глава12 Кусочек детства на Краснопролетарской улиц

Детство я помню фрагментами, и мой прерывистый рассказ о нем выйдет несвязным. Я отношусь к первому послевоенному поколению, - родилась в год, когда умер Сталин, но в детстве мне почему-то казалось, что война – это дело давно минувших дней, а про Сталина в нашем доме вообще не упоминали.
Жили мы небогато, но это я сейчас понимаю, а тогда считала, что всё у нас нормально, как у всех, и росла, никому не завидуя. Правда, гордилась тем, что я москвичка и смотрела свысока на провинциалов.
Моё время было временем лозунгов:
«Спасибо партии родной за наше счастливое детство!». У кого-то оно и впрямь было счастливым, у кого-то было босоногим, а мне тогда казалось, да и сейчас кажется, что оно было просто убогое.
Говорят, что душа сама выбирает тело, в котором она хочет воплотиться. В таком случае душа моя по истине мазохистка. Потому что натура у меня мечтательная, и всю жизнь мне приходилось шевелить лапками, чтобы приблизиться к своим амбициозным мечтам. Мечты мечтами, но помимо этого мне всегда хотелось разобраться в своём внутреннем «Я», при этом не прикладывая рук, потому что была ленива. Лени, как правило, сопутствует мечтательность, а мечтательность развивает фантазию. Это моё главное и основное богатство - фантазии в голове!
В славянской мифологии человек, переходя из одного возрастного состояния в другое, должен был вначале умереть, а потом снова родиться. По правилам все это происходит во сне. Закрываешь глаза и летишь в омут – а это не омут - просто души занимают свои места. При этом уходящая из тела душа должна рассказать приходящей, каково ей в этом теле было, и чему она успела его научить.
Так вот первый период моей асфальтовой жизни прошел в рамках пыльного двора центрального района Москвы на Краснопролетарской улице. Конечно, этот район только сейчас стал центром, а тогда это был фабричный район, где селились мастеровые завода Тизприбор (по старому Ильина) и типографии Красный пролетарий (по старому Кушнырёва).
Так вот.
Родилась я в многочисленной московской семье - мама, папа, сестра, бабушка, дядя с тетей и брат двоюродный. Казалось бы, не так много родственников, если бы все они не в одной комнате жили, не на головах друг у друга.
У нашей комнаты, правда, потолки были высокие – 4 метра и два окна с шириной в полметра подоконниками.
Младенчество
Ну, хорошо, моя маленькая зарешеченная сеткой кроватка стояла между кроватью родителей и кроватью тетки с мужем. Думаю, что когда она ночью раскачивалась, подталкиваемая с двух сторон, мне даже в радость было, но спала я крепко, а потому этого не помню. Помню только, что брат двоюродный спал на раскладушке под столом. Бабушка спала на маленьком диване между двух окон, а сестра возле самой двери на топчанчике. Что моя инфантильная душа передала детской? Что жить, вообще говоря, не плохо. Горшок стоит под кроватью. Еда, конечно, не вкусная, но бывают праздники; что взрослые - непонятные люди и очень скучные, им нет дела до детей. Ко мне ближе всего находились сестра и брат. Их немотивированная жестокость сродни жестокости кошки Мульки, к которой подходишь с добрыми намерениями, а она тебя больно царапает. Что Мулька бывает ласковой только когда у нее большой живот, но ее почему-то не разрешают брать в кровать. Что папа, когда пьяный – веселый, а когда нет - спит, укрывши лицо газетой. Тетка толстая. Сестра непомерно большая и лучше с ней не драться. Мама хорошая, но очень занята, а ясли это очень плохо. У меня сохранилась фотография праздника в яслях. Сейчас это уже трудно определить, что за праздник, 7 ноября или 1 мая. Наверное, 7 ноября, потому что окна темные, а в зале зажжены лампы. Вся наша группа одета в демократичные костюмы. Нет у нас ни бедных, ни больных. Мы все, как одно лицо. Нам года по полтора, два. На девочках - одинаковые крепдешиновые платьица. Мне кажется, я даже помню, какие они были шершавые и холодные. Праздничный костюм дополняют белые нитяные носочки и белые матерчатые тапочки. Эти тапочки шила моя мама на бабушкиной машинке Зингер. У всех девочек на макушке привязаны шелковые белые бантики – непременный праздничный атрибут. Глазки – бусинки, вздернутый носик. Рядом стоит, держа меня за руку, мальчик Слава – мой первый поклонник. Воспитательница одета темное крепдешиновое платье с белым воротничком. Возраст её определить трудно. На затылке пучок жидких волос а-ля Надежда Крупская. Её бледное лицо не сытое, изможденное. Наверное, жила она, как многие в то время, в подвале или полуподвале. Мы в подвале не жили. Под нашей квартирой в подвале жила татарская семья. И он, и она были дворниками.
