Милосердие в аду. Часть третья. Глава 4

                МИЛОСЕРДИЕ   В  АДУ

                Роман в 5 частях
                с эпилогом

                Часть III

                Глава 4

                Встреча



К середине ноября первые морозы схватили грязь на дорогах. Грузовики и танки на Киевском шоссе давили её и твердеющими комьями разбрасывали по обочинам.
«Русских, если не погонишь, так и будут сидеть в своих деревянных домах. На дороге сделаются ямы. Приедем, я попрошу коменданта открыть вид работ по очистке дороги. За паёк сразу набегут», — думал водитель Густав, поглядывая иногда на сомкнутые мёрзнущие колени капитана Хагена. Ему нравилось ездить со своим командиром. Капитан не подгонял, любил спокойную езду, всегда о чём-то думал; и старый трёхдверный «Опель» не бился о дорожные выступы, медленно продвигаясь к комендатуре.
«Холодно», — Отто незаметно ёжился и менял положение ног. Он мысленно окинул внутренним взором положение с обмундированием и с удовлетворением заключил, что его рота входила в зиму без особых проблем.
Правда, под Тихвином шли жестокие бои. А под Москвой затевалась грандиозная битва. Однако ничего не указывало на то, что наступит необходимость и его роту в одночасье отправят на фронт.
Уши ломило.
Отто вздохнул, выпустил пар и снова по какой-то мистической предопределённости подумал о русских.
«А эти что? Почти ничего не едят. Умирают ежедневно. Отопления по-существу нет. В корпус подаётся только еле тёплая вода, чтобы трубы не замёрзли. Так что? Живут! Ничего. Скоро ударят настоящие морозы; все передохнут».
Размышления о русских привели его в движение. Он приподнялся и сел глубже. Потрогал кончики ушей, отёр щёки.
«Ленинград! Форменным образом Ленинград! У меня на территории комендатуры — Ленинград в миниатюре. Только без бомбометания и людоедства. Такая же блокада. И они так же — живут!»
Он вспомнил двух «русских гномов», так поразивших его две недели назад.
К тому времени посещения Шахмарьяна, начальника больницы, с его бесконечными просьбами разрешить собирать хворост, разрешить слоняться по рощам и draty Lyko, — всё это вконец надоело. Капитан сделал короткий выговор бледному расстроенному русскому и распорядился больше с вопросами о больнице к нему не являться.
— Идите к гауптфельдфебелю Майеру и все вопросы решайте с ним.
На несколько дней наступил «покой». «Русский корпус», как сфинкс в тумане, стоял молча, гордо и загадочно в конце больничного парка. Отто даже поймал себя на мысли, что скучает по выходкам русских...
...В тот день он вместе с Яниусом посещал здание, где раньше размещались трудовые мастерские.
Полковник Кёниг вдруг взялся за организацию русского музыкального театра в Сиверском.
— Господин капитан, у вас там, наверное, остались от русских их народные инструменты. Я так слышал. Пришлите опись того, что у вас есть.
Отто впервые сам зашёл в здание мастерских. Яниус показывал комнаты, где русские переплетали книги, строгали доски, шили одежду. Комната с музыкальными инструментами находилась на втором этаже.
Отто расхаживал мимо пыльных мандолин и балалаек. Однообразное ироническое удивление предметами своеобразной жизни славян стало надоедать.
— А это что?
— Где?
— Достань ту доску. Что это?
Яниус с неудовольствием просунул свои длинные ноги между стоящими в ряд гармошками и пробрался к стене. Расталкивать инструменты, как хотелось, было нельзя. К тому же он сейчас всё переписывал в блокнот.
— See... See... (Это... Это...)
Яниус нагнулся к доске и пробормотал по-эстонски:
— Jah, seeonsama «gusly». (Да это же гусли.)
— Что?
Яниус осторожно выпростал из-под обрывков мешковины доску со струнами и поместил её поверх гармошек.
— Gusly. Невероятно... — вполголоса проговорил он, увидев то, чего никак  не  ожидал.  Гефрайтер  вытащил свой  платок и протёр от пыли струны и деку.
— Gusly.
— Ты что, немецкий язык забыл?
— Никак нет, господин капитан. Это старинный русский музыкальный инструмент. Гусли. Они дёргают вот за эти струны. А доску держат на коленях. Сидят, играют и поют.
