Настоятель из Монтольё - Я знаю то, о чем молчат

1606 год.

         Вояж через французские земли не вызвал никаких трудностей у опытного офицера. По совету товарищей он, в качестве охранника, присоединился к обозу торговцев и спустя два месяца прибыл в Окситанию. Стефан сумел преодолеть соблазн посетить по дороге на юг место своей первой и неудачной попытки начать жизнь придворного при королеве Маргарите. Тогда ему объяснили, что служить при дворе возможно, если ты достаточно обеспечен – королева не платила даже своей охране. Это разъяснение позволило избежать постыдного изгнания из Тюильри, где требования к пажам были еще жестче.

         Каркассон встретил шумным базаром, суетой на съезде к реке. «Атакос Нарбон» – так называли старики стремительную и прохладную Од. И тут же южно-французский говор окружил и согрел Стефана своими летними лучами. Милое «ос» вместо скользко-пикардийского «oil» или небрежного парижского «oui» всякий раз вызывало у него лирические воспоминания. Именно так, «Oc, pere - Да, отче» - отвечал он доброму своему наставнику в ответ на его просьбу помочь ему с чтением le Psautier. То были переведенные с вульгарной латыни на понятный прихожанам окситанский и французский замечательные литературные Сantiques, созвучное произношение которого напоминало им Tantos quesos, что означало «так много сыра» - то, чего так не хватало изработавшимся землепашцам. А что они были запрещены, и потому исполнялись лишь в перерывах между богослужениями на латинском языке, добавляло перечной остроты - того чего было всегда в избытке на юге.

         И сейчас, встречные крестьяне на вопрос, ведет ли эта дорога в Каркассон, отвечали «Ок, сеньор». Это короткое окситанское «да» всегда было паролем для жителей Лангедока – ведь «langue d’oc» буквально означает «язык ок». По «ос» всегда можно узнать француза из этого региона (и по сию пору так!).

         Мало, да почти ничего не изменилось с тех пор, как он последний раз был здесь. На полях под беспощадным солнцем все также видны были согбенные спины крестьян. По берегам реки Од и под Нарбоном женщины, напоминающие высушенные черные стручки, подвязывали к шпалерам молодую виноградную лозу, отряхивали ее от прожорливой тли, осыпали золой и опрыскивали, смоченными в полынном отваре вениками. Их малыши тут же держались за их ветхие подолы, собирали опавшие, больные и пожухшие листья в корзины, а те, что постарше сжигали их на кострах.

         В деревне под Каркассоном проживала его мать, но прежде чем заявиться туда, он, зная неоднозначное отношение к нему отчима, направился в монастырь Монтульё к своему наставнику и крестному отцу. Как покажут последующие события, это было верное решение.
 
         Монастырь порадовал привычной суетой и тишиной. На жарком солнце лениво по полю расползлись стада овец и коров. Монастырские служки привычно исполняли свои работы во дворе и причте.  Подъехав к надвратной башне, он спешился, уверенный, что сторож уже известил кого надо о приближении чужого всадника. И значит, сейчас старый монах Жак уже спешит. Стоя у ворот, он услышал знакомый с детства звук его шагов – ширк-шарк, пауза и вновь  - ширк-шарк. Только теперь паузы стали длинными, а полегчавшее шарканье напоминало усталый шорох осеннего ветра. Жак давно сменил своего дядю и стал настоятелем монастыря. Старый Гийом отправился на последний суд, в тот же год, когда пятнадцатилетний искатель успеха покинул его для испытаний на севере.

         Ширк-шарк. Так в вечерней тиши, и рано утром, еще до восхода солнца, и в течении всего дня слышны были небыстрые шаги по мощеному двору, по ступеням, по длинным коридорам. Жак с рождения был инвалидом и передвигался с трудом, левую ногу он подтягивал, опирался на нее и только затем выдвигал вперед правую. При этом раскачивался всем телом и нелепо, как бы обнимая пустой воздух, размахивал руками, помогая развернуть торс.

         Нынешний настоятель - Жак Гарди - совсем старый, стал еще меньше ростом, (или это он, его воспитанник вырос?), еще больше пригнули к земле его годы и увечья, но голос был по-прежнему звучный и полный теплого и добродушного тона.
 
         Чтобы обнять своего крестного, Стефану пришлось встать на одно колено. Старый монах без слов уткнулся лицом в плечо гостя и замер. Его все еще сильные руки крепко прижали голову Стефана к своей непомерной груди. Появление Стефана обрадовало его и, как показалось, пробудило слабую надежду, что его мальчик вернулся в свой дом навсегда. Не зря же он так много вложил в его воспитание. Быть может, Стефан подменит старика на уже тяжком для него пути услужения Господу. Как читать проповеди, служить мессы, следить за хозяйством на исходе девятого десятка? Ему уже пора на покой...

