Пьсьмо затерявшееся

Здравствуйте, милый мой. Что то как не високосный так 43 беды сыплется из пандориного ящика, да? Прибыл я в одну из соседних стран, и ужаснулся. Было изобильное, веселое, сытое государство, а сейчас в порту пусто, пусто на улицах, люди поникшие и серые, замотаны по самые глаза, не здороваются и не выходят без надобности. Сам воздух серый и замерший холодом. Уезжал из зеленой, цветущей страны с лазурью моря и расписными кимоно, узкими, вонючими улицами, подсвеченными фонарями, пестрыми зонтиками, а приехал в траур. Как будто сам город выбаливает. Молчит, недвижим и бездушен, обессилен, заперт. Я не без труда нанял извозчика и добрался до своего любимого храма. Меня порадовали развешенные на деревьях и штакетнике, на натянутых нитях бумажные, яркие фонари и таблички, но сам храм был забран стеклом. Так странно видеть его было с открытыми окнами и дверьми но запертым изнутри стеклянным колпаком. Как то самое сердце в холодной коробке, которое не движется, к которому нет доступа и которому ты даже сказать ничего не можешь. Все обессилено и усыплено. Весна не дает ходу, деревья голые, с обрубленными ветками, солнца отчего то не видно. Небо затянуто мелкой жемчужной сеткой, свет словно приглушен и все время клонит в сон.
Сегодня пошел дождь, и думаю это благость, потому как пробудит весну, смоет пепел которым, как отмершей кожей присыпано все вокруг. Надеюсь, запахнет весной, откроются окна и распахнуться двери, побежит застоявшаяся межсезоньем и отравой этой чумы кровь. У меня даже голова болела впервые за, уж не вспомню, сколько времени в предчувствии ливня. Надеюсь, это сдвигается недвижимое, возрождается сильное, которым так полно было всегда это государство. Так же по дождю, затронувшему соки жизни в деревьях, земле и реках повело меня, уронило в жаркие, тоскливые сны, по тому, что оставил в Японии. Тянет меня со страшной силой писать плотские, тягучие письма своей любви, с которой, и вовсе никогда мы может быть не увидимся. До сих пор ноет сердце, которое теперь, при обострении конфликта в юго восточных территориях, возможно, намертво будет запечатано под тем храмом, в котором я его оставил. А проку то, оказывается. Может больше, чем предполагал, может меньше, потому что так встретишь драконье дитя, сиятельное, великолепное, опасное, все в шелках, и пропадаешь в лихорадке. Спасибо конечно знакомому самураю, служившему мне проводником в последнее время пребывания. Благодаря ему я даже попал на специальный обряд в главный, старейший самурайский храм. До этого меня в шесть рук одевали в особо сложный вид одеяний, и даже причесывали. Дышать и двигаться в этой конструкции какое то время было сложно, особливо, можете вообразить себе трудность хождения в местной обуви. Но после прогулки по старинным, прекрасно тесным улочкам, на которых местные барышни, не привыкшие к иностранцам (было это не в Токио и даже не в Йокогаме, а в старейшем восточном Киото - в Камакуре, забывшись, глазели, прикрывшись разве что ладошками. После церемонии, сложной, подчиненной определенным, завораживающим правилам, мы отправились ужинать, что после причастия саке было важным. Странно да? Такие разбросанные по всему миру страны, а причастится кровью и плотью почитается везде. За неспешной беседой, рассматривая почти черные, очень глубокого оттенка глаза собеседника, его изящные запястья, я спросил, почему он вернулся на родину после стольких лет учебы и работы заграницей? Его ответ меня, пожалуй, восхитил. Он сказал, что вернулся, потому что узнал, что здесь было цунами и он понял, что больше нужен дома. Сама земля его позвала, как зовут горы или море, близ которых он так любит проводить время. Такое чистое благородство, да, милый мой? Не корысть, не желание козырнуть, а просто та самая древняя кровь, которую не зря здесь чтут.
Не то что этот капризный вельможный засранец же, запавший мне за душу, по которому я все еще фантомно убиваюсь.
В общем, с любовью нежною к вам, и выражая надежду испить на дворе вашем змеиного молока с медом, сидя за накрытым столом и рассказывая сие вам лично откланяюсь. Искренне ваш, Максим Евгеньевич.