Отто и так видел, что это музыкальный инструмент. Он подошёл и брезгливо ногтем поддел струну. Звук свечкой взвился вверх и долго оставался над их головами. Хаген чего-то не понял и ещё раз ущипнул ту же струну. Потом ещё раз. Ещё. Поразила яркость, стремительность и долгое звучание. Даже показалось, что звуки не гаснут, а продолжают плыть под потолком.
«Что это?» — капитан осмотрелся.
— Записать гусли?
— Не надо.
Показалось, что очень похожие нотки в голосе он слышал  у своей переводчицы Helen и в голосе ещё какой-то рыжеволосой медсестры.
По  сырой, пахнущей прелой листвой аллее парка он шёл в раздумьи. Хотелось ещё раз услышать звук струны на доске.
— Опять пришли. Я же их прогонял сегодня! — вывел его из задумчивости Яниус.
— Что?
— Да вон стоят, вас ждут, господин капитан. Двое... — эстонец даже не мог подобрать слова.
Действительно, у кустов жасмина напротив лестницы главного входа, видимо уже давно, стояли два крохотных создания.
«Гномы! Точно гномы».
Старик и старушка были  одинаково  маленького  роста и очень похожи друг на друга. Они стояли, соприкасаясь плечами. Старичок с окладистой седой бородой и в серой шапке куполом прижимал  к  себе старушку,  укутанную в  платки и старое пальто, раздутое видимо оттого, что под ним было наверчено много другого тряпья. На старушке были сапоги большого размера, по случаю сырости переданные несомненно старичком. Свои ноги старичок одел в резиновые полутуфли «kaloschy», а голени его до щиколоток были обмотаны какими- то бинтами.
Увидя капитана, он сделал два коротких шага и снял свой войлочный колпак, обнажив лысую голову. В голубых маленьких глазах сверкали слёзы. Старик заговорил.
— Что он хочет?
— Он говорит, что тот больной, что жил у них...  - Яниус рявкнул старичку:
— Как зовут?
— Мотя.
— Мотя. Он ушёл несколько дней назад. Его поймали и теперь засадили в больницу.
— Знаю. Объездчик.
— Господин капитан, он просит отпустить его к ним домой и обещает больше не отпускать из дома.
Теперь Отто подошёл к двум «гномам» совсем близко и с удовольствием рассматривал их.
— Вы хотите вернуть Motya домой? К вам?
Старичок закивал; из  его  глаз  закапали слёзы.  Старушка с мольбой и укором смотрела в глубину серых глаз капитана   и тоже кивала головой.
— Но вы понимаете, что его могли убить. Его мог застрелить патруль. Могли застрелить из военной техники, если бы он вздумал махать руками.
Старичок что-то лопотал. Яниус пытался переводить.
— Не нужно. И так ясно. Неясно было другое.
— Он ваш родственник?
Старичок замотал головой, отрицая.
— Он помогал вам по дому? Что он делает для вас? Яниус, переведи ответ.
Старичок что-то долго и сбивчиво говорил, добавляя то, что подсказывала его жена-старуха, толкая в бок.
— Он говорит, что дома ничего не делает. Он же больной.
— Тогда зачем они хотят его взять обратно? Что, так сытно живут? Никого на постое нет, значит пайка не получают. Так легко им прокормить человека, который дома ничего не делает?
Яниус сам не понял их ответ и, пожав плечами, перевёл дословно.
— Они говорят, что жалеют его. Что в больнице ему плохо. Что будут... ухаживать. Старые, выжившие из ума люди.
Отто смотрел на старуху и старика, пришедших, как в сказке, из леса. Они смотрели ему в глаза, почти понимая, что будет отказ. Дождь сёк жёлтую лысину старика. Всё же они на самый малый процент надеялись, что им отдадут объездчика Motya.
—  Передай, чтобы шли домой. Больной будет находиться  в больнице.
Хаген повернулся к ним спиной.
Он всё сделал правильно, логично. А всё, что просили русские, — было неправильно и нелогично. Ступая по мокрым каменным ступеням, он не хотел видеть, как ругает старичков Яниус, как они плачут, поворачивая в обратный путь.
Он не хотел этого видеть, но на третьей ступеньке остановился и развернулся.
Две согбённые фигурки, не отделяясь друг от друга, ступали влево и вперёд, чтобы обойти палисад. Они шли медленно, полушажками, и разговаривали друг с другом. Старушка указывала под ноги старичку; они, потоптавшись, обходили мокрое место.
