Сиреневый май

    Моему  учителю. В 2019 году Павлюкову Андрею Алексеевичу исполнилось бы 100 лет.
 

    Прошло много лет, даже десятилетий, но детские воспоминания о слепом учителе пения всё чаще тревожат мою душу. Учился я тогда в начальной школе…
    Первого сентября классная руководительница сообщила нам:
    – Ребята, в этом году у вас будет новый учитель пения. Зовут его Павлюков Андрей Алексеевич. Он воевал, танкист, горел в танке. Потерял зрение. Прошу вас, будьте внимательны к нему, ведите себя достойно.
    И вот по расписанию урок музыки. Мы расселись в кабинете. У доски стоял стул, на нём лежал баян. Директор школы завела под руку мужчину в чёрных очках с белой тросточкой.
    Мы замерли. Глазами пожирали учителя. В наших маленьких головах не укладывалось: как слепой человек будет преподавать музыку, вести классный журнал, ставить оценки. Как он справится с нами, сорванцами? Как узнает, кто поёт Петров или Сидоров? Кто вышел к доске? Тишина стояла такая, что жужжащая муха на стекле, казалось, билась в барабан, а не в окно.
    Учитель вызывал учеников к доске, знакомился. Просил спеть или повторить несколько нот. Потом что-то прокалывал на твёрдом листе небольшим шильцем. Он вёл себя так, как будто всё видит, что происходит в классе и кто перед ним стоит.
    Мой сосед по парте что-то бубнил себе под нос, но я не слушал его. Всё моё внимание было приковано к учителю.  Дошла очередь и до меня. После прослушивания  Андрей Алексеевич сказал, что  мне нужно обязательно петь в школьном хоре. За  чёрными очками не было видно его глаз, но при малейшем шорохе или шёпоте в классе, казалось, что он смотрит именно на нарушителя дисциплины. Я был напряжён. Моё сердце билось так громко, что, думаю, его слышал даже учитель. Он взял меня за руку и  вдруг неожиданно спросил:
    – Серёжа, ты сидишь в правом ряду на последней парте?
    – Да!
    – А рядом с тобой си–дит…, – учитель снял очки и посмотрел закрытыми глазами на мою парту.
    Весь класс повернулся и уставился на новенького ученика-второгодника. Уши и лицо его побагровели. Он встал и неуверенным голосом ответил:
    – Я Петя Петухов.
    – Вот и познакомились, говорун! Ты повторно постигаешь науку четвёртого класса?
    – Да…
    – И начинаешь учебный год с замечаний. Учителя всё видят, всё слышат и любят всех вас. Петя, полюби и ты себя и будешь хорошо учиться. Полюби своих сверстников, друзей, родителей, и ты станешь уважаемым и счастливым человеком.
    Эти слова учителя-фронтовика, обращённые к Петьке, врезались мне в память на всю жизнь. А с учеником Петуховым стали происходить удивительные метаморфозы. Он стал не только хорошистом, но и старостой класса. А ещё – и моим другом.
    Хотелось побольше узнать об учителе пения. Но его всегда сопровождали учителя: в класс приводили и уводили после урока.   Задержать его нашими расспросами не удавалось. Но мне повезло. Школа готовилась к проведению военно-спортивной игры «Зарница». Все суетились: обустраивали стадион, спортивную площадку для соревнований. И наш класс вместо урока пения   привлекли к трудотерапии. 
    – Кто желает сопровождать Андрея Алексеевича? – спросила калассная.
    Я поднял сразу две руки, не дав другим опомниться. Петька удивлённо посмотрел на меня и тоже поднял руку.
    – Хорошо. Вы, – обратилась к нам классный руководитель, – идёте в учительскую за учителем и вместе спускаетесь во двор. А остальные на стадион расставлять флажки.
    Мы сели на лавку болельщиков, учитель – в середине. Смотрели на футбольное поле, где старшеклассники тренировались, бросали деревянные гранаты. Петька вертелся, подавал мне какие-то знаки.
    – Побегайте, ребята. У вас есть полчаса. Я вас позову, но не уходите далеко, – сказал Андрей Алексеевич.
    Он достал часы, ощупал и щёлкнул ими.
