Путешествие в страну каменщиков

                Александр Лухтанов
               
                ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ КАМЕНЩИКОВ
                (Очерки истории Бухтарминского края)
               

                Усть-Каменогорск. 2019 г.
               
                Аннотация
На самом северо-востоке Казахстана приютился небольшой, но своеобразный Бухтарминский край. История его связана с разработкой рудных месторождений и искателями (и жителями) Беловодья – страны, где живется вольготно и счастливо. Трехсотлетняя история края полна событиями, исследованиями, визитами известных творческих людей. Если же говорить о его природе, надо напомнить, что речь идет о горах Алтая и реке Бухтарме, известных своей живописностью.
О людях края, о событиях прошлых веков и не таких далёких лет  рассказывают очерки в этой книге.
                Содержание

 Бухтарминские каменщики
 Зыряновская горно-Заводская волость
 Фыкалка
 Сенное 
 Путешествие в страну каменщиков
 Кокшаровы – славные имена Рудного Алтая 
 А.Е.Влангали – геолог и дипломат 
 Пути по Алтаю Г. П. Гельмерсена 
 О чем рассказывают имена и названия
 Краса Алтая Бухтарма
 На Зыряновских белках   
 Тайны, похороненные на дне Бухтарминского водохранилища 
 Зыряновское интеллигентное общество ХIХ века.
 Пасека на Студеной речке
 Записки рудничного маркшейдера
 История, замороженная в могилах
 Рудники – легенды
 Таежная история Тургусунгэс 
 Как начиналось мараловодство
 Загадочное племя чудь

                Бухтарминские каменщики

                На круч алтайскую взбираясь по тропе,
                Мой конь скользнул по ней окованным копытом,               
                А глубоко внизу в стремлении сердитом
                Ворчит и пенится седая Бухтарма.
                Г. Гребенщиков

Бухтарминский  край – крохотный уголок на карте земли, затерянный в горах, тупик, где кончается  железная дорога и где сложился своеобразный русский этнос, - имеет очень интересную и не такую  уж далекую историю.
Слова «каменщики», «алтайские каменные люди» происходят от «Камня», как местный народ называл горы, лежащие за Бухтармой, а, значит, каменщики - люди, живущие в «Камне» или за «Камнем». Еще правильнее  сказать, что это беглецы, скрывавшиеся в горах по Бухтарме. И слово, и само понятие «каменщиков» возникло и бытовало в основном в ХVIII веке.
В ХIХ веке укрываться уже не было необходимости, но слово это еще долго помнили и употребляли, особенно в официальной литературе. Но народ постепенно заменил его другими названиями: ясашники, кержаки, староверы, хотя это и не совсем верно, и каждое из этих слов относилось лишь к определенной части населения Бухтарминской долины.
Русские в Сибири появились еще с ХVII века. Ехали те, кому трудно и тесно жилось в европейской части России, уезжали, чтобы избавиться от крепостного права, убегали преступники с каторги и из тюрем, ехали зверопромышленники за дорогим соболем, надеясь на богатую добычу «мягкой рухляди». Тут находили новую родину освободившиеся ссыльные, сюда стремились те, кого преследовали за веру и инакомыслие, и прочие «гулящие людишки», искавшие местечко, где прожить полегче.
В 1656 году московский патриарх Никон, имевший огромную власть в государстве и даже носивший титул  «Великого государя»,  провел церковные реформы (исправление богослужебных книг, введение проповедей и т.д.) с целью усиления роли религии. Произошел раскол  русской церкви; приверженцев прежней веры стали  называть раскольниками  или староверами. Властный патриарх жестоко расправлялся  с противниками церковных нововведений, чем вызвал не только недовольство нежелающих, принять его реформу, но и бегство их  из страны. Уезжали в Польшу, на Урал, в Сибирь.
Сибирское приволье, необъятная тайга, полноводные реки, земли –паши, сколько душе угодно – все поражало. До российских  губерний доходила слава об  изобилии края за Каменным поясом. Так возникли легендарные рассказы о Беловодье, где «во всем сияние царит и красота древляго  благочестия», где «реки текут медом в кисельных берегах». Едва ли не самым благодатным местом  с богатой горной природой был Алтай. В разные времена народная молва помещала мифическое Беловодье то в одно, то в другое место, и едва ли не первым таким желанным уголком была долина Бухтармы. Пышная природа, красота горных долин не могли оставить равнодушным даже самого черствого человека. Цепи гор, бурные потоки чистых рек, буйная растительность – все это производило впечатление на жителей равнин, манило на поиски каких-то неземных, мифических царств, невольно настраивая на фантастические мысли о существовании Беловодья. Рассказы бывалых людей об изобилии дичи  и плодородных землях, домыслы  и молва о сказочной стране, где живется привольно и без стеснения, дополняли и приукрашивали действительность и порождали у населения Сибири, да и самой России стремление отправиться на поиски этой обетованной страны.
Бухтарминский край в то время не входил в состав Российской империи, но именно это обстоятельство (отсутствие гонений за веру, притеснений и принудительных работ, солдатчины, редкое туземное население и почти незаселенность территории) послужило причиной  появления здесь русских поселенцев. Первыми, скорее всего, могли быть староверы. Когда это произошло, литературные источники не дают точного ответа, но, вероятнее всего, в первой половине ХVIII века.
 Но кроме свободы безвластие имело и  огромные недостатки для своих же жителей,  и в первую очередь беззащитность от постоянных набегов и грабежей со стороны ойротов (джунгар) и местных барымтачей. Поэтому первым переселенцам приходилось прятаться, селясь в неприступных горах по ущельям рек, впадающих в  Бухтарму. Недаром в переводе с тюркского языка словосочетание  «Бух-тыр-ма» означает место, удобное для засады, для того, чтобы прятаться, скрываться.
Вскоре к староверам стали присоединяться беглые «бергалы» (шахтеры) с местных заводов и  рудников.
В 1723 году рудознатцы, посланные с Урала Акинфием  Демидовым, нашли руды в предгорьях Алтайских гор. Уже через два года здесь  возникла горнометаллургическая промышленность. В начале на рудниках и заводах работали вольнонаемные рабочие, но их не хватало, и Демидов стал перевозить сюда своих крепостных с Урала, а с 1847 года добился приписки местных государственных крестьян к своим предприятиям, т.е. они стали его крепостными. Приписные рабочие должны были отработать 35 лет, т.е. по существу до смерти. Работа велась в две смены – по 12 часов каждая, выходные и отпуска отсутствовали. К этому нужно добавить, что условия работы в шахте были  каторжными: без всякой механизации, вручную, зачастую стоя в воде, почти без вентиляции отбивали горную массу, грузили, откатывали в вагонетках. На заводах страдали не только от больших физических нагрузок, но и от жары, удушающих газов, пыли.
Рядом  была тайга, «дикий край», горы, где можно было укрыться от преследования, свободная, почти незаселенная земля между Россией и Китаем, где нет заводов и нет власти.
Число беглецов росло, и постепенно здесь образовалось тайное поселение в несколько сот человек. Собирался самый разный люд: преступники, бежавшие от каторги, сектанты, раскольники и просто любители вольной жизни.
Мировая история знает много примеров вольницы. Чаще всего это были бунтари, мятежники или разбойники, иногда овеянные ореолом защитников обездоленных или искателей приключений. Вспомним В. Телля, Робина Гуда, а в России – С. Разина, Е. Пугачева. Бухтарминскую вольницу можно сравнить с Запорожской сечью, возникшей на  юге России еще в ХVI веке. Также, как на  Бухтарме, ее организовали крепостные крестьяне, бежавшие от произвола помещиков. Вынужденные защищаться, они вооружились, построили укрепление, впоследствии преобразовавшись в казачество.
В отличие от запорожцев Бухтарминские каменщики не были военизированной организацией  и  от преследования предпочитали прятаться, для чего селились порознь, строя в тайге землянки или избушки наподобие охотничьих, иногда объединяясь в 3-5 домов. Однако в случае нужды эта «Сибирская сечь» могла и постоять за себя, удачно отражая нападения китайцев, калмыков  и даже казачьих карательных отрядов. В свое время на Алтае «подвигами» и побегами из тюрьмы был известен некий Афанасий Селезнев, «Селезень», как звали его в народе. В 1758 г., в очередной раз сбежав из острога, он вместе с семью другими беглецами укрылся в сосновом бору близ устья Бухтармы. Они построили укрепление и успешно защищались от набегов разбойников, не давая себя в обиду. Когда грабили их, отбирая скот, они делали набеги на соседей и тоже уводили лошадей.
На первых порах основными источниками существования каменщиков были охота и рыболовство. Шкуры и меха зверей  выменивали на хлеб. За солью, с риском быть пойманными, тайно пробирались на соленые озера в Кулундинской степи, в 40 км от  Локтя, за один раз привозя в переметных сумах по 2-3 пуда.
Не довольствуясь рыбалкой на Бухтарме, за ценными породами рыб (осетром и стерлядью) ездили на Зайсан, а так как  приходилось опасаться разъездных казачьих пикетов и китайских пограничников, двигались по ночам, добираясь до места за неделю.
Находясь в розыске, каменщики торговали в основном с  китайскими солдатами и офицерами, стоящими на границе, сбывая им меха и панты маралов; иногда  появлялись и в русских селениях, но тайно.
Постепенно все большее значение приобретало животноводство  и земледелие. До 1792 года они имели второстепенное значение, тем не менее, отдельные семьи каменщиков богатели и процветали. Проблемой оставались женщины, их приходилось похищать или тайно договариваться с жителями приграничных  селений. Нередко женились и на  киргизках, калмычках (алтайках), обращая их в христианство.
Живя порознь, каменщики не могли бы выжить, не общаясь между собой. Существуя без власти, они должны были или подвергнуться безудержному разгулу, заняться грабежами  и разбоями, или установить свой порядок,  придумать свои законы. Некоторые  вопросы, например, защиты они решали коллективно на сходах, для чего в случае необходимости съезжались в определенных местах. Как писал русский ученый  А. Принтц, по заданию Русского Географического общества совершивший в 1863 году  путешествие на Алтай, именно на сходках каменщики совершали суды и выносили приговоры преступникам из своей среды.
Конечно, начальство алтайских заводов, нуждающихся в рабочей силе, было обеспокоено бегством своих служилых людей. Дело не только в том, что уходили рабочие, столь нужные в шахтах и  на заводах, беглецы подавали дурной пример остальным. Едва ли не  каждый год горнозаводская  администрация в Барнауле посылала   команды для уничтожения «ядовитого гнезда» и поимки непокорных. Но  это, как правило, не давало желаемого результата. Беглецы были людьми привычными ко всем невзгодам, знали приемы охоты и умело уходили от преследования. С другой стороны, известия о Бухтарминской вольнице беспокоили и столичный Петербург
Там  еще помнили бунтарей Степана Разина, а с мятежниками  Емельки Пугачева только-только расправились. Поэтому из Санкт-Петербурга  в  Омск  генерал-губернатору шли депеши с требованиями навести порядок, а тот слал приказы в Барнаул. Каменщики  почти всегда ускользали от карательных отрядов, уходя еще дальше в горы, в тайгу и даже на белки. Напротив, возвращаясь домой, солдаты рассказывали о богатом крае, возбуждая еще больший интерес среди местного люда. Но жизнь вне закона не могла устраивать и самих обитателей Бухтарминской долины, и они тоже начали предпринимать попытки изменить свое положение. Боязнь, что их найдут, раздоры между собой, страх перед разбойниками не раз заставляли «каменных отшельников» задуматься о вхождении под могущественное государственное покровительство.
В 1788 году они снарядили ходоков в  Пекин к  богдыхану Поднебесной империи с просьбой принять их в китайское подданство. Но богдыхан не нашел ничего хорошего в принятии под свое покровительство буйной русской голытьбы и отказал им. Да и сами каменщики, привыкшие к воле, быстро разочаровались в своем намерении, когда их доверенные, вернувшись из китайского города Кобдо, рассказали, как часто совершаются у китайцев мучительные казни даже за самые  незначительные преступления. Более мудро рассудила российская императрица Екатерина II, по подсказке сибирского губернатора Якобия, решив, что нет смысла преследовать «гулящих людишек», а гораздо выгоднее склонить их на свою сторону, приняв в подданство Российской империи. Так  Россия могла закрепить за собой обширный Бухтарминский край, а новые подданные, осваивая свободные земли и занимаясь хозяйством, могли принести пользу государству, тем более что неподалеку в 1786 году был открыт Бухтарминский рудник, а в 1792-м – Зыряновский. Для их разработки требовались рабочие.
Весной 1789 года командующий  Сибирским корпусом генерал-майор Штрандман по указанию самой императрицы отправил послов к каменщикам с целью «узнать, имеют ли беглецы раскаяние в проступках и, ежели имеют, то уговорить их к  возвращению в Россию». Каменщики особенно не сопротивлялись, т.к. и сами думали о том же, и лишь наказали  послам передать: «Пусть пришлет уверение, что они простятся в проступках, что не будут приписываться к заводам и браться в рекруты». Осенью 1790 года ответная делегация каменщиков прибыла  в Усть-Бухтарму и объявила чиновнику Приезжеву: «Ежели им  будет прощение, то они согласны быть верноподанными России». Тотчас же донесение об этом было направлено в столицу, и в апреле 1791 г. Государственный совет постановил: «Обнадежить беглецов в даруемом прощении и предложить им поселиться возле Бухтарминского медного рудника».
25 июля 1792 года на Бухтарминский рудник прибыла целая «правительственная» делегация в составе начальника Колыванского наместничества генерала Меллера, начальника Колывано-Воскресенских заводов Качки и линейного генерала Штрандмана, которая объявила каменщикам решение петербургских властей. Царское правительство пошло на уступки, предоставив каменщикам большие льготы и заменив все виды повинностей (приписку к заводам, оброк, службу в армии) на ясак, приравняв их к инородцам. Издавна с ХV-ХVII веков  коренное население Сибири платило ясак (налог, дань натурой) в царскую  казну  в виде  собольих шкур по 1-3 штуки в год с человека. С этого времени каменщики стали именоваться ясачниками или бухтарминскими  ясашными инородцами, а местность, где они жили, Ясаком. Кроме бухтарминцев, такими же обязанностями  были обложены жители Уймона (долина верхней Катуни), и соотвественно образованы две инородческие управы – Бухтарминская и Уймонская.
Из скитов, из таежных избушек, разбросанных по ущельям, каменщики стали спускаться в долины, более удобные для хлебопашества, мараловодства  и разведения пчел. Образовались восемь новых деревень: Осочиха (Богатырево), Быково, Сенная, Коробиха, Мало-Красноярка, Печи (Верх-Бухтарминская), Белая, Фыкалка.
  Зыряновская горно-Заводская волость
В Зыряновском филиале областного архива имеется любопытный документ, называющийся "Хозяйственно-статистическое описание крестьянских волостей Алтайского округа за 1882 год" (автор Н. Ваганов), из которого можно узнать, как была организована жизнь сельского населения. Как и всюду, в царской России после отмены крепостного права в 1861 году крестьянство жило общинами и пользовалось самоуправлением.
Зыряновск, хотя и был заводским поселком, по уст¬ройству общественной жизни не отличался от других сель¬ских районов. Во второй половине XIX века он был центром так называемой Горно-Заводской волости Змеиногорского уезда Алтайского (Бийского) округа Томской губернии.
Волость была составлена из четырех горнозаводских селений: Зыряновск, Путинцево, Бухтарма и Пихтовка. Она образовалась после освобождения от обязательной трудовой повинности в 1861 году. Мужское население волости (тогда вся статистика основывалась на учете душ только мужского пола) на 1 июля 1882 года составляло 1308 душ, в том числе в Зыряновске 1101 душа, и состояло из бывших горнозаводских мастеровых (бергалов) и урочников, отбывавших обязательную трудовую повинность по обслуживанию рудников. Богатырево, Снегирево, Крестовка, Тургусун, Бородинская  и  другие входили в Бухтарминскую волость с центром в с. Снегирево.
Основное население Зыряновска (тогда все назывались обывателями) занималось горными работами в шахте. От этого промысла они получали заработок, дающий им возможность кормиться, содержать семью и нести денежные повинности (налоги).
При сдельной работе бурщики получали в среднем 100 рублей за извлечение одной кубической сажени (примерно десять кубометров) горной породы (руды), причем уборка оплачивалась особо. В забое работали артели по четыре человека, получая динамит от  управления. Каждая смена работала по 6 часов, и заработок рабочего за день в среднем составлял 75 копеек.
Откатчики внутри рудника на поверхности получали по 88 копеек за вывоз 100 пудов. Заработок в день одного рабочего составлял 60 копеек. При разбивке  и сортировке руды использовались мальчики с оплатой 20 копеек в день.
Подъем руды из шахт совершался в железных ящиках емкостью от 10 до 15 пудов, двигавшихся по деревянным направляющим с помощью конного ворота. Число ящиков отмечалось, и по их количеству определялся вес руды или породы и, следовательно, размер оплаты.
Из убогих руд и кварцевых кусков извлекалось золото в особой золотопромывальной фабрике с поденной оплатой 50 копеек на рабочего. Промывальщики на лотках получали особую плату - в среднем 55 копеек в день. Несколько обывателей с Зыряновского и посельников Бухтармы занимались перевозкой руды на пристань, а также скидкой (перегонкой) дегтя и выжиганием угля.
Общий размер крестьянского заработка от горного промысла составлял примерно 60 тысяч рублей в год.
Земледелие, т.е. крестьян¬ский труд, считалось более предпочтительным, нежели горные работы на руднике. Им занимались зажиточные хозяева, получившие возможность обзавестись хозяйственным инвентарем, скотом, тягловой силой. В основном это были большие семьи, имеющие много рабочих рук и часто использующие наемных рабочих.
Все общественные дела решались на сельских сходах голосованием или в судах. На сходах же из своей среды избиралось управление. В волости оно состояло из волостного старшины и его помощников, называемых заседателями, один из которых (грамотный) назначался писарем, другой - казначеем. Были еще судьи, избираемые от каждой деревни, почтарь и оспопрививатель (оспенник). В каждой деревне была своя община во главе с избираемым старостой, писарем, судь¬ей и казначеем.
С 1 января 1882 года в должности волостного старшины сос¬тоял грамотный обыватель с. Зыряновское Потап Андреевич Иванов, не получающий жалования, но избавленный вместе с кандидатом своим и заседателем-казначеем от податей и повинностей. Волостным писарем с ноября 1881 года служил обыватель с. Зыряновское Григорий Кондратьевич Усов. Прежде занимался при рудничном управлении. Жалование получал 950 рублей в год, с обязанностью отапливать и освещать волостное правление и содержать канцелярию за свой счет.
Мирское начальство и свои "чиновники", как и местный  бюджет, содержались за счет общины. Зарплата и ее величина - все это назначалось на сходах. Сельские старосты, судьи и некоторые другие жалование не получали, но освобождались от налогов в виде денежной и натуральной повинностей.
В годовой бюджет волости входило уже отмеченное жалование писарю, почтарю 20 рублей, оспенному - 50 рублей, заседателю-казначею - 18 рублей, а также затраты на ремонт волостного дома.
Кроме того, сюда же входили расходы на содержание перевоза через Бухтарму (в районе Лесной Пристани) - 5 рублей, отопление церкви (была одна в Зыряновске) - 70 рублей, закупку книг, бланков, журналов и газет - 65 рублей, страхование общественных зданий и прочее - 470 рублей. Всего 1630 рублей.
Зыряновская волость обязана была содержать 5 пар лошадей с повозками для перевозки  казенных пассажиров, а также нести расходы на поддержание (ремонт, строительство) дорог до села Соловьево -16 верст, Богатырево - 16 верст, Путинцево - 5 верст, Быково - 14 верст и между Бухтармой и Кондратьево - 10 верст. В денежном выражении это обходилось мирскому населению в 2412 рублей, но выполнялось в основном натурой, т. е. работой.
Кроме натуральной повинности существовал земельный  оброк Кабинету Его Императорского Величества, т. е. царю, владеющему землями Колывано-Воскресенских заводов (администрация его находилась в г. Барнауле), и в том числе Зыряновского рудника, - по 21,75 копеек за десятину (1,1 га) пахотных или сенокосных угодий. Налоги состояли из подушных сборов: на губернские повинности, на содержание училищ, на межевой капитал. Общий сбор всех повинностей (налогов) составлял 7081 рублей на волость, что ложилось на каждую окладную душу по 5 руб. 60 коп. и по 7 руб. 58 коп. на наличного работника.
На каждое домохозяйство (двор) бесплатно отпускался лес в количестве 50 бревен и 5 кубических саженей дров. Все это надо было самим хозяевам вывозить из леса.
Пашней пользовались, кто сколько захватил, а земельный сбор платили всем миром поровну. Так повелось издавна, и такой ненормальный порядок  не вызывал недовольства. Покосы ежегодно делились между общинниками каждой деревни; в некоторых селениях на платежной тяге, в других поровну, сообразно числу душ.
Весной по нови выжигали траву, земли поднимали исключительно плугом, бороновали деревянной бороной с железными зубьями и засевали пшеницей-белотуркой. Удобрений не употребляли. Сеяли хлеб на хлеб, доколе земля не зарастет вследствие дурной  обработки сорными травами, после чего оставляли эту землю на 8-10 лет.
Средний урожай пшеницы 100-120 пудов с десятины (1,1 га), проса - 15-20. Рыночная цена пшеницы в соседней Бобровской волости составляла 70 коп за пуд, ржи - 40 коп. Наемный работник в хозяйстве на всем готовом получал жалование 75 рублей в год.
В волости насчитывалось 3 тысячи ульев. В 1881 году соб¬рано меду 600 пудов, воску 140 пудов. Мед продавали на месте по 6 руб. пуд, а воск - по 17 руб. Всего от пчеловодства выручено  6 тысяч рублей.
В Зыряновской волости было одно училище в с. Зыряновском, и содержалось оно на средства Кабинета. В 1882 году в нем обучалось 25 учеников, но учительское место было вакантным.
Кроме рудника, в Зыряновске не было значительных промышленных заведений. Был один кожевенный завод, два мыловаренных, шесть водяных мельниц, одна воскобойня и одна маслобойня. Имелось 18 молочных лавок.
     Сельские суды еженедельно по воскресеньям заседали для разбора гражданских дел, иногда с выездом на место. В заседание прибывали все, но по принятому обычаю устранялся судья, имеющий друзей или родственников  с одной из тяжущихся сторон. В 1881 году состоялись 78 решений суда. Приговоров с телесными наказаниями не было, но в соседней Бобровской волости телесному наказанию подверглись 11 лиц за денежную азартную игру и пьянство. Надо полагать, секли розгами, и можно догадываться, как это было позорно и стыдно для наказуемых.
Приговоры суда приводились в исполнение сельскими старостами, на которых лежала также и обязанность производить денежные сборы. Сотских и сторожей к арестантским избиралось 32 человека. Служили по очереди через неделю  в течение полугода. Ни жалования, ни льгот не получали. Были нередки случаи закрытия питейных заведений (кабаков) по решению суда. Современными словами можно сказать, что сама общественность следила за поведением своих граждан и занималась их воспитанием.
     Не забыто было и больничное дело. Вопреки распространенному мнению, медицина существовала и тогда, хотя и в убогом виде, как и вся жизнь того времени. Правительство нанимало и присылало в далекий Алтайский округ врачей (тогда их называли лекарями) из Моск¬вы, Петербурга и даже заморских.  Вспомним того же немца Ф. Геблера, приехавшего из Германии, прослужившего в Барнауле с 1810 по 1850 гг. (в Зыряновск он, будучи одно время медицинским инспектором, приезжал не один раз) и ставшего известным ученым.
В историко-статистическом сборнике "Алтай" (г. Томск, 1890 г.) описана Зыряновская больница:
"Зыряновская больница обслуживается одним врачом и тремя фельдшерами. Она расположена в ста саженях от жилых помещений, что  является защитой от проникновения эпидемий. Баня находится в самом здании, и там же при необходимости могут быть поставлены ванны.
Горнослужащие и горнорабочие, так же как и их семьи, имеют право лечиться бесплатно. Остальные принимаются за плату, которая в 1881 г. доходила до 41 коп. в сутки. Кроме того,  взимается плата с каждого по 3 коп. за медикаменты.
В 1889 г. в Зыряновской больнице лечилось 144 человека и, кроме того, амбулаторно - 2182. Преобладали болезни: пневмония, гастрит, ревматизм и запои."
Сохранилась ведомость расходов и штатное расписание Зыряновской больницы (госпиталя) на 1859 год, когда цены были намного ниже, а деньги дороже. В нем числится один лекарь с жалованием 350 руб. в год, три фельдшера с окладом 48 и 36 руб., два ученика лекаря с общим заработком 64 рубля, госпитальные служащие (6 человек) с общим заработком 45 рублей  и 20 сторожей с общим жалованием 120 руб.
На выдачу больным половинного содержания (надо полагать, по больничному листу) во время нахождения в госпитале отпущено 375 рублей (видимо, из бюджета Колывано-Воскресенских заводов). На содержание больных в количестве ста человек выделено 2800 рублей.
     Одно время в России много говорили и писали о современном устройстве  и проблемах местного сельского управления. Наши прадеды нашли его в самоуправлении. Большинство своих житейских дел они решали сами при минимальном вмешательстве государства. Можно долго рассуждать, хорошо это было или плохо, но ясно одно: во все времена человек добывал себе хлеб в поте лица своего. И вряд ли стоит идеализировать жизнь старины глубокой, когда отсутствовала любая механизация труда, когда шахтер, образно говоря, отбивал руду кайлом, а у крестьянина единственным помощником была лошадка, когда ткань на одежду приходилось прясть самим, когда не было ни электричества, ни автомобилей, ни тракторов.
Единственное развлечение - гулянка, а молодежи - посиделки. Да и когда отдыхать, если все лето страдная пора с работой от зари до зари, а зимой надо одежду ткать, инвентарь ремонтировать: в каждой избе по пять-десять ребятишек.


                Фыкалка 
Странное и в то же время прелестное название, вызывающее такие же приятные ассоциации, как  Топотушка, Поскакуха, Моховушка. Ласковые слова, от которых веет стариной, типично русским сказочным фольклором. Уверен, что и придумали это милое слово те самые старички-сказители, в избы которых на огонек лучины собирались по вечерам соседи, чтобы послушать очередной сказ дедушки-говоруна. Не знаю, есть ли еще где, кроме как на Бухтарме, деревушка с таким названием. Наверное, нет. Только здесь, в «Камне», как называли русские люди любые горы в ХVIII веке, могло родиться это слово.  Замечено, что произношение его на Алтае не  никого не  удивляет, но скажите его где-нибудь в Алма-Ате, и оно вызовет по меньшей мере любопытство и удивление. Я сам никак не мог найти объяснения   имени этой забытой богом деревушки, пока не прочитал у Г.Гребенщикова соображение по этому поводу. Был такой замечательный сибирский писатель, к сожалению вычеркнутый из нашей жизни советской цензурой. В числе прочего значительное место в его творчестве занимала история и этнография русских на Алтае. Но и опять-таки не знаю, сам ли он придумал объяснение или ему подсказали старики самой деревни, где он прожил почти весь 1911 год.  У писателя было время, чтобы вникнуть в мир староверов, оставшихся в своем ХVIII веке.
            «Теперешняя деревня Фыкалка находится в другом месте, на реке Фыкалке, названной так потому, что старики, поселившиеся на этой речке, пока дошли до нее, порядком «пофыкали», то есть от усталости тяжело переводили дух, «запыхивались».
                Г. Гребенщиков. «Алтайская Русь».
       Он же, Гребенщиков считал Фыкалку прародительницей всех старообрядческих поселений на Алтае, а значит и всех русских в этом горном крае. Когда это произошло, никто не знает, но писатель приводит легенду, как шестеро скрывающихся в дебрях беглецов, не могли поделить между собой единственную женщину. Дело кончилось тем, что самый крутой, как теперь говорят, порубал всех соперников топором. Закопал их в одной яме, сам переселившись на то место, где и поныне располагается деревня. Наверное, такой случай был не единственным и народ даже слово придумал для этих извергов: мясорубы. В какой-то степени именно эта жестокость нравов, беззаконие и безвластие в конце концов вынудили самих же этих бродяг обратиться к властям с повинной и просьбой о принятии их в государственное подданство.
       Относительно даты возникновения поселения существуют разночтения: сам Гребенщиков называет 1740 год, а вот унтершихмейстер Лаврентий Феденев, в 1792 году учинивший по приказу властей «роспись» поселений на Бухтарме, упоминает, что в деревне Фыкальцы при деревне того же названия имеется всего два двора, где живут три человека.
          Но что за чудо, эта деревушка, упрятанная за горами,  реками и долами!  Солнечная поляна, окруженная густыми пихтачами по склонам крутых грив, речушка, журчащая среди валунов и каменьев, избушки, рубленные из вековых лиственниц, нетоптаные луга и травы, непролазная грязь на единственной деревенской улочке и петух, приветствующий вас с плетеной  и покосившейся набок изгороди.  Объехав большую часть области, давно приметил четыре деревушки, где хотелось бы прожить век, где сидел бы у окошка и, не отрываясь, все любовался и любовался, открывающейся картинкой, какая вряд ли еще есть где на белом свете. А деревушки эти вот какие: Зимовье, Коробиха, Урунхайка и Фыкалка.
         Веками ходила да и до сих пор ходит легенда о Беловодье – сказочной стране, где царствует благоденствие, справедливость, нет гонений за веру, еды и всего прочего вдоволь, короче, божья благодать. Рай земной, где птицы поют в садах и лесах, реки молочные, а берега кисельные. В чьей-то мечтательной душе родилась эта фантазия, но складывается впечатление, что кто-то раньше всех  уже побывал на Алтае и, возвратившись домой, поведал о той же Бухтарме, о приволье, где нет властей, податей и принудительного рабского труда. И вот уже потянулись русские люди, расспрашивая в дороге о пути в заветные, божьи места. Отваживались на это немногие храбрецы, особенно преданные своей вере и в первую очередь приверженцы старых, дониконовских обрядов. За ними потянулись мастеровые-бергалы, измученные непосильным трудом в шахтах и на демидовских заводах. Были среди них и просто любители вольной жизни, отчаянные  сибирские мужички, привыкшие бродить и разбойничать в тайге. Пробирались, прячась от властей, искали местечко подальше и поукромней, куда не просто добраться. Нашли полянку среди гор и леса и поняли, что это и есть та самая земля обетованная: только трудись, не ленись, заводи хозяйство и живи. И можно понять ошалевших от восторга рассейских мужичков при виде жирного чернозема, трав, высотой в два человеческого роста, а главное свобода и раздолье: земли бери, сколько хочешь!
         Вот куда упряталась патриархальная,  допетровская Русь! Скрылась ото всех и сохранила свою первозданность. Это углядел  сто лет назад Гребенщиков, сам выходец из народа, из Алтая. Его очерк «Алтайская Русь» имела успех необыкновенный, а лекции на эту же тему собирали в Петербурге и простой люд и высшую знать . Тогда сообщение Гребенщикова о русских людях, сохранивших в дебрях Алтая свою самобытность с ХVII века, было равносильно открытию Америки.  И именно  в Фыкалке писатель нашел наиболее яркие  образы людей, погруженных в «истинную, чистую» веру.  Но это  не богатыри, подобные Илье Муромцу и не старцы, проводящие жизнь в молении, а люди, борющиеся за свой хлеб насущный, созидающие блага жизни и живущие в  достоинстве и достатке. Диву даешься, читая описание жизни каменщиков, в той же Фыкалке, где почти 190 лет тому назад побывал просвещенный европеец Карл Ледебур.  Посетивши это самое далекое русское селение на границе с Китаем в 1829 году, он нашел ее состоящей из 10 изб. Его удивило, что в деревне, лежащей на высоте 1200 метров, успешно выращиваются  пшеница, рожь, овес, ячмень, капуста, мак, огурцы, тыквы и лук. Ведь в лежащем за горами Уймоне крестьяне жаловались, что эти культуры вымерзают. Ледебур объяснил это тем, что Фыкалка защищена от холодного влияния севера горами, а Уймон, наоборот, открыт ветрам и сибирским морозам. Но не это привело его в удивление, а сам дух первопоселенцев, не сломленных жизненными  трудностями. В условиях дикой природы, в отсутствии всякой цивилизации они смогли устроить достойно свой быт.
      « Вечером я приехал в Фыкалку – самое отдаленное в этом направлении русское селение.Здесь проходит граница двух величайших государств мира! Но какая разница между этими двумя государствами, несмотря на сходство природы, которая их соединяет!...Китай находит удовлетворение в тысячелетней оцепенелости, в неизменяющейся жизни, Россия же, напротив, даже в этих отдаленных краях государства гигантскими шагами спешит навстречу просвещению и охотно заимствует все новое, ищет его, принимает близко к сердцу. Жители русских пограничных деревень выгодно отличаются от своих неуклюжих южных соседей: сильные, хорошо сложенные, подвижные и энергичные, они представляют собой отрадное явление в этой глуши, и вместо того чтобы стесняться в присутствии иностранцев, которых им не так часто приходится видеть, быть замкнутыми или робкими, они высказывают всем своим поведением и своим отношением прямодушие и откровенность, бескорыстие и услужливость, которые воистину поразительны».      
          Фыкалка вошла в историю не только как центр Беловодья и поселения каменщиков, но и образованием совершенно новой отрасли хозяйства – домашнего мараловодства. Никакие не ученые, не чиновники, а простые, возможно, даже неграмотные мужики-крестьяне придумали, вместо того, чтобы убивать маралов, содержать их в своем хозяйстве, кормить, ухаживать и раз в год собирать урожай драгоценных пантов.  Кому-то первому пришла в голову эта мысль, он поделился с соседом, и вот уже ватага мужиков гоняет сильного зверя по горам.
         «Тятенька, покойничек, первый стал ловить-то их… По три лошади за одним зверем заганивал!» - рассказывал Гребенщикову дедушка Афанасий, сын Авдея Парфеновича Шарыпова.  Как выяснил еще до этого А.А.Силантьев - ученый охотовед из Петербургского Лесного института, побывавший на Алтае в 1897 году, первым, кто поймал живьем марала, был житель Фыкалки Савелий Игнатьевич Ушаков. Было это в начале тридцатых годов.  Но держать этого марала Ушаков не стал, а продал его своему зятю Авдею Парфеновичу.  Тот же быстро смекнул, что дело это стоящее, и стал прибавлять стадо, сначала подлавливая диких зверей, а потом и разводить в своем садке. Тогда же в Фыкалке  и родилось это новое слово садок или садочек, то есть парк, огороженный участок, куда «садят» отловленных маралов. Выяснилось, что мараловодство приносит хорошие доходы. Мараловоды быстро богатели,  наряду с пчеловодством и хлебопашеством  все больше людей втягивалось в это занятие. Сюда зачастили ученые зоологи, охотоведы, чиновники от сельского хозяйства.
          «Сама деревня… состоит из 49 дворов и изб с амбарами и разной изгородью и имеет всего одну улицу, идущую с юга на север. В ней 65 тягловых мужицких душ и 310 душ мужского и женского населения.  Дома теперь большей частью новые, с крышами шатром, т.е. на четыре ската. Старинных домов очень мало, но зато они очень резко выделяются своей типичностью. Они очень высоки – в 18-20 рядов пяти - и шести вершковых бревен, с крутыми двускатными крышами, с нахмуренными вдавленными лбами, с маленькими, у самого карниза, окошками,  с низкими подвалами вместо подполий и глухими оригинальными крылечками. Большинство ставней и окна выкрашены в яркими красками и раскрашены какими-то крупными неестественных сочетаний цветами. Но что всего интереснее в Фыкалке – это то, что вся она по околице окружена громадными зигзагами жердяных изгородей, точно кто-то вывел вокруг деревни крупные и нехитрые узоры. Это маральники или маральи сады».
                Г.Гребенщиков. «Алтайская Русь».
           В Фыкалку и сейчас добраться непросто. Зато отважившийся на поездку получит истинное наслаждение не  только от красот природы, но в первую очередь от ее первозданности и девственности.  В этом  вовсе нет заслуги человека, а скорее наоборот: человек еще не успел добраться сюда со своими экскаваторами и развороченной землей, громадами бетона, а главное – стадами автомобилей. Конечно, цивилизация и здесь сказала свое слово, но пока еще робко, не особенно навязчиво и не успев преобразовать по своему образцу. Есть дорога, но не асфальт, а далее до Белой и вообще только грунтовка.  И, что очень важно, есть шикарный мост через Бухтарму, точнее, даже два: один у Согорного, другой – у Белой. Не будь этих мостов, построенных Союзом явно в приграничных целях,  любая поездка в страну каменщиков превратилась бы в полное приключений путешествие. А так, никаких проблем и лишь одна забота: не пошел бы сильный ливень. Развезет чернозем и тогда езда от Белой до Фыкалки  может стать опасной.
       Мало где еще в Казахстане остались места, где можно ехать по вполне сносной дороге, восхищаясь открывающимися картинами гор и лесов, да еще и  наслаждаться одиночеством.  Редко-редко встретится автомобиль, а может и вообще не попасться ни одного. Дорога идет по грандиозному ущелью по левому берегу Бухтармы. Она то ныряет в аллею из берез, то выбегает на открытую поляну, заросшую травами с куртинами леса по логам, то прижимается к  скалам, спускающимся со склонов горы.
         Издалека на правом берегу Бухтармы видны отвесные утесы перед деревней Печенской,  имеющей и второе название: Верх-Бухтарминская. Когда-то давным-давно, еще до прихода русских у основания этих скал  дикие маралы устроили свои солонцы.  Тысячелетиями они  выгрызали солоноватую землю, образовав ниши, наподобие печных (имеется в виду русская печь).  Отсюда и родилось название деревни: Печи.
        Перейдя по капитальному мосту на правый берег Бухтармы, дорога круто забирает  вверх и,  размашисто виляя по увалам  в основном безлесных гор, километров через двадцать приводит в Белое. Большое село лежит в глубокой долине, со всех сторон окруженной горами. Недаром писатель Ефим Пермитин, избрав эту деревню местом действия героев своей любимой книги  «Горные орлы», назвал ее Чашеваткой.
 И опять  из Чашеватки  дорога идет все вверх и вверх, по покатым холмам, впереди которых высятся более высокие горы – белки,  называемые то Холзуном, то Листвягой.  Полотно дороги – голый назем и без всякой подсыпки гравием. Если, не дай бог,  развезет, тогда только на тракторе. Или на лошадке – незаменимой помощнице крестьянина. (Может, это бездорожье пока еще и бережет  Фыкалку в относительной неприкосновенности?)
        Фыкалка открывается внезапно. Широкая долина, теснимая лесистыми горами, по ней домики вдоль улицы, по которой впору ехать только на лошади. Глаз не упирается в теснины, здесь нет утесов, крутизны,  все мягко, плавно, с волнистыми очертаниями хребтов, уходящих в даль. И лес, зубчатой стеной подступающий к деревушке. Пихтовый,  дремучий, темный, словом, чернь, как издавна называли  именно пихтачи.  Но он вовсе не давит своей мрачностью, а, наоборот, радует, рождая образы русских сказок: русалки, Аленушки и ее братца Иванушки, серого волка и бабы Яги.
      Дорога, под силу лошади или трактору идет и дальше чрез пади, леса и горы на Фадиху, и по слухам в этом сказочном месте стоит терем-теремок, в который прилетают лишь на вертолете.
         Нет, не может быть, что первые поселенцы были равнодушны к красоте. Они явно выбирали живописные места, ведь красота природы отождествлялась у них с представлением о рае, о божественном.
       Деревня явно хранит приметы старины и имеет патриархальный  вид.  Пока еще неоцененное нами богатство! Бросается в глаза хорошо сохранившаяся на пригорке полутораэтажная изба, как говорят дом самого основателя мараловодства и богатея Шарыпова. И деревня среди  сохранившейся природы и дом Шарыпова, внесенный в список памятников деревянного зодчества Сибири, это же  заповедник Беловодья!  Музей  мараловодства и поселений каменщиков под открытым небом! У нас есть здания – памятники истории и культуры.  Фыкалка - памятник русского этноса на Алтае должна быть взята под охрану государства.  Это явно напрашивается, ведь нельзя же дать сгинуть одной из вех в истории! 
       Фыкалка! Никакой поэт, никакой писатель не скажет лучше самого народа, придумавшего это название. Крохотная деревушка, а имя её знают во всем мире.
               
                Сенное 
               
                Ах, ну что же такое
                со мною,
                Словно падаю в травы
                лицом.
                Пахнет мятою это Сенное,
                Зверобоем и чабрецом.               
                Там туманы – ни быль,
                ни небыль,
                И луна там спелым-спела.
             .                …По утрам в голубые откосы,
                Будто в зеркало смотрят
                дома.
                Да игриво в крутые утесы   
                Хлещет рыбьим хвостом
                Бухтарма.
                Илья Кулев   
       Только о своей родине, где прошло детство, мог написать поэт такие проникновенно-лирические строчки. 
      Бухтарма…Сенное…Благодатные места, а для коренного жителя Бухтарминского края нет краше  земли, чем  его родина, родина его предков, поселившихся здесь 200, а может и 300 лет назад. Давно, очень давно искали русские люди свою землю обетованную. Когда пришли на Бухтарму первые искатели Беловодья, до сих пор точно не знают даже историки. Но можно предположить, что это произошло в самом начале ХVIII века, возможно, даже раньше, чем была построена Усть-Каменогорская крепость в 1720 году. Был кто-то первый, добравшийся до благодатных мест, увидел красоту неописуемую, густые, могучие травы, лесистые горы, земли тучные и  понял, что нашел то, что искал: заветное Беловодье.  И пошла молва среди народа российского о местах далеких,  наибогатейших, хотя и запрятанных за тридевять земель, за Сибирью, за горами, зовущимися Камнем, а по-местному Золотым Алтаем.  Земля свободная, никто там не живет, нет там никакой власти, рекрутчины, барщины и оброков,  злыдней-урядников, и вообще воля вольная. Мало-помалу стал стекаться туда народ  сначала из гонимых за веру, сбежавших из сырых шахт и смрадных демидовских заводов. За ними потянулись и  просто любители вольницы, головы  отчаянные, кому и море по колено.
       К концу ХVIII века  в долине средней Бухтармы насчитывалось  более 20 крохотных селений с числом домов от одного до пяти. Однако в сохранившихся «росписях» существует разногласие: с одной стороны произведенная в 1792 году (год принятия бухтарминцев-каменщиков в российское подданство) ревизия установила более 20 заимок и поселений, с другой стороны  в этом же году ученые-историки упоминают  восемь более крупных деревень, возникших еще в середине ХVIII века и сохранившихся и поныне (Белая, Печи, Фыкалка, Коробиха, Сенная, Быкова, Тургусун, Язовая).  Тогда же была образована Бухтарминская управа (край), чуть позже выделилась Верх- Бухтарминская (инородческая) волость (ясак) с центром в Сенном. Таким образом, Сенная или как ее еще называли Сенновская, Сенковская, надолго стала столицей кержаков. Впрочем, это слово на Алтае не любили, предпочитая называться староверами, раскольниками, блюстителями  «древлего благочестия», стариковцами, чашечниками и другими, смотря по направлению своей  веры, все больше делившейся на разные толки.
         Получив помилование от императрицы Екатерины II, русские беглецы на Алтае получили большие привилегии: вместо обычных податей были обложены небольшим ясаком, то есть сдачей шкурок меховых зверей, освобождены от рекрутчины.
      Рискуя утомить читателя, все-таки приведу приказ начальника уезда Семена Голощапова Бухтарминской земской избе.  Язык сильно устаревший, кажущийся несуразным, однако более понятный, чем нынешние  указания и законы, толковать которые можно по разному.
       «По делу, производимому о находящихся в ущельях по реке Бухтарме  разного звания людей по даче им Всемилостивейшего Ее Императорского Величества в винах – их прощения поселившихся там жительством, казенная палата определила: всех состояыших в наличии людей положить в  ясак с начала нынешней ревизии, т.е. с 1796 года, а за престарелых могут выплачивать ясак дети их, или Общества за тех, у кого нет детей; принимать от них в казну в показанное время и деньгами, что по числу душ с общества их следует по означенному окладу, а дабы не отнять свободу  сих ясашных, как в рассуждении и их собственного приобретения,  так и в платеже  в казну ясака, позволить им остатки, какие по взносе в казначейство оставаться у них будут, соболей и других зверей употреблять в продажу вольным людям, где они за  способность для себя найдут и для своего употребления покупать что-нибудь и привозить в свои места без всякого задержания, препятствия и притеснения, не иначе, однако же, чтобы по взносе всего следующего с них ясака имели у себя квитанции, а соболей в казначейство перевозить самому старосте при одном или двух провожатых за печатями при рапортах с описанием сполна какой доброты соболи, равно и за неуловом зверей свозить в казначейство деньги и по отдаче всего того в казначейство тогда же из оного  получить квитанции за подписанием». 
        В административном отношении край был разделен на две инородческие управы: Уймонскую (ныне в России, в долине верхней Катуни) и Бухтарминскую, то есть  весь  Бухтарминский край. С 1797 году управы стали называться волостями.
           Название селу, возникшему, как упоминается в литературе,  в 1750  году, дала речка Сенная или Сеннушка, где косили много сена. Село построилось в глубокой долине на левом берегу Бухтармы, вытянувшись в одну улицу с пересекающими ее короткими переулками. С давних времен жители дали названия окружающим горам. Так на самом юге высится гора Толстуха, чуть восточнее ее гора Фимияшка, получившая свое название в память девушки Евфимии, в незапамятные времена погибшей на этой горе (по легенде задавилась), еще восточнее, прямо от Бухтармы поднимается гора Виденьина, названная так, от того,  что с вершины ее открывается прекрасный вид.  Из-под Виденной горы вытекают две маленьких речки: Артамошка (в верховьях когда-то стояла заимка крестьянина Артамонова) и Троеглазка.
     По свидетельству очевидцев уже в начале XIX века  бухтарминцы были зажиточны и жили безбедно. Немецкий путешественник Карл Ледебур, посетивший Сенную летом 1826 года, так описывает свое короткое пребывание в этой глухой и отдаленной деревне:
      «Уже на значительном расстоянии от деревни мы встречали местных мужиков и баб, которые были не только хорошо одеты, главным образом в китайские ткани ярких цветов, что свидетельствовало о близости этих южных соседей. Мужики и бабы ехали верхом в поле жать жито. В этой деревне находится Бухтарминское волостное управление, в ведении которого находятся деревни, населенные ясашниками. Я зашел туда, чтобы попросить других проводников и специальные распоряжения в другие деревни, которые намеревался посетить, однако нашел большинство изб пустыми. Но после того как я послал письменное распоряжение начальника к администрации волости, состоящей из двух крестьян – начальника всей волости, «головы» и сельского старшины, и, кроме того, писаря, люди эти тотчас же явились, чтобы снять меня с лошади  (обычай, употребляемый для почетных гостей) и повести, а точнее, понести в дом. Они очень извинялись и сожалели о том, что не подготовились к моему приезду  и настоятельно приглашали меня на обратном пути снова заехать к ним. Затем они нанесли разных угощений, и особенно превосходного меда, причем нарезали мне так много белого хлеба, что его с избытком хватило бы на 30 едоков. Хотели даже заколоть кур, гусей и телят, но я им запретил, так как не имел возможности дожидаться такого роскошного пира. Однако они вскоре пришли ко мне и вручили 10 рублей в виде подарка, сопровождая его бесчисленными комплиментами. При этом люди желали, конечно, добра, но мне, понятно, пришлось  любезно отказаться от этого дара, хотя сделать это пришлось с большим трудом. Но вскоре они сами поняли, что их поступок не совсем  уместен, и просили прощения, приводя в качестве оправдания огромную радость, которую якобы доставил им наш приезд из столь отдаленных краев. На самом же деле истинная причина их поступка заключалась в том, что и голова и сельский  староста были немного пьяны. В этом признался и писарь, сельский грамотей, который, отозвав в сторону моего слугу, уверял его, что был против, но не мог переубедить ни голову, ни сельского старшину. В деревне около 30 изб, а поблизости находится несколько кибиток с живущими в них киргизами, которые тут, как и вообще  в селениях этой волости,  нанимаются в пастухи. Здесь весьма процветает пчеловодство, и мед белый и очень вкусный».
С ростом поселений Бухтарминский край был разделен на несколько волостей; в 1851 году их было уже четыре: Зыряновская горно-заводская, Бухтарминская, Нарымская, и Верх-Бухтарминская, бывшая инородческая (инородцами здесь называли русских,  бывших «каменщиков», приравненных к  местным аборигенам), населенная бывшими ясашниками ( ясак был отменен в 1824 году и заменен  оброком в 8 рублей в год с человека).
       Теперь Сенная уже была столицей не всего Бухтарминского края, как раньше, а части средней Бухтармы с поселками: Сенная (центр), Быкова, Коробиха, Верх-Бухтарминская (Печи), Язовое, Фыкалка, Мало-Нарымское. Росло и население. Так, если в 1858 году в Сенном было 102 двора и ревизских (мужских) душ 170, (192 женщин), то в 1883 году  число мужских душ составило уже 314 человек, из них работников  (в возрасте от 17 до 60 лет) – 152. Среди других селений каменщиков в середине XIX века Сенное было самое крупное. В 1910 году в селе насчитывалось 1686 душ обоего пола, из них православных – 902 д., староверов – 429. 
       Основным занятием жителей было хлебопашество. Один из первых исследователей быта каменщиков А.Принтц, побывавший в долине Бухтармы в 1863 году, пишет  об окрестностях Сенной:
      «С особенной радостью встретил я в Бухтарме после целого месяца странствования  в горах, по диким, необитаемым местам, роскошные пашни. Рожь была в рост человека, густая, вся в цвету, и наполняла ароматом воздух. Бухтарма течет здесь в красивой и широкой долине, сама река сажень 50 ширины, со многими островами. С левой стороны горы подходят довольно круто к воде, а с правой – в редких местах она приближается к реке, а то все поля, нивы и луга. Пройдя около 12 верст по берегу Бухтармы, мы переправились в челноке на другую сторону. В Сенном находится правление Бухтарминской инородческой волости и единственная в этой волости церковь…Хлебопашество во всех деревнях идет хорошо, зажиточные крестьяне сеют до 15 десятин хлеба,  вообще же приходится запашки средним числом около 4-х десятин на душу. Пашут плугами и, по трудности пахания на горах запрягают в плуг по 5 или 6 лошадей, боронят железными боронами».
       Интересно, что очень большое распространение  по пашням имела самородная, т.е. дикая гречиха, по виду и качеству почти не отличающаяся от культурной.  Здесь ее принимали за сорняк и всячески пытались от нее избавиться. Случалось, на хлебных полях ее вырастало больше пшеницы  и она ее совершенно заглушала.  Однажды в деревне Осочихе (Богатырево) случился неурожайный год, и жителям пришлось вместо пшеничной муки довольствоваться гречневой, что воспринималось как бедствие.   
      Вторым по значению было занятие животноводством; разводился крупный рогатый скот и лошади, как тягловая сила и единственный вид транспорта.
       Большое распространение имело пчеловодство, однако и в те времена занятие это было очень тонким делом, требовавшим тщательности, аккуратности. Нередко случался мор, в массе губивший пчел.   Случалось и воровство меда, обычно любителями пива (и тогда были тати и пьяницы!)  Поэтому нанимались караульщики «сидеть на пасеке». Мед держали в деревянных бадьях, вмещающих до 25 пудов.  По укоренившейся традиции  к Успенью  дню (15 августа) в Сенную съезжались купцы из Омска  и других городов Сибири  для покупки меда и воска, а пчеловоды с разных мест Бухтармы привозили эти продукты. Нагрузив специально построенные плоты, мед  (по данным 1863 года в среднем до 8 тысяч пудов) сплавляли  вниз по Бухтарме и Иртышу. Бухтарминский мед экспортировался даже на Ирбитскую и Нижегородскую ярмарки. На месте цена пуда меда была от 3 до 5 рублей, воска – от 17 до 20 (1863г)
      Любимое занятие – звериный промысел. Здесь любители вольницы и  удали отводили душу. Уходили с осени ватагами (артелями) на белки, где скапливался зверь: в первую очередь соболь – любитель каменистых россыпей, белка в кедровниках, козел (косуля, горный тек). Хватало на всех, возвращались к Рождеству с богатой добычей. В среднем один промышленник добывал до 20 соболей и до 100 белок.
         Рыбалка была хорошим подспорьем в хозяйском бюджете жителей Сенного, но  занимались ею любители и  далеко не все.  В те далекие времена на Бухтарме за день ловилось по нескольку тайменей в 30-40 фунтов веса, не говоря  уже о хариусах. Своеобразной была  ловля  крупного тайменя. Для этого верхом на лошади забредали подальше от берега, забрасывая крючок в глубокое место. Попадались такие крупные  зверюги, что вываживали их часами и лишь  силой коня.  Чтобы не упустить,   то давали ему уплыть на глубину (и сами всплывали на лошади), то подтягивали к берегу, пока замученный таймень не всплывал кверху брюхом. Тут уже остается только «выхлестнуть» рыбу на берег. Особенно хороша была рыбалка в устье Черновой. Осенью по ночам  лучили на свет, устраивая на носу лодки «козу» - костер на железной решетке.  Сонную рыбу били острогой  - железным трезубцем на деревянном шесте.    
           Занимались здесь и мараловодством, но в Сенном с этим промыслом отстали от других деревень по Бухтарме, и первых завели  лишь в 1900 году. Через десять лет здесь было уже 62 зверя (всего же в Верх-Бухтарминской волости держали более тысячи маралов). Некоторые, особенно рьяные толкователи Библии осуждали это занятие, ссылаясь на выдержку из святой книги, где сказано, что содержатели «киятров» (театров) и цирков, владеющие зверьми сущими на земле и играющие птицами небесными, должны сойти во ад, погибнуть, «завеже не имеша мудрости». Однако занятие это процветало, так как давало большие доходы.
       Архив Верх-Бухтарминской волости  в царское время привлекал внимание ученых исследователей.  Здесь бывал  в 1880 году известный сибирский деятель Н.Ядринцев, занимался историей Бухтарминского края историк Е.Шмурло, а в 1910 году целое лето в Сенном прожил семипалатинский краевед, член Семипалатинского подотдела Западно-Сибирского отдела Русского Географического общества, священник по профессии  Б.Герасимов. Цель его была изучение быта  бухтарминских старообрядцев, истории каменщиков и изучение архива волостного управления. В результате этого была написана обстоятельная статья  «В долине Бухтармы», опубликованная в 1915 году в  10 выпуске «Записок» уже упомянутого Семипалатинского подотдела РГО.
«Читают старообрядческие грамотеи волнистыми периодами, с придыханием и затяжками некоторых слов. На задах волостного правления с юго-западной стороны выстроен сельский хлебозапасный магазин, где хранится общественное зерно. От ближайшего почтово-телеграфного отделения (Зыряновский рудник) село Сенное отстоит в 54 верстах. Почта приходит раз в неделю».
        В описании  Сенной Бориса Герасимова сквозит симпатия к населяющим ее людям,  их быту и традициям. Но совсем другие нотки неуважения, даже враждебности к собственному народу слышатся в газетах наступившего нового уже советского строя.  В отделе редких книг Национальной библиотеки Казахстана перелистываю газету  «Степная правда», печатавшуюся в Семипалатинске, и в номере за 18 апреля 1925 года нахожу заметку «В Кержацком тумане». Вот отрывки из нее:
    «Ущелья Бухтарминских гор  живут еще далеким прошлым.  Дикое и темное село Сенная Поздняковской волости. В нем живут 400 семей, из которых многие живут на заимках, разбросанных по ущельям гор. Атмосфера дикости нравов, тьмы и зла царит здесь. Но кое-что и изменилось. Открылась изба-читальня, где работает клуб с секциями: драматическим кружком (13 человек), сельскохозяйственной (3человека), кружок марксизма-ленинизма (1 человек). 25 человек избачей-энтузиастов, комячейка вносят посильную лепту в дело советского строительства,  затеяло раскачать болото: устроили сцену и зал, выписывают 7 изданий газет. Ставят спектакли, 71 ребенок учится, вне школы 70 детей».
В той единственной поездке, когда я совершенно не был знаком с историей Бухтарминского края, поразило старое каменное здание, явно дореволюционной постройки. Откуда оно здесь взялось в такой глухомани, куда и дорога-то идет через высоченный горный кряж, а потом круто ныряет вниз, петляя среди зарослей диких кустарников.
     Позже, узнав, что здесь был центр волости, я посчитал, что именно оно и есть сохранившееся доныне волостное управление. Даже считал его одним из немногих сохранившихся на Зыряновщине памятником истории (так оно  в действительности и есть). Вскоре мой давний сослуживец и уроженец Сенного Сергей Ипатыч Самойлов  разъяснил, что это дом купца Сорокина. Но у меня этот кирпичный дом, стоявший  многие годы перед глазами, так и ассоциировался со старинным волостным домом. А ведь стоило бы его превратить в музей староверов-каменщиков.

                Поездка в страну каменщиков. 
 
