Ремейк. Глава 5. Корякский АО, здравствуй

Аэровокзал «Елизово» представляет собой строение, столь серое и убогое, что страх сменяется щемящим чувством тоски и тревожного ожидания, близкого к безысходности. В бегах нет сил радоваться маленьким победам. Общая стратегия выживания подталкивает любого к настороженности на грани тревожно-мнительного расстройства. Расслабляться себе дороже. Все чувства обострены так, что чувствуешь себя без кожи. Кажется, что читаешь чужие мысли и обретаешь способность видеть людей насквозь. Важно не садиться на измену, а использовать этот природный апгрейд по назначению.

В толпе, Инкерман замечает Татьяну, радостно обнимающую невысокого красавца в морской куртке «канадке». Вулканы уже не производят такого впечатления, как сверху. Везде грязь и запустение. У кассы аэропорта с табличкой «Местные авиалинии» никого нет, а у соседней перекрикивается и суетится толпа. Все рвутся на материк и готовы друг друга порвать на тряпки. В зале отчетливо пахнет копченой рыбой. У Инкермана в голове возникает шальная мысль:

— Девушка, мне один до Усть - Агваяма, Приморский район.
Девушка смотрит на него из окошка с удивлением:
— Туда только вертолет летает из Приморского.
— А до Приморского?
— Через два часа Як-40, через Усть - Камчатск, летите?
— Лечу.
Пытаясь убить время, Инкерман разглядывает огромную рельефную карту Камчатки на стене. Названия незнакомые и странные. Усть - Агваям на карте не обозначен.

Аэропорт «Приморский» ужасен. По-сути,  это деревянный барак, кое-как приспособленный под аэровокзал. На грубых скамейках сидят туземцы с монголоидными лицами, в длиннополых шкурах и рассматривают Инкермана, обмениваясь репликами на неизвестном грубом языке с вкраплением знакомых, исключительно матерных, слов. Всё закрыто, расписание не вывешено. Инкермана мутит от длительного перелета, дрянной пищи и девятичасовой разницы во времени. Из памяти самопроизвольно возникают картины перелета: береговая полоса, серое море, огромные вулканы вдалеке сменяют друг друга, как часовые. Посадка: плоское побережье под огромным вулканом с десятком пятиэтажек и деревянных хибар —  Усть-Камчатск. Неторопливые движения заправщиков, собаки, бегающие по полю. Потом снова взлет,  страшная болтанка, запах рвоты и удручающее белое безмолвие тундры внизу, под крылом. Голос бортпроводницы: «температура в аэропорту «Приморский» минус пятнадцать градусов».

Инкермана мутит и он вышел на улицу. Сигарета пляшет в руке. Ему так плохо, что приходится держаться за стенку. Наконец, его стошнило. Вязкая слюна пытается застыть на бороде. Инкерман утирается краем собственной майки и затягивается. Подходит парень: «Дай закурить». Инкерман отрицательно качает головой. «Оставишь?» — Инкерман молча протягивает остаток сигареты и возвращается внутрь.

Хлопает входная дверь и внутрь «аэровокзала» врывается волна ледяного воздуха вместе с заиндевевшим летчиком в синей меховой куртке.
— Извините, а когда летит вертолет в Усть-Агваям? — Инкерман ловит летчика за рукав.
— Через шесть дней. МИ-8 раз в неделю летает, вчера был борт. Билет 8 рублей, но вам, наверняка, не достанется.  Их за месяц раскупают.  Другого транспорта в районе нет. Советую выспаться в гостинице за аэропортом и попытаться завтра попасть на грузовой борт в 7 утра.  Может и договоритесь с ребятами.
—  Спасибо, брат.
— Удачи…

Инкерман выходит из здания. Резкий, неприятный ветер рвёт полы плаща. Уже совершенно темно. В воздухе летает колючий снег, и не видно совершенно ничего. Поселок Приморский прячется во тьме и ничем себя не обозначает, как будто идет война, и ожидается неприятельский авиа налет. Инкерман семенит по снегу в своих дурацких модных мокасинах и норовит упасть через шаг. Кожаные подошвы замерзли и стали твердыми, как пластик. Показались неясные отблески света, а затем ряд освещенных окон и обледеневшее крыльцо. «Это гостиница», — убеждает себя Инкерман, стуча зубами. Очень хочется в тепло, но дверь оказывается заперта. Напрасно руки пытаются нашарить звонок. Приходится колотить в дверь ногой.