Отто понял, почему смотрел им вслед. У него никогда не было и не будет таких стареньких маленьких бедных людей, которые будут просить у  Всевышнего  позволения  взять  его к себе и заботиться о нём...
Старички, впрочем, забылись бы, если б не повторная встреча. Три дня назад Отто на красавице Жозефине с наслаждением гарцевал по первому робкому снегу, принёсшему в воздух запах новой свежести.
Завершать круг не хотелось. Жозефина взволнованно водила мышцами крупа, радуясь и вздрагивая от прикосновения шенкелей.
У главного входа в больницу перед опущенным шлагбаумом стояла телега на выезд. Стрелок взмахами руки кого-то прогонял. Отто нежно коснулся тёплых боков Жозефины и двинулся к повозке.
На козлах сидел Nikita. Он попытался встать. Было неловко.
Хаген махнул ему рукой, позволяя сидеть.
На дне повозки, утопая в сене, лежал труп Motya, одетый  в чёрный брезентовый костюм мотоциклиста. Он лежал с уже сомкнутыми на груди руками.
Куртка опала. Над воротом торчал крохотный кадык. Из вороха соломинок выглядывал острый жёлтый нос.
Старик и старуха стояли возле повозки, боялись прикоснуться к оглоблям и смотрели в землю.
— Что здесь?
Патрульный ругал русских и ссылался на отсутствие разрешения. В руках у него Хаген увидел знакомый мешочек.
— Дай сюда.
Патрульный нехотя подал котомку.
«Да. Там была чернильница и пенал».
Разорванные края раздвинулись. На дне котомки лежало четыре яйца и кусочек пожелтевшего старого сала.
«Зачем ему сало? Ещё и такое? — подумал Отто: — Они что, такие голодные?»
Он протянул мешок старику и скомандовал:
— Пропустить.
Старичок и старушка не посмотрели на него. Они взялись за руки и пошли по тонкой полоске снега, ускоряя шаг...
...В окне старого «Опеля» показались знакомые колёса, повозка и широкая спина Nikita.
Отто осмотрелся. Скоро должен быть поворот с трассы на Никишино.
Машина не спеша приближалась к повозке. В глубине сидел немецкий офицер. Сидел, вытянув ноги вперёд, выпрямив корпус и опираясь на чемодан.
«Опель» поравнялся с повозкой. Сердце капитана забилось сильнее. Наконец рвануло! Горло схватили стальные клещи. Мимо, назад уплыл профиль Эриха, истончённый, поднятый к небу нос и резко выступившие на худых щеках скулы.
— Остановить машину! — воскликнул Хаген.
Он побежал к морде рыжей лошади, мимо объезжающих на скорости грузовиков, туда, к живому, к выжившему Эриху, как к чуду, наконец свершившемуся в его жизни.
Эрих кричал от радости и так был счастлив, что не знал, как выбраться из кузова.
Отто схватил его за подмышки и, удивляясь лёгкости тела швагера, как большую соломенную куклу подхватил, подбросил и поставил на землю.
Опять перед ним были любимые бирюзовые глаза, немного выцветшие и вытаращенные на истощённом бледном лице. Но улыбка, складка кожи меж бровей — были её, Кэт. В обрывках слов и шальных объяснений, не слушая, а лишь обнимая шеи, локти, плечи друг друга, они сели на тесное небольшое заднее сиденье «Опеля». Капитан поражался степени худобы лейтенанта. Шинель, застёгнутая у самого подбородка, сидела на нём, как на скелете. Хаген неприятно поразился отталкивающему запаху давно не  мытого  тела,  исходящему  из  складок и щелей возле шеи.
— Ничего, сейчас приедем. Всё расскажешь. Здесь совсем рядом.
«Опель» свернул на дорогу к комендатуре и, задевая низкой посадкой о неровности дороги, проехал к больнице.
— Как здесь хорошо! Отто, ты живёшь в раю, — произнёс Эрих, с трудом выбираясь из машины и неловко стукаясь о сиденье. Он схватил за руки капитана и пошатнулся.
— Эрих, дорогой, нам нужно пообедать, отдохнуть, и, наверное, весь твой рассказ будет только после этого.
— Да? Нет. Если можно, мне нужно помыться. Я не раздевался уже несколько дней.
Отто подхватил чемодан, передал его подбежавшему Гельмуту, ещё раз осмотрел вызывающую жалость фигуру лейтенанта Шмидта и заключил:
— Тогда, Эрих, сделаем так. Жить ты будешь в моём флигеле. Гельмут затопит колонку на первом этаже. После — обед. Хорошо?
— Хорошо. Только... можно, Гельмут поможет мне искупаться? Я потом объясню.
Мелкие детали складывались в неясные предчувствия. Отто пожал плечами.
— Пошли.
 
