de omnibus dubitandum 111. 120

ЧАСТЬ СТО ОДИННАДЦАТАЯ (1902-1904)

Глава 111.120. НА ГОЛОВУ ЛЕД… ЛЕД!., ЛЕД!!..

    Она вдруг обняла меня, прижала к груди и стала ласкать и гладить.

    – Идем туда… Я тебе все скажу… все… Ты мой, и я твоя… вся твоя, мой чистый, юный… мой… – шептала она нежно, увлекая меня куда-то.

    Мы перебегали темневшие тропинки, пробегали кустами, спустились к каменному павильону с колоннами, прошли мимо глухого пруда, в холмах, завернули по кривой аллейке, к темному и сырому гроту. В голове у меня стучало, словно шумело ливнем.

    – Стойте, Андрю-ша… – сказала она, как будто не своим голосом, когда мы проходили гротом. – Поцелуй меня… крепче поцелуй!.. – шептала она, сжимая мои плечи. – О, как ты сладко целуешь… мальчик!..

    Она меня чуть не задушила. Она перегнула мою голову и целовала - впивалась сверху, обжигала своим дыханием, волосами…

    – Идем, я тебе все скажу, мой первый… мой… – сказала она, куснув мне ухо.

    – Почему ты такой смирный? а?… Ты боишься? Ах, какой ты мешок, мишка неуклюжий!.. – Она потрепала мои щеки, словно взбивала сливки, потом сжала мое лицо ладошками и потянула к себе на грудь.

    – Да какой же ты расчудесный… и горячий! Почему горячий, скажи? Ну, почему такой горячий?… Ну, что же ты молчишь?…

    У меня голова кружилась и горела, серые стены грота колыхались…

    – Ах, Зинаида… – воскликнул я, – что-то со мной странное…

    – До чего же ты интересный… глаза какие, как угольки! – шепнула Зинаида и потянула меня на воздух.

    Мы выбежали из проходного грота, прошли ущельем. Здесь было совершенно глухо.

    – Нет, нет, дальше… Тут сторож иногда проходит… – торопила она куда-то. – Пойдем к самой окраине, к оврагу… Почему ты закрыл лицо?… Как ты мне нравишься… до чего же ты еще ма-льчик!..

    Я говорил ей что-то, она не слушала. Зинаида потянула меня в горку, шептала что-то, наклоняясь к моим губам, и ее васильки мелькали. Я не узнавал ее голоса, – странный какой-то шелест! Пальцы ее дрожали, куда-то торопили, скользили сухо в моей руке, казались ледяными. Мы попали в глухое, сырое место. Солнце уже закатилось, и здесь было зеленовато-светло, под сводом кленов. Она беспокойно осмотрелась, ее васильки мотались.

    – Ах, это не здесь, подальше… – шепнула она рассеянно, и мы побежали дальше.

    Белое ее платье шелестело, волосы развевались, веяли мне в лицо, цеплялись… «Вакханка… вакханки такие, безумные… – путались мои мысли, – бегают по полям и лесам, с дикими криками…».

    – Вот сюда… – шепнула она, сжимая мои пальцы.

    Мы выбежали на откос, где было еще гуще. Заросли бузины висели над Чертовым оврагом, кривились молодые липки и рябины.

    – Немножко дальше… Я знаю одно местечко, похоже на беседку!..

    Она подхватила юбку и показала ноги, под белым платьем. Я только и видел – ноги. Они мелькали, чернелись и манили. Она оглядывалась, бегу ли, смеялась и кивала, – совсем вакханка! Шинель моя путалась полами и цеплялась.

    – Фу, задыхаюсь… – шепнула Зинаида, улыбаясь. Она закинула за голову руки и дышала. Я видел ее шею, плечи. – Вот, здесь…

    Это было самое глухое место, у Чертова оврага.

    – Правда, здесь уютно, ми-лый?… Как ты меня волнуешь… – сказала Зинаида не своим голосом. – Ну, поцелуй же меня, Андрю-шеч-ка!..

