Метаморфоз

Брр, какая холодная, дождливая осень! Пожалуй, укроюсь здесь – в пустой палатке. В дни городской ярмарки мне и близко к ней не подойти – пахнет пирогами, кипит самовар, каждый желает получить здесь свою порцию тепла – а в день непраздничный только ветер её гость. Хотя теперь не он один, с виду суровый он оказался настолько любезен, что согласился впустить меня в своё одиночество. Мы с ним чем-то похожи, нас никто нигде не ждёт. Ну что ж, брат, будем знакомы! Я Сосиска, в прошлом собака. Как ты, наверное, успел заметить, мой хвост совсем облезлый, как у старых бродячих псов, не пропустивших ни одной драки. Мне и самой он противен. В общем, лишний раз хвостом не виляю, извини, держусь спокойно, без выражения чувств. Но всё же, хвост не спрятать, не могу же я постоянно напротив тебя сидеть, в глаза заглядывать, словно заискиваю перед тобой, мне и бочком к тебе повернуться хочется, и гавкнуть хоть разок, в конце концов. А тут сразу он – хвост плешивый, и вся правда, замурованная в душе, как в темнице, наружу рвётся. Взглянешь на него – паспорт показывать не надо, и так понятно, потрёпанная я псина, видавшая ещё твою бабушку.
Вот только не надо меня жалеть! Слышишь? И слёзы, слёзы утри. Бабушку жалко, понимаю. А меня, меня не жалко тебе? Ведь я знать не знала твоей бабушки, мне от роду лет пять или шесть. А что такое шесть лет для собаки? Тьфу, ерунда! Вот, посмотри на мой язык. Что скажешь? Сухой? Вот именно сухой, а всё почему? Не от старости, от болезни высох. Она пожирает меня изнутри, словно червь, особенно ненасытна она по ночам. Тоска! Самый тяжкий недуг преданного пса. Ах, ты не знал об этом? Да что ты вообще знаешь о жизни собачьей?
А я тебе расскажу о ней, как умею, по-собачьи, и пусть мои слова, полные отчаяния и страдания, подобно последнему крику утопающего матроса, врежутся в твои уши, а если вдруг так случится, что рассказчик из меня получился недурной, даст Бог и в самое сердце.
Человек за бортом умеет плавать, море взрастило его как сына, в воде он бесстрашен и чересчур уверен в себе, но если ноги его стянуть верёвкой, а к её концу привязать тяжёлый булыжник, как ни старайся, одному ему не справиться со стихией. Нужна сила, изворотливый ум другого, зачастую лучше постороннего человека. Найдётся ли среди членов команды матрос, обладающий подобными, далеко нередкими качествами? Конечно, и не один. Да только на корабле все свои, нечужие друг другу люди, поэтому и не чувствуют угрозы, нависшей над головой брата. Они привыкли замечать лишь то, что на поверхности, думать только о том, что существует, вне всякого сомнения. На самом же деле в глубине скрыто много больше, чем им кажется. Они уверены, что их товарищ и не тонет вовсе, а забавы ради решил народ напугать, вот и разыгрывает трагедию как на сцене в театре. Шутник он и есть шутник, в море и на суше, в беде и в радости. Нет ему ни веры, ни жалости. И только, когда он полностью уйдёт под воду и не вынырнет через пару минут, на лицах моряков, всё это время спокойно наблюдавших за предсмертными муками, впервые появится выражение полной растерянности, а некоторые, самые опытные из них уже понимают, что жестоко ошиблись, но человека не вернуть, слишком поздно.
Был у меня хозяин Ромка – мальчишка добрый, тихий. Я ещё щенком слепым ползала по полу, а он уже любил меня, просто потому что я есть. А когда подросла – другом его стала: команды выполнять научилась, в мяч играть с ним по вечерам, словом узнала, что такое счастье, и с чем его едят. Собачье счастье – это когда ты нужен. Ну, а едят его, конечно, с сосиской. Ромка сосисками меня баловал, каждый вечер после игры в мяч, украдкой от родителей, приносил мне одну или две. Как же я радовалась: хвостом виляла, на задние лапы вставала. Тогда-то он и переименовал меня из Стрелы в Сосиску. Нелепая для собаки кличка, а мне нравилась. Родители у него строгие были, на вид оба высокие, худые, с ввалившимися щеками: сосиски они не ели. Мне пожалеть их хотелось, а не играть с ними в мяч, оттого и не любила. Это всё, что я могла сказать о них в те далёкие дни. Как я поняла позже, внешность говорит о многом: о чистоплотности внутренней, отказе от излишеств, твёрдости в убеждениях. Но в то время я ещё не догадывалась об этом, возможно, по причине своей собачьей неопытности или, возможно, природной глупости. В общем, я, как те матросы с корабля, видела только внешнюю оболочку, и если наружность человека мне не нравилась – бежала без оглядки, будто всё знала о нём. Именно такое чувство у меня возникло к Ромкиным родителям: освободиться, спастись от чего-то, сама не знала от чего, иначе возьмут за горло, придушат.
