6. Поединок в Яме

      

Поединок в «Яме»

       Но я отклонился от темы. Тема книги – любовь и драмы, произрастающие из этой любви.
       Так что же мы видим у Куприна?
       То, как происходило знакомство кадет (именно кадет, а не кадетов, ровно как, к примеру, солдат, а не солдатов) с интимной стороной жизни, в которую они вступали всё в большей степени с каждым новым курсом.
        В романе «Яма» Александр Иванович Куприн писал следующее:
        «Надо сказать, что в то отдалённое время, о котором идёт речь, закрытые заведения – мужские пансионы и мужские институты, а также кадетские корпуса – представляли из себя какие-то тепличные рассадники. Попечение об уме и нравственности мальчуганов старались по возможности вверять воспитателям, чиновникам-формалистам, и вдобавок нетерпеливым, вздорным, капризным в своих симпатиях и истеричным, точно старые девы, классным дамам. Теперь иначе. Но в то время мальчики были предоставлены самим себе. Едва оторванные, говоря фигурально, от материнской груди, от ухода преданных нянек, от утренних и вечерних ласк, тихих и сладких, они хотя и стыдились всякого проявления нежности, как «бабства», но их неудержимо и сладостно влекло к поцелуям, прикосновениям…».

      И далее Куприн даёт пояснения, почему так происходило с отроками, надевшими военную форму…
        «Жажда семейной ласки, материнской, сестриной, нянькиной ласки, так грубо и внезапно оборванной, обратилась в уродливые формы. … Нередко какой-нибудь пятнадцатилетний пузырь, которому только впору играть в лапту или уписывать жадно гречневую кашу с молоком, рассказывал, начитавшись, конечно, кой-каких романишек, о том, что теперь каждую субботу, когда отпуск, он ходит к одной красивой вдове миллионерше, и о том, как она страстно в него влюблена, и как около их ложа всегда стоят фрукты и драгоценное вино, и как она любит его неистово и страстно».
        Да, рассказов сочинялось и сочиняется в этаких вот закрытых учебных заведениях, хоть отбавляй. И, порою, вырываются из уст подростков такие невероятные истории, что и поверить в них трудно, но все верят, потому что хочется верить: вот, товарищ сегодня уже прикоснулся к заветному плоду, а, значит, вполне возможно, уже завтра прикоснусь и я, сегодня с завистью выслушивающий были и небылицы.
       Удивительны наблюдения Куприна за всем этим процессом. Впрочем, с
другой стороны, что уж здесь такого удивительного, если он сам варился в гуще всех этих событий и сам, небось, нередко выслушивал повествования о подвигах своих однокашников. Описал он в «Яме» и следующий этап приобщения в неведомому. Книги! Ведь книги бывают разные! И разному они учат…


       Очень точно показан в повести «На переломе (Кадеты)» переходный возраст:
        «Тут, кстати, подоспела и неизбежная полоса затяжного запойного чтения, через которую, конечно, проходили каждый мальчик и каждая девочка. Как бы ни был строг в этом отношении классный надзор, юнцы читали, читают и будут читать именно то, что им не позволено. Здесь есть особенный азарт, шик, прелесть запретного. Уже в третьем классе ходили по рукам рукописные списки Баркова, подложного Пушкина, юношеские грехи Лермонтова и других: «Первая ночь», «Вишия», «Лука», «Петергофский праздник», «Уланша», «Горе от ума», «Поп» и т. д.».
        Таинственное, неизведанное… Одно дело приходит оно в рассказах товарищей, таких же неопытных неумех как сам. И совсем другое дело, когда описано всё это маститым автором, да как описано!
        Помню, в десятом классе Калининского суворовского военного училища дал мне старший суворовец, выпускник, почитать рассказ Алексея Николаевич Толстого «Пакет». Во всяком случае, считается, что это его рассказ и даже он выставлен теперь под его авторством в интернете, хотя ни в избранных, ни в собраниях сочинений его нет. Впрочем, нет, думается, по вполне понятным причинам...
        Забавно, что дал этот рассказ мне, как бы так выразиться, коллега – секретарь комсомольской организации выпускной роты. Ну а я был комсомольским секретарём роты десятого класса…
         – Смотри! – предупредил он, – Не попадись! Отберут офицеры воспитатели, и поминай как звали… Утром вернёшь…    
         Рассказ был отпечатан на пишущей машинке. Довольно внушительная стопка стандартных листков.
