Польские конфеты

                1.

                Неприятно громоподобно грохнулась крышка об кафель, из кухни тотчас понеслось, полетело, знакомо полилось! И всё с целью, точечно поразить на вылет, доброе сердце майора Никитина, главного квартиросъёмщика, хозяина этой небольшой семьи.

Несчастная кошка, ещё секунду назад вымаливая чего-нибудь перекусить, испуганно метнулась под спасительный стол, вылетев стрелой из кухни, юркнув мимо пустой миски, и возбуждённых ног взбесившейся хозяйки. 

Очередной скандал, вспыхнувший в «двушке» — без спички, без хвороста и бензина, совершено беспричинно, подходил к своему апогею, когда Игорь, не выдержав разрушительной эмоциональной атаки жены, кинулся на выход.

Сдёрнул военный бушлат с вешалки, смахнул норковую шапку, выскочил на площадку; в неконтролируемом запале, безжалостно саданул дверью, на остатке выкрикнув:
  — Не приду! Сама встречай!
  — Иди! Иди!.. Напугал!..

Вывалился мужик на божий свет, а на улице 31 декабря, во всей подготовительной предновогодней красе. С небольшим снежком, с более крепкой температурой, с зыбкой уже темнотой на горизонтах небольшого города. Жизнь прекрасна вокруг, только в душе у военного, кроме боли и разочарования ничего больше не живёт.

Эта болячка гробит, разъедает единственное не скандальное сердце, высасывая из души последнее настроение, от чего терялся всякий смысл такой жизни. «Из-за какого-то пустяка вновь затеяла скандал, из хаты натренированно выдавила» — как обычно думает всегда спокойный по жизни майор, как всегда, не зная куда теперь пойти, куда податься, к чему себя с пользой приспособить.

Всевышний знает: Была бы зелень на земле, этот улыбчивый человек в таком случае, рванул бы на рыбалку, или в далёком гараже, целый день под музычку в жигулёнке проковырялся, возможно, на окончание, — с мужиками «пузырёк» в задушевной беседе раздавил. А в сезон, за грибочками в удовольствие съездил, а так…

Может, в гости к кому-то пойти, да кому ты нужен, в эти сумасшедшие часы салатной подготовки! Вздыхает майор, цигейковый воротник в стойку подымая, ушам обеспечивая защиту, шевеля мозгой: «Возьму-ка я огненной воды, да пойду-ка в полк, с кем-нибудь до одиннадцати посижу, своих «гавриков» заодно проведаю, а там, как всегда домой приду, к совсем уже другому человеку» 

Снежный город озабоченно готовился к Новогоднему празднику, освещая себя яркими и не очень огнями, только армия тупо маршировала, под легендарные песни громко вышагивала, впуская на свою симметричную ухоженную территорию расстроенного офицера, с 0,7 за пазухой.

«С политическими болтунами пить ему не хотелось, с ворюгами — тыловиками, тем более. Пойду к мазутчикам, простым мужикам-технарям» — решил офицер, наперёд зная, что в праздник, те, кто не хочет жёнам помогать, с заботами по дому суетиться, выслушивать, куда-то с заданием бежать, — те, на работе искусственно задерживаются, изображая «сибурде» (симуляция бурной деятельности).

Всё здесь годами отлажено: отставив рюмку с горькой, швыряя кости в шеш-беш, или пыхнув сигаретой, кий бильярдный к стене прислонив, заучено и примитивно, годами, усталым голосом нудят в телефонную трубку, «измученные» служивые кормильцы: «Кать!.. Зин!.. Не получается!.. Да, воще-е! — пахоты невпроворот!.. — задержусь!»

                2.

             Одного из таких, и застал майор в казарме.
 — Что-нибудь случилось?
 — Да, так! — Наливай!
 — Туз, что ль, достал? (Полковник Тузов — туполобый, но справедливый командир)
 — Да не-е! Вродь не трогает.
 — Дома, мож што?
 — Вась, да всё хорошо в моей жизни! Под сокращение, под пинок под зад, как многие, не попал! Хату получил. Чего желать ещё. Сын в училище учится, жена при деле, при всеобщем уважении на новом рабочем месте, правда нагрузками всякими  задалбливают, часто приходит поздно, — совсем никакая, так жалко бабу...

 — Ну, что ты хотел, это администрация города! Ты же видишь, Москва, как бешеная кобыла, хер знает куда несётся, каждый день что-то новое, непонятное, мутное выкидывает, шлёт. А нам, как и им, на местах всё объясняй, разгребай, да ещё сука, не ошибись! Вон сегодня опять мою кодограммами задолбали. Даже на обед не пошла. Вроде праздник, передых людям дайте, нет, всё шлют и шлют.

Закуривает, подходит к окну.
 — Ну, если поздно приходит, значит, работка совсем не сахар.
 — Ничего, привыкнет со временем, втянется! — лениво шевелит языком гость.
 — Всё равно, вовремя твоя слиняла, скинув погоны. Наши бабы-то завидуют её. Да, и «бабульки» видно хорошие платят, да?

