Бегство в Египет

Александр ГЕРАСИМОВ

БЕГСТВО В ЕГИПЕТ
ИЛИ ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК Я ЧУТЬ БЫЛО НЕ УМЕР, НО КАКИМ-ТО ЧУДОМ ОСТАЛСЯ ЖИВ

I
В Египте я оказался в результате ошибки. С большой скидкой, практически даром, были куплены билеты. Мы с моей верной женой погрузились в медный аэроплан и вылетели из грязной петербургской зимы в розовый, наполненный мёдом воздух Синая. И главное дело — я ничего, как был в невменяемом состоянии, так всю дорогу и продремал. Едва меня по прибытии растолкали, настолько богатырским был мой сон.

Жена же моя единоутробная прямо очень распереживалась, поскольку летать для неё — нож в сердце вострый. Она вцепилась побелевшими пальцами в подлокотники кресел самолёта лоукостера и представила, что держит крылья железной птицы, не давая ей развалиться в воздухе. Всегда так делает, когда мы летаем на какие-нибудь курорты минеральных вод…

История эта берёт своё начало некоторое время назад в Свечном переулке нашего славного Города.
 
Или даже не так — самый старт этому необыкновенному приключению был дан в Колокольной улице, в Свечном же сделалась его квинтэссенция. Мы с женой в поисках приключений вышли из таксомотора на Колокольной, а надо было нам в Свечной. Но причине перманентного ремонта дорог в месте назначения нам было никак не десантироваться. А зима была обыкновенно какая — как всегда. Дрянь зима, со снегом и дождём. Не то, что нынешние зимы, когда снега можно добыть только в холодильнике. То пойдёт снег, то растает. И не просто растает, а превратится в эдакую гадкую серую кашу. А после всё это дело подморозит.

Отчего на улицах сделаются такие, знаете, необыкновенные ледяные дыры в форме человеческих ног, которые пробили ледяную пульпу да так и застыли. И дыры надо сказать довольно глубокие, выше щиколотки, а кое-где даже по самое колено. Чтобы ходить по такой улице нужно иметь определённую ловкость. Нужно быть профессиональным акробатом, чтобы продвинуться хотя бы на метр.

И вот, вставивши ногу в очередную такую ледяную дыру, я вдруг потерял самообладание. Вот, только что оно было, и вдруг я его потерял. Вместе с равновесием я утратил его, своё самообладание. Я буквально перестал держать себя в руках. Что-то такое во мне надломилось, вместе с хрустом косточки. Моей, между прочим, ножной косточки. Вывернув лодыжку, я практически лишился одной ноги.
И вот я остановился, задрал голову вверьх и завыл. Страшным голосом завыл я в небеса. Так завыл, что со стен близстоящих домов посыпалась штукатурка, а потревоженные звуком моего нечеловеческого голоса вороны, подобно чёрным молниям, взмыли в небеса, вот, как я завыл, государи мои!

Подоспевшей мне на подмогу жене я сообщил, что жить так больше не могу и мне срочно надобно выпить водки. А иначе я до смертоубийства могу дойти, вот как мне надо выпить… И тут вдруг в груди моей зашевелился ангел. То есть, это ангел-хранитель мой так всё ловко устроил, что в нагрудном кармане зазвонил телефон…




II
Строго говоря, началось всё задолго до того, как мы с женой оказались в ледяном плену непроходимых торосов Свечного переулка.
Завершалось XX столетие. Девяностые катились к закату. Но мы почти не замечали перемены времян. Ибо бухали. И бухали по-черному. Никак нельзя было остановиться. Поскольку выпивать каждый Божий день, да помногу, сделалось у нас, как бы это сказать… доброй традицией. Как это обыкновенно бывает у англичан, во главе с их некрасивой королевишной Елизаветой II. Вроде смены караула у Букингемского дворца. Традиция, короче, вот и весь разговор. От такой привычки ум вечно был на измене, тело же постепенно приходило в негодность. Что, в общем-то, немудрено. Потому что спирт сушит мышцы и туманит мозги.

Время неслось вскачь. Событие погоняло событием. Одно лезло на другое. Какие-то бесконечные путчи, конкурсы красоты, смены кабинетов, дефолты с ваучерами, революции, танки, баррикады, семибанкирщина… и всё это под армянский коньяк, шотландский виски и русскую водку. И голландский спирт «Royal», конечно — без него картина была бы неполной. Играли мы на этом «рояле» долго да истово. Много тогда наших в этой битве полегло. Выжили самые крепкие.

День начинался с тяжкого похмелья и заканчивался очередным кутежом. Если бы в то время на нашу Автономию напал лютый коронавирус, мы бы его просто-напросто не заметили, до того были проспиртованы. От скверного алкоголя люди подыхали сотнями. Притом мы не унывали. Потому как это казалось нормальным, так существовать. Тем более, несмотря на то, что страна задыхалась от собственных испражнений, как Иов на гноище, пёс его знает — как-то легко было жить. Прежние тяжкие оковы уже пали, а новых нам ещё не успели навесить. Не сгруппировались ещё власть предержащие. Да и не до того им было. Растаскивали народное достояние по кусочкам.

Ну и вот. Как я уже сказал, тело не желало выносить сверьхнагрузки. Организм стал давать сбой. То один шуруп из гнезда вылетал, то другой. Но Бог — слава Ему! — устроил нас с большим запасом прочности, и члены, хоть и со скрипом, но каким-то чудом продолжали свою работу. По-хорошему надо было бы притормозить, сходить в поликлинику, сдать анализ кала и ужаснуться. Но здоровьем своим мы тогда не были озабочены. Заняты мы были. Пили, как не в себя, от страха быть погребёнными под обломками самовластья и не успеть написать на них наши скорбные имена.

И вот я от такого пития совсем почти потерял человеческий облик. Сделался похож на Навуходоносора в изгнании. На отставной козы барабанщика стал я походить. И одновременно на охуевшую от тоски чайку Джонатан Ливингстон. Как только жена меня терпела — ума не приложу. Кстати будет сказать, как раз в эти годы я вступил в Союз Художников. Одно это уже о многом говорит.

Измученный организм требовал перемен. Он требовал смены ритма, физических упражнений и дыхательной гимнастики. Он требовал спасения. Вот чего требовал мой организм, а вовсе не того, что я ему давал…




III
И вот в таком, практически переломленном пополам состоянии я приволок свой организм в Свечной переулок. Побей меня Бог, не помню, какого пса мы там забыли. Должно быть что-то важное привело нас с женой в эти центральные Палестины, раз, невзирая на скверную погоду, мы сковырнулись с насиженного места, уехали с уютной Петроградской стороны Города и потащились в район проклятого Невского проспекта.