         На самоподготовке принялся за чтение. Потихоньку, конечно. Сказано, не афишируй, вот и не афишировал. Но ребята скоро заметили, что уж больно я чем-то увлечён. На вопросы либо вообще не отвечал, либо отвечал невпопад. А спрашивали то по урокам. Как не удивиться?! Обычно добросовестно готовился и помогал отстающим, а тут – ноль внимания.
       Ну и в конце концов разоблачили. И сразу, последовало то, что и надо было ожидать:
       – Дай почитать!
       Взмолились буквально. Мол, будем осторожно. Ночью, когда офицер воспитатель уйдёт домой, а все помкомвзвода – были у нас таковые из сержантов-срочников – спать улягутся.
      Словом, читало, наверное, полвзвода, не меньше. Примерно так, как в фильме о Шурике, «Наваждение», кажется, подставляя столы и стулья, чтобы видеть текст сверху, потому как подойти к нему уже было невозможно. Помните, как студенты читали конспект. Но то конспект – как говорится, окно в науку, а здесь…
       Обошлось, никто не поймал, и я своевременно вернул рассказ.
       Наверное, и нам, советским суворовцам, прочтя всё это, можно было подписаться под сказанным Куприным в романе «Яма»:
       «Но, как это ни может показаться странным, выдуманным или парадоксальным, однако и эти сочинениями рисунки, и похабные фотографические карточки не возбуждали сладостного любопытства. На них глядели, как на проказу, на шалость и на прелесть контрабандного риска. В кадетской библиотеке были целомудренные выдержки из Пушкина и Лермонтова, весь Островский, который только смешил, и почти весь Тургенев, который и сыграл в жизни Коли (героя романа – Н.Ш.) главную и жестокую роль. Как известно, у покойного великого Тургенева любовь всегда окружена дразнящей завесой, какой-то дымкой, неуловимой, запретной, но соблазнительной: девушки у него предчувствуют любовь, и волнуются от её приближения, и стыдятся свыше меры, и дрожат, и краснеют. Замужние женщины или вдовы совершают этот мучительный путь несколько иначе: они долго борются с долгом, или с порядочностью, или с мнением света, и, наконец, – ах! – падают со слезами, или – ах! начинают бравировать, или, что ещё чаще, неумолимый рок прерывает её или его жизнь в самый – ах! – нужный момент, когда созревшему плоду недостает только лёгкого дуновения ветра, чтобы упасть. И все его персонажи всё-таки жаждут этой постыдной любви, светло плачут и радостно смеются от неё, и она заслоняет для них весь мир. Но так как мальчики думают совершенно иначе, чем мы, взрослые, и так как все запретное, все недосказанное или сказанное по секрету имеет в их глазах громадный, не только сугубый, но трегубый интерес, то, естественно, что из чтения они выводили смутную мысль, что взрослые что-то скрывают от них».

        Тургенева Куприн упомянул вполне к месту. Ведь с Тургеневым в ранней юности произошло то, что происходило с кадетами, в том числе, видимо, и самим Александром Ивановичем, который не раз говорил, что герои произведений «На переломе (Кадеты)» и «Юнкера» написаны им с себя самого, да и в «Яме» он ведь тоже рассказывает о кадетах.
        А произошло, с одной стороны, с точки зрения юноши (почти отрока) очень желаемое, притягательное и как бы открывающее страницу в новый, неизведанный взрослый мир, а с другой – ужасное, наносящее удар тому светлому, яркому, что ожидаемо душой и сердцем.
        Тургенева познакомила с тем неизведанным властная, несколько грубоватая, своевольная и считавшая себя всегда правой мать. Она сочла, что сыну пора сделать шаг в это самое неизведанное и поручила одной своей крепостной попросту выйти в сад, где гулял юный Иван Сергеевич, и соблазнить его.
       В романе «Яма» есть весьма похожий эпизод…
       «В то время у них служила горничная Нюша, которую иногда шутя называли синьорита Анита, прелестная черноволосая девушка, которую, если бы переменять на ней костюмы, можно было бы по наружности принять и за драматическую актрису, и за принцессу крови, и за политическую деятельницу. Мать Коли явно покровительствовала тому, что Колин брат полушутя, полусерьёзно увлекался этой девушкой. Конечно, у неё был один только святой материнский расчёт: если уже суждено Бореньке пасть, то пускай он отдаст свою чистоту, свою невинность, своё первое физическое влечение не проститутке, не потаскушке, не искательнице приключений, а чистой девушке. Конечно, ею руководило только бескорыстное, безрассудное, истинно материнское чувство».