Летом 2008 года с сыном Владимиром и 14 летней внучкой Катей мне удалось проехать по селам на берегах средней Бухтармы, когда-то основанными «каменщиками» - русскими  первопоселенцами  XVIII века. Не буду останавливаться на полузаброшенном Богатырево, ныне заселенном, да и то редко, зыряновскими пенсионерами, Быково, где остались в основном старики, а  расскажу о некоторых селах, расположенных выше вдоль Бухтармы.
          Когда-то давно, в 1965 году я проехал туда на мотоцикле прямо из Соловьево, через ныне не существующую деревню Верх-Мяконькую. На этот раз я не рискнул повторить этот маршрут, так как по рассказам дорога та заброшена и поросла не только дикими травами, но и цепким карагайником, через который не пробраться и на грузовике.  Ехал традиционным путем через Андреевку, Александровку и Ново-Поляковку. Удивительно, но на фоне общей разрухи Ново-Поляковка  (ныне, кажется, Тюртюй) производит впечатление вполне живого поселка, окруженного полями подсолнечника да кое-где – кукурузы.  Обрадованные, что нашли новую поживу, эти поля осаждали сотенные стаи крупных черных птиц – ворон и размножившихся в последнее время в наших краях грачей. Обычно плотоядные птицы вдруг превратились в зерноядных. 
        Сразу за Поляковкой дорога поднимается на невысокий перевал хребта Глядень. Главная его вершина, с восточной стороны у макушки поросшая лесом, остается по правую сторону и ровным гребнем уходит на юг. А мы спускаемся в долину совсем небольшой речки Посенушки (в верховьях этой речки в недавнем прошлом располагалась деревня Чистоводинская), окруженной сенокосными полями, давшими название и самой деревне Сенной.   
         Спуск длинный, но радующий глаз мягкими очертаниями склонов и обилием  роскошных трав. И вот за очередным поворотом открывается вид на село. На первом плане заброшенные и полуразвалившиеся  строения, что-то вроде лесопилки, чуть правее и подальше, в центре села – церквушка.
          «Посредине села, на площади красиво выделяется чистенькая и хорошенькая деревянная церковь, колокольню которой можно видеть еще далеко за селом, при спуске к поскотине. Церковь обнесена деревянной оградкой, густо засаженной березками, черемухой, осинником, в чаще которых приветливо выглядывают кустики елочек, малинника и смородинника».
        Не буду продолжать  очень интересный рассказ о церквах и о всей деревне, написанный в 1910 году семипалатинским краеведом, священником по профессии Борисом Герасимовым. Но дам другое описание, сделанное  уже нашим современником, старожилом села Федором Черкашиным,  о котором я расскажу дальше.
       «Строили ее из дерева опытные мастера по всем правилам архитектуры. Купол и крыша колокольни покрыты жестью и покрашены золотистой краской, которая сохранялась многие десятилетия.  Кресты на них металлические,  покрашенные серебристой краской. Наружные стены покрашены голубой краской. Здание было обнесено  очень красивым деревянным забором из досок по низу и штакетником по верху. Высота забора около двух метров. Около церкви построена часовенка и сторожка. На колокольне висело около десятка колоколов разной величины от огромного  в двадцать пудов до  маленького колокольчика. Звон большого колокола был слышен за 20 верст. Во дворе церкви росли могучие тополя. В приход церкви входили села: Верх-Пихтовка, Александровка, Тюртюй (Ново-Поляковка), Бесюй.
     …Православная церковь продолжала свое существование до 1934 года. Время от времени там проводились молебны. Пожилые крестьяне упорно защищали церковь. Особенно большим инициатором и хранителем была бабушка Вавилиха. Попа уже не было. С 1935 года служба в церкви была запрещена, колокола сняты на переплавку. Ценности: иконы, литературу, все внутреннее оборудование  и украшения растащены. В 1942 году здание церкви разобрали. Из материала построили кухню для детдома».
    И, хотя автор родился в 1916 году, он помнит и   вторую церковь – кержачью: 
       «Она располагалась на левом берегу Артамонихи на ровной площадке между двух улиц – Средней и Верхней. Была построена из обструганных рубанком  бревен,  без обшивки и покраски. Купол и колокольня покрыты тесом. Внутри не было никаких украшений.
    …Церковь кержаков прекратила молебны в 1931 году. В здании церкви колхоз открыл пекарню. Позже здание было разобрано».
      - Нет, нет, это новая церковь, недавно восстановили всем миром, - пояснила женщина, проходящая мимо. - Хотя она и построена на старом фундаменте. 
         Сразу видно, что это самодел – творение местных мужиков, давно потерявших традиции церковного строительства и обошедшихся без помощи архитекторов.  Это просто изба, с возвышающейся над крышей непропорционально маленькой луковкой главы с православным крестом. Зато покрашена и обихожена, и ограда сделана любовно, за что  им низкий поклон. Ведь теперь это не просто церковь, но и связующее звено с прошлой историей, свидетельство того, что живы еще бухтарминцы, 250-300 лет тому назад освоившие эту дикую глушь.
      В то же время даже впервые сюда попавшему бросается в глаза, как поредела деревня. Дома  и усадьбы  тут и там разбросаны среди пустырей и  полузаброшенных огородов.  Вот и школа стоит рядом с церковью – длинный одноэтажный барак, живы и остатки парка, описанного еще Герасимовым. Это старые тополя – основное дерево речных пойм по всему Алтаю. Прекрасно очищающее воздух дерево, но «проклятое» зыряновцами за придуманную ими же сказку о его коварной способности падать в нужный момент, чтобы придушить проходящего мимо кержака. 
      А для меня главное – цел и в сохранности тот самый краснокирпичный дом купца Сорокина, что виднеется на берегу Бухтармы.  Это напоминание о славном прошлом, ведь и  сам кирпич (не быстро сгнивающее дерево крестьянских изб) говорит о вечности истории (если только по злой воле или недомыслию его не  снесут, как это недавно сделали с домом основателя мараловодства Шарыпова в Фыкалке). Я вспоминаю, как всего год назад вот так же  стоял на этом самом месте, разглядывая лежащую передо мной деревню.
       Рядом с магазином Сорокина усадьба с деревянным, полутораэтажным домом.
      – Здесь он и жил, этот купец, - рассказал мне местный житель, у которого я пытался навести справки об истории села. – Теперь тут проживает директор школы. Вы заходите к нему, он вам всю историю про Сенную обскажет.  А мы, хотя и живем тут испокон века, ничего о прошлом не знаем, а старики все померли.
       Жаль, конечно, что  русские – «Иваны, не помнящие родства». Но, как оказалось, что все-таки не все. Есть, есть (или были?) неравнодушные, пытливые и любознательные люди и среди нашего брата.
        На стук в калитку вышла милая женщина, как оказалось, жена этого самого школьного директора.
         – Про историю? – вовсе не удивилась она. – Сама-то я ничего не знаю, а  муж уехал в Большенарым на совещание. Но это не беда, - продолжала она, вовсе не спросив, кто я таков и зачем мне все это нужно. - У нас в  школе лежит тетрадка, где один наш старожил все написал.  Если хотите, я вам ее покажу. Если, конечно, ее не выбросили, - добавила она после некоторого раздумья.
        Школа совсем рядом.   Мы поднимаемся на скрипучее деревянное крыльцо.  В учительской прохладно, почти холодно.  Анна Михайловна долго роется в ящиках столов и наконец достает пачку листов с отпечатанным на машинке текстом.  На первых листах текст почти выцвел, но с трудом напечатанное можно разобрать. 
       Как хорошо, что при мне фотоаппарат! Мне хватило пяти минут, чтобы перещелкать все содержание драгоценного труда. Ни Анна Михайловна, сама учительница школы, ни школьный завхоз, присутствовавший при всем этом, ничего не могли  рассказать об авторе записки. Дома с помощью фотошопа на компьютере я обработал материал так, что возможно стало его прочитать. Написан он Федором Черкашиным, 1916 года рождения, всю жизнь проработавшим учителем в этой же школе. Труд  интересный, хотя касается только времени, которому автор был современником, то есть советского периода. Особенно удался автору раздел, описывающий Сенную и быт бухтарминцев начала XX века. История XIX века (как и документы и свидетельства очевидцев исследователей) была ему не знакома, хотя он по-своему и пытался её изобразить. Что касается самого начала, то есть XVIII века, то о нем почти ничего не известно и ученым.
       Вот отрывки из рукописи (в самом Сенном эта рукопись теперь потеряна).
        О школе.  О ней писал еще Борис Герасимов.
        «Рядом с волостным управлением выстроена одноклассная школа министерства внутренних дел. На содержание училища отпускается из земских средств по 300 рублей в год. Из них 240 рублей идут на жалование учителю, 60 рублей законоучителю и на 60 рублей приобретаются учебные пособия. Отопление и караул школы составляет общественную повинность. Один из сельчан обязывается бесплатно доставлять дрова, другой -  отапливать школу и содержать ее в чистоте. Школьный сторож живет дома, но в учебное время каждый день приходит в школу рано утром для топки печей и уборки классов. В 1909-1910 учебном  году в школе было 12 мальчиков. Безпоповцы неохотно отдают детей в школу и почти всегда отбирают их до окончания занятий. Но даже и с таким запасом школьных знаний дети все же грамотней своих староверских наставников, которые иногда берут у них уроки гражданской грамоты».
     Видимо, эта школа сохранялась и после революции. Черкашин, сам учившийся в ней, рассказывает:
      «Здание школы деревянное, состояло из одной классной комнаты и сторожки. В ней жил сторож-уборщица. Все дети разных классов занимались в этой комнате одновременно. Парты стояли в три ряда, слева направо. На первом ряду располагались ученики первого класса, на втором – второго, на третьем – третьего класса. Все три класса вел один учитель. Главным предметом был закон божий (его преподавал поп), учили также арифметику и русский язык. Село большое, а родителей мало. Родители не пускали детей учиться, считая, что выращивать урожай и скот можно и безграмотным».
   Вскоре  в школе было введено четырехклассное обязательное образование и число учащихся увеличилось в несколько раз. Под  классы были реквизированы  дом священника (одна комната под один класс), две комнаты в доме купца Сорокина и две комнаты использованы в здании волостного правления. Теперь было уже несколько учителей, в основном мужчины, а директором женщина, всеми уважаемая Нина Сергеевна Константинова.
      В 1934 году  школа из начальной была преобразована в восьмилетнюю. Было построено новое здание с четырьмя классными комнатами, залом, учительской и комнатой для сторожа. Первым директором ее был деятельный хозяйственник (до 1931 года он содержал собственный  колбасный цех) Николай Дмитриевич Коломеец. Он создал при школе подсобное хозяйство, держал двух лошадей и двух коров, выращивал овощи на своем участке.
      Наибольший интерес может представлять история волостного управления. В  первой  поездке 1965 года, когда я совершенно не был знаком с историей Бухтарминского края, поразил тот самый каменный дом, о котором я уже упомянул. Явно дореволюционной постройки, он резко выделялся среди всех остальных деревянных изб, стоявших вокруг. Откуда он  взялся в такой глухомани? Потом, едва познакомившись с историей каменщиков, долго считал, что это бывшее волостное правление. Кто, кроме властей мог поставить такой капитальный дом!  Теперь я уже знал, что здание построил купец Сорокин. 
      История же волости вкратце такова:       
       С принятием каменщиков в Российское подданство в  административном отношении край был разделен на две инородческие управы: Уймонскую (ныне в России, в долине верхней Катуни) и Бухтарминскую с центром в Сенном.  С 1797 году управы стали называться волостями. Чуть позже из  Бухтарминского края выделилась Верх-Бухтарминская волость, называемая еще инородческой или ясаком, так как жители ее, а именно бывшие каменщики вместо налога платили ясак.
      Таким образом, Сенная или как ее еще называли Сенновская, Сенковская, стала столицей кержаков и была ею до самой революции. В 1918 году  вместо Верх-Бухтарминской  была образована Поздняковская волость, названная так в честь местного героя – борца за советскую власть. 
       Первая изба волостного правления простояла с 1797 до 1882 года, когда было построено новое здание, явно, снова деревянное. Ф.Черкашин рассказывает о нем так:
      «С левой стороны кабинет старосты (видимо, начальника волости, - прим автора) и зал. С правой стороны – кабинет инспектора полиции и каталашка. Посередине коридор через все здание. Каталашка – это небольшая комната без окон, дверь с решеткой и с «волчком». Волчок – это небольшое отверстие для наблюдения. В каталашку садили провинившихся хулиганов, воришек, драчунов. После следствия их отправляли в уездную тюрьму. После 1922 года левую сторону здания переоборудовали под клуб. В правой стороне разместился сельсовет. Затем сельсовет был переведен в старый поповский дом, а в этих комнатах разместились два класса школы. Там, где была каталашка, мне пришлось  учиться в третьем классе.
      В 1932 году это здание было перестроено под клуб. В 1939 году на площади около церкви был построен новый клуб. Старый клуб ( т.е. здание бывшего волостного правления, - прим. автора) было передано кустпромартели. В нем разместились цеха. В 1942 году здание это сгорело».
     Так закончило существование здание, которое я долгое время заочно считал существующим старейшим во всем Бухтарминском крае. Оно знаменательно, что в его стенах хранились все дела, вся документация, ведшаяся с 1797 года по 1918 год, переписка, протоколы допросов обвиняемых,  приказы свыше и распоряжения местного начальства за все годы существования волости. Именно поэтому для изучения старинных документов и истории каменщиков сюда приезжали ученые и исследователи: в 1863 году – А.Принтц, в 1880 году – Н.Ядринцев, чуть позже – Е.Шмурло, в 1910 году – Б.Герасимов, в 1911 году – Г.Гребенщиков и в 1927 году авторы известного труда «Бухтарминские старообрядцы» Е.Э. Блюмквист и Н.П. Гринькова.       
 Жажда побывать в местном лесу заставила нас проехать вверх вдоль берега Бухтармы по  загаженной скотом грунтовке. На вопрос: «Ездят ли тут машины?» Местная тетка ответила:  «Пока сухо, можно проехать до самой Коробихи». Это просто здорово: такой маршрут приведет в восторг любого любителя экстремальных путешествий на джипе (Не дай, бог, осуществится эта идея. Угробят и Бухтарму и берега). Нам везло: стояла страшная сушь, полтора месяца без дождей. И мы, не задумываясь, ринулись в лес, успев до вечера углубиться километра на четыре. Я и мои петербургские сын Владимир и Катя были бесконечно счастливы увидеть роскошный лес по берегам Бухтармы, задумчиво  и величаво несущей свои чистые воды.
       Но надо было так случиться, что ночью прошел сильный дождь и выбраться из глубокой долины, превратившейся в сырую яму, стало проблематично. Весь день мы ждали, что огромные  лужи на черноземной дороге подсохнут, но копь, проложенная по северному подножью горы Виденной, и куда никогда не попадает солнце, и не думала отдавать влагу. К концу дня надвинувшиеся на горы черные тучи и начавшееся водяное сеево заставили нас рискнуть.
       Страшный ливень, превратившийся в сплошной поток воды, раскаты грома и молнии, готовые расколоть горы, застали нас в самый критический момент. Мы взбирались на длиннющий тягун, и я бы никогда раньше не подумал, что его можно преодолеть по такой скользкой грязи. Босые, насквозь промокшие, с ног до головы облепленные грязью, сын и отчаянная девчонка, моя внучка, бежали рядом, подталкивая машину, чтобы ее не снесло под откос.   Были моменты, когда лысые колеса не находили опоры, и «Нива» беспомощно буксовала на месте. Это был критический момент, ведь машина становилась неуправляемой. Я ожидал, что ее  вот–вот развернет и  понесет юзом вниз, но вдруг она ожила, и колеса приобрели опору.  Я оглянулся, увидев, что мои помошники подсыпают каменный окол  под задние колеса. Ну, и Катя, какой молодец! Привыкшая купаться в любой речке, она и сейчас, под ледяными струями, чувствовала себя как рыба в воде! Заключительным аккордом был момент, когда мы взобрались на перевал, и перед нами открылся вид на старинную деревню, сплошь мокрую, наполовину затянутую сырым туманом. Но какая радость, что мы видим спасительную теперь для нас Сенную да еще и с обратной стороны, со стороны Бухтармы, и нам осталось лишь спуститься вниз!
      Мы стоим в самом центре села. Выжимаем одежду, переодеваясь в сухое. Гроза прошла, оставив лывы воды, народ попрятался по домам, и по грязи бродят лишь свиньи, куры да собаки.  И тут я вспомнил, что не знаю, где же стояла изба волостного правления, долгое время хранившая бесценные документы по истории бухтарминцев. Но вот плетется явно под хмельком тщедушный старичок. Подбегаю к нему, здороваюсь. Фамилия старичка для Сенного, как  и для всей Зыряновщины, одна из самых видных: Томилин.
      - А где у вас тут было волостное правление? 
      - Эге-ге, чего вспомнил! О нем уж и забыть позабыли. Дело давнее, от него и следов не осталось! Вот тут же, где мы с тобой, мил человек, стоим, оно и являлось. Дряхлое уже было, деревянное, оно  в войну сгорело, а остатки его разобрали на другие дома. Такие вот дела, старина, рухлядь  была, одним словом.
     Я огляделся: получалось, что на месте дома волостного правления стоит какая-то современная лавка, повидимому,  в недавнем прошлом магазинчик,   ныне недействующий. А вокруг дворы, дома и обомшелые избушки, среди которых есть  рубленные одним лишь топором, без пилы, расколотые вдоль бревна и такие дряхлые, что, ей богу, дашь им не меньше двухсот лет от роду. А за ними все самые значительные здания села: школа, восстановленная недавно церковь, со стороны Бухтармы  дом купца Сорокина.
    Этот Сорокин явно представляет интерес для истории Сенного и стоит  о нем рассказать подробнее, тем более, что в рукописи Черкашина, хотя и не достает многих деталей, о нем сказано немало добрых слов. 
     Где-то в 70-х годах XIX века появляется в Сенном приезжий торговец, деловитый и ухватистый купец Сорокин Петр Уварович.  Потомственный дворянин,  он был видным купцом в Семипалатинске; благодаря  трудолюбию и личной организованности дела его шли в гору. Со своими товарами он разъезжал по области и за  ее пределы, особенно часто бывал в полюбившемся ему медвежьем уголке Сенной. Деревня ему так понравилась, да перспектива развития здесь своего дела виделась ему в лучшем свете.  И он не прогадал, хочется думать, что он нашел здесь не только успех, но и счастье.  Зажиточность села, отсутствие конкурентов (кому еще захочется забираться в такую глушь,  в горы, за сотни верст от городов при полном  отсутствии дорог).  В 1880 году он построил здесь лавку и деревянный дом, поселившись здесь на постоянно. В 1893 году магазинчик сгорел и тогда Сорокин решил поставить здесь  большой каменный магазин, тем более, что погорельцу помогли, собрав богатые пожертвования его коллеги по ремеслу, купцы.
     Трудно сказать, где он доставал кирпич: возил ли издалека или построил здесь обжигательную печь. Скорее всего, кирпич он изготавливал на месте, и,  как водится, ныне молва местного народа приписывает, что замесы он делал на молоке. Легенда выглядит наивной (и не новой), но что стоило ему использовать тот же обрат от молока при производстве сливочного масла в больших объемах. Так или иначе, кирпичи в кладке до сих пор выглядят как новенькие (дом не оштукатурен). К дому он пристроил большой склад из дикого, неотесанного камня, но вовсе не из собранных тут же на берегу Бухтармы окатанных валунов, а, повидимому, добытых в горах угловатых обломков скал. Все это сооружение и поныне стоит, как нетронутое временем, кирпичи поблескивают, будто лакированные.  Говорят,  еще недавно, в советское время здесь был большой магазин, но сейчас на дверях висит замок. По обе стороны от магазина Сорокин поставил два больших жилых дома, один из которых полутораэтажный (в нем-то и живет нынешний директор школы). У него было трое сыновей: Федор, Василий, Леонид.
        Дело его с годами все расширялось. Напротив магазина через улицу он поставил маслозавод со складом и ледником.   В устье реки Поповки построил кожевенный завод. Была у него и пасека с рамчатыми ульями, что в те времена считалось передовым словом техники. Стояла она на окраине села у реки Троеглазки. Обнесенная изгородью, с посаженным садом, красивыми беседками, домом, она представляла собой образец ведения пчеловодства. Не был Сорокин и равнодушен к красотам природы. На берегу Бухтармы, у  притора, называемом Поповским, он приглядел живописное местечко и построил себе дачу для летнего отдыха.
     Сорокин не ограничился предприятиями в одном Сенном, в селениях вокруг (в основном по берегам Бухтармы) он организовал сбор молока для производства высококачественного сливочного масла. Рачительный хозяин, он успешно организовал производство и труд своих рабочих. Всюду были поставлены добросовестные и честные помощники, мастера своего дела. На его заводах были заняты работой десятки рабочих из местных крестьян. У населения он скупал молоко, мед, воск, шкуры, кожу, пушнину. На кожевенном заводе вырабатывались овчины, в город Усть-Каменогорск отправлялось кожсырье для обувных фабрик. По вечерам  к маслозаводу  тянулись хозяйки  с ведрами молока (к «молоканке» – так всюду на Алтае назывались такие заведения, а они были всюду, едва ли не в каждом селении). Молоко сепарировалось, а на следующий день производилась сбойка масла. Огромные бочки со сливками крутились вручную двумя рабочими, и через несколько часов масло было готово. Его выкладывали в чан, промывали чистой, холодной водой из родника, подсаливали по выверенной мере и прессовали. В бочатах, обложенных изнутри пергаментной бумагой, плотно закупоренные, бочки с маслом отправлялись в Россию и даже в Европу. Как панты оленей, вскормленных на богатых алтайских травах, так и алтайское коровье масло (как и мед!) с ароматным запахом и прекрасным вкусом ценилось и не имело равных в мире.
       Масло, мед, пушнина отправлялись в далекий путь зимой на санях, летом на плотах до Семипалатинска и далее по железной дороге. Благодаря Сорокину крестьяне были избавлены от забот по сбыту своей продукции и необходимости самим везти ее за тридевять земель. Многие имели работу или приработок. Неудивительно, что населения купец был отцом родным, тем более, что отличался порядочностью и честностью. Его ценили и уважали. Не нужно было ездить за необходимым товаром в большие города. В магазинах Петра Уваровича было все, что нужно для крестьянина, его жены и детей. Сельхозинвентарь,  любая утварь для дома, всевозможные ткани, обувь, кондитерские изделия с набором десятка лакомств, женские украшения и т.д. Выполнял он и заказы, привозя нужный товар по вкусу покупателя. Был он всегда вежлив с покупателями, мог отпустить товар в кредит без процентов или обменять его на продукты животноводства. Он не завышал цены, так же как и не платил лишнего за сбываемую продукцию. Цены в магазинах Сорокина были таковы: ситец – 6-12 копеек зам аршин, шелк – 30-35 копеек, плюш, бархат 70-80 копеек (аршин равен 66 см). Заготовку продуктов у населения вел по ценам (за пуд): молоко -40-45 копеек, воск 1рубль – 1 рубль 30 копеек, хлеб (зерно пшеницы) – 20 копеек.  Скот скупался по ценам: дойная корова 10-12 рублей,  лошадь 17-20 рублей. Оплата труда рабочих производилась по расценкам: рабочий день мужчины – 80 копеек, женщины -50-60 копеек.
         Приведу еще два любопытных отрывка из рукописи Ф.Черкашина.
        « В июле 1931 года в село пришел первый легковой автомобиль. Это вызвало сенсацию среди населения. Около автомобиля собралась огромная толпа людей, пришли стар и млад. Осматривают машину кругом. Тут появилась бабушка Сениха Зубова. Оглаживает фары, говорит: «Глазищи-то какие большие! А кто ее возит, эту машину?»
       -Нечистая сила.
       –К ней страшно подходить. В это время кто-то нечаянно нажал кнопку сигнала. Автомобиль рявкнул. Все бросились бежать в разные стороны, а бабушка Сениха упала на спину, крестится, матерится. Вскочила, молниеносно бросилась бежать к себе домой. Вскоре автомобиль ушел, оставив после себя много разговоров среди жителей.
         В 1934 году в середине лета  два самолета АН-2 (наверное, другие марки самолетов, - прим. автора) вылетели из Усть-Каменогорска в Зайсан для разведывания воздушной дороги. Дело было утром. Самолеты летели над Иртышом. При слиянии Иртыша с Бухтармой начался густой туман. Бухтарма была открытая. Летчики приняли Бухтарму за Иртыш и полетели вдоль нее. Когда долетели до Сенного, поняли, что заблудились. У одного самолета что-то случилось с винтом. Нужна посадка. Самолеты снизились, стали летать над селом, выбирая место для посадки. Население, услышав неслыханный гул, повыскакивали на улицу. Пожилые люди, увидев самолеты, побросались кто в подпол, кто в погреб.
       «Прилетели стальные птицы, будут клевать мозг», - кричали они. Бабушка Вавилиха собрала церковный актив на площади около церкви, устроила молебен.
         Летчики рассчитывали приземлиться на церковной площади, но там собралось много народа, производить посадку было нельзя.
         Бригадир Бобров Филипп Антипович с красным флагом бежит по полю за Бухтармой. Среди поля упал, изобразив букву «Т». Летчики произвели посадку среди поля. Затем упряжкой лошадей самолеты перевезли на площадь к парому. 
         В это время в селе творилось какое-то столпотворение. Люди, кто только мог ходить, бежали толпами к Бухтарме: кто вброд, кто вплавь, кто на лодках, кто на пароме. Бухтарма превратилась в какую-то людскую массу, огласилась криками. Все стремились к самолетам. Некоторые даже забыли одеть белье., прибежали голыми.  Рассматривали самолеты, ощупывали. Колхозники с дальних лугов, побросав работу, прибежали сюда же. Эта огромная толпа находилась возле самолетов, пока они не взлетели. Когда самолеты улетели, люди стали смеяться друг над другом.
        – Ты, Катя, шастаешь вокруг самолета голой.
         – А ты сама-то, Матрена, как брела, так и забыла опустить подол».
         Федор Черкашин не политик, не экономист, не социолог, к тому же человек бесхребетный и путанный.  Он за советскую власть, но сам того не замечая, своим пространным рассказом  обличает деяния этой «хорошей» власти. В то же время Черкашина можно понять, ведь та же советская власть сделала и много хорошего для людей и в том числе на селе. Главное же, она вытащила людей из трясины безграмотности и темноты. Но какой ценой это было достигнуто! Чего стоит только описания раскулачивания, репрессий (в том числе и по отношению к его отцу, коммунисту с 1919 года), пыток в Большенарымской тюрьме. И не только об этом пишет Черкашин. Много страниц посвящено описанию голода, страданиям людей в разные периоды советской власти. О том, к чему эта власть  привела, он подводит итог в заключительной главе, которую стоит привести.
     «Не стало вокруг его (Сенного) сел и деревень: реформы в сельском хозяйстве, укрупнение  сел изменили территорию Сенновского сельсовета.  Не стало вокруг его сел и деревень:  Переезда Ячменки, Колбянки, Шумихи, Чистоводинска и Верх-Пихтовки.    Не стало и заимок: Бобровки, Крутой,  Крестовки. Их место поросло бурьяном. Население этих деревень и заимок разъехалось кто куда. Население Сенновского сократилось в семь-восемь раз. Сейчас в нем насчитывается не более 70 дворов. Не стало тех домов-красавцев, нет и амбаров, завозен, овинов и гумен. Нет тех заплотов тесовых ворот. Дома и избы располагаются на большом расстоянии. Между ними пустыри с бурьяном. От копи до Артамонихи осталось  пустое место. Несколько изб осталось вдоль Артамонихи и речки Сенной до парома.
    Не видно населения и вверх по Троеглазке. А ведь когда-то эта часть села была густо заселена. Значительно поредела и верхняя часть села. Улицы превратились в колдобины, ямы и ухабы. Кустпромартель давно не существует. Ширпотреб Большенарымского лесхоза сократил свое производство. Пчелопитомник не существует. Бригада пчеловодов Сенного была передана совхозу «Ульяновский».
Сейчас нет никаких совхозов. От села Ульяновка осталось всего 18 дворов, где живут старики, и полузаброшенная двухэтажная школа с 7 учениками. Полная разруха. Рядом другая деревня «Красная поляна», где осталось всего 3 двора. Далее Черкашин пишет, что в Сенном создано отделение совхоза «Ульяновский», но напомним, что записка писалась в 1990-1992 годах, когда еще что-то было. Теперь люди предоставлены самим себе, и отученные  самостоятельно вести хозяйство, выживают кто как может. Фермеры из них не получаются, а батрачить не у кого. Как рассказал нам местный житель, в недавнем прошлом пытались здесь организовать крестьянское хозяйство, да глава его оказался никудышним  руководителем и развалил все дело.
     «Огромная площадь  полей бывших  четырех колхозов сельсовета не распахивается, а превратилась в пастбища и горные луга. На этом огромном пространстве от устья Бобровки до Рябошного, от  Зайчихи до Пихтовки, по обоим берегам Бухтармы от ключа Мартемьянного до Зубовского седла, от вершины Чесноковки со всеми прилегающими к ней   лесными речками: Шумихой Пологой, Ячменкой, являющимися отменными пастбищами, пасутся не более сотни лошадей. Население Сенного в своих хозяйствах содержит не более сотни коров, чуть больше молодняка и несколько голов лошадей. Скот уже не пасется в Троеглазке, Шумихе, Артамонихе. Для него хватает пастбищ вокруг села.  Скотские тропы от устья до верховий Артамонихи, Троеглазки, Шумихи заросли травой и кустарниками. Стали труднопроходимыми. Склон горы Афимьяшки напротив села зарос березовым лесом. А ведь когда-то и в Троеглазке и в Артамонихе кроме пастбищ были и  сенокосные угодья.  А сколько ягод  собирало население в этих ущельях: черемухи, кислицы, малины, боярки! Зато сейчас там раздолье медведям. Теперь они доходят до окраины села».
   Самый раз порадоваться бы за восстановление природы, но нет.  Хотя и обезлюдел лес, а не стало в нем ни дичи, ни ягод. А что медведи идут к людям, так это от голода: нечего стало жрать Топтыгиным в лесу. От чего так происходит, никто не знает,  да  и не хочет знать.  Не то нынче время, не до этого: все стараются ухватить побольше денег, а там хоть трава не расти.
     «Село, которое многие десятилетия (более 250 лет, - прим. автора) кипело полноценной человеческой жизнью и было наполнено обилием скота, хлеба и других продуктов, теперь разорилось. Сейчас люди села предоставлены самим себе. На почве этого наблюдаются частые пьянки. Они сопровождаются драками со смертельным исходом. А как бы хотелось видеть в селе только хорошее! Так вот померкла красота села и его слава. А жаль!» 
     Не хотелось бы верить, что заброшенная властями деревушка исчезнет, как уже сгинули десятки деревень в предгорьях Казахстанского Алтая.  Оптимизм вызывает рассказ местного жителя, о том, что сеннковцы не потеряли интерес к своей Малой Родине и стараются поддерживать прежние традиции и пока еще противостоят нововведениям и новоселам. Деревня и действительно выглядит лучше многих других бывших сел бухтарминских каменщиков, некоторые из которых сгинули или потеряли все русское население. Вот только не ведаю я, какой вышла Сенковская после сокрушительного наводнений в весенние паводки  2010 и 2015 годов, принесших  большие беды. А что будет в апреле-мае 2016 года, когда запас снега в горах еще больше, пока со страхом ожидают жители прибрежных по Бухтарме сёл.
       Из Сенного мы выезжали опять в дождь. После полуторамесячной засухи под конец лета разверзлись хляби небесные. На дороге стояли такие  лужи, что страшно было в них въезжать. В еще недавние времена (до 1983 года, когда дорога еще не была отсыпана гравием) на Сенновское седло заехать в непогоду на автомашине было почти невозможно, поэтому приезжие в бухтарминское село шофера, завидя тучи над головой, спешно заводили свои «Газы» и «Зилы», торопясь убраться отсюда заблаговременно. Но, да здравствует советская эпоха, еще не весь гравий смыло за это время дождями и весенними водами, и мы поднялись на перевал без всяких проблем.
       Знаменуя торжество природы, вдруг выглянуло солнце, и горы, раскинувшиеся вокруг безбрежным морем, засияли зеленью кустарниковых дебрей. Нигде не видно следов использования человеком этих, поросших диким карагайником, бескрайних,  холмистых сопок, тянущихся в сторону  горы Чесноковки и далее до Бухтармы. Словом, дикое поле, а вернее, дикие, ныне заброшенные  горы.
      Наша цель - глубинка страны каменщиков – села Верх-Бухтарминская (Печи), Белая (ныне Аксу), Коробиха (не знаю, поднялась ли у кого из рьяных нацменов дать этой старинной и сказочно красивой деревне новое название, как это произошло с Печами, Белой, Фыкалкой). И нет, чтобы выбраться на основную трассу через Ново-Поляковку (извиняюсь, Тюртюй), жажда приключений и познания нового погнала нас через Огнево. На карте через эту деревню  до Ульяновки значится обустроенная дорога, а  дальше до поселка Яры лишь тоненькая ниточка проселка.
       Опять гигантские лужи, похожие на небольшие  озера. Но наша старенькая «Нива», проехавшая по всем дорогам Средней Азии, уверенно ползет, напоминая жука, с цепкими лапками.  Дорога идет под гору, где уже видны засеянные тем же подсолнечником поля. По правую сторону гребень Глядня с реденьким пихтачем под вершиной. Говорят, там еще сохранилась кислица, бесследно сгинувшая в отрогах Холзуна. А у подножья уже видны   домики Огнева, но мы их минуем, заночевав на берегу небольшой речушки Строкатовой. Между прочим, это исток Нарыма, реки, на которой с 1793 года стоит бывший форпост России казачья крепость Больше-Нарым.
       Утром  дорога еще хуже, нигде ни одной машины, и лишь одни сороки оживляют наш путь. Следующая деревня – полузаброшенная Красная Поляна, в коей, как нам сказали, осталось  всего лишь три двора. Через пять километров поселок Ульяновка. Большая, озелененная  деревня с хорошей школой и добротными домами. Но большинство их пустует. Люди уехали кто куда, осталось лишь 18 семей. На нас глядят с удивлением. 
       – Проехать на Катон-Карагайскую трассу? – пожилой татарин разговаривал очень доброжелательно. – Проехать-то можно, но  только в сухую погоду. Там же, знаете, надо подниматься на Максихино седло. Дороги, считай, нет, грунтовка, а сейчас она вся размокла. Уйдете юзом под откос. Нет, нет, ни в коем случае, это опасно! У нас если и ездят, в основном на мотоциклах. Возвращайтесь назад в Ново-Поляковку. Тем более, с вами ребенок. Зачем вам так рисковать! 
        И мы, послушавшись совета доброго человека, вернулись на трассу, хотя и разбитую, но надежную. Заправились в Катон-Карагае бензином и хлебом, и, чувствуя себя нарушителями, поехали в Согорную в сторону Бухтармы. Дело в том, что теперь  здесь всюду территория Национального парка, и, как говорят, езда без пропуска запрещена. Но если это действительно так, почему все это  не оглашается, нет предупредительных знаков, нет аншлагов с разъяснением, и, вообще, не является ли нарушением прав человека запрещение свободного проезда по автомобильной дороге всеобщего пользования? И как же мы собираемся развивать туризм, если всюду запреты? А если ссылаться на борьбу за экологию, то как тогда рассматривать проект прокладки международной автострады в Монголию, через истоки Бухтармы и  российское плато Укок, являющееся жемчужиной всего Алтая. И более того, упорно ходят слухи, что здесь будет построена железная дорога, а Россия со своей стороны собирается проложить там нефтепровод в Китай. Это все равно, что пронзить тремя стрелами сердце Алтая, где находится  все самое ценное и лучшее, что есть на Алтае и принадлежит четырем странам: России, Китаю, Монголии и Казахстану. А именно: наиболее высокие и величественные вершины (Белуха и Табын-Богдо-Оло), обитающие здесь последние в мире архары аргали, и пока еще сохраняющиеся в считанном числе снежные барсы. Понимали значимость  этого места и древние: в вечной мерзлоте находится  святилище – захоронения доисторических вождей, принимаемых ныне местными алтайцами за своих пап и мам, а на самом деле людей загадочной европеоидной расы.
      Но пока еще, видимо,  егерей для надсмотра не хватает, нас никто не остановил, так же как и  группу нарядно одетых, явно российских сплавщиков-туристов, при нас готовивших большущие надувные лодки к отплытию по Бухтарме. 
          Пять лет назад я уже проезжал  в этот край с  удивительной историей. Тогда по берегу Бухтармы шла аккуратная гравийка, с которой стайками слетало множество птиц и не было ни одной машины. Теперь же здесь шла отсыпка полотна большой дороги, кругом все разворочено бульдозерами и экскаваторами, никаких птиц, зато один за другим сновали дорогие джипы, каждый величиной с пол дома. Оказывается, местные буржуины ехали принимать пантокриновые ванны. Хотя медицина ничего не говорит об их пользе, люди, имеющие большие деньги, упорно надеются купанием в оленьей крови обеспечить себе бессмертие.
          Как здорово, что Советский Союз успел построить на верхней Бухтарме целых четыре капитальных моста! Пусть они загажены скотом, нарушающим правила движения и отдыхающим и лениво бродящим  прямо на проезжей части. Зато какая благодать за несколько секунд переправиться (переехать, не вылезая из машины) с одного берега  реки на другой!  Но, оказывается, есть и обратная сторона медали. В паводок капитальный мост служит преградой для ледохода и каждый раз необходимо принимать меры для проталкивания скапливающегося перед мостом льда. Иначе образующаяся ледяная плотина грозит смыть древнюю деревню.
        Деревня Печи (она же Верх-Бухтарминская) застыла в дремотной тиши. Население на 70 процентов нерусское (есть деревни, где не осталось ни одной русской семьи). Мы залюбовались и долго стояли, не в силах оторваться от любования старинной, удивительной избой, стоящей невдалеке от въезда в деревню с левой стороны. Как при всей занятости огромным хозяйством у людей хватало времени и желания украшать свое жилище! Да люди умели работать, любили и красоту. И это при всей необразованности и даже малограмотности местных крестьян. Откуда такой вкус и (можете со мной спорить)  культура? Это тот же феномен, когда необразованный народ создает самые добрые в мире русские сказки, поет самые задушевные и трогающие душу старинные русские песни.
         В нашем Казахстане бытует термин «коренная нация», имеющий в виду нацию казахов. А вот здесь, на Бухтарме сами казахи коренными называют здешних русских. Встреченный по дороге в Коробиху молодой казах интеллигентного вида сказал нам:  «Коренные уезжают, потому что кто-то пустил слух, будто русские школы собираются закрывать. Недавно уехало 25 семей в Кемеровскую область к Тулееву. Зачем уезжают, без них плохо будет. Деревни совсем умрут. Кому это надо?»   Что же касается казахов, то они здесь до прихода русских практически не жили по одной простой причине: в условиях многоснежья и зимы, длящейся 5-6 месяцев, кочевникам со своими стадами здесь делать нечего. В царское время весь край считался Сибирью и входил в Томскую губернию, но в 1921 году был «подарен» Семипалатинской области (кстати, по желанию трудящихся, так  как в областной центр в Семипалатинск ездить для оформления документов было ближе, чем в уездный центр в Бийске). 
        Мы въехали в Коробиху, одну из самых красивых деревень Казахстанского Алтая. Справа величавая Бухтарма, слева еловый (пихтовый?) лес и шумливая горная речка, сбегающая с безлесного хребта. Где-то там раньше проходила дорога, по которой можно было проехать в Мало-Нарымку и Зыряновск. Магазин вполне современный, чуть дальше над избами и усадьбами высится большая школа. Навстречу бежали три очень веселые и пышущие здоровьем и яркостью русские девушки, одетые ничуть не хуже столичных. Явно школьницы старших классов. Мы остановили их: «Девчата, вы на каком языке учитесь?» «Как, на каком,  на русском», - удивились они. «А русскую школу не закрывают?» «Конечно, нет!» – еще больше удивились девчата.  Так что слухи оказались ложными. Но в перспективе, наверное, это произойдет, тем более, если большинство русских уедет.
Старинные, дряхлые или полуразвалившиеся дома, многие из которых уже брошены. Эта картина наблюдалась нами всюду, где мы побывали: в деревне Белой (Аксу), Коробихе, Печах.  Глядя на украшенные резьбой деревянные дома, строители которых давно сгинули в эпоху коллективизации, репрессий, или уехали по причине разделения границами прежде одной страны, задумываешься о трудолюбии первопоселенцев, 250 лет тому назад освоивших этот дикий край. Придя сюда с одним топором, они сумели обжиться, построить себе жилье, кормить семью, а через несколько десятков лет вообще жить хорошо. Не было пилы, умелец-мужик раскалывал по вдоль ствол пихты или кедра топором (такие полубревна кое-где еще можно увидеть). Нет рубанка, обтесывал половинку дерева опять же топором и настилал пол, делал потолок или устраивал крышу. Нет гвоздей, скреплял бревна с помощью хитроумно вырубленных пазов. Не было кирпича, поселенец делал глинобитную печь, трамбуя стенки в специальной опалубке. Не из чего было сделать трубу, обмазывал глиной каркас, сплетенный из лозняка.  Наверное, не все первопоселенец выдумал сам. Точно так же поступали и его деды, жившие в России. Надо было истолочь пшеницу в муку, он делал ручную зернотерку из двух камней крепкого песчаника, обтесанных в виде кругов-жерновов. Позже вращение жерновов вручную заменили вращением с помощью воды. Так возникли водяные мельницы. Посуду: кринки, лагуны делали из обожженной глины.  Одежду ткали из пряжи льна, конопли и шерсти.  Благодаря своему труду, плодородной земле, богатой природе богатели и сами поселенцы. До революции алтайский крестьянин, хотевший и умевший трудиться, держал табун лошадей и до двух десятков коров. Гористая местность не располагала к проведению дорог, поэтому все от мала до велика ездили на лошадях верхом. Грузы перевозили во вьюках, называемых коржунами, а женщины в верховой езде не уступали мужчинам.
В 1809 году через Коробиху и далее в Верхбухтарминскую (Печи) проехал Григорий Спасский, отметив гостеприимство живущих здесь бывших каменщиков, и что в деревне находится 20 домов. Тогда бывшие беглецы только обустраивались, а через 17 лет побывавший там путешественник К.Ледебур, как и его спутники, приехавшие из цивилизованной Западной Европы, удивлялись зажиточности и опрятности жизни здешних русских поселенцев.
  «Проехав восемь верст берегом Коробихи, мы оказались в деревне, которая расположилась по обе стороны речки на левом берегу Бухтармы... Начиная от Малой Нарымки, особенно же от истоков Коробихи, местность приобретает необычайно дикий вид: узкие ущелья, долины и крутые склоны; такой характер сохраняет она и в дальнейшем.
Да, только смелые искатели приключений, привыкшие к непроходимым дебрям, преследуемые властями, могли поселиться в этом диком краю, где они, однако, благодаря своему прилежанию, теперь весьма преуспевают и, при всей оторванности от мира, живут зажиточно. У них нет недостатка в плодородной пахотной земле и лугах, процветает и пчеловодство, так что этот народ живет в своих добротно выстроенных, даже иногда изящных избах чисто и, можно сказать, с известной элегантностью. Хотя отсюда и порядком далеко до городов, что особенно чувствуется из-за отсутствия здесь дорог, в избах есть все, что нужно этим людям. Талант - легко приобретать сноровку в различных ремеслах - настолько присущ русским из низших классов, что поселенцы стали и кузнецами, и столярами, и плотниками, и каменщиками. Они сами куют себе сельскохозяйственные орудия, и каждый строит свое жилище - приветливое, хорошо освещенное благодаря большим застекленным окнам; всюду чистота и уют, так что в такой избе можно забыть о том, в какой далекой окраине ты находишься... В этих деревнях несколько водяных мельниц, и то, что местные крестьяне умеют намолоть хорошую муку, доказывает превосходный белый хлеб, которым меня угощали всюду.
... Русские, живущие в этих краях, с особенным старанием занимаются земледелием, дающим им средства для заработка путем торговли с китайцами. Вот почему крестьяне здешних горных деревень живут зажиточно и даже позволяют известную роскошь. Одеваются они обычно в китайские ткани, частью даже шелковые, в их домашней утвари есть чашки из китайского фарфора, и вообще у них заметна та уверенность и та склонность к изяществу и чистоте, которая обычно сопутствует зажиточности. Хотя здесь нет школ, они все умеют читать, а многие и писать».
Через 22 года после Ледебура, в 1847 году по бухтарминским деревням проехал английский художник Т. Аткинсон. Рассказ его краток и содержит беглое описание пути.
«Ранним утром 14-го августа мы опять сидели в седле, чтобы продолжить наше путешествие в Зыряновский. Надо было ехать верхом от Фыкалки до деревни Сенной, располо¬женной на расстоянии в 92 версты, лишь оттуда можно было отправиться дальше на подводах. Мы быстро поехали верхом по гористому склону Белой и вскоре (через 12 верст) достиг¬ли одноименного села, лежащего глубоко в округлой горной котловине, которая открывается только двумя расщелинами: из одной Белая вливалась в котловину, из другой — выходи¬ла. Деревня имела лучший вид, чем Фыкалка; дом сельского старосты, в котором я остановился, чтобы сменить лошадей, был чрезвычайно чистым и обставлен с некоторой элегант¬ностью; нам очень приветливо подали хороший завтрак и через полчаса подвели свежих лошадей; теперь мы держали курс на Верхне-Бухтарминскую, называемую обычно «Печи». Хорошо выстроенное село находится близко от Бухтармы.
До Коробихи дорога ведет еще по левому берегу Бух¬тармы, но перед этим селом надо переправиться через реку, потому что оно лежит на левом берегу: мы с нашими веща¬ми переправились на лодках, лошади отправились за нами вплавь.
15-го августа мы отправились верхом дальше в село Малый Нарым, или Мало-Нарымское.
До следующего села Александровского нам предстояло ехать верхом, а уже отсюда весь остаток пути до Зыряновска мы могли проехать на телеге. Дорога идет через село Мякинка вниз по речке Березовка, по местности, имеющей полностью степной характер».
Аткинсон упоминает наличие дороги и телеги. Следует добавить, что это уже вблизи Зыряновского рудника. В селениях каменщиков они появились позже, лишь в конце XIX века. Для них пришлось прокладывать дороги, делая выемку в склонах гор. Отсюда родилось слово «копь», произошедшее от слова «копать». Для отрывки копи приспособили прогонку плуга.  А чего стоит начинание такой отрасли сельского хозяйства, как мараловодство! Ведь нигде в мире никто до этого не занимался содержанием диких животных в полудомашнем состоянии для получения пантов. Это тоже изобретение бухтарминцев. Но где они теперь, потомки первых мараловодов?  Говорят, кто-то из потомков первого мараловода Шарыпова живет  за границей. Кто-то еще влачит существование в родных краях.
В этих краях, получивших название Беловодья, не было помещиков, приписку крестьян к рудникам и заводам, как и принудительный труд, отменили вместе с ликвидацией крепостного права в 1861 году. Все располагало к богатой и сытой жизни. Те, кто хотел и умел работать, жили безбедно. Пахали, сеяли, занимались скотоводством, пчеловодством, торговали, а на вырученные деньги обеспечивали себя всем необходимым для жизни.
Кроме занятия земледелием, многие держали пасеки, заводили маралов, нанимали работников. Через кооперативы строили маслозаводы. Алтайское масло, мед, панты вывозились и продавались за границей. За границей же закупались сельхозмашины.
 Ночевали мы, забившись в глухомань, не хуже тех беглецов, впервые сюда пришедших и прячущихся от властей. Теперь всюду здесь национальный парк и даже проехать по дороге – это нарушение. Мы же добрались даже до Верх-Катунского мараловодческого участка, уже за водоразделом Бухтарма – Катунь. Этот уголок отошел к Казахстану уже в 70- е годы XX века. (Правобережье Бухтармы с Риддером и Зыряновском, а заодно и Рахмановские ключи были переданы из Томской губернии в Семипалатинскую область в начале 20-х годов прошлого столетия). Здесь нам повезло: Дорога проходит вблизи маральника, а звери паслись невдалеке от изгороди. Так что мы полюбовались на маралов, хотя и изуродованных, комолых, безрогих.
К сожалению, в наше время деревни бывших раскольников и каторжан переживают не лучшие времена. От жилых изб, многим из которых более сотни лет, осталась пятая, а то и одна десятая часть.   Жители разъезжаются по городам, многие уехали в Россию. Тем не менее, оставшиеся  живут полнокровной жизнью. Советская власть, как бы её ни ругали, в последние годы своего существования сделала многое: провела электричество, построила школы, детсады, больницы (кое-где они уже пустуют из-за отъезда жителей), выучила людей и сделала их грамотными, цивилизованными, пользующимися всеми благами современного развитого общества. Жители самых отдаленных деревень пользуются бытовыми приборами, смотрят телевизор, дети ходят в школу, в магазинах есть почти все, что и в городах. Детишки на свежем воздухе растут крепкими, налитыми здоровьем, как огурцы. Девушки-модницы одеваются ничуть не хуже, чем где-нибудь в Алматы. А вот добираться  сюда, за тридевять земель,  по-прежнему не просто. Окруженные горами, запрятанные за лесами, за реками и долами, деревни бывших каменщиков дремлют как в зачарованном царстве.  Когда-то горы служили беглым людям защитой от властей. Теперь они препятствие для сношения с внешним миром. Зато и красота вокруг! Дремучий лес, подступающий к деревням, красавица-Бухтарма, горы тянущиеся до самых белков. Словом, деревни на краю света. Не может такого быть, чтобы сюда не потянулись туристы! 
Из посещенных сел Казахстанского Алтая наиболее живописными и экзотическими на мой взгляд выглядят: Урунхайка на Маркаколе, Фыкалка (ныне Бекалка), Коробиха и Зимовье. Сенную, Верхбухтарминскую, Коробиху, безусловно, украшает Бухтарма. Белая проигрывает из-за отсутствия леса на окружающих ее горах. А в общем, все села хороши, лишь бы не прерывалась в них жизнь!
 Мы говорим о необходимости  организации туризма, и в том числе с привлечением зарубежных клиентов, а сами уничтожаем памятники, могущие служить заманчивой приманкой для падких на диковинки иностранцев. В цивилизованных странах Европы и Америки специально для туристов сохраняют целые деревни со старинным бытом, инвентарем. Там каждая ферма – музей, куда можно зайти, осмотреть экспозицию старинных предметов, орудий сельского труда и даже купить за копейки понравившуюся вещь. А резервации индейцев  в США!  Ведь это тоже музеи под открытым небом, где люди живут, не меняя свой уклад, а туристы со всего мира видят в них  живую историю наяву.
         Старина плюс роскошная природа,  различные варианты возможного активного туризма от сплава по Бухтарме до конного кольцевого маршрута: город Зыряновск - с. Лесная Пристань - с. Богатырево – Быково - с. Сенная - с. Коробиха - с. Печи - с. Белое - с. Фыкалка - с. Фадиха - с. Язевое - с. Берель - Рахмановские Ключи – Урыль – с. Катон - Карагай). Атомобильного траффи по этому же маршруту был бы таков, какого еще не ведал  мир. Сам бог велел развивать здесь исторический туризм. Заброшенные властями, запрятанные в ущельях Бухтармы, деревушки бывших каменщиков могли бы стать объектами интереснейшего туристического маршрута «Бухтарминское Беловодье»  Мы говорим о необходимости развития туризма, но ничего не делается для привлечения туристов, напротив, памятники старины уничтожаются, память истории стирается.