В те годы Невский был просто ужасен. Городское правительство, водимое профессором кислых щей, папашей печально известной в будущем телеведущей Ксюши Собчаг, первым, а заодно и последним мэром Петрограда-Ленинграда-Петербурга, было озабочено всем, чем угодно — торжественными приёмами по поводу прибытия очередных зарубежных гостей, балами новоиспечённой аристократии, выборами почётных граждан, организацией конкурсов красоты — но только не приведением в порядок главной магистрали Города.

Летом, осенью и весной по тротуарам и проезжей части проспекта носились гонимые ветром красочные упаковки зарубежного товара, порожние банки из-под кока-колы и мятые бумажные стаканчики. Срач был невообразимый. В редкости можно было увидеть на улице человека с метлой. Легче было встретить человека с ружьём.

Зимой же проспект и прилежащие к нему улицы просто не убирались, одичавшие дворники и дорожники надеялись на силы природы и на то, что нападавший на дорогу снег укатают колёса автомобилей и несчастные прохожие по улицам люди утопчут его своими ногами. В результате всё пришло в тот вид, который был описан мной выше.
И вот стою я, значит, и вою на полную луну… Хотя, кажется, это всё происходило днём. Но всё равно, стою и вою. А в груди пульсирует телефон Nokia.

У всех тогда, кажется, Nokia была. Такая, неубиваемая, модели 3110. Хороший, кстати, аппарат. Он и сейчас со мной. В том смысле, что валяется где-то в ящике комода. Я иногда достаю его, полюбуюсь, протру мягкой тряпочкой для ухода за линзами очков и кладу на место. Поскольку раритет. Может ещё пригодится, когда настанут уж совсем трудные времена. Типа тех, какие описаны в зарубежном кинофильме блокбастере «Безумный Макс».

В том, хорошем «Максе», 1979-го года выпуска. Там ещё в главной роли занят ёбнутый на всю голову красавчик-актёр Мел Гибсон. Который, кстати будет сказать, ещё недавно был женат на русской девушке… забыл как её зовут. Оксана Григорьева, кажется. А он сам из Австралии. Так она, эта Оксана, родила ему девочку, а после кинула его через пупок на все деньги. Отсудила чуть ли не половину состояния. Или что-то вроде того. Русская потому что.

Мы, русские, иначе не можем. Хуже евреев. Во всяком случае все другие про нас так думают. Вот это вот всё — водка, селёдка, молодка, балалайка и пляшущий на цепи медведь. А я просто хотел сказать, что всё в мире взаимосвязано. И русские бабы — лучшие. По своей знаю. Уж повезло так повезло! Красавица, каких поискать и не найдёшь. И добрая такая. Четверть века вместе и всё не надоест. Чудеса!..
Но я, кажется, отвлёкся. И вот, значит, вою я, словно солдат, у которого патроны кончились, а телефон звонит…


IV
Жизнь алкоголика прекрасна и удивительна. И расцвечена электрическими огоньками, какие получаются, если внезапно удариться головой о дверную притолоку или выпить залпом стакан разбавленного пополам с водой голландского спирта Royal. Конечно, скажете вы, ведь Royal годен скорее для заправки примуса, нежели для приёма внутрь в качестве бодрящего напитка. И будете правы. Однако мы нимало не заморачивались такой мыслью. Ибо присланный с Запада спирт был крепок, сравнительно дешев и разливался в симпатичную зелёную литровую бутылку, запечатанную красной и золотой пробками. Из одного литра этой жидкости для протирки унитазов при известном старании можно было получить примерно четыре бутылки превосходной водки. Экономия?.. Факт!

Кто-то, соблазнённый блеском затычки, выпивал исключительно «королевский золотой» Royal, что есть пошлая тавтология, другие же, считавшие такое поведение слишком изысканным, предпочитали «красную шапочку».

Рецептов по очистке зарубежного алкогольного продукта от сивушных масел было множество. Одни прогоняли жуткую голландскую спиртягу через промышленные угольные фильтры; другие процеживали «напиток богов» сквозь ставшие модными тогда дамские прокладки; третьи доводили его до температуры кипения в скороварке и тут же, чтобы спирт не лишился полезных витаминов, выключали огонь; четвёртые бросали в бутылку таблетки аптечного активированного угля, свято веря в то, что он вберёт в себя всю гадость, и процедура эта убережёт их от изжоги. И от смерти заодно.

Но всё это было пошлость и самообман. Потому мы просто разводили Royal водопроводной водой в пропорции 50/50 и, тем успокоившись, приступали к его употреблению.

Моя добрая матушка просила меня послать ей к празднику несколько бутылок этого чудесного нектара. Поскольку в провинции пили что ни попадя и травились прямо через одного. Чтобы совсем не пить, такая мысль в голову никому не приходила. Но если бы и пришла, то её сочли бы абсурдной. И действительно, что за бред?..

Так вот, чтобы хоть как-то скрасить грубость напитка, мама разбавила его не водой, но домашними фруктовыми консервами. Спирт мгновенно вступил в реакцию с компотом и получилось нечто дрожащее, студнеобразное, притом со зловещим фиолетовым оттенком. Но мы не привыкли отступать, как сказал поэт. Не пропадать же добру! Смешно даже. Гости, весело звеня столовыми ложками, с энтузиазмом выхлебали сиреневое желе.

Но наперёд батюшка запретил маме экспериментировать и велел поступать, как того требует инструкция. А именно — бодяжить водой напополам. Потому что водкой принято чокаться, говоря притом всякие умные напутственные слова. Это одна из непременных составляющих процесса. А ложками много ли начокаешься? Не пьянка получается, а чёрт-те что — грех один…

Пили мы тогда, будто делая тяжкую работу, и я бы сказал, даже несколько самозабвенно. Пили так, будто от этого зависело, повесят нас на рассвете или нет. А когда начинало смеркаться и на улицах Города загорались припаркованные к тротуарам автомобили, то здесь, то там раздавались одиночные выстрелы, а порой и автоматные очереди. Постреливали. Ведь шли, как говорит одна тут у нас тётя-мотя, «святые 90-е». Ну да Бог ей судия…


V
Вот, значит, какие дела…
И на чём мы с вами остановились, друзья мои? Ах да! Я стою посреди Свечного переулка и вою в небеса. А жена моя единоутробная стоит рядом и смотрит на меня позеленевшими от ужаса глазами. Вообще-то обычно, в жизни гражданской, глаза у неё небесно-голубые. А тут они позеленели. От ужаса. И немудрено. Представьте себе — зима, холод, Свечной переулок, муж застрял в колдобине, стоит и воет. Позеленеешь тут.