; ; ;

В кабинете коменданта журнальный столик, установленный возле дивана, ожидал необыкновенного обеда. Термос с супом и термос с кашей стояли перед книжным шкафом. Отто, довольный, почти счастливый, ходил от глупой русской этажерки до угла дивана, придвинутого в этом месте очень близко    к стеклянным дверцам шкафа. Ходил, курил и думал одно и то же.
«Жив! Теперь он будет всегда возле меня! Теперь будет другая жизнь! Если Создатель позволил ему выжить, значит, я прощён, значит, я могу сделать много пользы для Германии. Скорее бы закончилась эта бойня!»
Он остановился перед  шкафом,  открыл  правую створку и достал две фарфоровые рюмочки с синим узором в русском стиле.
За дверью что-то стукнуло, и она открылась.
— Господин капитан, — послышался голос писаря Франца.
— Господин капита-а-а-ан! — перебил его вопль, перешедший в громкий  плач  денщика. 
Такого  голоса Отто никогда  у него не слышал.
Отталкивая писаря, через порог ввалился денщик, протягивая руку перед собой и хватаясь за притолоку.
— Спасите, господин капитан! Что он сделал!
Другой рукой несчастный денщик удерживал на лбу пропитанный кровью платок. Вся шея и китель были обрызганы кровью. Гельмут еле стоял на ногах, плакал и трясся от страха.
— Что?!
— Идите туда. Он там. Он стрелял в меня. За что? Спасите!
— Гельмут, смирно! — крикнул капитан. Воздух дрогнул.
— За мной!
Крепко удерживая трясущийся локоть денщика, капитан вывел его на воздух. Гельмут остановился.
— Можно не идти? Он там. Он меня убьёт.
— Доложи обстановку!
Отто смотрел на закрытые двери флигеля. От них страшным кровавым и неровным пунктиром к ступеням парадного входа в комендатуру шли кровавые пятна и следы.
— Он там!
Отто оглянулся по сторонам. Выстрелов никто не слышал.
На площадке они были вдвоём.
— Я его искупал. Потом поднялись наверх. Я одел господина лейтенанта. Сам спустился вниз убирать в бане и гасить огонь в колонке. Когда выходил, он выстрелил в меня. Зачем?
— Это... пуля?
— Нет. Это деревяшка от перил. Очень твёрдая. Я успел убежать. Прошу вас, разрешите мне туда не ходить.
Отто, не отпуская локоть денщика, подходил к дверям.
— Он там?
— Да.
— Ты не заметил ничего... необычного?
— Заметил. Он не умеет мыться и одеваться.
— Как?
— Всё делал я, а он потом вспоминал... как надо делать. Хаген отпустил денщика и подошёл ближе к старым дверям, висящим на кованых узорчатых петлях.
Солнце яростно било в затылок холодным ослепительным светом.
— Эрих, — позвал Отто.
— Эрих!
— Эрих, — уже громко звал капитан. За дверью молчали. От неизвестности и тревоги за швагера стало нехорошо. Отто приоткрыл дверь.
На деревянной ступени середины  лестницы  сидел  Эрих в белой рубахе и плакал. Слева от него на лестнице и под нею валялись куски красного дерева. Перила в середине словно взорвало выстрелом.
Отто распахнул дверь.
Эрих закрыл рукавом левой руки лицо.
— Отто, больно. Закрой. Режет глаза. В его правой руке болтался «Люгер» (22).