                Кокшаровы – славные имена Рудного Алтая 

Знаменитый минералог. В Интернете на сайте города Усть-Каменогорска, среди знаменитых горожан наряду с двумя писателями, одним генералом и четырьмя  боевиками-хокеистами, хорошо кидающими шайбы,  значится имя Кокшарова Николая Ивановича.  Но сказано всего несколько слов:  «Выдающийся  минералог, родился в Усть-Каменогорске».  Кто же он, этот усть-каменогорец, как стал знаменитым ученым с мировым именем?
       Именами Кокшаровых полна вся Сибирь ХIХ века. Потомственные русские дворяне, томские купцы – зачинатели пароходства на сибирских реках, открыватели золотодобывающих приисков Забайкалья ( «…По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах…»), основатели Нерчинских рудников («…во глубине сибирских руд…»). Некий Иван Иванович Кокшаров был управляющим Читинских золотых промыслов.  Кто-то из них был дедом, дядей,  братьями и племянниками усть-каменогорского Кокшарова по отцовской линии.  Свою, возможно, не рядовую роль в становлении горной промышленности Забайкалья  играл его отец – Иван Константинович Кокшаров (1790 года рождения), горный инженер, окончивший Горный кадетский корпус,  в 1813 году переведенный по службе на Колывано-Воскресенские (Алтайские) заводы, а конкретно в город Усть-Каменогорск.
          По материнской линии его родословную частично  проследил еще в начале ХХ века известный  семипалатинский краевед Борис Герасимов,  а в наши дни уже полную картину установила усть-каменогорский историк Г.Щербик. Родословная эта необычна и удивительна. Оказывается, его дед Степан Давыдович Эристов, грузинский князь по происхождению, с 1778  по 1799 год занимал пост коменданта Усть-Каменогорской крепости. От второго брака (первая жена погибла в возрасте 35 лет от несчастного случая) с  местной уроженкой Марией Гавриловной у него родилось три дочери.  Дочь Глафира (1796 г.р.) в 1817 году вышла замуж за  Ивана Константиновича Кокшарова. В 1818 году у них родился сын  Николай. И произошло это на хуторе Эристова,  называемом   «Княжьим двором», расположенном по тракту Согра -Тарханка (невдалеке от Усть-Каменогорска).
         Верно замечено, что от смешанных браков рождаются выдающиеся и даже гениальные личности (вспомним А.Пушкина). Мальчик отличался живостью, необычайной любознательностью и, как впоследствии выяснилось, целеустремленностью. В 1822 году Ивана Кокшарова перевели на Урал управляющим Березовским рудником,  и он с семьей переехал под Екатеринбург. Он был прекрасным специалистом своего дела, хорошим администратором и любителем-коллекционером минералов. Посетивший в 1829 году Березовский завод А.Гумбольдт, так отозвался о нем: «В Березовском, где пробыли два с половиной дня, нам встретился в лице коменданта и главноуправляющего заводом Кокшаров очень живой, практически сведущий, образованный человек».
        Природа Урала, богатства каменных самоцветов, экскурсии с отцом на рудники, увлечение отца геологией развили в мальчике интерес к минералам, перешедший в настоящее увлечение. Эта страсть к красивым  камушкам сохранялась у него всю жизнь. Когда мальчику исполнилось 12 лет его, как сына горного инженера, взяли учиться за казенный счет в Горный кадетский корпус. Здесь его интерес к камням еще более усилился. Часами просиживая над кристаллографическими атласами европейских ученых геологов, он мечтал создать такой же для отечественных минералов. Собранной курсантом богатой минералогической коллекции завидовали все его товарищи.
        После кадетского корпуса последовал Горный институт в Санкт-Петербурге.  Окончив его  в 1840 году, молодой Кокшаров, как лучший выпускник, был командирован в экспедицию известного английского геолога Мурчисона для составления геологической карты России.  За два года работы экспедиция закартировала большую часть Европейской России, обойдя север, Урал и центр страны. Вклад Кокшарова в составлении геологической карты был так  значителен, что Мурчисон вынужден был упомянуть его имя, как активного участника всего этого  большого труда.
         С 1842 по1846 год Кокшаров  провел в странах Европы, где совершенствовался в геологии и минералогии,  встречался со знаменитыми учеными, в том числе с А. Гумбольдтом, и  по возвращении был назначен репетитором в Горный институт. Улучшив свое материальное положение, Кокшаров начинает  научные исследования минералов. Его статьи в Горном журнале с описанием новых минералов производят благоприятное впечатление на отечественных ученых и минералогов  Европы. Примечательно, что первый описанный им доселе неизвестный науке минерал он назвал багратионитом в честь любителя минералов грузинского князя Багратиона (по всей вероятности родственника героя Бородинской битвы, погибшего на поле боя). 
       С 1847 Кокшаров читает лекции по минералогии в Петербургском университете,  с 1851 года – в Горном институте, одновременно продолжая научные исследования. Лекции его отличались живостью и вызывали интерес у слушателей; студентам был по душе молодой профессор, отличавшийся добрым нравом,  легким характером и непринужденным отношением к своим ученикам. В 1852 году Кокшаров женится на дочери барона Стромберга  Елизавете Ивановне. Она была небогата, но обладала добрым нравом и характером.
      В 1853 году Кокшаров приступает к написанию первого тома основного труда всей своей жизни «Материалы для минералогии России».  Работа требовала сложных математических расчетов по кристаллографии минералов, и Кокшаров справился с ней блестяще. Он считал, что в гранях кристаллов, расположенных в математической зависимости друг к другу, заключена мудрость природы. У него был математический склад ума, и в его работе добрым помощником стала  преданная ему жена, освоившая довольно сложные математические расчеты. Уже за первый том этой книги Кокшарову присудили Демидовскую премию, а всего за много лет упорной работы вышло 11 томов, Ставший классическим, труд удивляют своей точностью и почти без исправлений используется и в наше время.
     Имя Кокшарова стало известным среди геологов и минералогов всего мира. С 1855 года он адьюнкт Императорской Академии наук, а с 1866 года – ординарный академик. Его избирают почетным членом академий наук: Берлинской, Копенгагенской, Нью-Йорской, Парижской, Туринской и других. С 1865 года он состоял директором Императорского минералогического общества. Кроме «Материалов для минералогии России» его перу принадлежат и другие работы, из которых следует упомянуть «Лекции по минералогии», а также интереснейшие, очень живо написанные  мемуары «Воспоминания», опубликованные в журнале «Русская старина». О Н.И.Кокшарове, как о ученом, ставшим классиком не только отечественной минералоги, но и мировой, написано много и хорошо. А лучше всего написал он сам, обладавший несомненным литературным талантом. К сожалению, его воспоминания обрываются 1859 годом и это тем более обидно, что в мемуары не вошло имя его сына Николая, ставшим строителем первой в России ГЭС. 
     Николай Николаевич Кокшаров -  строитель первой в России ГЭС 
        Николай Иванович Кокшаров никогда более не приезжал на свою родину, но, тем не менее, его фамилия возродилась на Алтае в 80-90 годы того же ХIХ века.
      В апрельском номере за 1990 год московский  журнал «Наука и жизнь»  опубликовал статью краеведа А.Викторова «Как начиналась наша энергетика», которая  касается Восточного Казахстана, а конкретно, шахтерского городка Зыряновска. В частности там сказано: «Первенцем гидроэнергетики в России следует считать станцию на Рудном Алтае, построенную в 1892 году.  Эта четырехтурбинная ГЭС была создана под руководством инженера Кокшарова  для шахтного водоотлива Зыряновского рудника». Факт сам по себе удивительный: Сибирь, глухомань и вдруг опередили всех. Но ведь можно вспомнить, что и первая паровая машина заводского механика Ползунова была создана еще в конце ХVIII века именно на Алтае.
     До сих пор ничего не было известно о зыряновском  Кокшарове,  автор заметки даже не написал его инициалы. Значит,  не знал, как звали строителя первой ГЭС. Между тем, ему достаточно было ознакомиться с биографией  его отца – Николая Ивановича Кокшарова. Его первенец, сын Николай унаследовал любовь к горному делу и геологии. Еще будучи подростком, он помогал отцу в его расчетах параметров кристаллических минералов (кстати, как тогда шутили друзья ученого, он заставлял делать некоторые расчеты даже своего кучера).  Окончив в 1882 году  Горный институт, он преподавал в Лесном институте, а затем уехал в Западную Сибирь, на Алтай. Так он оказался на родине своего отца, второго  после Урала центра горнорудной  промышленности в России.  Известно, что он путешествовал в верховьях Оби. Опубликовал несколько статей в «Записках Минералогического общества», описал кристаллографию минералов эпидота и берилла, тем самым, явившись продолжателем дела своего отца. Затем следы его теряются.
     Некоторую ясность ясность в судьбе и деятельности  Кокшарова младшего в последующие годы вносят  обнаруженные в барнаульском архиве записки местного краеведа ХIХ века Е.П.Клевакина, служившего в 80-е годы в Зыряновске то ли полицмейстером, то ли волостным старшиной (в последующие годы он служил начальником тюрьмы в одном из сибирских городов). Этот доморощенный писатель оставил описание «зыряновского интеллигентного общества», в основном служащих Зыряновского рудника. К счастью,  туда попал  и наш Кокшаров, и теперь мы можем представить его портрет, хотя многое еще остается неясным.
     Доморощенный писатель-провинциал довольно снисходительно и в несколько ироничном виде представляет своих коллег. Не исключение и Н.Н.Кокшаров, о котором Клевакин говорит, что среди своих зыряновских коллег он прослыл кем-то вроде гоголевского Хлестакова. Типичная реакция обывателей-мещан, проводящих свободное время в основном в картежной игре и выпивках (не будем забывать, что тогда не было не только электричества, но и кино и телевидения), на высокообразованного специалиста из столицы, деятельного и успешного.
     Это довольно молодой еще человек лет 25-28 (записки писались в 1886-1887 годах), горный инженер, командированный из Петербурга на пять лет для производства геологических изысканий.  «Блондин, лицо почти круглое,  глаза голубые, лоб высокий. Глаза смеющиеся, сам веселый,  разговорчивый». Хорошо, по-городскому воспитан, …любезный кавалер…жене Богданова ручку целует….два года жил в Париже и заграничную жизнь хорошо знает…». До Зыряновска молодой инженер много путешествовал по Алтаю, а значит часто испытывая трудности и лишения. Тут и голод, и жара, и ветер, переправы через бурные реки, «бомы» - утесы над рекой, которые надо обходить по узким тропам над бездной.  Нашел он (в Российском Алтае) и руду по чудским копям и уголь, но разрабатывать неудобно: руда бедна, а уголь за тридевять земель возить обойдется в копеечку.  «Имеет сильные протекции у горного начальства в Барнауле, и управляющий Зыряновским рудником  Богданов в нем души не чает.
 …А одевается Кокшаров скромно, по-простому: В больших сапогах, в поношенном форменном пальто серого цвета с инженерными пуговицами, рубашка простая косоворотка. По Алтаю Кокшаров ездил с фотографическим фотоаппаратом и снял много ландшафтных видов. Теперь собирается сделать фотоальбом и подарить самому государю императору». 
Наверное, понравился Н.Н.Кокшарову Алтай, коли остался он здесь служить и после завершения  геологических изысканий. Вернее же версия, что Кокшаров был послан высоким начальством из Петербурга (так называемый Кабинет), обеспокоенным практически остановкой ранее высокорентабельного производства и решившего заняться реконструкцией предприятия и приведения его втехнически современное сотояние. По душе он пришелся и местному начальству, назначившему его, говоря языком советской эпохи, главным  инженером Зыряновского рудника.  Тогда готовили инженеров широкого профиля, а значит,  Кокшаров разбирался и в механике, и в обогащении руд.  Технический прогресс во всем мире, а также острая необходимость, проблемы с водоотливом и обогащением руд,  заставили рудничное руководство задуматься о реконструкции производства. Энергичный и деятельный Кокшаров взялся осуществить одну из злободневных задач на руднике: преобразование энергии воды в электрическую. Как и на большинстве других аналогичных рудниках, вода, подведенная из речки по каналу, крутила  водяные колеса (диаметром  6  метров), а уже они приводили в движение насосы, откачивающие воду из шахты, и другие рудничные механизмы: рудотолчеи, дробилки, токарный станоки и пилы.  Но рудничные шахты стояли далеко от водоналивных колес (до 1 км), и энергия от них передавалась с помощью сложнейшей системы бревенчатых шатунов. Коэффициент полезного действия такого механизма не превышал десяти процентов, требовал беспрерывных ремонтов, обходился в кругленькую сумму, поэтому так важно было заменить его на электрическую передачу.
Очевидец, пораженный работой причудливого сооружения, состоящего из штанговых шатунов, писал:
«…из конца в конец рудника протянулись «штанги» - громадные движущиеся рычаги, состоящие из целого ряда соединенных между собой бревен, выкачивающие воду, скопляющуюся в шахтах из разных подземных источников. Штанги эти приводятся в движение речкой Березовкой, вращающей громадные колеса наподобие мельничных. Железные спайки между штангами, несмотря на смазку, постоянно скрипят и пищат, вследствие чего над рудником слышится несмолкаемый визг, точно наигрывают на бесчисленном количестве пискливых гармошек. Зимой этот гам ещё больше. Днем его заглушают другие звуки, ночью, когда большинство наружных работ прекращаются, «штанги» свободно напевают свои визгливые песни, совсем невыносимые для расстроенных нервов». А. Головачев «Рудный уголок Алтая». Журнал «Божий мир». Измученные вечным скрипом, зыряновские обитатели, дома которых стояли, что называется впритык к руднику, прозвали  ненавистную машину ведьмой, проклиная за то, что по ночам не дает спать.
         В специально построенном бревенчатом здании были поставлены привезенные из-за границы четыре турбины мощностью в 5о квт каждая, шкивами их соединили с водонапорным колесом. Полученная электроэнергия стала освещать производственные помещения, обеспечила работу телефонной станции и главное приводила в действие электронасосы для откачки воды из шахт. Следует отметить, что строительство первой в России  ГЭС осталось незамеченным в прессе и, наверное, и сам бы Николай Николаевич удивился бы, что этому событию спустя более ста лет будет придаваться такое  значение. Теперь пришло время вспоминать забытых героев.
         Строительство ГЭС было большой победой, после которой Кокшаров заимел большой авторитет. В то время главной проблемой на руднике стояло обогащение руд. Дело в том, что легкоплавкие окисленные руды подошли к концу, а между тем в недрах оставались большие запасы  богатых сульфидных руд. Но вопрос упирался в то, что из них не умели получать металлы!  Это была проблема из проблем. Между тем, кое-где  за рубежом подобные руды обогащали способом мокрого выщелачивания с предварительным обжигом. Внедрением этого метода на Зыряновском руднике и занялся Кокшаров. На него возлагались большие надежды. Известный сибирский  писатель А.Черкасов в очерке  «На Алтае»  писал:  «…Я говорю о Зыряновском руднике   несколько подробнее потому, что в настоящее время усилиями инженера Н. Н. Кокшарова  здесь сосредотачивается почти вся серебропромышленность Алтая по особому способу получения металла…» 
 Царский Кабинет поверил в идею, главным вдохновителем которой был Н.Н. Кокшаров, выделил большие деньги, завод в те же 1892-1893 годы был построен, но дело не пошло. Рудник прогорел, а Кабинет потерпел большие убытки. Кокшаров, видимо, из-за этой неудачи попал в немилость, и имя его было забыто.
 В полуразрушенном виде здание выщелачивательного завода, а вернее, обогатительная фабрика сохранилась до сих пор, являясь единственным памятником ХIХ века в Зыряновске.
 Деятельность Н.Н.Кокшарова этих лет совпала с печальным для него  событием: смертью отца. В ореоле славы и почета он скончался в 1892 году в возрасте  74 лет.  В последнем, 11 томе его капитального труда «Материалы для минералогии России» сын написал послесловие к  работе отца,  кончающееся словами: «Это были последние страницы, которые за день своей смерти написал мой дорогой отец и друг. С этими словами обрываются также и «Материалы». Пусть ничто чуждое не войдет в столь высоко оцененное специалистами  произведение покойного».
     Что касается гидроэнергетики, то Зыряновск и в последующие годы шел впереди всей России. В конце XIX века  французские промышленники,  которым царское правительство сдало Зыряновский рудник в концессию, построили на горной реке Тургусун довольно мощную ГЭС.

                А.Е.Влангали – геолог и дипломат 
       
 Александр Егорович (Георгиевич) (1823-1908) – незаурядный человек,  один из самых удивительных людей, оставивший след  и в науке и в политике, причем от Востока до Запада, от Алтая и Китая до Петербурга и Рима.
       По национальности грек, всю свою жизнь посвятивший служению России. По образованию горный инженер, проявивший себя не только в геологии, но и в дипломатии.  Знаток и собиратель предметов китайского искусства, благодаря коллекции которого впоследствии были значительно пополнены фонды Эрмитажа по этому разделу. В историю науки  Рудного (Казахстанского) Алтая вошел, как первый специалист, обстоятельно исследовавший геологию и золотоносность Калбинского нагорья.
         Калба, Калбинский хребет… странное название не слишком высоких гор на левом берегу Иртыша, повторяющее название дикого лука. Но не одним луком богаты эти горы, с древности давно исчезнувшее племя чудь, добывало здесь медь, золото, олово. Их  копи, «доменные печи», а иногда и орудия труда  археологи находят до сих пор. Потом был длительный период «застоя» (более двух тысяч лет), когда о металлах забыли, и лишь с приходом русских, с начала 30-х годов ХIХ века здесь возобновилась добыча золота. Инициаторами стали промышленники-купцы Семипалатинска и Усть-Каменогорска.  Известна и точная дата, положившая начало горной отрасли, помимо кабинетских работ, – 1826 год,  когда властями было официально разрешено частным образом  производить разведку и добычу благородных металлов.
       Первым же смекнул о выгодности этого дела предприимчивый купец из Семипалатинска С.И.Попов. В 1830 году он нашел золото на берегу Иртыша, а затем  развил свою деятельность на большой части Казахстана, включая  горы Кент близ Каркаралинска, но основным объектом стали Калбинские горы. В 1834 году С.Попов объединился со своим братом,  усть-каменогорским купцом А.Поповым, образовав компанию по разработке золоторудных месторождений. Организовывались прииски и других купцов, благодаря деятельности которых богатели не только хозяева, но и города Усть-Каменогорск и Семипалатинск.  Государство, заинтересованное в увеличении добычи, посылало столичных специалистов геогнозии, как тогда называлась геология, для консультаций и помощи золотодобытчикам.
       Одним из них и был А.Е.Влангали, молодой,  26-летний горный инженер из Петербурга, служивший в Барнауле при Колывано-Воскресенских заводах. Имевший южный темперамент, живой и общительный, он обладал необходимыми знаниями и желанием сделать карьеру.
     Так получилось, что основные маршруты путешественников, а это были в основном рудознатцы, а потом ботаники,  миновали Калбу. Лишь   И.Сиверс в 1793 году, А. Шренк в 1840году и  П.Чихачев в 1842 году  частично затронули эти горы.
       Свое путешествие по Калбе Влангали начал 11 августа (23 по новому стилю) из Красноярской станицы на правом берегу Иртыша. Внушительная партия в составе 25 человек вплавь переправилась на левый берег реки, высадившись у ключа, который местные русские проводники назвали Мураткиным. Путешественники двигались по горам, поросшим низкорослым сосновым лесом и лишь по логам стояли березняки, тополевые рощи вперемешку с черемуховыми чащами, уже тронутыми осенним увяданием. Через два дня они достигли вершины Каиндинского бора, откуда Влангали с интересом наблюдал панораму гор, состоящую на севере из хребта Холзуна за Бухтармой, на востоке виднелись цепи Нарымского хребта с вершинами, уже убеленными свежевыпавшим снегом. Нигде не видно было следов пребывания людей, зато часто попадались звериные тропы, а то и сами и звери: маралы, косули, кабаны. Нередки были следы медведей и волков.
        Следуя  вниз вдоль русла реки Каинды, путешественники спустились в обширную долину, местами похожую на большой луг, а то и на болото, поросшее камышами. Тут водилось множество кабанов, на что указывали их тропы, а то и порои слегка засолонцованной земли. Здесь местами попадались следы заброшенных оросительных каналов, когда-то  проложенных  джунгарами, а потом пытавшимися возобновить их так называемыми чолоказаками. Это было то самое место, где позже возникло село Самарка, Казнаковка, еще в начале ХХ века называвшееся селением чолоказаков. Именно эти чолоказаки были основателями многих селений в Призайсанье, сохранившихся до наших дней.
       Чолоказаками называли выходцев из Средней Азии, исповедующими ислам и имевшими смешанные русские, татарские, казахские корни. Они владели искусством многих ремесел и занимались земледелием и торговлей.  Их отличало трудолюбие, склонность к оседлой жизни и тяга к России, в которой они видели не только родину, но и защиту и условия для нормальной жизни без грабежей и разбоев. Первые их поселения строились вблизи русских городов и крупных сел. Государство их привечало,  наряду с русскими переселенцами они становились островками оседлости и относительной цивилизации в этих пустынных и неосвоенных человеком краях.
       15(27) августа погода переменилась и стало так холодно, что путешественники надели шубы, утром обледенела палатка, а на Нарымских горах выпал снег.
      Как истовый золотарь, Влангали в первую очередь опробовал на содержание золота речные отложения. Именно по ним можно найти и коренное месторождение. Обследуя поймы рек Кулуджуна и Лайлы, Влангали поднялся в их верховья и на востоке увидел светложелтые холмы, своим видом напоминавшие прибрежные дюны. Это были песчаные барханы вдоль Иртыша, поросшие редким сосняком, называвшимся Хатун-Карагайским бором. Там кончались горы и там, в низовьях реки Буконь появились зачатки первых селений. Кое-где стояли юрты казахов, и у одного из них,  правителя Караул-Джасыкской волости Кулики Чингисова Влангали был принят гостем. Султан был богат, высокого роста, одет в куртку из жеребячьих шкур шерстью наружу, на голове меховой малахай.
        Два дня 20 и 21 августа были употреблены для осмотра ущелья Кулуджуна, заросшего березовым и осиновым лесом, над которым возвышались скалистые утесы. Здесь располагался прииск Попова, однако брошенный из-за нерентабельности. На ручье Чан-Эспе Влангали нашел заброшенный чудской рудник с отвалами породы, покрытой медной зеленью. 23 августа путешественники перешли водораздел с Буконью, спустившись по которой, оказались среди казахских аулов. Здесь уже появлялись признаки оседлости: стояла  изба Кулики Чингисова,  строилась деревянная мечеть и уже устраивался небольшой поселок чолоказаков. Уставших путников принимал волостной старшина Мурун-Назаровской волости Тан Тлемисов, имевший большой авторитет среди одноплеменников. Визит Влангали совпал с «ашом» - поминками по умершему отцу, проводимыми  другим местным султаном Урустемом. Была устроена байга (скачки). Из 100 лошадей, принимавших участие в 30-ти верстной гонке, до финиша добежали лишь 20. Победитель был награжден невольником (рабом), верблюдом и кусками китайской ткани.   Султан Тан Тлемисов был настолько любезен, что вызвался сопровождать путешественников в качестве то ли гостя, то ли проводника.
       5 сентября экспедиция Влангали прибыла в селение Кокпекты (тогда говорили и писали «Кокбекты»), основанное 13 лет тому назад (в 1836 году) как форпост на границе с Китайской империей. Селение состояло из небольших деревянных домов в основном с плоскими крышами.  Лес для строительства вырубался в Каиндинском и Хатун-Карагайском борах, куда посылались специальные бригады  из солдат. (Для справки: в 1863 году в селении, ставшем в 1853году окружным городом, было 10 улиц, 2 церкви, мечеть, лазарет, 23 лавки, кирпичный завод).
        В этом краю  близ горы Сарт-Тологой  (с названием «Тологой», бытующим до сих пор, имеется несколько гор близ Кокпектов) Влангали сделал два существенных открытия.  Дело в том, что путешествовавший здесь в 1793 году И.Сиверс принял близлежащие сопки Иртень-тау за потухшие вулканы, что подтверждало распространенную тогда теорию вулканизма Центральной Азии.  Осмотрев их, Влангали никаких вулканических пород не нашел, тем самым первым опроверг теорию, которой придерживался сам великий А.Гумбольдт. Очевидно, Сиверса ввел в заблуждение черный цвет горок после прошедшего степного пожара. Поднявшись на гору Калмак-Тологой близ западного окончания хребта Монрак, Влангали обнаружил наскальные рисунки (петроглифы), и намного раньше других исследователей обратил внимание на их древность.
         Из Кокпектов до Усть-Каменогорска шла почтовая дорога с расположенными вдоль нее пикетами (она не совпадала с ныне существующей).
      9 сентября караван путешественников доехал до пикета Караджал (Черная грива), состоящего из двух изб у ключа, где Влангали обнаружил признаки золота. Далее путники пересекли реку Чар, тогда носившую джунгарское название Чар-Гурбан. Следующим был Аганактинский пикет у слияния одноименной речки с Букульдаком. Обе речки были золотоносны и разрабатывались компаниями Попова, Левшина, Кривошеина и Коханова.
       Между тем осень все наступала и каждое утро все лужи и закраины речек затягивались корочкой льда. Следующая речка Сентас также была золотоносной и разрабатывалась приисками купцов Жадовского, Маслова иЗобнина. С 1835 по 1843 год все вместе они дали 170 килограмм золота и здесь был найден самородок весом 2 кг 800.
Проследовав по пикетной дороге до Иртыша, Влангали ознакомился  с прииском купца Грехова на Себинском пикете, осмотрел развалины знаменитого буддийского монастыря Аблайинкита, где ему удалось  обнаружить одну рукопись, а затем до октября обследовал северные склоны Калбинского хребта от Иртыша до верховий всех речек, впадающих в него.  Таким образом Влангали ознакомился с золотоносностью практически всего массива, установил нахождение графита и угленосность в верховьях реки Аягуз. Основным же итогом исследований Влангали на Калбе  было ознакомление с составом горных пород, оказавшимся тем же, что и на правобережье Иртыша. Это  позволило сделать вывод, что Калбинское нагорье есть продолжение Алтайских гор, разделенных с ними прорывом Иртыша.
Но надо сказать, что путешествие Влангали 1849 года началось вовсе не с Калбинского нагорья. До него  он производил геологическую рекогносцировку северных предгорий Джунгарского Алатау и Прибалхашских степей и пустынь. Этот край был только что присоединен к России, первый форпост,  Копальское укрепление заложено в 1847 году. Люди еще жили в землянках, но уже началось научное обследование обширной, малозаселенной территории.  Военные же геодезисты и топографы, делающие съемку местности, шли вместе с военными отрядами и уже имели предварительную карту местности.
Влангали повезло уже в том, что казачьей  частью, стоявшей в Копале, командовал толковый казачий офицер Степан Михайлович Абакумов. Сам интересующийся природой и историей края, он уже до этого  принимал  участие в экспедиции Г.Карелина, где научился собирать  произведения природы: минералы, растения, насекомых и других животных.
Абакумов и Влангали быстро нашли общий язык, и капитан сам вызвался совершить совместную экскурсию к месторождению загадочного для геологов  тех лет минерала, по-местному называемого колыпташем. Но если европейские ученые не знали этот минерал, то он был хорошо известен китайцам. Его популярность объяснялась необычной мягкостью камня, благодаря чему  из него вытачивали  разные поделки: статуэтки, подсвечники, ручки и рукоятки и даже посуду.
Александр Егорович с нетерпением ожидал увидеть месторождение диковинного азиатского камня.  Путники сели на лошадей и отправились на запад, туда, где Джунгарский Алатау оканчивался отрогом Алтынэмельского хребта. У горы Карашокы  у своей юрты их уже поджидал казачий есаул, страстный охотник Новоселов. Влангали с интересом осматривал изделия из колыпташа, изготовленные самим хозяином: Красноватого цвета курительную трубку, зеленовато-белые чашки и тарелки для еды, серовато-синий подсвечник. Новоселов утверждал, что все это вырезал ножом, но, попробовав, Влангали убедился, что камень вовсе не режется, а лишь царапается и скоблится. Однако, если затратить определенные усилия, то с помощью ножа можно действительно вырезать фигурки.  Побывал Влангали и на месторождении, где из неглубокого шурф выковыривали неказистые и грязноватые с виду обломки колыпташа, вскоре приобретшего  в  России славу Семиреченского поделочного камня, своего рода  диковины.  Ныне этот минерал имеет довольно трудно выговариваемое название агальматолит и принадлежит он не к мраморам, как думали ранее, а скорее к каолинам и бокситам. В Казахстане сейчас он забыт, а в Китае понемногу используется.
В 1851 году Влангали был прикомандирован к дипломатической миссии в Кульджу, возглавляемой Е. Ковалевским. Исполняя обязанность горного инженера, он должен был провести геологические исследование по пути следования: Копал – перевал Уйгентас – Борохудзир и проверить слухи о минеральных богатствах края. Северная часть Семиречья ему уже была знакома по работе, проведенной летом 1849 года (до путешествия по Калбе). Тепнрь он обогнул Джунгарский Алатау с юга и частично пересек несколькоего крайних отрогов. Европейским ученым эта область Семиречья была совершенно неизвестна, и в этом отношении Влангали опередил «первооткрывателя Тянь-Шаня» П.П.Семенова Тян-Шанского. Итогом этих поездок стала большая статья в «Горном журнале» за 1853 год «Геогностическая поездка в восточную часть Киргизской степи в 1849-1851 годах», где была отражена не только геология края, но и даны некоторые сведения по географии, природе и растительности. Кроме того, Влангали подтвердил выводы А. Шренка и Г. Карелина о невулканическом происхождении острова Арал-Тюбе на озере Алаколь. Как пишет И.В.Мушкетов, геологические сведения о Джунгарском Алатау и Кульдже, сообщенные Влангали, были первыми научными данными об этом крае. Между прочим, Влангали первый ввел в научный оборот название «Семиречье», обозначив огромную территорию, лежащую южнее Аягуза вплоть до реки Чу.
В 1854-1855 годах Влангали участвовал в Крымской войне в качестве одного из руководителей оборонительными работами в осажденном Севастополе.
В 1856 году Влангали вторично ездил в Кульджу совместно с М.Перемышельским (основателем крепости Верный) и Ч.Валихановым с дипломатической миссией для заключения договора о российско-китайской границе. С лучшей стороны проявив себя на дипломатических переговорах, в последующие годы он был назначен товарищем Министра иностранных дел (то есть вторым лицом в министерстве), долго работал на дипломатическом поприще. Имел воинское звание генерал-майора. Будучи посланником России в Китае (1860-1870гг), содействовал проведению первой экспедиции Н.М.Пржевальского в Центральную Азию в 1871 году. Сам Пржевальский позже писал: «Я должен упомянуть с благодарностью имя бывшего нашего посланника в Пекине генерал-майора Александра Егоровича Влангали. По его главным образом инициативе возникла моя экспедиция, и от начала до конца он был самым горячим ее покровителем». («Монголия и страна тангутов»).
Долгие годы Влангали был страстным собирателем предметов китайского искусства, особенно преуспев в этом деле во время своего пребывания в Китае. Он был опытным знатоком и ценителем восточных редкостей, и вел дружбу с высокопоставленными коллекционерами   Половцевыми, графами Строгановыми, китаеведом Дмитриевым и др. Практически ежедневно во время своего пребывания в Петербурге Влангали сопровождал своих знатных собирателей предметов восточного искусства, давая советы и рекомендации по приобретению тех или иных редкостей. Но самым рьяным и богатым собирателем искусства был Великий князь Александр Александрович, будущий царь Александр III, организовавший музей, называвшийся вначале музеем Александра III, а позже – Русским. Несомненно, что Влангали оказывал влияние и на художественный вкус  царя.  В 1891 году перед отъездом в Рим, куда он был  назначен послом России, свою ценную коллекцию Влангали продал А.А.Половцеву. Теперь та часть  коллекций царя, Влангали и других богатых собирателей китайского искусства, что не успели разбазарить большевики, составляют основу восточного искусства Эрмитажа. 
Сейчас, глядя на карту, можно добрым словом помянуть А.Е.Влангали,  одного из тех ныне забытых дипломатов, внесших свой вклад в становление границы тогда между Россией и Китаем, теперь между Китаем и Казахстаном. Об этом не мешало бы вспомнить, приезжая порыбачить на Зайсан или тем паче, любуясь одним из красивейших в мире озером Маркаколь.  Много сил было отдано им для развития добрососедских отношений двух великих государств.

                Пути по Алтаю Г. П. Гельмерсена    

Григорий Петрович Гельмерсен – известный ученый, крупнейший в ХIХ веке геолог,  при жизни удостоенный славы  и почета. Его жизнь – пример того, как человек, поставивший себе цель, упорным трудом добивается ее  исполнения.
Гельмерсен был первым дипломированным горным инженером, квалифицированно давшим общую геологическую картину Алтая. Бывшие здесь до него в 1826 году исследователи К.Ледебур и Бунге специализировались в ботанике,  поездку А.Гумбольдта и Розе в 1829 году можно назвать лишь ознакомительной, Г.Спасский, проживший несколько лет на Алтае, был скорее историком, а П.Шангин – рудознатцем, искавшем месторождения цветных камней. Он совершил свое путешествие в 1834 году  одновременно с другим пионером Алтая  Ф.Геблером, и пути их пересекались в долине Уймона, а на хребте Холзун их разделяла лишь разница во времени в один месяц.
Григорий Петрович Гельмерсен (1803-1885) родился в Лифляндии (Эстония). Образование получил в Дерптском университете. Еще будучи студентом, вместе со своим университетским товарищем Гессом в 1823 году произвел нивелировку от Дерпта до истоков Волги и обратно.
В 1825 году получил степень кандидата наук.
В 1826 году путешествовал по Уралу вместе с известным геологом Энгельгардтом, исследуя месторождения золота. Результатом этого путешествия явилась публикация статей на немецком языке: «Месторождения золота и платины на Урале», «Месторождения алмазов на Урале».
В 1827-1829 годах служа в Министерстве финансов, Гельмерсен вместе со своим университетским товарищем Э.Гофманом был командирован на Южный Урал для поисков месторождений золота. Тогда же его, как хорошо зарекомендовавшего себя специалиста, к тому же свободно владеющего немецким языком, прикомандировали к А.Гумбольдту, совершавшему путешествие в Сибирь. Сопровождая великого ученого от Миасса до Оренбурга, Гельмерсен произвел на него самое благоприятное впечатление своей эрудицией и знанием геологии. Интересен такой факт: Гумбольдт,  возвращая съэкономленную за время путешествия сумму в 7 тысяч рублей, рекомендовал использовать их именно на финансирование путешествий Гелмерсена.
В 1830-1832 годах Гельмерсен путешествовал по Европе, занимаясь в университетах Германии и углубляя свои знания по естественным наукам. В 1833-1835 годах по высочайшему повелению Гельмерсен  был отправлен  для изучения общей геологии Урала, Алтая и восточной части Киргизской степи. Эти путешествия он описал в статьях, помещенных в «Горном журнале» за 1836 и 1838 годы.
 Продолжая совершенствоваться в знании горного дела и геологии, в 1835-1838 годах Гельмерсен прослушал курсы  Петербургского института и по окончании  стал его профессором (1838-1863), инспектором (1840-1856) и наконец директором (1856-1872). С 1857 года он хранитель геологического музея Академии наук, в 1844 году избран адьюнктом Академии наук, а затем и полным академиком. В 1882 году Гельмерсен назначен директором только что образованного Геологического комитета, в организации которого он принимал самое непосредственное участие. Одновременно он много ездил  геологическими исследованиями в основном по Европейской части России. Основные его работы посвящены геологии России и исследованию угленосности Урала и Московской области.
 Г.П.Гельмерсен был членом многих отечественных и зарубежных обществ (более 20!). Особо следует упомянуть его участие в Русском Географическом обществе, членом-учредителем которого он был. Он награжден многими орденами, в его честь была учреждена премия Академии наук за работы в области геологии.
Исследования Гельмерсоном геологии Алтая начались в июне 1834 года с посещения золоторудных месторождений Салаирского кряжа, где к тому времени было добыто более 200 пудов золота и около2000 пудов серебра. Побывав на Гавриловском сереброплавильном заводе, Гельмерсен посетил Гурьевский а затем Томский железоделательные заводы. Особо интересовали его каменноугольные копи Кузнецкого бассейна, по качеству углей и площади распространения обещающим стать крупнейшим в мире.
В конце июня Гельмерсен из Бийска направился на Телецкое озеро. Переплыв его на лодке, он поднялся на 8 километров в долину реки Чулышман, а затем тем же путем вернулся в Барнаул. В июле через Змеиногорск и Шемонаиху он прибыл в Риддер и  после осмотра рудников направился в сторону Уймонской долины.
Выйдя из Риддера 3 августа,  Гельмерсен через Поперечное  прибыл в единственное селение в верховьях Убы деревню Новую, основанную в 1829 году, где обедал в красивом деревянном доме старшины. 4 августа путешественник достиг истоков реки на водоразделе с Черной Убой. Одновременно это была и вершина Коксунского хребта и перевал, разделяющий бассейн Оби и Иртыша.
 Здесь было суровое высокогорье, по измерению Гельмерсена 1650 м. Воздух неприветливо холоден, ветер гнал клочья тумана. Справа высился заснеженный белок, закрывающий вид на юг, и путешественник после краткого отдыха решился сделать восхождение на его вершину. С двумя спутниками пешком они пробивались сначала через лес, затем шли по навалам гранитных глыб, а выйдя на западный склон, пробирались уже сквозь заросли стелющейся арчи и низкорослой березки. Перед самой вершиной они вышли на крутой заснеженный склон, но снег успел затвердеть, и нога не проваливалась в нем.
Погода разгулялась, день был ясен, и путешественники разглядели черные зубцы скал вершины Холзуна, окаймляющие бассейн реки Тургусун. Измеренная высота вершины  составила 2440 метров, термометр в полдень показывал минус полтора градуса. Никто из проводников не мог сказать название горы, но, судя по описанию, это была вершина Линейского Белка (название дано гораздо позже). Сейчас трудно судить, но вполне возможно, что Гельмерсен был первовосходителем этой заметной горы, на многие километры служащей ориентиром в путанице Алтайских хребтов
Отсюда начался спуск в сторону Катуни. С истоков реки Абай путешественники попали  в долину Карагая, где встретили первую теленгутскую юрту. Путники были поражены бедности и убогости жилища, состоящего из берестяной коры, и его обитателей, одетых в лохмотья и звериные шкуры.  После Абайской степи тропинка шла по крутым склонам над бурной Коксу. Невдалеке от устья Коксу располагалась первая деревня, основанная в 1826 году и насчитывающая 15 дворов. Переправившись на правый берег Катуни, Гельмерсен достиг деревни Уймон.  Здесь жили старообрядцы, занимавшиеся земледелием и скотоводством. Выйдя из нее 9 августа, уже на следующий день он поднялся на Тальменье озеро, поразившее его своей альпийской красотой  и видом окружающих его заснеженных гор. Отсюда путь Гельмерсена лежал в верхнюю часть Катуни. Переправившись выше реки Озерной на  левый берег Катуни, 11 августа путешественник достиг вершины Холзуна в истоках рек Борисовки (левый приток Катуни) и Лукиной Белой (правый приток Бухтармы).Таким образом из бассейна Оби он перешел в бассейн Иртыша.
Далее Гельмерсен посетил Зыряновск, где осмотрел горные работы и ознакомился с месторождением медно-серебряных руд, а затем через Черемшанку вышел на берег Иртыша.
 Особый интерес вызывали необычные плитчатые формы гранита близ Усть-Бухтарминской крепости. По этим выветрелым матрасовидным глыбам прибрежных скал крепость даже называли Плитняжной. Эти скали были внимательно осмотрены А.Гумбольдтом и Г.Розе во время их пребывания на Алтае в 1829 году.  Великий географ углядел здесь необычное размещение гранитов поверх сланцев, то есть осадочных пород, что дало ему повод подтвердить так называемую теорию плутонизма. Заключалась она в том, что изверженные породы признавались более молодыми, нежели осадочные.
      Страсти и споры, вовлекшие едва ли не всех известных геологов Европы подогревал Г.Спасский, несколько раз выступавший в своем «Сибирском вестнике» с сенсационными рисунками отпечатков конских копыт и ноги человека. Получалось так, будто лошади и люди ходили по еще неостывшей, изверженной из земных недр лаве. Осмотрев этот феномен природы, Гельмерсен пришел к парадоксальному выводу, что отпечатки… дело рук человека. Кто-то из строителей крепости, а это были простые русские мужики, ради забавы выдолбил изображения, ввергнув в конфуз самые большие ученые мужи. С этого момента существующая до сего времени геологическая теория так называемого плутонизма (образование изверженных  пород в уже историческое время, а ее сторонником был даже такой уважаемый мэтр, как А.Гумбольдт) была полностью отвергнута.
 Из Усть-Бухтарминска  Г.П.Гельмерсен сплавился по Иртышу до Усть-Каменогорска, по пути осмотрев береговые утесы и определив состав горных пород.  Далее его путь пролегал через Колывань на реку Чарыш, на Чагырский  серебряный рудник. Особый интерес вызывает обследование им пещер вблизи этого рудника, число которых доходило до 22.  По народному преданию древние рудокопы зарыли в этих пещерах несметные клады, поэтому местность вокруг была изрыта бугровщиками. Крестьяне местного села Усть-Чагырка, забросив обычные сельскохозяйственные работы, занимались раскопками этих пещер в надежде найти зарытое там золото. Существовало поверье, что загадочное племя чудь, в незапамятные времена добывавшие из недр металлы, прежде чем уйти в подземное царство, зарыло несметные свои клады золота и серебра назад «в гору». А где же им обитать и хранить сокровища, как не в пещерах. Возможно, эта легенда, как и  занятие, имело оправдание, ведь и находящийся поблизости рудник вырабатывал серебросодержащую руду именно из подобной же пещеры. Но в данном случае Гельмерсена интересовали не столько археологические находки, сколько палеонтологические. А таких находок было действительно много, ведь вместо драгоценных металлов кладоискатели находили костяки всевозможных животных от современных грызунов до ископаемых носорогов и мамонтов.  Путешественник облазил три пещеры, собрав выкопанные крестьянами костные останки,  которые  впоследствии были изучены  и описаны  учеными зоологами в Петербурге.
Кроме описания геологического строения по пройденному маршруту Гельмерсен выдвинул теорию происхождения гор Алтая от смещения земной коры, которое шло по двум направлениям: одно с юго-запада на северо-восток, другое с юга на север. В центральной части Алтая эти смещения (оси поднятия) скрещивались и возникали наивысшие поднятия (горы) и хребты. С этими соображениями тогда еще совсем молодого ученого согласилось большинство исследователей, и лишь в конце ХIХ века были разработаны новые теории горообразования Алтая.
Гельмерсен был прекрасным живописцем, и на профессиональном уровне делал зарисовки пейзажей. Один из альбомов с его рисунками видов Урала, сделанных двуцветной тушью, был подарен им  Эрмитажу, где и хранится  поныне.

               

                О чем рассказывают имена и названия

Географические названия гор, рек, урочищ, сел почти всегда несут в себе историю, порой поучительную или занимательную. Они хранят память о живущих некогда здесь народах, событиях, характере местности, климате и разных прочих особенностях. Например, названия многих рек и речек говорят сами за себя, какие они: медленно текущие, спокойные, ленивые или, наоборот, быстрые, скачущие по камням с шумом и звоном, мутные или хрустально-чистые: Громотушка, Поскача, Звончиха, Быструха, Тихушка, Моховушка, Белая, Черновая.
Некоторые наименования сохранились с давних времен и все еще хранят в себе память о живущих в древности народах чаще тюркского или монгольского происхождения. Многие из них носят следы владычества вплоть до середины XVIII века монгольского племени  джунгар. К таким можно отнести название озера Зайсан. Слово это до сих пор бытует среди алтайцев и означает главу рода, князя, вождя. Об этом говорил еще в 1736 году русский ученый В. Татищев, написавший обширный труд «Общее географическое описание всея Сибири»: «…калмыки  Нур-Зайсан  озером-генерал для великости имянуют».
В названии гор Алтая угадывается тюркское слово «алтын» и тогда «Алтай» звучит как золотые горы.
Слово «Бухтарма» автор словаря великорусского языка В. Даль  толкует как «мездра» - шершавая изнанка невыделанной шкуры. Вполне возможно понятие это несет отголосок ремесла местного древнего населения (татар), проживающих в этих краях, и занимавшегося выделкой кож.
В то же время в переводе с древнетюркского словосочетание «Бук-тыр- ма» означает место, удобное для засады и, возможно, связано с межплеменными войнами или грабежами, происходящими здесь еще до начала нашей эры
Есть на Алтае три реки, имеющие одно название Хаир-Кумын. Все они стекают со склонов хребта Холзун (две в России) и в переводе с алтайского (калмыцкого) означают «молодой, горячий джигит». Уже в XX веке транскрипция этого слова стала названием хорошо нам знакомой реки Хамир, впадающей в Бухтарму.
Явно древнее происхождение имеет название реки Тургусун. Зная перевод первой части слова, нетрудно догадаться, что вторая часть означает казахское «су» и тогда все слово звучит как «быстрая вода».
Есть между селами Шумовск и Козлушкой тихая речушка, называющаяся Лазарихой, несмотря на то, что вода в ней отнюдь не лазоревого цвета. Путешественники XIX века (Г.Щуровский) упоминают о ней, называя «Лаз Су», что в переводе на русский означает «мутная вода», и это уже позже переделали ее на Лазариху.
Вообще с появлением в крае с начала 18 века славянского населения многие географические объекты получили русские имена. Интересно, что древние названия во многих случаях не сохранились. Да и были ли они -  наука на этот счет не располагает сведениями. Увидев заснеженные макушки гор, русские тут же окрестили их белками, и это наименование прочно закрепилось в названиях гор даже и не имеющих вечных снегов: Ивановский белок, Проходной белок, Соловьевский, Линейный и т.д. Менее высокие горы часто несут в себе особенности рельефа, очертаний: Оструха, Студенюха, Щебнюха, Мягкая Толстуха, Глядень, Мертвая голова. Каменные макушки гор на Алтае  принято называть «шишами» (Кирсанов шиш), шпилями, скалы по берегам рек - быками и щеками.
Очевидно, первые русские поселенцы в первую очередь обращали внимание на качество и плодородие земли, почвы. Отсюда первоначальные названия деревень «Земляное» (Никольск), «Мягонькая» (Соловьево), «Верх-Мягонькая» (ликвидирована в 60-е годы).
В 1792 году унтершихмейстер Лаврентий Феденев по заданию начальства составил «роспись» деревень Бухтарминского урочища и укрывающихся в них беглых людей. Из нее можно сделать вывод, что уже тогда деревни и реки имели твердо сложившиеся русские наименования. Большинство из отмеченных 20 деревень каменщиков, как называли тогда беглецов, получили имена первых поселенцев. Интересно, что в них часто угадываются знакомые зыряновцам фамилии: Тихонова, Вяткина, Клепикова, Архипова, Сизикова и т.д.  В частности из росписи узнаем, что деревня Быкова основана в 1785 году  (на семь лет раньше Зыряновска) беглым драгуном Усть-Каменогорской крепости Иваном Быковым, имеющим  «женку с двумя детьми». В деревне Береляска (Берель) уже девять лет жил Иван Колмаков из крестьян Бийской слободы с сестрой, женой и детьми. И память о нем сохранилась и доныне в названии речки Колмачиха, стекающей с близлежащих гор.
О происхождении наименования деревни Печи К. Ледебур, путешествовавший в этих краях еще в 1829 году, писал: «название «Печи» связано с тем, что в солончаковой почве ближайших окрестностей скот или дикие животные выели несколько пещер, формой напоминающих печи». Так это или нет, но когда подъезжаешь к деревне действительно видишь ниши на правом берегу Бухтармы, отдаленно напоминающие отверстия русских печей.
В 1807 году пристав (начальник) Зыряновского рудника П.К.Фролов, кстати, много сделавший для обустройства рудника, чтобы отметить заслуги рудознатцев, открывших многие месторождения в округе, распорядился  переименовать в их честь некоторые населенные пункты. Так имя Матвея  Снегирева, открывшего месторождение, названное Снегиревским, получило  волостное село на берегу Бухтармы, до этого называвшееся Мельничными Ключами. По установившейся традиции позже получили имена своих первооткрывателей рудники: Малеевское в честь маркшейдера Малеева (1810 г.), Сажаевское (1811 г.), Греховское (1817 г.), Заводинское (1818 г.), Путинцевское (1820 г.).
Интересна и даже забавна история наименования села Бородино. Самовольно заселенная крестьянами деревня на удобном для землепашества месте близ реки Черемшанка, по приказу местных властей подлежала сносу, как незаконная. Недовольные крестьяне в 1818 году отправили ходоков в Барнаул, бывший центром земель Горного округа. Возможно, они возлагали надежды на  Фролова, к этому времени ставшего начальником Колывано-Воскресенских заводов (в т.ч. и Зыряновского рудника и заводских земель). И их надежды оправдались. Умный Петр Козьмич хорошо знал край и его нужды и охотно пошел навстречу землякам. Однако название деревни «Черемшанка» отменил, так как всего в 15 км на берегу Иртыша находился казачий редут с тем же названием. Взглянув на рыжие бороды ходоков, он тут же повелел назвать деревню Бородинской. Несомненно, что в те годы на слуху было название деревни Бородино, где недавно произошло решающее сражение с Наполеоном.
Чинопочитание  и тогда уже было в ходу. В 1821 году была основана деревня, названная в честь царствующего императора Александра 1 «Александровкой».
А вот еще интересное слово «Камень». В  XVIII веке им обозначали угол по Бухтарме за каменными горами, где прятались беглые, скрывающиеся от властей. Однако слово это вовсе не местное. Вспомним, что Уральские горы в те времена назывались «Каменным поясом». Происхождение этого названия нетрудно понять, учитывая, что на равнинной Руси, почти не имеющей выходов скальных пород, любые горы связывали именно с ними, а потому так и называли: камень.
Есть и другие названия гор, родившиеся именно на Алтае. Слова «белки», «Белуха» явно дали русские первопоселенцы, впервые увидевшие снежные горы. Менее известно другое название высочайшей горы Алтая Алтайские столбы. Оказывается, слово «столбы» носит не только эта гора. Восточнее бывшего селения Столбоухи есть гора с тем же названием, правда, ныне эта гора больше известна под именем «Пять братьев» (по пяти скалам на вершине). Можно сделать предположение, что когда-то слово «столбы» было синонимом слова «гора».

                Краса Алтая Бухтарма 

Есть на Алтае две реки, слава о которых идет в пределах всего бывшего Союза: Катунь и Бухтарма. Интересно, что истоки обеих находятся у южного подножья одной горы - Белухи. А дальше пути рек расходятся: одна уходит в Россию, давая начало Оби, другая - река Берель - пополняет Бухтарму, бегущую на встречу с Иртышом. На протяжении 400 километров Бухтарма то прорывается сквозь горные теснины, то разливается в широких долинах, заросших буйными травами и лесами. Истоки ее запрятаны за тридевять земель, на загадочном плато Укок, рядом с монгольской и китайской границами, где высятся священные горы, название которых звучит таинственно и певуче: Табын-Богдо-Ола. И это означает «пять священных гор».
И само слово Бухтарма: для русского уха оно связывается со словом «бухтеть», то есть шуметь на перекатах. А вот Даль это слово объясняет как мездра - шершавая изнанка кожи. Возможно, если смотреть сверху, с горы, Бухтарма, разбившаяся на сеть рукавов и проток, действительно напоминает мездру. Есть предположение, что название это дали в XI - XII веках кочевники-татары, занимавшиеся выделкой и обработкой кож.
От этих слов веет древней историей, напоминая о былых сражениях, когда здесь проходили полчища монгольских племен хунну (гуннов). А может быть, здесь делали засады разбойники, делая набеги на караваны, двигавшиеся вдоль Бухтармы в Китай? Недаром на всем протяжении вдоль берегов Бухтармы тянутся цепочки курганов, поднимаясь даже на высокогорное плато Укок, которое Г. Потанин метко назвал Алтайским Памиром. 
Река Бухтарма протяженностью свыше 400 км – самый крупный приток Иртыша и одна из самых полноводных рек Казахстана. Начинаясь с ледников у самой границы с Китаем, река протекает через все географические зоны. В верховьях, вырываясь из ледникового языка, она скачет стремительным  потоком, пробиваясь через скалы и горную тундру. Опускаясь ниже и приняв множество притоков, полноводной рекой то растекается по широким долинам, то, сжатая горами, снова входит в ущелья.
Капризна и переменчива Бухтарма в течение года. Два - три раза бывает на ней половодье и тогда она стремительно несется, мутными потоками заливая прибрежные луга, деревья и кусты. В сентябре - октябре вдруг присмиреет, становясь чистой как слеза, и тогда кое-где ее можно перебрести даже вброд. В июле - августе Бухтарма становится мутновато-белой, в массе несущей примесь ледникового ила. Это первый признак ледниковой реки, и белая муть не что иное, как измельченная в порошок скальная порода. Двигаясь, ледник давит своей многотонной массой на каменное ложе и стирает его в подобие муки, а она всегда белого цвета. Несомненно, поэтому Берель, берущая начало из Берельского ледника на Белухе, носит название Белой Берели, а ее приток, вытекающий из озера, - Берель Черная.
 Затерянные среди гор, берега Бухтармы издавна, еще с XVIII века заселяли русские люди. Сюда бежали, прячась от преследования властей, старообрядцы, крепостные рабочие Колывано-Воскресенских (Алтайских) заводов – горновые шахтеры (бергалы). Строили избушки в тайге, промышляли зверя, занимались рыбной ловлей, а позже разводили пчел, маралов, занимались земледелием. Слава о Бухтарминском Беловодье дошла до России, и сюда тянулись все новые переселенцы. По берегам, запрятанные в лесистых горах, вырастали новые деревни  и поселки. Одни стали называться по именам первопоселенцев (Быково, Парыгино, Богатырево, Игнашиха), другие – по приметам местности: Печи, Каменушка, Лесная Пристань.
В быт вошла своя, местная географическая терминология, отражающая характерные особенности местности: гор, рек, лесов. Острые на словцо сибиряки создали свою речь, язык, отличный от европейского российского говора, живой, меткий, красочный, ласкающий слух, иногда даже звучащий как поэтический образ и, главное, понятный любому русскому человеку, даже впервые услышавшему новые для него слова. Быки - отдельные крутые утесы по берегам, щечки – скалы, сжимающие реку, притор – река прижимается к  берегу, не оставляя прохода по берегу (то же, что и прижим), булка – большой подводный камень, о который может разбиться плывущая лодка или плот, шивера – то же, что и перекаты, отмель посреди реки. Урема – это пойменный, лиственный лес, обычно густой и труднопроходимый. Наверное, поэтому слово «урман» означает особо глухое место в сибирском лесу (не обязательно в тайге, где непременно присутствуют хвойные породы деревьев). И, наконец, плауки – сплавщики плотов. Раньше это была профессия, а река служила транспортной артерией, по которой сплавляли продукцию местного сельского хозяйства: мед, воск, сливочное масло, панты (рога маралов), зерно, меха. Назад, вверх по течению  лодки гнали, отталкиваясь шестами или тянули бечевой по берегу. Тяжелые плоты бросали или продавали как строевой лес или на дрова. С середины ноября по первую декаду апреля стоит Бухтарма, скованная льдом. Но далеко не везде можно перейти ее даже пешком, так как тут и там, чаще вдоль берегов тянутся полыньи, незамерзающие «окна» в реке, питаемые ручьями и родниками. Эти родники нельзя назвать теплыми, но, тем не менее, они не дают замерзнуть речной воде, как бы не трещали морозы.
Сказочно роскошный лес растет по берегам и островам Бухтармы. Как курчавятся все эти леса и перелески, какая богатая изумрудная мантия украшает реку! Глядя сверху, трудно поверить, что все это зеленое великолепие – не тропические джунгли, а лишь рощицы обыкновенного тополя вперемешку с черемухой, ивой и кое-где с березой. И дерево-то тополь, так, ерунда, а как украшает он природу, как освежает воздух, сколько птиц живет и находит приют в его кроне!
Пойменный бухтарминский лес, хотя  и не тайга, но и не европейский парковый, где все просматривается далеко вокруг, подлеска мало, а трава низкая. Здесь даже в топольнике все густо зарастает караганой, шиповником, молодой порослью черемухи, а травища почти всегда по пояс, а то и по грудь. Тут все изрыто промоинами, за лето Бухтарма разливается по два-три раза, каждый раз, прорывая новые канавы и нанося плавник и разный лесной сор. Как приятно в знойный день очутиться под тенистым покровом зеленой листвы! Но не тут-то было! Но не  успеешь перевести дыхание, как на тебя набрасывается туча ненасытных комаров. Прячась в блаженной прохладе, они только и ждут свою жертву. Словно ошпаренный, выскакиваешь назад на опушку под палящие солнечные лучи.
Лето идет своим чередом. Давно осыпался белый черемуховый цвет. Благоухая медовым ароматом, в лесу и на горах отцвела таволга, называемая еще спиреей. Заалели яркие флажки диких пионов – марьиных кореньев, потом и они потонули в море разнотравья. По болотцам и ручьям золотятся, словно напомаженные, цветы калужницы, вслед за ними по сырым лугам и низинкам оранжевыми огоньками вспыхнули жарки (они же огоньки) – так в Сибири называют необыкновенно яркие купальницы. Снежной метелью с тополей полетел белый пух. Спала вешняя вода, и сразу посветлели реки. Серебристой гладью залоснилась водная ширь Бухтармы. На ее берега высыпали рыбаки. Как и деревни и поселки по берегам, рыбаки с длиннющими удилищами в руках  давно стали деталью речного ландшафта.
 Часами, стоя едва ли не по пояс в воде, они терпеливо ждут поклевки. Редка, очень редка удача, зато какая рыба – таймень! «Талмень», как здесь ее называют, - царская рыба из лососевых, вытягивающая до 12 кг веса (когда-то бывали и до 80!). Чтобы поймать ее, нужно не только терпение, но и опыт. Сейчас таймень краснокнижник, лов этой рыбы запрещен.
Значимость Бухтармы не только в сельском хозяйстве и лесном деле. В первую очередь это краса природы, дающая радость людям от созерцания живописных пейзажей, отрада для любителей туризма и отдыха на воде. Все больше туристов приезжают сюда, чтобы сплавиться вниз по горной реке, любуясь окружающими пейзажами.


                На Зыряновских белках   
Триста лет тому назад русские крестьяне, привезенные горнозаводчиком Демидовым на Алтай, впервые увидели заснеженные горы.
 - Однако бело там, - удивился бородач, обращаясь к товарищу, - неужто, снег посреди лета?
 - Снег, снег, - подтвердил тот, - настоящие белки.
Возможно, так или примерно так возникло это сибирское, а точнее алтайское слово, означающее высокие горы. В XIX веке это слово еще не дошло до Европейской России. Во всяком случае, его нет в словаре В.Даля. А вот советский филолог Д.Ушаков в своем «Толковом словаре» объясняет, что это «Покрытая вечным снегом горная вершина на Алтае». Прожив на Алтае более 50 лет, могу уточнить, сказав, что белки это более или менее высокие вершины сибирских гор. И вовсе не всегда их макушки сверкают вечными снегами, но то, что снег там тает позже и может держаться до середины, а то и до конца лета, это верно. В Сибири же появились и другие слова, относящиеся именно к местным горам: голец (безлесная вершина, как правило, усыпанная камнями), пади, распадки  (ущелья, чаще с более пологими откосами окружающих гор), кряжи - невысокие хребты). И типично местные слова, возможно, не выходящие за пределы Бухтарминского края: полати (пологие террасы среди гор, иногда пологие вершины), ямы, дворы – короткие и широкие небольшие долинки среди гор.
 Сам Алтай – это целая система хребтов, раскинувшихся на большой территории целых четырех государств: России, Казахстана, Монголии и Китая. В центре это высокие горы (район Белухи, плато Укок, Северный и южный Чуйские хребты), достигающие четырех и даже более тысяч метров над уровнем моря. На периферии горы резко снижаются, представляя собой сравнительно невысокие кряжи с высотами до двух с половиной тысяч метров, без ледников, но со снежниками, иногда долеживающими до новой зимы. Таков хребет со странным названием Холзун на границе Казахстана и России близ шахтерского городка Зыряновск. О нем, а если быть точнее, о горном узле на стыке истоков двух крупных притоков Бухтармы – Тургусуна и Хамира и пойдет речь. Он интересен и в географическом смысле и как объект для туристов, увлекающихся горными походами. В отличие от типично джунгарских (калмыцких, алтайских) названий местных рек: Тегерек, Тургусун, Хаир-Кумин (Хамира), пока неясно происхождение этого слова «Холзун».  У Даля есть слово «холзать», теперь вышедшее из употребления и когда-то означающее  шататься и бродить. Действительно, лет сто тому назад в этих местах бродили алтайские охотники (интересно, что в царской России сибирские народы подразделялись на кочевые и бродячие), а затем белковали и соболевали русские крестьяне, обосновавшиеся в этих краях еще с  XVIII века. Это были  старообрядцы и бергалы (шахтеры) с Алтайских рудников, прятавшиеся от властей. Трудно утверждать, что между названием гор и занятием жителей есть связь, но наименование горного хребта давно и окончательно закреплено официально.
 Одновременно с охотниками таежные ущелья постепенно освоили пчеловоды, собирающие богатый урожай меда, давно признанного лучшим в мире. Десятки и сотни пасек были разбросаны по падям и распадкам вплоть до самых глухих и труднодоступных уголков горной тайги. В тридцатые годы при советской власти в таежных ущельях возникло множество лесных поселков, принудительно заселенных репрессированными крестьянами и обращенными в лесорубов. Лес валился ручными пилами и свозился лошадьми. Позже, уже в послевоенные годы тайга оглашалась шумом бензопил и гулом тяжелых автомобилей-лесовозов, вывозящих лес по чудовищно разбитым дорогам. В пределах Казахстана хвойный лес был почти сведен, поэтому была проложена трудная лесовозная дорога через вершину Холзуна в Российский Алтай. На «полатях» – пологих плешинах под вершинами белков паслись стада совхозных коров и лошадей. Туда, в основном по гребням увалов и хребтов вели тропы, проложенные еще дедами и прадедами современных жителей Зыряновщины.   В верховьях Тургусуна в 1970-е годы велись геолого-разведочные работы в тщетной надежде найти второй Зыряновск.  В августе-сентябре горожане и жители многочисленных когда-то деревень толпами отправлялись в лес на сбор ревеня и ягод, главной из которых была красная смородина, известная как кислица. Кто-то отваживался забраться повыше, где на альпийских лугах вызревала черника, артели сборщиков заготавливали лечебные травы и коренья, просушивая их на ветерке под прикрытием редких здесь кедров и лиственниц. В горняцком Зыряновске находились смельчаки-туристы, не ленившиеся совершить прогулку по ущельям Тегерека  или Громотушки или того более, забраться на вершину в истоках зыряновской Громотушки, известной как Безымянка. До 1950-х годов в тайге обычна была дичь: тетерев, рябчик, глухарь.
Ныне обезлюдела тайга, от лесных поселков не осталось и следа, дороги разрушены, мосты через бурные реки давно пропали и никто не думает их восстанавливать. Казалось бы, должна развестись дичь, увеличиться поголовье дикого зверья. Ан нет, все наоборот: нет рябчика, нет глухаря, даже белку увидеть трудно. Про кислицу, запасавшуюся ранее бочками, люди давно забыли. Кустики кое-где еще сохранились, но все стоят без ягод. Наука не может объяснить причины происходящего (да и где они, ученые?), но люди, знакомые с лесом, в обеднении фауны винят акклиматизированную здесь американскую норку, да и соболь без промысла размножился как никогда ранее. Предположительно, они-то и извели все живое, гнездящееся на земле. Но, кажется, неплохие времена наступили для медведей. Похоже, сейчас они хозяева высокогорной тайги. Что касается кислицы, то тут, возможно, виновато иссушение климата, явно заметное, как и мировое  потепление.
Система и расположение хребтов здесь так сложна и запутана, что географы и топографы, составляя карты, были поставлены в затруднительное положение. В основу определения направлений горных хребтов был взят принцип размещения их по водоразделам бассейнов главных рек. В первую очередь это бассейны Оби  и Иртыша, затем Катуни и Бухтармы и их основных притоков. При этом многие горные узлы и наиболее высокие вершины остались в стороне и без названий. Таков и описываемый здесь район, который можно назвать и отрогом Холзуна и северным окончанием Ульбинского хребта и отдельного небольшого хребика, названного Нарымским. Здесь расположены наиболее высокие вершины, достигающие высот в 2500 метров и чуть выше. Отсюда, из снежников и моренных озер берут начало притоки Тургусуна река Нарымка и Таловый Тургусун, притоки Хамира – Большая Речка, Громотушка и Тегерек.
Турист, поднимающийся к белкам, пересечет несколько географических зон, включая  остепненные предгорья с мелкими осиновыми и березовыми колками по логам, лесистые речные уремы с их топольниками, ивняками и черемухой, собственно горно-таежные леса, включающие в себя березняки, осинники и пихтачи, постепенно редеющие и переходящие в разреженные кедрачи и лиственничники, имеющие вид парков и чередующихся с  полями субальпийских, а затем альпийских лугов.
 Пройти к указанному району можно разными путями, но наиболее короткий начинается от устья живописной речки Громотушки. Когда-то там существовала пастушеская тропа, начинающаяся в дремучем лесу и ведущая на гору, названную местными туристами за вытянутую форму с выступающими по гребню скалами «Паровоз» (высота около 2200м.). В недавние времена на альпийских лугах пологой вершины собирали чернику, тут же паслись небольшие табуны коней. За Паровозом начинается царство голого камня, чередующееся с травянистыми плоскогорьями и межгорными седловинами. Широкая «спина» хребта заканчивается горой, доминирующей над всем этим горным районом и видной даже из Зыряновска. Не имея карт, зыряновские туристы долгое время называли ее Безымянной, но, как позже выяснилось, за ней закреплено официальное наименование «Громотушка» (2495 м.). Это голец, усыпанный серыми обломками скал, пологий с юго-востока и обрывающийся провалом ледникового кара в сторону реки Нарымки. Отсюда открывается вид на многокилометровый водораздельный гребень, обрывистый с севера, изъеденный древними ледниками, за которым находятся истоки двух рек, текущих в противоположных направлениях: Талового Тургусуна и Тегерека. Вид вполне альпийский: море каменных обломков, чередующихся со снежными полями, скальный гребень,  увенчанный разрушенными скалами, полосы снега в карах, в низинах цепочки озер, подпертых моренными валами. Отчетливо прослеживается расположение висячих ледников, правда небольших размеров.  Размеры их не превышали одного-двух километров длину. Но их и называть древними никак не хочется, ведь в прежние годы залежи снега по карам северных склонов даже в разгар лета, в июле были так велики, что создавали иллюзию настоящих снеговых гор. Видимо, крохотные леднички здесь действительно сохранялись до восьмидесятых годов прошлого столетия, о чем свидетельствуют кое-где сохранившиеся и отчетливо видимые многолетние скопления фирна в особо глубоких пазухах.
Обращает на себя внимание красивый скальный пик в верховьях Тургусуна, острым зубом возвышающийся над гребнем.  Визуально этот «жандарм» (так называют альпинисты отдельные скалы-утесы, стоящие по гребням) несколько выше Громотушки и восхождение на него без специальной альпинистской подготовки может представлять трудности. Вершина не имеет своего имени и могла бы быть названа «Пик Зыряновск» или «Пик Тегерек».
Обзор с этих высот великолепен и включает в себя огромное пространство от хребтов  Западного Алтая и холмистой долины со стороны Иртыша до вершины Белухи, едва различимой далеко на востоке да и то лишь в случае идеальной видимости.
Географы и гляциологи называют такие выемки карами. По существу это рваные раны на склоне гор, образованные ледником. В течение веков многотонная ледниковая масса сползая с горы, своей тяжестью выгрызала ее  бок. В это же время ледник переносил обрушенную скальную массу сверху вниз, накапливая ее у своего нижнего основания (языка ледника).   Скопления этих каменных обломков называют моренами. Когда ледник ушел (растаял из-за потепления), на его месте, а точнее в нижней его части, как правило, образовываются озера, подпертые моренами.  Целую цепочку таких ледниковых озер мы и видим вдоль северной подошвы горной гряды. Одни из них окружены голыми каменными валами, на берегах других озер, тех, что пониже, успел образоваться почвенный слой, тут же заселенный высокогорной флорой. Это снежные примулы, бадан, тундровая пушица.
Интересно, что высокогорье привлекает массу животных. Одни из них живут здесь постоянно, другие поднимаются из лесной зоны летом. Таковы медведи, привлеченные обилием свежей, калорийной растительности (осенью кедровые шишки, ягоды), а также возможностью поживиться за счет сурков и пищух. Сурки и пищухи (сеноставки) живут здесь стационарно, вполне удовлетворяясь четырьмя, а иногда и тремя месяцами тепла, чтобы запастись жиром (сурки) или кормами (сеноставки готовят целые стога просушенного сена) на длинную зиму. Тут же держится и соболь, очевидно, питающийся пищухами, бодрствующими всю зиму. А вот оляпки – водяные ныряльщики - прилетают  на ледяные ручьи и реки лишь в летнюю пору, на зиму спускаясь к незамерзающим полыньям равнинных рек. Кедрачи привлекаю массу нахлебников: белки, бурундуки, кедровки, сойки. Приходят полакомиться даже медведи.
Рысь очень редка. Редок стал и глухарь, когда то бывший здесь обычным. Маралы, лоси, теки (горные козлы) жить здесь не могут из-за необычайно глубоких снегов, к весне достигающих толшины в три и более метра.
Туристы, незнакомые с Алтаем, как правило, ошибаются в расчетах и не укладываются по срокам. На подходах в нижней части маршрута подводят трудности продвижения в дебрях травяной растительности при отсутствии троп (в последние годы), частые дожди, особенно в первую половину лета, необходимость переправ через горные реки. Нельзя забывать и о такой опасности, как укусы таежных клещей, часто зараженных страшной болезнью клещевым энцефалитом. В недавнем прошлом всюду стояли охотничьи зимовья, ныне, по причине падения спроса на меха, их почти не осталось. Это нужно учитывать при планировании зимних маршрутов. 