В груди моей при этом звенит, не унимаясь, телефон Nokia 3110. И тут я делаю невообразимую вещь. Вот, что я делаю — замолкаю, достаю из широких штанин… нет, не так. Я достаю из нагрудного кармана куртки телефонную трубку цвета «хамелеон» и развратным голосом, почти игриво говорю в неё: «Аллё-оу!» Глаза моей жены снова становятся цвета испанского безоблачного неба. Поскольку она понимает, что «фашист пролетел» и всё самое страшное уже позади.

В трубке сперва раздаётся змеиное шипение и некоторое время в ухе моём стоит негромкий колокольный звон. В те времена это означало, что соединение с абонентом установлено.

Оказалось, что на связи наши добрые приятели, Лариса и Анатолий N.* Они буквально только что вернулись из Египта и очень рекомендуют нам отправиться туда на вакации.

«Герасимов, — добрым, насколько это возможно, голосом говорит Анатолий, — я знаю, ты устал и тебе необходим отдых. Посмотри на себя трезвыми глазами. Вам теперь же надо собраться и уехать из Города на берег Красного моря. Поскольку, если вы этого не сделаете, тебя посадят за рукоприкладство в отношении ни в чём не повинных мирных пидорасов. Ты буквально ходишь по острию ножа. Если же тебя не упекут в тюрьму, ты предашь Город огню. Как вариант. Но мы с Лориком пришли к выводу, что назревшие противоречия можно разрешить мирным путём.

Мы забронировали вам с Элей два билета до Шарм-эль-Шейха. И готовы спонсировать вашу поездку. Тем более, что вновь открывшийся отель проводит рекламную акцию, и в нём можно прожить две недели практически даром. Там буквально на каждом шагу бирюзовые бассейны с минеральной водой, тенистые финиковые пальмы и трехразовое питание. Так что собирайте манатки и приезжайте к нам. Подробно расскажем, что да как…»


Анатолий был прав. Я ходил по лезвию. Уже несколько раз попадал в кутузку за противоправное поведение в общественных местах. Во хмелю я был подобен блудливому литературному герою Кисе Воробьянинову, но с отягчающими вину обстоятельствами. «Шампанского всем! Хамы!!!..» На моём счету были пара разбитых вдребезги ресторанных витрин и некоторое количество сломанной казённой мебели. Из дома трезвости, что на Синопской Набережной, я практически не вылезал, оставляя милицейским в качестве трофея крупные суммы денег и дорогие моему сердцу личные вещи.

Два или три раза меня пробовали убить залётные бандиты. И однажды было добились на этом поприще определённых успехов. Я стал ходить с пистолетом в скрипучей подмышечной кабуре. В любой момент фортуна могла поворотиться ко мне задом. И только мой Ангел-хранитель как-то умудрялся в последний момент вытащить меня из всех этих передряг практически за задние ноги.

Надо ли говорить о том, что мы были несколько ошарашены неожиданным предложением наших друзей. Но слова Анатолия о спонсорстве перечеркнули всякие сомнения. Не было ни гроша и вдруг — алтын! И мы с женой, взявшись за руки, как Гензель и Гретель, вприпрыжку, не обращая внимания на непроходимый ландшафт и забыв, по какой причине мы оказались в Свечном переулке, помчались навстречу своему светлому будущему. Которое, как после выяснилось, было не за горами.

* Имена и места дислокации героев повествования в целях сохранения конфиденциальности изменены.


VI
Долго сказка сказывается, а дело у нас скоро делается. И нам собраться — только подпоясаться. Получив у друзей подробные инструкции, на следующий же день мы отправлялись в столицу нашей Родины, город Москву. Поскольку прямого рейса из Петербурга в Шарм-ель-Шейх не было. В Хургаду, кажется, летал какой-то пустяшный аэроплан, но я сейчас точно этого не припомню. Тем более, что в Хургаде отдыхали лохи педальные, нам же подавай первый класс!
Дорога всегда тяготила меня. Не люблю я вокзалов и аэропортов. Мне постоянно казалось, что вынужденное присутствие в таких местах непременно обернётся какими-нибудь неприятностями. Частенько так и бывало. К тому же брезговал я вокзальными туалетами и кафе с позеленевшим от старости бутербродом с сыром за нечистым стеклом пузатого буфетного прилавка. Это сейчас в аэропорту ресторан на ресторане и киоски быстрого питания на каждом углу, в прежние же времена всё было намного скромнее.

Изрядно подкрепившись на дорожку дома, мы с Элей очутились в спальном вагоне скорого поезда Петербург-Москва «Красная стрела».
Путешествовать поездом — хуже ничего не придумаешь. Духота, тряска, клаустрофобический синдром по Цингеру в анамнезе. И потом, вечно после поезда у меня почему-то нос в саже.

К тому же соседей по купе судьба, как нарочно, всегда присуропит самых, что ни на есть, никудышных. Как в овощном магазине, вечно дрянь какую-нибудь подсунут. Только раза два или три в жизни я путешествовал в приятной компании. В другое время просто беда! То мужик беспрестанно храпящий всю ночь; то сисястая молодая мамаша не замолкающего ни на секунду грудного дитяти; то какая-нибудь вредная старуха-инвалид Куликовской битвы, какой непременно надо пересесть на моё место, где бы оно не находилось. А то ещё, бывает, что Бог пошлёт неутомимых алкашей. И тогда получается с ними не езда, а сплошной Октоберфест. В такие минуты пожалеешь, что на свет родился.

Я и сам, конечно, не подарок. Однако, со мной хоть можно договориться о перемирии. Потому что я не зверь, могу другого человека понять. Если, конечно, ко мне подойти со всем почтением.

Как бы там ни было, но в это раз в попутчики ангелы определили нам толстого командировочного гражданина и невзрачного вида девицу-альбиноса породы «офисный планктон» в накрахмаленной до жестяного грохота белой блузке. Ни дать, ни взять — Пат и Паташон.
По всему было видно, что с ними вряд ли побеседуешь о чём-нибудь возвышенном. Поэтому, уединившись в тамбуре, я для верности выпил припасённый на всякий случай плоский карманный «мерзавчик» армянского коньяку. Как говорится, контрольный выстрел в голову. И действительно, от такой процедуры я мгновенно пришёл в состояние полного душевного равновесия и, отдавшись в руки моей заботливой жены, укутавшей меня колючим казённым одеялом, словно куколку тутового шелкопряда, умудрился заснуть. Как выяснилось потом, ненадолго…



VII
«El sueno de la razon produce monstruos»

Сон алкоголика неровен и чуток. Ветка ли треснет под неосторожной ногой уличного уборщика; мышь ли в норе перевернется с боку на бок, устраиваясь поудобнее; таракан ли под плинтусом перебежит из одного угла комнаты в другой по своим тараканьим делам — готово дело — глаза уж открыты и сон, как рукой. Постельное бельё, такое нежное и выглаженное накануне, сбито в потный жгут, и жесткий серый холст наматрасника скребёт воспаленный бок, не давая снова уснуть. Вода в кране умывальника долго не становится холодной, а ставши таковой, жажды не утоляет, слишком быстро проскакивает она в желудок, почти не задерживаясь на стенках гортани.

