de omnibus dubitandum 111. 136

ЧАСТЬ СТО ОДИННАДЦАТАЯ (1902-1904)

Глава 111.136. ЗАВТРА ПРИШЛО И ПРОШЛО…

    Я понемногу поправлялся. Закрывшееся болезнью прошлое начинало сливаться с новым.

    Зинаида… О ней я боялся думать, но она выступала ярко и казалась совсем не Зинаидой, а какой-то другой, без имени. Она будила во мне острое ощущение чего-то ужасно стыдного, связывалась со страшным и отвратительным, с Пахомовым домом, с ужасным черным быком, с грехом.

    Я мысленно напевал молитвы, но она выплывала и томила. В этом чувстве чего-то ужасно стыдного, в ощущении грязного чего-то, к чему я прикоснулся и что всегда связывалось с нею, были и сожаление, и тоска, и боль.

    Что-то я потерял, и оно уже не вернется. Дурного я ничего не сделал, – и все же меня томило, и было чего-то стыдно. Самым темным – вспоминалась прогулка с нею, ее разгоревшееся лицо, обнимавшие до щекотки и душившие меня руки, одуряющие духи, страстный и торопящий шепот, темневшие надо мной деревья… и так потрясший меня мертвый стеклянный глаз, в сине-багровых веках.

    В этом мертвом стеклянном взгляде вдруг мне открылось что-то, ужасно стыдное и отвратительно-грязное, связанное с грехом и – смертью?… Оно закрыло-замазало нежный, чудесный образ, живую Зинаиду, чистую, первую мою, женщину-девушку…

    «Она скрывала… обманывала меня!.. – горело во мне стыдом. – Кривая… стеклянный глаз… грязный, ужасный глаз!., я мог полюбить такую… писал ей такие письма и так вознес!..».

    Вся ее красота, все ее обаяние – пропали. Зинаида ушла. Осталась тоска утраты чего-то светлого.

    Сидя один, в подушках, я плакал о ней, о прежней. И было до боли стыдно. Неужели – знают?! Я боялся спросить об этом. Знают?… – вглядывался я в тетю Катю, пытаясь прочесть в лице. Мне иногда казалось, что тетя Катя по-особенному поджимает губы и странно как-то поглядывает, словно хочет спросить о чем-то. Знает?… Сестра Вера, «прочитавшая все романы», поглядывала тоже как-то, с загадочной усмешкой. Знают…

    Как-то, давая мне микстуру, Вера переглянулась с теткой и надула от смеха щеки.

    – Ну, пей… писатель… – сказала она с намеком, – пей, «царица души моей»!..
Меня обварило варом. Тетя Катя зафыркала. «Царица души моей»?! Но это же… из письма к ней!.. Они узнали, читали мои бумажки, черновики…?!

    – Ты чего это разгорелся так… заморгал?… – спросила Вера насмешливо. – А?… не болит головка… «прекрасный ангел рая»?… Нет, холодная, ничего… – приложилась она губами.

    – А глазки как у него? – участливо наклонилась тетя Катя. – Ничего, шустрые, ясненькие… Его глаза… – сказала она баском, словно декламировала на сцене, – «достойны кисти художника – Творца»!..

    Меня обожгло стыдом, я даже задохнулся, и глаза налились слезами. А Вера побежала к двери, сделала так руками, словно посылала поцелуи, и пропела:

    – «Ваши глаза, как звезды ночи, будут отныне озарять для меня потемки будущего… и поведут меня в прекрасное далеко!..»

    Она прыснула и выскочила из комнаты. За ней убежала и тетя Катя.

    Я вскрикнул в бешенстве:

    – Подло!., подло так поступать!.. Утащили мои бумажки… опозорили все мое!..
И я закричал в истерике. Они вбежали, обмотали мне голову мокрым полотенцем и стали перекоряться, что «так нельзя...».