           Тайны, похороненные на дне Бухтарминского водохранилища 

Усть-Бутарминск – небольшой (ныне не существующий) поселок, лежавший у слияния рек Бухтармы и Иртыша. Его история начинается в 1761 году, когда было принято решение о сооружении передового форпоста на российских рубежах образуемой Иртышской пограничной линии. Сохранился любопытный документ за 1764 год, доклад графа Панина и князя Голицина императрице  Екатерине II о состоянии границы в районе Усть-Каменогорской крепости:  «…слушали данную генерал-поручику Шпрингеру за высочайшим Вашего Императорского Величества подписанием  инструкцию о заведении крепости при устье реки Бухтармы, впадающей в реку Иртыш».  Императрица придерживалась мнения, что истоки всех сибирских рек должны находиться в пределах России. Не исключением был и Иртыш. Но скоро сказка сказывается да не скоро делается, крепость была построена лишь в 1781году.  Здесь поставили  казачий отряд, поселили крестьян, дабы они занимались сельским хозяйством. Крепость располагалась на высоком правом берегу Бухтармы в версте от Иртыша, была обнесена земляно-каменным валом с установкой по внешней стороне рогаток. В начале ХIХ века здесь насчитывалось около 800 жителей, был госпиталь, деревянная  церковь во имя Святой Великомученицы Екатерины,  дом коменданта, таможня, казарма, несколько каменных военных складов.
Но не только военное значение придавалось новому поселению. Торговля с Китаем всегда играла важную роль в экономике России. Долгое время почти вся торговля с этой страной шла через Кяхту – городок на границе в Восточной Сибири. Это было очень далеко, Бухтарминск был ближе к Европе в два раза. В умах чиновников в Омске и Петербурге он представлялся  удобным пунктом для торговли с великим соседом, поэтому здесь была заведена таможня. Однако караванные пути оказались неудобными: мешали горы, судоходство на Иртыше не было развито, и торговля шла вяло. С Ирбитской ярмарки сюда лишь раз в году приезжали два торговца товарами, которые сейчас называются ширпотребом. Их называли «суздалями», видимо, по названию города европейской России. В обратную сторону в незначительных объемах шли  китайские товары: чай, шелк, фарфор, табак
 Еще задолго до строительства крепости русскими солдатами близ Бухтармы был раскопан один из «бугров», как называли крестьяне курганы. Тогда в числе прочих предметов была найдена серебряная статуэтка оленя. В 1735 году ее купил в Семипалатинске путешествующий историк Г.Миллер и передал в Петербургскую кунсткамеру (музей, созданный еще Петром I). Она и поныне хранится  в Эрмитаже в «Сибирской коллекции Петра». «Бугры» еще в ХVIII веке раскапывали и беглецы-каменщики на Бухтарме, за неимением посуды использовавшие выкопанные древние бронзовые котлы (отлитые более двух тысяч лет тому назад загадочным народом, известным в то время под именем «чудь»)  для варки пищи.
Один из первых исследователей, оставивший описание Ксть-Бухтарминска, был известный историк и издатель сборника «Сибирский вестник» Григорий Спасский. «Бухтарминская крепость лежит на высоком правом берегу реки, от которой получила свое имя, близ соединения ее с Иртышем. Крепость сия окружена валом и неглубоким рвом и сверх того обнесена рогатками. С западной стороны имеет ворота, построенные из кирпича. Внутри оной находятся деревянный дом для коменданта, казарма, гауптвахта, каменный магазин и погреб для хранения пороха. Вне крепости строения все деревянные, как-то: церковь, лазарет, соляный и провиантский магазины, таможня и обывательские дома».
Как ни мал был поселок, а он вскоре приобрел широкую известность в ученом мире. И славой этой он был обязан вовсе не из-за военных подвигов и не как торговый пункт. Довольно неказистая деревушка стала знаменитой по двум причинам: во-первых, она лежала на пути почти всех ученых, проезжающих на Алтай, а во-вторых, благодаря… плитчатым формам гранита (его так и называли «плитяжным»). Тем самым матрацевидным скалам, что в виде отдельных подушек  и плит, лежащих друг на дружке, и поныне окружают Бухтарминское водохранилище. Как оказалось, эти формы гранита, так распространенные по Казахстану, не встречаются в Европе.
И вот ученые мужи из Германии и России, останавливаясь в Усть-Бухтарминске (чаще всего по пути на Зыряновский рудник), не могли отказать себе в удовольствии полюбоваться и полазать по шершавым и выветрелым прибрежным скалам. Особенно усердствовали геологи (тогда наука геология называлась геогнозией) да и остальные: географы, ботаники и зоологи (вернее сказать, тогда ученые были универсалы и геологию знали все, хотя одни больше, другие меньше). Геологи и поныне отличаются большой фантазией, выдумщиками они были и в те дальние времена. Каждый из ученых по-своему объяснял происхождение этих горных пород. А ученых, повидавших это «чудо природы», было немало, начиная от великого А.Гумбольдта, Г.Розе, Г.Гельмерсена, Г.Спасского, Г.Щуровского, Г.Карелина И.Мушкетова и кончая такими дилетантами в геологии, как А.Брем и Т.Аткинсон. Возник спор, с современной точки зрения принявший анекдотический характер. Сыр-бор разгорелся  из-за отпечатков на скалах человеческой ноги и конских копыт. Немалую лепту в него внесла и людская молва. Как водится, от народа ничто не ускользает, и он тут же сложил легенды, передаваемые из уст в уста. Казахи рассказывали о ноге Адама, русские о неком казаке, спасавшемся от преследования врагов. Разогнавшись, чтобы перепрыгнуть Бухтарму, конь так оттолкнулся от скалы, что оставил на камне след от копыт. На полном серъезе некоторые ученые считали возможным оставление отпечатка человеческой ноги на излившейся из недр земли расплавленной магме. Сторонником этой гипотезы был Григорий Спасский, ученый историк и известный в ученом мире  XIX века издатель «Сибирского вестника». Конец спору, длившемуся тридцать лет, положил Г.Гельмерсен, не менее известный русский геолог, пришедший к выводу, что следы, могли высечь… строители крепости. Так шутка простых мужиков стала предметом спора ученых. Впрочем, это объяснение не выглядит убедительным, и можно предположить, что шутку сыграла сама природа, ведь выветривание способно создавать самые причудливые формы.
Другая загадка таилась в двух пещерах, на стенках одной из которых были нарисованы какие-то древние письмена. В честь этих заметных достопримечательностей местные жители назвали близлежащие поселок и ручей Пещерами. В 1826 году русско-немецкий путешественник К.Мейер пытался проникнуть в них, но входы оказались заваленными, а надпись уничтоженной.
Казалось бы, эти достопримечательности навсегда потеряны для истории и науки, если бы не зарисовки, сделанные Г.Спасским в 1809 году и опубликованные в Горном журнале.  Но еще раньше, в 1776 году упоминание об этих пещерах и письменах оставили рудознатцы, служащие Колывано-Воскресенских заводов П.Шангин Л.Феденев, посланные для отыскания новых месторождений. Сами того не зная, они стали первыми в Казахстане, кто обратил внимание на петроглифы (наскальные рисунки). Более того, по распоряжению царя Александра I в самом начале ХIХ века на Алтай были направлены два профессиональных художника Андрей Терентьевич Петров и  Емельян Михайлович Корнеев «для снятия видов Колывано-Воскресенских заводов». Столичные художники были очарованы горной природой. Петров так отозвался об увиденном:  «…места, преизобильные величественными картинами, которые едва ли в чем уступят альпийским или Швейцарским, а дикостью и ужасной страшностью своею превзойдут оные». В 1802 году  они побывали в Усть-Бухтарминске. Петров написал картину «Вид Бухтарминского рудника», за которую впоследствии ему было присуждено звание академика живописи, а у Корнеева (в числе множества других) известны работы: «Вид Бухтарминской крепости с южной стороны» и «Пещера в Бухтарме». Та самая, о которой уже сказано. Работы хранятся в Русском музее Петербурга и Историческом музее в Москве. Увидеть их проблематично, так как, скорее всего, они хранятся в запасниках. Зато широко известна гравюра вовсе не художника, а горного инженера Колывано-Воскресенских заводов Кулибина (между прочим, сына знаменитого  петербургского изобретателя). По заданию начальства из Петербурга, делая описание рудников, он запечатлел вид Бухтарминской крепости, где отчетливо видны Мохнатая сопка и  береговые скалы.   Кстати, Петров и Корнеев входили в состав военно-рекогносцировочной комиссии, посланной для ознакомления с охраной российских рубежей в Азии, и возглавлял эту экспедицию небезызвестный А.Х.Бенкендорф, тот самый шеф жандармов, который досаждал А.Пушкину и немало попортил ему нервов. Не исключено, что он побывал и на Бухтарме.
Каждая деревня, каждое село, тем более, если им под двести лет, имеют свою историю и своих знаменитостей. Не исключение и Усть-Бухтарминск. Таким человеком, но уже в наше время, стал скромный чиновник самого мелкого ранга - переводчик бухтарминской таможни Андрей Терентьевич Путинцев. В  1811 году его отправили в командировку в Китай для ознакомления с рынком сбыта и местной торговлей. Побывав в Чугучаке и Кульдже, он оставил записки с описанием пути. Теперь, спустя почти двести лет, его дневник стал бесценным научным материалом, а сам он вошел в список исследователей-путешественников ХIХ века.
  Видным человеком в поселке был казачий ротмистр Вершинин, после службы ставший инспектором рыбалки по Иртышу и Зайсану. Зная жизнь людей, и в том числе обычаи и язык кочевых народов, он пользовался необычайной популярностью и авторитетом за свою честность и неподкупность. Знатока края и народных традиций, его даже приглашали для разрешения споров, а народная молва присвоила его имя нескольким береговым утесам. Образ Вершинина – пример того, как создаются легенды. Уже в конце ХIХ века о нем забыли, но остались «быки» (утесы) на Иртыше его имени и  сказание, как некий казак, убегая от погони, на коне перепрыгнул через Бухтарму (кстати, оставив тот самый пресловутый след конских подков). 
В 1829 году случилось сразу два события: проезд пышного кортежа великого А.Гумбольдта с остановкой в Бухтарме и водворение здесь ссыльного декабриста Муравьева-Апостола. Судя по всему, жилось Матвею Ивановичу на Бухтарме неплохо. Чудесная природа, здоровый климат, река, горы. Он поселился у Бранта – начальника местной таможни, самого зажиточного и хлебосольного жителя поселка. Дом его стоял в версте от Бухтарминска рядом с сосновой рощей на речке Селезневке (кстати, речка названа по имени знаменитого в Сибири разбойника и свободолюбца Селезнева, за 70 лет до этого  прятавшегося здесь от властей. Ныне примерно здесь стоит дом отдыха «Голубой залив»). Аристократ из Петербурга, Муравьев нашел здесь себе жену из народа, дочь местного священника Марию Константинову. Получив денежный перевод от сестры, вскоре зажил своей семьей, купив собственный дом. В планах его было завести хлебопашество, пчеловодство, он сам шил своей горячо любимой Машеньке обувь, ходил на рыбалку, наблюдал местных птиц. Сохранилось даже письмо, где он пишет своей будущей жене: «Сегодня видел, как отлетают на юг небольшими стайками кара-торгаи (казахское название эндемика казахских степей черного жаворонка) – жаворонки… Пусть эта птичья почта  расскажет миру о моей бесконечной любви к тебе».  Ей богу, так и кажется, что не раз возникали у Матвея Ивановича мысли: «И зачем мне этот хмурый Петербург, самодовольные лица знати и интрижки! Не лучше ли дожить здесь на лоне природы среди грубых, но чистых душой крестьян». Но нет, нажив двух дочерей, через семь лет он был переведен в Ялуторовск,  затем  в Тверь, и все-таки уехал в Петербург.
 Почти целый год (1852) в Усть-Бухтарминске прожил странный чужеземец, некто Альфред Киндерман из Вены, занимавшийся сбором бабочек. Вызывая насмешки и недоумение местных обывателей,  с утра до вечера, а то и по ночам, бродил с сачком, занимаясь «никчемным» делом. Он открыл множество незнакомых науке бабочек, и спустя полтора столетия его имя с благоговением повторяют коллекционеры (и специалисты) всего мира.
В то же время жил в Усть-Бухтарминске  былинный богатырь, священник местной церкви,  некто А.П.Бисеров, о силе  которого ходила слава по всей Сибири. Например, один из рассказов был таков. Как-то рассердившись, священник со злостью схватил за концы два мешка с мукой весом по 10 пудов каждый. Подняв их вверх на вытянутых руках, он с силой ударил их друг о друга, так, что мешки разорвались, и мука высыпалась на пол. Такими же силачами были и сыновья Бисерова. До сих пор некоторые литераторы, рассказывая о здоровье сибиряков, вспоминают священника с Бухтармы.
 Много разных визитов видела Бухтарминская станица, но ни один из них не сравнится с пышностью каравана Великого князя Владимира Александровича с супругой, в 1868 году вознамерившегося посетить Зыряновский рудник. По всей видимости, не одно праздное любопытство заставило сына императора Александра II отправиться в столь далекое (и единственное в истории царской семьи) путешествие в свое семейное имение на Алтае. Алтайские заводы (имеются в виду и рудники) приносили в казну немалую долю дохода, но к этому времени запасы стали истощаться, и это немало беспокоило императора. В свите Его Величества князя было едва ли не все руководство Западной Сибири:  генерал-губернатор Западной Сибири А.П.Хрущев, военный губернатор Семипалатинской области В.А.Полторацкий, Томский губернатор И.П.Родзянко, граф Б.А.Перовский, адмирал  Г.Т.Бок,  академик А.Мидендорф и мн. др.
Запоминался Усть-Бухтарминск и по экзотическому сплаву по Иртышу, которым завершали путешествие едва ли не все гости, побывавшие в Бухтарминском крае. Кто на лодках, кто на баркасах, а то и на плотах, начинали они сплав одни в Красноярке, другие в Гусиной, так называемой Верхней Пристани (деревни и причалы на Иртыше), и первым впечатлением от плавания был вид Бухтарминска на высоком скалистом берегу. 
         Давно  (с 1960 года) нет  Усть-Бухтарминска. Воды рукотворного «моря» поглотили его вместе с тайнами древних курганов (они были в пойме Иртыша), загадками, могилами и легендами более позднего времени. Плещутся волны над  Вороньей, Гусиной пристанью (сюда привозили руду с Зыряновского рудника для сплава по Иртышу), бывшим казачьим редутом Черемшанским и многими другими прибрежными поселками, ушедшими на дно рукотворного моря и оставшимся лишь в описаниях путешественников прошлого. Никто уже не помнит о страшных утесах по берегам Иртыша, о которые не раз разбивались сплавщики.  Но тени прошлого витают где-то рядом и напоминанием о былом служат  островки, кое-где возвышающиеся над водой (например, у Гусиной), Мохнатая сопка, у подножья которой 179 лет назад гулял великий Гумбольдт, размышляя о вулканизме Центральной Азии. Эта сопка не подвластна времени, и даже море не могло ее покорить. Она все так же горделиво возвышается, свысока поглядывая на Новую Бухтарму (городок цементников), теперь уже не с юга, а с востока приютившуюся  у ее подножья. 

                Зыряновское интеллигентное общество ХIХ века.

Наверное, любой человек хоть раз в жизни задумывался над тем, как же жили люди лет этак 130 назад, тем более в глубинке. Не было ни автомобилей, ни железных дорог, ни электричества, ни радио, ни телевизора,. Длинная зима в полутьме, вечера при свете стеариновых свечей, а у бедноты и того нет: поужинали при лучине и на боковую. Отсыпаться полгода после каторжной летней страды.
У меня в руках рукопись, названная «Зыряновское интеллигентное общество», датированная 1886-87 годами. Написанная каллиграфическим почерком (так тогда учили в школах), очевидно, человеком довольно грамотным и явно чиновником, занимающим не самый низкий пост в поселке Зыряновский рудник. Скорее всего, это начальник так называемой Зыряновской Горно-заводской волости, соответствующей по масштабу нынешнему району или старому уезду.
Автор записки, сохранившейся в Барнаульском архиве, некий Евгений Поликарпович Клевакин. Лицо для истории незначительное, но, оказывается, нашим архивистам хорошо знакомо это имя. Человек не очень высокого полета, но у него есть хобби: он записывает свои наблюдения над людьми. Сейчас бы это назвали графоманией; это вовсе не литературные изыски, скорее наоборот, но благодаря им мы можем представить себе общество той старой эпохи. Клевакин сам принадлежит  к этому обществу. Любимое его развлечение - карточная игра. Это понимаешь, когда читаешь рукопись, написанную то ли для развлечения на досуге, то ли по долгу службы. Скорее первое, так как обязательно упоминаются дни рождения всех его знакомых, а это все светское общество поселка, и памятка для картежного игрока. Пустяшная на первый взгляд записка приобретает для нас ценность, как послание из прошлого, и, хотя она и содержит сведения личного характера, в основном нелицеприятные, но я думаю, по давности лет не будет большим грехом воспроизвести ее содержание. Жаль, записки фрагментарны, но и то, что в них есть помогает увидеть отдельные картинки из быта провинциальной аристократии в сибирской глубинке. Из них можно почерпнуть кое-что из устройства общественной жизни того времени и человеческих взаимоотношений и интересов людей хотя бы и только одного слоя общества.
Всего в списке на 60 страницах 48 лиц, две трети которых жены и родственники служилых людей. Здесь служащие Зыряновского и Заводинского рудников: управляющий, горные инженеры, уставщики, цеховые надзиратели, кладовщик, лекарь (врач) горнозаводского госпиталя, подрядчики, выполняющие подсобные работы по договору; служащие поселка: полицейский пристав, чиновник по крестьянским делам, управляющий по виноторговле, лесничий, священник.
Вот управляющий рудниками Дмитрий Петрович Богданов (приводятся только отдельные выдержки с небольшой редакторской правкой):
«Горный инженер, коллежский советник (довольно высокий чин, шестой по счету из 14 пунктов табели о рангах - прим. А.Л.), женат, лет 35. Росту среднего, всегда в очках. Табак, папиросы курит, водку пьет по одной рюмке во время обеда и ужина и по одной рюмке мадеры. В карты играет, порядочно. Законов гражданских не знает. Спорит долго и горячо, а потом притихает, соглашаясь с доказательствами противника. Любит лошадей, когда был помощником управляющего, то устраивал байги (скачки), на которые жертвовал порядочные суммы для награды победителям. Дома и на рудник летом ходит в сереньком пальто-пиджаке и черной шляпе с большими полями. Говорит громко. Часто в разговорах употребляет народные слова, например, «трекается» и «шарашится». (Типично местные, сибирские выражение, - прим. А.Л.).
С горными уставщиками (производители работ на руднике, "устанавливающие" порядок и организацию работ, оборудования и т.д. Что-то вроде нынешних начальников участков, механиков - примеч. А.Л.), имеющими чины, здоровается за руку, с кандидатами же (кандидатами в уставщики - примеч. А.Л.) никак не здоровается. Уставщиков называет по имени отчеству, а кандидатов по фамилии и всем им говорит на "ты" (точно, как и советские чиновники-тузы, - примеч. А.Л.).
Смету на 87 год урезали в Совете (в Управлении Алтайскими заводами в Барнауле - примеч. А.Л.) на 30 тысяч рублей, так он собирается выйти в отставку, потому что не надеется на урезанную смету выполнить план по добыче руды.
Горный начальник (имеется в виду начальник Алтайских заводов, - примеч. А.Л.) журит его и не любит и, говорят, старается выгнать с Алтая, но он не уходит. Ныне предполагают перевести его управляющим Змеевского (Змеиногорского - примеч. А.Л.) рудника».
Таков портрет царского начальника выше среднего звена. Как видит читатель, он во многом схож и с бывшими советскими (а может, и не только с советскими?) руководителями предприятий.
Теперь посмотрим на портрет полицейского пристава, должности соответствующей нынешнему начальнику отделения МВД районного городка или поселка:
«Николай Павлович Бакатин. Коллежский ассесор. Зыряновским полицейским приставом служит 9 лет. Седой старик лет 60. Вдовец, хлопотун, скопидом, расчетлив. Осанка бодрая, ходит всегда с тростью. Недалек. Читает мало, и то больше официальные издания. Водку пьет рюмки по три, четыре. С большим гонором. Как говорят, никому не дает наступить себе на ногу. В Зыряновске его не любят почти все. Горные чиновники говорят, что он слаб, так как сам ничего не предпринимает, а только дома усердно кричит, если к нему приводят какого-нибудь дебошира. Волостные (выборные начальники деревень - примеч. А.Л.) его и в грош не ставят. Покровский, крестьянский чиновник, говорит, что он ничего не умеет делать, поэтому и распустил зыряновских жителей. А еще говорят, что он накопил много денег. Все боится, как бы его не побили при стечении народа, например, при осмотре мертвого тела кричал на народ, отгонял криками, но его не слушались, других же мер не принималось. Буянов боится, и если какой появится на улице, то уходит домой в заднюю комнату. Про все зыряновское интеллигентное общество отзывается не совсем хорошо.
Говорят, по одному делу взял сумму в две тысячи пятьсот рублей (надо полагать, взятку. Сумма по тем временам очень значительная - примеч. А.Л.).
В Барнауле поступил экономом (нач. хозчасти - примеч. А.Л.) на 20 рублей месячного содержания».
Надо сказать, читая рукописный труд зыряновского чиновника, вспоминаются рассказы А.П. Чехова, М.Е. Салтыкова-Щедрина и Н.В. Гоголя. Кстати, Хлестакова из гоголевского "Ревизора" автор и сам вспоминает не раз.
Вот, например, Диониссий Иванович Покровский, чиновник по крестьянским делам, что-то вроде ответственного за всем происходящим в деревнях, где управлялись сами крестьяне, выбирая волостных начальников и старшин (старост). Клевакин разделал его, как говорится, под орех. Правда, на этот раз приходится сделать пересказ, так как в авторском изложении он слишком непонятен.
«Крестьянский чиновник Покровский на третьем участке Бийского округа, 44 лет, холост, служит здесь уже семь лет, имеет кличку "старичок". Зыряновских жителей хвалит, говорит, что здесь тишина и спокойствие, что если жители пьянствуют, дерутся и вообще дебоширят, так это будто бы в порядке вещей. Местная интеллигенция его не принимает, а сам он бывает в гостях лишь у волостных старшин, писарей и сельских старост. Водку любит пить шибко, и от него трудно вырваться трезвым, очень гостеприимен. У него живет экономка, солдатская дочь Прасковья Кайгородцева. Так вот она имеет большую власть над Покровским, вмешивается в его дела, сама решает за него, кричит на него и даже, случается, бьет при людях, не стесняясь никого. От такой жизни много зла выходит в крестьянском самоуправлении, а между тем он считается несменяемым, так как утвержден в должности Министром Внутренних дел (т.е. не подчинен никому из местного начальства, включая губернатора области - примеч. А.Л.). Покровский очень этим похваляется, и никто не доносит обо всех безобразиях, чинимых им. Говорит, что действует по закону, а сам творит, что хочет и требует от волостных начальником и старшин выполнения своих указаний, хотя бы они противоречили всем правилам. Волостным дозволяет мошенничать, и держит их под своим покровительством. Так, один из старшин держит земскую квартиру и ямскую гоньбу как свою (земская квартира - своего рода деревенская гостиница, ямская гоньба - почтово-транспортное сообщение. Эти казенные учреждения содержались за счет сельского общества; староста, повидимому использовал их в свою пользу - примеч. А.Л.). Покровский, как бы все это не видит, хотя бывает в гостях у старшины очень часто и покрывает все его проделки.
Хоть и считает себя честным человеком, но по словам в высшей степени негодяй, - заключает автор, добавляя несколько нелепую или неудачную фразу: «Вполне сумасшедший человек, как по жизни так и по деяниям».
Можно было бы и дальше рассказывать о каждом из Зыряновских чиновниках, но чтобы не утомлять читателя, ограничимся обобщением всего труда и подведем итоги.
Как же живет средний обыватель рудничного поселка в свободное от работы время? Возвратившись со службы, ужинает с рюмкой-двумя водки, некоторые позволяют себе выпить наливки или мадеры. Но вечер длинный, и как-то надо его убивать. Летом можно развлечься, катаясь на лошадях - верхом или в коляске, одному, в компании или с женой. Кто-то посиживает на крылечке, читает газетку или копается на грядке. Совсем другое дело - длинная-предлинная зима.
Собирались друг у друга, по очереди или на именинах, которые обязательно отмечались. Танцевали (кадриль), выпивали. Играли в карты, причем, как мужчины, так и женщины. Игры: вист, присеть, стукалка (в преферанс не играли). Что такое стукалка, понять трудно, но очевидно, присутствовало стучание по столу. Это была любимая игра на деньги, но небольшие, на копейки. За вечер проигрывали не более десятка-нескольких рублей. Разорившихся или застрелившихся из-за проигрыша казенных денег не было. Все довольно невинно и чинно.
Редко кто играл в шашки. В шахматы умел играть один только командировочный инженер Иосиф Иванович Биль (Известный своими научно-производственными публикациями горный инженер, совместно с Н. Кокшаровым позже построивший обогатительную фабрику в Зыряновске, полуразрушенное здание которой сохранилось до сих пор), но не играл, так как не было партнеров.
Беседовали, причем чаще всего на коммерческие темы. Деньги интересовали всех. Например, жена управляющего рудниками Елизавета Васильевна Богданова (по словам автора очень скромная и порядочная женщина лет 25-28) рассуждала: «Если купить рогатого скота поздней осенью и заколоть, то весной можно продать мясо с большой выгодой рубль на рубль». Даже Кокшаров, приезжий инженер из Петербурга, выходец из семьи петербургского ученого, путешествуя по Алтаю (имеется в виду российский Алтай), собирался пригнать в Зыряновск стадо крупного скота (он в Алтае дешев) да "оттдумал" (т.е. раздумал). Чаще же всего разговор на хозяйственные темы вертелся вокруг меда - пасеки держали многие служащие (была даже у управляющего рудниками).
На вечеринки собирались часто, не меньше раза в неделю. И вот «луч света в темном царстве»: ставили домашние спектакли. Чаще всего играли "Ревизора" Н.В. Гоголя. Знали (и читали) и А. Пушкина, И. Тургенева, Л. Толстого. Иногда обсуждали прочитанное.
Регулярно и почти все выписывали и читали "Сибирскую газету", "Сибирский вестник", "Восточное обозрение". Кое-кто любил охоту. Стреляли рябчиков и били медведей. Ездили на рыбалку (даже женщины) на Иртыш, на Гусиную пристань, Бухтарму. Тот же, уже упомянутый Покровский дома воспитывал «дикую козочку Лизу» (надо полагать, косулю).
Занимались огородничеством: кто ради забавы (у жены управляющего в доме было 80 банок (горшков) цветов), а кое-кто из расчета. Сеяли даже пшеницу, обрабатывали, нанимая работников (чаще всего, казахов).
«Павел Федорович Хмельников, лекарь Зыряновского горного госпиталя, занимается хлебопашеством, огородничеством и разводит сад у горного госпиталя. Собирается устроить облаву на зайцев, когда выпадет снег, чтобы не портили посаженные им деревья». Следует пояснить, что по инструкции еще начала века при каждом госпитале (а в Зыряновске госпиталь был с 1826 года) положено было заводить огород лекарственных растений и помимо этого еще и разводить овощи (силами рабочих и выздоравливающих больных), а именно: капусту, лук, картофель, репу, редьку и т.д.
Он же, Хмельников, «как лекарь славится своей практикой и удачными операциями. Только одному их делать трудно, и он ждет приезда в Зыряновск еще какого-нибудь другого врача и уже при нем и делает операции».
Культура у всех разная. Вот управляющий рудниками Д.П. Богданов «про простых худых женщин, если говорит при мужчинах, то называет их «шкуры» (пикантные подробности, о которых обычно не принято говорить). Дома у него в комнате «имеется несколько картин, изображающих лошадей, которых он любит». У горного уставщика М.Я. Болотова «в доме много картин, книг и разных кабинетных безделушек. Также встречаются на столах в кабинете разные минералы и горные породы». Подлесничий Лев Поликарпович Александров «отлично рисует карандашом разные мелкие картины, в особенности хорошо у него выходят ландшафты. Говорит, что если бы у него было пять тысяч рублей, то он перешел бы в крестьяне, поселился бы в отдельной деревне и добился бы, чтобы его выбрали с старосты. Тогда бы он стал заводить для крестьян школы»... Вот какие мысли приходили кому-то из зыряновских обывателей. Значит, и здесь были подвижники, болеющие за народное счастье.
Но, похоже, благородный своими мечтами Александров редкое исключение среди остальных обывателей, не отличающихся хорошими манерами. И это отмечает автор записки. Про Дмитриева Н.И., горного уставщика, он зло проехался, отметив, что тот «в гостях, когда выпьет водки, закуску берет прямо руками, а не вилкой, хотя руки у него всегда грязные». Он же, когда Елизавета Генриховна Биль спросила, как здоровье жены, ответил: «Я почем знаю, приезжайте, да и попроведуйте. А я мало живу дома и не знаю». Зато он удачно занимается хлебопашеством: «Нынче выписал молотилку, а еще раньше выписал плуг из Москвы от фирмы "Работник", но работники этим плугом не пашут, хотя он и оказался вполне удовлетворительным».
«Стефанский Александр Викторович служит цеховым надзирателем, заведует конюшней и другими хозяйственными работами. Строго исполняет свои обязанности, и потачки рабочим не дает, потому они на него сердятся и иногда угрожают, обещая побить. Нынче получил чин Коллежского регистратора. А потому, если рабочие, здороваясь с ним, называют по имени и отчеству, то он им говорит: "Александр-то Викторович я давно, а вот Ваше-то благородие недавно". Понятно, после этого рабочие уже величают его благородием».
Лесничему Александру Александровичу Фетисову «очень не нравятся порядки сибирские, где крестьянин идет за билетом, когда ему вздумается (крестьяне имели право на вырубку леса в определенном объеме, а для этого получали билет – то есть разрешение, - примеч. А.Л.). А если ему будут отказывать выдачу, например, в праздник, то он (т.е. крестьянин) укоряет, говоря, что лесничий жалованье получает, а потому и задерживать выдачу билета не имеет права. Если, говорит, сидишь в дальней комнате или переодеваешься, то крестьянин не остановится в прихожей, а пойдет искать по всем комнатам. "Избалованный народ", - прибавляет лесничий».
Ему вторит Григорий Михайлович Полосухин, кладовщик Зыряновского рудника: «Хлопоты по должности объясняет непорядками, заведенными здесь. Когда бы ни пришел кто за приемкой или сдачей каких-либо материалов или припасов, то иди и отпускай, не взирая ни на что. В особенности мучают крестьяне. Обедаешь, а придет кто, должен обед бросить и идти отпускать, иначе крестьянин пойдет жаловаться. "Так избалован здесь народ", - добавляет Полосухин". Что тут скажешь? Сказывалась недавняя бухтарминская вольница, когда местные крестьяне не знали ни властей, ни господ, а потому были независимы, а иногда и хамовиты в своих поступках.
Лесничий Александр Александрович Фетисов "танцор прекраснейший, неутомимый. Отлично пляшет в вприсядку "ползунка". Декламирует стихи превосходно. В особенности хорошо у него выходят еврейские рассказы. При этом он и телодвижения делает, согласно рассказу и выходит просто прелесть".
Приказчик по фамилии Ордэн, «выучившись фотографировать, отправился вместе с женой путешествовать по Средней Азии. Снимал там разные достопримечательности в Русском Туркестане, в Китайской Кульдже, фотографировал и группы и разных инородцев портреты". (По случайности, занимаясь краеведением Семиречья, я нашел несколько старых фотографий города Верного работы Ордэна. Они хороши и нисколько не уступают работам профессионалов, - прим. А. Л.)
«Разбитной малый Александр Маметьев, лет под 30, с рыжей бородой, служит кассиром при рудничном управлении. "Говорит, что может играть в первоклассном театре. И больше того, хвалится, что он директор здешнего театра и главный его инициатор. Он считает себя первым зыряновским артистом, а приехал Фетисов, также театрал, и он стал тормозить постановки спектаклей, опасаясь, что Фетисов будет играть лучше его". Сам же он, "играя на сцене, говорит много неправильных слов (плохо учит текст, - прим. А.Л.) и часто прибавляет от себя: "батюшка, ты мой, матушка, ты моя!" Любит устраивать гулянья и пикники. Часто обманывает и верить его обещаниям никогда нельзя».
«Больше того, - рассказывает Клевакин, - Александр Маметьев забрал деньги, выигранные в карты тремя игроками, и на ругань их и возмущение не обратил никакого внимания. Чем больше я его узнаю, тем больше убеждаюсь, что это жулик с самыми грязными ухватками», - заключает автор. Читая эти строки, можно воскликнуть: "Ну чем не гоголевский Ноздрев!" Поэтому, наверное, его приемный отец, Никита Александрович Маметьев, отставной урядник и поставщик леса на рудник, «приемыша своего иногда колотит, треплет за волосы, а то и кнутом отстегает". А сам он, старый Маметьев, "водку пьет запоем и если разопьется, то ему удержу нет, и говорит, праву ему в этом не препятствуй. Поставляет бревна на рудник по 80 коп. за штуку, а крестьянам платит за него только 30". Он же, Маметьев, любит рассказывать про старину».
Сам Клевакин, автор труда, не лишен иронии и даже злопыхательства. Про инженера Осипа Ивановича Биля, командированного в Зыряновск для изыскательных работ по поводу строительства обогатительной фабрики (выщелачивательного завода), он заявляет: «Даром жалованье большое получает да еще за казенный счет за границу съездил». А ведь ездил он по делу, чтобы  посмотреть и поучиться, как там немцы и прочие иностранцы вопросы обогащения руд решают. Тогда на Зыряновском руднике эта проблема была вопросом быть или не быть  здесь горным работам.
Почти про всех женщин Клевакин пишет, что языки у них длинные, много сплетничают и всех осуждают. А вот жена управляющего Елизавета Васильевна Богданова не лишена юмора, и острословит по поводу приезда на Алтай горного начальника Журина (управляющего всех Алтайских заводов, - примеч. А.Л.): «Мы думали, что приедет звезда, а между тем оказалась комета с длинным-предлинным хвостом».
Не могу удержаться, чтобы не выписать отрывок из характеристики на Александру Яковлевну Болотову, сестру уставщика. Извиняюсь за автора, если читателям не понравятся его суждения:
«...старая, лет 40 с лишним, дева полной комплекции, среднего роста. Грузная девица, на ногу полновата. Одевается прилично и старается повесить на себя разные украшения. По виду она очень почтенная старушка (!)... Выписала себе из Барнаула шляпку, стоящую 5 рублей. На вечеринках бывает и танцует кадриль. Бывает очень мила. Ужасно любит новости, а потому ожидает отовсюду, нет ли чего новенького. А если что знает, то тотчас разносит по Зыряновску»,
Комментарии, как говорится излишни. Да, изменились понятия о возрасте за 120 лет!
Жена Маметьева Людмила Васильевна «мужа своего держит в ежовых рукавицах, и он ее боится, но она и виду не показывает, что командует своим муженьком. Значит, умна довольно, если так поступает», - заключает автор.
Управляющий по виноторговле Виктор Иванович Черепанов «декламирует стихи, как будто читает псалтырь на клиросе. Говорит о литературе и критикует даже хороших писателей, как граф Толстой.
Священник Николай Иванович Соколов "говорит про политику и во многом согласен с "Сибирским вестником". Вместо слова "Россия" часто говорит "мы" и "нам". Считает, что нам рано ли, поздно ли, а придется воевать с Китаем на Амуре».
Со слов старожила Зыряновска Н.П. Крикунова, обладающего прекрасной памятью, вспоминаю его рассказ, что в ограде старой церкви, что снесена карьером, была могила священника Соколова. А еще помню сам, что рядом на горке был "соколовский сад", и что, где-то в 59-м году работники РОР выкопали гроб с человеческим останками на месте той церкви. Давно в Зыряновске бытовала легенда о дочери священника, разбившейся при езде на лошади, а памятник на ее могиле до сих пор виден в парке. Не этого ли Соколова дочь?
Видимо, звенья одной цепи... И все это говорит о том, что мы не лучше людей той старой эпохи, а может, и хуже. Разгромили старое зыряновское кладбище, кощунственно отнеслись к гробам своих предков, а значит, и к своей истории и памяти...
Читая рукопись, делаешь вывод, что отсутствие домашних удобств и занятий (электричество, телевизор, компьютер) делало людей коммуникабельными. Они тянулись друг к другу. Было в поселке еще одно место, где встречались все вместе: церковь. Особенно по праздникам, и уж тем более в день тезоименитства, в день рождения царя (этот день был государственным праздником), когда все просто обязаны были прослушать церковную службу.
Как видит читатель, и в ХIХ веке люди были, как и сейчас, со своими достоинствами и недостатками. Одни мечтали построить в деревнях школы (таких были единицы), другие копили деньги, беря взятки и воруя. Делали это, не догадываясь, что все это на виду и, уж тем более, что спустя 130 лет, об этом кто-то прочитает. Впрочем, для них теперь это не имеет значения. Времена те и личности давно ушли, но история-то осталась!

                Пасека на Студеной речке 

В не такие уж давние времена, до 1977 г. жил в наших краях (речь идет о городе Зыряновске Восточно-Казахстанской области) знаменитый пчеловод Николай Иванович Лаврентьев. Собирал он рекордные урожаи меда, печатался в журнале "Пчеловодство" и в своей профессии был известен на весь Союз.
Но не только это привлекало к нему туристов и отдыхающих горожан даже из других далеких городов. Истовый горожанин, родом из Казани, был он настоящим интеллигентом, приветливым, гостеприимным и... романтиком, влюбленным в природу и своих пчелок. В Зыряновске его знали многие.
Когда-то я напечатал свои воспоминания о нем в ВК газете "7 дней" ("Дом с голубыми ставнями"). Рассказ попал к сыну Лаврентьева - Борису Николаевичу - ученому физику, живущему и работающему в одном из закрытых городов Урала - Снежинске. Так началась наша переписка. Письма его показались мне настолько интересными и содержательными, что я решил опубликовать выдержки из них, заодно добавив и свои воспоминания, ведь я тоже прожил здесь уже 47 лет.
А еще я подумал о том, сколько интересных воспоминании хранят в памяти наши старожилы. Оказывается, история происходит на наших глазах, и все так быстро меняется, старое безвозвратно уходит, а новое поколение почти ничего уже о нем не знает. А жаль, ведь сколько еще хранится в памяти пожилых жителей любого уголка страны и в том числе зыряновщины! Почему бы в газетах не вести рубрику "Хочу рассказать, что помню..."?
Взять, к примеру, тот факт, что за последние десятилетия в окрестностях Зыряновска исчезли десятки деревень и поселков. Столбоуха, Масляха, Мягкий ключ, Красноярка, Козлушка, Лаптиха и многие, многие другие. Вместе с поселками ушел и тот своеобразный образ жизни в лесу, среди природы. До сих пор помню, как житель таежной Масляхи рассказывал: "Вечером вывалили из клуба, а навстречу... медведь".
Приветливая изба Лаврентьева стояла за Хамиром на Большой речке (не путать с Большой речкой на Черневой!), в 5 км от брода, когда-то называемом "калмыцким" (сюда в 40-е годы приходили алтайцы из Русского Алтая для торговли). Этот рубленный бревенчатый дом знали зыряновские туристы 1950-1970-х годов, да и многие горожане. Здесь выросли трое его детей, все стали инженерами и все разлетелись по Союзу, уже не вернувшись сюда. Я видел их фотографии, слышал рассказы их отца.
Вырасти среди роскошной природы, в лесу - в моем представлении это было сказочное детство. Но Борис Николаевич развеял мои наивные заблуждения, напомнив, что прежде всего это был тяжкий труд, по существу борьба за выживание. Да, конечно, это так. И все же…. Романтика, сказка всегда есть в любом детстве, даже тяжелом, а тут жизнь среди горной тайги…
Однако обратимся к рассказу-воспоминанию Б. Лаврентьева:
«О моем детстве к сказочному мало что относится. Сказки не было. Беспросветная глушь. Летом бесконечная, тяжелая и торопливая работа родителей на пасеках, на сенокосе, в огороде. И мы, дети, - в меру помощники. Зимой одно развлечение - это чтение при свете жировиков (жировушек), иногда восковых свечей (керосиновые лампы появились гораздо позднее). Я помню, как отец долгими зимними вечерами читал вслух "Войну и мир", а мама в это время обрабатывала (выделывала) беличьи шкурки - выполняла заказ какого-нибудь охотника. Очень запомнились новогодние елки, которые ставились дома. Приходила почти вся детвора с Подхоза. Украшения елки делались своими руками, наверное, недели две загодя. Окна занавешивались, и свет был только от свечей, горящих на елке. Дедом Морозом был отец. Бывали и угощения, из которых самым большим лакомством считались конфеты-подушечки.
Тогда мы жили в устье речушки Юзгалихи (речка, впадающая в Большую, а Большая впадает в Хамир). Глушь беспросветная. Суровая, таежная, со всеми «прелестями» гор: лавинами (оплывинами), наводнениями (селями). А что медведи бродят, так это мелочи. Наш домишко иногда по самый конек крыши зимой засыпало снежной лавиной, и при этом в дом по колени набивалось и снегу. В моей памяти осталось два таких случая, когда с трудом выбирались через крышу. А потом еще и скотину надо было вызволять. Помню, что просыпались от мощного гула, потом в избе устанавливались холод и тишина. После этого родители решили судьбу больше  не испытывать и построили тот дом на солнечной поляне уже вблизи поселка. Завершили строительство и перебрались в новый дом, наверное, в 1955 г.
Примерно тогда же активно действовала геологоразведочная партия, особенно на Березовой речке. В устье Юзгалихи было три или четыре двухквартальных барака, а по соседству с нами было 8 дворов. И в Березовой речке был построен большой барак, где жили вахтовики буровики. Тогда был даже магазин и электричество. Начальником геологоразведочной партии был Николай Александрович Чачба, абхазец, заядлый охотник-медвежатник.
С завершением деятельности геологов народ быстро исчез вместе со своими домами. Исчез и Подхоз леспромхоза (очевидно, поселок "Большая речка" - А. Л.). Лес, правда, рубили еще до конца пятидесятых годов. Тогда в нашем углу за Хамиром было семь пасек, потом и они одна за другой стали исчезать. (Сейчас нет ни одной - А. Л.)
Деревушка, что была, не доходя до нашего дома метров 600-700 (очевидно, Большая речка - А. Л.), имела дворов, наверное, 20. Мужиков, оставшихся после войны, в ней было человек семь. И хотя в большинстве они были инвалидами, все они занимались глухариным промыслом. Обилие дичи в долине Хамира и его притоков, в том числе и на Большой речке, было просто удивительным. Медведи, зайцы, лисы, белки были обычными "соседями". Глухари, тетерева, рябчики, куропатки также водились в изобилии. Забредали иногда и лоси, а часть горы перед нашим домом называлась маральником и, наверное, было тому основание. Хамир и его притоки славились хариусами, а сам Хамир - тайменями. Немало было и "медвежьих" историй, они считались обычным явлением (медведей и сейчас немало, как и хариусов («хайрюзов» по-местному - А. Л.).
В конце 50-х годов появился соболь, пришел, наверное, со стороны Алтая. И сразу птицы всякой стало меньше. В 57-58 г. мы с братом поставили отцовские снасти на одной из самых добычливых троп, но отловили всего двух птиц. И это там, где отец раньше добывал за сезон до 50 глухарей. Похоже, что соболь (а позже и американская норка, - А. Л.) впоследствии прикончил всю боровую птицу. А ведь были тетеревиные стаи в несколько сот птиц, рябчиков возле пасеки было видимо-невидимо. Стоило свистнуть в манок, как несколько краснобровых тут же рассаживались на ближайших пихтушках (я тоже это могу подтвердить, сам наблюдал и был грех, даже добыл как-то парочку, - А.Л.).
Праздничными днями были те, когда приезжало кино. Киномеханикам работал Гриша Вяткин, и каждый его приезд был событием (на 2013 год он еще жив. Известный в Зыряновских краях художник. Лет двадцать, как уединился в лесу на пасеке и этим, слава Богу, и Зимой кино крутилось в школьной избе, куда народу набивалось как сельдей в бочке. Ну, а летом экран навешивался на стену школы снаружи, и все приходили со своими лавками и табуретками (трудно себе представить школу в месте, которое сейчас кроме, как медвежьим углом, назвать трудно, - А.Л.). "Тарзана" или "Али-Бабу" смотрели много раз и всегда с неослабевающим вниманием.
До войны Большая речка процветала. Это было подсобное хозяйство леспромхоза. Земли пахались, выращивались овощи, зерновые. Везде, где возможно, были сенокосы, даже на самых неудобных местах в горах. Работали мельница, кузница, была большая конюшня, держали стадо коров и свиней. Существовала младшая школа и магазин. Для мельницы была проложена протока от Большой речки. 
Да и вообще, мне думается, что жизнь в тех, даже самых глухих местах существовала, может быть, не одну сотню лет. Козлушка, помнится, была очень крепкой деревней. Мои одноклассники однажды приносили в школу монеты, найденные на огороде (видно, закопан был клад в кубышке) XVIII и XIX веков. А однажды подхозовские парни нашли какую-то "фузею" с граненым стволом, заряжаемым с дула. Очистили и даже стреляли из нее». Здесь я отвлекусь от рассказа Бориса Николаевича, добавив свои комментарии. Эти сведения необычайно интересны, но были бы гораздо значительнее, если бы сохранились упомянутые вещественные доказательства. Из описаний исследователей путешественников, например Григория Щуровского, прошедшего долиной Хамира (тогда он назывался Хаир-Кумином) по пути из Риддера в Зыряновск в середине XIX века, о поселениях не упоминается, хотя названия речек - Столбоушка, Зевака, Лазариха - присутствуют. Очевидно, тогда здесь была заимка и пасека.
Относительно "фузеи" (скорее всего, старинное кремневое ружье), если она не была привезена позже, можно предположить, что она могла принадлежать одному из так называемых "каменщиков" - беглых каторжников с демидовских Колывано-Воскресенских заводов Алтая или старообрядцам, в XVIII веке скрывавшихся от властей за «Камнем» (горам), по правым притокам Бухтармы.
Недавно исчезнувшие лесные деревушки в том виде, как они помнятся с 50-60 г. (Козлушка, Столбоуха и много других), возникли в 30-х годах двадцатого столетия, как поселки лесоучастков, куда свозили раскулаченных в годы коллективизации крестьян, - А. Л.)
Но продолжим рассказ Б.Лаврентьева. «Учились мы, начиная с первого класса, не дома. Живя на Юзгалихе, с первого по четвертый класс жили на квартирах в Подхозе, а с 5 по 10 классы - в интернате в Столбоухе. В Столбоухе училась ребятня со всей округи, даже с Большой речки, что на Черневой. В самые массовые годы в Столбоушинской школе набиралось человек 120. А жить и учиться вне родительского дома было ой, как тяжело.
Школа в Столбоухе вела свое хозяйство: сажали картошку и какие-то овощи для интерната, было две лошади, два или три грузовика, мастерская с деревообрабатывающими и токарными станками. В общем, для ребят было где и чем позаниматься, во всяком случае, водить автомобиль я научился еще в школе.
В Столбоухе была на удивление большая и хорошая библиотека. Как она создавалась, я не знаю. Этой библиотекой многие годы пользовался отец, и для нас подбирал доступное и интересное чтение. (Некоторое время здесь работала чета известных всему Зыряновску Виктора и Лилии Коржей. Позже, Виктор Корж бессменно многие годы работал фотокорреспондентом в местной газете «Заря Востока», а Лиля Корж, работая в библиотеке клуба «Горняк», сохранила от списания лучшее в городе собрание книг, - прим. автора). Потом, наверное, в конце 60-х годов, придя как-то в Столбоуху в магазин, с грустью и болью прошелся по разгромленной (и загаженной скотом) школе и клубу, где еще сохранились остатки книг, сваленных как попало в кучи вместе с мусором.
Немного о самой Столбоухе. Это был главный поселок леспромхоза. Была контора, сельсовет (председательствовал Иван Шимин), почта, телефон (бессменным почтарем был Александр Иванов), в больничке на все случаи жизни врачом была Мария Васильевна Надольская. (Ее муж Р. Шнель, по национальности немец, в годы гражданской войны партизанил в Семиречье на Иссык-Куле, а, живя в Столбоухе, был аккуратным внештатным корреспондентом зыряновской газеты и активным общественником, - прим. А. Л.).
Бессменным директором школы был Алексей Смольников. Он и теперь еще здравствует и живет в Зыряновске (рассказ велся в конце 1990-х годов). Были магазин, хлебопекарня, баня. В леспромхозе была большая конюшня и хорошая кузница.
По центральной улице Столбоухи стояло 10-12 восьми квартирных бараков торцами на улицу, причем так, что на улицу окна не выходили. Скорее всего, такая "архитектура" была наследием жизни ссыльных, которые, видимо, были основной массой жителей этой деревни с 30-х годов.
В конце 50-х годов многие столбоушинцы построили свои дома, особенной аккуратностью отличались домики немцев. Их было четыре или пять семей, в том числе и Шельске. (До начала 90-х годов Владимир Шельске был лесником в Столбоухе и несколько лет назад уехал в Германию, - А. Л.). В то время были построены новые, просторные и светлые школа и клуб, которым, увы, не пришлось долго служить людям.
Весь рубленый лес тогда свозили к Хамиру и штабелевали вдоль берега, а весной, когда половодье набирало силу, лес сталкивали в реку. Потом этот лес отлавливался в Лесной Пристани.
Примерно на полпути от "копи" до Столбоухи стоял лесной кордон и жил там Илья Васильевич Свинин с женой Агафьей Федоровной. Ростом и статью Иван Васильевич был очень видным. Рассказывали, что был он офицером какого-то "лейб-гвардии полка».
Тут к рассказу надо подключить Валентину Федоровну Вейсман, женщину-легенду, дочь одного из коммунаров-романтиков,  поверивших в сладкие россказни незабвенного Ульянова и поехавших в 18-м году из Петрограда в Алтайскую глушь строить там города-солнца утописта Компанеллы. Урожденная Иванова, в молодости знавшая Толстоухова, школьного учителя и коммуниста, возглавившего восстание бухтарминских крестьян в 30-м и пошедшего ради справедливости на смерть. Да что там «знавшая»,  девчонкой, она была влюблена в Толстоухова. Прожившая 96 лет, коренная петербурженка, Валентина Федоровна почти всю жизнь прожила в лесу, так как вышла замуж за лесничего-латыша Вейсмана.   Так вот этот самый Вейсман, будучи нормальным и в общем-то неплохим человеком, в силу своей службы вынужден был развозить репрессированных крестьян по лесным делянам, где им положено было селиться, строить поселки и валить лес. Долгожительница Зыряновска, она хорошо знала чету Свининых и добавляет, что был он денщиком у какого-то видного генерала в Петербурге и по происхождению был чуть ли не из шведов, т. к. фамилия трансформировалась из имени "Свен" (а вовсе не от «свин»). А Борис Лаврентьев добавляет: «По осени, во время скатывания рыбы, Иван Васильевич отлавливал огромное количество хариуса. Они единственные занимались садоводством. У них я впервые попробовал домашнюю клубнику (викторию). Потом на этом месте Григорий Сасин соорудил дегтекурню».
На этом заканчиваются воспоминания Бориса Лаврентьева и В.Ф.Вейсман, но «вступает в разговор» другой местный житель, бывший директор Зыряновского лесхоза и краевед В.Фоминский (очерк «Столбоуха залечивает раны»). По его версии (с моими добавлениями и комментариями) Илья Свинин, которого он также знал лично, приехал в тогда еще совершенно дикие здешние края где-то в 1918 году или близко к этому. Будучи офицером царской армии, очевидно, хотел уединиться и не участвовать в страшных событиях революции и гражданской войны. Заодно и прихватил с собой миловидную служанку Агашу (чем не романтический сюжет для кинофильма!). Знал ли он что об этих краях или что слышал, но явно не случайно оказался здесь.  Увидели они сказочную Столбоушинскую долину и сказали: «Здесь и будем жить!» (Удивительно, как они не попали под жернова тех жутких лет и смогли дожить до глубокой старости).
Любовью сыт не будешь, надо было искать пропитание и обзаводиться жильем. На первых порах нанялись молодожены в работники к местному крестьянину (значит, все же жил здесь кто-то стационарно).  Но и здесь было неспокойно: отряды (или банды) белогвардейцев и красных партизан рыскали всюду, чтобы убивать друг друга. Заработав коровенку, жеребенка и ягненка, переселились Свинины еще подальше от людей – в устье речки Красноярки, что в 10 км от Столбоушки на правом берегу Хамира.  Здесь вели борьбу за выживание,  разводя скот и огород, рыбача и охотясь. Зимой заваливало снегом по крышу избушки, откапывались и роя траншеи, чтобы привезти сено, сходить за водой и напоить скот. Несколько позже здесь возник лесоучасток и поселок Красноярка со школой, магазином, медпунктом и кузней. В 1965 году я еще застал поселок, но уже умирающим. А еще через пару лет от него не осталось и следа. Более того, к 2000-м годам Хамир подмыл там берег, упершись в склон горы, да так, что не осталось и проезда по правому берегу, а ведь тут проходила дорога. Что касается четы Свининых, то они переселились поближе к Столбоухе, но не в сам поселок, а за километр до него.
 Сам же я (в основном по рассказам очевидцев) знаю, что в конце 50-х годов Столбоуха была не только "столицей" лесорубов, но и геологоразведчиков, где активно шла жизнь. В местном "ресторане" шумно отмечались праздники и проводились дружеские пирушки. Еще в 60-е и даже в 70-е годы в Столбоуху (и далее в Лаптиху и Большую речку на Черневой) дважды в день ходили автобусы, и поездка туда из Зыряновска напоминала туристскую вылазку в сказочную горную тайгу.
И, раз уж речь зашла о геологоразведчиках, надо сказать, что в тех местах найдены не только залежи полиметаллических руд, хотя и не столь богатые, как Малеевское месторождение. Больше того, геологоразведчики России еще в 1970-80 годы обнаружили там гигантский железорудный бассейн, уходящий в сторону России, и по советским планам предполагалась его разработка (в перспективе). А центром того горнорудного бассейна  должна была стать Столбоуха, где предполагалось построить целый город. Теперь, слава богу, в обозримом будущем этим планам не суждено осуществиться (погибла бы природа на большом участке Алтая). Если когда-нибудь и будет вестись разработка этого месторождения, то, скорее всего в России, где имеется Кузнецкий металлургический гигант.
Едва ли не в последний раз я посетил милые сердцу лаврентьевские места и Столбоуху в 2002 году. Дорога туда и даже Шумовский мост пока еще были целы. Говорю "пока", потому что деревянный подвесной мост через Хамир в Шумовске вот уже лет восемь держался "на честном слове", благодаря пенсионерам-дачникам Шумовска, кое-как латающим его. В Шумовске еще стоял с десяток домов, а далее все уже было заброшено и царило запустение. В Козлушке доживали двое стариков-бобылей, державщих скот. На месте Столбоухи - большой пустырь с торчащими кое-где руинами. Из жилых осталось одна изба у кладбища, где какой-то зыряновский бизнесмен держал то ли ферму, то ли дачу. Была еще лачуга, где временами обитал охотник из Путинцево да стояла пара полуразвалившихся изб. И более ничего. Надежда, что на пустые земли ринутся предприимчивые фермеры и пчеловоды, не оправдалась. По всей долине Хамира, где когда-то число пасек насчитывалось не один десяток, теперь едва ли наберется пять, а может и того нет.
И уж, конечно, в "лаврентьевском" углу за Хамиром была глушь. Нигде ни одной пасеки, ни одной человеческой души. Но брод у столбоушинской копи (Калмыцкий брод), где в 70-80-е годы находился подвесной пешеходный мостик, все там же, хотя Хамир изменил свое русло и рвется в долину.
Тогда, кое-как перебравшись на другой берег, километра два я прошел по лесовозной дороге (рубят все же лес у Екипецка), а дальше уперся в непроходимую стену трав высотой в два метра. До солнечной поляны, где стояла радующая глаз изба Лаврентьева (ее раздавило снегом несколько лет назад), оставалось еще 2-3 километра, но мы с внучкой не решились туда пробиваться. Чего доброго, в этих травяных дебрях немудрено встретиться и с самим хозяином – медведем, да еще и нос к носу. В травище же ничего не видно.
Казалось бы, порадоваться можно за природу: пусть отдыхает, восстанавливается.  Ан нет, что-то непонятное происходит в нашей природе. То, что нет боровой дичи, это можно объяснить. Глухарь, тетерев, рябчик гнездятся на земле, и тут его разоряют соболь и норка, разведшиеся в последние десятилетия. Но вот куда делась царь-ягода кислица, изобилие которой было еще лет 30 назад? В чем причина: в экологии ли, радиации и в засухах, периодически повторяющихся после страшного лета 1974 г., когда сгорела половина лесов? А может виной тут глобальное потепление?
 Примечание. Этот очерк писался в 2004 году. С тех пор многое изменилось. За это время я раскопал в Зыряновском филиале облархива документы, проливающие свет на происхождение лесных поселков и деревень в окрестностях Зыряновска, ныне исчезнувших. Все они за исключением Козлушки: Масляха, Щебнюха, Столбоуха, Мягкий Ключ, Ленинка, Большая Речка, Екипецк, Лазариха, Красноярка и другие возникли в 30-е годы прошлого столетия, когда шло раскулачивание зажиточного крестьянства на зыряновщине. У крестьян отбирали все: дом, скот, имущество, сажали на подводы и везли в лес, на "перевоспитание". Здесь они строили себе землянки и, обживаясь на голом месте, становились ссыльными, подневольными лесорубами. Причем, это были не самые злостные кулаки, скорее середняки. Самых же крепких или провинившихся за несдачу "излишков" хлеба или тайком ругавших Советскую власть, угоняли подальше в Сибирь или ссылали в лагеря, а то и расстреливали.
Нет шумовского моста (он сгорел в 2006 году из-за пьяного разгильдяя водителя) и пробраться в Столбоуху стало проблематично. Несколько человек, еще живущих в Шумовске, переплавляются через Хамир на лодке или на больших лесовозах, иногда переезжающих вброд (но не в половодье). В конце лета, когда спадает вода, отчаянные владельцы больших джипов отваживаются преодолевать реку по утрам. Перед Столбоухой ожидает еще неприятный брод через речку Столбоушку с большими валунами в русле и крутыми берегами. Есть и еще  препятствия для путешествия в «забытый богом край». Покой этого таежного тупика охраняют не только бездорожье и отсутствие мостов, но еще и клещи, особенно свирепствующие в последние годы. Заработать энцефалит вполне реальная вещь. Вот и получается: если в 1960-е годы это были обжитые края, то сейчас это накрепко закупоренная таежная глушь.
Ныне, просматривая Интернет, встречаю печальные восклицания, наподобие таких: «Столбоушинцы, отзовитесь! Есть ли еще кто живой?!  Если кто и есть, то все они разбросаны не только по территории бывшего СССР, но и за его пределами. Живут и не могут забыть сказочного по красоте таежного поселка, своего родного уголка!

