Милосердие в аду. Часть четвёртая. Глава 1

                МИЛОСЕРДИЕ   В  АДУ

                Роман в 5 частях
                с эпилогом

                Часть IV

                Глава 1

                Милосердная смерть


— ...Отто, я хочу вам сказать, — полковник Кёниг говорил медленно и негромко.
Капитан прижал телефонную трубку к уху и закрыл глаза.
— К вам поступило моё донесение?
— Никак нет, господин оберст (23).
— Сейчас... получите его. Имейте в виду, что завтра со мной прибудет гауптштурмфюрер СС. Медик... Ваш лазарет...
— Я понял, господин оберст.
— Нет, послушайте, — перебил его полковник, — вы в своё время хотели мне помочь. Я это помню. Нет ли у вас другого священника? Кажется, в Никишино была небольшая церковь.
— Господин оберст,  эту  церковь  большевики  разрушили в двадцатых годах. Я видел развалины. Русские молятся по углам в своих домах перед изображением Бога и с постоянно зажжённой...
— Да, я знаю. Жаль.
Полковник молчал, но не заканчивал разговор.
— Господин оберст, я предлагал вам священника из Елизарово, потому что знаю его лично.
— Откуда вы его знаете?
— Это выглядит невероятным, но тот священник спас мне жизнь. В последнем бою.
— Ах, вот как?
Отто живо представил, как в маленьких серых глазах полковника за толстыми круглыми стёклами очков сверкнуло удивление.
—  В таком случае я... пожалуй, скажу. Ваш священник убит.
— Как! — вырвалось у Отто.
— Как? Его переехал танк. До свидания.
Трубка скользнула по шерсти кителя, прорываясь короткими гудками. Отто вспомнил, что с лета несколько раз собирался после совещаний в штабе заехать в Елизарово, чтобы встретить священника и поблагодарить. Он вспомнил взгляд его чёрных глаз — скорбный, прожигающий и устремлённый куда-то за крест, нашивки и пуговицы — вглубь его груди...
«Что он там увидел?» — подумал Отто, укладывая телефонную трубку на рычаг телефона. Опять стало неприятно и неуютно от этого взгляда.
«Ры-р-р-р!!» — зарычал кто-то за окном. По стеклу заскрежетали ногти.
«У-у-у!»
«Эрих!» — с неудовольствием подумал Отто.
Он отодвинул тяжёлое, волокущееся по полу маскировочное полотно. В первое мгновенье свет из кабинета выхватил решётку за окном, потемневшие от испуга глаза швагера и впалые щёки. Эрих рассмотрел фигуру капитана, взвился от радости  и рассмеялся, удерживаясь тонкими посиневшими от холода пальцами за кованые прутья. Он изображал собаку, которая спрыгнула с постамента и теперь лезла в кабинет коменданта.
— Эрих! Сюда! — резко взмахнул рукой Хаген. Шутка лейтенанта была неуместна.
— Отто, хватит сидеть! Пойдём, пройдёмся по парку. Вечер только начинается. Ночь будет лунная. Здесь такая красота!    У меня кое-что имеется, — швагер откинул правый борт расстёгнутой шинели и указал на карман.
Хаген приложил палец к губам и дал знак рукой.
— Сюда!
Голова лейтенанта пропала. Теперь в свете из его окна были видны чёрные следы сапог, уходящие от веранды по белому лугу к мраморному памятнику собаке и обратно. Небо вдали над ротондой тёмно синело, и ещё можно было разглядеть длинные уши пса и круглый лоб, очищенный от снега.
«Это он снег смёл!»
Следы заносило снежной крупой.
Только недавно был август... Вспомнилось утро, когда ему померещились партизаны... Как потом он стоял у края веранды. С зелёного луга веяло дурманящим запахом свежескошенной травы. И далеко, за памятником собаке, ближе к пруду, на лугу махал косой мужик в телогрейке. «По приказу главного врача». «Ш-ш-шых».