Судорожно зеваю, снова сажусь на кровать и босою ногой нащупываю на полу уличную обувь. В круглосуточном гастрономе за углом продаются дружественные измученному организму «боржом» и «ессентуки №4». Только нужно осторожно, чтобы истошным скрипом дверных петель не разбудить жену, выйти на лестничную площадку, преодолеть привычно подкатывающую к горлу тошноту и пару маршей каменной лестницы. На улице-то всяко будет полегче… сильный толчок, металлический лязг, скрежещущий звук трущегося о железо железа.

Просыпаюсь. Темнота. Где я-а-а?!……….

Среди ночи поезд остановился на станции Бологое. Я очнулся в большой тревоге. Должно быть приснилось что-нибудь эдакое. Не сразу сообразив, где мы находимся, я выпутался из одеял, вскочил и стал трясти лежавшего на верхней полке командировочного.

«Абрамыч! — кричу, — Нас предали! Спускайся вниз, будем держать круговую оборону…» Я принял несчастного толстяка за своего товарища и собутыльника Юрия R. И не желал принимать никаких возражений от перепуганного насмерть пассажира и от несчастной моей жены. И только явившийся на шум скандала проводник смог угомонить меня, пообещав вызвать по рации наряд милиции. Тут поезд дёрнулся и тронулся с места. Увидав, что слишком большого урона живой силе противника и имуществу МПС не нанесено, стюард сменил гнев на милость, не стал вызывать «космонавтов», выключил свет и удалился. Мои добрые попутчики, вопреки ожиданиям, тоже как-то стушевались, по-быстрому свернули претензии и притихли на своих местах.

Хмурое зимнее солнце встретило нас довольно прохладной гримасой. Благодарение Богу всё обошлось без дальнейших разбирательств. Пассажиры очень споро собрали манатки и поспешили по своим делам.

По рассказам жены за ночь я ещё пару раз порывался стащить «Абрамыча» с полки с тем, чтобы занять круговую оборону. Но она с ловкостью ныряющего в морскую пучину корморана бросалась на меня сверху и купировала мои противоправные действия.
Вот же чудеса — миниатюрная такая женщина, крохотная даже, можно сказать, а как навалится на тебя всем телом, не пошевелишься. Она, наверное, и коня на скаку остановит. И в избу горящую эт самое… Я не проверял, но думаю, сможет.

Ещё один раз, когда она утомилась и задремала, я сумел-таки включить индивидуальное освещение и на протестующие вопли крахмальной соседки посетовал, горестно качая головой и глядя прямо в её белые, как у выброшенной на берег рыбы, глаза: «Как-кая же ты, всё-таки... некрасивая!» После чего погасил свет, отвернулся к стене и так проспал до самой Москвы…


VIII
Деньги, говорят, к деньгам. В том смысле, что большие деньги притягивают другие деньги. Примерно так же происходит и с несчастьями. Вцепится одно такое, словно терьер в медвежью ногу, и пока вы его не стряхнёте, будет к липнуть к вам, собирая по пути всякое другое говно. Проверено на себе. В нашем колхозе, как поётся в одной популярной песне, беда за бедой.

До аэропорта Шереметьево мы добрались без особенных приключений. Я уже почти пришёл в себя и, извернувшись на переднем сиденьи таксомотора, насколько это было возможно при моём солидной фигуре, нарочито виновато посматривал в зеркало заднего вида на сидящую сзади жену. Она же глядела в окошко на пролетающие мимо берёзы и старалась не замечать моих безмолвных стенаний. В общем вели себя, как провинившийся бассетхаунд и вконец задолбанная им домашняя кошечка.

В Шереметьево снова здорОво! Буквально после первой же проверки багажа ко мне прицепился милицейский капитан. Что-то ему в моей личности не понравилось. Спросил, гад, у меня документы. Подло спровоцировал, назвав меня «гражданином». А я страсть, как не люблю, когда ко мне «кислая шерсть» цепляется безо всякого на то повода. Ну и, конечно, выказал своё недовольство: «Иди, — говорю ему, — нахуй, военный!» Чего делать было ну никак нельзя. При исполнении-то.

Пару минут спустя я уже любовался на убогий интерьер милицейского участка через мутный плексиглас двери тамошнего «обезьянника» и пытался поудобнее устроить натёртые запястья в слишком плотно защёлкнутых на них наручниках. Хорошо ещё хватило ума не особенно кочевряжиться и сопротивляться представителю власти. Вёл себя нарочито смирно и больше ни на какие провокации не поддавался. Тихонечко плющил зад на жесткой скамейке и тупо рассматривал огненные скрижали, оставленные на цементной стене кутузки, предыдущими военнопленными.

А в это время жена упрашивала оскорблённого мента выпустить меня из узилища по состоянию здоровья. «Вы понимаете, — говорила она, — у нас самолёт. Он скоро улетит. И нам очень, очень нужно улететь именно этим рейсом…» При этом она приседала и жалобно заглядывала в оловянные ментовские глаза, пытаясь найти в них хоть капельку сострадания. Но тщетно. И только некоторое время спустя Эля догадалась предложить ему деньги. Дело разрешилось в один момент. Служитель закона получил на память о досадном происшествии некоторое количество гравированных портретов президента североомереканских соединенных штатов Бенджамина Франклина, я же в обмен на это обрёл свободу.

Дальше всё шло по-накатанной. Свой самолёт мы, конечно, проебали. Однако, каким-то чудом удалось приобрести билеты на последний «горящий» рейс до Шарм-эль-Шейха. По-быстрому пройдя таможню и паспортный контроль, мы оказались в душных объятиях «Аэрофлота».

На борту работал летучий киоск системы TaxFree. От скуки я приобрёл в собственность предметы первой необходимости — жемчужную заколку для несуществующего галстука и часы для спуска с аквалангом на большую глубину — после чего быстренько накидался шотландским самогоном. Он коротко булькнул в горле и со змеиным шипением выплеснулся на раскалённую сковородку моей широкой русской души…

Ничего не предвещало беды. Я поудобнее устроился в креслах и совсем уже собрался задремать.