Записки рудничного маркшейдера 

В 1791 году рабочий горнозаводской партии с Бухтарминского рудника Герасим Зырянов был послан вверх по Бухтарме для добычи пропитания охотой. Гоняясь за сохатым, близ устья реки Березовки, на склоне невысокой горки он наткнулся на закопушки – древние чудские разработки. Светлого цвета отвалы четко выделялись на фоне майской ранней зелени, а рыжие, с красноватым оттенком отвалы дробленой породы говорили о наличии так называемой «железной шляпы» – окислов железа и других металлов, всегда сопровождающих месторождения полиметаллов.
Весенняя пора, когда только что оголившиеся от снега склоны гор еще не заросли буйными алтайскими травами, явно способствовала открытию, а сам Герасим был опытным бергалом.
Слухи о богатом месторождении на Бухтарме давно ходили среди горнопромышленников Колывано-Воскресенских заводов Алтая. Скорее всего, поселившиеся неподалеку в горных теснинах беглые бергалы, т.н. каменщики уже приметили и даже осмотрели древние разработки, и отрывочные известия об этом дошли до горнозаводского начальства в Барнауле. Удивительно, что побывавшие в этих местах в 1786 году опытные рудознатцы П. Шангин и Ф. Риддер не заметили столь крупное месторождение.
Отдаленность в течение нескольких лет отодвигала открытие богатого рудопроявления. То купец Самсонов, обнадеживший, что знает «знатное рудное место», сбежал, получив деньги для «сыску», то крестьянин из села Выдрихи, заявивший, что видел копи, заболел, а посланный на поиски и для осмотра в 1790 году унтер-штейгер Литвинов счел рудопроявление недостойным внимания и даже не взял пробы. Однако,  загадочное племя  чудь, эксплуатировавшее месторождение в незапамятные времена, не ошибалось и прошло более двух тысяч лет, пока на него не наткнулся Зырянов.
Месторождение оказалось столь богатым и перспективным, что его разработка началась в том же году и интенсивно продолжалась в течение более 100 лет. Вынимались наиболее богатые и легкообогащаемые окисленные руды, не окисленные сульфиды оставались в недрах, причем большая их часть безвозвратно терялась в целиках среди отработанных рудных полей, и по мере того, как горные работы опускались все ниже, перспектива доработки их становилась все более проблематичной. В то же время запасы месторождения истощались, а с опусканием забоев на глубину содержание металлов уменьшалось. Все это и привело к решению об открытии карьера, который давал возможность доработать оставшиеся в недрах потерянные запасы.
Тогда 50-е годы прошлого века стали годами третьего рождения Зыряновска (второе возрождение было в 30-е годы). Это была пора большого Зыряновска, когда была построена железная дорога, комплекс обогатительной фабрики, новые копры и новая промплощадка, выстроен новый город, а объем выпускаемой продукции (руда, концентраты) вырос до своего абсолютного максимума. К этому перечню необходимо добавить и строительство карьера, годом рождения которого можно считать 1954 год. К этому времени были выполнены основные проектные работы, определены параметры карьера, начало поступать оборудование, велась подготовка к сносу жилых строений и промышленных объектов старого Зыряновска.
Тогда это была стройка республиканского значения. Начиная с 1953 года о ней писали в газетах. Именно тогда, учась на 2 курсе Горного института, о будущем Зыряновском карьере узнал и я. Но мог ли я тогда думать, что проработаю на нем большую часть своей жизни!
О том, как я попал в Зыряновск, разговор особый. Рос я в Алма-Ате, в обеспеченной профессорской семье. Отец, прошедший суровую школу жизни в годы молодости в 1913-1920 годы, отличался особой тягой к учебе. Сын сапожника-ремесленника, чтобы учиться, с 13 лет жил «в людях», работал помощником школьного учителя, сам зарабатывая себе на прожитье. В 17-18 лет был гувернером у помещика. Дважды его водили красные на расстрел, и оба раза он случайно избежал смерти. Служил в Красной Армии, окончил 3 института, в 1927-м с Украины по приглашению переехал в Казахстан (сначала в Кзылорду, затем в Семипалатинск, а с 1937 года в Алма-Ату), да здесь и осел,  в Алма-Ате, работал заведующим кафедры геодезии и маркшейдерии в Горном институте. Он-то меня и уговорил поступать на горный факультет на специальность маркшейдера, хотя я был настроен на более романтические профессии геолога или географа-исследователя. Смалодушничал. Жил, я как в раю, в отцовском доме, безумно любил родные горы и Алма-Ату, бывшей большой зеленой деревней, и уезжать никуда не собирался. Но к окончанию института женился, а раз так, то посчитал, что должен самостоятельно вставать на ноги. Случай удобный представился: отец  вел научную договорную работу в Зыряновске и ему нужен был помощник. Меня это устраивало, а еще больше жену, хотевшую быть подальше от родителей и вить собственное семейное гнездо.
И вот в августе 1957 года с женой и двумя чемоданами я приехал в Зыряновск. Должность мне определили по рабочей сетке – съемщик маркшейдерских работ в штате Зыряновского комбината. Я не возражал, так как не считал себя еще достойным инженерной должности, что касается отца, то, по-видимому, он сам и решил, что мне стоит начинать трудовую деятельность с рабочего. Инфантильности тогда во мне было много, да и робости не меньше. Папаша всегда отличался скромностью и по отношению к себе, и, как оказалось, и ко мне, преуменьшив мои возможности.
Поселили нас в гостинице «Бухтарма». Жена, хотя и с высшим образованием, кое-как устроилась пионервожатой в Дом пионеров. Учителем ее не взяли не только из-за молодости, но и в силу сложившихся местных (да разве только местных!) традиций, когда все приличные места распределяются между «своими», пусть даже и без образования.
Тема отцовской договорной работы была очень специфической: «сдвижение горных пород на рудниках Зыряновского комбината под влиянием подземных разработок». В результате исследований надо было установить закономерности обрушения поверхности над горными выработками, определить углы, под которыми сдвигаются и обрушаются недра, делать прогнозы по безопасности работ.
Каждое утро я убегал на полевые работы. Вместе с выделенным мне рабочим я производил топографические съемки поверхности Маслянской и Заводской зон обрушения, составлял графическую документацию, вел нивелировки по заложенным реперам. Работа мне нравилась, и, хотя я еще не имел опыта, никаких трудностей не испытывал. Мне определили рабочее место в маркшейдерском отделе Заводского рудника. Рядом с конторой -  деревянным одноэтажным зданием – зона обрушения: гора, заросшая диким кустарником таволгой (в основном на ней я и производил наблюдения). Коллектив рудника небольшой, но дружный, ИТР – в основном молодые специалисты, в большинстве техники.
Глубокой осенью, когда зарядили дожди, а потом выпал снег, я засел за камеральные работы. Разрезы оформил художественно, поверхность разрисовал деталями пейзажа. На праздник 7  ноября погода была плохая, в гостинице скучно, делать нечего, и я пошел на работу.  Прихожу – в конторе пусто, ни души. Уединение мне нравилось. Я взял ключ от маркшейдерского отдела (где он прятался – я знал) зашел и стал работать. Надо было срочно оформлять графику для отчета о проделанной работе.
Вдруг заявляется мужик на костылях. Оказалось, что он дежурил в праздник, охраняя объект от возможных провокаций (мания о шпионах и диверсантах не прошла еще со времен Сталина). Но скорее от пьяных; таковых в шахтерском городке было достаточно. Заглянул в комнату, меня увидел, и глаза у него на лоб полезли. Спрашивает голосом, полным удивления и даже какого-то ужаса:
- Ты кто такой? Я тебя первый раз вижу.
Тут только до меня дошло, что меня вполне могут принять за диверсанта или шпиона. Ведь  маркшейдерский отдел – это средоточие секретных данных: координат, запасов и содержания металлов. В те годы это было государственной тайной и строжайше засекречено. Меня тут почти никто не знает, а «порядочные» люди давно пьяные сидят дома. Отвечаю:
- Я у вас работаю.
И стал объяснять, чем я занимаюсь. Он говорит:
- Сейчас буду звонить в милицию. Заберут в КГБ, там разберутся.
Потом все-таки образумился, спрашивает:
Кто из начальства тебя знает?
И стал звонить на квартиру Бабичу Юрию Денисовичу – главному инженеру рудника. Хороший был инженер, коренной ленинградец, мягкий, вежливый, не чета местным «кержакам-интеллигентам» от слова «телега».
Тот ему отвечает:
- Не трогай его, пусть работает, если ему это нравится.
Раз уж речь зашла о секретности маркшейдерских работ, расскажу случай еще из студенческой практики.
Мешок сухарей. 1952 год… Страна только что в  муках вышла из военной разрухи. Народ уже почти оправился от страшного лихолетья – военной бойни и последовавшего за этим голода 46, 47 годов. После денежной реформы 47 года, когда неимоверно подняли цены, в магазинах появились продукты и даже деликатесы: колбасы, красная и черная икра, крабы, шпроты. Конечно, они были доступны только избранным: ответственным партийным работникам, высшим офицерам, профессорам. Но и простой народ уже вволю ел хлеб, хотя за мукой очередь занимали с раннего утра, а то и с вечера предыдущего дня.
Наша семья была обеспеченной. Сталин, сам не имеющий настоящего образования, ученых уважал и даже как будто заискивал перед ними. Профессора и научные работники (так же, как генералитет, милиция и партийные боссы) были у него на привилегированном положении, получали хорошую, по сравнению с другими зарплату, некоторые имели доступ к специальным магазинам. Первый и единственный жилой  дом, построенный в Алма-Ате после войны при Сталине, предназначался для высшего эшелона преподавательского состава институтов и в народе назывался «профессорским».
Мне было 17 лет, я только что окончил школу и поступил в Горный институт. Я был счастлив, доволен жизнью и, наверное, глуп. Радость бытия переполняла меня. После казарменных порядков в школе, институт казался очень демократичным и вольготным. И хотя и здесь было обязательное посещение занятий, зачеты и семинары, все это ни в какое сравнение не шло со школьными контрольными по математике и ежедневным страхом, что тебя вызовут отвечать невыученный урок.
Горный институт считался самым престижным в Алма-Ате. Не только потому, что в нем была самая высокая стипендия - 450 рублей в месяц против 200 в других вузах, и что выпускников в будущем ожидала самая высокая зарплата, но и от того, что в нем учились почти исключительно парни. Крепкие ребята, имевшие горняцкую форму: темно-синий костюм с большими бронзовыми эполетами на плечах.
Мне тоже родители пошили такую форму из неизносимого крепчайшего (и грубого) сукна, называемого «диагональю». И раз уж я отвлекся, упомяну о связанном с этим забавном эпизоде.
После первого курса на летние каникулы я поехал на экскурсию в Ленинград, а там в это время с визитом вежливости гостила шведская военная эскадра. Так вот, почти все шведские моряки при встрече отдавали мне честь, явно принимая меня за военного. Еще бы, такие золотые  вензеля на плечах!
На вечера в наш институт буквально ломились девчонки со всего города, и в таких случаях входные двери (а то и окна!) охраняла чуть ли не милиция.
Я учился в группе, которая называлась «ГГ», что расшифровывалось как «горный геометр», то же, что и «маркшейдер». Нам предстояла работа, связанная с составлением карт, учетом запасов полезных ископаемых, подсчетом объемов выполненных горных работ. А все эти цифры в те годы считались секретными и составляли государственную тайну. Отсюда и специфика маркшейдерской специальности – ответственность и засекреченность. Об этом, как заклинание, нам и твердили преподаватели и воспитатели с первых дней занятий:
«В ваших сейфах будут храниться самые секретные материалы».
«На кончиках ваших карандашей будут висеть миллионы».
«Вы ответственные лица, стоящие на страже интересов страны».
Неудивительно, что вскоре нас вызвали на особое собеседование. Куда – об этом пока никто не знал, кроме нашего старосты Вани Полынского, уже отслужившего в армии 7 лет и на 10 лет старше нас всех. Неразговорчивый, с многозначительным видом он повел нас в один из небольших деревянных двухэтажных домиков, стоявших во дворе института. Они были построены хозяйственным способом, то есть  силами студентов на средства института. За убогость и тесноту отец в разговорах дома называл их «курятниками». Сейчас все эти здания давно снесены, а на месте Горного института высятся гигантские здания кунаевской эпохи, самое значительное из которых высотная гостиница «Казахстан».
Только теперь мы догадались куда идем, а именно – в спецчасть.  «Тайных дел канцелярия» – успел шепнуть мой друг Коля Мишуров.
В дверях нас встретил очень худой, изможденный и неулыбчивый человек. По рассказам отца я вспомнил, что его фамилия Филипченко, что он болен туберкулезом, что человек он занудный, педант и служака сверх всякой меры. «Всю душу вытянет, дотошно расспрашивая, что и как. Я уже все в анкетах давно расписал, а он опять: «Почему родители выехали, куда тот брат подался, куда другой. Какой доход был у родителей до революции». То ли чахотка гложет, покоя не дает, то ли рьяный такой. На него уже и  жаловались, и доносы писали куда следует, а толку нет. Приедут с проверкой, перероют все бумаги, а у него полный ажур. Все подшито, приколото и ни к чему не придерешься». Так говорил отец. И вот у этого человека мы на приеме.
Стоя в дверях и, словно пересчитывая, он пропустил нас мимо себя в небольшую темную комнату с зарешеченными и завешанными плотными шторами окнами, потом вынул из кармана ключ и запер оббитую железом дверь.
Притихшие, мы расселись на стульях, кто с любопытством, кто с напускной серьезностью и подобострастием.
Филипченко, не торопясь, положил ключ в выдвижной ящик стола и стал молча прохаживаться   по комнате. Не произнося ни слова, он обводил нас своими водянистыми глазами, словно гипнотизируя и подготавливая к осознанию сверхважности предстоящего действа, и было в этом молчании что-то зловещее и тревожное. Впрочем, все зависело от того, кто и как все это воспринимал.
Сделав эту многозначительную паузу, хозяин комнаты, наконец, заговорил, и голос его был глух и скрипуч, будто вращалось ржавое колесо. Он говорил тихо, вкрадчиво, почти шепотом, и хотя в комнате стояла мертвая тишина, не нарушаемая даже скрипом стульев, приходилось все время прислушиваться. Он рассказывал о том, что в наших руках будут находиться важные государственные тайны и что вокруг недруги и как нужно быть начеку,  бдительным к проискам врагов, шпионов и диверсантов. О том, что «болтун – находка для врага». (При этих словах я  вспомнил висевший всюду плакат, где был изображен настороженный человек, приложивший палец к губам, что означало: «помалкивай»)
«Вот мы тут сидим, вещал он как ворон, а на меня, может, уже дело пишут. И правильно делают. Человек слаб, и я небезгрешен. Где-то, возможно, промашку дал. Врага пропустил, не усмотрел, недоглядел. А он, враг, не дремлет, только и ждет своего часа, чтобы сделать свое черное дело. Поэтому я на работу ухожу, а дома у меня мешочек с сухарями наготове лежит. Так, на всякий случай. Сегодня я здесь, а кто знает, может быть, завтра буду уже «там».
Получалось так, что забрать должны всех. Вот только когда – этого никто не знает. Сегодня одного, завтра другого. Но что все будут там, нет сомнения. Точно, как говорила наша соседка про своего умершего мужа: «Все там будем». А еще я знал расхожую поговорку, особенно уместную для сталинского времени: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся». Едва ли не каждый день я видел открытые грузовики, развозящие по городу молчаливых арестантов. Они так примелькались, что никто не задавал себе вопроса: за что же сидят эти люди? «Значит, заслужили», - так думали почти все, равнодушным взглядом провожая очередной автомобиль с зеками.
Да, но за что «брать» такого рьяного служаку!?
И странное дело, с одной стороны все как будто бы и ясно: нелепость и абсурд, а с другой стороны на такой должности нельзя не взять, «обязательно возьмут». Так было в подсознании почти у каждого, и все-таки все эти рассказы о каких-то происках мнимых врагов выглядели в моих глазах глупой басней. От бормотания спецслужаки я готов был расхохотаться. Но почему никак не реагируют все остальные? Напротив, все сосредоточенно слушают с застывшей маской непроницаемости. Я оглянулся и, встретив многозначительный взгляд всегда ироничного Коли Мишурова, улыбнулся ему. Только и всего. Обменявшись взглядами, мы не проронили ни слова. И вдруг в комнате повисла тишина. Филипченко прервал свою тягуче-медленную речь, словно остановились каменные колеса мельничных жерновов, и уставил на меня пронзительный взгляд своих белесых глаз.
- Что это вам так весело? - назвав мою фамилию, зловеще процедил он сквозь зубы.
Не скажу, что я вздрогнул, но произнесенная вслух моя фамилия резанула слух. Откуда он меня знает, ведь я с ним никогда не встречался!  Это уже потом я убедился, что он знает не только фамилии, но и в лицо каждого студента. Как  не знать, если в этом и заключалась его работа: перебирая личные дела, выявлять «антисоветские элементы» в лице детей и внуков репрессированных и ссыльных немцев, чеченцев, греков, раскулаченных и т.д. Тогда всем им было запрещено учиться в вузах, и никто не знает, сколько их было отчислено из нашего института благодаря стараниям «бдительного» чекиста.
 - Вы всегда себя так ведете или только здесь, в спецчасти? – пронизывая сверлящим взглядом, спросил он. – Зря злорадствуете, от нас не укроется ни один недоброжелатель, как бы он ни маскировался. Все злопыхатели рано или поздно получат по заслугам.
Он все говорил и говорил, нудно и однотонно,  словно жужжала муха, а я вдруг вспомнил. Ну, конечно, я видел его на собеседовании в приемной комиссии, когда поступал в институт, и он, держа в руках мою анкету, тогда задал коварный вопрос: «А что это вы, молодой человек, вступили в комсомол перед самым окончанием школы? Вы что, до этого не хотели быть в рядах помощников партии?»
Он попал в самую точку. Да, действительно, все так и было. Я не вступал в комсомол, как это сделало большинство ребят с 14 лет, а тянул, сколько было можно, и подал заявление в самый последний момент уже перед окончанием школы и только потому, что, как говорили, без комсомола в институт не примут. Понятно, что тогда я был совершенно не готов к этому вопросу и пробормотал что-то невразумительное, будто бы был неразумен, а потом созрел. И вот опять я попал ему на заметку. Тогда и дошло до меня армейское правило не попадаться лишний раз на глаза начальству, а в данном случае служителю КГБ.
Летом мы поехали на геодезическую практику в Ачисай на самый юг Казахстана. Практика первая, учебная, но отец сумел договориться с полиметаллическим комбинатом о том, чтобы выполнить настоящую производственную работу по созданию геодезического обоснования рудника.
Нас вывезли километров за 15 от поселка в жаркое пустынное плоскогорье с кустиками колючей караганы и фисташки и синеватой стеной зубчатых гор, со всех сторон окружающих нашу долинку. Каждый день, стоя под большими зонтами, мы производили  высокоточные измерения углов теодолитами в геодезической сети треугольников, называемой триангуляцией. О работе геодезистов имеют представление читатели замечательного писателя Григория Федосеева.
Каждое утро нас будило кудахтанье кекликов – крикливых петушков с розовыми ножками и полосатой грудкой. Нежась в утренней прохладе, мы разбредались «по азимуту», то есть в уборную за ближайшие горки. Мальчишки в одну сторону, девчонки в другую, а наш преподаватель – грузный мужчина лет 40 Евгений Петрович Мастицкий – в третью. Полевые работы чередовались с камералкой, то есть вычислениями. Геодезия – точная и сложная полуремесло-полунаука, основанная на математике. И тут случилось «ЧП». Исчез каталог координат! Трудно придумать себе что-либо кошмарнее. Секретнейшие данные, выписанные на сложенном вдвое листке и взятые под расписку в спецчасти Ачисайского комбината. Брал их под личную ответственность наш шеф и руководитель практики Евгений Петрович. Он и держал этот каталог все время при себе, так как вычисления вел сам. Даже укладываясь спать, хранил документ чуть ли не на собственном теле. И вот он непостижимым образом потерялся, исчез. Перерыли все и везде в палатках, в чемоданах и рюкзаках – все безрезультатно. Листок бумажки как в воду канул  Мастицкий спал с лица и ходил сам не свой. Что стояла работа – это бог с ней. Это полбеды. Нужно было ехать в  Ачисай с повинной, а это значит «сушить сухари». Опять этот проклятый «мешок!»
Хотя Сталин и умер уже 5 месяцев назад, порядки в стране оставались прежними. Мы уже знали, что садят и за анекдот, а уж за потерю каталога координат всыпят по первое число. Тем более что сам Мастицкий, сын попа (я это знал от отца), так что пощады не будет, припомнят все.
Воистину не знаешь, где упадешь, а в России еще со времен  «тишайшего» Алексея Михайловича, всюду видевшего врагов, над каждым висела сума да тюрьма. Но кто бы подумал, что такое могло случиться с пунктуальнейшим и требовательнейшим к себе и студентам, не прощающим никакой оплошности, не знающим снисхождения ни к кому, нашим «бегемотом», как за грузность звали мы своего преподавателя. Ведь именно благодаря ему, ведшему весь год практические занятия, да лекциям моего отца, читавшего курс геодезии, мы так освоили основы нашей профессии, что уже после первого курса могли работать топографами (да и маркшейдерами). Уж Мастицкий-то нас погонял! Мы не только научились работать с инструментами, но, сдавая зачеты, делали это на время, укладываясь в заданные минуты и секунды. И хотя Евгений Петрович слыл среди студентов сверхтребовательным, даже жестоким, сейчас за него переживали все. Ни у кого не было и тени злорадства. К тому же все чувствовали себя причастными к этой беде, и на каждого из нас, доведись случиться расследованию, могло пасть подозрение.
Трудно сказать, как бы развивались события дальше, но всех выручил Коля Пасюгин, наш же студент. Человек очень практичный, с большим жизненным опытом. Достаточно сказать, что до института он успел прослужить 7 лет старшиной, а что это значит, знают все отслужившие в армии. Для простого солдата старшина больше чем офицер.
На второй день всеобщего аврала и перетряхивания вещей Пасюгин молча куда-то исчез. Кто-то видел, будто он ушел за горку. Пришел, когда все приуныли, потеряв всякую надежду, и тут же уединился с Мастицким в его отдельной палатке. А вскоре прошел слушок: каталог нашелся! А где – и говорить стыдно: в отхожем месте Евгения Петровича. Видно, выпал в тот момент, когда солидный преподаватель справлял утренний ритуал. Хорошо еще, что не унесло ветром – бумажка зацепилась за колючий кустик – и даже не очень выцвела от солнца. Вот какой ляпсус, разгильдяйство совершил наш аккуратнейший преподаватель!
С тех пор прошло много времени, почти полвека, но я до сих пор помню детали этой истории. Что касается «великого инквизитора», как про себя я звал нашего Филипченко, то он еще лет 5 перебирал личные дела студентов, пока тихонько не скончался. Чахотка так-таки «съела» его, но и за это время он успел отчислить из института одного нашего студента, между прочим, сына секретаря одного из обкомов. Когда проходила компания по разоблачению Маленкова, Молотова и «примкнувшего к ним Шипилова», тот имел неосторожность ляпнуть: «Хорошо бы еще и самого Хрущева отправить туда же». Наверное, он что-то слышал от своего папаши. Стукачи тут же донесли куда следует, и «болтун» незамедлительно исчез из института. Хрущевская оттепель была еще впереди.
И напоследок. Написал этот рассказик лет пятнадцать назад и вдруг недавно до меня дошло, что мой герой – папа очень известного всему бывшему Союзу киноартиста (фамилию  я изменил, но только чуть-чуть). Воистину мир тесен.
Маркшейдерия – профессия угрюмых. К осени 1958 года договорная работа Горного института стала сворачиваться. Я не очень-то переживал по этому поводу, так как меня тяготила двойственность моего положения: работаю от института, числюсь в комбинате, вроде бы как, болтаюсь между небом и землей вне всякого коллектива. Я завидовал коллегам из геолого-маркшейдерского отдела, объединенных одной очень нужной работой. Мне казалось, что на меня смотрят, как на бездельника, а выполняемая работа не приносила удовлетворения, так как я считал ее совершенно бесперспективной в научном отношении. Мне предстояло найти новую работу. На подземный рудник меня не пропускали врачи, так как находили у меня повышенное давление, но к счастью существовал еще Рудник Открытых работ (РОР), карьер, устроиться, куда мне бы очень хотелось. Я видел, чем занимаются маркшейдеры карьера, все меня там устраивало. Я даже знал кое-кого из работавших на РОРе людей, приходил смотреть экскаваторные работы на уступах. Привлекало и то, что карьер вскрывал старинные подземные работы. Горные работы соприкасались здесь со стариной, с историей. Это было интересно и чем-то напоминало археологию.
Прихожу на РОР. Контора тогда была в бывшей школе имени Жданова прямо на борту карьера. Когда-то здесь находился «старый город». Развалины ее долго потом сохранялись, пока в 80-е годы городское начальство не приказало их убрать.
Маркшейдерский отдел на 2-м этаже. У старшего маркшейдера Мовчуна отдельная комната, смежная с обширным геолого-маркшейдерским отделом.
Поднимаюсь. За столом восседает крепкий мужчина с каменным лицом, напоминающим изваяние индийского Будды. Говорю ему:
«Так и так, хочу у вас работать».
Каменный человек молчит, ничего не отвечает. Я знаю, что Мовчун учился у моего отца, и отец его уважает. Даже предлагал поставить его главным маркшейдером комбината. Чего же он не хочет со мной разговаривать? Тем более, я знаю, что и вакансия есть.
Наконец Мовчун открывает рот и сердито сквозь зубы цедит:
- Нет, не возьму я тебя.
- Почему же, Василий Никитович?
- У нас нужно к 8 часам приходить, не опаздывать и весь день работать.
- Ну и что же? Я это знаю, меня это устраивает.
- Зато меня не устраивает, я же знаю, не будешь ты работать.
- Почему?
- У тебя отец профессор, значит ты разбалованный, слушаться не будешь. Чего тебе у нас делать? У нас работа тяжелая, а зарплата небольшая.
- Да буду все делать, Василий Никитович, что скажете, то и буду.
- Ладно, - смягчился Мовчун, - бери план.
Я взял планшет, испещренный тысячами линий и отметок.
- Считай объем за ноябрь месяц.
План уступа карьера я, можно сказать, видел впервые, но разбирался хорошо и подобного экзамена не боялся. Я только спросил:
 - Как считать, площадями или разрезами?
- Как тебя учили, так и считай.
И угрюмый маркшейдер уткнулся в свои бумаги.
Я посчитал двумя вариантами. Мовчун окончательно подобрел
- Давай, - буркнул он, - подпишу твою бумагу.
И тут же стал делиться со мной своими проблемами, как специалист со специалистом. Проблема же была в методике подсчета объемов, как раз в том вопросе, что задал ему и я.
- Сделаем вот что, - предложил я, - я подсчитаю и так и так за большой отрезок времени, а потом сравним.
Будущий мой начальник согласился.
И вот в течение месяца я проводил анализ. Получалось, что если все делать правильно  и аккуратно, то оба метода примерно равноценны, но метод разрезов был более трудоемок.
Кажется, Мовчун остался доволен, но рабочее место мне определил рядом с собой за одним столом, так как считал, что в другой комнате без его присмотра я сразу начну филонить. Теперь он дал мне другое задание: сделать чертежи музейной мебели. Дело в том, что в это время в карьере постоянно встречались палеонтологические находки – кости и бивни мамонтов, носорогов и других животных. И начальство комбината, а главным образом, Травников (главный инженер) и Вороненков (директор комбината), решили создать на РОРе музей. Собственно говоря, поэтому и появилась свободная единица маркшейдера. Так что музеем должен был заниматься я. Меня это очень привлекало.
Чертежи я быстро сделал и вскоре витрины, стеллажи и шкафы, изготовленные в столярном цехе комбината, появились у нас в отделе. Мовчуну пришлось освободить под музей свой кабинет и поселиться вместе со всеми в одну большую комнату геолого-маркшейдерского бюро. Кроме маркшейдеров здесь занимались геологи: старший – недавно принятый Ер-в Павел Иосифович и участковый Боровских Семен Иванович.
Мовчун был классическим образцом человека старой, еще сталинской закалки. Работу считал святым делом, все делал предельно честно, добросовестно и того же требовал от подчиненных. Был он консервативен, педантичен и имел твердый характер. Переломить его в чем-либо могла разве что понравившаяся женщина или большое начальство.
В Зыряновск он приехал в начале пятидесятых годов после окончания двухгодичных курсов Казахского Горно-металлургического института с дипломом горного инженера-маркшейдера (то есть учился он у моего отца, и отец его уважал, даже предлагал поставить его главным маркшейдером комбината). Сначала работал старшим маркшейдером самого большого Маслянского рудника, потом его повысили, и он стал на том же руднике завгором (заведующим горными работами, т.е. заместителем главного инженера по горным делам). Как-то на курорте его обследовали врачи и сказали, что есть подозрение на силикоз. Приехав домой, Мовчун сразу же подал заявление об уходе с рудника, так как работать под землей ему нельзя. В комбинате его ценили, тем более что Седлов – главный инженер, был его однокашником. Его перевели старшим маркшейдером РОРа, должность которого до этого занимал Павел Алексеевич Кошкин – человек нерешительный, трусливый, непредприимчивый, да и что греха таить, малоквалифицированный. Он был техник-топограф.
Профессия, постоянные вымогательства со стороны начальства наложили на Мовчуна зловещую печать. Был он угрюм, на слово никому не верил, людей, за редким исключением, не любил. В общем, зол на весь мир. На начальство, что заставляет делать приписки и мстит, если противишься, на государство за налог за бездетность, на женщин, что имеют льготы по родам и что ему приходится тратиться на чужих детей («кто-то рожает, а кому-то за это надо рассчитываться». У него самого детей не было).
 «Меня никогда не включали в списки на премии, - жаловался он, рассказывая о своей прежней работе на каком-то захудалом степном рудничке. – Не давали дров, даже воду не привозили. Все запретил начальник из-за моей несговорчивости, из-за принципиальности, из-за отказа делать приписки».
Обиду на все это Мовчун хранил всю жизнь. Был он экономен до скаредности. Справедливости ради надо сказать, что и в отношении государственного добра тоже.  Сотрудница его рассказывала: «Шпагат спрячет в сейф и не дает даже для отвеса, для нашей же работы. Просить надоело, поэтому мы его обманывали: оставим кончик шпагата так, чтобы он высовывался в щелку дверцы,  и стоит только Мовчуну выйти, вытягиваем сколько нужно».
Все семь лет работы на РОРе Мовчун проходил в одном и том же костюме, пальто древнего покроя и в барашковой, уродливо сшитой каким-то чеченцем, шапке-папахе. Однажды, в сильный мороз он всех насмешил, придя в совершенно нелепом меховом полушубке-тулупе. Перетянутый в поясе, тулуп пузырился едва ли не до пола колоколом-юбкой.
- Барчатка! – коротко и гордо отрекомендовал он свое одеяние изумленно воззрившимся на него сотрудникам. Так он и ходил, наподобие ямщика, будто явившегося из кинофильма о XIX веке.
Бездетный бирюк, брошенный женой из-за нудных нотаций и жадности, он и дома жил серо и неинтересно. Выпивал по вечерам, хотя и не любил компаний, все больше в одиночку или вдвоем. Впрочем, иногда оживлялся, даже шутил. От нечего делать, приобрел баян, даже купил себе фортепьяно, хотя научиться играть на нем перспектив никаких не было.
Приемами дипломатии Мовчун не владел и говорил все напрямик, иногда резко и почти всегда грубовато.
Как-то в ресторане он увидел, что его подчиненный, участковый маркшейдер сидит за одним столиком с рабочим из рудничной бригады. На следующий же день он потребовал от начальства увольнения этого человека, так как совместную выпивку с рабочими считал чем-то вроде подкупа. Возможно, это было правильно, хотя многим казалось немыслимо жестоким требованием. Так же он поступил со своим сокурсником, почти другом, когда увидел, что тот недостаточно прилежен в работе и напрямик сказал ему:
- Давай, уходи, я с тобой не сработаюсь.
Тот ушел не артачась (работа маркшейдера нудная и загруженная сверх меры) и вскоре стал начальником того же рудника (по отзывам близко знавших этого начальничка он был действительно туп и ленив).
Остротой ума Мовчун не отличался и скорее, наоборот, был даже тугодум. Однако правильные решения, хотя и не сразу, находил и на руднике слыл авторитетом в горном деле.
Ценил себя Мовчун очень высоко, и был окружен свитой поклонниц в годах, жаждущих охомутать богатенького холостяка. Но у вакантного жениха были свои планы и, он не торопился терять свою свободу. О его богатстве и накоплениях ходили легенды, как впоследствии оказалось, совершенно обоснованные. Большую часть времени на работе занимался планированием горных работ. И хотя это входило в его непосредственные обязанности, нарисовав очередной план, тут же подавал заявку на рацпредложение. Техсовет отклонял, так как никакой новизны там не было, но он шел к Седлову, своему сокурснику, имевшему большой вес в комбинате, и тот накладывал резолюцию: «выплатить». Так он «ковал» деньги.
Было у моего шефа железное правило брать в маркшейдерское бюро на работу только лиц мужского пола. Прежде женщины ему очень досаждали декретными отпусками. В штате числятся, а работать некому. Но кто из толковых мужиков пойдет на низкооплачиваемую работу? Зато женщины валили валом одна за другой.
Приходит претендентка устраиваться:
- Возьмите, Василий Никитович, вы же меня знаете, я работать люблю и умею.
А он ей:
- Нет, не возьму, ты рожать станешь, а работать за тебя кто будет?
- Не буду, Василий Никитович, мне уже детей хватит, с этими не знаю, как управиться.
- Будешь. Знаю я вас всех. С мужем спишь, значит забеременеешь.
И не брал.
Есауленко, всю жизнь проработавшей в маркшейдерских отделах, он сказал:
- Тебя не возьму, ты скандальная баба, кричишь много. С тобой работать тяжело, от греха подальше!
Но Есауленко была не из тех, кто отступает. Она пошла к Седлову, (он работал тогда начальником производственно-технический отдел комбината), хорошо ее знавшему, и тот приказал взять. Приходили крепкие парни, и он их брал без оглядки. Их же, как правило, не устраивала небольшая зарплата да и трудолюбием они не отличались, а посему долго не задерживались и увольнялись. Кадровую проблему окончательно разрешили, когда всех рабочих–замерщиков мужчин заменили женщины, и все они добросовестно отработали по 20-30 лет до самого окончания карьера. Но  это было уже после 65 года, когда ушел Мовчун.
В начале своей деятельности на РОРЕ (конец 1958, начало 59 годов) я и действительно много времени уделял музейным делам. Была организована фотолаборатория, куплено кое-что из фотопринадлежностей, велся фотоальбом по истории горных разработок в Зыряновске, объемный, ежемесячно пополняемый, макет карьера.  А главное, я собирал палеонтологический материал – кости ископаемых животных, которые в большом количестве встречались на глубине 20-30 метров в рыхлых отложениях (суглинках и глинах) южного борта карьера. По-видимому, от седловины горы (там, где шахта «Капитальная») в направлении на юго-восток проходил древний лог, куда смывались и скатывались кости погибших животных. Здесь образовалось настоящее кладбище доисторических зверей. Здесь были найдены кости древних слонов, шерстистых носорогов, оленей, бизонов, медведей, верблюдов, лошадей и прочих животных вплоть до мелких грызунов. Конечно, большая часть этих костей была вывезена в отвалы. По моим прикидкам остатков одних только мамонтов здесь могло быть до100 штук!
О находках была извещена Академия наук в Алма-Ате. Приезжала и работала в Зыряновске сотрудница отдела палеонтологии Болдырган Сералиевна Кожамкулова. Она увезла в АН несколько ящиков находок, собранных в основном мной.
Но постепенно Мовчун все более охладевал к музейным делам, тем более что работы на РОРе все нарастали, и он все больше загружал меня чисто маркшейдерской работой. Через каких-то несколько месяцев я превратился в обыкновенного участкового маркшейдера со своими обязанностями. Меня это вполне устраивало, так как, хотя музейная работа мне очень нравилась, я чувствовал себя не очень уютно. Мне было неудобно перед сотрудниками своего отдела, что вот они работают, а я, дипломированный инженер – занимаюсь какими-то игрушками. Теперь же я был полностью нагружен «настоящей работой». То есть я производил съемки, замеры, подсчеты объемов, обслуживание экскаваторных работ и приемку буровых работ своего участка. И хотя не очень-то любил маркшейдерию, меня все здесь устраивало. Работы было очень много. Каждый день с утра и до обеда, а иногда и больше, я вместе со своими рабочими производил все полевые работы, раз в два–три дня обходил весь карьер, то есть проходил 3-4 километра. Зачастую все это было в дождь, в жару или сильный мороз. Лишь при температуре ниже 40 градусов откладывались полевые работы под открытым небом в карьере. Но их все равно нужно было выполнять!
От своих принципов Мовчун никогда не отступал. Перестраховываясь, он был требователен и педантичен. Методику работ выбирал самую трудоемкую. Например, вставку опорных пунктов на всех других карьеров делали очень удобным способом обратной засечки, он же ее запретил, так как считал менее надежной и обязал маркшейдерские пункты засекать прямым способом, при котором полевые работы и особенно ходьба увеличивалась в три раза. Но ходить я любил и даже на работе делал все бегом. Прибежишь в контору, а там нужно сделать еще все вычисления, ведь эксплуатационники ждут твоих результатов. Так что приходилось трудиться, в буквальном смысле не разгибая спины. Да Мовчун и не позволял отвлечься даже на минуту. Все находились под его неусыпным оком. Любые разговоры на посторонние темы были строжайше запрещены. Не было и традиционной утренней «разминки», когда, придя на работу, сослуживцы обмениваются новостями, происшедшими за последние сутки.
Как-то я не выдержал и стал рассказывать о поразившей меня сцене, увиденной по пути на работу: лошадь, запряженная в телегу, провалилась в канализационный колодец. И рассказывал-то вкратце, как говорится, в трех словах.
Мовчун сидел насупившись. Но хватило его ненадолго. Не успел я закончить, как он рявкнул во весь голос:
- Хватит трепаться, работать надо! Мелешь какую-то чепуху!
И все же мне здесь нравилось. Я чувствовал себя нужным человеком, понимал, что приношу пользу обществу и это приносило удовлетворение. Тем более что и коллектив был мне по душе.
Маркшейдерский отдел, включая Мовчуна и меня, состоял из 8 человек, в том числе 4 ИТР и 4 рабочих. Люди все положительные, рядом с суровым начальником казавшиеся приятными. Из всех выделялся участковый маркшейдер Павел Алексеевич Кошкин, с 15 года рождения, он начинал карьер, как он сам говорил, забивал первый колышек. Смешной толстый, низкого роста, курносый. Был удивительно труслив, хотя прошел всю войну и закончил ее капитаном-артиллеристом. В отсутствие Мовчуна любил рассказывать эпизоды из войны, которые сводились в основном к двум темам: как он прятался от обстрелов или заманивал в Польше хорошеньких «панёночек». Саша Бочкарев, наш рабочий и, кстати, брат его жены, рассказывал про своего родственника, когда тот еще работал старшим: «Приедет начальство из комбината, маркшейдера ищут. А он спрячется в туалете и сидит, не выходит, ждет, когда уедут». Был довольно ленив, лебезил «в глаза», но поносил последними словами, стоило лишь тому уйти.  Порок, в общем-то, безобидный и с лихвой компенсируемый мягкотелостью и услужливостью.
Городилова Лидия Ильинична – молодая тогда еще женщина, практик, окончила курсы маркшейдерского дела, на карьере занималась обслуживанием буровзрывных работ. Пользовалась авторитетом, никого и ничего не боялась, в работе и во всем была очень честна, откровенна, говорила всегда напрямик и «резала правду-матку» в глаза.
По рабочей сетке проходили еще две женщины, одна из которых чертежница, другая – молодая девушка техник-замерщик. Были еще два паренька реечника, не в пример многим, скромные и непритязательные.
РОР – Рудник открытых работ. Здесь, наверное, нужно рассказать хотя бы в общих чертах, что же из себя представлял Зыряновский карьер.
Расположенный частично на восточном склоне горы Рудной и далее на восток в районе бывшей промплощадки, и частично старого города, он имел проектные размеры 1,3х1,0 км. и, учитывая склон горы, проектную глубину от 300 до 400 м. Скальные, очень крепкие породы разбуривались станками, рыхлились взрывными работами, отгружались большими экскаваторами и вывозились автотранспортом во внешние отвалы. Проектный объем горной массы составлял 100 миллионов кубометров горной массы.
В конце 58 года, когда я появился на РОРе, карьер только-только вскрывал верхние уступы на горе да начинал разработку рыхлых пород на месте старого города. То есть велись вскрышные работы (вскрыша – это пустая порода, закрывающая руду), добыча руды производилась попутно и в небольших количествах. В это время было два горных (экскаваторных) участка (начальники М. А. Чиханадских и А. Ж. Жангараев), буро-взрывной (начальник Климов, вскоре замененный В. С. Спиваком) и экспериментальный - гидромеханизации. Работали несколько экскаваторов «ЭС-3» с емкостью ковша три кубометра и малопроизводительные станки канатно-ударного бурения «БУ» с производительностью 7 м. скважины в смену. Вывозка горной массы производилась разнокалиберным автотранспортом грузоподъемностью от 5 до 10 тонн. Несколько позже появились большегрузные, громоздкие и неуклюжие самосвалы «МАЗ-525» грузоподъемностью 25т, предшественники более современных «Белазов», которые поступили спустя несколько лет.
В пределах карьера находилось более 20 миллионов кубических метров рыхлых отложений (суглинков и глин), отработка которых экскаваторами была затруднена из-за их обводненности, поэтому для эксперимента решили применить способ гидромеханизации, то есть размыв породы струей воды с дальнейшей транспортировкой по трубопроводам в гидроотвал. Руководил этим участком бывший политзек и очень культурный и грамотный инженер уже очень пожилого возраста Григорий Степанович Ханин.
Начальником рудника был изрядно потрепанный жизнью мужичок по фамилии Кузнецов с пушкинским именем Александр  Сергеевич. Был он отчаянный матершинник, очень вспыльчивый, но так же быстро и легко  отходчивый. Рабочие его почти любили, для них он был свой человек, и самый характерный рассказ о нем: «Наматерит, накричит, чуть ли не с кулаками бросается и тут же отойдет и спокойно обращается: - «Ну ладно, дай закурить».
Темпы работ в карьере стремительно возрастали, и везде требовалось маркшейдерское обслуживание.
Так кто же такой маркшейдер и что такое маркшейдерия? Есть такое банальное определение: горный или подземный штурман, то есть человек, дающий направление, определяющий местонахождение. И само слово «маркшейдер» в переводе с немецкого означает начертание (определение) точки (марки, репера). А зная координаты точки, можно составить план местности, подземной выработки, рудного тела и так далее. Определение примитивное, но в принципе верное, хотя и далеко неполное. Недаром ведь группа, где я учился в институте, называлась: «ГГ» - горный геометр.
Уже в древности, когда люди начинали добывать руду и прокладывать подземные выработки, то есть вести горные работы, потребовалось знать, как расположены эти подземные ходы и тоннели по отношению друг к другу или к поверхности земли. Как направить выработки, чтобы добраться до руды? Или, например, как соединить разные подземные выработки или узнать  где может, провалится земля над выработанным пространством. Всеми этими вопросами и стали заниматься маркшейдеры. Очень странно, но о маркшейдерах не написано ни одной книги. Более того, мало кто знает само это слово, не говоря уже о профессии. Явно, тут писатели детективов, исторических повестей дали маху. Разыскивание кладов, приключения в подземельях, катакомбы, пещеры, подземные ходы городских коммуникаций, наконец, подкопы под стены крепостей для закладки взрывчатки, подкопы из тюремных камер (граф Монтекристо) – везде требуются маркшейдерские работы. Пусть иногда примитивные, в других случаях очень сложные (сбойки при строительстве туннелей для метро, когда ведется облицовка стен и требуется точность в миллиметрах).  Я знаю лишь один  детективный рассказ детского писателя Бориса Житкова, где речь идет о проведении подкопа революционерами под здание банка с целью его ограбления. Надо было провести выработку так, чтобы попасть под кладовую с деньгами. Делом там руководили лица кавказской национальности, и как тут не подумать, что речь идет о самом Иосифе Сталине, как известно, занимавшимся грабежами с целью добычи денег для большевистской партии. Рассказ в принципе вполне правдоподобный, хотя вызывает сомнение, что компас и рулетка обеспечат нужную точность. Такие работы маркшейдеры выполняют с помощью гораздо более совершенных угломерных инструментов -  теодолитов.
Маркшейдер – это топограф, геодезист на горных разработках. Он составляет карты горных выработок, направляет эти горные выработки. Это главная, но далеко не единственная из обязанностей маркшейдерской службы и именно с этого и начиналась профессия и в этом и заключалась специфика работы. В то же время маркшейдер это и горный инженер, и геолог, определяющий размеры и расположение рудного тела. Именно поэтому в 19 веке чин маркшейдера давался лишь самым квалифицированным специалистам горного дела. Маркшейдер – это  универсал, специалист, обладающий многими цифровыми данными сложного горного предприятия, а потому в советское время ему добавили целый ряд дополнительных обязанностей по обслуживанию горных разработок. Кроме составления планов поверхности и подземных выработок, тут и замеры выполненных объемов горных работ, подсчет запасов полезных ископаемых, учет потерь и разубоживания (примешивание пустой породы к руде), контроль за правильностью ведения горных работ, контроль за устойчивостью горных пород и поверхности земли т.д. Если описывать более подробно все обязанности службы, то наберется до полусотни пунктов. То есть почти вся техническая сторона разработки рудных тел за исключением механической, электротехнической служб ложится на плечи маркшейдеров. Как же так произошло?
Дело в том, что до 40-х годов маркшейдерская служба выполняла в основном контрольные функции, входила в состав горно-технической инспекции и администрации горных предприятий не подчинялась. Позже ее ввели в подчинение и в состав горных предприятий, а администрация нагрузила службу дополнительными обязанностями, зачастую сняв их с себя. Получилось так, что контролирующий орган ввели в подчинение подконтрольной организации! То есть маркшейдерская служба контролирует свое же начальство. Отсюда понятна вся трагедия службы и все злоупотребления, применяемые к ней. Пожалуй, это главная проблема, но не единственная. Например, двойственность по отношению к геометрии рудных тел, запасам полезного ископаемого, его учету при разработке. Эти работы ведутся совместно с геологической службой и точного разграничения функций нет. Получается: портачит или филонит один, а отвечает другой, или, в лучшем случае, двое. На многих предприятиях эти две службы даже объединяют в одну: геолого-маркшейдерскую. Значит, маркшейдер должен хорошо знать геологию, по существу, он и сам во многих случаях оказывается геологом. Часто он же и проектант-конструктор. На  своем РОРе эти работы выполнял я один без всякой доплаты.
А тут еще научные институты подливают масла в огонь». Свои штаты раздули, чем-то им надо заниматься, чтобы сделать видимость работы. Сидят там юнцы с институтской скамьи, «пороха» на рудниках не нюхавшие, строчат инструкции – целые книги с перечнем обязанностей и методиками, учат производственников, как лучше работать. Только прочесть – терпения не хватит, а уж выполнять – нужно  штаты маркшейдерской службы раздувать раза в 3-5. И тут же горно-техническая инспекция сидит «на ушах». Им тоже надо свой «хлеб» отрабатывать; время от времени появляются, чтобы учинить надзор за исполнением «Правил технической эксплуатации» и множества инструкций. Их, правда, рудничное начальство «отпаивает» водкой (вот где мастера пить!), ублажает на «турбазах» рыбалкой, купанием и прочими развлечениями, но все равно маркшейдер чувствует за собой вину: то не так сделал, эти пункты инструкции не выполнил (просто не успел), и в любой момент его могут взять «за штаны».
А переписка, деловые докладные, работа с научными институтами, анализ проектов  проектных институтов! Все ложилось на старшего маркшейдера.  Мовчуна побаивались обременять, а когда он ушел, то уж сполна насели на меня. И это при том, что у нас, маркшейдеров, едва ли не самая низкая на руднике оплата труда. Конечно, тут сказывается и профессиональная особенность этой службы, и у меня есть свое объяснение всего этого недоразумения. Дело в том, что в маркшейдеры зачастую идут дети так называемой «гнилой интеллигенции», горожане, не умеющие за себя постоять и всегда уступающие начальникам-горнякам, чаще всего происходящим из низов, закаленных в жизненных баталиях. По крайней мере, так случилось со мной.
Наш старший геолог П-л И-ч Е-в принадлежал к тому типу людей, у которых кредо «личный покой и здоровье прежде всего». Вроде ни лодырем, ни неучем назвать нельзя, а дело не клеилось. Документация велась бессистемно, решить какой-либо вопрос по геологии сложно или почти невозможно, а сам Е-в в обеденный перерыв уходил домой и отсутствовал по два часа. Как поговаривали, он просто спал. Так как работа геологов и маркшейдеров соприкасается очень близко, даже можно сказать ведется совместно, то хотелось ли нашему Бирюку-Мовчуну отвечать за «спанье» своего коллеги!
Несколько раз прорывалось его недовольство, но П-л И-ч был не из таких, кому можно положить палец в рот. Недовольство накапливалась, пока не вылилось в схватку. Оба главных специалиста схватились, что называется «за грудки». Держа друг друга за лацканы пиджаков, почтенные мужчины, едва ли не самые старшие по возрасту в конторе, поносили друг друга последними словами русского языка. Со стороны смотреть картина довольно забавная, если не сказать позорная и печальная: один маленький, толстый, с постоянно бегающими глазками, другой – здоровенный, высокий и крепкий мужчина с побагровевшим от волнения лицом. Конечно, работать так дальше, было нельзя и тогда начальник Рудника устроил собрание конторы. Слово взял Мовчун и сказал:
- Он лодырь, работу ведет из рук вон плохо и каждый день по два часа спит дома. Гнать его надо.
Е-в не остался в долгу, и сам  перешел в наступление.
- Он загонял всех своих людей: подчиненных своих использует как крепостных. Кошкина у себя дома заставил колоть дрова. Он старорежимный эксплуататор и кулак.
Действительно, сам Кошкин до этого всем это рассказывал так:
- Вот, змей, заставил меня работать на себя, я же ему, дурак, дрова колол.
Теперь он сидел красный, как рак, и молчал. Как оказалось, дрова они по обоюдному согласию привезли оба, а потом по очереди кололи друг другу.
Признаюсь, по-мальчишески и по молодости я, если и не злорадствовал,  то смотрел с любопытством: чем же все это закончится? А ничем, обоих развели, и все осталось по-прежнему. При всей строгости и, как я тогда считал, даже жестокости, Мовчуна можно было понять. Не выдержали нервы: начальство давит, давай план, а тут еще за чужого дядю надо отвечать. Каково работать в таких условиях и выполнять совместные работы?
Замеры, замеры объемов выполненных горных работ. От них зависят все показатели работы рудника, выполнение плана и оплата труда. Естественно, что эти цифры – предмет особого внимания и начальства и всех трудящихся от инженерно-технических работников до рабочих. Понятна и та ответственность и щекотливость положения маркшейдеров, так как именно они делают замеры, оказываясь в положении крайних. В конце первого отработанного мною месяца в качестве участкового маркшейдера Мовчун собрал у нас данные нашего замера и пошел показать начальству. Был довольно долго. Пришел сердитый, ничего нам не объясняет, а говорит:
- Придется сегодня вечером поработать.
- Почему, Василий Никитович? Мы же все подсчитали! – говорю я.
- Плохо подсчитали. Плана нет.
- Как плохо? Мы делали все, как положено.
Кошкин молчит, а Лидия Ильинична, как всегда довольно резко:
- Что, опять по сусекам скрести, по полочкам мести?
- Давайте все внимательно, чтобы нигде не пропустить, - говорит Мовчун, - подсчитайте с начала года, разными вариантами попробуйте.
Мы сидели допоздна, потом в воскресенье работали. План с горем пополам все же натянули.
Следующий месяц прошел нормально, а потом все опять то же:
- Давайте, ребята, искать. Не получается план. Начальство требует. Поскребите по сусекам.
- Да мы же все по правилам. Пусть, сколько есть, столько и будет. Нет, я не буду ничего пересчитывать.
Это Лидия Ильинична говорит. Кошкин, конечно, молчит, но я знаю, что он потом будет ругать и начальство, и Мовчуна. Я тоже думаю: «В чем мы можем ошибаться?» Снег – раз, разрыхленные забои – два, на разрезах мы соединяем верх и низ уступа прямой линией, а ковш экскаватора черпает дугой по радиусу. Да и еще могут быть неточности. Говорю об этом Мовчуну.
Он одобрил. Говорит:
- Правильно, надо учесть. Там же ведь живые люди.
Это он сам себя успокаивает и ищет лазейку и оправдание «скрести по сусекам».
Опять все пересчитали. До плана кое-как наскребли. Так мы и работали, время, от времени оставаясь по вечерам на авральные работы, попросту говоря, натягивая замер до плана. Но ведь тот же снег, это не вскрыша. В план входить не должен. С другой стороны  люди ведь работали, грузили, транспортировали. Здесь явно недоработка и проектантов и отдела труда и зарплаты. Так или иначе, мы понимали, что это приписки, но молчали. Во-первых, веря в опытность Мовчуна и зная, что ответственность лежит на нем, а во вторых, боялись ему перечить. В то время спасало два обстоятельства: во-первых, в те времена люди еще не вошли в разнос, а во- вторых, начальник рудника Кузнецов, хотя и был крикуном и матершинником, все же имел совесть и не был таким нахрапистым, как стали появляться позже. Кроме того, нельзя забывать, что Мовчун имел  авторитет на руднике, его, если и не боялись, то старались стычек с ним избегать. Худо-бедно работа шла, как сходились сальдо с бульдо мы не знали. Накапливались ли приписки, не ведали, да, думаю, и Мовчун, как страус, прятал голову в песок, баланс не делал и не вел. Другими словами, общего анализа по замерам никто не проводил, разговоров на эту тему в маркшейдерском отделе старались избегать, но по моим предположениям наши приписки в то время не превышали пяти процентов, то есть мы укладывались в допустимую в то время норму и формально могли считать, что ведем учет правильно.
Так началась моя деятельность на РОРе, и одним из первых впечатлений на работе были палеонтологические, а затем и другого рода находки, которые можно назвать археологическими, а на обывательском языке – кладбищенские.
Зыряновская Плутония. «Остановившись среди кустов на опушке, путешественники увидели, что на поляне пасутся порознь стадами различные млекопитающие, среди которых сразу можно было различить породы, исчезнувшие с  поверхности земли: здесь были черные первобытные быки с огромными рогами и горбами, исполинские олени с рогами соответствующих размеров, дикие лошади небольшого роста с косматой шерстью, скудным хвостом и короткой гривой. Пара носорогов уткнулась головами в кусты, а несколько мамонтов стояли небольшой группой и в такт размахивали головами и хвостами, вероятно, отгоняя докучливых насекомых…»
Это строчки из популярной фантастической повести В. Обручева «Плутония», и такую картину вполне можно было наблюдать в Зыряновске лет этак 20-30 тысяч назад. И не где-нибудь в дебрях Бухтармы, а именно на месте нынешнего города. Кое-что, возможно, еще сохранилось в разгромленном музее Дома техники Зыряновского комбината, куда были переданы палеонтологические находки с Зыряновского карьера.
В 1955-1956 годах, после открытия карьера вскрыша велась на склоне горы Рудной, сложенной скальными породами. На третий год работы опустились к подножию горы, стали вскрывать рыхлые породы-суглинки. Сняли один слой, начали второй. Где-то на глубине 20 метров экскаваторщик заметил в забое белые предметы. Камень – не камень, а что-то высовывается. Вылез из кабинки – кости! Да какие: позвонок с хороший чугунок, бабка из коленки чуть ли не с лошадиный черепок. А когда попались белые, будто изогнутые трубы-бивни, поняли: мамонт!
Чем дальше продвигались работы, тем больше накапливалось костей, причем разных животных. Это было видно даже неспециалисту. Директором свинцового комбината тогда был Юрий Петрович Вороненков – умница и интеллектуал. Он сразу распорядился находки собирать, для чего организовать при геолого-маркшейдерском отделе РОРа музейный уголок. Тогда в конце 1958 года, я только что пришел на рудник, и работу поручили мне.
В.Н.Мовчун, как и всегда, отнесся к этой работе исключительно добросовестно. Заказали музейную мебель – стеллажи, шкафы. Мовчун отдал свой кабинет, и вскоре витрины начали заполняться не только геологическими образцами, но и палеонтологическими находками. Некоторые были так велики, что не помещались ни в какие витрины. Я же тогда вел большой альбом  историей Зыряновских рудников и фотографиями тех лет. Кроме того, пополнялся очень наглядный объёмный макет карьера в дополнение к ведущейся графике.
Кое-что из найденных костных останков животных я научился определять сам с помощью учебника по палеонтологии, да и так в основном нетрудно было понимать чья эта кость. Вот челюсть шерстистого носорога, в моем представлении похожая на свиную, но гораздо крупнее. Верхние коренные зубы, стираясь, образуют рисунок, напоминающий греческую букву «пи». Огромная лобовая кость с отростками рогов принадлежала быкам, а точнее, древним бизонам. И вот что удивительно вместе с костями иногда попадались и пучки шерсти красноватого цвета, наверняка мамонтовой. Пролежавшая тысячи лет, она была почти выцветшая и тонкой, как паутина.
Чаще всего костяки находили на глубине 15-25 м. Если предположить, что годовое наслоение наносов составляет 1 мм, то и возраст находок соответствовал примерно 20 тысячам лет. Глубже 30 м в красных неогеновых глинах попадались окаменелые, минерализованные кости, очень тяжелые. Но таких было мало.
По всей Сибири, да и в Европе фауна этого периода (плейстоцен четвертичного периода) хорошо известна. Тогда обитали крупные млекопитающие, обросшие густой шерстью, хорошо приспособленные к жизни в суровых условиях. На них охотились древние люди. Кроме упомянутых мамонтов, шерстистых носорогов и бизонов, были найдены останки гигантских оленей, верблюдов, пещерного медведя, ископаемых лошадей.