— Эрих, что ты?
— Не бойся, Отто, только закрой дверь. Помоги мне. Отто поднялся.
— Помоги. Возьми пистолет.
Тут только Хаген увидел, что побелевший на конце палец лейтенанта мелко подрагивает на курке. Дуло пистолета уныло смотрело в его колено. Хаген резко отвёл «Люгер» к стене. Прозвучал выстрел. Пуля звякнула о могучий засов и закружилась на деревянном полу.
— Ты в своём уме! — закричал капитан, мгновенно обхватив руку Эриха сверху и одним движением поставил «Люгер» на предохранитель. Рука лейтенанта бессильно соскользнула вниз.
— Вот так встреча, лейтенант Шмидт. Вставай, пошли, — наваливая на себя ватное  тело  офицера,  капитан  повёл  его в гостиную.
Вещи были разбросаны на столе как попало. Отто довёл Эриха до кресла у окна возле ломберного столика. Сам подхватил стул и сел напротив, вблизи ветвей китайской розы, стоящей в углу в нелепой русской кадке. Цветок ещё летом зачем-то именно сюда притащили из павильона Франц и Гельмут.
Но Эрих не мог сидеть в одиночестве. Он протягивал руки к Хагену, попытался слезть с кресла и опуститься на колени. Отто пододвинул стул и сел близко. Эрих обеими руками обхватил его руку.
— Отто. Отто, прости меня. Я очень болен. Прости.
— Так как же...
— Долго рассказывать. Я притворялся. Меня хотели... отправить в психиатрическую лечебницу. Но... долго рассказывать. Я уехал в отпуск. Нашёл твой адрес. Думал, из Мюнхена напишу. Но... Потом расскажу.
— Я боялся, что за мной пришли. Из гестапо. Поэтому стрелял. Прости меня. Я болен. Я боюсь спать. Потому что... Говорят, что я опасен для окружающих. Я... Только у тебя... Прости меня. Помоги мне.
Слёзы на истощённом лице лейтенанта просохли. Его растерянность и страх были ещё неприятнее.
— Тебе нужен врач.
—  Нет! — воскликнул Эрих. — Нет! Они меня отправят  в тыловой госпиталь, в Берлин, в больницу. Меня там арестуют. Мне нельзя туда.
— Эрих.
— Отто, умоляю тебя. У тебя же здесь есть что-то медицинское. Мне нужно только отдохнуть и выспаться. У меня ещё две недели от отпуска есть. Позволь мне провести их здесь. Рядом с тобой.
— Лазарет у меня есть.
— Туда! О, какое счастье! И врача. Русского. Здесь психбольница. Значит, здесь есть русские врачи. Я знаю, русские врачи — очень хорошие врачи. Я слышал. Я знаю. Это очень добрые врачи. Они меня вылечат. Прошу тебя. Уведи меня отсюда. А перила — я заплачу. Их можно починить. Только выспаться. Я приму снотворного и высплюсь. И поем. Мне трудно есть, потому что... мне нужно немного помогать. Я забываю.
Он снова заплакал, укрывая лицо руками.
Отто оглядел гостиную. Она была создана для покоя, отдыха, чтения книг и задушевных разговоров. Во всю стену, прикрыв свои книги резными дверцами из красного дерева, стоял высокий книжный шкаф. Книги в старинных переплётах поблёскивали из темноты... Пианино... Ломберный столик...
— Собирайся, Эрих. Нам здесь не жить. Идём в лазарет.
 