Мы с Ромкой  были лучшими друзьями: других друзей, кроме меня, у него не было. Большую часть времени он проводил дома, и только по выходным дням мы гуляли в парке под присмотром родителей. На детской площадке он мало общался со сверстниками и вовсе не потому, что ему было не интересно с ними играть, как мне казалось, его останавливал взгляд родителей, причём я видела, что они откровенно боялись за него и вместе с тем мучились, пытаясь скрыть от людей свой страх. Если бы не он – я бы точно убежала от них. Но когда последнее готова отдать за мальчишку, когда луна не в помощь, еда не в радость – разве можно жить без него?  Я не могла его оставить, понимаешь? А прошло время, он оставил меня.
Помню, сидела как-то раз ночью на крыльце, смотрела на небо. Вдруг вижу, комета летит, хвост у неё длинный белый, как у соседской собаки. Через доли секунды она скрылась, должно быть, упала где-то в лесу, недалеко от нашего дома. Я вскочила, хотела бежать за ней, но тут цепь натянулась, ошейник шею сдавил – не пускают меня, так дёрнулась я ещё пару раз, да и легла на пол, поскулила немного и заснула. Утром Ромка вышел на крыльцо, по шее меня потрепал, с цепи снял и палку мне кинул. Как положено верному псу, я сразу за палкой бросилась, в зубах её несу и думаю, что палка, конечно, хорошо, но комета всё же кому-то другому досталась: кто на воле живёт, а не на привязи сидит, кто не на поводке гуляет и лапу подавать не умеет. Вот такая она, собачья жизнь: удача с неба падает, да мимо рта летит.
Ромкины родители много работали – я кушала вкусно и сытно: на завтрак и ужин – каша, на обед – мясо. Но всё же моим любимым лакомством оставались сосиски из Ромкиных рук. В общем, благодаря полному животу, у меня всегда было чем угостить заглянувших в гости друзей. Когда кусок не последний – поделиться им труда не составляет. Знакомый воробей ни по одному разу за день наведывался ко мне за добавкой. Был он ужасно болтлив и знал всё обо всех, как положено маленькой любопытной птице. Он-то и открыл мне правду о Ромкиных родителях. Оказалось, Ромка был им приёмным сыном. Как я поняла из рассказа воробья, сразу после рождения его поместили в дом детских слёз, так называют место, куда люди отдают нелюбимых детей. В возрасте шести месяцев от роду нынешние мама и папа забрали Ромку оттуда. Он, маленький и беспомощный, тыкался носиком в разные стороны, там, где приласкали, туда и пошёл. А ещё воробей рассказал мне, что Ромкин папа, ну тот, настоящий, который забыл его в доме детских слёз, снова полюбил его и жаждет найти, чтобы уехать с ним в другой город.
С того момента, как я узнала от воробья эту историю, ни одной ночи не спала, стерегла сад, дверь, окна, Ромкин сон от нападения теперь уже известного мне, странного человека. Не понимаю, как можно сначала не любить, а потом вдруг полюбить. В собачьей жизни так не бывает. Если любишь, то навсегда, до последнего вздоха.
Как бы то ни было, к концу лета незнакомец не объявился. Моя жизнь продолжала идти своим чередом: палка, цепь, мясо в тарелке, бессонные ночи на страже и, конечно, вкусные Ромкины сосиски после игры в мяч.