    Она протянула губы, схватила меня и сжала. Голова у меня кружилась…

    – Сядем… – слышал я, как во сне, – какой ты странный! Что же ты все молчишь?… Какое бледное у тебя лицо?… Хочешь? – протянула она тонкую папироску. – Ах, Андрей-ка… какой ты славный!..

    Орешник и рябины вверху сплетались, и было похоже на беседку. Совсем под нами темнел овраг, откуда тянуло сыростью. Я сразу узнал место: резали мы здесь ореховые палки, с Сенькой. Широкий пень от росшего когда-то дуба был весь исчеркан.

    – Здесь бывают только влюбленные… – шепнула Зинаида. – Знаешь, что такое, когда хочешь любить безумно, страстно?… Не знаешь?…

    Она притянула меня к себе.

    – Обойми же меня, крепче, креп-че!.. – шептала она, целуя. Я обнял ее за талию. Руки мои ослабли. – А кто писал такие страстные письма? а кто хотел… всю меня? Да обними же крепче… как женщину!.. – шептала она устало. – Ведь ты же мужчина!.. ты Андрю-шень-ка… мальчик Андрюша!..

    Ее отрывистые слова отдавались во мне, как взрывы. Я вздрагивал, словно просыпался от испуга. Мне было тошно, голова кружилась, в глазах ломило. Зачем она завела в овраг?… зачем мы пришли сюда?… Я устал… мне хотелось тихо любить ее, говорить нежные-нежные слова, сидеть рядом и говорить о моей любви. А она беспрестанно обнимала, тормошила, сжимала мои руки, кричала в уши и пахла до тошноты духами.

    Словно сквозь сон я слышал:

    – Ты очень меня любишь, очень?… Ну, что ты такой… Андрейка? Ну, покажи… как любишь!..

    Я вспомнил, что так говорят детям: «А ну, покажи, как любишь!». Она нагнулась ко мне, впивалась в мои губы. Мне было душно. Я слышал ее дыханье, зубы, сладкий запах ее волос…

    – Да целуй же… крепче целуй!.. – шептала она, целуя. – Постой, я сниму шляпку…

    Она сорвала шляпку.

    – Мой первый… ты мой первый… мы так случайно… – шептала она бессвязно, – я должна тебе сказать все… как я несчастна!.. Я еще не знала самой настоящей, чистой любви! Все на меня смотрели, как на… ты понимаешь? Мой чистый, мой невинный!.. У меня был роман… Я тебе писала, какая я грешная… А каждая женщина тоже мечтает об идеале, видит в мужчине тайну!.. И теперь я нашла ее… в твоей чистоте, в этих невинных глазках… – шептала она страстно и обжигала меня дыханием.

    Свод надо мною закачался, и все поплыло…

    – Что с тобой… мальчик?… – слышал я чей-то шепот. – Андрю-шеч-ка, придите в себя!.. Андрю-шеч-ка! Гос-поди…!

    Она стояла на коленях, терла мои виски и за ушами. Куртка и рубаха были расстегнуты. Мне стало стыдно, и все понеслось куда-то…

    – Андрю-шеч-ка!.. – услыхал я ужасный голос.

    Зинаида стояла на коленях, терла мне грудь и целовала.
– Как же я испугалась, Андрей… нежный мой, славный мальчик!.. До чего ты чувствительный… Что, голова болит?… Горячая… Ты болен, мальчик?…

    – Нет, ничего… – прошептал я горевшими губами, – домой… воды дайте… ужасно хочется пить.

    Мне казалось, что где-то шумит вода. Меня погрузило в холод, и я очнулся. Она прижалась к моей груди, шептала:

    – Милое мое тельце… Андрей-ка… Славный ты мой… До чего я тебя люблю, цветочек!.. Она повернулась ко мне лицом, и я увидал глаза… Я увидал только один глаз… страшный! Я увидал темные, кровяные веки, напухшие, без ресниц, и неподвижный, стеклянный глаз! Этот ужасный глаз смотрел на меня безжизненно… «Не хотела снимать пенсне… – прошло у меня в сознании, – она кривая… урод!..».

    – Глаз!.. какой у вас… глаз!!.. – вырвалось у меня невольно, в страхе.