; ; ;

В одиннадцать утра, как и было условлено, начмед больницы Надежда Александровна Воробьёва вместе с медсестрой Зоей Маштаковой стояли перед дверьми своего прежнего от- деления. Рука не поднималась стучать, проситься к себе. И снова просить, просить. Но за их спинами в 50 метрах отсюда на всех этажах угасали, распухали от голода и умирали, словно двигаясь по медленной неумолимой лестнице к смерти, — их больные.
Ключ звякнул, дверь отворилась. На пороге стоял толстый старый и сердитый фельдартц Краузе.
— Zwei? Geht. (Двое? Проходите.)
Всё здесь было пропитано чужим медицинским запахом. Надежда Александровна не спеша, как бывшая хозяйка, проходила мимо аптечного склада, кабинета хирурга. В конце коридора немцы всё выкинули и сделали для себя три просторные палаты.
Краузе провёл женщин в последнюю. Их ждали. Комендант стоял у окна и нетерпеливо попеременно сжимал в кулаки пальцы обеих рук за спиной.
— Господин комендант, — Воробьёва начала говорить первой, хотя знала, что этого делать нельзя, — я знаю, что вы не желаете заниматься нашими больными, но вопросы санитарной безопасности одинаково важны как для нас, так и для вас.
Воробьёва говорила спокойно, показывая, что не желает тратить сейчас на врага даже ненависти.
Не обращая внимания на высокомерие в позе коменданта  и не поднимая глаз к его лицу, она протянула листок.
— Что там? — спросил Отто. Helen перевела.
— Всё самое необходимое. Хлорка, йод, перекись водорода.
При словах «перекись водорода» капитан смягчился и ткнул пальцем в медсестру:
— Передайте фельдартцу.
— Итак, доктор, вы знаете, для чего мы вас пригласили. Немецкое командование оказывает вам честь и предлагает оказать помощь нашему офицеру.
Надежда Александровна увидела слева в углу сидящего за столом истощённого молодого человека в офицерском мундире. Он сидел стеснённо и несмело смотрел на врача удивительно красивыми бирюзовыми глазами.
— Нам требуется ваша консультация, доктор, — проговорил Отто, переводя взгляд с Эриха на врача. Седые, точно проволочные волосы пожилой женщины были зачёсаны назад и проткнуты на затылке старушечьей полукруглой расчёской. Отто скрипнул зубами от неудовольствия, но делать было нечего.
В палату вернулась медсестра.
— Можно начинать? — не глядя на капитана, спросила Воробьёва.
Отто понял, что его  присутствие мешает работе  медика, и взял в руки фуражку.
— Нет.  Напротив. Сядьте здесь, — доктор указала на стул у окна, — а мы будем разговаривать.
Доктор представилась и спросила очень просто:
— Господин лейтенант, какое сегодня число?
Эрих испуганно оглянулся на капитана, но увидел только его затылок.
— То есть?
Доктор мягко улыбнулась и спокойно добавила:
— Сейчас. Сегодня. Эрих молчал.
— Какой месяц, как вы думаете?
Вопросы были трудные, но  от  доктора  исходила  теплота и доброта. Хотелось говорить с нею о чём угодно, только не прерываясь.
— Посмотрите в окно. Как вы думаете, какое сейчас время года?
— Осень. Зима. Зима. Сейчас зима.
— А где вы сейчас находитесь?
— Я? Здесь. В больнице.
Отто не выдержал, развернул стул и сел, рассматривая швагера с нарастающим удивлением.
— Эрих. Разрешите мне вас так называть? Скажите, как же вы смогли доехать сюда?
—  О! Это было просто. У меня записан адрес. Я подошёл  к жандарму на площади и показал записку. Жандарм как раз задержал за какую-то провинность русского хиви и сказал, чтобы тот привёз меня в комендатуру.
Отто стало нехорошо. В таком состоянии с лейтенантом могло случиться всё что угодно.
— Эрих, могу я просить вас нарисовать на листе бумаги квадрат.
Доктор положила на небольшом расстоянии от лейтенанта лист бумаги и карандаш.
— Нарисовать?
— Да.
Эрих протянул руку к листу бумаги, провёл по нему пальцем. Он начинал нервничать.
— Не беспокойтесь, Эрих. Я доктор, и о всех ваших временных трудностях никто не будет знать. Я думаю, что надеть шинель вам тоже будет трудно?
— Да. Это...
— Это восстановится. И очень скоро. Не стоит беспокоиться. Чтобы упростить нашу работу, у вас имеется заключение врачей?
— О да! В чемодане.
Елена Вадимовна медленно, отделяя каждое предложение, вполголоса перевела две страницы. Доктор продолжала расспрашивать. Эрих успокаивался и чувствовал, что его понимают и никто не убьёт.
— Почему вы стреляли вчера? Что вам показалось?
 