По моим прикидкам одних мамонтов было не менее десятка. Но точно сказать невозможно. Все было вывезено в отвалы. Конечно, возникал вопрос, почему находок так много? И сейчас в Африке ходят  легенды о том, что слоны приходят умирать в определенное место. В Зыряновске все можно объяснить по-другому. Животные паслись на склоне горы, погибали, а кости их, смываясь водами, накапливались по дну лога. Этот лог тянулся  от нынешней шахты «Капитальная» в сторону старого города.
Рабочие вначале проявляли интерес, откладывали кости в кучки. Некоторые рассыпались (особенно плохо сохранялись бивни), другие выглядели вполне прилично, так, будто животные еще совсем недавно паслись на лужайке.
- Однако наваристая сурпа выйдет, -  обсуждали находки любящие острое словцо сибиряки-работяги – одного мосла хватит на всю бригаду
Потом это приелось, интерес исчез, все пошло без разбора в кузова самосвалов, в отвалы.
В южной части карьера мощность рыхлых отложений доходила до 100 м. В обводненных суглинках тяжелые экскаваторы тонули, глина налипала в ковшах и кузовах самосвалов. Очистка их стала настоящей проблемой, и все это вынудило прибегнуть к разработке грунтов с помощью гидромеханизации. Суглинки и глины стали размывать из гидромониторов сильной струей воды. Сразу увеличилась площадь обнажения в несколько раз, отыскивать и раскапывать кости стало еще интересней. Это захватывающее и  волнующее занятие чем-то напоминало кладоискательство. Мне даже во сне снились сцены из прошлого. Я слышал трубный рев мамонтов, убегал от саблезубых тигров и носорогов. Чаще же грезились картинки с торчащими из земляных забоев костями невиданных, диковинных зверей. Я ковыряю глину, и обнажается огромный костяк: ребра, позвонки, челюсти. Все время интриговала тайна: а что еще хранится  в глубине?
Однажды кто-то сказал, что гидромониторщик вымыл и унес домой какой-то уж особенно большой зуб мамонта. Такой, что и рукой не поднять. Я нашел адрес, разыскал дом на ул. Красный Спорт, но рабочий уперся и ни в какую не соглашался отдать находку. А зуб и действительно был великанским и великолепным. Не маленький, молочный зуб мамонтенка, не истертый до корней зуб дряхлого старика – попадались и такие. Это был зуб огромного слона в расцвете лет и сил. Уже потом его взвесили – около 7 кг.
Здесь нужно сказать, что у слонов зубов, конечно же, не 32. Клыки у них превратились в бивни, а резцы оказались ненужными и атрофировались. Так как растительную пищу, они срывают хоботом, то осталось лишь по два коренных зуба на каждой стороне челюсти, зато какие мощные! Настоящие жернова для перетирания травы и веток. За жизнь (а слоны живут до 80 лет) они у них меняются три раза, истираясь до основания – ведь вместе с травой попадает и земля и песок.
Зачем тебе зуб, все равно надоест, и выбросишь! – убеждал я рабочего.
Да оно вроде бы так, - соглашался мониторщик, - но ведь вы, ученые, наверняка на нем заработаете тысячи.
Долго я уговаривал его, пока, наконец, не вымолил с помощью бутылки и кругленькой суммы денег.
Но было бы наивно думать, что все рабочее время я тратил на музейные дела. Конечно, нет! Вскоре Мовчун, привыкший загружать людей на 200 процентов, сказал: «Вот тебе участок, а музей – в свободное время». Я не возражал. Мне и самому дипломированному горному инженеру было как-то неудобно заниматься одними только костями и фотографированием. «Баловством», как считали некоторые.
Короче говоря, я стал вести один из горных участков, лишь урывками выбираясь на сбор палеонтологического материала. А работы все прибавлялось, к 1959 году в карьере было уже около десяти четырехкубовых экскаваторов, а еще десятки буровых станков. До обеда обежишь участки, заснимешь уступы, примешь буровые скважины, а еще надо все это обработать, нанести съемку, выдать данные. Тут уж не до музейных дел! Все за счет скорости и молодых  ног. Выкроишь полчаса – и бегом в забой гидромеханизации. А там всюду вода, болото, целые озера и реки. Вместе с пульпой кости несет в водосборник, а оттуда насосом в гидроотвал. Не успеешь собрать – значит, потеряно безвозвратно.
Вскоре в углу музея лежала большая куча костей. Одних зубов, к которым я был особенно неравнодушен, собралась целая коллекция. Помнится, был острый клык, который я приписывал пещерному медведю, оказался… верблюжьим.
Через некоторое время,  как и положено, сообщили мы о своих находках в Академию наук в Алма-Ату. Приехала сотрудница палеонтологического отдела Болдырган Саралиевна Кожамкулова. Несколько дней она ходила в карьер, набрала много такого, что я и не замечал, в частности, крохотных костей мелких грызунов. Всего видов ископаемых животных оказалось, около двух десятков. Мамонта она назвала  южным слоном, и с чем я не мог согласиться, возраст находок определила в десять тысяч лет (мне этот срок казался слишком маленьким и я определял его в два раза больше). Потом сложила все находки наши и свои  в деревянные ящики из-под взрывчатки и отправила в Алма-Ату.
С горечью расставался я с тем, что собирал с такой страстью, но было обещано почти все вернуть назад. Как водится, ничего никто не возвратил. Уже нет Кожамкуловой, и я даже не знаю, хранятся ли сейчас в палеонтологическом музее Академии наук Алма-Аты зыряновские находки.
В 1983 году костяк мамонта нашли в  Греховском карьере. А на Зыряновском карьере были и другие находки. Их можно назвать археологическими, хотя и с натяжкой, ведь возраст их не превышал 150 лет.
Тайны карьера. Тайны есть везде, где есть старина, и чем древнее город, тем больше связано с ним тайн. Были они и в 170-летнем Зыряновске. Многое воскресло из небытия, когда карьером отрабатывались верхние слои, а с ними и старый  город и шахты, и старая фабрика и все, что было связано с жизнью поколений.
Рассказывая об этом, я думаю о том, как мало мы интересуемся своим прошлым, не оставляем о себе письменных свидетельств и потому плохо представляем, что было хотя бы  сто лет назад. Вот и карьерные раскопки – никто из местных жителей ничего не мог объяснить по поводу той или иной находки.
Как известно, карьер изначально задумывался для доработки Зыряновского месторождения. То есть тех запасов, что остались после прежней разработки подземным способом. Здесь была целая сеть старинных шахт, штолен и прочих подземных выработок, а главное, очистных выемок (места выемки руды). А на поверхности лежал старый поселок. В моем представлении пыльная,  деревянная деревня, среди бревенчатых домов которой возвышались бревенчатые  копры шахт. Некоторые из них я еще застал, когда в 1958 году пришел на РОР. А еще торчали каменные стены домов, сложенные из «диких», неотесанных глыб. В одном таком приземистом и совсем небольшом каменном доме располагался электроцех.
- Здесь была лавка купца Сурова, - рассказал мне кто-то из местных. – Вообще-то каменные дома русские не любили, предпочитая жить в деревянных. А каменные строили богатые зыряновцы под склады, лавки, амбары.
- А в том «особняке» торговал купец Крошкин, - продолжал мой грамотный гид. – Между прочим, дочь его вышла замуж за великого человека. Он назвал имя, и я подумал: как тесен мир, ведь мне это имя было знакомо по семейному преданию о том, как отец, молодой горный инженер  в 1927 году приехал с Украины в тогдашнюю столицу Казахстана Кзыл-Орду. Тогда у него случился роман с этой самой девушкой, позже ставшей женой  академика, ныне стоящего в бронзовом исполнении.
Карьером рушили всю зыряновскую историю, а первыми в 1955-56 годах исчезли те самые чудские выработки, по которым Герасим Зырянов открыл месторождение.
Чудь – загадочный народ, две-две с половиной тысячи лет назад умел добывать руду и выплавлять медь, бронзу, а потом и железо. Но если были горные разработки, если плавили металлы, значит, могли быть и поселения. И.С.Маханов – коренной зыряновец, знающий многое из жизни старого города, рассказывает, как, будучи подростком, лазал в эти норы-закопушки на склоне горы Рудной, а на речке, Вторушке, невдалеке от впадения ее в Маслянку находил даже бронзовый нож, без сомнения, древнего происхождения.
В 1955-57 годах работами карьера была затронута непосредственно та старая часть города, которая до 1941 года называлась «село Зыряновский рудник». Вскрывали так называемый культурный слой, образовавшийся за 170 лет и напичканный остатками домашней утвари и предметами быта: черепки и обломки глиняной и фаянсовой посуды, гребенки, подковы, стремена.
У меня до сих пор хранятся две медные монеты еще екатерининских времен, найденные в районе старого базара. Позже, когда пустырь распахивали под огороды, я находил в земле стеклянные бусы, мутные, непрозрачные, явно кустарного производства.
Встречались старинные бутыли квадратного сечения из зеленоватого стекла, так называемые штофы.
Находили и другие вещи и даже «клады». Правда, я не знаю  ни одного случая, чтобы находки были очень ценными. Рассказывали о полусгнившем ящике с фарфоровой посудой, о ларце с бумажными деньгами – николаевками, керенками. Возможно, хозяин спрятал до лучших времен, да, видно, сгинул в страшные годы революций и межвластья.
Ясно, что большинство подобных вещей вообще могло оказаться незамеченными, тем более зимой, когда глиняные забои парят, видимости никакой. С другой стороны, вовсе нет гарантии, что обнаруживший ценный клад побежит докладывать начальству, к тому же и никаких распоряжений на этот счет не существовало. Никто не фиксировал находки, никто не собирал. Да и времени с тех пор прошло немало, многое забылось или осталось в виде преданий. Сейчас трудно установить все с полной достоверностью, не всему я был свидетель, а рассказы очевидцев расходятся в деталях. Но, в общем, картина все-таки вырисовывается.
Когда снимали верхний слой, неожиданно обнаружилась кирпичная кладка. О том, что здесь могила, догадались сразу. Склеп! Осторожно разрыли вокруг землю, подняли  плиту и увидели лежащего в гробу мужчину. Вернее то, что от него осталось, а именно скелет в мундире, и при всех регалиях. Здесь показания свидетелей различаются. Одни говорят, что это был генерал в брюках с лампасами, с золотой цепью, со шпагой и при орденах. Другие, что горный управляющий в форме, с золотым крестом и в старинных штиблетах. Ясно, что это был какой-то важный официальный чин, может быть, горный пристав или другой чиновник, но, скорее всего – непростой горный инженер. Тогда горная администрация имела государственные звания  и носила форму.
Могло быть и так, что существовало несколько подобных могил, ведь за сто с лишним лет наверняка умерло не одно важное служивое лицо. Установить истину трудно, тем более что в годы советского лихолетья могилы были стерты с лица земли, надгробья и кресты порушены, и все давно забыли о расположении здесь кладбищ и захоронений.
Тогда останки были перезахоронены на новом кладбище, а кое-что из регалий попало в  школьный музей, организованный учителем истории  Зориным. Но, как это бывает, учитель вскоре уехал, а от экспонатов не осталось и следа.
Где-то через год неподалеку от того места, где было первоначальное захоронение борцов за советскую власть, раскопали другую могилу, очевидно, священника. Когда-то на том месте стояла церковь, а, как известно, почетных граждан, и в первую очередь священников хоронили внутри церковных оград.
Не очень все это приятно и даже кощунственно – раскапывать могилы, но что было делать: все они находились внутри карьера. Тогда я сам видел кости, ручки от гроба и остатки башмаков с подошвой, сшитой из тонких слоев кожи.
Постепенно работы опускались на глубину, стали вскрывать скальные  породы. Я с нетерпением ждал, когда обнажатся старинные штреки и квершлаги – входы в таинственные подземелья. Ведь бытовала легенда о  прикованных цепями к забоям рабах-рудокопах, а о якобы замурованных в шахте рабочих существовали даже документальные рассказы. Я ожидал, что можно будет заходить в эти темные туннели, осматривать старинные механизмы и устройства, увидеть шахту 19 века.
В жизни все было совсем не так. Обнаженных выработок наблюдалось мало – они гасились взрывами, а  в те, что открывались, никто бы не рискнул проникнуть. Это было слишком опасно, так как все там держалось «на божьем слове» и висело на волоске.
Да, мы находили в большом количестве полусгнившую старую крепь и дровяную закладку. Иногда рабочие даже отсортировывали ее на дрова. Попадались старинные рельсы смехотворно малых размеров, искореженные, почти игрушечные вагонетки, встречались даже остатки деревянных сточных желобов. Но, пожалуй, это и все. Ни скелетов рудокопов, ни общей картины старых подземных работ мы не увидели.
Зато очень скоро подземные выработки стали интересовать нас совсем по другой причине. Расположенные под карьером, они были источником большой опасности. Ведь кроме проходческих выработок, там были и пустоты больших размеров, оставшиеся после выемки рудных блоков, и в любой момент в них могла провалиться поверхность. Могли погибнуть люди, быть разрушены дорогостоящие механизмы, и ответственность за это лежала полностью на нас, маркшейдерах. Шутка ли сказать, только известных пустот в карьере числилось более полумиллиона кубометров, а сколько еще незафиксированных, забытых, не показанных на графике! Я даже ездил в Барнаульский архив, искал дополнительную документацию по этому вопросу.
Весь рудный массив представлял собой подобие пчелиных сот, сплошь изъеденный прежними горными работами всевозможных размеров, форм и расположений. Там, как говорится, живого места не было, все перемешалось: шахты, выработки горизонтальные и вертикальные, наклонные «печи», очистные блоки пустые и заложенные. И все это надо было найти под землей, разведать и вовремя погасить, то есть искусственно обрушить потолочину и этим обезопасить уступы.
20 лет работы с 1960 по 1980 годы над нами, как Домоклов меч, висел страх, даже ужас перед обрушением в эти подземные пропасти. Кошмарные провалы, будто вход в подземный ад, снились мне даже во сне. Поэтому все время вели разведку, бурили глубокие, в 40 метров скважины, а, обнаружив полость, обуривали и взрывали потолочину. Так, «ощупью» все годы и работали. Между прочим, в аналогичных условиях в 50-е годы именно из-за пустот закрыли карьер в Кентау, посчитав, что работать в таких условиях слишком опасно.
Проблема погашения подземных пустот в карьерах стояла остро не только на нашем предприятии. Ленинградский научно-исследовательский маркшейдерский институт разработал даже прибор для съемки недоступных пустот через скважину. Приезжали они с этим прибором и к нам, но проблема была вовсе не в съемке (размеры мы определяли с помощью оконтуривающего бурения), а именно в нахождении неизвестной пустоты, определении ее местоположения и, конечно, в надёжности потолочины. Кто знает, когда она обрушится!
Другой проблемой было определение полноты погашения пустоты. Я даже разработал формулу, на основе съемки развала горкой массы после взрыва на погашение, однако в опубликованной моей статье редакция сборника побоялась ее поместить, очевидно, не доверяя автору и его компетенции.
Горное дело недаром считается искусством и с трудом поддается расчетам. Пустоты вели себя непредсказуемо и коварно. По вертикальным выработкам подземная закладка «перетекала» из одного блока в другой, и пустота неожиданно появлялась там, где вовсе не значилась и не ожидалась.
Однажды в обеденный перерыв буровики отошли в рядом стоящую будку. Через 20 минут возвращаются, а там страшная яма, огромный провал глубиной в 20 метров и размером 20 на 20. Стоял мотоцикл «Урал» с коляской, так его будто корова языком слизнула и никаких следов.
Ухнуло грозно, но не так, чтобы и громко: будто хлопнуло или вздохнул кто тяжело. Обрезало, будто ножом. Стенки вертикальные, к краю страшно подходить. Там, в глубине  камешки глухо так гремят, с обрыва осыпаются, то ли пар, то ли пыль струйками из воронки поднимается.
Однако, Павел, в рубашке ты родился, - удивляясь, обсуждали мужички. – Бог тебя оберег, а вот мотоцикл забрал…
Да не Бог, а сам  дьявол, - ворчал обескураженный Павел. – Провалился, будто в саму преисподнюю.
Рабочие еще поохали, поахали, а больше всех хозяин мотоцикла. Комбинат ему потом выплатил стоимость убытка. А ведь никакой там пустоты не числилось, и разведка ничего не показала!
Стали разбираться и оказалось, что на глубине 150 метров разрушился околоствольный «целик» шахты «Комисская», и в пустоту ушла вся забутовка ствола. Причем образовавшаяся пустота оказалась не на месте шахты, а чуть в стороне. А мотоцикл выкопали потом года через два: от него почти ничего не осталось.
Тот ствол обрушался и второй раз, но мы уже были начеку, и устья шахт охранялись.
За все время работы это ЧП,  связанное с пустотами, было единственным, других не было. Без ложной скромности могу сказать, что маркшейдерская служба не допустила ни одного несчастного случая.
В пирамиде Хеопса ученые до сих пор ищут полости и пустоты – нелегкое это дело. Мы свои пятьсот тысяч благополучно разведали и погасили. Все это теперь вспоминается как кошмарный сон. Зато комбинат ничего этого не заметил, да и сомневаюсь, что он хотел знать о наших проблемах. Его задачей было давить на нас, чтобы рудник выполнял и перевыполнял план. Да чтобы, не дай бог, не случился смертельный несчастный случай, за который может попасть даже комбинатовскому начальству. Остальное для него было, как говорится, «до лампочки».
А вот скелеты и мертвецы были еще и даже много. Когда стали рыть напротив старого базара, обнаружилось целое кладбище, о котором ничего не знал и не помнил никто даже из самых коренных старожилов. Не значилось оно и на старых планах, а на поверхности не было никаких следов. Ни крестов, ни надгробий, все уже давно застроено. Скорее всего, здесь, почти в центре старого заселения, были похоронены первопоселенцы, возможно, умершие в начале XIX века.
Все было как в фильме ужасов: торчали черные лиственничные гробы,  сыпались труха и кости. Черепа скалили зубы, а косы рыжеволосых красавиц свисали с откосов.
Кое что собрали и захоронили в «братской» могиле на  новом кладбище у школы имени 40-летия Октября, но многое ушло в отвалы. Женщины, работавшие на очистке кузовов самосвалов, жаловались на трупный запах и отказывались обедать. (А ведь кладбищам было не менее 140-150 лет!)
Кадры решают все. В 1960 году начальник РОРа А.С.Кузнецов заболел раком и умер. На его место прислали Груберта С.Ф. бывшего начальника Заводского рудника. Человек он был неплохой, но имел свои принципы. С рабочими старался быть своим, как говорится, запанибрата, зато на ИТР отыгрывался и частенько был груб. На открытых горных работах он был новичок, и я сам однажды оказался свидетелем, как он, оправдываясь перед одним из руководителей комбината, говорил: «Хоть убейте, а не могу я решить этот вопрос. Для подземного рудника знаю, а как для карьера – нет. Здесь все сложней».
И не удивительно: карьер представлял собой целый клубок трудно разрешимых проблем.
Особенно доставалось геологам и горнякам за плохое качество руды. А как вынуть руду из массива, чтобы не перемешать с пустой породой, когда рудные тела маломощны и настолько сложны, что зачастую напоминали корни дерева? Но и это еще не все. Весь горный массив изрезан сетью подземных выработок, частично пустых, частично заложенных породой. И все это надо взорвать, да так, чтобы не перемешать и раздельно вынуть прожилки руды громоздкими экскаваторами с емкостью  ковша более 4 кубометров.
Это была действительно сложная проблема, и Груберт тоже не знал, как ее решить. Однако это не мешало ему, через несколько лет ставшему главным инженером комбината, делать на РОР разносы за плохое содержание металла в руде. Стекла дрожали в окнах конторы, когда он шаляпинским басом ревел на совещаниях по рассмотрению плана на карьере. Вся тогдашняя командно-административная система была основана на окриках и грубости, в зависимости от нрава и особенностей начальства, а с другой стороны на подачках, раздаче званий, орденов, автомобилей и прочего, где немалую роль играли взаимоотношения с подчиненными. «Человек с хорошо поставленным голосом», - так выразился однажды замминистра Харитонов на одном из совещаний. Очевидно, он не знал Груберта лично, а может, попал в самую точку и дал правильное ему определение?
Начальником карьера проработал он недолго, и после отъезда Гребенюка его перевели начальником Маслянского, самого большого на комбинате рудника. На РОРе начальником стал Борис Васильевич Лебенков – умница, талантливый инженер и прекрасный человек. Идеи так и роились у него в голове, и многие были очень интересны. Между прочим, в маркшейдерии он разбирался не хуже специалиста, в том числе и Мовчуна. В частности, он предложил нам вести замеры от обратного, то есть каждый раз из проектного объема вычитать остаток, получая цифру выполненных за месяц горных работ. Это исключало накопление ошибок. Таким образом, он сам подсказал нам, как избежать приписок и вписаться,  в проектные объемы, т.е. не превысить их.
Недостатком Лебенкова была излишняя говорливость. Держался он со всеми на равных. Я, участковый маркшейдер, мог в любое время зайти к нему, чтобы решить какой-то вопрос. Он тут же развивал массу идей, и разговор затягивался на часы.
Конечно, он не был похож на тогдашнее начальство, простота и доступность казались необычными и кое-кому не нравились, особенно руководству комбината.
Зыряновский комбинат был хорошей школой специалистов, как тогда говорили, кузницей и кадров, и поставлял кадры ответственных работников на родственные предприятия, в науку и даже в министерство. Одним из первых уехал, став заместителем министра цветной металлургии, Ю. П. Вороненков. На комбинат прислали нового директора Н. К. Жаманбаева. Хорошо помню его появление на РОРе. Его водили по кабинетам, показывали наш музей. Огромный, негроподобный, напоминающий известного американского певца африканского происхождения Поля Робсона, абсолютно не войдя еще в курс дел, тогда он улыбался и согласно кивал головой. Первым моим впечатлением о нем было: не слишком компетентный администратор, которому можно вешать лапшу на уши. На самом деле впоследствии он проявил себя сильным, волевым человеком, твердо держащим бразды правления огромного предприятия. Особенно разбираться в тонкостях горно-обогатительного производства директору не требовалось, зато властность, жесткость, честолюбие, «нюх» на все передовое, умение добиться особого положения для комбината, талант «выбивать» деньги или материалы – здесь Жаманбаев был на высоте. Как раз все то, что требовалось хорошему хозяйственнику при системе социализма. Поговаривали, что Жаманбаев открывает двери кабинетов в министерстве Алма-Аты пинком ноги. Министра Березу, своего непосредственного начальника, открыто не уважал. Властность и требование беспрекословного подчинения без возражений и наличия своего мнения были для него характерны.
К моменту прихода Жаманбаева комбинат достиг проектной мощности, став передовым предприятием страны в своей отрасли. Как сейчас принято говорить, это было градообразующее предприятие с почти двухсотлетней историей. Можно сказать, что это было государство в государстве. Весь город зависел от  него, и не случайно само здание управления ЗСК было выстроено на центральной площади города  там, где на самом деле должно стоять здание мэрии или Горкома (правда, это было еще до прихода Жаманбаева).
Если Вороненков и Травников выстроили комбинат, то Жаманбаев довел его до проектной мощности и до своего расцвета. При нем на комбинате внедрялось все передовое, что появлялось в науке и технике, было налажено сотрудничество с Сибирским отделением Академии наук и даже кое-что применено из научных разработок его институтов, внедрена автоматизированная система управления обогатительной фабрикой, впервые в стране построены цеха обогащения руд в тяжелых суспензиях. Немало сделано и для города. Строительство Дворца техники и спорта в Зыряновске, поликлиники комбината, можно отнести к его заслугам. Дворец построен только благодаря его связям и пробивной силе. Вполне можно было бы назвать его именем не улицу, а дворец.
Сделав много, Жаманбаев требовал и многого для себя: поклонения, почитания, не терпел никаких возражений со стороны, как подчиненных, так и городских властей. Умел и любил делать наставления, читая длинные, иногда по полчаса, назидательные проповеди, часто не называя фамилий, иногда иносказательно, но понятно всем.
За свой счет комбинат содержал несколько лагерей отдыха на берегу Бухтарминского водохранилища, барские охотничьи  и рыбацкие дома развлечений на Зайсане, в Шумовске (лесной поселок), и даже «собственный» курорт «Рахмановские ключи». Там отдыхали, развлекаясь в основном в мужских компаниях. Не обладая большой культурой, все ограничивались чревоугодием, возлияниями, игрой в карты, охотой и рыбалкой. Однажды на такой «Охоте» (кстати, будучи в командировке) начальник ПТО нечаянно подстрелил (ранил) главного геолога. Этот случай скрыли, хотя он вполне подходил под несчастный случай на производстве.
Таким людям, как Жаманбаев, было подвластно все. Все  в мире было им доступно, кроме одного: здоровья и вечной жизни. Он умер 63 года от инфаркта.
Как курьез можно привести один анекдотический случай, происшедший с нашим директором. Однажды секретарша приносит на подпись какую-то бумагу. Жаманбаев посмотрел и отшвырнул со словами: «Без даты!» А нужно сказать, что по-русски он говорил с сильным казахским акцентом, и, как многие казахи, букву «Б» произносил мягко, как «П». Секретарша, естественно, в слезы: оскорбил!
Тяжела ты, шапка Мономаха! В 1965  году умер главный маркшейдер комбината Подлесский, и Мовчуна забрали на эту должность. К этому времени, а вернее, гораздо раньше, я вошел в полное доверие у Мовчуна. Теперь он меня хорошо знал и уважал, а, уходя в отпуск, оставлял за себя, за старшего. Оставил, вернее, рекомендовал на должность старшего маркшейдера РОРа меня и теперь, после своего ухода. Откровенно говоря, должность эта меня пугала и не очень-то привлекала. Я хорошо знал о трудностях и сложностях работы и боялся ответственности. Все же рядовому за спиной старшего проще. Но наш главный инженер Юрий Иванович Миронов мне говорит:
- Ты чего это? Сын такого большого человека и отказываешься.
Он, конечно, преувеличивал. Своего отца я никогда не считал большим человеком, как, например, сам Миронов, у которого отец был начальником главка в союзном министерстве.
И Лебенков тоже:
- Чего бояться? Самое страшное, когда на маркшейдера давят, заставляя делать приписки, а у нас этой проблемы, кажется, нет.
Что правда, то правда. Лебенков был порядочным и честным человеком. При нем мы и забыли, что такое насилие над маркшейдерской службой. Когда кто-нибудь подсказывал ему, что надо бы натянуть план – всем  хотелось премию – он говорил:
- Вот есть маркшейдер. Как он скажет, так и будет.
Этим он брал удар на себя, и представляю, как доставалось ему от начальства комбината и Жаманбаева! Получилось так, что после его ухода с РОРа за 20 последующих лет сменилось 6 начальников, и ни один из них не мог заставить себя отказаться от вымогательств. Все оказались непорядочными, нечестными людьми!
А Юрий Иванович тогда еще добавил:
- Смотри, а то ведь Шакенев уже копытом бьет. Ты думаешь, зачем он к нам пришел? Почуял, что место освобождается…
Шабдан Шакенев к нам недавно перевелся из отдела главного маркшейдера. Был он практик, член партии, окончил какие-то маркшейдерские курсы, но разбирался хорошо в делах, и по возрасту старше меня на 10 лет.
Я подумал и решил, что мне – инженеру стыдно будет работать под начальством человека без образования и согласился.
Шакенев же оказался очень пробивным и ловким. Вскоре его избрали заместителем парторга, и там где-то в парткоме он стал говорить против меня какие-то гадости. Сам я в партии не состоял, а об этих разговорах мне уже кто-то потом передал. Наверное, у меня были какие-то недостатки (у кого их нет!), но, в общем, я стал чувствовать злое дыхание у себя за спиной. Разговаривал Шакенев со мной вежливо, но все мои указания и распоряжения тут же критиковал, а потом и вовсе перестал выполнять. Работать стало трудно, неприятно и лишь из принципа я не подал заявления об уходе с этого поста. Тянулось это долго, во всяком случае, больше года. А кончилось тем, что Шакенев подал на меня какую-то кляузу, она попала к Седлову. Седлов понял ситуацию и вместо того, чтобы наказать меня, как этого хотел Шакенев, тут же перевел его на Маслянский рудник. Я вздохнул свободно, теперь можно было по-настоящему окунуться в работу. А сложностей предостаточно – карьер как раз вошел в силу, пошла добыча руды, работы опустились ниже и вошли в зону старых горных подземных работ. В общем, сюрпризов и проблем хоть отбавляй. Целый клубок сложных инженерных задач, которые требовали своего разрешения, и об этом следует сказать отдельно.
Сюрпризы и проблемы карьера. К семидесятым годам Зыряновский карьер развился в проектную длину и ширь и приобрел внушительный вид огромного котлована. Этакая «яма» более километра в диаметре и 200 метров глубиной. Я уже потом, когда карьер отработали, подсчитал, что если выстроить в ряд груженные  горной массой нашего карьера «Белазы», то они два раза обогнут земной  шар по экватору.
В 1975 году ко мне в гости приезжал ленинградский писатель Н.И.Сладков, и я водил его на смотровую площадку на борту карьера. Писатель, объездивший полсвета, был потрясен панорамой тогда еще работающего РОРа.
- Да, - протянул он, - как кратер вулкана. За границей, чтобы посмотреть такое, берут деньги.
Почти то же произнес как-то, оглядывая картину развороченных земных недр, наш директор Нурали Жакенович Жаманбаев:
- Да-а, большую кесешку выкопали!
И потом долго еще этой «кесешкой» называли свой карьер рабочие РОРа.
Эта «яма», как и террикон, долго маячила перед глазами. Но что знают о карьере жители города? Время течет, уходят люди, стирается память… Место, где был старый Зыряновск, а потом карьер, сейчас тщательно огорожено и, если еще недавно на его борту пасли скот и даже устраивали пикники, то сейчас ни у кого нет желания проникнуть туда! Свершилось то, чего опасались: чашу карьера постепенно затапливают подземные воды. Но, несмотря на лазоревый цвет озера, никто не любуется им и никому в голову не взбредет мысль искупаться в нем. В нем заключено что-то зловещее, словно над тем местом витает какое-то проклятье, отпугивающее даже смелых. 
Сейчас трудно сказать, кто принимал решение о карьере: министерство, проектные институты или сам Зыряновский комбинат.
Старожил города, геолог 30-х годов И. Тихонов рассказывал, что мысль о строительстве карьера высказывал еще в 40-е годы тогдашний директор Зыряновского рудоуправления А. Султинский. Предварительный проект и эффективность открытой разработки потерянных при подземных горных работах запасах сделал тогдашний главный геолог Печенкин. Еще более рьяными сторонниками открытого способа разработки были следующие руководители комбината Ю. Вороненков и А. Травников, очень энергичные и предприимчивые инженеры. Они-то и “пробили” проект в жизнь. Но думали ли они о последствиях, которые повлечет за собой их детище?!
С хозяйственной точки зрения это было правильное и очень логичное решение. Не оставлять же в потерях огромные запасы, накопившиеся между старыми подземными выработками за 150 лет!
Если когда-то вынимались, в основном окисленные руды, легко обогощаемые и содержащие серебро и золотосодержащие руды, то теперь стране нужны были все металлы, имеющиеся там: свинец, медь, цинк, редкоземельные металлы. Плановые органы государства поддержали идею. В проектировании принимали участие институты в Свердловске «Унипромедь» и «Гипроцветмет» в Москве.
Конечно, можно было бы и подземным способом, но это считалось затруднительным именно из-за изрезанности месторождения старыми работами. Опасно, и не очень-то комфортно, как кротам, копаться в «норах» без воздуха и света. В моду входили карьеры. Привлекало многое: большая производительность и возможность применения крупных механизмов, лучшие условия труда, меньший травматизм и т.д. О последствиях не думали. Такого понятия, как охрана природы и среды обитания не существовало. Тогда и слова «экология» не знали.
Составили в общих чертах проект, определили параметры (размеры), схему вскрытия (способ отработки), механизмы, и вперед: бури, взрывай, экскавируй, вывози. Но легко сказать, да трудно сделать. Проблема и сюрпризы стали возникать сразу.
Начали с западного борта, с горы Рудной. А там зона обрушения подземных рудников. Во время провалов обломки могут покатиться вниз, в карьер, а это опасно. Для приведения борта в безопасное состояние надо борта «заоткашивать», то есть убирать ненадежные куски породы, зачищать откосы. Как, чем? Этот вопрос в проекте обойден. Решили применить подземные скреперные лебедки. А еще придумали сбивать заколы (торчащие камни) стальным тросом. Внизу к тросу привязывали тяжелый груз («бабу»), а сверху цепляли за трактор. Трактор идет по верху, тащит трос, а он «срезает» торчащие глыбы, сглаживая, зачищая откос.
Да разве только это!
Предметом особых забот являлась добыча руды, для чего и существует любое горнодобывающее предприятие. О проблемах, связанных с этим я уже упоминал. В первую очередь сложность выемки полезного ископаемого в Зыряновском карьере связана с горно-техническими условиями: с крепостью пород,  наличием пустот и трещиноватостью. Но это еще далеко не все. Рудные тела, зачастую маломощные, имели очень сложную морфологию, неровные, извилистые контакты залегания, крутое падение. А ведь нужно добыть руду, вынуть ее отдельно от пустой породы, не потерять в общей горной массе, не смешать с породой (разубоживание). По проекту предполагалась раздельная (селективная) отбойка и выемка. Но горная порода не сливочное масло, которое можно резать ножом (или хотя бы ковшом  экскаватора). Нужны буровые, а затем взрывные работы, но как это сделать, когда и оборудования такого нет. Не бурить же маленькими малопроизводительными станками и перфораторами, когда время не терпит и производительность карьера очень высока.
На карьере с 1966 года уступы разбуривались станками крупногабаритного шарошечного бурения (СБШ, БСШ), пришедшими на смену  станкам канатно-ударного бурения. Производительность при этом увеличилась в 6 - 10 раз, с 7 м. до 40 м в смену. Но где уж тут до раздельного разбуривания рудных тел мощностью в 2-4 метра, если расстояние между скважинами составляло 6-8 метров, а диаметр скважин 0,25м! По предложению геолога П. И. Шахтурова на свой страх и риск приняли решение бурить все вместе, но взрывать уменьшенными зарядами, чтобы не перемешивать руду и породу, а потом в процессе экскавации производить сортировку. Для этой цели на экскаваторах круглосуточно дежурили геологические коллекторы. Но как убедить вышестоящих специалистов в том, что это единственно правильное решение? Старались, как могли, но, если не выполнялись показатели по добыче руды (содержание, объем), поднимались грандиозные скандалы. Более  всех доставалось геологам. О накале этой борьбы можно судить по смене геологов. За 10 лет работы с 1966 по 1976 годы сменилось четыре старших геолога. Ушел П. И. Ер-ев. Представительная комиссия из управления комбината под руководством М. Г. Седлова устроила ему экзамен, проверку всей деятельности руководимой им геологической службы, высмеяла и опозорила за леность и плохую работу, после чего в жесткой форме предложила подать заявление об уходе на пенсию. Но и последующим доставалось не меньше.
Дирекция и управленцы комбината, сами устранившись от решения проблемы, в грозной форме требовали выполнения проектной технологии и всех показателей по добыче руды (объемы и содержание металлов). От рева Груберта и разборок Жаманбаева все притихали и замирали, боясь сказать слово в свое оправдание. Но где ее взять, руду, если генеральный подсчет запасов сделан с приписками? Геологи в свое время «выполняли план» по приросту запасов и завысили их. И вот теперь отдувайся за них!
В то же время и научно-исследовательский институт «ВНИИЦВЕТМЕТ» тоже ни слова не сказал о решении всех этих проблем. Занимаясь ничего не значащими вопросами, от главного они уклонились. Поистине прав Пушкин, сказавший, что «в академии наук заседает князь Дундук».
Карьер опускался, образуя котлован. Выхлопные газы тяжелых автомобилей, пыль от массовых взрывов – все это, как облако, заполняло чашу карьера, в условиях зыряновского безветрия не желая уходить в сторону. Чтобы разогнать эту грязную тучу, привезли… списанные реактивные двигатели с самолетов Туполева. По нескольку часов в сутки мощные моторы гудели, сотрясая воздух, но был ли от этого толк, по правде говоря, мне (да и другим) так и осталось неясным. Зато отличились «ученые» алматинской академии наук, за несколько лет «работы» сделавшие вывод, что если карьерные дороги поливать водой, то запыленность уменьшится. Другие их коллеги «паслись» у работников карьера, выпытывая секреты буро-взрывных работ. Мой однокашник, сталинский стипендиат в институте, всю жизнь занимавшийся горной наукой и специализировавшийся по карьерам, стал академиком. Наверное, я и мои коллеги по руднику плохие специалисты, так как не читали  толмуды его трудов.  Судя по их толщине и званию автора, в работе карьеров должен был произойти переворот, но этого почему-то не произошло.  А если и идет прогресс, то исключительно вслед за появлением новой техники.
Суглинки да еще с водичкой налипали в ковшах экскаваторов и кузовах самосвалов. Вроде бы, мелочь, но какая это была проблема! Целая бригада женщин шуровала длинными шестами, сбивая налипшую глину. Потом уже приспособили для этой цели маленький экскаватор.
В какой-то степени именно из-за этого, да еще от того, что экскаваторы тонули, решено было рыхлые грунты разрабатывать с помощью гидромеханизации. Глины стали смывать струей воды из гидромониторов, а пульпу откачивали в гидроотвал. Поставили даже земснаряд. Чуть ли не пароход плавал в искусственном пруду у южного борта карьера. Он был похож на драгу, которыми   в Сибири разрабатывают рассыпное золото. Фрезой он рыхлил глину на дне, и тут же насосом гнал пульпу по трубопроводу в гидроотвал. Но хороших результатов земснаряд не показал. Ему было слишком тесно в пределах карьера. Все равно, что из пушки стрелять по воробьям.
РОР был как бы выставкой мощной строительной техники. На отсыпке дамб гидроотвалов работал шагающий экскаватор с длиной стрелы в 40 метров. Он напоминал огромного и несуразного журавля с непомерно длинной шеей на гусиных лапчатых и коротких ногах – лыжах. Передвигался он медленнее черепахи,  с трудом переставляя «ноги».
Но самая большая эпопея была с оползнем на северо-западном борту. Уже в 1961 году, как только начали вскрывать там рыхлые породы, появились первые признаки сползания склона.
Через два года в сдвижение был вовлечен огромный массив объемом более полутора миллиона кубометров, расположенный почти на гребне горы. Оползень разрушил главную понизительную подстанцию и вполне реально угрожал зданиям промплощадки всего комбината. Под угрозой оказалась работа двух подземных рудников. Было решено частично разгрузить оползневой массив (этим могло быть уменьшено давление), а у основания оползня отсыпать скальный контрфорс. Образно говоря, перед оползающей массой навалить большую кучу камней.
Но контрфорс – не монолит, сдвижение замедлилось, однако не прекратилось. Пришлось частично приостановить вскрышные работы.  «Законсервированный» район распространился на нижние уступы и, в конце концов, занял четвертую часть карьера. Затруднились работы по добыче руды, все больше отставала вскрыша. Критическое положение складывалось на всем комбинате. Оползень вплотную подобрался к зданию компрессорной станции, на стенах появились трещины. Он грозил зданию подъемных машин и самой шахте «Капитальная», - единственному выдающему стволу двух основных рудников.
Решения проблемы не могли найти ни проектные институты, ни работники самого комбината. У всех опустились руки, казалось, вопрос неразрешим. Начальство пребывало в легкой панике, и было от чего. Представляю состояние руководства комбината, несущего  ответственность за работу огромного предприятия. Ведь оползень имеет свойство годами, как ледник, медленно ползти, а потом вдруг скользнуть, мигом рухнув, как горный обвал. Признаюсь, и я, будучи старшим маркшейдером РОРа, боялся этого, ожидая ЧП каждый день. Остановка комбината могла произойти в любую минуту, причем надолго, на месяцы. И это неопределенное и очень неприятное состояние продолжалось в течение нескольких лет!
Надо отдать должное директору Жаманбаеву. Именно он в этот критический момент отыскал в Алма-Ате некоего Чембулова, инженера-строителя, конструктора проектного института, вовсе не имеющего отношения к горному делу, с названием, которое сразу и не выговоришь: «Казпромстройниипроект». Человек увлеченный, но не пустой мечтатель, он совмещал в себе черты и качества Кулибина и Паганеля. На РОРе тогда каламбурили: «Чембулов – чем не Булов? Такой же умница, как наш Виктор Васильевич». В.В.Булов был очень уважаемым конструктором-открытчиком в проектно-конструкторском отделе комбината.
Для удержания промплощадки Чембулов предложил построить  подпорную стенку. Что это такое? Оползающая промплощадка должна удерживаться своего рода забором из железобетонных свай, снизу углубленных в скальный грунт, а сверху связанных между собой стальным тяжем, на концах закрепленным массивными тумбами-якорями. Но этот «забор» не сплошной, а своеобразное решето. И хотя грунт не вода, но и он рано или поздно «утечет» между сваями. Поэтому, если стенка начнет обнажаться, ее надо подпирать искусственной отсыпкой.
Энтузиазм Чембулова, оптимизм и вера в него Жаманбаева, их обоюдная смелость принесли результаты. Комбинат и РОР воспряли духом, а подключившийся проектный институт «Казгипроцветмет» разработал целый комплекс дополнительных к подпорной стенке противооползневых мероприятий, включающих:
1) электросиликатизацию (цементация поверхности слоя грунтов),
2) разгрузку оползневого массива,
3) отсыпку скального контрфорса.
     В этой истории была еще одна немаловажная деталь, о которой тогда не хотели распространяться. Существовало веское подозрение (а впоследствии убеждение, подтвержденное наблюдениями и экспериментами), что имеется утечка воды из промышленного водопровода. Попадая в неогеновые глины, она могла смачивать их, превращая в своего рода смазку, а ведь по ним и двигался оползень. Водопровод срочно убрали, вынеся его на поверхность, так что ни одна капля не могла больше попасть в оползневой массив.
А что значит отсыпать контрфорс? Для этого надо сначала сделать под него выемку, а это все равно, что подкапывать обрыв, который и без этого готов свалиться. Ведь забой живой, все нужно делать быстро, иначе он просто-напросто может задавить экскаватор. Тут уже  с лучшей стороны проявили себя горняки РОРа и в первую очередь экскаваторщики. Наш начальник Р. Бахулиев дневал и ночевал в карьере. Напряжение было, как в боевой обстановке.
В конце концов все было выполнено, расчеты оправдались и с 1969 года обстановка нормализовалась. С тех пор прошло много лет. Отработан не только карьер, но и все Зыряновское месторождение. Противооползневые мероприятия выполнили свою роль, и признано, что этот опыт уникален и не имеет аналогов даже в мировой практике.
Или вот еще проблема. Если не экзотическая, то очень специфическая, почти полуфантастическая.
В свое время я упомянул, что 20 миллионов кубометров рыхлых пород было вскрыто способом гидромеханизации. Грунт в виде пульпы размещался в гидроотвалах – обвалованных котлованах с высотой намыва от 10 до 20 м.
Пришло время, и для сокращения расстояния вывозки автовскрыши встал вопрос размещения их на площадях гидроотвалов, то есть поверх них. К этому времени пульпа отстоялась и отдала воду, представляя собой массив из суглинков.
Стали сыпать скалу и тут обнаружилось, что массы отсыпанного грунта начали тонуть и не только сползать, но и вести себя как плавучие острова! Они откалывались большими площадями (до 20 на 50 м) и «плавали» по телу гидроотвала. Причем отрыв мог произойти в любой момент, и можно представить опасность, какой подвергались работавшие здесь люди и механизмы (самосвалы, бульдозеры). И эту проблему решили, экспериментируя и подбирая необходимые параметры, а главное высоту отсыпки. Словом, проблемы возникали постоянно и их необходимо было непрерывно решать.
Хлестаков в кресле начальника РОРа. В конце 1966 года директор Жаманбаев где-то в Москве разыскал человека, значительным у которого было только имя: Владимир Ильич.
Однако на РОРе Никонова хорошо знали. Молодой горный инженер, почти  мальчишка, впервые он появился у нас в начале шестидесятых годов. Проработал года три, сначала диспетчером карьера, затем  сменным мастером и закончил начальником участка. Этот худенький белобрысый молодой человек ничем особенным не выделялся, но был шустр и в меру нагловат. Потом он уехал в Алма-Ату и к удивлению всех стал быстро продвигаться в ЦК комсомола Казахстана. Дошел, кажется, до второго секретаря, после чего его взяли в Москву. И там тоже началось его стремительное продвижение до самых высоких должностей. Поговаривали, что отчим его занимает ответственный пост в Кремле. Вот этого-то шелкопера и привез Жаманбаев, видимо, с расчетом иметь свою руку в московских верхах.
Я в который раз убеждался, что продвижение по службе зависит не столько от ума и организаторских способностей человека, а в гораздо большей степени от честолюбия, положения в обществе, устремления и нагловатости, а также  умения ладить с начальством. Скромность, а особенно честность и трезвенность – непреодолимое препятствие к карьере. Здесь был особый случай: расчет на высокопоставленного фаворита и перспектива на связи с самым высоким начальством в Москве. Тогда ведь, при социализме успех предприятия зависел от благосклонности вышестоящего руководства, от связей, от снабжения, от выделяемых денег.
И вот в одно совсем не прекрасное утро на РОР в сопровождении свиты приехал Жаманбаев. Всех ИТР собрали в красном уголке. Мы пока еще не знали, что будем свидетелями жертвоприношения, но слушок уже прошел: привезли нового начальника. Действительно, тщедушный, худосочный Никонов сидел в первом ряду.
Слово взял Жаманбаев и самыми последними   словами стал поносить Б. Лебенкова.
М. Г. Седлов, высоко ценивший Лебенкова, сидел тут же, но не проронил ни слова. Да и можно ли было перечить и вставать поперек начальника? Тогда было советское единоначалие.
В конце речи Жаманбаев объявил, что снимает Лебенкова с работы (без трудоустройства) и назначает на его место Никонова. Лебенкову слова не дали, зато Никонов бодро и уверенно заверил, что теперь при нем все будет о-кей, и все заживут замечательно. Расходились все понурые и подавленные. Вертелась мысль: «Если нужно поставить другого,  ставь, но зачем позорить честного человека!» И вот завертелась на РОРе веселая, разгульная жизнь. Я никогда бы не подумал, что этот нездорового вида человек, страдающий язвой желудка, и похожий на чахоточника, способен выдерживать такие оргии. Едва ли не каждый вечер после работы пьянка до поздней ночи или до утра. Тут же сложился кружок холуев – прихлебателей, любителей выпить и погулять. В штате рудника появились «девочки», невесть для чего взятые на работу. Слава Богу, меня к этим увеселениям не принуждали, и я без труда избегал их. Пьянки обычно заканчивались с появлением жены Никонова, приезжавшей, чтобы забрать непутевого мужа. Впрочем, веселые пирушки на работе бывали не только на РОРе, в те годы они становились традицией на многих предприятиях.
Выполнение плана шло туго. В конце месяца начальник рудника вызвал меня к себе. Речь начал он доверительным и сладким голосом. Говорил он о том, что вот люди трудятся изо всех сил, коммунистическая партия и правительство прилагает все силы, чтобы народ жил лучше, чтобы страна богатела и развивалась. Кончил он тем, что мы маркшейдера не должны оставаться в стороне от всех дел и должны внести свою лепту в выполнение плана.
- Что же от нас требуется? – я притворился непонимающим, хотя понятно было, куда он клонит.
 - Понимаешь, Александр Григорьевич, - назвал он меня по имени и отчеству, хотя раньше мы  обращались друг к другу запросто по имени, - у нас немного не хватает до плана, а я обещал Нурали Жакеновичу, что мы наверстаем.
- Вот и хорошо, Владимир Ильич, - я так же назвал его по имени, отчеству, - все-таки положение обязывало, - мобилизуйте все силы, а мы замерим, как нам и положено.
 - Не как положено, а чтобы был план, - поправил Никонов.
-  Ну, это как получится, план не от нас зависит. Наше дело правильно и вовремя сделать замер.
-  Нет, не только это, - возразил Никонов, - вы как члены коллектива должны участвовать в производственном процессе, вы должны вносить свою лепту в выполнение плана. Имейте в виду, - голос начальника стал жестче, - директор ждет от нас выполнения плана. Нам не простят, если мы его не выполним.
Установка была дана. Я понял, что предстоит борьба, мирной жизни теперь не жди.
Теперь я должен разъяснить, как делается маркшейдерский замер выполненных объемов горных работ. Каждый месяц производятся геодезические съемки выработанных участков, которые наносятся на маркшейдерские планы. По этим панам и считаются объемы. Точность подсчета при этом довольно высока – порядка 1-3 процентов. Но дело усложняется тем, что скальные уступы отрабатываются с применением буро-взрывных работ и в этом случае точную съемку (и замер) можно сделать лишь тогда, когда забой зачищен, то есть, убрана вся взорванная горная масса, а это не всегда совпадает с концом месяца, когда производится замер. В этом случае (а это бывает почти всегда) часть объема берется без замера по так называемому оперативному, статистическому учету (по количеству машин), который ведется горным участком. Конечно, можно произвести замер и с не зачищенным забоем по взорванной горной массе, но в этом случае в подсчете участвует коэффициент разрыхления, точно определить который невозможно, и ошибка подсчета объемов может возрасти до 30 процентов.
29 числа, как и положено, мы закончили подсчет объемов. Чуда не произошло, выполнения плана не было.
Никонов посмотрел и отодвинул листок в сторону:
- Так не пойдет, подписывать я не буду.
По существующему положению замер производится в присутствии комиссии, членами которой и подписывается. Я всегда считал, что это несправедливо и неправильно, так как все равно за правильность замера ответственность несет один лишь маркшейдер, а все остальные члены комиссии лишь мешают.
- Не подписывайте, это ваше право, но у нас других цифр нет, - твердо сказал я.
Никонов взъярился:
- Ты что, думаешь, как ты захотел, так и будет? Ты что, выше всех? Что-ж, директор, по твоему, должен тебе подчиняться?
В действительности я подчинялся  и Никонову и директору, и в то же время за правильность замеров отвечал головой. Ситуация дурацкая, если не сказать, преступно неверная.
- А что коллектив тебе скажет? – продолжал Никонов. – Что тебе скажет рабочий класс?
Что скажет и о чем думает коллектив и рабочий класс, я хорошо знал. Контора и все ИТР жаждут получить премию, а рабочие вообще работают сдельно и зарплата их зависит от нашего замера. Сколько подсчитаем, столько они и получат. Но ведь человеческая сущность такова, что человеку всегда мало, всегда хочется больше, а русскому человеку всегда кажется, что его обманывают. Возможно, к этому приучила Советская власть. Рабочий класс – это сила (у нас же ведь диктатура пролетариата!) Они ходят грозной толпой в отдел, возмущаются на собраниях, жалуются в Горком партии.
Что в таких случаях должен был я говорить? Доказывать, что я не верблюд? Приходилось оправдываться за свою же честность.
- Товарищи, - говорил я, - за свой замер, мы отвечаем головой. Не верите, вызывайте комиссию.
Надоел и парторг, который кругами ходил вокруг меня, не зная как подступиться к «врагу народа».
Есть категория особых, нагловатых людей, которых про себя я прозвал горлохватами, которые работают меньше других, но больше всех требуют, они кричат на собраниях, возмущаются на улицах и идут «качать права» к начальству.  Как говорят, берут за горло и очень часто получают требуемое. В нашем случае именно таких посылали к нам в маркбюро. Разговаривать с ними всегда было трудно. Они говорят эмоционально, с напором и гневом и с искренней обидой за рабочий класс, который все инженеры «хотят ободрать и обсчитать». Для них инженеры (конечно, не все, например, мастера, как правило свои люди) были чуждым элементом, почти как бывшие буржуи.
Они шли в  комбинат, в горком партии и очень часто создавались комиссии из маркшейдеров других рудников, проверяли, пересчитывали и, конечно, объемы от этого не возрастали. Но сколько нервов стоило все это нам! Рабочие же тогда с недоверием говорили примерно одно и то же:
- Ворон ворону глаз не выклюет. Рука руку моет.
Никто из них не верил и результатам контрольных замеров, и на всех маркшейдеров смотрели, как на своих врагов. Обидно, но такова судьба всех кто связан с оплатой рабочего класса. Никонов же, чувствуя свою силу, давил властью начальника. 
- Кто ты такой, - кричал он, - ты знаешь, что директор тебя одним мизинцем раздавит! Размажет, и мокрого места не оставит. Ты что, думаешь, с тобой поступят как с Лебенковым? Не-е-т, с тобой разделаются по-другому. Создадут комиссию, а  она найдет, что надо. Чуешь, чем это пахнет? Ты что, хочешь идти против народа? Против политики партии и всей страны?
И т.д. и т.п. Вроде бы, сплошная демагогия, но подкрепленная ссылкой на политику. А силу партийной власти Никонов осознал еще в Москве, будучи в верхах.
Я молчал, так как понимал, что все эти угрозы вполне могли осуществиться, причину для расправы найти всегда можно.
Иногда он снисходил до более человеческого разговора:
 - Вы же можете ошибаться на 5 процентов?
- Да, по существующему положению, ошибка маркшейдерских замеров не должна превышать пяти процентов. Но она должна колебаться в разную сторону. В одном месяце в сторону увеличения, в другом – в сторону уменьшения. А в итоге за год должна стремиться к нулю. Так подсказывает  логика и законы математики. Я сказал это своему вымогателю.
- Ну, хорошо, - быстро сообразил Никонов, - если вас проверят за год и ошибка составит пять процентов, привлекут ли вас за это?
- Нет, в инструкции стоит цифра пять процентов, другой нет.
- Вот и прекрасно, - смекнул Никонов - сам  бог велел вам ошибаться на эту величину, которой нам не хватает до плана. Давай, иди, делай.
Формально он был прав. Или почти прав. Зачем подставлять голову под топор, когда существовал другой выход? В тот раз мы поступили также, как это делал и Мовчун – наскребли до плана.
В следующем месяце история повторилась, но до плана не хватило еще большего объема.
- Вот что, - сказал преуспевающий начальник, - вы каким числом закрываете месяц?
- 26-м.
Был февраль, а по существующему положению в каждом месяце было два переходящих на следующий месяц дня.
- Давайте включим еще и 27.
- Не могу, - сказал я, - мы не можем произвольно менять дату замера.
Где это записано? – парировал Никонов.
Записано нигде не было. Ни в инструкции, ни в приказе, ни по комбинату, ни по руднику. Это был промах, неточность, какую всегда можно найти в любой службе.
- Тогда я сам напишу, - обрадовался догадливый начальник.
И написал, издав приказ о включении дополнительного дня. Он ловко искал лазейки, используя неточности и промахи инструкции или просто обманывая. Он быстро сообразил, что можно приписывать в оперативный учет. А так как мы волей-неволей вынуждены были его использовать, то получалось, что приписывали и мы сами, маркшейдера, хотя формально и были правы.
Пришлось включиться в проверку оперативного учета. Мы стали производить контрольное взвешивание груженых автомашин. Оказалось, что вместо 27 тонн грузят по 25-24 и даже по 21 тонне! Грузить стали лучше, но теперь взвыли шофера, ведь попадались и, перегрузы в 30 и более тонн. Машины стали ломаться и понравиться это никому не могло.
Конечно, все это давало положительные результаты, но полностью исключить возможность приписок мы не могли. Сменные мастера гоняли «Белазы» за запчастями, ездили на них сами, а потом  приписывали рейсы, делали это и преднамеренно, чтобы выполнить план, и я уверен, что это поощрялось начальством. Мы, маркшейдеры, как бы были по разные стороны баррикад и противостояли всему коллективу рудника во главе с начальством.
Что еще могли мы сделать против вымогательств и насилия? Как защититься? В конце концов, наша главная задача производить правильные замеры и защитить нас мог и должен был наш шеф – главный маркшейдер комбината. Мне ничего не оставалось, как идти жаловаться Мовчуну. Но вместо того, чтобы принять меры против Никонова или хотя бы дать совет, поговорить по-человечески, мой угрюмый начальник насупился и изрек:
- Я с тебя шкуру спущу, если узнаю о каких-то приписках. Тебя поставили вот и работай! Сам за себя и отвечай.
Я понял, что он не хочет взять на себя ни капли ответственности и портить отношения с начальством. В управлении комбината Мовчуну «обломали рога», и он там присмирел и начальства боялся. Да и можно ли было пойти против самого Жаманбаева! Поэтому и меня пугал, чтобы самому жить спокойно, вроде бы, и не его это дело. Ведь для того, чтобы поставить Никонова на место, нужно идти к директору, а разве понравится ему такой разговор! Ведь Никонова для того и привезли, чтобы он «делал» план любым способом. Опять этот пресловутый «личный покой, прежде всего!» Значит, бремя ответственности и борьбу я должен нести сам. И ни с кем нельзя даже поделиться. Расскажешь, пожалуешься, значит, обнародуешь, а кого накажут? Тебя же! Это же уголовное дело – приписки. Остается одно: молчать. А еще лучше – уйти. Но куда? У меня было уже двое детей, уезжать не хотелось.
Осенью, уезжая в отпуск, я случайно встретил в аэропорту Усть-Каменогорска  Лебенкова. Он устроился в Лениногорске.
- Ну, как вы там живете? – поинтересовался он. – План выполняете?
- Да, выполняем, - промямлил я.
- Смотри-ка, - удивился наш бывший начальник, - молодцы.
При нем план мы не выполняли. Не хватало тех пяти процентов, которые он не хотел вымогать. Мне было неприятно и стыдно продолжать этот разговор, хотя я мог оправдывать себя тем, что не позволил увеличить приписки свыше допустимой величины. А ведь она могла возрасти до 10, 15 процентов. Аппетиты у наших начальников никакой меры не имели. Я постоянно помнил слова одного из наших воспитателей в институте: «На кончиках ваших карандашей будут висеть миллионы, а вы должны стоять на страже интересов государства». Груз этих миллионов теперь я  ощущал, как груз шапки Мономаха. К тому же, будучи упрямым, все мое существо восставало против вранья. Я ощущал, что причастен к гадкому, нечестному делу. Было противно и хотелось честности и справедливости. Страх перед возможным возмездием уступал место ощущению насилия надо мной. Как завидовал я любому самом маленькому человечку, не несущему на себе этой ответственности и не причастному к этой неправедности!