Осенью Ромка пошёл в первый класс. В тот день с самого утра все в доме суетились, в спешке позавтракали, нарядили Ромку в чёрно-белую форму, после чего мама срезала с клумбы красные астры. Мне показалось жестоким губить цветы, которые только распустились. Но я собака и обязана всю жизнь молча терпеть поступки человека, даже если этот человек срезает мои любимые цветы. Поэтому я спокойно наблюдала за происходящим, нисколько не сомневаясь, что буду провожать Ромку до школьных дверей. Ух, как же я рассердилась на его родителей, когда меня решили оставить дома. Почему им можно на праздник, а мне опять на цепи сидеть. Что ни говори, а справедливостью в собачьей жизни и не пахнет. Мне ничего не оставалось, как вилять хвостом и смотреть им вслед, пока они не скроются в тени аллеи. Я помню глухой металлический звук, долетевший до меня из глубины сада, когда захлопнулась дверь калитки. Они ушли, а я легла на траву ждать. Прилетел мой друг воробей, мы, как обычно, вместе позавтракали кашей, и тут произошла странная вещь. Я впервые в жизни почувствовала своё сердце, оно трепетало, перед глазами вдруг потемнело, и я перестала слышать щебетание воробья.
Когда я открыла глаза, то увидела перед собой лицо Ромки, он улыбался мне и ласково трепал по шее. Я уснула и проснулась уже вечером, на улице было темно, одинокий фонарь горел в саду; окна дома казались чёрными, несколько минут я напряжённо прислушивалась, внутри никто не разговаривал. Они не вернулись.
Два маленьких существа, мы жили бок о бок в надежде познать безусловную любовь. И нам это удалось: поровну, без упрёков и борьбы, тихо, честно. Он был смыслом моей жизни, её началом и концом. Если бы странный человек всё же приехал за ним, чтобы увезти с собой, мои острые клыки прокусили бы ему горло. Но никто не приехал – Ромка был спасён, чтобы сентябрьским утром остановилось его и моё сердце. Они погибли втроём как семья, как одно целое.
***
Что стало со мной? Собачья жизнь оборвалась в один миг. Я скиталась по улицам города, что-то ела, где-то спала, а ночами выла в компании таких же заложников собственного облика, как и я. Мне казалось порой, что я могла встать на задние лапы и заговорить голосом человека.
Ох, ветер, много зверей, птиц, людей я встречала, и каждый, сам того не ведая, чему-то научил меня. Недавно мой друг воробей сказал фразу, которую я, лишь испытав муки голода, смогла понять верно: «Боль утраты необратимо изменяет внешность, способность чувствовать и мыслить, но в то же время проявляет в страждущем сердце дар помогать нуждающимся». Я вспомнила Ромкиных родителей.
Ветер, ветер, от чего ты дуешь с такой силой, что гонишь меня прочь. Твоя могучая рука вот-вот схватит палатку и с гневом швырнёт в круговорот пыли, сухих листьев и мусора, а поднявшийся вихрь понесётся по улицам города, сметая на своём пути неугодных тебе бродяг вроде меня. Но я пока ещё здесь, забившись в угол палатки, слушаю твой хриплый голос, он напевает мне унылую песню. Внезапно она прерывается гневным рыком, вырвавшемся из твоей холодной груди, но стоит только тебе взять высокую ноту, как ты уже не рычишь, а тихонько плачешь, словно сам просишь пощады. Я начинаю думать, что ты успел полюбить меня, но умоляю, не удерживай, отпусти. Все твои уловки – напрасный труд. Я уйду не оглядываясь: мне не за что и не за кого зацепиться. И если однажды ты пожелаешь дунуть мне в морду, чтобы напомнить о себе, если тебя вновь одолеет нужда говорить со мной или отеческая забота – как-никак ты старый, а кто стар, тот отец – превратить меня в бесполезную обузу, знай, я вновь отвергну тебя, повернусь спиной как дочь к обезумевшему отцу, который не верит, что она навсегда покидает родной дом. Не печалься, ветер, не один ты отверженный. Я помню, как-то раз, лежала в тени старого дуба; по улице со стороны площади еле плёлся сгорбленный старик, он опирался рукой на трость, которая в ритме шага стучала по асфальту. Поравнявшись с деревом, он посмотрел на меня с явным сочувствием, словно  разделял моё горе, его худая морщинистая  рука протянула мне пирог с картошкой. Я быстро проглотила угощение и увязалась вслед за стариком. Не пройдя и десяти шагов, он остановился и указал мне тростью в сторону дуба; я побрела назад, покорно склонив голову и считая себя виноватой.
Чужие тревоги, страхи, разочарования – я больше не сочувствую тем, чьи сердца они наполняют. Я иду вперёд одна, но если сможешь понять – ты со мной. Только не удерживай меня, отпусти! Умоляю!
Как ты думаешь, ветер, я всё ещё размышляю по-собачьи? Я боюсь, что сама не понимаю своего положения (тут я замечаю кошку, она прячется от дождя под навесом торговой лавки, лишь только завидев меня, кошка бросается бежать).