Никитин не отвечает, он головой согласительно качает, зубами продукт жуёт.
 — Перспектив Игорёк, в нашей конторе уже никаких, звёзды не модны теперь. Целенаправленно нас унижают, гнобят.

Ротный, Петраков уже два дня на работу не выходит. Таксует, уже несколько рапортов написал. Увольняйте, говорит, я за такие гроши служить не буду! А у него же четверо пацанов... попробуй, прокорми.

А, Ваньку Окулича возьми, вообще ночами овощную базу Арутюняна охраняет, сутки через трое. И это афганец, с орденом на груди, эх, житуха… (морщится, медленно употребляя в себя водку из солдатской кружки) 

 — Вишь, кого теперь по ящику показывают! Они хозяева жизни! Не жизнь, а одна рекламная пауза, с чупа-чупсом в рот, и прокладками в «это» место. Думаю, это надолго Николаич! (расцепляет галстук, оголяя короткую шею, давая её большего простору и воздуха)

 — Наверное, зря ты парня своего в нашу «бурсу» затолкал. Бесполезное время, тухлая жизнь. Помяни моё слово: всё равно из сапог выскочит, на гражданку рванёт! Там сейчас перспектив уйма, если голова на плечах имеется! Моя, наездившись по стране, намотавшись, насмотревшись нашего бардака, сразу младшему сказала: «В солдафоны — только через мой труп!»

  — Может ты и прав, — поживём, посмотрим! — задумчиво ответил майор, раскрывая обёртку необычно большой конфеты, со значением рассматривая её, как необычную закуску, как вкусную сливу в шоколаде, никогда на прилавках развалившегося союза не видевший.

  — Нравится?
  — Очень!
  — Мне тоже! — Польские! На «Центральный» привезли! Моя, сказала: «народищу стояло, чуть не околела»
  — Как думаешь, — разобрали?
  — Сгоняй, если нехер делать! Может ещё работает…
  — Я пойду Вась… с мужиками допьешь! Что-то не лезет!
  — Может партейку в нарды, а?
  — Не-е Вась, пойду! — да, ещё: а что с рукой у Левченко?
  — Ты же видишь, какой гололёд в городе! На крыльцо с банка с деньгами на радостях выскочил, чтобы стиралку своей, на дивиденды от МММ, на день рождения купить, бац! — и ноги выше крыши! Хорошо мозгами об шапку, и на руку, тушей такой, — хрясь! — получи перелом, операцию к юбилею, и Мавродика деньги на лекарства! Ха! Ха! Ха!
  — Да, блин, и я о том! Неподумавши, цивильные ботинки напялил дурак, на которых, как на коньках скольжу…
  — Ну, ты смотри Николаич, осторожней будь! — Дневальны-ы-й! — Ком цу мир, твою мать!

                3.

              Белыми весёлыми бабочками кружил пушистый снег, быстро заметая следы и опасный, не сбитый коммунальщиками лёд, когда майор Игорь Николаевич Никитин переступил огороженную территорию центрального рынка, с огромной дугообразной металлической вывеской на входе, под названием «Русское поле», тотчас попав под перекрёстные зазывание, выкрики смуглых хозяев продовольственного «развала».

Уже редкий человек шнырял озабоченным: кто, ещё доверяя памяти, а кто с бумажкой, дабы что-то к столу докупить, последнее забрать. Искрилась большим разноцветным ёршиком, хиленькая мигающая ёлка, возле которой играли малые детки.

Мамки их, — несчастные уставшие торговки, последнее продавали, обсуждая хорошую выручку, убитое за день телесное здоровье. Есть и те, кто раньше управившись, под навесом скучковался, «горькую» в тары разливая.

Эти всё успеют: и посплетничать, и обсудить, и на житуху пожаловаться, на посошок, стране пожелав устойчивости, конкретного режимного определения, не забыв помянуть — прожитый трудный год, за новый — загодя выпить.
 
  — Не скажите, — где Польские конфеты продаются?
  — Вот, там, в углу, на втором ряду, — их уже наверно разобрали…

  — Неужели успел! — вскрикнул радостный и улыбчивый майор, — с разгона скользя, по игривому подъезжая к открытому прилавку, к полупустым конфетным коробкам.
  — Ко мне, красавец, или к моему товару!? — растягивает в улыбке зардевшие, замёрзшие щёчки-яблочки, миловидная продавщица, с лёгкими градусами на языке.

В пушистой шали, в валенках, в тёплой, многослойной, насдёванной, верхней одёжки;  в застывшем измазанном фартуке, с большим глубоким карманом там, с хаотичными деньгами в нём.
  — Как тёть Валь, я люблю военных! Ух! — Они мальчики порядочные, и добрые! Счас у меня остаточки и скупят…

Рядом пожилая подружка, она уже отторговала, неприятные разговоры про вредную свою свекровь разговаривает, нудит. В глубокий затяг покуривая, по рюмочкам незнакомую жидкость разливая, сайру, бутербродом, обладательнице всяких разнообразных сладостей, на закусь, делая.