      Но ведь, согласитесь, чувство крайне эгоистичное. Она думала о сыне, но не думала о горничной…
        Ну вот, отчасти, объяснение и поступка матери Ивана Сергеевича Тургенева, поступка реального, а не художественного, как в романе.
        С кадетами же всё было возведено едва ли не в ранг плановых занятий, ну или – поскольку организовывались походы в известные дома по выходным – спортивных мероприятий…
        Это была прерогатива воспитанников старших классов.
        Важно, что Куприн смело вторгается в эти порой стыдливо умалчиваемые стороны человеческих отношений, тем самым, одних предостерегая, других наставляя, а третьих успокаивая, мол, не корите себя слишком за некоторые прегрешения – с кем ни бывало…
       На первый взгляд, удивительно, но на самом деле, порой, случается именно так. Как-то я подарил одной даме свой роман «Офицеры России. Путь к Истине» (я его впоследствии разместил на сайте Проза. Ру). Через некоторое время она позвонила, сказала много лестных и приятных автору слов, а потом сообщила:
        – Я прочитала и теперь сажаю за книгу дочь…
        Поинтересовался, а сколько дочери лет? Оказалось, что четырнадцать.
        Удивившись и даже встревожившись, осторожно сказал:
        – Не рано ли? Там же ведь есть сцены…
        Она не дала договорить.
        – Да, да, весьма откровенны, но выписаны чисто, – так и сказала «чисто». – Пусть читает сейчас. Как раз своевременно, а то потом может быть поздно!
        Мы поняли друг друга без слов. Да, действительно, я постарался выписать «самые-самые» сцены так, чтобы не отторгать читателя смесью медицинских терминов и блатного жаргона, пришедшего к нам с демократией. Но я и представить себе не мог, что именно это направление в романе может быть поучительным. И только теперь, серьёзно занявшись творчеством Александра Ивановича Куприна и особенно любовным его творчеством, отражающим изобилующую любовными драмами жизнь, я понял в чём дело. А понять помогла аналитическая статья Владислава Ходасевича (1886-1939), не только известного поэта, но критика, мемуариста и историка литературы, посвящённая роману Куприна «Юнкера».
       Ходасевич писал:
       «Художник выражает мир таким, каким он ему видится, а что значит такое видение – это, быть может, ему самому не более ясно, чем его читателю. Читатель может "открыть" в произведении больше, чем автор сознательно хотел выразить. Критик есть только внимательный читатель. Критик порою тянет за конец нитки – и вычитывает то, что, пожалуй, будет новостью для самого автора, хотя эта новость, несомненно, заключена в произведении».
       Конечно, это сказано о великолепном, непревзойдённом романе Александра Ивановича Куприна «Юнкера», но понять это в общем-то легче через примеры, которые, оказывается лежат на поверхности.
       Но всё-таки, что нам известно о кадетской любви Александра Куприна?
       Предлагаю вниманию читателей отрывок из рассказа писателя, название которого пока не назову и даже уберу из текста имя героя. Для чего? Это будет ясно, когда дело дойдёт до соответствующей главы… Тогда-то я и смогу убедить читателя, что речь в рассказе идёт о самом Александре Ивановиче Куприне, что это он герой своего рассказа, во всяком случае в той части, когда описывает свою любовь…
        «В памяти (…) быстро-быстро проносилось прошлое, отделённое тридцатью годами. Он познакомился с Леночкой в то время, когда им не исполнилось ещё и по одиннадцати лет. Она была худой и капризной девочкой, задирой и ябедой, некрасивой со своими веснушками, длинными руками и ногами, светлыми ресницами и рыжими волосами, от которых всегда отделялись и болтались вдоль щек прямые тонкие космы. … Олечка держалась в стороне: она всегда отличалась благонравием и рассудительностью. На праздниках все вместе ездили танцевать в Благородное собрание, в театры, в цирк, на катки. Вместе устраивали елки и детские спектакли, красили на пасху яйца и рядились на рождество. Часто боролись и возились, как молодые собачки».
