышалась знакомое: «Bei der Kasarme, vor dem grossen Tor…Lili Marleen…Lili Marleen».
    – Донзоленко! Донзоленко! – заорал в микрофон Стрельников. – Что это?! Почему радио продолжает  работать?
    – Значит, промахнулись, – как ни в чем ни бывало, ответил штурман. – На войне всякое бывает.
   …Одинокий бомбардировщик летел на север. Над головой растиралось звездное небо. Мерно, в унисон ворчали моторы. Но даже их гул не в силах был заглушить мелодичное  «Лили Марлен, Лили Марлен» в исполнении квартета из советских летчиков.