Ремейк. Глава 8. Мафия

В двери ввалился тщедушный, но шумный человек, лет пятидесяти, в телогрейке, валенках и ушанке, с торчащими, как у зайца ушами. Гость говорит и раздевается одновременно, балансируя на одной ноге, пытаясь удержать под мышкой внушительный бутыль с самогоном:
— Сосед! Ты, бля, не прав… гость к тебе пожаловал, а ты, бля, не зовёшь в гости, чё за х**ня?
— Не матерись, ты, х**путало — гость человек интеллигентный, что о нас подумает? — уже обращаясь к Инкерману, Игорь поясняет, указывая на гостя, —  это Братка, наш радист-любитель, матерщинник в законе и бабник запаса. У нас материться не очень принято, но он из неисправимых, извини. А Браткой зовут потому, что склероз от пьянства — не помнит как кого зовут и всех «братками» кличет.

— Яша, — представился Инкерман, пожимая неугомонному Братке руку, маленькую и жесткую.
Братка заглядывает ему в глаза и сейчас Инкерман замечает, что выглядит он старо: передних зубов нет, а круглое, монголоидное лицо морщинистое и тёмное, как печёная картошка.
— Братка, ты его не слушай, сам он в запасе — столько девок приезжает в путину, я бы их всех полюбил, да силов нема, а они тут все по одной лярве сохнут. Она им не дает, вот и дружок его… — тараторит неугомонный монголоид.

— Завали хлебало, тему перемени, — довольно резко обрывает Братку Игорь. Инкерман первый раз видит злость на его лице, но через секунду оно уже принимает свое обычное выражение. Братка продолжает извиняющимся тоном, открывая бутыль:
— Братка, прости, в разговор ваш влез, не буду перебивать уважаемых людей — вот налью всем, а то у братки рябиновка хорошая, но слабая, напиток бабский, а у меня первак ого-го!
— Расскажи, Яш, как там столица? — спрашивает Игорь.

— Столица живёт ожиданием неведомо чего: музыканты  альбомы записывают на Западе, девушки выходят за иностранцев замуж и уезжают. Все слушают «Голос Америки» и «Би Би Си», почти открыто. Севу Новгородцева все знают, а членов Президиума ЦК КПСС уже нет, понимаете?
— Да чё тут понимать, братка: я вот коротковолновик имею, но на х … зачем мне Би Би Си?  Станцию в Приморском не доделали, так у нас даже телевизор не показывает. У нас иностранцев ещё сто лет не будет, чё они тут забыли? Росомахи есть у нас, а иностранцев — нету. Водки нету — не продают, пидормоны. И правильно — мы сами теперь можем производством продукта первой необходимости заниматься. И на экспорт будем самогон гнать, алеутам, браткам нашим меньшим. Так-то братка, — Братка выпил, закусил селедкой и вытерся рукавом старенькой «олимпийки».

— Хорошо вам, наверно, ничто не отвлекает от размышлений. Белое безмолвие… электричество еще отрубить…—  размечтался Инкерман.
— И бухать в темноте, размышлять: где бы чё с****ить, — Братка сам смеётся над своей шуткой, ловко заполняя стаканы, спрашивает Инкермана, — братка, а ты-то чем занимаешься?
— Я? Как сказать, я – вольный художник. Вообще-то музыкант. Потомственный, но бесталанный и ленивый.  «Гнесинку» закончил. Мать там преподает, а отец —  физик, по всему миру ездит. Он в своём мире, не с нами.

— Да ну? И на чём играть можешь?
— Заканчивал по классу фортепиано, но могу на любых клавишных.
— Братка, а на аккордеоне можешь слабать?
— Ну почему нет, не на концертном, конечно уровне…
Братка, недослушав, бросается одеваться:
— Братва, я мигом! К Андреичу за инструментом и назад!
Хлопнула дверь. Игорь, смеясь:
— Ну, держись Яша, сейчас придет мафия в полном составе, и нам живыми отсюда не уйти.
— Что еще за мафия? Якудза?
— Хуже, Яша, гораздо хуже — это наши балагуры-алкоголики, возмутители полярной ночи, — Инкерман хотел чокнуться с Игорем и выпить, но Игорь останавливает его, — не торопи события, у тебя ещё все впереди.

Явилась «мафия». Кроме знакомого уже Братки: Андреич с немецким аккордеоном — скромный лысый увалень лет 45, маленький и дерзкий Бурят неопределенного возраста, с наколками в виде перстней на каждом пальце и похожий на Кикабидзе — Сулико. Все представились, расселись вокруг стола. Братка разливает по стаканам. Инструмент старый, но отличный. Красные бока сияют, как у сказочного зверя, покрытого перламутровой чешуёй, пожелтевшие от времени клавиши отливают благородством оттенка слоновой кости. Инкерман сначала нерешительно и коряво наигрывает какую-то французскую шансонетку, смутно похожую на «Indifference», но пальцы сами собой освоились, и безо всякого перехода полилась мелодия вальса из «Берегись автомобиля», а потом «La Vie En Rose» Пиаф.

Инкерман прервался, чтобы перевести дух. Мафия дружно бросается его обнимать, все пытаются пить с ним на брудершафт. Инкерман почувствовал состояние отрыва, как на квартирном концерте в каком-то питерском творческом притоне — играет всё подряд: от гимнов советской эпохи до Баха. Все поют хором, особенно старается Сулико. Танцуют, снова пьют, падают замертво. Спят прямо на полу, правда, музыканта укладывают в постель, на диван, с любовью и заботой, которую Инкерман никогда в своей жизни ранее не испытывал. Как ни странно, голова утром не болит, только шатает от слабости. Так продолжалось несколько дней.  Каждый день гостей становится всё больше. Угар принимает поистине раблезианский размах, с единственным перерывом на охоту, которую измочаленный Инкерман проспал на нартах, на оленьих шкурах, под двумя постовыми овчинными тулупами, отрубившись на кристально чистом морозном воздухе. И вот однажды…