Послышалось шарканье. Дверь открылась. На пороге возникла толстая тетка с монголоидными чертами лица, обмотанная пуховым платком крест-накрест. Поверх красуется вышитая бисером безрукавка из шкуры оленя, мехом внутрь. На ногах переливаются игривым многоцветием полосатые вязаные носки, соединенные с войлочной подошвой. Несколько секунд тетка разглядывает Инкермана и, наконец спрашивает неприятным голосом:
— Чё надо?
— Переночевать…
— Заходи, — тётка шаркает к столу, открывает потрепанную тетрадь и, не глядя на Инкермана, бормочет, водя пальцем по корявым строчкам, — определю тебя во второй, там поспокойнее будет.

То, что здесь бывает неспокойно, подтверждают пьяные крики из дальнего конца коридора, растворяющегося во тьме, как в бесконечности. Стены облезлого темно-зеленого цвета делают помещение похожим на казарму или тюрьму. Лампа моргает, и отблески придают помещению еще более зловещий вид.
— Можно здесь купить что-нибудь из одежды и средств гигиены?
— Скажешь тоже: «Гигиена продажная девка империализма». Слыхал такое?
— Хотелось бы познакомиться хоть с одной продажной девкой поближе…
— Смешной! Здесь нет магазина, а автобус ушел засветло. Больше не будет. Давай паспорт, оформлять буду.
— Давай, мать,  без оформления, все равно завтра уезжаю.
— А если ты сопрешь чего, или сломаешь, где искать тебя прикажешь?

Инкерман бросает четвертак на тетрадь:
— Ты же видишь, я человек приличный, сдачи не надо.
— Вижу, какой ты приличный. Приличные люди в мороз без шапки, в тапочках по снегу не бегают. На вот тебе бумаги туалетной, мыло, порошок зубной и смотри, а то стащат. Мне потом отдашь. Вот тебе бельё, полотенце.
— Номер с душем?
— Скажешь тоже! Мыться в бане у летчиков, но сейчас уже поздно, в номере раковина, а туалет на улице. Так-то,  милок. Иди за мной.

Они пошли по темному коридору. Остановились у крайней двери, за которой слышится пьяная беседа
— Открывай, архаровцы, — забарабанила тётка в дверь. Разговоры смолкли, но открывать никто не торопится, — оглохли, что ли? Перепились, чучмеки?
Дверь открывает пьяный монголоид со счастливым и наивным лицом.
— Кузьминишна, — полез он, было, к тётке обниматься, но та его отстраняет привычным движением руки, как предмет неодушевленный.

Внутри в нос ударила удушливая волна вони. На столе, на газете, лежит огромная полу объеденная рыбина нездорового бурого цвета и куски серого хлеба. Стоит несколько грязнейших стаканов и початая бутылка самогона.
— Выпейте с нами, — дружно предлагают постояльцы, раскачивая в воздухе стаканами с самогоном, что придает действию вид ритуального танца. Встать для них явно небезопасно.
— Мальчики, не орать, постояльца не обижать. Он человек приличный, устал с дороги, издалеча  ехал, — командует Кузьминична. Пьяная компания дружно кивает в ответ, — ты их не бойся, они быстро налакаются и спать попадают. А воняет — рыба. Они любят с душком, как медведи, специально закапывают. Ты лучше не пробуй, — наставляет Инкермана Кузьминична.
— Можно меня разбудить в шесть, но очень точно? — спрашивает Инкерман.
— Конечно, не беспокойся.

Кузьминична удаляется. Инкерман отказался от предложения выпить. Компания и не настаивает. Слово «приличный» оказывает на них магическое действие — все переходят на шепот. Инкерман умылся и стелет постель. Белье серое, рваное. Кровать, с панцирной сеткой, проваливается и провисает до самого пола. Каждое движение сопровождается скрежетом и стонами пружин. Вонь кажется нестерпимой. Очень хочется в туалет, но не хватает смелости. Гедонист и любитель комфорта Инкерман представляет, как дерьмо застывает от мороза прямо в заднице и становится похожим на кол. Вонь скоро перестает беспокоить — человек быстро адаптируется к вседавлеющей реальности, даже в тюрьме чувствует себя, как дома, через неделю-другую. Через несколько минут в комнате уже спят все.