       С кем ни бывало подобное, когда вдруг девочка подросток внезапно, нежданно, обращается в девушку, привлекательную девушку, девушку, достойную, пусть ещё ранней, пусть юношеской, но уже любви… Кому не приходилось вот этак удивляться необыкновенному превращению, подобно герою рассказа, а точнее, подобно самому юному Александру Куприну!?
      «…Леночка, как и всегда, уехала на лето с семьей к себе в Жмакино, а когда вернулась осенью в Москву, то (…) , увидев её в первый раз, раскрыл глаза и рот от изумления. Она по-прежнему осталась некрасивой, но в ней было нечто более прекрасное, чем красота, тот розовый сияющий расцвет первоначального девичества, который, бог знает каким чудом, приходит внезапно и в какие-нибудь недели вдруг превращает вчерашнюю неуклюжую, как подрастающий дог, большерукую, большеногую девчонку в очаровательную девушку. Лицо у Леночки было еще покрыто крепким деревенским румянцем, под которым чувствовалась горячая, весело текущая кровь, плечи округлились, обрисовались бедра и точные, твердые очертания грудей, все тело стало гибким, ловким и грациозным.
       И отношения как-то сразу переменились. Переменились после того, как в один из субботних вечеров, перед всенощной, Леночка и (…), расшалившись в полутемной комнате, схватились бороться. Окна тогда еще были открыты, из палисадника тянуло осенней ясной свежестью и тонким винным запахом опавших листьев, и медленно, удар за ударом, плыл редкий, меланхоличный звон большого колокола Борисоглебской церкви.
       Они сильно обвили друг друга руками крест-накрест и, соединив их позади, за спинами, тесно прижались телами, дыша друг другу в лицо. И вдруг, покрасневши так ярко, что это было заметно даже в синих сумерках вечера, опустив глаза, Леночка зашептала отрывисто, сердито и смущенно:
       – Оставьте меня… пустите… Я не хочу…
       И прибавила со злым взглядом влажных, блестящих глаз:
       – Гадкий мальчишка».
       Вот так… Внезапно осознала она и заставила осознать его, что они уже не дети, что уже прикосновения не могут быть столь бесшабашными по-детски, что уже проявились у девочек такие запретные места, к которым нельзя прикасаться.
       И вот результат…
       «Гадкий мальчишка стоял, опустив вниз и нелепо растопырив дрожащие руки. Впрочем, у него и ноги дрожали, и лоб стал мокрым от внезапной испарины. Он только что ощутил под своими руками ее тонкую, послушную, женственную талию, так дивно расширяющуюся к стройным бедрам, он почувствовал на своей груди упругое и податливое прикосновение ее крепких высоких девических грудей и услышал запах ее тела – тот радостный пьяный запах распускающихся тополевых почек и молодых побегов черной смородины, которыми они пахнут в ясные, но мокрые весенние вечера, после мгновенного дождя, когда небо и лужи пылают от зари и в воздухе гудят майские жуки».
      И вот уже для героя рассказа подружка детства вовсе не подружка детства, а девушка, которая заставляет думать о ней совершенно по-иному, чем прежде и желать, да, уже желать прикосновений, которые прежде не имели никакого значения, желать и не сметь делать их.
       И Куприн точно показывает те чувства, которые обрушиваются на такого юношу:
        «Так начался для него этот год любовного томления, буйных и горьких мечтаний, единиц и тайных слез. Он одичал, стал неловок и грубоват от мучительной застенчивости, ронял ежеминутно ногами стулья, зацеплял, как граблями, руками за все шаткие предметы, опрокидывал за столом стаканы с чаем и молоком. «Совсем наш Коленька охалпел», – добродушно говорила про него Александра Милиевна.
        Леночка издевалась над ним. А для него не было большей муки и большего счастья, как стать тихонько за ее спиной, когда она рисовала, писала или вышивала что-нибудь, и глядеть на ее склоненную шею с чудесной белой кожей и с вьющимися легкими золотыми волосами на затылке, видеть, как коричневый гимназический корсаж на ее груди то морщится тонкими косыми складками и становится просторным, когда Леночка выдыхает воздух, то опять выполняется, становится тесным и так упруго, так полно округлым. А вид наивных запястий ее девических светлых рук и благоухание распускающегося тополя преследовали воображение мальчика в классе, в церкви и в карцере.