Между молотом и наковальней. Как-то за главного инженера остался Спивак В. С. – начальник буровзрывных работ, человек честный, принципиальный, много сделавший для отработки технологии в своей отрасли.
Услышав мой доклад о замере с невыполненным планом и мои грустные добавления о том, что приписывать не буду, задумался и сказал, размышляя:
- Да, тут что-то не так. На всех карьерах такие же проблемы и везде те же трудности. И план как-то выполняют. За счет чего?
Действительно, никто ведь не расскажет и не признается, как ему удается выполнять план. Это уже потом мне стало ясно, что все наше государство, вся система социализма основана на вранье и приписках. При Сталине пятилетки выполняли за счет бесплатного труда миллионов репрессированных рабов. За счет их жизней. Теперь, когда Хрущев дал послабление, план стало возможным выполнять только за счет приписок и это оказалось всем выгодно! Конечно, до поры, до времени.
Рабочему выгодно приписывать себе, чтобы за невыполненную работу получить заработную плату, деньги, причем, с премиальными.
Чиновнику в конторе, чтобы получить премию.
Сменному мастеру, начальнику участка, чтобы не ругали за плохую работу.
Начальнику рудника, главному инженеру, чтобы не выгнали, чтобы получить орден, премию и повышение.
Для комбината и министерства выполнение плана отнюдь не менее важно. От этого зависит их благополучие.
А что в правительстве? В ЦК партии? Им-то, наверное, приписки поперек горла? Обман страны? Один вред? В том-то и дело, что им приписки как раз больше всего и нужны. Что будет без приписок, без выполнения плана пятилеток, без выполнения плана построения коммунистического общества? Полный провал государственного устройства. Крах теории коммунизма, марксистско-ленинских догм. Если узнают, что дела у нас идут плохо, всем станет ясно, чего стоит наша система. Это же провал. Нет, уж лучше приписать, обмануть себя и всех, сказать: «У нас все хорошо!» Ведь существовала же крылатая фраза, рожденная бюрократической системой социализма: «Важно не то, как и что сделал, важно, как отчитался».
Да, но ведь не везде же можно приписать то, что легко подсчитать: количество добытого металла, количество выпущенных машин. Все так, но нельзя  забывать о качестве! Где нельзя приписать количество, можно приписать качество! Ведь 100 плохих тракторов могут стоить лишь 10 хороших. И так все и шло. Едва ли не половину продукции составляли брак и металлолом. Дообманывались до того, что страна рухнула, развалилась! Все у нас оказалось дутым.
Интересно, что приписками занимались не только в промышленности. В библиотеках приписывали миллионы вымышленных читателей, писали стопудовые отчеты о придуманных ими же «мероприятиях» и делах, учителя отчитывались об «отличных» знаниях учеников, врачи о «вылеченных» больных.
И во всем мире восхищались нашими делами, нашим социализмом, создавались коммунистические партии, происходили революции.
За свою деятельность Никонов лавров и благодарностей от Жаманбава почему-то не заслужил и ровно через год был уволен. Без скандала, потихоньку, без шума, без огласки. Лишь раз Жаманбаев упомянул его недобрым словом где-то на совещании, назвав проходимцем, но, не сказав, что тот был его протеже. Никонова же на  РОРе помнили долго, он вполне заслужил славу современного Хлестакова и афериста. Вернуться в ЦК комсомола ему не удалось (а может, не захотел?), зато московские власти подыскали ему теплое местечко директора одного из роскошных военных санаториев в Сочи. Ему даже присвоили высокое звание то ли полковника, то ли генерала.
Я вздохнул с облегчением, а у нас нашлись и такие, что последовали за своим любимым боссом. Через год один из них вернулся назад, сказав: «Нет, там нельзя работать. За те дела, что там  творятся, одна дорога – в тюрьму».
После Никонова нам прислали нового начальника – Бахулиева Рамазана Ибадулаевича. Молодой, лет 35 (я его знал еще по Заводскому руднику, где он работал начальником участка), по национальности лакец (Дагестан). Приятный, очень честный, общительный, веселый. Энергия так и перла из него. Ему до всего было дело, все он хотел сделать сам, вникнуть, проверить, дать указание. С одной стороны это было хорошо, человек он был толковый, умница, но с другой стороны, излишняя эмоциональность, беспокойство иногда мешали работать, лишали людей инициативы, вызывали раздражение. Он вникал буквально во все, не было дня, чтобы он не приехал в карьер, сам не осмотрел все забои, не проверил работу всех участков. Как говорили работяги, пока не ощупает каждый камень, не даст работать. Трудоспособность его поражала, он мог и часто приезжал ночью, беспрерывно звонил по телефону из дома. Чрезмерная неуёмность,  нервозность, дерганье людей – все это приносило мало пользы.
И вот этот честнейший человек, работа для которого была главным делом жизни, почти не отличался от Никонова, когда дело доходило до замеров.  Полем борьбы стал оперативный учет, ведущийся по количеству машин, вывозящих горную массу из карьера. Он был основным козырем эксплуатационников-горняков, с его помощью они делали приписки, на него они опирались, давя на маркшейдеров. Так как мы опровергали его, делая замеры, Бахулиев издал приказ о подчинении оперативного учета маркшейдерской службе. Это был запрещенный удар ниже пояса. Могли ли мы выполнить его, если он беспрерывно велся все три смены и ночью и днем. Эксплуатационники радостно потирали руки. Теперь-то они могли приписывать все больше и не отвечать за это. Ну, а к маркшейдерской службе предъявлялись требования по подтверждению данных оперативного учета. И опять Мовчун не защитил нас, не выполнив свой долг, и отдуваться за все приходилось нам самим.
И все-таки Бахулиев был человек порядочный, не потерявший совесть. На одном из партхозактивов он выступил с резкой критикой руководства комбината и директора. Возможно, Жаманбаев впервые в жизни услышал критику в свой адрес. Простить такое божий посланник не мог, и Бахулиев вынужден был уволиться и уехать на родину, на Кавказ. Начальником стал Юрий Иванович Миронов.
История Миронова на РОРе начинается давно, с 1965 года. Тогда произошла смена: Груберт ушел на Маслянский рудник, Лебенков стал начальником РОРа, а М. Седлов привез и представил нового молодого, высокого, розовощекого и самоуверенного главного инженера, державшегося довольно важно, если не сказать, развязно. Я спросил своего соседа, до этого работавшего с ним, что он за человек?
«Пижон, - сказал тот, - и хвастун. Если ты скажешь, что у тебя есть такая-то дефицитная вещь, особенно, если импортная, он тут же похвалится, что у него их три».
Таким он действительно и был. Холеный, вальяжный сноб, хотевший показаться аристократом или барином. Жил он, как поется в песенке: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда». Но, в общем, человек неглупый, компанейский и довольно добродушный. «Толстокожий», он отличался тем, что мог спокойно выслушать самый страшный разнос от начальства. Не психовал, не возмущался, не оправдывался и, кажется, ни на кого не имел зла. Это было и хорошо и плохо.
«Юрий Иванович, как курица, - смеялись свидетели таких сцен, - петух потоптал, а она отряхнулась и пошла, как ни в чем не бывало, напевая и довольная».
Делая доклад или отчитываясь перед начальством, начинал всегда с перечисления своих недостатков и покаяния. Начальство кривилось, ухмылялось, но это все равно нравилось. О его невозмутимость и олимпийское спокойствие, разбивался любой гнев начальства. С него все сходило, как с гуся вода.
 «Гусь лапчатый», - говорили про него со смешком.
Жил он легко и привольно. Не жил, а наслаждался, не утруждая себя заботами и работой. Леность, хорошая выпивка и еда, все увеселения были ему не чужды. Кажется, и жена прощала ему все проделки и шалости.
Взяв бразды правления в свои руки, первое, что он сделал – это приступил к сооружению сауны на руднике. С планом было очень туго, и люди надрывались в карьере и гараже, а новоиспеченный начальник интересовался лишь ходом работ в бане. В воскресенье рабочих вывели на сверхурочные работы, и вот в это время приехал Миронов и забрал рабочих на строительство собственного гаража. Недавно ему выделили особняк, и теперь он был занят его благоустройством.
Если Бахулиев не скрывал своего негодования по поводу пьянства своего помощника Аманбаева, то Миронов с ним хорошо спелся. Не утруждая себя, они сговорились так, что стали выходить на работу по очереди, как на дежурство, один день один, другой день – второй. И начальству из комбината не придраться – звонит, а у телефона всегда кто-то есть.
Для маркшейдеров опять наступили черные дни. Рабочий класс чутко реагирует на поведение руководства. Начальству на все наплевать, так же филонят и работяги. Но план нужно выполнять, а самый легкий путь – давить маркшейдеров.
Самые мучительные дни – конец месяца, когда несешь ведомость замера. Брали измором, давили, не отпуская по три-четыре дня. Два месяца после прихода Миронова я выдерживал свою линию и не поддавался ни на какие уговоры и угрозы. Обстановка накалялась, близился конец квартала.
В конце месяца меня вызвали к начальнику. В кабинете Миронова находился Аманбаев – главный инженер рудника.
- Ну, что ты принес нам? – спросил начальник.
Я молча положил ведомость замера. Выполнения плана не было. Миронов посмотрел и, ни слова не говоря, передал своему заму.
- Что будем делать? – спросил он меня и вопросительно посмотрел на  Аманбаева, тот на меня.
- Я уже все сделал, что требовалось от меня.
- Э-э, нет, - протянул Миронов, - так не бывает. Прошлый раз ты снял с нас объем, лишил людей зарплаты. Мы промолчали, не приняли против тебя мер. В этот раз это не пройдет. Должен быть план.
- План делаю не я, я только замеряю и считаю.
- Вот и считай, как положено. Ты для чего здесь поставлен?
- Чтобы делать правильный замер.
- Вот и делай
- Так правильный, а  не приписки.
- Делай, какой положено.
В общем, сказка про Белого бычка. «Какой положено» у них один, а у меня по совести, совсем другой. Я все время думал: Почему они, коммунисты, хотят и требуют врать, а я, беспартийный, должен грудью стоять, не допуская этого? Кто же такие коммунисты? И как там у них, у капиталистов, насчет этого? Конечно, приписок там не может быть! Зачем буржую обманывать самого себя и платить из своего кармана не заработанную плату! А вот у нас можно, даже нужно! Все государственное добро народное и что его жалеть! Так они, начальники, рассуждают, значит, не дураки. А что касается коммунизма, то ведь они понимают, что учение о нем – вранье! Я вот тоже никогда, еще со школьной скамьи, не сомневался, что это утопия. Тот же рай в загробной жизни. Все выдумано, теперь мне надо выдумывать завышенные цифры замера. Обманывать всех и в том числе и себя».
Аналогичные разговоры и уговоры повторялись из месяца в месяц. Я даже пытался ложиться в больницу – доставали и там. И так из месяца в месяц.
- Я не хочу из-за вас сидеть в тюрьме.
- Ты кто такой? Шишка на ровном месте! – жестко, и как всегда, сквозь зубы слышал я от Аманбаева.
- Если так пойдет, мы с тобой дружить не будем, - добавлял Миронов.
- Какая может дружба, - возражал я, - на работе работают, а не дружат.
- И помогать не будем, - продолжал Миронов.
- А в чем вы нам помогаете? – не совсем к месту удивился я. – Со своими обязанностями мы сами справляемся.
- Ну, например, избавим вас от лишних людей.
- У нас нет лишних людей.
- Это как сказать, - хохотнул Миронов, - я вот скажу начальнику Отиза, он заново подсчитает ваши штаты.
Я был подавлен. У него в руках было все.
- Или придете просить автобус, а его нет, - продолжал начальник. – Придется в карьер идти пешком. У нас ведь возможности очень большие, можно сказать неограниченные.
В этом он был прав. Я это понимал.
- Ладно, - сказал Миронов, - иди, работай. Подсчитаешь, приходи снова.
- Да у нас же все подсчитано, - уже более вяло откликнулся я.
- Иди, иди, некогда мне.
В кабинет действительно валом валили люди.
Сидеть у начальника было бесполезно, я вышел с твердым намерением не поддаваться.
Утром следующего дня я опять был у начальника.
Я уже все договорился с  твоим начальником, - бодро и даже весело сообщил мне Миронов, – все уже улажено.
Легкий человек Миронов, ничего он не усложняет, все у него просто, без проблем, а я вот, наоборот, тяжелый, не даю приписывать, не даю людям жить.
- С Мовчуном что-ли? – наивно переспросил я.
Да-да, с Мовчуном, он уже все знает.
«Странно» – удивился я. Однако делать нечего, я поплелся к себе. Звоню своему шефу, спрашиваю, что и как.
- Да, цифры уже получены, плановики готовят отчет, - сообщил Мовчун, - Миронов, сказал, что с тобой согласовано.
Значит, Миронов и его обманул.
Я чувствовал, что борьба идет не на жизнь, а на смерть. Не сломит меня Миронов, значит, директор его уберет. Не сломлю я Миронова – грош мне цена, и жить мне под страхом тюрьмы и с неспокойной совестью.
Разговаривать дальше было бесполезно. Миронов уже успел передать нужные ему цифры в комбинат, и теперь они ушли в министерство. Вернуть назад невозможно, это большой скандал.
И так шел месяц за месяцем. Меня топтали и насиловали, упрашивали и угрожали, в дни замеров не выпускали домой. Я огрызался и оправдывался в том, в чем не был виноват. Я психовал и взывал их к совести, я рисовал перед ними самые мрачные картины последствий.
И все-таки Миронов чем-то отличался от других. Он любил жизнь во всех ее проявлениях, был выше всех дрязг, не трусил перед начальством, пил, но все-таки пьяницей назвать его было трудно. В какой-то степени был человечен. Культура чуть выше, чем у многих других. Не был так циничен и груб, как его зам. Однажды на него нашло озарение или минута раскаяния:
- А что, мужики, - сказал он как-то в хорошем расположении, - а ведь мы зря нападаем на Л. Он назвал мою фамилию. Не будь он так настойчив, еще неизвестно, как все может обернуться. Это же подсудное дело – приписки. Мы еще благодарны должны быть ему.
Дело Гумберга. Миронов как в воду глядел, и ближайшие события это показали. В воздухе давно витало высокое напряжение, связанное с маркшейдерскими замерами, с вымогательствами и приписками. Я чувствовал, что все эти безобразия происходят не только в Зыряновске, но и по всему Союзу. Но все это было в замкнутом пространстве, внутри рудников, комбинатов. Знали об этом, конечно и в министерствах, но никто не хотел выносить «сор из избы»: ни сами маркшейдеры, ни высокое начальство. Все чувствовали и свою вину и понимали, что отвечать придется всем вместе. Но где-то все это должно было рано или поздно разрядиться и грянуть гром. И это совершилось на Кольском полуострове в объединении комбинатов «Печенганикель». В 1972-76 годах состоялось грандиозное шоу, процесс века, как его называли, длившийся около пяти лет. Суд над маркшейдерами, известный еще, как «дело Гумберга», организованный министерством цветной металлургии Союза и его главным маркшейдером Добровольским.
Хотелось бы верить, что все это мероприятие (именно так я его понимаю) было организовано, как школа учебы маркшейдеров с целью припугнуть производственников и навести порядок в маркшейдерских замерах. Но все эти  выводы я сделал уже потом, а в начале пока еще ничего не знал.
В начале февраля 74 года МЦМ Союза прислало мне вызов на Кольский полуостров для работы в комиссии по расследованию  приписок.
Прилетаю в Москву, поднимаюсь на 23 этаж здания министерства на Калининском проспекте. Главный маркшейдер мне знаком, мы встречались до этого два раза на совещаниях в  Гае и в Белгороде. Это высокий, крепкий мужчина с суровым лицом лесоруба или каменотеса. По внешности и характеру он мне напоминал нашего Мовчуна. Та же суровость, строгость, четкость, внутренняя дисциплинированность. Объясняет ситуацию: директором Гумбергом организован преступный сговор, в течение многих лет велись приписки. Нужно расследовать, я буду участвовать в следствии как специалист.
Теперь я должен сделать отступление и рассказать кто такой Гумберг, все, что я о нем знал.
В конце пятидесятых – начале шестидесятых, когда во главе Зыряновского свинцового комбината стояли Ю. Вороненков и А. Травников, гремели фамилии трех богатырей, трех начальников рудников Маслянского, Заводского и Зыряновского, трех больших «Г»: Гребенюка, Грумберга и Груберта.
Зыряновский рудник, которым руководил Р.М.Гумберг, процветал. Только что отстроенная промплощадка напоминала образцовый санаторий. Асфальтированные и хорошо озелененные аллеи, цветники, фонтаны, клумбы, не говоря уже о зданиях конторы и быткомбината, сверкающих свежестью отделки. Даже собственная пасека стояла тут же на склоне горы, заросшем миндалем и караганой.
Ко всему прочему Гумберг был известен в Зыряновске, как большой ценитель женщин, и по этому поводу ходило множество легенд. Однако это не мешало ему быть образцовым начальником.
Конечно, такими руководителями не разбрасываются. Вскоре он стал во главе большого родственного предприятия в Шемонаихе. Потом имя его в Зыряновске как-то заглохло, да это и понятно: он пошел еще дальше на повышение и уехал далеко от наших мест.
В Мурманске сажусь на поезд, и он медленно тянется по белой, заснеженной тундре. Проверка документов и пропусков – здесь уже погранзона.
Город Заполярный. Небольшой, но уютный. Ухоженный, но все равно похожий на все небольшие города нашего Союза. Каменные глыбы домов и каменные выступы скал – городок на плоской вершине горы. Чахлые, низкорослые деревья, похожие на кусты, - здесь настоящая тундра. А за городом, в низинах  леса, правда, тоже низкорослые, кукольные, будто в детской сказке.
Меня поселили в лучшей гостинице в номере на одного человека и даже с ванной. Кроме меня приехали маркшейдеры и с других предприятий.
Идет следствие. Арестован пока один из основных обвиняемых – главный маркшейдер Ким. Как рассказывали, взяли его прямо в карьере; приехал «воронок», и милиционеры увезли в тюрьму.  Гумберга пока нельзя арестовать, он член партии, да еще и член Обкома. Остальные подозреваемые – маркшейдеры  пока все на свободе, но приходят на следствие ежедневно, как на работу. Есть даже такие, что давно уехали и работают в других местах. Их вызвали принудительно.
Мы работаем в каком-то тихом здании подальше от посторонних людей. Следователи, подследственные, арестованные, охрана. Наша задача проверить замеры за десять лет работы карьера. Пересчитываем детально по месяцам, по забоям, сравниваем с маркшейдерским, отчетными замерами. Работа невероятно кропотливая, трудоемкая, но следствие должно иметь полную картину. На подследственных жалко смотреть. Они угнетены. Некоторые бодрятся, другие уже сломлены, уничтожены морально, во всем покаялись, признали свою вину. Есть и женщины, но они уже знают, что тюрьма им не грозит, а посадят только мужчин.
Больше всех хорохорится Ким. Он возмущается, грубит, ни в чем не признается, все отрицает, сравнивает обстановку со сталинским террором 37 года. Это крепкий орешек.
Я работал с участковым маркшейдером Елькиным. Это маленький, мягкий и застенчивый человечек. Техник по образованию. Когда его «взяли», он сразу же во всем признался. Рассказал, как и сколько приписывал и теперь желает, чтобы все это скорее бы кончилось, пускай даже тюрьмой. Его жалко до слез.
Постепенно вырисовывалась вся картина,  шепотком рассказанная местными коллегами.
С приездом Гумберга в Заполярный, дела быстро пошли в гору. Город стал благоустроенным, построили роскошный профилакторий, плавательный бассейн, комбинат выполнял план, люди получали высокую зарплату. Гумберг, ставший директором объединения нескольких комбинатов, превратился в царька, не признававшего никаких властей. Народ его любил, и это понятно, ведь жить стали хорошо. Принимал гостей из-за рубежа, кутил с ними, развлекался с женщинами, причем не особенно все это скрывая. Дело дошло до того, что в число его фавориток вошла жена первого секретаря  Мурманского обкома партии. Могло ли это понравиться высокому начальству?
А между тем, шли приписки. Руду приписать невозможно, это металл, это продукция. А вскрыша, пустая порода? Кому она нужна? Да никому. Ее и приписывали, так как она входила в основные показатели выполнения плана. Инициатором, очевидно, был Гумберг. Непослушных вынуждал увольняться. Ушел один несговорчивый главный маркшейдер, пришел Ким. Этого вынуждать не приходилось, он приписывал сам и принуждал к этому «стрелочников» – старших и участковых маркшейдеров рудников и карьеров. Таких, как Елькин. Скрыть следы легко, так как все забои завалены взорванной горной массой и не зачищаются. Это удобно  для производственников – всегда имеется подготовленный фронт бесперебойных работ. Но очень трудно произвести точный замер объемов, так как в расчете участвует коэффициент разрыхления, определить который очень трудно. Под влиянием Кима ленинградский институт «Гипроникель» разработал методику подсчета объема с меняющимся коэффициентом разрыхления, а министерство одобрило ее! Ким всех провел и теперь, считая объемы, маркшейдеры применяли такой коэффициент разрыхления, который был им нужен для получения необходимой цифры замера. Конечно, это не снимало ответственности с маркшейдерской службы, но спрятать приписки за месяц, год, два было вполне возможно. Но время шло, приписки все росли и стали достигать 15 и даже 20 процентов от выполненных объемов. Но если не делать вскрышу в карьере, а лишь приписывать ее, обязательно наступит момент, когда  нельзя будет добывать руду. Так и случилось. Начались трудности с добычей руды, комбинат перестал выполнять план. Скрывать это стало невозможным.
Так что же, министерство сразу забило тревогу? Нет, далеко не сразу. Были сигналы, доносы от того, уволившегося главного маркшейдера и теперь работавшего в горно-технической инспекции.
Жаловался секретарь обкома партии, у него были свои личные счеты с Гумбергом.
КГБ брал на заметку связь Гумберга с иностранцами.
Гумберг, как кость в горле, досаждал министру Ломако и его заместителям, видящим в нем своего соперника.
Гумберг был талантливым и предприимчивым евреем, а что греха таить, в те времена их не очень праздновали и старались как-то затереть.
Все же министерство не могло оставить сигналы без последствий. Присылались комиссии, но те вели себя робко и находили приписанные объемы в пределах допустимых норм, то есть покрывали проверяемых. Все кончалось выговорами и легким испугом. Затевать большой скандал, выносить сор из избы в министерстве побаивались. Но сигналы все шли, да и невыполнение плана добычи руды не спрячешь.
На очередной коллегии министерства Гумберг твердо и уверенно заявил, что приписок у него нет  и не может быть.
- Проверяйте хоть сейчас, - добавил Ким с апломбом и дерзким вызовом.
- Хорошо, проверим, - сказал замминистра, очевидно, этого желавший, и тут же образовал контрольную комиссию.
Добровольский шутить и вилять не умел, видно, давно уже ждал случая разделаться с Гумбергом. Возможно, все было решено заранее, и это был план министерства, своего рода ловушка.
У Добровольского в министерстве была группа специалистов по фотограмметрической съемке карьеров, в значительной мере автоматизирующей и ускоряющей работы. В течение месяца был заснят весь карьер и подсчитан полный объем.  Разница с принятым по маркзамерам составила более 20 миллионов кубометров при общем объеме 130 миллионов (цифры по памяти, возможны неточности). Скрыть такие цифры было уже невозможно, история получила огласку. Было заведено уголовное дело на Гумберга, Кима, завгора и на всех маркшейдеров.
И вот мы сидим на следствии, считаем, пытаемся выяснить механизм приписок. Работы было так много, что, сменяя друг друга, специалисты едва ли не всех предприятий министерства проводили ее более трех лет, а потом еще два года шел суд. Это дело стало школой для маркшейдеров всей страны.
Иногда приходила жена Кима с собачкой проведать своего мужа. Ее не пускали. Собачка, чувствуя хозяина, скулила за дверью. Приходил Добровольский. Теперь ему постоянно приходилось ездить в командировки, и в Заполярном он жил больше, чем дома в Москве. Иногда он заходил ко мне в гостиницу, и мы гуляли с ним по вечернему городу. Играли сполохи полярного сияния, сверкали огни фабрики, где-то гудели поезда. Однажды он пришел возбужденный и очень довольный.
- Партбюро исключило Гумберга из партии, - сказал он, радостно потирая руки.  – Теперь его песенка спета, возьмут под стражу.
Я видел перед собой  глаза Елькина. Дома у него оставалась семья и маленькие дети. Мне было от души жалко всех маркшейдеров, я хорошо понимал их положение и сочувствовал им.
Через месяц я уехал с твердым намерением учесть ошибки своих коллег, и постепенно стал забывать весь этот кошмар, но через два с половиной года, осенью 76 снова пришел вызов. Теперь меня вызывали, как свидетеля. Я попытался увильнуть, но вызов пришел снова уже в грозной форме.
И вот я в Мурманске. Большой современный город. Прекрасная гостиница, в столовых вкусно приготовленные рыбные блюда. Балыки, палтус, зубатка, морской окунь, кальмары.
Суд шел в уединенном здании на окраине города. Как я понял, опять все делалось, чтобы процесс спрятать от посторонних глаз.
Рядом гора с бетонным  «Алешей» - огромным памятником защитникам Мурманска. У подножья весь Кольский залив с причалами и кораблями.
Опять приехала целая бригада специалистов с разных предприятий цветной металлургии Союза.
Теперь все подследственные давно под стражей. Освободили только женщин, побоялись с ними связываться. На суд всех привозят в черных «воронках». Кима и Гумберга отдельно в индивидуальных кабинках. Боятся сговора, но он все равно есть. Подсудимым сочувствуют все, от охраны до общественного мнения всей области. Как-то в зал заседания пришла местная журналистка. Она ахала и охала, смеялась, а потом спросила нас:
- Вы думаете, они настоящие преступники? Да я же еще недавно писала о них хвалебные статьи.
Когда подсудимых ведут на 4 этаж, всех вокруг грубо расталкивают, разгоняют всех случайно оказавшихся на пути людей. Те не понимают, обижаются, но таков порядок.
Подсудимые осунулись, исхудали, Гумберг – одни живые мощи, кормят в предварительном заключении на копейки. Передачи разрешаются раз в месяц. Родные готовят самый калорийный продукт – сало, но и от него толку мало, так как на всех не напасешься.
- Принесут, а в камере вместе с ними сидят уголовники, - рассказывал мне мой подопечный подсудимый, - разделят на всех, только один раз и покушать.
В зале заседания суда впереди возвышение, вроде как сцена или президиум. Там восседают: прокурор, народные заседатели,  судья, секретарь. В зале находятся адвокаты по одному на каждого подсудимого, всего 12 человек. Сбоку у стены – подсудимые под охраной. Все по правилам.
- Встать, суд идет!
Судья – очень высокий изможденный мужчина строгого вида. Без улыбки, без эмоций, жесткий. От такого пощады не жди. «Инквизитор» – сразу определил я и не ошибся.
- Всем специалистам выйти, вас будут вызывать поодиночке.
Нам предстояло пройти экзамен. Каждый представлял себя: где и кем работал, знаком ли с маркшейдерскими замерами, подсчетом объемов. Допрашивали с пристрастием адвокаты, подсудимые, а особенно Гумберг. Он как живчик, все слушает, не пропускает ни слова, во все вникает, спорит, доказывает. Память удивительная.
Всех специалистов подсудимые отвергли одного за другим за «некомпетентность». Одного за то, что работал только на подземных рудниках, другого за малый опыт, третьего, что не работал в карьере. Более других подходил я, но и меня отвергли, узнав, что на нашем карьере нет такого большого запаса взорванной горной массы.
- Суд удалился на совещание. Через 15 минут заседание продолжилось, и судья объявил:
- Суд решил, что все специалисты обладают необходимой компетенцией и пригодны для работы.
Подсудимые и адвокаты возмущены, но их возражения не принимаются во внимание, и суд начинает свою работу.
Со стороны зала впритык к «президиуму» приставлены столы. С одной стороны  сидит специалист, напротив – подсудимый. «Мой» подсудимый смотрит на меня глазами затравленного волка.
Нам дают «фигуры» – отдельные участки уступов. Я должен подсчитать объем, а потом доложить суду. Необходимые пояснения дает подсудимый, другие разговоры строжайше запрещены.
На столе планиметр для замера площадей, итальянская вычислительная техника, взятая у морского пароходства (тогда калькуляторы были в диковинку). Задача у нас не вполне определенная. Мы должны считать объемы не так, как считаем нужным, а по той методике, которая рекомендована институтом и по которой считали рудничные маркшейдеры. Подсудимым как бы не вменялись в вину ошибки за счет методики. Мы должны были искать арифметические ошибки или подтасовки.
Пока обсуждали все эти вопросы, встал Ким и сказал:
- Раз уж нас судят, давайте, посадите на эту скамью рядом с нами и Добровольского. Он нам эту методику подписал.
Ким, конечно, человек нечестный. Он подсунул эту методику в министерство на подпись, и уж он хорошо знал, как правильно считать. И если уж разбираться по-настоящему, он и есть главный виновник всего случившегося, он больше всех виновен в приписках. С другой стороны Ким прав. Куда глядел Добровольский, подписывая бумагу!
Добровольский уже замучился с этим процессом, наверное, уже и сам не рад. То и дело уезжал в Москву, увиливал, прятался. Потом уже, не дождавшись окончания процесса, «сбежал» на два года в Монголию.
А фигуры заковыристые, такие нужно считать разрезами или по совсем  другой методике. Кроме того, я от всей души сочувствую маркшейдерам. В одной из фигур я специально пропустил одну отметку, и результат сразу изменился. Доложил суду.
Встает из-за стола народный заседатель и спрашивает:
- А вы такую-то точку учли?
Подловил-таки он меня! Что тут делать, пришлось признать свою «ошибку».
Тут встала зам. прокурора – молодая модная красотка и отчитала меня, как школьника. В конце своей речи спрашивает:
- Будете еще так поступать?
Я покраснел, как рак. Что мне оставалось делать? Говорю, будто мальчик перед воспитательницей:
- Нет, не буду.
А самому стыдно и противно. В общем, сел в лужу.
«Черт бы их побрал!» Я же не знал, что под столом у них у всех спрятаны счетные машинки. Все, вплоть до судьи, сидят, тоже считают. Освоили-таки технику маркшейдерских подсчетов. Зато я сразу заслужил доверие и признательность подсудимых. Теперь ко мне стало другое, доверительное отношение, и мой «подсудимый» мне шепчет:
- Эта красотка давно снюхалась с народным заседателем. Вот увидите, в перерыве уйдут прятаться в отдельную комнату.
От «своего» подсудимого я много чего узнал.
Одна адвокатша успела влюбиться в своего подопечного, и они уже договорились жениться, как только тот отсидит свой срок.
Сидят все молча, считают.
-Моему подсудимому плохо, - говорит один из адвокатов. – Разрешите сходить в аптеку за лекарством.
Подсудимые уже успели заработать себе болезни. Гумберг – язву желудка, другие – гипертонию.
Судья совещается, потом разрешает.
Через некоторое время адвокат возвращается.
- Разрешите дать лекарство.
Судья берет таблетки, разворачивает, долго рассматривает.
- Дайте подсудимому две таблетки.
Адвокатам здесь невмоготу. Сидят уже год, зарплата на этом процессе совсем маленькая. Но отказаться нельзя – таков закон.
- Надоело здесь стоять, - жалуется охранник, молоденький солдатик, - скучно. На других судах убийства, изнасилования, - там интересно, а здесь надоело, терпения нет.
Иногда «фигуры» были, что настоящие головоломки. Тогда в работу включались эксперты – специалисты с научной степенью кандидатов. Было их двое. Оба измучились, по два-три месяца сидят вдали от дома. Их тоже не отпускают, и они превратились в своего рода заложников.
Некоторые головоломки обсуждали все вместе у доски. Забудутся, столпятся все как равные: судья, прокурор, подсудимые. Спорят, доказывают. Потом судья спохватится, разгонит всех по местам.
Рядовые маркшейдеры давно сникли, особенно не защищались, а вот Ким и Гумберг бились как львы. Гумберг на память изучил лучше прокурора уголовный кодекс, все цифры в памяти держит, кто, что сказал – ничего не забывает. Ни ручки, ни бумаги у него нет, а все помнит. Нашим спецам работать почему-то стало невмоготу. Увильнули, хотя строгий судья и не отпускал. Один принес справку о болезни, другой вызов домой по телеграмме. Я остался вдвоем  с геодезистом из Лодейного Поля из-под Ленинграда. Он ничего не понимал ни в положении маркшейдеров на рудниках, ни в замерах. Дома в гостинице я его обучал, рассказывал, агитировал защищать маркшейдеров. Как мог я его убедил, и мы целый месяц, пытались оправдать попавших в беду «стрелочников». Когда нас отпускали домой, судья с гримасой сарказма напоследок сказал:
- Подсудимые должны быть вами довольны.
Они и действительно проводили нас аплодисментами. Мы расстались почти друзьями. Точно не знаю, но наказания были строгими. Гумберга осудили лет на 12, Кима на 10, остальных на разные сроки от четырех до шести лет.
Процесс над маркшейдерами «Печенганикеля» не мог пройти бесследно. На предприятиях министерства цветной металлургии Казахстана начались проверки. Я сам участвовал в комиссиях по проверке замеров на рудниках Карагайлы, Аркалыка, Октябрьском в Кустанайской области. Везде картина открывалась очень схожая. Понравилась организация маркшейдерской службы в Карагайлах, где главный маркшейдер комбината Карманович держал рудничных маркшейдеров под своей защитой и выдавал все замеры лично сам. Он брал «огонь» на себя. Это было очень порядочно и честно, он не давал насиловать своих подопечных. В то же время он сам был защищен тем, что не подчинялся рудничному начальству. Так и должно быть! Везде бы так!
Кое-где эти проверки имели самые печальные последствия. Испугавшись недостачи, во время проверки, прямо за рабочим столом умер маркшейдер Лениногорского полиметаллического комбината, милейший человек Гурий Милентьевич Волков. А ведь проверял его друг детства – Ползик  - главный маркшейдер нашего казахстанского министерства.
Главный маркшейдер комбината в Шемонаихе Ю. И. Кузнецов сделал проверку на своих подведомственных рудниках, и, найдя недостачу, издал указ о наказании виновных и принятии мер к недопущению дальнейших приписок. Местный прокурор, узнав об этом, завел уголовное дело на … Кузнецова, и лишь приехавший маркшейдер министерства  Ползик кое-как спас своего подопечного от расправы на суде. Мягкий, интеллигентный Кузнецов был так напуган, что тут же уволился и уехал в родной Псков.
Когда-то маркшейдеры кончали жизнь самоубийством при неудачных сбойках. Бьют тоннель с двух сторон навстречу друг другу. Вот уже должны бы встретиться, а все никак. Нервы у маркшейдера не выдерживают и он стреляется. Теперь кто-то покончил с собой из-за приписок. Маркшейдеры один за другим увольнялись, переводились на другие работы.
Дело дошло до того, что в Казахстане министр Береза вызвал своего главного маркшейдера и сказал:
- Своими проверками ты угробил и разогнал почти всех моих специалистов-маркшейдеров. Давай-ка, с этим кончай, а то уже и работать скоро будет некому.
Стали вспоминать, кого и когда из маркшейдеров награждали государственными наградами и оказалось, что таковых не имеется. Специальность не та, чтобы нравиться начальству.
Я тоже не припомню такого случая. Начальство получает ордена, повышение по службе, честь и славу, а маркшейдерам остаются подзатыльники, выговора, лишения премий и даже… тюрьма. Кому-то надо за тухту отвечать! Вот и выходит, что маркшейдеры – это козлы отпущения, мальчики для битья. Точно, как в поговорке «Кому пироги да пышки, а кому синяки да шишки».
Так что же, все маркшейдеры такие несчастные неудачники? Ничего подобного! Есть сколько угодно специалистов маркшейдерского дела, переменивших профессию, и тут же быстро и высоко продвинувшихся по служебной лестнице. Квалификация у инженера-маркшейдера, да еще поработавшего на производстве, высочайшая! Главное – желание делать карьеру, а бывает и так, что она не нужна.
Мальчики для битья. Поездка на Кольский полуостров и расправа над маркшейдерами заставила и меня задуматься о многом. Маркшейдерскую службу довели до унизительного состояния. На нее свалили решение всех горно-технических вопросов, загрузили несвойственной работой. Из государственного контролера, облеченного большими правами и властью, превратили в козлов отпущения, замерщиков, ответчиков за все грехи, этакого старикашку Фунта из «Золотого теленка», который служил, чтобы за все отвечать. Я вспоминал рассказ отца о том, как он работал маркшейдером в двадцатые годы в Донбассе.
«За мной носили жаровню с горячими углями, чтобы я мог греть руки», - рассказывал он. – А на работу возили в карете.
Тогда это была уважаемая всеми  профессия. Горный инженер да еще маркшейдер – это был бог. Знал бы он, в каких условия работали мы: мороз минус сорок, все сидят, греются в помещениях, в будках экскаваторов, а мы бегаем весь день, как зайцы, чтобы как-то согреться и побыстрее сделать работу.
Я много размышлял и теперь окончательно понял, что маркшейдерскую службу надо перестраивать. Вывести ее из состава рудника нельзя – слишком много текущих работ требуют ежедневного выполнения, но нужно перепоручить ее вышестоящей маркшейдерской службе. Старшего маркшейдера рудника – главному маркшейдеру комбината, а главного комбината – главному министерства. Это отобьет руки у начальников, имеющих привычку давить на маркшейдеров. Но я – маленький человек и не мне решать такие вопросы. Сейчас мне нужно было уяснить для себя, как жить и работать в существующих условиях. Я пересчитал объемы карьера, сравнил с оплаченным. Результаты оказались неутешительными – они превышали допустимую норму. Теперь борьба с приписками, с начальством «выполняющим» план за счет маркшейдеров стала главной сутью моей работы. Все остальное: оползни, пустоты, вопросы техники безопасности – все отошло на второй план. Эта напряженная борьба поглощала все мои силы, убивала нервную систему, отравляла жизнь. Каждый месяц я с ужасом и отвращением ждал дня замера. Арсенал средств, с помощью которых начальник мог давить нас довольно обширен. Всегда можно найти причину, чтобы наказать своих подчиненных, начиная от лишения премии и кончая отдачей под суд. Мы  тоже сопротивлялись, пытаясь контролировать оперативный учет, делая контрольные замеры в течение месяца, вызывая комиссии для проверки замеров и т.д. Все это связано с дополнительной работой и не всегда выполнимы, а кроме того они вызывают у начальства недовольство и чреваты усугубить наше же положение. Кроме того, любое разглашение «тайны замера» всегда связано с большим риском возбуждения дела, где ответственность в первую очередь понесли бы мы сами.
Особенно тяжело стало работать после ухода Миронова (за «хорошую» работу его назначили директором одного из комбинатов) и приходом к власти Аманбаева. Это был умный, но циничный человек, несмотря на свою молодость, подверженный самому необузданному алкоголизму. Он был достойным учеником Никонова, а по грубому отношению к людям даже его переплюнул. Каково было нам бороться с таким начальником, когда сам директор комбината не мог с ним справиться. (Это было уже в то время, когда Жаманбаев умер, и директором стал Груберт). Я сам был свидетелем трагикомической сцены. На рассмотрение плана приехало все начальство комбината во главе с Грубертом, а наш начальник исчез. Наконец нашли его вдрызг пьяного в бане и привели в самом затрапезном виде.
- Нет, я больше так не могу, - почти плача, выкрикнул Груберт (почти так же говорил когда-то Бахулиев).  Я буду жаловаться министру.
И это говорил Груберт – человек властный, с твердым характером, прошедший войну! Будучи директором комбината, он не мог найти управы на своего подчиненного, по какой-то причине не хотел с ним связываться.
Ежедневно из открытых окон роровской сауны для избранных слышались удары биллиардных шаров. Рабочие, проходя мимо, комментировали с усмешкой:
- Опять шары катают. Ну, и луженые глотки!
Все знали, что там пьют. Завсегдатаи бани – наш начальник, его друг, работник горкома (позже он получил большое повышение) и директор кирпичного завода по прозвищу «Кирпиченко». Триумвират из двух этносов. Выходили они оттуда по темноте и прячась от людей.
Эта баня (а вернее пьянка) в конце концов, и сгубила Аманбаева. (Он уехал, но чуть позже стал директором большого предприятия)
Мог ли такой человек быть честным и не воспользоваться своим правом сильного! Он не брезговал ничем. Вымогательствами добивался нужного объема в одном месяце, а в следующем уже грозился:
- Ты приписал в прошлый раз, если не сделаешь то же сейчас, вызову комиссию по проверке всей твоей деятельности.
В его коварстве я не сомневался.
Вот типичные выражения Аманбаева:
«План выполнили, но Л-в не дал».
Я был «скандальным человеком с неуживчивым характером и не давал людям жить». Слушать это было обидно. Чем больше я прилагал усилий к  наведению порядка, тем больше вызывал раздражения и неприязни.
Всегда находилась причина, когда невыполнение плана было бы «большой политической ошибкой». Праздники 2 мая, 7 ноября, 23 февраля, 8 марта, день сталинско-брежневской конституции, праздник металлургов, шахтеров. Начальник, парторг, профорг – все требовали, чтобы к этим «великим» датам план был выполнен любой ценой. А еще существовали партсъезды, «встачи» на трудовую вахту, взятие соцобязательств, борьба за звание коммунистического труда и т.д. и т.п.
Я отказывался подписывать липовые замеры. Аманбаев лютовал, издавал грозные приказы, объявлял выговоры, лишал премий, а я этому был только рад – все это работало на меня.
Когда все способы были использованы, я принялся за Мовчуна. В конце концов, будучи главным маркшейдером комбината, он был обязан нас защищать и брать хотя бы часть ответственности на себя. Едва ли не каждый месяц я отправлял ему докладную, требуя, чтобы он прислал комиссию для проверки наших подсчетов, а по существу для их дублирования. Он уже давно поубавил свой апломб, чувствуя, что дело слишком серьезно.  Присланные им комиссии считали, находили приписки в оперативном учете, а дальше все развивалось так же, как и у нас на руднике, только теперь уже в управлении комбината. Комбинату тоже нужно было выполнять план, от этого зависело его благополучие. Мовчун корежился, сопротивлялся, юлил. На него давило свое начальство, так же, как и мы, теперь он тоже попал между молотом и наковальней. С одной стороны директор, требующий выполнения плана, с другой - долг контролера, ответственность и закон, на страже которого должен стоять маркшейдер. Не припишешь, – выгонят, припишешь – посадят. Теперь бывали замеры, когда справки подписывал один Мовчун, а я отказывался и не ставил свою подпись, Могло ли это понравиться дирекции комбината,  ведь вместе с Мовчуном она стала брать огонь на себя со всеми вытекающими последствиями.  Мовчун пытался переложить ответственность на своего заместителя Антонова, тот сопротивлялся, писал доносы парторгу, докладные начальству. Члены комиссии тоже не хотели подписываться, а директор,  ничего не желая признавать, требовал справку теперь уже от Мовчуна. Шла возня, и я чувствовал, что все большее число людей вовлекается во всю эту историю, а это всегда опасно. Вот так и возникают «дела», когда начинаются домыслы, доносы, легенды.
Наконец дело дошло до того, что на расправу со мной приехал сам Жаманбаев. Я уже ждал его в кабинете Аманбаева.
- Где Л-в? – хрипло рявкнул он, едва войдя в кабинет. Начало не предвещало ничего доброго.
Я отозвался. Видимо, меня он не знал или забыл. Я был слишком мелкой сошкой, стрелочником, ставшем на пути тяжело-груженного состава, мчавшегося на полной скорости к победным результатам.
Он начал витиевато и долго читать мораль, ни разу не употребив слово «приписка», и даже слово «замер» не фигурировало, хотя смысл был всем понятен. Он и намекал о своей неограниченной власти и угрожал и успокаивал. Говорить речи, не называя сути, но понятные всем присутствующим, он был мастер. Я знал о том, что он не позволяет оправдываться или просто вмешиваться в разговор, и чтобы не разъярить его окончательно, молчал.
Минут через тридцать он кончил почти примирительно (что было неслыханно для него), подытожив примерно так:
«Чего уж тут бояться, когда осталось до отработки карьера совсем немного и ничего уже не изменить».
В этом он был прав. Вполне допускаю, что был он не таким уж плохим человеком. Он был продуктом своего советского времени с соответствующим образом мыслей и действий. В то же время я понимал, что ему ничего не стоит раздавить меня как муху, например, сдать в тюрьму.
Вскоре сменился главный маркшейдер нашего союзного министерства, и я решился поделиться с ним, отправив отчаянное письмо. Я подробно описал положение маркшейдерской службы и дал свои предложения по её реорганизации. Заканчивал я своё письмо так:
«Маркшейдеры просят вас защитить их от посягательств на свои права правильно замерять. Бесполезно наказывать маркшейдеров и садить, надо сначала их оградить от насилий! Я проработал маркшейдером карьера 24 года, но если положение не изменится, я вынужден буду уйти. Я больше так не могу! Я схожу с ума! Да, наверное, мне и так не сдобровать после такого письма, но я все равно его пишу!» С уважением и надеждой. Подпись 20 октября 1981 года.
Сейчас я понимаю, что письмо наивное, хотя я и по прошествии стольких лет не знаю, как написать по-другому. Или молчать и продолжать делать вид, что все в порядке? Существовал и другой выход, как делали некоторые другие: переезжать с места на место, заметая следы.
Это был крик отчаянья на грани нервного срыва.
Ответа я, естественно, не получил. Ни строчки, ни звонка, никакой реакции. А ведь я предлагал вполне конкретное решение, вовсе не трудное для исполнения. Чиновники предпочитали отсидеться, очевидно, делая вид, что не видят проблем. С другой стороны, слава Богу, что комиссию не прислали для проверки опять-таки маркшейдеров.
Смерть маркшейдера. Не знаю, повлияли ли на Мовчуна мои докладные, но он вдруг заторопился на пенсию. Да и пора – это можно было сделать еще 12 лет назад. Все не решался, все копил деньги, думая, что впереди еще долгая жизнь. Но судьба распоряжается по-своему. За три месяца до смерти Мовчун позвонил мне, попросив зайти. Впервые он не сказал для чего и по какому делу. Я зашел в комбинат в конце рабочего дня. В маркбюро все настороженно смотрели на меня.
- Давай, выйдем, - тихо, вполголоса сказал мне хозяин кабинета.
Это было странно и необычно, ведь мы и так находились вдвоем в отдельном кабинете. Достаточно было закрыть дверь, чтобы изолироваться от всех.
- Знаешь, - сказал Мовчун после некоторой паузы, - не доверяю я своим, могут подслушать через дверь.
Мы стояли в коридоре, прислонившись к стене.
- Кажется, я сделал ошибку, что ушел тогда с РОРа.
Я слушал пораженный. Впервые я видел Мовчуна в таком состоянии, можно сказать, жалком. Он не только жаловался, но и делился со мной, чего раньше никогда не было.
- Погано тут работать, - продолжал Мовчун, - не нравятся  мне здесь люди. Меня не уважают, попросту игнорируют. О том, что происходило в управлении с моим шефом, я догадывался сам и раньше, теперь мои мысли подтвердились словами самого Мовчуна.
- У меня здесь все враги, начиная с Буркиной и Решетиловой в собственном отделе и кончая начальством. Директор перешагивает как через пустое место, а главный инженер вообще за человека не считает. Буквально топчут ногами.
Я молчал, не зная, что сказать.
- Василий Никитович, плюньте на все, да и уходите на пенсию.
- Да, да, - откликнулся Мовчун, - ты прав. Я и сам так же решил. Уже присмотрел дом на Кубани. Уеду летом, еще поживу там в тепле.
Мой погрустневший шеф помолчал. Мне от души было его жаль.
- Дома, правда, дорогие, - вдруг, словно спохватившись, добавил он, - но все равно надо покупать.
- Конечно, - поддержал я, - зачем тянуть, жизнь так коротка.
Я сказал это, абсолютно без всякого умысла. Мне в голову и мысли не приходило, что Мовчун серьезно болен. Да он и сам этого не подозревал.
- Да, вот что, - переменил тему разговора Мовчун, - я тебя вызвал вот для чего. Я хочу съездить в командировку, а ты здесь останься за меня.
Я был поражен.
- А Антонов? – совершенно искренне выпалил я. – Он же ваш зам!
- Не хочу я его оставлять, - сказал мой начальник, - не доверяю.
Мы помолчали.
- Копает он под меня, - наконец, попытался объяснить совсем сникший Мовчун, - возню какую-то затеял.
«Вот оно что! – стал соображать я, - значит, Антонов задумал какую-то аферу, чтобы свалить своего начальника и самому сесть на его место. Поэтому и такой интерес его к замерам на РОРе. Поэтому и докладная, вроде бы мне в помощь, а на самом деле донос на главного маркшейдера. И чертежница Буркина заодно с ним, шпионит против начальника».
На РОРе-то Мовчун был величина, авторитет, его слушали не перебивая, может быть, и не так любили, но хотя бы делали вид, что уважают. Здесь же сидели одни тузы, да еще светские львицы. Директор считал, что маркшейдера можно вообще не замечать, «не праздновали» сотрудница отдела, жена начальничка Решетилова, объединившаяся с надменной красоткой чертежницей Буркиной. Еще хуже стало после отъезда Седлова, он оказывал покровительство, но пришел новый главный инженер – умный, но хитро-коварный, презрительно относящийся к Мовчуну, и тому стало совсем плохо.
- Я уйду на пенсию, а ты мое место занимай, - вывел меня из раздумий голос Мовчуна.
Эти слова едва не заставили меня содрогнуться, хотя я и знал, что в отделе кадров комбината в перспективе поставлен на эту должность.
- Да что вы, Василий Никитович! Ни за что на свете! Вам здесь туго, а меня, вообще, сразу проглотят. Нет-нет, ни на один день не приду сюда работать, даже и не просите.
Я был совершенно искренним и произнес это с таким чувством, что Мовчун сразу отстал от меня.
- Ладно, - вздохнул он, - пожалуй, ты прав. Здесь настоящий гадюшник.
Некоторое время мы молчали. Все было ясно без слов и мне, и моему приунывшему шефу.
- Хорошо было у нас на РОРе! – вдруг мечтательно произнес он. –Там были совсем другие люди. Я вспоминаю их как своих родных!
Я с ним согласился. Для себя я уже давно определил: если уж уходить с РОРа, то на работу, связанную с природой. Например, егерем, лесником, на худой случай, пасечником. Работой на производстве, да еще связанной с ответственностью, я был сыт по горло. А чем выше должность, тем больше ответственность. Я завидовал рядовым. Прав был мой отец, который еще 20 лет назад говорил мне: «На производстве тебе будет трудно работать, самое подходящее для тебя дело – наука». Об этом я знал и сам. Да, наука, но только не горняцкая.  Нет-нет, только не комбинат!
Через некоторое время я с удивлением узнал, что Мовчун вместо командировки попал в больницу. Потом заговорили, что дело его плохо, по-видимому, онкология, Я пошел к нему в больницу. Он очень обрадовался, был возбужден и даже, как будто, весел. Рядом с ним сидела его подруга Надежда Тимофеевна, - замечательная женщина, добрая, красивая, женственная. По профессии геолог, она работала в системе геологического управления в Усть-Каменогорске, многие и в Зыряновске ее знали. О том, что они дружат, секрета не было. Они собирались расписаться, но дело встало всего-то ни из-за чего: она не хотела уезжать из Усть-Каменогорска, он – бросать работу в Зыряновске.
Как слеп человек, откладывая все на «потом», тем более, когда ему уже 62! Проходит время и «потом» бывает только одно: конец всему и жизни тоже. Вот и Мовчун был так самоуверен, что считал себя еще достаточно молодым и крепким и только собирался начать жить для себя. «Вот еще немножко заработаю деньжат, куплю дом и поживу в свое удовольствие лет 25-30». Уверен, что так думал Мовчун, я-то его хорошо знал.
Надежда Тимофеевна растирала ему ноги. Очевидно, они уже холодели.
- Ну, как, Александр Григорьевич, ты еще занимаешься птичками? – спросил вдруг меня Мовчун.
Я был поражен. Такого еще никогда не бывало. Мовчун не спрашивал о работе,  а вдруг заговорил на тему, которую всегда считал баловством.  Я увлекался фотоохотой, и раньше он меня за это осуждал.
- Да, конечно, Василий Никитович. Я это дело никогда не брошу.
- Правильно, - одобрил Мовчун, - знаешь, жизнь ведь состоит не из одной работы. А она ведь все-таки хороша, жизнь…
Я не узнавал своего шефа. Сам он прожил совсем по другому принципу. Как мне казалось, для него ничего не существовало, кроме работы, да, пожалуй, денег.
У врачей существовало правило: безнадежно больных перед смертью отправлять домой. Но ведь у Мовчуна и родных-то здесь не было. Сестры жили где-то на Украине, а Надежде Тимофеевне и так тяжело приходилось, хотя она и женой-то не была. Каких усилий стоило уговорить врачей оставить умирающего в больнице!
- Ради бога, оставьте старика в покое! – звонил Груберт, - дайте хотя бы умереть спокойно. У него же нет никаких родных!
Знал бы Груберт, что через несколько лет ему и самому придется умереть в этих же самых стенах от той же страшной болезни!
Через несколько дней Мовчун скончался. Умирал он тяжело. Он задыхался. Легкие, пораженные раком, не работали.
- Разрежьте мне грудь! – кричал он, разрывая на себе рубашку, - нечем дышать!
Все-таки его сгубило курение. Курил он всю жизнь, не выпуская изо рта папиросы. Он и окружающим, своим сотрудникам отравлял жизнь дымом от беспрерывного курения. Когда Городилова укоризненно говорила ему:
- Василий Никитович, совсем дышать нечем. Все курите да курите!
То он отвечал:
- Что же я, по-твоему, каждый раз выходить в коридор должен?
Святая наивность: он даже предположить не мог, что кроме него в комнате находятся тоже люди.
Впрочем, в управлении комбината Буркина и Решетилова быстренько поставили его на свое место. Там он стал шелковым и «перевоспитался». Там он стал другим, молчал, боясь делать замечания строптивым подчиненным и больше закрывался в своем кабинете. Там и курил с закрытыми дверями.
А легенда о несметных накоплениях Мовчуна оказалась верной. На оставленную им в сберкассе сумму можно было безбедно прожить до конца жизни, лет 10 - 15 (если бы в стране не было регулярных потрясений и регулярных конфискаций). Скаредность и расчетливость помогли собрать такие деньги. В честности его никто не сомневался, но поражало другое: отказывая себе во многом, он не воспользовался ни рублем сбережений. Не купил ни дома, ни машины, не женился и не пожил в собственное удовольствие.
Хоронили Мовчуна по свежему снегу. Зима только начиналась. Руководил начальник производственного отдела Ср-ч, третье лицо в комбинате. Слово взял Игорь Ковалев, - старший маркшейдер Зыряновского рудника, и стало ясно, что его ставили главным на место Мовчуна. У меня отлегло от сердца. Слава богу, не я. Ни честь, ни слава меня не интересовали, власти я боялся, считая, что это все равно, будто продать душу черту, а деньги в моей жизни занимали далеко не первое место. Но и Антонову не досталось желанное для него место. Разочаровавшись в своих ожиданиях и не получив поддержки у начальства, он вскоре бросил жену и уехал в далекую Россию вместе с роковой женщиной Буркиной.
Прошло какое-то время и наш геолог, частенько бывающий в управлении, принес сплетню, похожую на правду: Ковалева поставил Ср-ч, имеющий свой интерес. Его жена Решетилова, работавшая в это время участковым маркшейдером, теперь стала старшим. Впрочем, эту должность она вполне заслужила, опытный специалист, она работала хорошо и была человеком порядочным.
Ковалев оказался очень осторожным и неуверенным в себе политиком. При первой же встрече он держался неприветливо и дал понять, чтобы  к нему не лезли с разными вопросами и не нарушали его покой. Но более всего меня поразила его официальность. Он стал называть меня на вы, что покоробило и действительно обидело, ведь мы проучились вместе пять лет в институте и даже были друзьями. Этим он дал понять, что между нами нет больше дружеских отношений, я понял, что помощи от него ждать нечего. Вот что делает должность и власть! Я все понимал, и мне было его жалко. Я не узнавал доброго товарища, рубаху-парня, каким считали его в институте. Правда, и я себя повел неправильно. Вместо того чтобы сказать: «Ты ли это, Игорь? Брось изображать из себя начальника и подключайся к решению этой проблемы». Но я промолчал, обиделся, хотя понимал, что помочь он не сможет в силу своей неавторитетности, некомпетентности и боязни связываться с начальством.  Справедливости ради стоит сказать, что к тому времени пришло такое начальство, по сравнению с которым Жаманбаев показался бы неловким увальнем. Главное же во всем этом было то, что в своих попытках прекратить приписки, и навести порядок в маркшейдерских замерах я опять оставался один на один со всей административной машиной и коллективом, жаждущим премий.
Освобождение. Так получилось, что я описал в основном критическую сторону своей деятельности, высказал то, что наболело в душе. Но было и много хорошего, и главное – это общение с людьми. За годы службы встретилось немало достойных людей. Случайно или нет, но, как правило, такие люди не попадают на Доски Почета. Почти нет их и на стендах музея Дома техники теперь уже бывшего комбината. «Висят» совсем другие, в основном те «герои», о которых я упомянул в своем повествовании совсем не с лучшей стороны: Миронов, Аманбаев и крикуны-рабочие, умеющие качать права и громко вещать с трибуны.
Люди… их много прошло и через наш отдел. Не менее 15 специалистов сменилось за 30 лет работы. Никто не задерживался более 2-3 лет. Молодые уходили, получив хорошую практику и почувствовав в себе силы, опытные – найдя более оплачиваемое место на соседних подземных рудниках.
С чувством глубокой благодарности вспоминаю своих рабочих и сослуживцев. В основном это женщины, оказавшиеся действительно незаменимыми помощниками в работе. Скромные рабочие лошадки, делавшие свое дело и остававшиеся незамеченными, в тени. Они не выпячивались, не лезли с речами на собраниях, ничего не требовали и не просили. Они были незаметны, никем не отмечаемы, а на самом деле на таких все и держится.
Комбинат всегда держал РОР в черном теле. Хорошо помню фразу, сказанную с горькой иронией Бахулиевым: «Техничка комбината получает 13 зарплату больше, чем я, начальник рудника». И как тут не вспомнить горное начальство Колывано-Воскресенских заводов 19 века, жировавших на бесправных работягах-бергалах и своих подчиненных горняках –специалистах на рудниках.
Зато «шишек» и «подзатыльников» доставалось предостаточно. Теперь, по прошествии стольких лет, я понимаю, где была зарыта «собака». Открытие карьера было ошибочным, а получалось так, что решение принимали одни, а выполнять пришлось другим, причем с множеством неразрешенных проблем.
Последние 20 лет, начиная с 1970 года, РОР начала беспокоить легкая тревога: Зыряновский карьер кончается, где работать сложившемуся опытному коллективу? Начались лихорадочные поиски новых объектов работы. Найти подходящее месторождение для отработки его карьером, гораздо труднее, чем решить аналогичную задач для подземной разработки. Были рассмотрены и проектно проработаны около полутора десятков месторождений. Остановились на двух Снегиревском и Греховском. Греховский карьер позволил руднику продержаться еще семь лет. Институтом Казгипроцветмет и проектно-конструкторским отделом комбината прорабатывались варианты отработки Богатыревского, Сажаевского (близ посёлка Маяк), Путинцевского карьера. Для одобрения проекта Путинцевского карьера автор этих строк ездил в Обком партии в Усть-Каменогорск. Причем, зав промышленным отделом дал добро на работу, а первый секретарь Протазанов выразился так: «Сделаете свинорой, испортите природу, а толку от вашего карьера будет с гулькин нос». Открывать карьер запретил и был абсолютно прав.
В 1987 закончился последний, Греховский карьер. Рудник закрылся, РОР преобразовался в ГТЦ – горно-транспортный цех. Все горевали, но я ликовал: кончилась цепь вымогательств, связанных с замерами. Понижение в должности до рядового геодезиста меня не волновало, через три года подходил пенсионный возраст. Кончились кошмары, с плеч свалился неподъемный груз ответственности, наконец-то я почувствовал себя освободившимся человеком. Целыми днями лазая по горам и производя геодезические разбивки подъездных дорог и площадок под строительство  Малеевского рудника, я был счастлив и только  об одном сожалел: почему я не перевелся на эту работу 20 или 25 лет назад.
Зыряновский карьер отработан. Сальдо с бульдо сошлись, и претензий к маркшейдерской службе нет. Что это означает? Есть проектный объем горной массы и есть выполненный и проплаченный. Это как в смете: уложились в неё или есть перерасход. Анализа никто не производил, ведь проектный объем менялся много раз за счет пересмотра границ карьера. Будь это в сталинские времена, наверняка бы все просчитали, перепроверили и кого надо «наградили»  отсидкой. Брежнев был «добряк», а ведь стоило бы и его самого проверить, как он вел государство и почему оно развалилось. Интересно, а как там у капиталистов? Потерпит ли буржуй приписки, и смириться ли с перерасходом денежных средств? Сомневаюсь. Но вот пишут отзывы на мой рассказ маркшейдеры нынешних, капиталистически предприятий. Жалуются, что все так и осталось, как и было при социализме. Выходит, нет у нас пока еще настоящего капитализма.
В 55 лет я, как отработавший стаж по 2 списку получил право на пенсию. Нисколько не раздумывая, я тут же уволился и впоследствии никогда об этом не жалел и, больше того, всегда отказывался от предлагаемой работы. Многие страшатся ухода с работы, для меня пенсия была желанна, как высшая степень свободы. В течение последних десяти лет я считал дни до этого блаженного момента, и только страх, что отменят льготный пенсионный возраст, омрачал эти годы. К счастью, я успел проскочить…
Со спокойной совестью я мог сказать, что, несмотря на нелюбовь к своей профессии, я честно отработал положенные 33 года. Как мог, боролся за правильность отчетности, таким образом, защищая интересы государства и честь маркшейдерской службы. Не могу сказать, что все мне удалось, где-то я поддавался, но я не дал приписать как минимум  пяти миллионов кубометров вскрыши (это примерно пять миллионов государственных денег, не пущенных на ветер).
29 декабря 1989 года в собесе мне начислили пенсию, и 1 января я уже ехал с женой в Иркутск к сыну Евгению. Поезд пришел ночью. Мы подождали до утра и с первым же автобусом добрались до нужного дома. Несмотря на ранний час, нас уже ждали.  Я услышал шлепанье босых детских ног по полу.  Это наши внуки Саша и Света шести и четырех лет приготовились нас встречать.
- Там кто, дедушка? – спросил Саша.
- И бабушка? – добавила Света.
Ощущение свободы и счастья не покидало меня ни на минуту.  Как-то я спросил свою тетку, прожившую большую и интересную жизнь геолого-разведчика, отчаянно любившую свою работу, какой период жизни она считает лучшей? Она ответила:
- Детство и годы на пенсии.
Даже она, так любящая свою профессию, не вспомнила добрым словом свою работу. А ведь она работала с увлечением, её работой восхищались.
Жизнь человеку дается один раз и, конечно, жаль, что столько сил и времени было потрачено на бессмысленную борьбу с жадностью, стяжательством и карьеризмом отдельных личностей. Я не хочу сказать, что все были такими. За годы работы мне встретилось много замечательных людей.  И что уж там сетовать или обижаться на свою судьбу, надо принимать все, как есть и как что было. А если и быть недовольным, то винить в этом надо самого себя: не хватило твердости убеждений, смелости и характера.