И тут я увидал художника Кулика. Того самого, печально известного тем, что, изображая цепного пса, бегал нагишом по улицам Стокгольма и кусал прохожих шведов за лодыжки. Абсолютно голый Кулик был буквально в метре, он сидел через кресло от меня и, как ни в чём не бывало, листал бортовой журнал. До него было можно дотянуться рукой. Я был в панике. Я впал в отчаяние. Потому что точно знал, Кулик послан квакерской организацией Международная Амнистия, чтобы погубить меня. Чтобы стереть меня с лица земли, был послан подлыми британскими квакерами Кулик. Ну вы подумайте, какое коварство! Ещё бы Бренера к нему приплели.

Ровный гул моторов аэроплана не мог усыпить моей бдительности. Мгновение — и злобный московский акционист набросится на меня и вцепится мне в горло. Это было невыносимо. Нужно было что-то срочно предпринять. Я осторожно, чтобы не привлекать к себе внимания, отстегнул пряжку привязного ремня, медленно сполз под кресло и стал уходить от преследования…

В те времена самолётной обслуге не было ещё команды жестко вязать алкашей. И потому совместными усилиями и ласковыми увещеваниями стюардессы и моей жены я был усажен обратно в креслы. Лысому гражданину, которого я спутал с Куликом, принесли самые искренние извинения. И он их принял. Что показалось мне чрезвычайно благородным с его стороны. Однако, Эля снова вцепилась в меня и не дала разгореться нарождающемуся скандалу.

Спустя четыре с четвертью часа наш самолёт благополучно приземлился в аэропорту Шарм-эль-Шейха. Спускаясь по трапу, мы увидели группу оцепления из местных полицейских и я решил, что это непременно за мной.

Перепрыгнув через перила, я, как жаба, плюхнулся на горячий асфальт, в мгновение ока оказался под брюхом железной птицы и спрятался за стойкой шасси. От колёс жутко воняло жженой резиной. Но эту нестерпимую вонь перебивал какой-то неземной аромат. Такого не встретишь даже в лучших парфюмерных магазинах лондонского универмага Harrods. Это запах нагретого солнцем песка, йода и морской соли с едва ощутимой примесью сладковатого аромата гниющих водорослей и моллюсков… Я мгновенно забыл обо всех неприятностях. Искреннее чувство радости целиком овладело мной. Живём, братцы!!! Египет!..


IX
Египет, как трактует нам Энциклопедия — «государство, расположенное в Северной Африке и на Синайском полуострове Азии. На севере территория страны омывается водами Средиземного моря, на востоке — моря Красного…»

Жили себе египтяне до поры, припеваючи. Выращивали по берегам Нила ямс и папирус; сооружали пирамиды Хеопса и Хефрена и там же их хоронили, фараонов своих, стало быть. Возведут такую пирамиду, наделают в ней дырок, ходов и секретных камер, а после в одну из них и засунут своего бывшего царя, предварительно выпотрошив и набив благовонными травами. Сделают, значит, мумию и похоронят её честь по чести, с песнями и танцами; испещряли камень непонятными другим народам гиероглифами; гнобили иудеев в рабстве и с переменным успехом воевали. То с персами схватятся — кто кого, то с Александром Македонским, то с турками-османами…

И всё шло ни шатко ни валко, пока в 1798 году Наполеон Бонапарт не склонил Директорию к мысли о том, что Франции необходимо иметь колонию на Красном море. Вишь ты, позавидовали французы англичанам, что у тех колоний в Азии и Северной Африке, как у дурака махорки. И потом, правительству Директории никак не улыбалась ситуация, когда такая популярная фигура, как «маленький генерал», постоянно ошивается в Париже И оно решило отослать его от греха куда подальше, распорядившись отдать под начало беспокойного военного совершенно лишнюю у них Итальянскую армию и флот.

И пошло-поехало! Англичане и думать не думали, что лягушатники покусятся на святое. Британский флот был занят блокадой Гибралтара и северных французских портов, оставив бульонщикам открытый путь через Средиземное море к Египту. Вот и прогадали они, англичане-то. Французы оказались куда шустрее, чем от них можно было ожидать.

После череды военных действий 21 июля 1798 года французская армия встретилась с противником в решающей битве у пирамид Гизы, вблизи Каира. Объезжая войска, Наполеон обратился к ним с исторической фразой: «Солдаты, сорок веков величия смотрят на вас с высоты этих пирамид…» Ну и понеслась! Французы наголову разбили армию мамелюков и бедуинов.

Для насаждения порядка и уничтожения арабских скопищ французы предприняли целый ряд экспедиций. Хитроумный Наполеон роздал «всем сестрам по серьгам». В частности, привлёк на свою сторону магометанское духовенство. В Египте воцарились закон и порядок, «в коих так нуждалась страна, изнывавшая под гнётом произвола….» Популистские меры привлекли местное население на сторону французов, тем более, что Бонапарт объявил себя защитником верноподданных слуг султана и врагом мамелюков. Короче, загнули французишки египтянам салазки.

К тому времени английское правительство кардинально изменило свой взгляд на политику относительно Северной Африки и принялось вовсю воевать с французами за египетские пески.

Для Франции египетский поход был чистого порядка авантюрой. Кишка у них была слишком тонка, чтобы держать в руках столь огромную территорию с разнокалиберным составом населения, ради одного только удовлетворения амбиций Наполеона. Тем более, что в Европе у них дела шли далеко не самым лучшим образом. В общем, в конце концов французы поняли, что жидко обосрались, и вернули войска на родину. 31 августа 1800 года генерал Мену подписал конвенцию об оставлении Александрии. С собой в качестве трофея наполеоновские солдаты прихватили великое множество предметов египетской старины и трахому — хроническое инфекционное заболевание глаз, вызываемое хламидиями. Наеблись, короче, французы с Египтом по полной программе…


X
…Всё это я с большим интересом прочитал в одной из брошюр, оставленных отдыхающими на стойке рядом с окошком, в котором бойкий чернявый пограничник проштамповывал въездным визами паспорта вновь прибывших туристов за тридцать долларов с носа. О том, как после французов Британия в свою очередь шерстила несчастных египтян и нагибала их в позу лотоса, прочесть не пришлось, потому что подошедшая Эля тронула меня за плечо: «Готово дело, визы получены. Поехали в гостиницу! Будет тебе там и «ко-офа» и какава с чаем…»

Не прошло и получаса, как новенький, ещё одуряюще пахнущий краской и мастикой для натирки полов отель, как это говорится, гостеприимно распахнул свои двери перед долгожданными постояльцами, неофитами набирающей силу религии пляжного отдыха. Поскольку мы притащились за полночь, бесплатный ужин нам не полагался, зато на столе красовался «комплимент» от администрации — бутылка вина с неизвестных никому в целом мире виноградников и дежурный набор продуктов первой необходимости. Но русскому человеку преград, как известно, нет. Ты нам ресторан хоть весь опутай спиралью Бруно из колючей проволоки, хоть ты устрой вкруг него минное поле, мы туда в любом случае попадём, найдя дорогу исключительно по запаху.