         С детства Жак, старший сын Гийома, напоминал маленького сморщенного старичка, с трудом переставляющего свои скрюченные ножки. Уже к пяти годам его лицо стало костлявым и измученным постоянным напряжением. Глядя в землю, с трудом разгибая сросшиеся суставы, он упорно шел и плелся за своими сверстниками. Те шумной ватагой носились по улицам, садам и полям. И им не было никакого дела до убогого мальчика-старичка, который, стиснув зубы, упрямо пытается успеть хотя бы под конец их веселья присоединиться и поучаствовать в их беззаботной игре. Он хотел бегать и играть со сверстниками. Только те избегали и пугались его уродства, а взрослые им потакали в том.

         Все они знали - это было заложено от предков, переходило изустно от дедов и прадедов, от прабабок к бабкам, впитано с молоком матери, - любое отклонение, непохожесть будь то во внешнем виде, в излишнем здоровье или видимом уродстве, или в поведении, в манерах – все это очень похоже на происки исконного врага христова. Или - на наказание господне. Иного объяснения не могли дать не большие приоры изерского Шартреза, ни приходские викарии, ни домашние аббаты сеньоров, множество коих расплодилось на просторах Франции после конкордата римского понтифика. К тому же дед калеки торговал оружием, занятие, несомненно, достойное, но и сомнительное для родового дворянина, хотя, конечно, не равно как если держать таверну или везти овощи на городской рынок. С другой стороны, кому как не ему знать, что лучшие клинки всегда окутаны тайной крови и заговоров, а огнестрельное оружие, с его зельем, не может быть произведено без колдовства и коварства алхимиков.

         Что и говорить, никто не понимал, как с этим ребенком общаться, о чем говорить, то есть жалели не столько его, сколько несчастного отца. Молодой матери от этого было еще хуже.

         Поневоле мальчик стал сторониться сверстников, укрываться в известных только ему потаенных местах. И мечтать. Мечтал, что придет добрый волшебник, поднимет его на руки, дунет или сбрызнет эликсиром, и его суставы чудесным образом разогнутся, давящие боли в спине пройдут. Отец изумится, а мать всплакнет последний раз. А серые тени не станут смотреть из-под капюшона на него как на нечто чужое и, отворотясь, бормотать очистительные молитвы. Ему даже сны снились, где он сильный и ловкий уводит ватагу сверстников, преодолевая и побеждая, так, походя, и диких животных и разбойников. А недоброжелатели, невольные зрители его подвигов, от восторга и ужаса приседают, прячутся, сожалея о своих до того неучтивых поступках. Он хотел, чтобы его не жалели, а любили за его ум и доброту. И того и другого у мальчика было в избытке.

     «Я знаю то, о чем молчат годами,
      Я знаю то, что произносят вслух.
      Я знаю все, но только не себя»*

         Только где он, этот капеллан Вийон, настоятель церкви святого Бенедикта, в чьей любви и опеке так нуждался измученный малыш? Время шло и ничего не менялось. Если его звали - он ковылял на зов, если нет – шел к себе, в свой укрыв. То было особенное место, никому неведомое. Так он думал. Вскоре придет время, малыш подрастет немного и найдет себе достойного друга и откроется ему. Он будет счастлив, что его принимают таким, каков он есть. И более того, как заступника, помощника, и самого близкого человека.
 
         А пока, чтобы подняться в дом, приходилось подтягивать упирающееся тело руками, цепляясь за поручни. Да по нескольку раз в день. И руки для него были надежнее ног, они были перед глазами, послушные, с длинными цепкими пальцами. Каждый день и вверх и вниз с помощью рук. Руки, в отличие от ног, его никогда не подводили! Они были сильнее и длиннее изломанных недугом ножек – ненадежных подстановок. Одно было плохо – приходилось ходить босиком по грубой земле – кто ж такому сопляку даст обувь, да с кожаной подошвой. Было больно, мозоли не успевали нарастать – истирались о каменистую почву, грубую стерню, замощенный двор – огрубевшая кожа лопалась, пятки кровоточили, трещины гноились. Приходилось долгими днями, глядя из окна сидеть дома.

         От безделья он брал книги, разглядывал картинки, мог давать волю своей фантазии, разгадывая смысл надписей. Позднее научился читать. Дома были не только церковные фолианты в тяжелых кожаных переплетах. В то время сказок для детей не печатали, но были фантастические приключения путешественников и редкие книги стихов. В стихах, в их коротких, но  непонятных строках, танцующих на краю обрыва за которым прячется что-то глубокое и таинственное, невидимое глазами, его привлекал ритм.