    Она вскочила, закрыла лицо руками. Я услыхал молящий, зажатый стон.

    – Ах!.. Ты видел мое несчастье!.. – вырвалось у нее с мольбою. – Ах, Андрю-шеч-ка… ты теперь не станешь меня любить…! – Она подняла пенсне. – Ну, довольно… Пора идти…

    Я опять почувствовал себя дурно. Зинаида взяла мою руку, щупала пульс, шептала:

    – Да, ты болен… Ну, как?… можешь идти? Милый, надо… уже поздно… – уговаривала она меня, прикалывая шляпку. – От этих экзаменов, переутомился… Лучше?… Какие мы оба сумасшедшие!.. Мой мальчик… – она закрыла лицо руками, – не надо… дальше тебе не надо, ты уже почти знаешь, как любит женщина. Ты все забудешь, все?… Я наглупила немножко… Ну, дорогой, можешь идти? Уже поздно…

    Во мне боролись сознание и слабость. Хотелось уснуть, не двигаться. И хотелось скорей в постель.

    Она застегнула на мне рубаху, поцеловала шею. Потом долго возилась с курткой, шинелью отыскивая крючочки и пуговки.

    – Что, опять дурно?… – спрашивала она испуганно.

    Я хотел улыбнуться, хотел поблагодарить ее, что она так обо мне заботится, но губы мои не шевелились.

    – Сейчас мы возьмем извозчика, и я тебя отвезу домой. Скажешь, что стало дурно… упал, а я случайно попалась и помогла тебе… Ты понял?… – спрашивала она в тревоге. – Чтобы не было сплетен, понимаешь?… Ах, Боже мой, извозчиков нет поблизости… Ты пока посидишь у сторожей в казарме, а я приведу извозчика. Ты понял?… Почему ты закрыл глаза?… опять плохо?… – слышал я смутно в шуме.

    Вспоминаю, как сон. Проходили темневшим садом. Белая беседка, колонны и блеск воды. Черные ветви в небе, зеленые и голубые звезды. Как будто чокали соловьи, пускали трели. Она вела меня под руку, сажала на скамейки, веяла на лицо платочком, целовала и называла мальчиком.

    Наконец выбрались на широкую дорогу, постучались в какую-то казарму. Горели огоньки в окошках. Я с жадностью напился. Сидел в высокой и скучной комнате, с голыми белыми стенами, с красными занавесками на окнах. Сидел на табуретке, придерживаясь за стол, смотрел на Государя в рамке, на спавшую канарейку в клетке. Они качались. Усатый старик в розовой рубахе пил чай с баранками и все приставал налить:

    – А то бы выпили. У меня чай дворцовый, по знакомству. Чай знаменитый. А то налью?… Когда Государь здесь был, самый этот чай пил. И от головы оттянет… А то бы выпили, а?… Значит, сестрица это вам, барышня-то с вами?…

    Он макал в чай баранки и все приставал с чаем. Я пробовал что-то говорить, но было тошно. Комната качалась, и самовар, и розовый старик усатый, и занавески с клеткой. Сверчки трещали.

    – Водка у меня есть! – выпалили усы, как пушка, и закачалось в треске. – Первое дело, как слабость, – водки выпить!..

    Я помню серые усы, и рюмку, и баранки. Помню седую лошадь, гремучую пролетку, цокот подков, ночь… соломенную шляпку, щекочущую васильками щеки, руку за спиной, томящие духи, ужасные… прикосновенье губ, тревожный шепот… Я забывался, вздрагивал от стука. Узнавал заборы. Вот и дом…?

    – Помни… – шептал мне кто-то, – дурно… встретила тебя…

    – Прощайте… – шептал я фонарю, который падал. Ворчал извозчик. Хлопала калитка. Мотался Гришка… – узнал я бляху. Со свечкой кто-то… Кричали… куда-то подняли и опустили на полок в сенях…

    Кто-то возился около меня, шептался: «Доктор!., доктор!..». Нашатырный спирт, одеколон… лампадка, тени… сигарный запах…

    …На голову лед… лед!., лед!..