Батник

Мой брат был модником. Его пубертат выпал на середину семидесятых, и на голове он носил роскошное «афро».
- Анжела Дэвис! – кричал ему наш политически подкованный папа. – Усатая Анжела Дэвис!
В слове «уссатая» папа нарочито протягивал «с», хоть и был, как любой кадровый военный, за краткость - долгим разъяснениям предпочитая мат, а уговорам - приказ.
Впрочем, брата это не останавливало. 
- Я в этом в школу не пойду! – категорично заявлял он, отвергая прорезиненные ботинки фабрики «Красный треугольник» и требуя себе туфли на «манке».
И это в Вятском-то захолустье, где основными видами обуви являлись болотные сапоги из коллекции «осень-весна», кирзовые - из коллекции «грязь-лето», и валенки из коллекции «зимний ад».
Лишь отпетые транжиры и франты могли позволить себе юфтевые, они же яловые сапоги. И уж совсем мясники и секретари райкома - хромовые.
А тут вдруг микропор! Штаны клёш! И приталенный батник!
- Ватник тебе, а батник! – справедливо горячился отец.
А мама, уравновешивая в семье скандальный градус, говорила:
- Но если ребёнку хочется батник, почему не сшить ему батник?!
И ходила по знакомым в поисках выкроек.
Так в нашем доме появились: мел и лекало, а также пахнущая нефтью, высокомодная, индийская ткань в ядовито-жёлтый цветочек.
Пятен та ткань не боялась, кислота её не брала, а открытый огонь лишь плавил. При случайном же прикосновении к ней, ткань могла так шарахнуть током, что дотронувшийся легко становился тронувшимся со вздыбленными волосами по всему телу.
И всё же, заземлившись калошами, мама ту импортно-дефицитную вещь умудрилась как-то раскроить, хоть и шиньон над её головой при этом практически парил, а крепившие его шпильки искрили.
Словом, за батник мама взялась плотно и решительно. А вот брюки она доверила Алевтине - особе в семье весьма спорной. Мама называла Алевтину модисткой, папа – «мудисткой». Мама говорила, что Алевтина шьёт, папа - что вышивает.
- А то я не знаю, как она вышивает в своём потребсоюзе! – выкрикивал он.
И мама отвечала:
- Ну и что! Зато, она обшила всю Галю!.. Два выходных платья из гардины, роскошный пеньюар из пододеяльника...

Короче, брюки возложили на Алевтину, торжественно передав ей отрез синей, шерстяной ткани.
- Чистая шерсть! Чистая шерсть! – не могла нарадоваться мама приобретённому сокровищу. – Смотри, аж двадцать процентов чистой шерсти!
- Тридцать! – отвечал на это мой модный брат. - Скажи ей, что клёш нужен тридцать сантиметров. Не меньше!
- Да ты же в них утонешь. Давай сделаем хотя бы двадцать!
- Тридцать!
В итоге они сошлись на двадцати пяти, при условии низкой талии, широкого пояса, и раздвоенных боковых швах.

Мне же вся эта портняжная суета в доме очень даже нравилась, и я ежедневно открывал для себя что-нибудь новенькое. К примеру:
- Мам, мам, а что такое пройма? - вопрошал я, крутясь вокруг непрерывно строчащей машинки.
- Прорезь, – не отрываясь от шва, отвечала мама.
- А декольте?
- Тоже.
- Так у Алевтины что – две прорези?
- В каком смысле?
- Ну, папа сказал, что у неё глубокое декольте и бездонная пройма.
- Прорва! – спешно выкрикивал отец из спальни. - Я сказал, что она бездонная прорва. Столько денег мы в неё вбухиваем!

А ещё я очень любил «фурнитуру». И лингвистически, и предметно.
- Фурниту-ура! – повторял я, словно Кощей, корпя над блестящими пуговками, крючочками, петельками и булавочками… - Фурниту-ура!
Булавочки мне нравились особенно. Причём не английские - безопасные, а именно портновские - опасные. Ими была утыкана, похожая на ёжика, подушечка, и я частенько выдёргивал их из неё, дабы всласть пофехтовать, представляя себя при этом то графом де ла Фер, то Д'Артаньяном.
И однажды, даже сам себя такой шпажкой пронзил!
Совершив неловкий выпад, я эффектно растянулся на ковре, и вонзившаяся в мою стопу булавка, обломалась.

Всё произошло так стремительно, что я даже не успел испугаться. А вот, когда мама закричала: «Лёня, я не могу её достать! Лёня, я её уже не вижу!», вот тогда я и побелел от ужаса.
А на мамин всхлип: «Господи, только бы она не вошла в кровоток, и не двинулась дальше!», стал отчётливо ощущать в себе колющие передвижения.
- Мама, она уже здесь! - вскрикивал я, указывая на вздымающийся от переживаний пупок.
– Мама, она меня сюда колет! – хватался за сердце.
В общем, всю дорогу в больницу игла во мне носилась, словно бешеная, внезапно оказываясь то справа, то слева, то под ребром, то под ложечкой.

- Да тут она, тут! – рявкнул доктор, которому эта миграция уже порядком поднадоела: - На месте она, но резать надо!
- По куда?! – всхлипнул я.
- Покуда торчит.
- А по куда она торчит? По сюда?! – указал я на щиколотку. - Или по сюда? – чиркнул по колену, уже полностью смирившийся с неотвратимой «одноногостью».
- Мамаша, поймите, я не психиатр, я – хирург! - процедил доктор, и пошёл за пилой. По крайней мере, я был в этом абсолютно уверен.

Когда же он вернулся с эмалированным лотком, я, изумившись, спросил:
- А пила где?! – и, увидев в лотке шприц, заверещал, как ужаленный.
- Мамаша! - гаркнул доктор. – Мне надо его обколоть, держите, мамаша!
И мама стала меня держать.
А когда выяснилось, что обкалывать мне собираются даже не попу, а то место, где скрывалась сама игла, им пришлось приглашать и папу. Я же, словно Д’Артаньян в трактире, перевернул им весь процедурный кабинет.
И всё же с иглой меня благополучно разлучили, о чём свидетельствовали три коричневых стежка на стопе.
Таким вот символичным образом и завершилась эта швейная эпопея.
 
- Когда вернёмся, - говорил папа, резко дёргая рычагом передач, - я всё это твоё ателье... всё это вонючее тряпьё... вместе с тобой и твоей Алевтиной, вышвырну на помойку!
- Только попробуй, - отвечала на это мама, - и я сама тебя вышвырну!
Но придя домой, вышвырнула всё же ателье.
Так из нашей жизни исчезли мел и лекало, а также фурнитура, выкройки и обрезки огнеупорной, индийской ткани в ядовито-жёлтый цветочек. 

А сшитый мамой батник брат надел на танцы один единственный раз.
- Снимите! – простонал он, вернувшись, мокрый от пота, с уныло обвисшими усами и опавшим «афро». - Снимите с меня это скорее!
И мы, сняв с него батник, узрели стёртые до крови соски...
- Ватник тебе, а не батник! – сказал на это отец и пошёл на кухню за спиртом.