    – Петька, хочешь, беги. Я тут побуду, – зашептал я. Друг развёл руками и умчался к одноклассникам. – Андрей Алексеевич, давно хочу вас спросить, но…
    – Не стесняйся, спрашивай! – учитель взъерошил мои непокорные вихры. Его обожжённое, покрытое рубцами лицо засияло открытой мальчишеской улыбкой. Чёрные стёкла очков показались мне добрыми карими глазами. Я почувствовал, как невидимая нить объединила нас, двух мужчин. Один из которых – учитель, ветеран, не раз смотревший в лицо смерти. Другой – дворовый мальчишка, который только начал постигать этот мир.
    – Мне и всем ребятам в классе кажется, что вы всё видите, а слепым притворяетесь.  Например, на прошлой неделе, помните. Петька нам рассказал, что фильм классный про басмачей идёт. Видел уже, но ещё бы раз посмотрел.. Надо только с урока сбежать. Стыдно мне, конечно, но в кино хочется.   Договорились, если он незаметно выскользнет за дверь, то и мы с Танькой Боженовой следом. Петухов специально оставил дверь в класс приоткрытой, чтобы она не скрипнула. В середине урока он на цыпочках крался к двери. Затаив дыхание, всем классом наблюдали за его передвижением: уйдёт или не уйдёт. Крутили головами: то на вас, то на Петьку. А вы были заняты прокалыванием своего таинственного журнала. Он уже выставил за дверь свой портфель, ещё мгновение… он – в коридоре. И вдруг: «Петухов, закрой дверь, сядь на место!» Ваш строгий голос обрушился на нас, как снег на голову. Петька грохнулся в дверях, закрыл их,  по-пластунски приполз к парте. А портфель так и остался в коридоре.
    – А на какой фильм хотели сбежать?
    – «Белое солнце пустыни».
    – В учительской много о нём хорошего слышал. Если вам хочется, то обязательно сходите, не откладывайте, но не за счёт знаний, получаемых в школе, – учитель помолчал. – Жаль, не смогу его увидеть, только если послушать… – Улыбнулся и продолжил: – Серёжа, никому не рассказывай, пусть это будет наш секрет. Я действительно ничего не вижу. Но могу сказать, что человек, лишённый зрения, лучше слышит окружающий мир и улавливает даже еле заметное дуновение ветерка.  Поэтому твоего друга Петьку я вычислил сразу, как только он перекрыл свежий воздух, поступающий из коридора.
    –  А время, время как вы видите на часах? – не унимался я.
    – Это совсем просто! У меня особенные часы, сделанные на заказ. – Учитель вытянул руку, на запястье показался большой циферблат. Провел по стеклу, нажал сбоку, и на моих глазах откинулась крышечка-стекло. Он положил указательный палец на оголённые стрелки и определил время с точностью до минуты. – Вот, Серёжа, никакого фокуса. Всё просто!
    Любопытство было сильнее приличия:
    –  Как оценки нам ставите, как вы пишите? Не могу понять!
    – А вот этой науке, брат Серёжка, я учился не один год! Слепым, ненужным никому инвалидом быть не хотелось. До войны я начал учиться в институте, хотелось закончить его, потеряв зрение, лишился этой мечты. Но однажды сказал я себе: «Нет! Не для того я воевал четыре года в танке, чтобы как слепой крот, безмолвно рыть землю и ждать своего конца. Я ведь человек!» – Казалось, что учитель смотрит прямо на меня. – Узнал, где и как можно научиться читать и писать, используя рельефно-точечную систему Луи Брайля. Это француз, ему было всего пятнадцать лет, когда потерял зрение. Он разработал специальный шифр, где для изображения букв используются шесть точек. Представляешь, шесть точек! Это и буквы, и цифры, и ноты, и знаки препинания! Продавливаю шильцем бумагу – пишу – и оставляю на ней бугорки. «Писать» приходится с обратной стороны листа. Текст пишется справа налево, затем страница переворачивается, и текст читается слева направо! – Андрей Алексеевич опять взъерошил мои вихры. Засмеялся. – Удовлетворил твоё любопытство?
    – Вот здорово! А вы институт закончили?
    – И институт закончил, и музыку пишу для слепых одарённых детей.
    Меня понесло:
    – А про вас в школе говорят, что ваш танк горел,  вы ослепли и надели чёрные очки. После госпиталя снова фрицев бить пошли, так они вас боялись, потому что вы в очках видеть стали лучше, чем они! Это правда?