— Доктор, понимаете, когда на меня нападает страх... внезапный, я себе не принадлежу. Вчера опять показалось, что меня окружила служба гестапо. Сейчас я вижу, что это было преувеличение, но тогда — это было несомненно.
Эрих замолчал и неожиданно замер, словно углубившись   в себя.
— Голоса?
— И вы слышите? О, конечно нет. Это мой ужас. Только мой.
— Расскажите.
— Доктор, если бы я всё сказал там, в госпитале... Этого нельзя было говорить. Я только молчал, всем улыбался и... редко переодевался. И не спал. Только сегодня я хорошо выспался.
— Эрих, прошу вас, расскажите о ваших ужасных переживаниях. Это очень важно.
Лейтенант подумал, что впервые  в  жизни он  расскажет  о своих фантомах. Стало так необычно. Как будто называя их, он снимает с этих переживаний ореол неприступности, неизлечимости и волшебства. Даже от намерения всё рассказать стало легче.
— Одно и то же. Раньше мне казалось, что это в наказание. Я и сейчас так думаю.
— Что же?
— Я, если можно, расскажу с самого начала, чтобы вы меня правильно поняли.
— Конечно.
— Это было летом. Рота капитана Хагена ушла вперёд. Нам нельзя было отставать от танковой колонны. Которая уже скрылась из видимости. Мы шли по жаре и вели с собой безконечную кишку из пленных. Было жарко... Самое страшное — это поле. Невыносимо. Поле  до  горизонта. Зелёное. Одно и то же. Доходишь, а там снова. Многие мне советовали не смотреть на горизонт, потому что становилось страшно от бесконечности. Словно ты и не идёшь совсем. Русские пленные падали. Их собирали и расстреливали.
Эрих опустил голову.
— Сейчас это выглядит по-другому. Я понимаю, но тогда мы были обязаны выполнить боевую задачу. Мы же не виноваты, что пленных оказалось так много.
Он попытался взглянуть в глаза доктору, но не посмел поднять взор высоко; только увидел её руки и перламутровую пуговицу на кофточке возле шеи.
— К четырём дня, в самое пекло, мне поручили быстро расстрелять около двадцати человек, которые залегли и не хотели вставать. Опять всем пришлось остановиться, стоять   и ждать выполнения приказа нашим взводом. Когда я пришёл... туда, в конец их... даже не знаю, как назвать. Там оказался красноармеец. Совсем молодой. Он поднимал падающих, а они опять валились.
Эрих опять помолчал, но решил скорее закончить.
— Мы их подняли и расстреляли.
Он молчал и, сужая глаза, вспоминал, как валились в канаву убитые, как их доталкивали. Нужно было скорее идти. И не думать. Это была маленькая часть, частица, в его войне.
— Какие голоса вас  беспокоят?  Вы  говорили,  что  одни и те же?
— Да! — оживился Эрих, — именно одни и те же. Вот что непонятно. Когда я их выстроил, я спросил, красноармейца со светлыми волосами и голубыми глазами: «Как тебя зовут?» Он стоял и поддерживал другого. «Маштаков». А другой сказал:
«Иванов». Вот теперь у меня так и звучит в ушах одно и то же: «Маштаков! Иванов!» Что такое?
Зоя стояла бледная, её руки поднимались к груди; пальцы змейно шевелились.
— А! — раздался её стон.
— А-а-а! — крик заполнил всю комнату.
Воробьёва и Лена встали рядом, но не могли прикоснуться к ней.
— Негодяй, — шипела она, — негодяй.
Зоя металась в узком кругу. К лейтенанту её не пускали женщины. Медсестра утыкалась в вешалку, в тумбочку. Всё хотелось взорвать!
— А! — схватив с тумбочки синий томик «Майн Кампф», она с высокого замаха шлёпнула его о пол.
Отто вскочил.
— Сволочи, — длинно, словно расстреливая Хагена и Эриха, прожигая их глаза своей ненавистью, выговорила она и выбежала в коридор.
Отто знал, что нужно делать. Он поправил ремень и громко вызвал:
— Фельдарт Краузе, немедленно сюда!
— Господин капитан, прошу вас! — закричала Елена Вадимовна. Она пыталась встать перед разгневанным комендантом, но это никак не выходило.
— Я не нуждаюсь в ваших словах...
— Выслушайте, умоляю вас!
— Это заслуживает наказания.
Надежда Александровна подобрала книжку, сложила  её и вернула на прежнее место.
Helen опустилась на колени и, протискиваясь сквозь лёд  и ненависть в стальных глазах офицера, произнесла:
— Умоляю, выслушайте.
Отто не мог найти объяснения происходящему и машинально ответил:
— Встаньте.
Елена Вадимовна встала перед ним стеной и медленно произнесла:
— Эта медсестра несколько месяцев назад получила извещение о том, что её муж, лейтенант Маштаков, пропал без вести. Только что она узнала, что её муж убит и убил его лейтенант Эрих Шмидт. Прошу вас понять чувства человека, который...
Дальше говорить не могла.
 