В дверь стукнул Франц, но она сразу же распахнулась. Эрих, отодвигая испуганного писаря с пакетом в руке, шагнул к Хагену, готовый обнять за плечи.
— Отто! Какая погода! Я гулял весь день. Красота. У нас стреляли в парке.
— Лейтенант Шмидт! — строго отчеканил Отто.
Эрих так резко выпрямился, что козырёк фуражки сполз  к бровям. На Отто смотрели уставшие от постоянной и невысказанной боли глаза молодого лейтенанта.
— Это... что за вид?
Эрих чуть ослабил напряжение в плечах, но смотрел на капитана с непониманием и возрастающей обидой.
Шинель лейтенанта Шмидта была застёгнута лишь на последнюю пуговицу. Шарфа не было. Меж двух раскрытых обшлагов проглядывал незастёгнутый воротничок мундира. Бордовые кулачки прятались вглубь рукавов.
— Лейтенант Шмидт, я должен сделать вам замечание. Разденьтесь и приведите себя в порядок, — произнёс капитан, отворачиваясь и указав пакетом в сторону вешалки в углу.
«Эрих, боль моя», — думал он, разрезая пакет костяным русским ножиком. «Но эта боль... живая». На листе бумаги из штаба оказалось всего шесть строк.
«Вам предписывается... та-ак... в целях окончательного решения вопроса о пребывании русского медицинского учреждения на территории... та-ак... обеспечить организацию инспекционной проверки... не совсем понятно... полковник Кёниг... гауптштурмфюрер СС Отто фон Лемке».
«Это кто же составляет такие донесения?» — усмехнулся Отто, для чего-то сворачивая в трубочку лист вместе с конвертом. «Окончательное решение вопроса... Хрустальная ночь?»
Полковник Клаус Кёниг был ему симпатичен. Небольшого роста, с круглой, почти полностью облысевшей головой, добрыми внимательными глазами за толстыми линзами роговых очков, он чем-то походил на тестя, Вилли Шмидта. Правда, Шмидт был на голову выше, и, кажется, невозможно было найти что-то общее между старым прусским офицером и оберрегирунгсратом (24) из мюнхенского бургомистрата. Но общее было во внутренней неторопливой рассудительности, когда за несколькими словами угадывалось то, что оставалось невысказанным, придержанным на время или не решённым до конца. Отто любил разговаривать с ними и изредка встречать на себе их похожие ободряющие или испытующие взгляды.
«Что-то случилось?» — думал он, быстро охватывая всю работу комендатуры за последнее время.
«Ничего».
«Значит, не стоит напрасно нервничать».
Он расправил трубочку листа, сложил его вчетверо и вложил в жёлтый конверт. В углу у вешалки происходило какое-то движение. Отто с удивлением увидел, что Эрих, стараясь не шуметь, в растерянности перед вешалкой поднимал руки к фуражке, трогал свои красные от мороза уши, касался воротника, хватался за одну и ту же верхнюю незастёгнутую пуговицу, но раздеться не мог.
«Эрих, мой мальчик!» — Отто быстро подошёл, приобнял тощую фигуру лейтенанта и расстегнул одну единственную последнюю пуговицу на его шинели внизу.
— Да! Да! — Эрих дрожащими руками ухватился за полы, снял шинель, фуражку, накинул их на рога вешалки и, не оборачиваясь к капитану, протянул озябшие руки к печке, обхватив её и уткнувшись в белый горячий фаянс своим лбом.
— Эрих...
— Отто, это пройдёт. Мне сказала доктор Воробьёва, что всё восстановится. Только... Только в течение нескольких месяцев. Это — моторизованная афазия. Совсем не смертельная вещь...
— Моторная.
— Да, моторная. Я же говорю. Только у меня, — Эрих выдавливал из себя слова, — может не быть этих месяцев. Через несколько дней отпуск заканчивается. Меня выпишут из лазарета. И тогда куда? На фронт?