    Мой вопрос до слёз рассмешил учителя. Он снял очки, вытер платком промокшие глазные рубцы, потом ответил:
    – Да нет, конечно! – Немного помолчав, улыбнулся, вздохнул глубоко и заговорил: – Горел наш танк не раз. А при штурме Берлина активизировались панцерфаустники. Они стреляли по нашим танкам из своих одноразовых гранатомётов ото всюду: из окон, из подвалов, с крыш, из-за угла. Но мы продвигались вперёд. Братья пехотинцы и мы уже видели впереди Рейхстаг. Хотелось МИРА, ПОБЕДЫ, скорее УВИДЕТЬ родных. Только темнота   удержала нас от наступления. На ночь устроились в брошенной квартире, танк – во дворе. Сели за стол, зажгли свечу и стали есть. Вдруг кто-то чихнул в шифоньере.  Схватились за оружие, приготовились к стрельбе. «Хенде хох! Руки вверх!» – крикнул я и шумно передёрнул затвор автомата. Дверь шкафа медленно со скрипом открылась, и мы увидели в тусклом пламени свечи глаза ребёнка. Это был мальчик лет десяти-одиннадцати, почти как ты. Чумазый, с испуганным взглядом, он вылез и поднял руки. На нём были порванная солдатская куртка и шорты. Стал что-то быстро бормотать по-немецки, поглядывая на стол. Я понял, он голоден. Усадили его рядом, дали хлеба. После каждого откусанного куска он говорил: «Гитлер капут!»; и, не разжёвывая, проглатывал. Мы смотрели на него и молчали, даже забыли про еду. Видно, в ту минуту каждый вспомнил дом, детей, братьев…Я принёс из танка свой баян, с которым не расставался все четыре года войны. За песнями, воспоминаниями и рассказами мы так и встретили рассвет. Тот далёкий, победный, мой последний рассвет сиреневого мая, который я видел своими глазами… Всё загрохотало с  ещё  большей силой. Небо стало красным от битой кирпичной пыли, а воздух – вновь горьким и едким от пороховых газов. Вперёд мы продвинулись не более ста метров. Сзади в корпус танка влетел огненный заряд. Ослепительный свет жаром обдал меня. Я ослеп и потерял сознание. Очнулся уже в госпитале. Темнота. Кто-то рядом разговаривает. Пытаюсь пошевелиться, а тело ноет и не слушается. «Андрей, очнулся?» –  узнал  знакомый голос своего механика танка. Я сжал его руку. «Победа! Победа, товарищ командир! – обрадовал он меня. – Германия капитулировала! Братья пехотинцы поймали того фаустника, что наш танк спалил. Сдали его в комендатуру. Оказался тот самый пацан, что в шкафу сидел, которого мы кормили. У него там и панцерфауст был запрятан.  А баян ваш в целости и сохранности доставлен в госпиталь. Только вот немного от огня верхние клавиши почернели, а так с виду всё целёхонько осталось. Не переживайте, товарищ командир». Механик растянул меха, и я услышал родной голос своего боевого друга.  Мне захотелось быстрее стать в строй и ощутить под пальцами опалённые огнём войны кнопки. На поправку быстро пошёл. Скоро в палате играла музыка, собирая половину госпиталя. Я играл и думал: «Кому я нужен слепой с изуродованной душой и телом?» Плакать хотелось. И вдруг прозрел – нужен. Родным своим нужен. Вот тебе, Серёжка, нужен. Дружку твоему Петьке нужен. А за Берлинскую операцию наш экипаж представили к Орденам Славы, а мне Орден Отечественной войны первой степени дали.
    Учитель замолчал.
    – А у нас вокруг школы много сирени. Сейчас так красиво цветёт, а пахнет… – не знаю, для чего я это сказал.
    Прибежал Петька с веткой сирени в руках.
    – Никак сиренью запахло?  Только запах и помогает «увидеть» тот победный сиреневый май, – сказал Андрей Алексеевич и улыбнулся.
    – Да я аккуратно веточку отломал. В классе поставим, – стал оправдываться мой дружок.
    – Всё хорошо, Петя, не переживай, – успокоил его учитель.
     Мы повели  бывшего танкиста в школу.
    Я заглянул в класс, подошёл к лежащему на стуле баяну. Осторожно провёл рукой по обгоревшим кнопкам. В дверях появилась физиономия Петьки.
    – Ты что тут баян трогаешь?
     – Эх, Петька! Для нас это просто баян, а для Андрея Алексеевича это настоящий боевой друг.