– По-собачьи, – нежно шепчет ветер.
Я знала, что ты поймёшь.
***
Я всегда любила смотреть на небо: хрупкое, лёгкое, загадочное, далёкое – вечное. Когда его оттенки не совпадали с моими чувствами, я начинала громко лаять, наивно полагая, что небо меня услышит, и палитра красок мгновенно преобразится. Всякий раз, когда я пыталась противостоять естеству неба, понимала, что и оно в свою очередь ожидает от меня послушания и метаморфоза, точнее, скорейшего приспособления к новой не собачьей жизни. Сегодня я заметила широкую красную полосу, которая простиралась до самого горизонта, оттесняя в стороны бледно-сиреневые облака; словно залитая кровью бездна, она нагло зияла на обозрение всем, кто её наблюдал, и только избранные могли разглядеть её дно. Увы, я видела плотный красный цвет. Что видел ветер, я не знала, однако догадывалась: он постепенно стих.
– Небо, что ты хочешь сказать мне? – обратилась я сегодняшняя к себе ещё не рождённой. Ни ответа, ни приговора не последовало. – Видимо, я слишком жалкое существо.
Мои глаза, устремленные вверх, какое-то время оставались неподвижны. Но вскоре уличный шум отвлёк меня от размышлений и вернул на землю.
– Что будешь делать? – неожиданно спросил ветер.
– Откуда же мне знать, куда ветер подует, – ответила я.
***
Крик человека, лишившегося шляпы, сроден лаю дворовой собаки, у которой прямо из пасти умыкнули дичь. Без натуги унесённая порывом ветра, не утяжелённая мыслью, шляпа кружила по площади, пока не утонула в грязной луже, быстро напитавшись чёрной водой, она обмякла и прогнулась. Я лежала в углу палатки и смотрела: тяжёлые двери здания открывались и закрывались, человек без шляпы, несколько брезгливо поглаживая себя по голове, удалялся от входа; остальные же, направлявшиеся к дверям, не замечали произошедшего с ним и его шляпой крушения, что, впрочем, весьма обычно для вереницы разрозненных, наполовину живых тел. Они шли медленно, оберегая себя от случайного падения, как если бы оно влекло за собой смерть. Входившие внутрь были похожи друг на друга: плечи опущены, сухие глаза выражали нездоровую печаль, беспокойную, никогда ранее не знавшую воли; по выходе из здания, наоборот, их глаза были устремлены вперёд, плечи расправлены, лица выражали спокойствие и надежду.
– Что же там внутри? – гавкнула я.
В этот момент откуда-то сверху раздался громкий звон. От неожиданности я вздрогнула и подняла глаза к небу, в нём по-прежнему зияла красная бездна, вот только её цвет, как мне показалось, стал более насыщенным, кровавым.
– Небо ответило мне. И это может означать только одно, я должна войти внутрь, –  пронеслась в голове мысль, когда я уже бежала по направлению к дверям.
***
Быстро проскользнув между ног людей, я оказалась внутри. Там было темно, и только многочисленные маленькие, словно рассыпанные бусины, огоньки давали немного света. Не успела я осмотреться, как чей-то ботинок ударил меня в правый бок. Ветер дунул в морду – дверь за мной захлопнулась.
Исцеление невозможно: я не человек и у меня никогда не было шляпы. Но я и не собака: носом не чую хозяина, мой друг – ветер. Кто я?
Дождь закончился, из-за тучи проглянуло солнце, я взглянула на крышу отвергнувшего меня дома. И – о, чудо! Яркий свет, отражённый от её золотых шляп, ослепил меня; его лучи согревали, мокрая шерсть обсохла, в глазах появился живой блеск. Значит, вовсе не обязательно быть внутри, чтобы вернуть дух. Достаточно просто поверить: если одна дверь закрыта, то есть и другая, та, что распахнётся передо мной. Я мчалась навстречу Ромке.
***
– Мне жаль её, – прочирикал воробей, когда в очередной раз рассказывал печальную историю слетевшимся на площадь птицам, – Сосиска была настоящим другом.
В это время мальчик, проходящий мимо за руку со своей мамой, спросил у неё:
- Мам, как ты думаешь, о чём так весело щебечут птицы?
– Я не знаю, сынок, – ответила она, - Люди не умеют понимать язык зверей и птиц.
– Я хочу научиться этому.
– Посмотрим, – сказала мама и улыбнулась, с нежностью глядя на сына.