       Все свои тетради и переплеты исчертил (…) красиво сплетающимися инициалами Е. и Ю. и вырезывал их ножом на крышке парты посреди пронзенного и пылающего сердца. Девочка, конечно, своим женским инстинктом угадывала его безмолвное поклонение, но в ее глазах он был слишком свой, слишком ежедневный. Для него она внезапно превратилась в какое-то цветущее, ослепительное, ароматное чудо, а он остался для нее все тем же вихрястым мальчишкой, с басистым голосом, с мозолистыми и шершавыми руками, в узеньком мундирчике и широчайших брюках. Она невинно кокетничала со знакомыми гимназистами и с молодыми поповичами с церковного двора, но, как кошке, острящей свои коготки, ей доставляло иногда забаву обжечь, и он быстрым, горячим и лукавым взглядом. Но если, забывшись, он чересчур крепко жал ее руку, она грозилась розовым пальчиком и говорила многозначительно:
       – Смотрите, (…), я все маме расскажу.
       И он холодел от непритворного ужаса.
       Конечно, он остался в этот сезон на второй год в шестом классе, и, конечно, этим же летом он успел влюбиться в старшую из сестер Синельниковых, с которыми танцевал в Богородске на дачном кругу. Но на пасху его переполненное любовью сердце узнало момент райского блаженства…»
      Но ведь и у девушек проявляются желания, те желания, которых стыдятся они, от которых краснею, но запрещают которые, хоть и резко, но деланно резко, и всё менее решительно и твёрдо…
        «Пасхальную заутреню он отстоял с Юрловыми в Борисоглебской церкви … Леночка, Аркаша и он первыми пошли из церкви. Но по дороге Аркаша внезапно и, должно быть, дипломатически исчез – точно сквозь землю провалился. Подростки остались вдвоем.
Они шли под руку, быстро и ловко изворачиваясь в толпе, обгоняя прохожих, легко и в такт ступая молодыми, послушными ногами. Все опьяняло их в эту прекрасную ночь: радостное пение, множество огней, поцелуи, смех и движение в церкви, а на улице – это множество необычно бодрствующих людей, темное теплое небо с большими мигающими весенними звездами, запах влажной молодой листвы из садов за заборами, эта неожиданная близость и затерянность на улице, среди толпы, в поздний предутренний час.
       Притворяясь перед самим собою, что он делает это нечаянно, (…) прижал к себе локоток Леночки. Она ответила чуть заметным пожатием. Он повторил эту тайную ласку, и она опять отозвалась. Тогда он едва слышно нащупал в темноте концы ее тонких пальчиков и нежно погладил их, и пальцы не сопротивлялись, не сердились, не убегали.
       Так подошли они к воротам церковного дома. Аркаша оставил для них калитку открытой. К дому нужно было идти по узким деревянным мосткам, проложенным, ради грязи, между двумя рядами широких столетних лип. Но когда за ними хлопнула затворившаяся калитка, (…) поймал Леночкину руку и стал целовать ее пальцы – такие теплые, нежные и живые.
       – Леночка, я люблю, люблю вас…
       Он обнял ее вокруг талии и в темноте поцеловал куда-то, кажется, ниже уха. Шапка от этого у него сдвинулась и упала на землю, но он не стал ее разыскивать. Он все целовал похолодевшие щеки девушки и шептал, как в бреду:
       – Леночка, я люблю, люблю…
       – Не надо, – сказала она тоже шепотом, и он по этому шепоту отыскал губы. – Не надо… Пустите меня… пуст…
       Милые, такие пылающие, полудетские, наивные, неумелые губы! Когда он ее целовал, она не сопротивлялась, но и не отвечала на поцелуи и вздыхала как-то особенно трогательно – часто, глубоко и покорно. А у него по щекам бежали, холодя их, слезы восторга. И когда он, отрываясь от ее губ, подымал глаза кверху, то звезды, осыпавшие липовые ветви, плясали, двоились и расплывались серебряными пятнами, преломляясь сквозь слезы.
       – Леночка… Люблю…
       – Оставьте меня…
       – Леночка!
       И вдруг она воскликнула неожиданно сердито:
       – Да пустите же меня, гадкий мальчишка! Вот увидите, вот я все, все, все маме расскажу. Непременно!
        Она ничего маме не рассказала, но с этой ночи уже больше никогда не оставалась одна с (…). А там подошло и лето…
         Это ещё кадетство, это ещё кадетские годы. Ну а дальше мы, прерывая историю ранней детской любви, обращаемся к юности писателя и его удивительному произведению, которое сам Александр Иванович Куприн назвал своим «завещанием советской молодежи».