Так и случилось. Пока жена распаковывала чемодан, наводила уют в номере и беседовала с портье, я пошел поискать чего-нибудь более существенного, чем пара бананов и пачка сухого печенья. Недолгие поиски привели меня в один из гостиничных ресторанов.

В полумраке заведения царил караоке… или царило?.. Никогда не знал, как это слово правильно склоняется. Много чего? Караок?.. Четыре… караоки?.. Несмотря на общую затенённость, небольшая сцена переливалась дискотечными огнями, под потолком, отбрасывая на стены нервных бледных зайчиков, кружился магический стеклянный шар, по экрану большого телевизора проплывали строчки текстов песен, а в партере уютно расположилась разудалая компания каких-то… судя по толщине золотых вериг на загорелых грудях, ну очень русских парней и девчонок. Я бодро пересёк зал и прошёл прямиком на подиум. Где, ничтоже сумняшеся, под несмолкающие овации зрителей с обычным для себя блеском исполнил русскую народную бандитскую песню «Мурка». Как говорится, «Остапа несло»…

После оглушительного успеха (практически триумфа) в караоке я, следуя совету бывалых отдыхающих, отправился на круглосуточный рынок, купил бутилированной воды, местных продуктов и килограмма три, что ли, чаю от импотенции. Уж больно меня жуликоватый торговец специями уговаривал, трогал меня руками, изображая продажную женщину, гладил себя по бокам, хватал себя за грудь, развратно таращил глаза и скалил зубы. А после показывал на мой пах и делал рукой неприличный жест, тыча кулаком согнутой в локте руки прямо в звёздное небо, мол — вот какой у тебя стояк будет, Саша — небесам станет жарко!.. Ну я и не смог удержаться, приобрёл у него большой мешок какого-то сероватого порошку. Думается мне, что, скорее всего, это был старый, выдохшийся толчёный имбирь пополам с перетёртыми в пыль мышиными какашками или что-то в подобном роде.

И вот, нагруженный колониальным товаром, вернулся я в гостиницу. Эли в комнатах не было. Должно быть пошла уладить какие-нибудь формальности с ночной администрацией. Я заварил себе для пробы чайничек афродизиака, хватанул сгоряча полстакана этого волшебного снадобья и будучи преисполненным мужских сил, пока суть да дело, совсем было отправился поискать жены, чтобы склонить её к сожительству на фоне финиковых пальм и звёздного неба. И тут меня срубило прямо под корень. Как белую берёзку. Как белую березыньку с картины Исаака Левитана меня срубило, государи мои. Словно подстреленный, рухнул я прямо на искусственный газон, нарочно устроенный перед окнами нашего номера, и уснул сном человека с незамутненной совестью.

И приснилась мне в нощи смерть Андрея Тарковского…


XI
Да… И примерещилась мне, стало быть, в нощи смерть великого художника земли Русской, Андрея Арсеньевича Тарковского…

Приснилось, что попал я на киностудию. И да же не на студию в привычном смысле, как мы гражданские, далёкие от кинематографа люди себе её представляем — заплёванную площадку с проложенными прямо на земле, неуместными, казалось бы, здесь узкими рельсами, камерой на подъёмном кране и дураком режиссёром в нелепой кепке, надетой задом наперёд, шарфиком cache-nez, на французский манер навёрнутом на тщедушную шейку и непременной бриаровой трубкой под жёлтыми прокуренными усами. Сидит такой, понимаете, хлыщ, развалясь на стуле, и вечно зачем-то кричит: «Камера! Мотор!» А тётка-помощница самого разбитного вида, перевязанная крест на крест пуховым оренбургским платком, в ответ ему хлопает перед объективом съёмочного аппарата такой полосатой штуковиной с буковками: «***—моё, дубль третий!..»

Вовсе не это привиделось мне, но колоссальные декорации, титанические стальные конструкции, завешенные тяжёлыми бархатными, ультрамариновыми и цвета давленой спелой клюквы драпировками и ломкими складками переливающейся всеми цветами радуги органзы, характерные скорее для великолепного авантюриста, англичанина Питера Гринуэя, или для немца Фрица Ланга с его фантасмагорическим «Метрополисом», чем для нашего сурового аскета Андрея Тарковского.

Громадные, писаные анилином задники, изображающие то Рим, времён упадка; то разрушенный полчищами варваров московский Кремль; то горящий ясным газовым пламенем, но неопалимый притом храм Василия Блаженного; то песчаное марсианское безумие великой пустыни Сахары; то виды природы, нарисованные на итальянский манер — тёмные, плотные напереди, но постепенно растворяющиеся в дрожащем на горизонте розово-желтом мареве, пейзажи с уходящими в перспективу свечками пирамидальных кипарисов; то иссиня-чёрное, испещрённое желтыми звёздами, колышущееся в вышине небо.

И всё это в постоянном движении — гигантские полотна снуют вверьх и вниз, подымаются на длиннющих штанкетах, приводимые в движение тяжеленными мешками, наполненными свинцовой дробью для противовеса, пропадают в темной, недосягаемой глазу высоте и после вновь стремительно падают вниз, подымая клубы пыли, которая делает невозможным нахождение простого стороннего человека в этом, сухо пахнущем электричеством, клеевыми красками и декстрином, аду. Ибо вся обслуга носится по бесконечным металлическим лестницам, облачённая в специальные комбинезоны и противогазовые маски, придающие ей самый инфернальный вид.

Вдруг навстречу вам, представьте себе, летит громадная, окутанная клубами белого пара, раскалённая пуля паровоза. И вы, едва только успев увернуться от неё, рискуете быть раздавлены чудовищного вида огненной колесницей, запряженной квадригой бешеных вороных лошадей. Не успели опомниться, как тут же сверьху на вас обрушивается колоссальная масса воды, по сравнению с какой водопад Ниагары — жалкая струйка железного бельгийского мальчика, что обречён на вечную муку, бесконечно, в любую погоду стоя нагишом, пи;сать в фонтан.

Мне теперь трудно описать, что творилось во чреве этого громадного организма, ибо всё уже померкло в моих глазах, стёрлось из памяти. Но тогда, в моём воспалённом сознании, изрядно подогретом смесью алкоголя, болеутоляющих и снотворных средств, да к тому же отравленном настоем неведомого науке египетского порошка, образы возникали сами собой, видения наслаиваясь одно на другое, перемешиваясь и представая в самых необыкновенных и неожиданных сочетаниях. Я не спал в обычном понимании этого слова, но бредил наяву.