    Я неистово закричал: «Мозг мой горит пожаром!..» – и повалился без памяти. Они перепугались, начали целовать меня и уговаривать: «Ничего, успокойся же, Андрюшичка… Боже мой!..». Вера упала на колени перед образами и принялась бешено креститься, – я это отлично видел, сощурив глаз. Они все плакали надо мной, притащили тазы со льдом и снегом, хотели даже приложить к пяткам горчичники.

    Мне это надоело, и я простонал чуть слышно:

    – Дайте же мне хоть умереть спокойно… Я в полном сознании, но… может повториться… Оставьте меня, уйдите… хочу уснуть.

    Крестясь и озираясь, они вышли на цыпочках. С этого случая – они больше не издевались, до полного моего выздоровления. Они узнали?! Боже мой, а где же ее письма?! Меня охватило ужасом. Были они в шкатулке… Значит, обшарили, все узнали!..

    Заглянула Даша.

    – Ну, как вы… Андрюшичка?… – спросила она робко.

    – Даша… – умоляюще сказал я. – Я совсем здоров, но… меня терзают… меня истерзали, Даша!.. – не мог я сдержать рыданий. – Они… Дай мне шкатулочку от Сергия-Троицы… и уйди. Мне надо успокоиться.

    Она принесла шкатулочку. Я перебрал все «редкости». Даже записочка Фирочки пропиталась ее духами, даже крабья лапка и хрустальное Дашино яичко. Хлынуло в меня прошлое, чудесная, неземная Зинаида… – и стыд, и грех. Но розовых писем не было. Они утащили мои письма, мое последнее!.. И я зарыдал над заветной моей шкатулочкой, в серебристо-золотой фольге, с чудеснейшими «елочками» в морозце. Я долго плакал, накрывшись одеялом. Плакал и от обиды, и от стыда, и от обмана, и от сознания, что было такое чудесное и ушло, замазалось чем-то гадким.

    «Боже мой… – в ужасе думал я, – все теперь знают все… я совершенно опозорен!., лучше не жить на свете… отравиться…».

    И вдруг я вспомнил, что в самый тот день письма ее были со мной, у сердца! Я кликнул Дашу, спросил, – где мой кадетский мундир? Она сказала, что мундир готов, – «опять можете щеголять...».

    – Хороши вы тогда явились, от всенощной! – сказала она с усмешкой. – Так-то изгваздались… Где только вас вываляло в глине, – в церкви, что ли?… Вон, ваш мундир, выстирала…

    – Там… ничего нет, в кармашках?

    – Екатерина Федоровна все выбрала, что было… все ваши бумажонки душистые! – сказала она ворчливо. – Ничего, опять напишут…

    Я промолчал, ни слова. «Взяли, ограбили… Эраст Эра-стыч не велел меня волновать… на цыпочках даже ходят… – с горечью думал я, – дают по часам лекарство… но стоит мне только выздороветь, они все примутся меня мучить».

    Я вспомнил мои письма… знал я их наизусть, до самой последней буквы, – и они казались теперь бесстыдными. Я сгорал от стыда, от которого не мог никуда укрыться: словно меня раздели перед всеми, на улице. Как же мне теперь быть?…
Спросить Дашу…? В ней я был уверен, в одной Даше. Она меня любит больше всего на свете, – я это чувствовал. Я знал, как она страдала, как она «ревела», – рассказывала тетя Катя, – когда я горел в болезни, скидывался с кровати, бредил. Я знал, как она бегала в часовню, к Великомученику Пантилеймону, шила шапочку – «всю залитую слезами».

    Тетя Катя как-то сказала ей:

    – Раз дала обещание, надо… а то Бог накажет, смо-три!.. Я спросил, что за обещание.

    Тетя Катя сказала:

    – Ну, мы все за тебя молились. Я вот дала обет десять раз сходить к «Нечаянной Радости» – и схожу!..

    «А для мучника Пантелеева, если на ней женится, сорок раз сходить к Иверской обещалась! – подумал с досадой я. – А для меня только десять!..».

    – А Даша вон дала… к Марие-Магдалинской женской пустыни взад и вперед пешком сходить. Вот сколько ты хлопот наделал!..