Наш дом был построен как доходный в 1917 году, и наша квартира имела два входа – парадный и черный. В подвал вела лестница черного хода. Лестница была без перилл. До нашей двери был один лестничный пролёт, а дальше она поднималась в верхние квартиры вплоть до четвертого этажа, а в подвал опускался другой пролёт, заканчивающийся лестничной площадкой. Там внизу всегда было темно. Свет тусклой лампочки при входе не доставал до конца нижнего пролета. Наверное, у татарской четы был острый глаз, и они видели в темноте. Ещё в подвале жили кошки. Среди толстых труб центрального отопления, укрытых старым ватином, царила вакханалия, и кошки плодились с неимоверной быстротой. Каким-то невообразимым образом они мирно существовали с мышами, быть может, они разводили их на мышиной ферме.
Так вот. Вечером темного ноября семилетняя сестра, забрав меня из младшей группы детского сада, усвистала вверх по лестнице и начала ногой колотить в дверь, поскольку ключа у неё не было, а я задержалась посреди пути, мне хотелось посмотреть, чьи там глаза сверкают в темноте. Очнулась я от крика соседки, которая тормошила меня и плакала. Я – нет, не плакала.
- Терпеливая, – сказал врач, зашивая мне кожу на виске. - Счастливая. Еще чуть-чуть и могло бы плохо кончиться. И дал мне конфету. Думаю, кончилось хорошо, потому что моя инфантильная душа сумела найти в короткое время себе замену. Я прошла инициацию. После падения очнулась в детстве.
Детство
Детство – это обучение. Моё детство – это попытка обрести свободу и желание увернуться от обязательств. Ненавистный Детский сад находился в нашем же бывшем доходном доме, но в другом подъезде. Жизнь в детском саду состояла из одних «надо». Нужно съесть подгорелую молочную кашу и выпить молоко с пенкой. - Все пьют и ты должна. Нужно запихнуть в себя, хотя бы половину – синюшнего омлета. А ещё мерзкие котлеты - потому что мы все как один. Я исхитрялась приносить непрожеванную обеденную котлету в защёчном мешочке, чтобы вечером её выплюнуть. Просторная комната группы. Просторная прихожая со шкафчиками и скамеечками. На шкафчиках рисунки – грибки и бабочки. Мне, конечно, достался шкафчик с мухомором. – Иди в группу, - открывали передо мной створку стеклянной двустворчатой двери. Тебя там ждут. В группе на подиуме расставлены столики и стульчики – это наша столовая. Внизу после обеда ставят раскладушки – деревянные козлы с парусиновой сердцевиной – это наша спальня. Ненавистный обязательный Тихий час. - Все спят и ты должна. Я лежу, прикрыв глаза, прислушиваясь к шагам воспитательницы, которая расхаживает между рядами и смотрит, кто шевелится. Я, сжавшись в комок, замерла, но меня выдают ресницы. Они подрагивают, потому что слишком зажмурены. Грузное тело воспитательницы в воспитательных целях пытается угнездиться на перекладине моих козел. От воспитательницы плохо пахнет – смесь запахов давно немытого тела (баня по пятницам) - жареного лука, прогорклого масла и женского кислого пота. Я задыхаюсь от омерзения, стараюсь не дышать. Скорей бы она ушла. Слава богу, ее попа быстро затекла на жердочке. Она неуклюже встает и уходит на подиум обедать с нянечкой. Запахи – мой бич. Говорят, славяне плохо видели в тени своих густых лесов, зато хорошо слышали и чуяли. Могли различить по запаху притаившееся дикое животное или чужака. Какой-то мой предок наверняка был славянином, потому что я – нюхачка. - Что ты нюхаешь эти сандалии? – Спрашивает меня мама. Мне нравится запах кожи. Эти сандалии – мальчишечьи, с простроченным рантом, с крупнопористой грубой кожей, окрашены в практичный коричневый или болотный цвет – были моей повседневной и праздничной обувью. Пахли хорошо они недолго, только когда были новыми. Ещё помню запахи нового зимнего пальто с цигейковым воротником. Пальто синенькое, воротник коричневый. Цигейка пахла восхитительно. Кроме того, мех был густым, волнующе шелковистым. Само пальто тоже восхищало запахом крашеной материи. Потом оно приобретало другой запах – запах лежалой нечистой вещи. Я не помню, чтобы моё пальто сдавали в химчистку или стирали, а носили мы его 2-3 года. Вначале оно было великовато, потом в самый раз, ну а на следующий год запястья торчали из рукавов и краснели, покрываясь цыпками, от снега и от мороза.
Что за мелочи хранятся в памяти? – Наслаждение - это чуть касаясь сердцевиной ладони, теребить мех. Потом мне объяснили, что середина ладони – перекрещение эротических нитей, узел эротической энергии, центр источника наслаждения. А пальто невзрачное, на вате, тяжелое. В нем я становилась неуклюжей, как мешок с картошкой. В моё время московские дворы были забраны дощатыми заборами. Чаще всего дворы были замкнуты. Заборы – это было весело. Через дырку в заборе можно было наблюдать, рассматривать, как в подзорную трубу незнакомую жизнь. Жизнь как тайна, в которую легко можно было проникнуть, приникнув к дыре в заборе. Через забор можно было перелезть, можно было протиснуться через дырку в заборе. В каждом заборе была такая доска, как секретная кнопка в ящичке, нажав на которую ты открывал в дверь в запретный мир. Конечно, если дверь закрыта, значит, твое присутствие по ту сторону противозаконно, но ты всё равно открываешь дверь - ан нет – за первой дверь вторая... Восхитительная игра непредвиденных обстоятельств. И вот я в новеньком пальто мешком лезу через забор и - хрясь – большой клок синей материи свисает с моего правого бока – это я напоролась на ржавый гвоздь. Мне все равно, но что же скажет мама? - Мама говорит, что дыру надо зашить, и я три года хожу с заплаткой на боку. Заплатка осталась как памятник заборам, которые вдруг и сразу снесли. Снесли заборы в одну ночь, и открылось жалкое зрелище запустения. Низенькие домишки, незакрытые помойки, кучи мусора и рядками сложенных у забора вещей, которые кому-нибудь, когда-нибудь могли бы пригодиться. Потом, конечно, это все уберут, посадят сирень и поставят скамейки, но как это будет скучно!
Дом наш был красного кирпича и имел 6 этажей. Он был самым большим домом на улице. К одному крылу дома был пристроен еще один корпус, который назывался вначале новым, а потом желтым домом. Доходный дом – это дом, в котором жилье сдавали внаем. Дом вообще был неоднородным и состоял из парадного дома, где размещались вполне приличные квартиры, в которой мог, например, разместиться детский садик и двух пристроек, симметричных аппендиксов, в которых квартиры были тесными, окнами на стену соседнего дома. Хотя мне соседская стена не мешала. Она была кирпичной, в выбоинах и щербинах, можно было часами ее разглядывать, из чередования теней и световых пятен складывать разные лица и фигуры. Наше окно глядело в точно такое же окно дома напротив. Иногда там поднимались занавески и мелькали силуэты людей. Мне казалось, что люди того, симметричного дома, не простые, и живут они не в квартирах, а в лабиринтах. Большая любительница сладкого, я размышляла – А что если там комнаты анфиладами, расположенные спиралью и их соединяет бесконечная винтовая лестница. В одной комнате стены из леденцов, в другой из ирисок, в третьей шоколадные, а в четвертой, холодной комнате, мороженое. Я так никогда и не попала в тот дом напротив. Может быть, там и вправду шоколад.