И вот мы подходим к главному — из обрушившегося на меня левиафанова потока на поверхность воды всплывает, представьте себе, хрустальный гроб, а в нём фигура, закутанная в серебро и золото. Не такая, как мумия в Эрмитаже, сухая и тленная, но странно живая, как будто бы находящаяся в неуловимом движении. И хрусталь от этой трепещущей жизни, что находится внутри него, не прозрачен, но весь наполнен лёгким влажным туманом. Так бывает, если набрать в грудь табачного дыма и выдуть его в порожнюю стеклянную бутылку.
Вода же, окружающая меня, делается плотнее и плотнее, и в конце концов становится чем-то вроде мутного студня, оставшегося у бабушки в кастрюле после того, как она разлила приготовленный к празднику холодец по тарелкам.

Снедаемый любопытством, не обращая внимание на всю абсурдность происходящего, я, государи мои, чуть было не утопая в этом киселе, подплываю к качающейся на лёгкой волне прозрачной домовине и приближаю своё лицо к хрустальной его стенке, пытаясь разглядеть, кто же там похоронен.

И вот из этого белёсого тумана вдруг начинают явственно проступать человеческие черты…



XII
Наши лица совсем приблизились. Тот, что в гробу, вдруг открывает глаза, и в них я вижу отражение силуэта мальчика, склонившегося над колодцем, лик Спасителя, скрытый под мутной водой, пылающий дом и стаю воробьёв, вылетающих из распахнутого чрева деревянной Богородицы… «Батюшки! — кричу я, — Это же Тарковский!!!..» — и просыпаюсь.

Пробудившись же от сна, обнаруживаю себя вполне раздетым и лежащим на шелковистом белье просторной постели в залитом солнечным светом номере отеля.

Тут я, конечно, сообразил, где я и что со мной. Поскольку сон — как рукой, и голова моя сделалась необыкновенно светла. Такой ясности в мыслях я давнено не ощущал. Да и мыслей-то никаких не было. Ибо голова звенела, словно пустая турецкая тыква, хорошенько высушенная солнцем, насаженная на палку и выставленная на сквозняк. Притом никакого тебе похмелья и привычной утренней тошноты. Что я приписал действию волшебного напитка, принятого мной накануне. Чудеса!

Может оно, конечно, и так. Только по словам жены всё было намного прозаичнее. Вернувшись от администратора, Эля обнаружила меня, пускающего слюни на травке, словно деревянную чурку перекатила в открытую дверь номера, затащила на кровать и с присущей ей ловкостью сняла с меня верхнюю одежду, чтобы та не мешала мне как следует почивать. Вот они, русские женщины! Не бросают своих на поле боя. Низкий им за это поклон от бела лица до сырой земли!

Дальше всё пошло гладко, как по писаному.
Не стану утомлять вас, государи мои, подробностями пляжного отдыха. И без меня всякий хорошо представляет, каково это — восемь-девять месяцев сидеть в городской темнице, а после оказаться в совершеннейшем земном раю, наполненном одеколоновым цветочным ароматом, шипением волны морского прибоя, пением соек и лирохвостов. Пусть и на какие-нибудь две-три недели.

Не возьмусь описывать рукотворные красоты природы на территории дорогого курорта — результат каждодневного скрупулёзного труда сотен невидимых глазу праздно отдыхающего человека рабочих рук; восхищаться необыкновенной голубизной и кристальной прозрачностью вод Красного моря; не буду рассказывать о нырянии с аквалангом на глубину, о прыжках с балкона в бассейн, о продолжительных поездках в Гизу и на гору Синай, о катании на «банане»; об утомительном многочасовом паломничестве в монастырь, куда везут дурака-туриста для того, чтобы посмотреть на сушеного мужика, который триста с лишним лет уснул на стуле, да так и сидит до сих пор нетленный, и просидит — даст Бог — так ещё столько же…

Ибо не было всего этого в нашей жизни. Терпеть не могу загорать, тупо переворачиваясь на пляжном лежаке, словно сарделька-гриль, и ловить ладошками пузыри в бассейне с джакузи. От коллективных экскурсий бегу, словно чёрт от ладана. И море это ваше Красное — раз наступивши босой ногой на морского ежа, заречёшься туда нырять.
Честно скажу, проспал сурком все две недели, как солдат на часах. Обед приносили в номер. Есть не было охоты — поковыряешься вилкой в крабовом салате и отставишь его в сторону. Попьёшь минеральной водички, съешь апельсин — и всё, сыт. Пару раз пробовал пить алкоголь, но не понравилось. Особенной потребности не было. Да и какое там питьё, в раю-то!

А было вот что.
Вечерами, когда вся остальная публика отправлялась на дискотеку, мы с женой потихонечку, чтобы не нарваться на охрану, при свете звёзд купались в остывающем, но всё ещё тёплом море.
И каждое утро, сидя на горе, я стал встречать рассвет, умоляя Создателя, чтобы он дал мне силы снова жить.

Какое всё-таки, потрясающее зрелище — восстание дневного светила из мертвых! Когда из-за края небесного покрывала появляется багровый кусок круглого раскалённого мяса, придающий берлинской лазури неба зловещий клюквенный оттенок. Но лишь на секунду, ибо в следующее мгновение золото разливается по всей линии горизонта, и ты понимаешь, что не адская пещь поднимается в небо, но великолепная огненная колесница языческого бога Солнца.


XIII
По-разному люди бросают пить. Порой до самого края человек доходит, до ручки, что называется, прежде, чем принять подобное решение.

Иной гражданин всю жизнь бухает, как левиафан, и хоть бы ему хны! А другому достаточно годик-другой горькую попить и вот он уже — пожалте бриться! — под забором, не помышляя на каком он свете, в собственной блевотине валяется, как неживой. Один пьёт исключительно дорогие изысканные вина, но спивается с круга, теряя имущество, семью и кров; другой же хлещет самую дешевую водку чуть ли не вёдрами, а худа ему не делается.

Всё в руце Божией! Тем более — это химия одна, и больше ничего! Химия, как говорится, и жизнь. В том смысле, что руководит процессом спивания исключительно алкогольдегидрогеназа. Что за зверь такая, спросите вы? А очень даже просто, государи мои! Пройдёмте со мной, я вам всё подробно растолкую.

Алкогольдегидрогеназа — фермент класса дегидрогеназ, катализирующий окисление спиртов и ацеталей до альдегидов и кетонов в присутствии никотинамидадениндинуклеотида, трактует нам энциклопедический словарь Брокгауза. И г-н Эфрон похожего мнения.
Так что у кого её, этой, не к ночи будет помянута, дегидрогеназы в достатке, тот и хлещет напропалую, невзирая, так сказать, на лица и обстоятельства. А у кого она в малом запасе — па-а-апрашу на выход! Говоря простым языком — не можешь пить, не пей!