         Позднее, повзрослев, стал доступен их смысл. Но истинное удовольствие он испытывал, когда поверх очевидных достоинств, проявлялось то, что можно было посчитать чудом – поэтичность, недосказанность образов, доступные детскому пониманию видения и несбыточные мечты. Это то, что пробуждало в нем фантазии, ему казалось, что поэт сам не понимает, о чем пишет. Он лучше и полнее мог бы выразить мысли автора. И он спорил с ним, он поправлял поэта, и радовался тому, что тот молчаливо с ним соглашается и даже поощряет его романтическую детскую недосказанность. Но чаще в стихах поэтов звучали полные боли, крови и слез чувства людей.
     «Потомки наши, братия людская,
     Не дай вам Бог нас чужаками счесть:
     Господь скорее впустит в кущи рая
     Того, в ком жалость к нам, беднягам, есть».*


         Потом на свет появилась сестра. Созвучное имя сестры – Жакета - наводит на мысль, что, как минимум один из них  не внушал родителям надежд на долгую жизнь. А ведь была серьезная проблема наследования обширного хозяйства!

         Те, кто видел Жака, понял бы заботу отца и одобрил его решение.

         Девочка еще на руках матери стала для брата главным влечением. А когда Жакета сделала свои первые шаги, искалеченный мальчик был счастлив. Он мог, не боясь отстать или уловить ее недоуменный, и даже брезгливый взгляд, идти рядом с сестрой наравне с ней и даже лучше ее! Она воспринимала его таким, каков он есть. И отвечала на его заботу трогательной и наивной любовью младшей сестры к сильному покровителю – брату. Жак водил сестренку за руку по нескошенной траве на лугу за домом, а она радовалась и изумлялась каждому цветку, летающим птицам, ароматам летнего зноя.
     «А я ведь принимал как дар,
      Улыбки, ласковые взгляды,
      Пылал любви моей пожар,
      Впивал я ложные услады» *

         «Ты знаешь, - позднее рассказывал он Стефану, - у меня по сию пору перед глазами ее розовые пяточки, оставляющие след на влажной траве!»

         И он вел ее в свои потаенные места и рассказывал ей своим гулких голосом сказочные истории, переиначивая понятое в книжках на свой лад. Если она падала, споткнувшись или просто оступившись на неровностях, он с удовольствием падал рядом. Разница была в том, что сестренка, присев, мягко шлепалась, а он валился боком, не отпуская ее руки, ноги его неуклюже растопыренные, пинали воздух. И это нравилось обоим! Она заливисто смеялась, дети помогали друг другу подняться. Чтобы тут же нарочно упасть просто так, потому что вместе!

         В восторге от жизни Жак кричал и вопил, и окружающие удивлялись его сильному голосу. Его радовал каждый ее шаг, он готов был сопровождать, поддерживать, оберегать и, когда позволяли, носить ее и баюкать. Никто не ожидал, что в пять лет он мог быть таким заботливым и сильным. А Жаку и не было с ней тяжело. Да, и девочка была совсем тоненькая и очень легкая. На ее худеньком лице всегда светились два огромных серо-голубых пятна. Эти пятна неотрывно следили за братиком, ползали по его лицу и телу тепло и мягко, как утренние лучи в распахнутых окнах.

         Сильным Жак был не только физически. Он привык к постоянной боли и неудобствам. Возможно, не осознавал и не понимал, что ему больно. Попробуйте слепцу от рождения растолковать, какого цвета солнце, трава, море. Влажность зелени для него будет переноситься и на утренний туман и на вечернюю прохладу. А синева неба так нежно ласкает кожу и согревает все тело, что никогда не соединится с шумом моря. Они не могут быть одного цвета!

         Еще в нежном возрасте он понял, что сильные руки не всегда спасают. Однажды он, как обычно, вытянув вперед шею и не глядя под ноги, ковылял за своими друзьями к реке. Те уже давно плескались на отмели, и их смех торопил его. В воде Жак чувствовал себя много уверенней. В воде он мог лежать на спине, подставлять свои хилые ноги перебегающим через них волнам, сильными гребками подчинять себе свое беспомощное на суше тело. А потом лежать на песке, зажмурившись от горячего и спокойного тепла, укрывающего его больные суставы и тело, и приникающее глубоко, до самого затылка, через зажмуренные глаза.

         Спеша к берегу, он соскользнул по  травянистому склону глубокой канавы. И потом, сколько не пытался выбраться, цепляясь за траву, ничего не получалось. И он стал кричать, звать на помощь. Но детвора, увлеченная купанием, не слышала криков. Уже охрипнув, он дождался - его вытащил проходивший мимо крестьянин: «Вот голосище!» - восхитился тот, - тебе только в церкви петь вместо органа». И Жак запомнил его слова.

         А потом Жакеттина перестала ходить, она все лежала, протягивала руки к брату, но ему не давали ее брать на двор. Сначала она плакала, все тише и реже, потом перестала плакать, а только тихонько вздыхала, закрывала глаза, которые день ото дня становились все больше и глубже тонули в голубоватых провалах, и много спала. Вскоре ее не стало.
 