                Итоги.
 С момента закрытия Зыряновского карьера (1980 год) прошло 38 лет. Давно пора подвести итоги его работы или хотя бы ответить на вопрос: оправдал ли он себя? Я думаю, что ответ может быть отрицательным. И дело здесь не только в том, что  не подтвердились запасы руды и металлов, вынутых из его пределов (геологи имели привычку завышать запасы при подсчетах и утверждении), а в том, что не решены экологические проблемы, которые он создал. Последствия их уже дают о себе знать и будут  сказываться еще долго, если не вечно.  То, что отвалы пород источник загрязнения воздуха и барьер для и без того плохой проветриваемости города – это пол беды.
Более ощутимы проблемы, связанные с   подземными водами и водостоками.
Кое-как приостановили ползущие юго-западный и восточный борта, теперь стал обрушается южный борт, где мощность рыхлых отложений превышает 100 метров. Целая подземная река текла здесь под бывшей речкой Вторушкой, водопадом  срываясь с 40 метрового глиняного обрыва. Проблема в том, что обрушение движется в сторону города. Откос укрепили с помощью отсыпки легкой фракции, но ясно, что это не гарантирует устойчивость борта.
Остановка шахтного водоотлива и прекращение работ по осушению месторождения привели к полному затоплению карьера грунтовыми водами. К 2012 году на его месте образовалось страшное озеро-ловушка глубиной в 300 м. и с рваными бортами. Уровень воды оказался выше поверхности, в результате чего было затоплены несколько жилых кварталов близ карьера, и руководство города вынуждено было оплачивать владельцам этих домов компенсацию за снос. Причем руководство бывшего ЗСК, теперь ГОКа «Казцинка», сделало вид, что это было неожиданно и непредсказуемо, хотя об этом было известно и предсказано еще в проектах. Мало этого, чтобы грунтовые воды не затопили часть города, превратив его в озеро-болото, Зыряновский ГОК вынужден содержать дорогостоящий дренаж для поддержания уровня воды в карьере на определенном уровне.  И это еще не все.
Весной 2018 года в связи с промерзанием почвы из-за малоснежья и стремительным таянием было затоплено много домов в старой части города. И опять эта беда имеет непосредственное отношение к давно отработанному карьеру. Дело в том, что на начальной стадии работы карьера, а именно в начале 1960 годов было произведен отвод реки Маслянки, и заново зарегулирован водосток и других речек в пределах города. Одна из них оказалась заблокирована дамбой канала речки Маслянки, и её воду перекачивают, поднимая на высоту до 5 метров. В момент половодья насосы не справились с перекачкой воды, в результате чего и произошло затопление, повлекшее за собой значительные затраты на ремонты и сносы домов. И, вполне возможно, что это не последний сюрприз, связанный с карьером. Рядом с городом, как Дамоклов меч висит страшное озеро, и как оно влияет на жителей и как поведет себя в дальнейшем, еще не ясно. Например, вызывает опасение юго-восточный борт карьера, сложенный рыхлыми отложениями значительной мощности. До настоящего времени он имел тенденцию обрушения и двигался в сторону дороги по Зыряновской улице.
Получается так, что человек переделал природу, – вырыл карьер, и теперь чуть ли не вечно должен нести бремя расходов, связанных с ним. Карьер, как мертвец, держит своей костлявой рукой город и грозит непредсказуемыми бедами.
В заключение необходимо добавить, что в повествовании по вполне понятным причинам изменены фамилии: Жаманбаева, Аманбаева, Миронова, Антонова, Никонова, Груберта, Буркиной, Решетиловой и Ковалева. Архивные работники будущих поколений, желающие восстановить их настоящие имена, вполне смогут это сделать.

                История, замороженная в могилах.

Одна из примет Алтая, особенно российского, так называемого Горного Алтая – древние курганы.  Поседевшие от времени, покрытые натеками рыжих лишайников, они стоят всюду по поймам рек, особенно в сухих остепненных местах.  Обычно это невысокая каменная наброска, частично заросшая кустарником и почти сравнявшаяся с землей. Часто у курганов стоят каменные стелы из сланцевых глыб, иногда с грубым и уже почти стершимся изображением человеческого лица. Это так называемые каменные бабы (хотя изображены, как правило, мужики). Много таких курганов по долинам Иртыша и Бухтармы было затоплено водохранилищами при строительстве ГЭС, исчезло под пашнями или было уничтожено грабителями, так называемыми бугровщиками. Курганы принадлежат скифам – кочевому народу, две-три тысячи лет тому назад населявшими степи на огромном пространстве от Сибири до Причерноморья.  О «чудских могилах» - так называли курганы в Сибири – в России было известно еще со времен Петра Великого. Тогда золото из сибирских курганов было одной из статей доходов царской казны. Правильные же научные раскопки начались в ХIХ веке. Широкую известность приобрели раскопки так называемых Пазырыкских курганов в вечной мерзлоте, где было найдено большое количество хорошо сохранившихся предметов. Но особенно большую огласку получили раскопки в 1993 году кургана на плато Укок близ верховий Бухтармы ( на территории  России). Найденная в вечной мерзлоте мумия женщины была прозвана журналистами алтайской леди. Во время раскопок ее поливали кипятком и этим чуть не испортили.  Положение спасли специалисты из мавзолея Ленина.   Благодаря им мумия пробрела  почти естественную окраску кожи. Безо всякого основания древнюю скифскую царицу алтайцы прозвали своей прародительницей, а проще – «мамой». История с алтайской леди имела неожиданное продолжение. Сенсационные находки, сделанные в мерзлоте,  чрезвычайно ободрили  археологов, особенно зарубежных.  И это немудрено.
       «Археологи увидели женщину, одетую в рубаху из китайского шелка, длинную бело-красную юбку, сшитую мешком и натянутую до подмышек, белые войлочные чулки и головной убор, похожий на шляпку-парик из человеческих волос, войлока и дерева с причудливым деревянным пером, покрытым золотой фольгой. Богатство «подземного дома» поражало». («Комсомольская правда» от 24 февраля 1995 года).
         Археологи учли первый опыт, когда чуть не погубили ценную находку, и  на следующие раскопки  приехали со специально разработанной  технологией и оборудованием для выемки, сохранения  и транспортировки моментально портящихся от  соприкосновения с воздухом замороженных мумий. Начали раскопки, но тут случилось непредвиденное. Пришли зайсаны (родовые вожди) и сказали: «Нельзя тревожить наших предков. Вы и так нарушили покой нашей мамы Кадым». Позвонили по прямому проводу главному зайсану в Горно-Алтайск, а тот в Москву. А из Москву пришло указание: «Раскопки прекратить». Более того, алтайцы требовали возвратить им «мать Кадым» или похоронить. Иностранцы, разные там французы, итальянцы, бельгийцы, вложившие большие деньги, скрепя сердце, от раскопок  вынуждены были  отказаться.  Сейчас традиции, а иногда и причуды малых народов в цивилизованных странах нарушать не рискуют.  Так из-за невежества неграмотных людей очень важные для мировой науки работы были законсервированы на неопределенное время.
         Но что же, остановить развитие исторической науки? Конечно, нет! Летом 1997 года звонит мне друг из Алматы:
        - Понимаешь, какое дело. Ищем древние захоронения в мерзлоте. После Укока все помешались на замороженных мертвяках, а в России копать запретили. Я  на вертолете  уже все  ледники вокруг Алматы облетал, ничего подходящего нет.  Теперь начальство посылает на Алтай, а ты там рядом с Укоком живешь.  Мне все равно нанимать транспорт, а у тебя «Нива», тем более, что и места знаешь. За неделю все  объедем, сделаем разведку. 
         Алексей Марьяшев – мой лучший друг. Мы дружим едва ли не с пяти лет, и потому он до сих пор для меня Леся, и я, наверное, последний, кто называет его этим детским именем. Чего только в нем не немешано!  Русская, украинская, польская, а главное – цыганская  кровь. Получилась невообразимая смесь. Удивительно талантливая натура, обладающая неистощимым юмором, острым умом, но в то же время столь же феноменально несобранная, неприспособленная к мелочам жизни. В старших классах мы увлеклись самодеятельным альпинизмом, а Алексей особенно. Он облазал все вершины вокруг Алматы, окончив институт, стал к тому же профессиональным альпинистом. Во время одного из путешествий (помню его как сейчас, это было первого мая 1957 года), Алексей увидел наскальные рисунки  (петроглифы), увлекся ими и стал профессиональным историком-археологом. Сейчас он доктор наук, автор множества книг и брошюр, работает в институте археологии. Уговаривать меня не пришлось, конечно, я согласился.
       Осенью того же 1997 года Алексей появился у меня вместе со своим коллегой Сергеем – молодым человеком лет 30. Серега – мерзлотовед,
специалист по вечной мерзлоте, подземным ледникам. Эрудированный, энергичный и очень собранный, он так понравился французским  археологам, что они постоянно берут его в свои экспедиции и почти зачислили в свой штат.
     - Наша задача найти перспективный на мерзлоту курган, - объяснял Алексей. – А это значит, что курган должен быть на высоте не ниже 2200-2500 метров над уровнем моря, то есть там, где большую часть царит холод. Именно эта высота на плато Укок, где нашли мумию женщины. Иностранцы дают деньги, им нужны замороженные люди.
     – Мороженые жмурики, - вставил Серега. – Мерзлота – почти идеальный консервант, сохраняющий то, что превращается в прах при обычном захоронении.
        Где можно найти такие захоронения? Задача непростая, тем более, что и дорог на такие высоты мало. Известны древние курганы в долине Бухтармы, но там всюду высота не превышает полутора тысяч метров, а этого мало. Разве что поискать на водоразделах в верховьях Бухтармы рядом с Укоком?  Запаслись ломом – буровой штангой в два с половиной метра длиной, кувалдой для забивки вручную и покатили в сторону Катон-Карагая.
       Мы побывали на Язевом озере, на Рахманах, добрались до Чиндагатуя под самим Укоком. Везде горы и лес, курганов на нужной нам высоте не видно. Древние кочевники не любили тайгу, предпочитая открытые долины, такие, как пойма Бухтармы. Здесь курганы тянутся цепочкой по правой береговой террасе. Четыре из них раскопал еще в 1865 году ученый-ориенталист В.В.Радлов.  Воронка от раскопа самого большого, названного им Большим Берельским, сохранилась до сих пор в виде идеального конуса. А еще за 20 лет до этого, в 1845 году по распоряжению томского губернатора приставом Зыряновского рудника  майором Циолковским вместе с инженером Михайловым было раскопано 7 курганов на Бухтарме, правда, неизвестно в каком именно месте.
      Исчезали одни народы, на их месте появлялись другие, неизменными оставались степь, окружающие ее горы и образ жизни скотоводов-кочевников. Скот – лошади, овцы, коровы – давали все, что нужно для жизни человека: пищу из молока и мяса, жилище из шерстяного войлока, одежду из шерсти и шкур.  Вольная жизнь среди чудной алтайской природы – это видишь, когда находишься рядом с бухтарминскими курганами.
      – Видимо, тут проходил  караванный путь, - предположил Сергей, как оказалось, уже бывавший в этих краях и даже на раскопках в Укоке. – Долина Бухтармы, а дальше за Укоком  - Монголия и Китай.
       – Вряд ли, - не согласился Алексей, - горы, теснины не самое подходящее место для торговых путей. Просто здесь обитали скотоводы. Тут были их земли, они пасли скот, умирали, здесь их и хоронили.
        – Да, но как бы то ни было, а мерзлоты здесь нет, - скептически заметил Серега. – Я вижу это на глаз.
        Однако замерять все равно надо. После некоторых колебаний для этой цели  выбрали  два кургана. Один, совсем маленький на берегу реки Берели, другой, довольно большой, - вблизи раскопанного Радловым. Технология была простой, даже примитивной. На глубину двух метров кувалдой забивался бур, после чего в образовавшийся шпур опускался датчик-термометр. Как и предполагал Сергей, температура оказалась плюсовой, где-то в пределах 7-8 градусов. 
       – Наличие мерзлоты зависит не только от температуры  окружающей среды, - прочел нам целую лекцию Сергей, - но и от многих других факторов, например, от величины каменной наброски. Скальная насыпь не только сохраняет холод, но и аккумулирует его. Бывает даже и так, что благодаря большому кургану мерзлота может образоваться и там, где вокруг ее  вовсе и нет.
       Как видно, Серега основательно поднаторел в своей специальности. Мы сидели вечером у костра, и огонь отражался в каменной насыпи кургана.  Картины далекого прошлого виделись в жарких языках пламени. Удивительные тайны хранились рядом, скрытые в древней могиле.
      Прошел почти год.  И опять звонок из Алматы, от Алексея.
      – Знаешь, - я опять насчет кургана. Иностранцы не унимаются, а начальство заинтересовано в сенсациях. Ты рассказывал о кургане на Сауре, надо бы съездить посмотреть.  Действительно, в горах близ Зайсана мы с сыном нашли подходящий курган на высоте 2200м. Очень обнадеживающая высота, такая же, как на Укоке.
       И вот опять в августе 1998 года едем на разведку. Дорога ужасная, крутяки и страшные колдобины. Там, напротив Кендерлика есть гора под 3000 м.  Называется Таз. У ее подножья хорошие джайляу, там же древние могилы.
       Кое-как добрались. Однако курган оптимизма у археологов не вызвал.
       – Мал, - разочарованно протянул Алексей, - да и ограблен. Вон, какая яма в центре.
        –Да, при такой каменной наброске вряд ли мерзлота сохранится, - поддакнул Сергей, - и солнечная радиация здесь высокая.
     Так оно и вышло. Замеренная температура опять остановилась на плюс 8.
     Итак, опять неудача. Зря потрачены время и деньги. Я хотел было предложить съездить на Курчумский хребет, где сын Володя несколько лет назад на вершине Сары-Тау видел хороший курган. У Алексея, в свою очередь, было другое предложение. У него на примете был большой курган на одной из вершин Джунгарского Ала-Тау. Посудили, порядили, да от обоих отказались. Оба варианта требовали больших затрат времени и усилий, не говоря уж о деньгах. Да и на машине туда не подъедешь, нужно карабкаться пешком, а археологи торопились домой в Алматы.
      Прошло каких-то 2-3 месяца и вдруг в газете «Рудный Алтай» читаю о сенсационных раскопках Берельского кургана. Звоню Алексею: «Как же так, почему мы просмотрели?» «Да ничего не просмотрели, - слышу в ответ, - копали именно тот самый на берегу Бухтармы,  а что до мерзлоты, то она оказалась глубже. Мы-то бурили всего на 1,9м. Да и мерзлота не цельная, а линзами. Кони в хорошем состоянии, а мумия пропала. Остался один костяк».
      Но ведь как быстро все организовалось! И зачем надо было делать разведку, если известно, что в раскопанном В.Радловым кургане мерзлота была! Ясно, что и рядом есть.
       Раскопки на Берельском кургане назвали уникальными по богатству и ценности находок, и они действительно впечатляют, хотя, похоже, уступают и тому, что найдено на Укоке,  и курганам знаменитого Пазырыка.
      Жгучие тайны нашей истории хранят древние курганы, когда-то называемые чудскими могилами. Добывать информацию о прошедших эпохах  и жизни кочевых народов необычайно трудно. Тут не приходиться ждать, что когда-нибудь объявятся письменные источники, и лишь одни захоронения дают возможность чуть-чуть  приоткрыть завесу истории. Наверное, и у нас еще найдутся хорошо сохранившиеся захоронения скифских царей, а у меня все не выходит из головы курган на вершине Сары-Тау, близ озера Маркаколь, достигающей высоты в 2646 метров. Вот что писал с вершины этой горы  иркутский аптекарь и член Петербургской Академии наук Иоганн Сиверс в 1793 году (205 лет назад! Кстати, он сам производил раскопки близ озера Зайсан и неплохо разбирался в археологии, а  от самого стиля его описания веет историй. ХVIII век! ):  «Два чудских захоронения заставили меня удивиться – с какими же усилиями те прекрасные люди водружали на столь высокой вершине такое множество камней из разбросанных тут осколков? Я бы охотно поворошил ложе этих чудских шаманов, будь у меня помощники и соответствующий инструмент. В традициях азиатских кочевников хоронить своих шаманов на самых высоких вершинах. Исходя из этого, я предположил, что и здесь покоятся колдуны».
       А действительно, неплохо бы там «поворошить!»

                Рудники – легенды 
                (Забытые страницы великой победы) 
     Обрушившись всей военной и экономической мощью оккупированной Европы, фашистская Германия в первый год войны захватила большую часть европейской территории СССР.  В азиатском тылу страны спешно создавались промышленные предприятия, принявшие на себя нагрузку по  обеспечению фронта всем необходимым для обороны. Большая часть цветных металлов для танковой брони, снарядов и пуль добывалась в Казахстане на рудниках Джезказгана, Коунрада, Риддера, Зыряновска. Но кроме этих крупных предприятий, известных всей стране, были и мелкие руднички и прииски, о которых нигде не писалось, хотя и они внесли свой вклад в создание оружия победы.
      Туристы, совершающие поход по горам Алтая, под самой вершиной Белухи, фактически в горной тундре, вдруг видят заброшенный поселок с бревенчатыми домами из лиственницы и механизмами непонятного назначения. Долгое время ходила легенда о некоем лагере зеков, заброшенных сюда на высоту около 3000 метров для работы в нечеловеческих условиях. Постепенно прояснилась и история поселка, оказавшегося рудником военных лет, но романтический ореол вокруг него нисколько не уменьшился, и это совершенно оправдано. А началось все в 30-е годы. В Зыряновском филиале Восточно-Казахстанского архива сохранился любопытный документ 1934 года за подписью заместителя председателя СНК КазАССР Т.Алиева. В письме председателю Восточно-Казахстанского Облисполкома и председателю Катон-Карагайского Райисполкома  говорилось: «В пограничной полосе Катон-Карагайского района в 80 км к северу от деревни Берель будет работать геолого-разведочная партия Казредмедмедгеологоразведка с целью разведки Кок-Кульского вольфрамо-молибденового месторождения… Учитывая, что Кок-Кульское месторождение имеет всесоюзное значение, и что оно находится в исключительно труднодоступной местности и на протяжении 80 км не имеет колесной дороги, а только вьючную тропу, предписывается организовать переброску на месторождение около 200 тонн продовольствия, оборудования, снаряжения в доступный для транспорта короткий летний период с 1 июня по 15 сентября с выделением необходимого количества лошадей и верблюдов».
В годы войны выявилась  острая потребность в увеличении добычи вольфрама и молибдена, так как без этих металлов невозможно было делать прочную броню для танков, самолетов и самоходных орудий. Были задействованы все даже самые мелкие месторождения. Одним из них было Кок-Кульское под Белухой. Там работала мобилизованная молодежь, в основном девушки и мальчишки. Вовсе не зеки, а считавшиеся вольными, хотя самовольно уехать оттуда было нельзя. В условиях, приближающихся к арктическим, они жили летом и зимой, трудились по 12 часов сутки, добывая руду самым примитивным способом, почти не отличающимся от первобытного, практиковавшегося еще 2000 лет назад. Вручную бурились шпуры: меняясь, один человек держал зубило-бур, другой бил по нему кувалдой. В пробуренные шпуры закладывалась взрывчатка, отбитая руда вывозилась тачками или носилками на поверхность, где сортировалась, обогащалась, а затем с великими трудностями вывозилась и доставлялась на «Большую землю».
Молодежь есть молодежь, несмотря на тяжелый труд даже в этих условиях еще выкраивали время, чтобы  ходить на танцы, любоваться космическим небом высокогорья и… влюбляться. Бывало, и справляли свадьбы. После войны рудник бросили, причем уехали спешно, почти внезапно, бросив бараки и механизмы. На месте осталась сиротливо ржаветь даже старенькая полуторка – память военных сороковых и начала 50-х.
Как коротка человеческая память! А забытая старина навевает грусть, заставляя впечатлительных туристов домысливать картины прошлого в своих рассказах. А.Кратенко, побывавший в этих местах уже в наши дни, в заброшенном бараке нашел потерянный кем-то и закатившийся в щель флакончик женских духов. Он до сих пор хранил аромат белой сирени. Невольно задумываешься: где та девушка, обронившая его?  И не та ли, о которой кто-то, ностальгируя, гораздо позже нацарапал на стене разрушенного клуба: «Здесь я танцевал с Ольгушкой Месяцевой».
Кок-Куль на Алтае был настоящим рудником, а вот среди альпинистов Алматы ходит легенда, что вольфрамо-молибденовая руда вручную добывалась, отбиваясь скалолазами на неприступных утесах пика Орджоникидзе, что в верховьях Малой Алматинки.   Частенько такие руды встречаются в соседстве с гранитами в горах Тянь-Шаня, да и других гор. Житель Талгара А.М.Окунев рассказывает: «Моего отца в 1942 году привезли из Норильска в качестве опытного горнорабочего для добычи вольфрама и молибдена под пиком Талгар.  Здесь, на высоте почти в 4000 метров руда добывалась в штольнях, а затем в переметных сумах ишаками по вьючной тропе доставлялась к дороге, где уже ждала полуторка, а позже ЗИС-5. Заброшенные те штольни под ледником Крошка стоят до сих пор, вызывая недоуменные вопросы у проходящих мимо альпинистов».
Давно нет тех приисков и рудничков, но отработанные  и заброшенные шахты и закопушки напоминают о труженниках, внесших свой вклад в великую победу.

                Таежная история Тургусунгэс 

Есть в Казахстанском Алтае горная река Тургусун, стекающая с вершин хребта, который называется Холзуном. Спешит стремительный Тургусун с белков Алтая, торопится, хрустальными струями прыгая с уступа на уступ, чтобы встретиться с красавицей Бухтармой.  Бывает он буйным и грозным, в половодье или после обильных дождей сметая со своего пути мосты и любые преграды. Тургусун – загадочное слово с тайным смыслом, разгадать который можно лишь побывав в этом сказочном ущелье. Слово явно джунгарского происхождения, как и многие другие названия рек Алтая.  Одни объясняют слово как «быстрая вода», другие как «река разгневанного быка».  Истоки Тургусуна в гольцах Холзунского хребта.  Мрачноватые каменные утесы вздымаются здесь на высоту до 2500 метров. Прогретые с юга, на север они обрываются каменными цирками, заполненными снегом. Бесчисленные ручьи стекают отсюда в темно-синие озера. Извиваясь среди поросших альпийскими цветами морен, струятся многочисленные притоки Тургусуна. Ледников здесь нет, но снежники, бывает, не дотаивают до следующей зимы. Морены, озера, ледниковые кары, высокогорные цветы. Вид сугубо альпийский. Летом здесь вечная весна с подснежниками, вылезающих из-под тающих снежников и наледей, с полянами темно-синих аквилегий (водосборов), с кустиками индигово-синих генциан (горечавки),  с куртинами золотого корня (радиолы розовой).
      Кричат сурки, медведи бродят, наслаждаясь прохладой высокогорья, раскапывая корешки, лакомятся черникой или разрывают сурковые норы.  С негромким криком низко-низко над водой проносится оляпка, помахивая хвостиком, вдоль берега бегают изящные  горные трясогузки. Набирая силу, река то скачет по уступам, то разливается плесами, укрытая по берегам густыми травами. С давних времен по таежным ущельям бродили охотники-алтайцы, которых называли то калмыками, то ойратами, то шорцами. Потом, с XVIII века сюда пришли русские, по Бухтарме возникли села и даже городок-рудник Зыряновск. В самом ущелье появились пасеки, благо алтайское разнотравье давало крылатым труженицам собирать богатый урожай нектара. В горах, поросших дикой тайгой, в изобилии водилась дичь, маралы, пушные звери. Заросшие рыжими бородами, русские промышленники строили охотничьи избушки по белкам (так здесь называются вершины гор и хребтов), добывая драгоценные меха соболя, выдры, горностая.  Дикая красота ущелья издавно привлекала туристов и охотников.      Сюда в конце 20-х годов прошлого столетия приезжал московский писатель  Валериан Правдухин.  Друг другого известного писателя Новикова-Прибоя, заядлый охотник, задетый за живое рассказами другого страстного охотника-алтайца Ефима Пермитина, забрался сюда, в таежную глухомань и не пожалел. В результате вышла замечательная  книга «Годы, тропы, ружье», к сожалению, ныне почти забытая.   
При выходе Тургусуна из гор приютилась деревушка Кутиха. Недвусмысленное название напоминает о былых временах, когда кутили здесь крепкие мужички, сбывая семипалатинским и омским купцам ароматный алтайский мед. Бочонки с этим деликатесом, как и с коровьим алтайским маслом, потом сплавляли вниз по Бухтарме и Иртышу, и доходил этот товар даже до стран Европы.
 В последнее время ущелье получило известность благодаря ежегодно проводимому здесь слету бардов «Золотой Тургусун», на который съезжаются туристы из Усть-Каменогорска, Риддера, Новосибирска, Барнаула, Алматы.  Прогуливаясь по тайге, они в удивлении останавливаются перед массивным бетонным сооружением на берегу шумного Тургусуна. Березки и заросли из медвежьей дудки, дягиля и борщевика пятиметровой высоты не могут скрыть серые стены, старинным замком возвышающиеся среди леса.  Что это: останки средневековой крепости, руины древнего города или буддийского монастыря? На самом деле сооружению немногим более ста лет, но история его увлекательна и значительна.
В клочьях белой пены бьется горный поток. Веревочными жгутами свиваются водяные струи, кружась вокруг осклизлых валунов. Сердито ревет вода, срываясь с крутых уступов и образуя водопады. Прежде чем успокоиться, она долго кружит воронки на дне глубоких омутов-ям, и словно нагазированная, поднимается, пронизанная сверкающими, будто серебряными,  пузырьками воздуха. Над заводью пляшет, играет мошкара, в тени нависающих скал светлыми стрелками мелькают рыбки. Это хариусы.
В самом конце XIX века тишина горной тайги была разбужена гомоном множества людей и ржанием лошадей. По прорубленной в непроходимой тайге просеке тащили тяжелые устройства. Тогда рудники Зыряновска были сданы в концессию французским промышленникам и те решили модернизировать горное производство, переведя механизмы на электрическую силу. Для этого требовалось построить электростанцию. В те времена электрическая энергия только-только начинала внедряться в промышленность, а уж гидроэлектростанции  даже в Европе можно было пересчитать по пальцам.  А тут Сибирь, тайга и горы, а главное многие тысячи километров от промышленных и культурных центров. Выбор пал на Тургусун, хотя от Зыряновска он отстоял почти на тридцать километров. Очень уж большой силой обладала эта бурная и своенравная  горная река.
     Огромные и тяжелые генераторы и турбины из далекой Франции, мощностью по 420 лошадиных сил каждая до Омска везли по железной дороге, потом на барже по Иртышу, сгрузили на Гусиной пристани с помощью большой толпы мужиков и лошадей по каткам из бревен, а потом на специально сооруженных волокушах быками тащили по бездорожью в горы. Поблескивая стеклами пенсне, иностранные инженеры катили в тайгу на тарантасе. Мужики со всех сторон кланялись, сжимая в руках шапки. Невиданная доселе стройка развернулась в ущелье, где до этого были лишь пасеки да бродили медведи. Малограмотные кержаки, выглядывая из своих изб, крестились, не веря в затею иноземцев, и, как потом оказалось, были правы.
     В горах, там, где река прижималась к гранитному утесу, поперек течения целые бригады нанятых местных мужиков отсыпали плотину из речных валунов и обломков скал. Из дикого камня на бетоне ставили основание ГЭС, строили турбинные камеры, угловатыми глыбами облицовывали борта подводящего воду канала. В огромных ступах толкли известняк, на месте выжигали цемент, по настланным доскам толкали перед собой нагруженные тачки. Рядом вырос поселок строителей из избушек и землянок. Гудела разбуженная тайга. Из деревень посмотреть на невиданное диво приезжали  подпоясанные кушаками мужики. Смотрели, дивились, качая рыжими бородами. А дед Никон Щетников осмелился, прямо сказал щеголеватому французу: «Что-то сильно сумлеваюсь я вашей затее. Тургусун как попрет, никакая запруда его не удержит. Вы бы хотя плотину не поперек, а косо ставили. Оно бы не такой напор был». Посмеялись иностранцы над неучем русским. Дескать, и не такие реки обуздывали, охомутаем и эту. 
     Скрипели пилы, ржали кони, со стоном падали, ухая, спиленные березы и пихты.  Однако машинное здание иностранные инженеры строить из пихты отказались.  «Что это за древесина, - кривились они, - гниль да рыхлятина, а мы строим на века! Кто скажет, где добыть листвяк?» А на дворе зима, дороги и тропы завалило двухметровым снегом. Но смекнули тут мужики, что на этом деле можно хорошо заработать. Вышел один старичок и говорит: - Будет вам лиственница, гони сто рублев!» Французу деваться некуда, обещал все исполнить. А те мужики на конях и повели тропу вдоль ручейка под самые белки, где лиственница растет. По ней и возили всю зиму лес, а ручей тот до сих пор зовется «Сторублевым».
К весне 1902 года станция была готова. Сверкая свежеоструганными лиственничными бревнами, турбинное здание, будто замок, красовалось на высоком берегу шумной реки. От него на деревянных опорах целых 35 километров до шахт Зыряновска тянулись толстые медные провода линии электропередачи.
Проработала новенькая, с иголочки, станция всего несколько часов: 25 мая 1902 года  мощный паводок после обильных дождей в горах снес плотину, перегораживающую Тургусун. Грозный Хан–Алтай не позволил покорить реку. Как водится,  народ тут же придумал легенду, будто французский  инженер, строивший станцию, застрелился. Возможно, французов тогда бы не остановила неудача, и они вполне могли исправить  свою ошибку. Но в то время фирма их обанкротилась, а пожар на руднике, унесший жизнь 11 бергалов (шахтеров), окончательно отбил у них желание продолжать работу. Гораздо позже электростанцию все-таки достроили уже при советской власти, когда в 30–х годах восстанавливали Зыряновский рудник, и она работала почти тридцать лет до конца пятидесятых годов, пока не вошли в строй  гиганты: Усть-Каменогорская и Бухтарминская  ГЭС на Иртыше.  Советские спецы, учитывая печальный опыт своих предшественников, проблему плотины решили оригинально и дешево. Они не стали укрощать грозный Тургусун, а лишь попросили его чуть-чуть поделиться своей мощью. Вместо сплошной плотины поперек русла были поставлены ряжи – опоры из срубов, заполненных речными валунами. Река свободно протекала меж ряжей, но в то же время уровень ее был поднят так, чтобы вода поступала в водоподводящий к турбинам канал.
   Тогда, в начале тридцатых   прошедшего века  вовсю шло освоение природных богатств Алтая.  В тайгу тянулись вереницы подвод, нагруженных убогим домашним скарбом.  Везли семьи раскулаченных местных крестьян, сосланных на лесоразработки. Среди леса вырастали поселки из землянок и убогих избушек, в которых от голода и холода умирали дети новоиспеченных лесорубов, еще недавно бывших зажиточными крестьянами. В 1937 году  полку лесорубов  прибыло: в лесной глухомани выросли два лагеря для заключенных. Сами зеки проложили через непроходимые дебри дорогу, через  бурные речные потоки на стальных тросах протянули подвесные мосты.  И действовали эти лагеря ровно 16 лет. В 1953 году, в год смерти Сталина они вдруг сразу сгинули в небытие. В 60-е годы начали исчезать  поселки лесорубов,  и к 80-м их не осталось ни одного. Слава богу, все заросло лесом, буйные алтайские травы затянули раны, не оставив и следа  от человеческих поселений. Тайга поглотила их, и лишь останки Тургусунской  ГЭС и сейчас стоят среди тайги, привлекая внимание туристов и вызывая массу вопросов.  Хорошо сохранились три турбинных камеры, массивное бетонное основание машинного зала, водоподводящий канал. По этим останкам легко представить, как была устроена и работала ГЭС.
     Являясь одним из немногих сохранившихся памятников местной  истории, руины ГЭС вполне достойны внимания учреждений культуры и туризма. Однако никому до них нет дела, памятником истории Тургусунскую  ГЭС признавать не хотят. Недавно какой-то предприимчивый делец на металлолом срезал автогеном все  детали  крепления турбин. Кому не лень расписывают стены здания, и никто не знает, каково будущее этого  уникального памятника техники и человеческого труда.  А ведь нигде на территории бывшего Советского Союза гидроэлектростанций в  XIX веке не было и в помине. Да и в просвещенной Европе такой памятник надо еще поискать. Там бы к нему толпами ходили туристы.  В 2010 году Тургусун ГЭС посетил гость из Франции – Пьер Копье, внук первостроителя станции. У себя дома, рассматривая пожелтевшие фотографии своего деда, он долго и тщетно искал на карте России Зыряновск и реку Тургусун. Так и не найдя их, решил ехать в Сибирь. Побывал, расспрашивая,  в Иркутске и Забайкалье, пока кто-то из российских туристов не подсказал, что Тургусун – это в Казахстане.  В Зыряновске его хорошо встретили и помогли добраться по чудовищно плохой дороге до руин  ГЭС. И вот уже  Пьер Копье со слезами на глазах прикасается к  стенам, сложенным  110 лет тому назад его дедом.  Оказывается, в его семье до сих пор хранятся фотографии, отражающие ту сибирскую историю.
Сейчас на Тургусуне началось строительство новой  ГЭС. Плотина, высота которой достигнет 36 метров, будет расположена чуть выше прежней. Уже проложена капитальная дорога по ущелью, но  все это вовсе не радует. Водохранилище поглотит реку на протяжении многих километров и будет покончено с первозданной красотой Тургусуна.  О сохранении руин первой Тургусунгэс никто не хочет и думать, а ведь они могли бы быть памятником истории мирового значения. Вряд ли сохранятся в реке горные рыбы хариус и таймень. Целый каскад ГЭС планируется построить в будущем на Бухтарме. Знаменитый своими красотами Казахстанский Алтай потеряет свою привлекательность для туристов.  Все это вызывает сожаление и сомнения в целесообразности «приручения» природы и получении сиюминутной выгоды.

                Как начиналось мараловодство
Недавно промелькнуло сообщение, что дикая лошадь одомашнена на территории Казахстана. Но это предположение, требующее исследований и доказательств. Зато точно известно, что приручение  дикого оленя, в Европе называемого благородным, а в Сибири и в Казахстане маралом, произошло на Алтае, в нынешней Восточно-Казахстанской области.
В незапамятные времена попав в Сибирь, русские люди с удивлением узнали, что китайцы за большие деньги скупают оленьи рога и особенно ценят молодые, те, что еще не окостенели и называются пантами. Охота на маралов давала хороший доход. Особенно процветала она на Алтае, где было много зверей и где поселились беглые русские – старообрядцы, преследуемые властями за веру и рабочие Колывано-Воскресенских заводов, сбежавшие от непосильного труда на рудниках. И это понятно: ведь прячась по диким горным ущельям на Бухтарме и Катуни, им трудно было заниматься земледелием или скотоводством. Продажа же пантов давала им возможность безбедно жить – покупать еду в соседних русских селениях, а одежду у китайцев. Однако усиленная охота привела к быстрому падению численности оленей, добывать рога становилось все труднее.  «А что если не убивать марала, а содержать дома, каждый год срезая целебные рога» - пришла мысль  у сметливых русских мужичков. К догадке привело и то, что частенько, убив матку, в руки попадали телята оленя.
Так родилась целая отрасль животноводства, и Российское Министерство Земледелия заметило его, и оценило. В далекий и дикий край стали приезжать ученые, чтобы  ознакомиться c новым делом и помочь мараловодам. Одним из них был петербургский дипломированный биолог и охотовед А.А.Силантьев. В 1897 году он совершил большое путешествие по Алтаю специально, чтобы на месте изучить состояние полудомашнего разведения оленей.
Из Бийска он проехал через Русский Алтай, а затем, перевалив хребет Холзун, спустился на Бухтарму.  Силантьев осмотрел маральники в Сенной, Коробихе, Печах, Белой, Язевой и Фыкалке. Здесь был центр всего мараловодства на Алтае. Именно здесь зародилось это занятие и отсюда распространилось по всем Алтайским горам. По расспросам старожилов Силантьев записал всю историю возникновения мараловодства.
Началось все с того, что житель села Фыкалки Савелий Игнатьевич Ушаков в начале 30-х годов XIX века, поймав живого бычка-марала, стал держать его у себя в «садочке». (Садочком стали называть территорию, отведенную и огороженную  для содержания и пастьбы животных не потому, что там росли фруктовые деревья, а потому, что туда «посадили» оленей). Бычка этого купил у Ушакова Авдей Парфенович Шарыпов, и стал пополнять свой маральник новыми, добываемыми на воле зверями. Взяв себе в жены дочь Егора Васильевича Лубягина из деревни Язевой, Шарыпов познакомил своего тестя со своим занятием и, продав ему несколько оленей, положил таким образом начало мараловодству в деревне Язевой. Дело своего отца с успехом продолжили сыновья Шарыпова Роман, Сидор  и Афанасий. Интересно, что право приоритета оспаривалось Степаном Семеновичем Лубягиным, внуком уже упомянутого Егора Васильевича. По его словам дед завел маральник прежде всех в 1835 году в деревне Язевой, и, выдав свою дочь за Авдея Шарыпова, дал в приданное несколько зверей. Постепенно маралов стали содержать и другие жители деревень по Бухтарме (в Коробихе, Язевой, Белой, В Печах и Сенной) и по Катуни, в Уймонской долине.
       Силантьев склонился к первой версии. Степенные и скромные Шарыповы вызывали у него больше доверия, нежели развязный до нахальства молодой Лубягин, говоривший на витиевато-семинарском языке  и мнящий себя потомком первого мараловода.
«Конечно, я могу и ошибаться, но, во всяком случае, Шарыповы и Лубягины, по отзыву всех бухтарминцев, - самые старые фермы мараловодов на Алтае, а не Черновы в Верхнем Уймоне, чего те и не отрицают. Что мараловодство зародилось в Фыкалке у Шарыповых, сообщал и А.М. Никольский в 1882 году». (А.Никольский - ученый биолог, совершивший путешествие на Алтай в 1882 году - А.Г.).
Так писал сам Силантьев в своей книге «Исследование мараловодства на Алтае», изданной в 1900 году в Петербурге. Там же он приводит цифры по состоянию мараловодства того времени. Не вдаваясь в подробности, приведем лишь две из них: из 201 маральника на Алтае и 6280 маралов, в бассейне Бухтармы было 115 маральников с 3641 маралом (вместе самки и самцы).
Лекарства на основе пантов издавна ценились китайской и тибетской медициной и долгое время отрицались европейскими врачами. Сейчас пантокрин признанное в медицине средство, восстанавливающее жизненные силы человека. Панты давали хороший доход, и разведение маралов стало самым выгодным делом на Алтае. Заводчики быстро богатели, и по их примеру разведение маралов стало продвигаться на восток: в Хакассию и даже на Дальний Восток. До революции  1917 года число маралов в хозяйствах Бухтарминского края перевалило за 10 тысяч голов. Гражданская война и последовавшая за ней разруха, а потом насильственная коллективизация сильно подорвали отрасль. После 1995 года, с переходом на частную собственность, мараловодческие хозяйства быстро стали восстанавливаться там, где они и были до революции. Например, появились даже в Зыряновском районе. 
Однако сейчас мараловоды переживают не лучшие времена. Появилась  конкуренция со стороны стран, откуда никогда раньше панты не вывозились. Это Канада, где оленей стало очень много, так как там хорошо поставлена работа по сохранению дикой фауны. Это Новая Зеландия, где завезенные из Европы олени так размножились, что стали угрозой для местных аборигенов - очень ценных животных, и в первую очередь для сумчатых. Там даже создана специальная служба по регулированию численности оленей и их отстрелу. И, тем не менее, у мараловодов Казахстанского края есть перспективы, ведь качество местных пантов выше остальных. Залогом тому богатое алтайское разнотравье, равным которому трудно где либо найти.

                Загадочное племя чудь
Возможно,  кто-то удивится, узнав, что большинство известных ныне месторождений цветных металлов (медь, свинец, цинк, золото, серебро  и др.) в Казахстане (и во всей Евразии!) открыты и разрабатывались в незапамятные времена, 5-2,5 тысячи лет тому назад. Ведь раз уж был бронзовый, а затем железный век, значит,  добывались и металлы. Это кажется невероятным, но в то время, когда орудиями труда были каменные молотки, а затем бронзовые кирки и кайлы, древние рудознатцы умели находить руду, а рудокопы выкапывать, выламывать в каменных скалах  рудные куски.
Чтобы расколоть твердую горную породу, иногда ее нагревали огнем, потом обливали водой, и так по нескольку раз. От разницы температур скала трескалась и разрушалась. Так проходились горные выработки, чаще похожие на норы или ямы. Отбитую руду выносили в мешках. Затем ее сортировали, толкли, обжигали, а затем плавили в специальных, но очень примитивных печах с помощью древесного угля. Путем повторных операций получали серебро с золотом и медь. Сплав меди с оловом давал бронзу. Бронза была тверже и прочнее меди, она годилась не только для изготовления оружия, с ее помощью легче стало проходить горные выработки. При этом способе годились только богатые окисленные руды (то есть претерпевшие изменения от воздействия воды и воздуха). Особенно хорошие результаты давали полуразложившиеся, так называемые охряные руды, представленные мягкими и потому легкими для выемки (добычи) минералами. Обычно такие руды располагаются близко от поверхности (иногда их называют «железной шляпой») и в силу этого удобны для разработки. Их находили по желтому цвету охры (окисленное железо) или по по «зелени» и «сини» окислов меди (малахит, азурит). Отдельно сортировался золотоносный кварц, который дробился и путем промывки на месте из него получали золотой песок.
 О народах Азии, добывающих металлы, знали еще в Древней Греции, ведь  именно с Алтая поступали в Европу металлы: бронза, золото и серебро. Но знания эти были  на уровне мифов и легенд.   
Древнегреческий историк Геродот добытчиков золота называл аримаспами, через иссидонов, поставляющих драгоценный металл в Грецию. Ему вторит его сородич поэт Эсхил, живший в 475 году до н.э.: «Берегитесь грифов и одноглазой конной рати аримаспов, которые живут у золотоносного Плутонова потока».
Конная рать аримаспов – это явно кочевники, время от времени делавшие опустошительные набеги на Европу и наводящие ужас на ее жителей. Плутонов поток – месторождения Алтая. Грифы – хищные птицы, ставшие прообразом грифонов - мифических птиц-зверей с головой птицы и телом льва.
До нас имя древних рудокопов и металлургов дошло другое: чудь. Кто же это: племя, народность или  профессия?  Больше подходит последнее. Это оседлые жители, которых можно назвать ремесленниками, снабжавшими соплеменников-кочевников оружием. Этих кочевников называли саками или скифами. Другой вопрос: куда делась чудь?  Как получилось, что к XVIII веку, когда стало возрождаться горное производство,  ни о них, ни о месторождениях никто уже не помнил и ничего не знал? Почему прекратилось производство, нужда в котором была всегда? Опять-таки можно предположить, что еще до начала новой эры место бронзы заменило железо. А на Алтае много меди, но мало железа. Второе это то, что горная промышленность переместилась в Европу и близлежащие страны, где  был выше  уровень техники. Промышленность и техника бурно развивалась, металлы  требовались во все большем количестве. В горнорудном производстве наступил ренессанс, возрождение. Открывались забытые месторождения, причем в основном по следам чудских разработок.  Возникали рудники, но теперь совсем  в других масштабах, с развивающейся механизацией.
Ныне почти не осталось чудских закопушек, но о них напоминают гробницы древних номадов, разбросанные по всей степи, включая Сибирь, Казахстан, Киргизию и Восточную Европу.  В этих курганах история кочевых народов и там же история чуди, связанная с номадами. Над ними пролетели многие и многие века, но время бессильно перед творением человеческих рук, и вот уже три - два с половиной тысячелетия под жгучим солнцем все также стоят эти величественные усыпальницы. Разбросанные  по долинам рек и в предгорных зонах, они порождают множество вопросов, а некоторые поражают воображение своей грандиозностью и величием. Широко известны курганные комплексы на правом берегу реки Или  Бесшатыр, царские курганы в долине Чиликты близ Зайсана, Берельские курганы на берегах Верхней Бухтармы, Иссыкский курган, где найден «Золотой человек». Раскопки этих курганов принесли неожиданные и великолепные результаты. О них много написано. Пришла разгадка и слов «чудь белоглазая», употреблявшихся еще в древности. Среди погребенных вождей оказались и европеоиды, что определили антропологи.
     Сейчас не так просто встретить чудскую выработку. Большинство их исчезло вместе с  отработкой месторождений уже в наше время.  Они сохранились лишь на самых незначительных рудных зонах, например, на левобережье Иртыша в так называемом Калбинском Алтае. До сих пор археологи и любители встречают тут чудские ямы со следами древних металлургических плавок. Судя по находимым монетам, чаще всего имеющим арабское происхождение, разработки эти прекратились в раннее средневековье.
       Само слово и понятие чудь употреблялось археологами вплоть до первой четверти  XX века. Лишь в советское время оно было заменено на понятие «люди андроновской культуры».  Удивительно, но название «чудь» до сих пор сохранилось в названиях некоторых географических объектов. Например, Чудское озеро, рудник Чудак на Алтае.
      В последние десятилетия, когда чудские  месторождения практически все уже отработаны, задача геологов  усложнилась,  ведь теперь приходится искать месторождения закрытые, то есть не имеющие выхода на поверхность.