; ; ;

«Проклятье!» — только одно слово вертелось на языке.
Капитан надевал перчатки, морщился от холодного резкого солнечного света на пороге лазарета и повторял снова: «Проклятье!»
Летом на этой дорожке, так же вне себя от невозможности понять русскую дикость и глупость, — он пустил Жозефину вскачь и вверх. Он скакал и что-то говорил себе.
Сейчас он тяжело шёл на подъём по двухдневному ещё мягкому снегу мимо ворот в поле, шёл и повторял: «Проклятье!».
Дальше идти было нельзя. Кто-то плакал совсем близко, за забором.
Поколебавшись, Отто всё же вернулся и прошёл к полю. Слева на земле, обхватив ствол берёзы руками, рыдала медсестра. Она плакала и что-то говорила сквозь всхлипы в чёрные трещины коры, припадала головою к корням и говорила и плакала, срывая голос и передавая дереву себя в непонятных звуках. Отто смотрел, как затихают её рыдания, вздрагивают плечи и там, где лобик медсестры утыкался в грязные бордовые корни, ещё продолжался неясный разговор. На спине её лежало три крохотных жёлтых листочка.
Отто поднял голову. Где-то высоко в ветвях на вершине берёзы задержалось несколько последних золотых листков. Один из них слезою спустился вниз и упал возле затихшей рыжей головки.
Нужно было подойти и поднять с холодной земли женщину.
Нельзя было подходить и трогать.
Руки медсестры снова потянулись и обняли ствол.
«Проклятье!»
 
;  ; ;

Эрих долго извинялся и объяснял доктору и переводчице. Надежда Александровна сидела неподвижно и, казалось, не слушала его. Самое неприятное было то, что лейтенанту не было больно.
— Ну что же, — вздохнула она. — Подведём итоги.
— Да, доктор, да. Вы вылечите меня?
Воробьёва отвечала уже без сочувствия и почти равнодушно:
—   Необходимо  обследование.  Пункция  спинного мозга. Наблюдение и лечение.
— Но... это... поддаётся?
— Поддаётся. Но — в течение двух или трёх месяцев.
— Вы сможете мне помочь?
Доктор как-то странно взглянула на него и спросила:
— А вы всё мне рассказали?
Эрих вздрогнул и стал серьёзен. Не хотелось этого говорить.
— Скажите, как есть. Я разберусь, — помогла доктор.
— Сказать?
— Обязательно. Как есть.
— Доктор, тогда скажу, — с каждым словом Эрих чувствовал, как спадает внутреннее напряжение и уходит страх.
— Понимаете. Я мнителен. Понимаю. Но... Когда я говорил о голосах, о гестапо, о том, как болит у меня голова, — я же вижу, что это болезнь. Я различаю, — нашёл он нужные слова. — Но есть ещё что-то, что... я не могу признать за болезнь. У меня предчувствие. Тут что-то не то.
— Что?
— Понимаете, я очень часто замечаю, что он здесь.
— То есть?
— Доктор, не подумайте, что я... в буквальном смысле. Я же не психически больной. Понимаете, я не могу забыть его взгляд перед смертью. Он... так смотрел мне в глаза. Говорил мне что- то... молча. И теперь я часто словно вижу его взгляд через... всё. Вот у вас только что был его взгляд. Деревья в парке так... наклоняются, что я чувствую, что он мне что-то говорит. Я это ясно чувствую. Я не боюсь, но это непостижимо. Я тут даже собаку сегодня утром встретил. Я не думал, что вам оставят жить собаку. Она смотрела на меня его глазами. Разве такое бывает, доктор?
Надежда Александровна наблюдала за пальцами больного. Тонкие, паучьи, они беспокойно вздрагивали и пробегали по белой скатерти.
— С деревьями и собакой вы, конечно, преувеличиваете,  но отчасти это действительно не болезнь.
— Как вас понимать, доктор?
Она вздохнула и собралась было говорить о заложенных покойниках. Даже открыла рот.
Перед нею сидел, вытянув сложенные в кулачки тонкие чистые руки, молодой лейтенант. Ей хотелось рассказать о сокровенных русских обрядах, но другая сила остановила язык.
«Нельзя!» — говорила она: «Нельзя их сюда пускать». «Не поймут». «Натопчут». «Разворуют на растопку».
Доктор всё ещё смотрела на лейтенанта долгим взглядом    и видела, что рассказ о заложенных покойниках — не просто сведения о русских обрядах, — это очень важная часть дома. Та, в которую заезжего впускать нельзя.
Дверь открылась.
Отто пригнул голову, ощутив в палате какое-то напряжение.
— Доктор Воробьёва, прошу вас. Там у поля под деревом лежит ваша медсестра. Пройдите и поднимите её с земли.

22 «Люгер» — парабеллум.