— Эрих, где твои перчатки? Неужели опять потерял? Капитан развернул полы шинели. Чёрные кожаные перчатки торчали из левого кармана.
В плечо капитана уткнулся горячий лоб. Эрих вцепился тонкими пальцами в его рукав, пуговицы, карман и, задыхаясь, плакал. Тёплая волна поднялась к груди. Отто обнял молодого офицера и заговорил совсем другим, забытым, тем самым голосом, когда такой же узкий лобик касался его груди, и руки Кэт трогали его.
— Эрих, успокойся. Ну. Скорее успокойся. Прошу тебя. Ты же офицер!
— Да-да, — он нехотя опустил руки, отвернулся и накрыл лицо платком целиком, промокая у глаз.
— Эрих, ты никуда не уйдёшь отсюда.
— А через неделю? — быстро спросил он через платок.
— Через неделю ты или останешься в моей роте, или продолжишь лечение в лазарете. Я об одном тебя прошу.
— Правда? — к капитану обратились глаза, полные детской радости. — Отто, мне становится лучше. Я раньше не мог писать. Это приводило в отчаяние. Как можно служить офицеру, не умеющему читать и писать! А вчера, представляешь, ночью я писал! Исписал несколько листов. Но под утро... опять стал забывать.
 
В лицо Отто пахнуло неприятным запахом изо рта лейтенанта.
— Ты обедал сегодня?
— Конечно! Как я ел! Сегодня был чудный Eintopf (25)!
Отто с жалостью оглядывал  острые  скулы,  впалые  щёки и уши, красные от мороза и кажущиеся большими. Бирюзовые глаза с поминутно расширяющимися зрачками не оставались в покое.
«Eintopf сегодня не было в меню. Опять фантазирует».
— Эрих, ещё раз запомни! Перед выходом из лазарета всегда подходи к фельдартцу Краузе. Так ходить по территории нельзя! А теперь посиди.
«Он говорит, когда волнуется, так же, как его сестра. Как вода в мелкой речке журчит и взбивается, налетая на камни», — думал Отто, открывая вторые двери в канцелярию.
Перед ним в самом центре помещения, разрушая порядок, мешая проходу, вызывая неудовольствие больше всего своим... невозмутимым видом, стояла доктор Воробьёва. Её валенки, тёплый платок, старый, местами заштопанный полушубок — были в снегу. Надежда Александровна молча медленно отделяла концы платка и сдвигала его с темени назад. На Отто глядели голубые прозрачные спокойные глаза русского врача.
— Франц!
Франц уже стоял рядом.
«Вот это типичное русское варварство. Явилась без вызова и без записи. Она вообще не вправе здесь находиться. Явилась, бравируя своим преклонным возрастом и готовая даже к... смерти, но только чтобы высказать своё! Спекулирует на нашей деликатности и культуре. Да как смотрит! Как у себя дома».
— Франц, скажи Гельмуту, — с холодом говорил  капитан, продолжая с неприязнью рассматривать посетительницу и мокрый паркет вокруг неё, — пусть доставит мне мой столик, хлеб и ветчину, которую я вчера купил. И приготовит кофе.
— Так точно, господин капитан! Она...
Отто махнул рукой и неохотно сдвинул голову в сторону русской женщины.
— Doktor Vorobyova, der Empfang ist heute geschlossen. (Доктор Воробьёва, на сегодня прием закрыт.)
Он широко оглянулся; может, всё же заметит в канцелярии переводчицу. Её нигде не было. Пришлось говорить медленнее и подбирать простые предложения. Русский доктор немного говорила по-немецки.
— Ich bitte Euch, die Regeln einzuhalten. Und es ist okay. Typisch F;r Deutschland. Und Sie sind jetzt in diesem Land. Zur;ckweisen. (Я прошу вас соблюдать дисциплину и порядок. Свойственный Великой Германии. А вы находитесь сейчас именно в этой стране. Возвращайтесь назад.)