А бросают, повторимся, по-разному. Один обнаружит себя посередь Невского проспекта в натуральном виде, в чём его мать родила, потрясающим перед прохожими своими сморщенными причиндалами. Совесть его вдруг замучает, вот он и завяжет узелок. Другому черти с рогами в нощи привидятся. Третьему физически невозможно уже будет пить, вот он и одумается, опасаясь за своё здоровье.

Мне рассказывали про гражданина, который неделю безобразно пьянствовал, пил, ни на минуту не просыхая, и совсем почти без закуски, а в воскресенье заявился к знакомым на званый ужин. Он там у них числился вроде, как жених. Виды на него имелись. Девица у них была на выданье. Ничего себе, аккуратная такая, рыженькая. Несколько, правда, вздорная.

Привёл он себя, насколько это было возможно, в порядок, купил у цветочной торговки букет левкоев и пошёл, значит, с визитом. Приходит, звонит в дверной колокольчик, ему, конечно, открывают и приглашают пройти в помещение. И видит он маленькую беленькую собачку, что выбежала ему навстречу. Живой такой пёсик, шустрый, вроде бульдожки или карликового померанского шпица — выскочил из двери, провернулся вкруг собственного хвоста, тявкнул и снова забежал в комнаты.

Итак наш жених сидит за столом, делает вид, что внимательно слушает, как хозяйка в подробностях излагает рецепт пирога с зайчатиной, коим она подчевала гостя, а у самого собачка с ума не идёт. Вот он улучил момент, отложил десертную вилку в сторону и спрашивает: «А где, — говорит, — собачка ваша? И какой она, я интересуюсь, породы?» Хозяева в недоумении: «Отродясь, — говорят, — животных в доме не держали. Опасаемся, что мебельную обивку когтями повредят и полы поцарапают. А паркет у нас, — говорят, — наборный, из итальянского палаццо нарочно вывезен. За большие деньги куплен. XVII век. Вот сами извольте убедиться…»

После этого он и завязал с выпивкой: «Ну его, — думает, — к монахам! Собачка какая-то… а может это ангел Божий явился с предупреждением…» С той поры — ни капли. Вот уже более пятнадцати лет сухой, словно осенний лист. И ничего. Очень даже превосходно себя чувствует. На той, кстати, девице, у которой невидимая собачка, так и не женился. Другую за себя взял. Хорошую да красивую. И с покладистым характером. В общем, помог ему Бог…




XIV
На заре и думается легко. Чувствуешь себя менее виноватым перед Господом, чем обычно. Бывало, как только забрезжит рассвет, чуть только появятся первые золотые его лучи, едва только зарозовеют облака, как необыкновенная сладость обоймёт всё твое существо, радостные слёзы безмятежности застят глаза и покажется, что всё ещё наладится, что вся жизнь ещё впереди.

Но, как говорится, Бог не фраер. Его на мякине не проведёшь.
В одно из таких мгновений ужасная боль пронзила моё сердце. Словно бы острый железный кол вошел через ключицу, прошел под лопатку и вышел в районе крестца. Дыхание моё остановилось. В глазах стало темно и только невидимый громадный огненный шар накатывал и накатывал на меня из этой жуткой темноты.

Потом и это пропало. Я перестал что либо ощущать. Исчезло буквально всё. И лишь тоненький хрустальный звон, доносившийся откуда-то издалека, давал понять мне, что я ещё существую. Казалось, что я совсем прекратил дышать…

Не знаю, как долго я сидел, замерев, словно соляной столп. Наверное я тогда на немножечко умер. Ибо в одно мгновение вдруг стало необыкновенно легко и покойно. Душа в тот момент, должно быть, покинула меня. Откуда-то сверьху я увидал какого-то совершенно чужого мне человека, застывшего на каменной скамейке и стеклянными глазами тупо таращившегося на загорающийся утренним пожаром Восток. У сияющего отраженным солнечным светом куста бересклета, держась за руки, стояли покойные мои родители и виновато смотрели на этого истукана, как бы говоря: «Такие дела, сынок…»

Потом что-то у них там наверьху не склеилось с тем, чтобы мне умереть. Боль вернулась, и я снова ощутил своё тело. Душа с большой неохотой вернулась в своё временное вместилище.
Очнулся я на том же месте, где меня и прихватило. Солнце уже висело высоко в небе, подёрнутом тонкой сиреневой кисеёй. С моря по-утреннему ещё веяло свежестью и прохладой, но воздух уже нагревался, обещая днём обычное африканское пекло…

***
По возвращении из Египта я ещё было пытался вести прежний образ жизни. Антиобщественный и разгульный. Но как-то вяло. Без особого энтузиазма. Эдакий, знаете ли, формализм в искусстве. Кризис безобразия и всё такое. Несколько раз порывался обойти все ночные клубы Города. Затарившись ящиками алкоголя, нанимал частные корабельные суда, намереваясь с прежним купеческим размахом, под хоровое пение и салют, провести время на воде… Но всё это было уже не то. Не тот фасон, как сказал поэт. Агония, бессмысленное трепыхание, суета сует и томление духа. Не было уже той искры, из которой в прежние времена разгоралось пламя бесшабашной гульбы и разврата…

Однажды мы с женой неслись в таксомоторе по ночному Городу. На подъезде к дому разговорились с водителем. Тот, узнав, что мы женаты, поинтересовался, есть ли у нас дети. Старые наши дети, говорим ему, уже выросли, а новых как-то не было мысли заводить. Времена уж больно стрёмные. И действительно, по ночам ещё нет-нет да постреливали…

Таксист остановил мотор, обернулся, внимательно посмотрел нам в глаза и заорал: «А ну, пошли вон! Немедленно идите детей рожать! Родина в опасности!..» Мы, как ошпаренные выскочили из машины, которая вдруг как-то исчезла, просто-таки растворилась в клубах морозного пара, оставив после себя облачко сиреневого дыма и крепкий аромат парикмахерского одеколона «В полёт».

Год спустя Божьей волею и нашими, конечно, стараниями народился Ангел. Имя ему дали по святкам и давно мною придуманное с тем, чтобы дать ребёнку мужеского пола. Назвали дитя в честь евангелиста и художника св. Луки. Крестили его поздно, года в три, что ли. Всё как-то руки не доходили. Заняты были всякими пустяками. То одно приспичит, то другое. А тут как раз кстати, в Город привезли мощи святого Луки и поместили их в Свято-Троицком соборе Лавры. Ну мы и отправились креститься. Как говорится, одно к другому. В общем, что ни делается, всё к лучшему.

А вы говорите, дескать, мы все умрём, Бога нет, ангелов не бывает, не существует бессмертной души и всё такое прочее… Надо же, глупость какая!

СПб, Апрель 2020 г.