Заборы снесли, но ограды оставили. В конце нашего двора, о котором особо, была ограда Щемиловсоко парка. Летом там делать было нечего, но зимой раскатывались ледяные горки, и заливался каток. У парка было четыре входа. Наша, второстепенная, калитка была просто входом, а помимо него были еще центральные ворота, резные с полукруглым верхом, на которых буквами было написано «Щемиловский парк». Были еще ворота с Делегатской улицы, но они были какие-то хозяйственные. Вблизи этих ворот стоял Дом культуры типографии Красный пролетарий образца архитектуры сталинского барокко - здание с помпезным входом, мраморной лестницей, покрытой малиновой ковровой дорожкой, залом с откидывающимися креслами малинового же бархата и вестибюлем. Остальные комнатки были маленькими. Библиотека ютилась в одной из них. Я сумела прочитать там помимо русской классики всех французов, от Дюма до Мопассана. А еще американцев фантастов О, Генри и Бреет Гарта. Читала так много, что забыла кого ещё. Каждое утро воскресения в Доме Культуры крутили фильмы. Именно там я посмотрела «Золушку» по сценарию Евгения Шварца. Актриса, по моему мнению, была слишком старой, а принц – молодой и красивый (хотя и он был не молод уже). Я переживала за принца и думала о том, что если бы я была Золушкой, это было бы куда справедливей.
Вообще Щемиловский парк был местом нашего всегдашнего обитания. Группы нашего детского сада водили туда на прогулки. На его аллеях мы закапывали секретики и играли в свои нехитрые игры. Одна из аллей парка была выложена красным кирпичом. Меня разбирало любопытство – кто тер этот кирпич, и каким образом он это делал. На соседней аллее помню стойку с транспарантом, на котором было написано «Занимайтесь слаломом – будешь крепким и здоровым». Я не знала, что такое слалом, а неуклюжий рисунок с изображением маленького лыжника на белом фоне мне ни о чём не говорил. Мне не нравилась использованная рифма этого слогана. Она резала слух и, видно, поэтому врезалась в память.
Зимой в парке проходили наши уроки физкультуры. Для этого была проложена кривая лыжня вдоль забора парка. Состояла она из сплошных поворотов, и я быстро уставала - может быть, виной тому были лыжи с так называемыми мягкими креплениями – кожаный ремешок, куда вставлялся носок валенка, а пятка придерживалась резинкой от трусов. Они были мне давно коротки и давно забыли, что такое скользить.
Весной, когда таял снег, на детской площадке появлялся пруд почти правильной круглой формы. Здесь вода поднималась выше щиколотки и кое-где даже выше пояса. Ее мерили шестами мальчишки с самодельных плотов. А мы им завидовали. Чуть позже вокруг этой же площадки расцветала сирень.
Кстати о заборах. Ходила я в парк не через калитку, а через проём чугунной решетки. Между кирпичной колонной и первым прутом расстояние было чуть шире, чем между остальными прутьями и между ними легко пролезала голова. А где, как известно, пролезет голова, там и ты проскочишь.
Ну вот и всё для начала. Вернёмся к Краснопролетарской улице. Году в 1959 брусчатку Пименовской улицы залили асфальтом вместе с трамвайными путями и вместо трамвая по ней пустили 11 троллейбус. Троллейбус убрал изрядную порцию шума из нашей жизни. Когда ходил трамвай, я просыпалась от трели и грохота, разносившихся далеко окрест. Они сохранились в моей памяти как звуки радости начинающегося дня.