Напоследок захотелось всё же добавить что-то жёсткое.
— Ich hoffe, Sie verstehen das Wort «Zur;ck». (Надеюсь, вы понимаете слово «назад»?)
Надежда Александровна спокойно смотрела в лицо офицеру. Она давно ничего не боялась. Она боялась только одного, что из-за волнения будет опять задыхаться и не сможет связно отвечать.
— Ja, Herr Hauptman. Ich wei;, das Wort «zur;ck». (Да, господин капитан. Я хорошо знаю слово «назад».)
Капитан дал знак  Францу выпроводить  русскую и ушёл  в свой кабинет.
Дверь за ним закрылась со знакомым маленьким скрипом  в конце.
Надежда Александровна подняла голову к потолку. Осмотрела стены, портрет Гитлера над столом писаря, подоконник, рамы, выкрашенные в розовый цвет, и снова с дрожью у подбородка оглядела канцелярский стол с немецкими бумагами. Всё вокруг казалось загаженным чужой проклятой отвратной жизнью. Часы, которые из вестибюля были перенесены сюда и стояли в углу — большие старинные напольные часы, — были натёрты до блеска. Внушительное медное блюдце маятника ходило бесшумно. Часы, починенные немцами, теперь казались чужими и неуместными здесь. Они были родными, когда стояли в вестибюле и не ходили.
— Доктор... — робко начал Франц.
— Laden Sie hier die ;bersetzer. (Пригласите сюда переводчицу), — скомандовала Надежда Александровна.
Писарь вздохнул и вышел.

; ; ;

Отто глубже сел на диван, с удовольствием прислонился     к спинке и широко откинул на неё руку.
Теперь Эрих был виден как бы со стороны, целиком. Отто удерживал себя, чтобы не коснуться его плеч и торчащих углов лопаток.
— Какая восхитительная ветчина! Никогда не ел такую, — Эриху трудно был говорить. Есть так хотелось, что доедая уже второй большой ломоть белого хлеба с несколькими полосками душистой пармской ветчины, нужно было выбрать момент, когда рот будет свободен.
— Где такую берёшь?
— На днях маркитанты приезжали. Мой денщик знает, что мне нужно. А твой денщик? Не отвечай. Ешь.
Отто ещё раз пробежал глазами текст донесения.
«Странно. Для чего к нам едет служба СС?»
— Спасибо, Отто. Я ведь сегодня и не ел вовсе.
— Эрих, скажи, тебе лучше? Есть польза от работы русских медиков?
— О, да! — перебивая, заговорил Эрих. — Отто, у меня прошли головные боли. Совсем прошли. Ты не представляешь, как это мучительно — ходить каждую минуту с головой, на которую будто надели пыточные чётки боли.
— Да. Но... разве это было основное?
Эрих задумался. Было непривычно смотреть, как он замер и стал спокоен. Потрогал край пустой тарелки и грустно улыбнулся.
— Кто знает, что основное, а что не основное. Что мучит больше, а что нет.
— Но ты же раньше слышал голоса.
— А я и сейчас их слышу.
Глаза Отто расширились от изумления.
— Я слышу. И даже... Я не рассказывал никому, но сегодня рыжеволосая русская медсестра делала последнее вливание, и я ей всё рассказал.
Он нахмурился.
— Но это потом. Самое страшное тишина.
Отто молчал, думая, что Эрих не может найти слов.
— Я выздоравливаю и... нехорошо мне.
— Как?
— Постараюсь объяснить.
Перед капитаном сидел, согнувшись к столику, худой и измученный молодой лейтенант, похожий на отстающего студента первого курса университета. Больно было смотреть на растерянность и нервные порывистые движения офицера.
«Боже, что с ним сделала болезнь!»