         Жаку сказали, что она умерла, и ее забрали ангелы на небо. Он не видел ангелов, а когда ее положили в маленький деревянный ящик, он вместо цветов осыпал гробик зеленой и еще влажной травой. На кладбище долго сидел рядом с невысоким холмиком, смотрел, пытаясь что-то понять, но мыслей никаких не было. Почему ангелы ее забрали, ему никто не объяснил. Теперь Жак часто приходил на кладбище. Это стало еще одним его потаенным местом. Тут он закрывал глаза, потому что слезы щекотали ресницы, и ближний лес расплывался, размывались граница неба и зеленого поля.
      «Сколь ни страдать мне от разлуки,
       Бежать я должен навсегда.
       Взывать с колен, тянуть к ней руки…»*

Без сестренки он стал чувствовать себя совсем одиноким. Дома, в семье, старался меньше попадаться на глаза. Но приходилось. Приходилось вместе обедать и ужинать, сидеть за одним столом, слушать не всегда понятные разговоры домочадцев.


         И тут произошло новое событие – в доме раздался крик, возвестивший появление брата. Его тоже назвали Жаком, и тогда о «старичке» совсем забыли.   

         Младший брат был криклив, даже по ночам его бас будил всех. Но он был толстый и румяный, здоровый и веселый. И это всех обнадеживало. Отец радовался благополучному для семьи исходу по-своему, он подхватывал малыша, подбрасывал в воздух, восклицая: «Вот у нас какой растет хозяин!» Все ахали тревожно, соглашаясь с отцом, а долгожданный наследник заливался смехом или ревом. Смотря потому, был ли он сыт или голоден. А голоден он был всегда, когда не спал. Слава богу, спал он много и, потому, день ото дня становился все здоровее и толще.

         Теперь, пока дети не выросли, следовало определить их судьбу. Голова у старшего была ясная, врожденные увечья не испортили характер. А уповать Жак мог только на милость Господа. Ну, раз так, то так тому и быть! Он быстро понял, чего от него ждут. И голос – сильный, как из бочки, способный перекрыть вой зимней бури, но добрый и мягкий. С детства он был первым в соборном хоре. Мальчик рано понял и принял свою судьбу. Единственное чем мог помочь ему отец – это дать звучное имя. По осени отец увез его к Гийому – настоятель монастыря с рождения мальчика ждал этого дня. Будущему монаху настоятель приходился родным дядей. И все в округе теперь знали, что монастырь Монтольё – родовая обитель Гарди!


         У Этьена де Руссоль де ла Гарди - деда обоих Жаков - были два сына. Гийом Скупери - губернатор в Лёкате, отец первого и второго Жака, несчастной Жакеты и еще ее двух сестер – Жанны и Марии. Его брат, тоже Гийом де ла Гарди, которого все знали, как настоятеля обители Монтольё.  Совпадение имен сыновей Этьена наводит на мысль, что один из них мог быть бастардом. И, скорее всего, монах, так как он в истории остался с полным дворянским титулом, но не имел поместья. Оно отошло к брату.

         Одинаковые имена братьев не соответствует традиции французов, не терпящих в этих вопросах отступлений. Первым именем первого сына всегда брали имя деда со стороны отца, и в данном случае это должно было быть Роббер. Для второго первое имя доставалось от прадеда. Вторые имена следовали по материнской линии, а третьи увязаны с именами святых, охранявших младенцев при рождении и далее всю жизнь. Правда, после конфирмации юноши могли выбрать себе любое из трех имен как постоянное.

         И вот теперь, спустя десятилетия, история с одинаковыми именами родных братьев повторилась уже в семье Гийома-губернатора.

         Гийом женился на дворянке Жанне де Беллегард де ла Гуркан. Свое имя де ла Гарди он передал старшему сыну – «старичку» Жаку и дочерям – безродных сложно выдать замуж. Наследство же получил его второй сын Жак Скупери, будущий отец Понтуса-полководца. Это было оправдано. Второй сын с детства проявил интерес к коммерции и уже в раннем возрасте стал успешным merchant (торговец). И губернатор безошибочно передал поместья Ла Гарди, Руссоль и Орнезон в его надежные руки.

         Но только после сочетания с Катериной де Сент-Коломб младший Жак Скупери стал "la noblesse d'extractioii" (родовитым дворянином) и получил право носить фамилию д’Эскупери.

         Это стало традицией семейства Делагарди. Доброй традицией благочестивых католиков помещать незаконнорожденного (или неугодного) старшего сына в монастырь, а второго обременять приятной житейской заботой - владеть, управлять и распоряжаться наследным имуществом.

*В тексте приведены отрывки из стихов Франсуа Виньона.