Отто вспомнил испускающего счастье вокруг себя, подтянутого, блистающего сапогами, пуговицами и погонами молодого свежеиспечённого обер-фенриха (26) на последнем прощальном вечере в родительском доме. Он так хотел на войну. Почти все в этом доме ненавидели наци, но не могли налюбоваться на желание воевать и побеждать врагов Германии у младшего Шмидта. И, конечно, танец. Долгий вальс со своей сестрой. Плакал старый Шмидт. Плакала Frau Schmidt. И даже Отто почувствовал, что этот миг ещё сыграет свою роль в его жизни.
— Отто, ко мне через день приходит доктор Воробьёва, русская старушка. Она... так разговаривает со мной... Мне трудно подобрать слова. Она расспрашивает, объясняет мне мою болезнь. Но не это. Она всё делает... с очень личным переживанием. Словно я её близкий человек, и она... так же мучается моей болезнью, как и я сам. Вот! Я сначала не верил. Но проходит день. Я же вижу, что она это делает не лично со мной. Это какая- то странная связь профессионального интереса и личного переживания. И ещё что-то. Нет у нас таких слов.
Эрих с тревогой посмотрел на капитана.
— Я вчера это так ясно увидел.
— Что?
— Понимаешь, Отто, — он словно углубился в себя, — я болею уже больше двух месяцев. Вначале совсем плохо было. Говорят, я был отрешён от окружающего. Да. Потом прошло. Потом... то, что случилось.
— А что случилось?
— Пожалуйста... Я всё скажу. Для этого я и шёл к тебе сегодня. — Он глубоко вздохнул и засопел, удерживая подступающие слёзы. — Отто, дело не только в русских. Хотя... Эти голоса. Это не просто голоса. Воробьёва, рыжеволосая молодая медсестра, у которой я убил мужа... Отто, пойми, я уже третий месяц не слушаю радио, не читаю газет, не знаю, что происходит вокруг. И не... нагружаюсь этим. Я не знаю, что происходит на фронте. Так странно, как будто фронт сейчас во мне. Мне нехорошо. Отто, пойми, я стал плохим офицером. Как я могу воевать?
— Эрих, что-то я...
— Ну, Отто,  во  мне  нет ненависти  к  врагу...  Слова  есть, а ненависти нет. Как мне воевать... — наконец с усилием вытянул из себя.
— Очень просто.
— Как?
— Без ненависти. Выполнять свои обязанности.
— Смеёшься. А как же мои мысли?
За дверью что-то происходило. Наконец послышалась громкая речь русского врача.
«Нет. Это действительно нужно решить окончательно», — Отто резко встал и двинулся в канцелярию, готовый к самым жёстким действиям. Распахнул одну дверь, другую.
Все замолкли. В помещении канцелярии собралась безобразная толпа. В центре стояла доктор Воробьёва. Она обеими руками опиралась на берёзовую трость перед собой и походила на гору. Лицо её было красно от спора. Франц и Гельмут стояли рядом, наскакивая с разных сторон. Справа уже подошла Helen, но она не успевала переводить. В дверях показалась грузная фигура гауптфельдфебеля Майера.
Отто выпрямился и набрал воздуха в грудь. Он ещё не знал, что сейчас скажет, но то, что это будет резкое обращение к русскому врачу, попирающему все правила делового этикета, — было несомненно.
Неожиданно русская его опередила.
— Herr Hauptman, ich bitte Sie (Господин капитан, я очень прошу вас), — Надежда Александровна начала твёрдо, так, как только что разговаривала с писарем и денщиком. Но запнулась.
— Лена, переводи. Господин капитан, дело безотлагательное. Только поэтому я вынуждена так настойчиво добиваться возможности обратиться к вам.
— Переводишь?
Теперь врач говорила спокойнее.
— Сегодня в три часа дня мы выпустили для уборки территории нашего больного Тимофея Зарубина. Ваши... эстонцы взяли его что-то донести до мусорных контейнеров. Нам так сказали больные. Но сейчас почти шесть вечера. Больного нет. Мы обошли всю округу. Возле контейнеров следы крови. Я вас очень прошу, скажите, где наш больной. Вы знаете, должны знать, что здесь... творится.
— Ты переведи как-то... по-другому. Мне уже плохо от всего этого.
С каждым словом обида и напряжение спадали, и доктор становилась обыкновенной озабоченной хлопотами «русской крестьянкой». Так её часто называл про себя Хаген.
Все слова были переведены. Хаген смотрел на Воробьёву. Воробьёва смотрела на капитана и даже виновато улыбнулась.
— Отто, — послышался тихий голос за спиной, — его убили. Эрих был за порогом его кабинета и говорил негромко.
— Я же тебе говорил. Патруль возле мусорных контейнеров застрелил его.
«Завтра приедет комиссия! — ударило в голову. — Это может быть совершенно нежелательно».
Капитан оборотился к стоящим в канцелярии. Нашёл глазами Майера.
Гауптфельдфебель локтем подвинул Воробьёву и шагнул вперёд.
— Господин капитан!
— Надя, кажется, они его убили, — тихо на ухо проговорила переводчица.
— В 18 часов я готовился быть у вас с отчётом за сегодняшний день. И доложить в частности и об этом. Русский больной относил бачки с остатками пищи к мусорным контейнерам. Вместе того, чтобы выполнить поручение, он полез  внутрь  и стал... поедать мусор. Остатки пищи после завтрака 2-го и 3-го взводов. Естественно, наш патруль сделал ему замечание. Лазить по помойкам запрещено, и все об этом знают. Однако этот больной... оказал сопротивление. Теперь стрелку Фишеру придётся приводить свою шинель в порядок. По больному был открыт огонь.
Всё благополучно разрешилось. Отто с облегчением смотрел, как Frau Helen переводила.
— Они застрелили его у контейнера. Говорят, что Тимоша полез внутрь за едой и не вылезал.
— Как...
— Ну, вот так. Сволочи.
— Тимошу? Убили? — старушка всем телом тянулась к лицу Елены Вадимовны. Смотрела в самые глаза. Одною рукой схватилась за обе её руки.
— За что? — спросила она с возрастающим волнением.
— Доктор Воробьёва! Слушайте меня! Frau Helen, прекратите... возню и переводите. В том, что произошло, вы несёте прямую ответственность. Именно вы. Персонально, — Отто демонстративно сделал перерыв и запрокинул голову. Каждое слово, как звук выстрела, сжимало старую женщину. Она с испугом смотрела на коменданта.
— И не нужно картинных жестов. Три месяца назад! Три! Месяца! Вам была поставлена задача произвести уничтожение никчемных жизней посредством милосердной смерти в вашем корпусе. Больные уже давно должны были умереть. Без мучений. Тихо. Без боли и страданий. Эти существа не имеют права на жизнь. Право на жизнь должно быть заработано и обосновано, а не признано в качестве догматического постулата. Три месяца назад вам фактически было дано основание для уничтожения незаслуженных жизней. Что сделали вы? Вы кормили их и кормите сейчас! Отдаёте им свою еду. Варите какие-то... коренья. Сейчас эти существа влачат жалкое существование. Вот результат вашего труда. Вы даже лечите их! Думаете, мне неизвестно? Вы продлеваете их страдания. Разве это соответствует клятве Гиппократа? Ваш больной оказал открытое сопротивление патрулю! Безумство! Вы довели психически больных до безумия! После этого спрашиваете, где больной? Вы не смеете больше ничего требовать от нас.
— Он говорит, нечего было их кормить. Пусть бы сразу сдохли, — сказала Helen и посмотрела на Хагена.
Капитан давно знал, что русский язык... особенный. Но такой короткий перевод его красивого выступления... выглядел неприличным.
— Alles? (Всё?)
Helen поспешно добавила.
— Да, Надя, он говорит, что вы и виноваты.
Надежда Александровна давно уже всё поняла. Руки дрожали и попеременно похватывали трость. Что она скажет в больнице. Своим. Больные узнают. Спросят: «За что убили Тимошу?». Только он знал рецепт «лекарства от греха»... «Нарой корней послушания, собери цветов душевной чистоты, нарви листьев терпения...» Дальше она не запомнила. И не успела записать. Ноги не слушались. Слёзы лились сами собой.
Отто, всматриваясь в сморщенное от горя лицо старой женщины, поразился внезапной мыслью.
«Она переживает... так глубоко? Переживает о том, что не имеет соответствующего значения. Любая здоровая овчарка принесёт больше пользы, чем неполноценные и неспособные жить в обществе балластные существа. Как можно позволить себе так переживать... Она сама  нездорова,  если  так думает  и чувствует. Значит, все они — без разбору любящие друг друга, — все должны быть утилизированы. Никто не должен знать, что так можно жить. Что такие люди есть на земле. Что это     в принципе возможно. Нет этого. Сказки. Фантазии русских писателей. Это противоестественно и этого следует бояться, как чумы. Тогда будет порядок».
— Где он?
Отто в рассеянности смотрел на доктора и прослушал вопрос, переведённый Helen.
Ответил Майер:
— Как где? Контейнеры  с  мусором  вывезли  на  полигон и сожгли.
— Надя, они его сожгли с мусором.
Надежда Александровна открыла рот и перестала дышать. Из последних сил она захотела посмотреть на Хагена, на эту немецкую рожу и запомнить её навсегда. Наконец она подняла глаза на коменданта и испугалась. На неё глядели стальные блестящие от напряжения зрачки, расширяющиеся от какой-то нехорошей мысли.
«Совершено рациональное действие, — думал Отто. — А она плачет, как будто убит её сын. Это... неправильно. Но я же вижу это!»
Он смотрел в серое морщинистое лицо старушки.
«Или я наблюдаю то, чего нет? Вероятно, это какая-то специфическая реакция. Личная. Слабая испуганная женщина. Рабский страх перед нами».
Было найдено естественное и очевидное объяснение. Капитан постепенно успокаивался. Его взгляд скользил по грубым швам залатанного полушубка, крупным поблёскивающим каплям воды на валенках и тёмным мокрым пятнам на паркете.
Воробьёва отступала. Дело было решено.
Он повернулся, остановился перед стоящими навытяжку смешными фигурами примерно одного роста — лопоухим писарем Францем и длинноносым денщиком Гельмутом.
— Herr Hauptman, bitte (Господин капитан, прошу вас), — донёсся до него слабый голос. Пришлось обернуться в последний раз.
Воробьёва что-то вполголоса наговаривала переводчице.
— Господин капитан. Она убедительно просит Вашего соизволения допустить сотрудников больницы к месту, где... его выбросили. И... жгли. Чтобы собрать останки и захоронить.
— Что-о? — Хаген в первый раз за сегодняшний день повысил голос до окрика.
— Что хоронить? Кучу сожжённого мусора? Вы понимаете, что говорите?
Она понимала. Он это видел.
— Идите и прекратите драматизировать!
Невозможно было... оставаться. Словно убегая от чего-то, он двинулся к распахнутым дверям своего кабинета. Чьё-то касание остро кольнуло сердце. Он ненавидел! Ненавидел не унтерменшей. Он ненавидел то, что не понимал и не мог понять.
На пороге остановился.
— Гельмут! Где кофе?


23 Оберст — полковник.
24 Оберрегирунгсрат — действительный статский советник.
25 Eintopf — густой суп, который варится на воде или бульоне.
26 Обер-фенрих — звание военнослужащих, готовящихся к службе в качестве офицера.