  — Конечно к вам! Целый день мечтал Вас увидеть! Слух же, по городу гуляет: Там говорят, неписаной красоты девица, вся укутанная от мороза, от ветра, от дурного сглаза, с очами как у снегурочки, чудные иностранные конфетки продаёт! — как по написанному нёс, лепетал подвыпивший майор, не пряча добрую улыбку с армейского лица, внимательно считывая природную красоту, невысокой, кукольной лоточницы.
  — И если она мне сейчас скажет, что «Польские» закончились, я тут же, на её руках умру!

Женщина на морозе, — весной расцветает, глубоко влезая, вкрадываясь в его большие карие глаза, через карусель падающего, пушистого снега, через затушёванную густоту пушистых ресниц, пытаясь понять суть этого полувоенного, полугражданского существа, на таких скользких ботинках.

                4.

                Выдерживая паузу, не слушая болтливую подружку, робко, пугливо, стала выискать там, хоть маленькую толику правды. На лету, сразу принимая экспромтную игру. В надежде, в последние часы уходящего года, хоть чуточку зацепиться за новое контактное знакомство.

  — А я знала, я чувствовала, что вы ко мне придёте. Под всеобщий занавес, вот таким красавцем, появитесь!
Она, говорила, краснела, опасаясь: спугнуть своё сердце, хмельно скривить язык, потерять нужные слова. Стремясь, сразу объёмно понравиться, этому улыбчивому, сразу видно — доброму военному.   
  — Честно! Эти конфетки, милый, ещё два часа назад закончились!

У Никитина выгнулись губы, обидчиво сморщился лоб, расстроено закачалась голова.
  — А так, как я знала, что вы обязательно найдёте меня, я вам отложила, — вот! — и женщина из-под прилавка достаёт большой пакет со своими, для себя отложенными.
  — Здесь, ровно два килограмма! — это мой подарок вам!
Майор опешил, чувствуя на себе какой-то тоскующий, молящий, покорно-преданный её взгляд, в полной готовности, услышать теперь его.

Вдруг, из небольшого двух этажного здания управления рынком, в распахнутое окно, высунулась чёрная голова, и, дымя сигаретой, крикнула сверху:
  — Лэвданская, зайды ко мнэ!

В один миг поменялось лицо приятной пухленькой продавщицы. Сникло, увяло, под пушистым снегом слегка растерялось.
  — Достал уже паскудный кабель!.. Баб Валь, подождите меня, я счас!
 
Никитин убедил женщину взять деньги. Та, негодуя, переча словам молодой, пересчитала и отложила бумажки. Наливая себе и Игорю стопки, досадно вздыхала:
  — Как жалко Наталку. Такая красивая девчонка, отзывчивая, добрая! А рукодельница, в городе таких с факелом не сыщешь. А вот вишь, не везёт!.. И «этот» ещё донимается, по-всякому стращает...

Подкуривает, и только сейчас начинает внимательно разглядывать майора, размешивая белёсый морозный пар с табачным дымом. Угасал рабочий день, последние уставшие труженики ещё между рядами копошились. Никитин, делал маленькие глотки, внимательно рассматривая броское художественное творчество на железобетонной стене, чувствуя бархатистую мягкость в организме от незнакомого напитка.

На всех этих суетливых примитивных людей, смотрело живое лицо, недавно погибшего Виктора Цоя, с дерзким  взглядом, устремившимся в бесконечность, в бессмертие. Под которым, криво плясали чёрные буквы, так знакомого уже всем текста: «Перемен! — требуют наши сердца! Перемен! — требуют наши глаза!», а у подножья бетонной исписанной глыбы на белом-белом снегу, покоились худенькие гвоздички, с догорающей уже свечкой. «Надо же, с ветром кружит, сыплет снег, а не может потушить!» — отрешённо думал Никитин, продолжая растягивать удовольствие.

Женщина, вдруг, так приятно сказала, с кудрявым паром, как лекарство, для одинокого сердца выпустила:
  — А ты ей видно понравился! Натаха, так ни с кем никогда не разговаривала. Зацепил ты видно её сердечко! — женатый?
  — Да, вроде! — совсем очнулся случайный дегустатор.
  — Жена здесь?
  — Да, вроде! — непонятно ответил для себя самого Игорь, а для пожилой коммерсантки, тем более.
  — А вы не скажите, где такую (смотрит на этикетку бутылки, читает) — «рябину на коньяке» можно купить.
 
  — А вон там, за углом, магазин с большим крыльцом продовольственный. Да, наверное, разобрали! Народ разнюхал… — шустро набросился! А что не брать, пока качество делают. Потом уже начнут бодяжить, продажные сволочи, — бухтела морщинистая женщина, собирая в кучу использованные коробки, периодически, кашляя, сморкаясь.
  — Как купишь, — возвращайся офицер! Жалко Наталку!.. Она счас от этого  отобьётся, и вернётся. Вижу, сердешный ты человек, не то што эти (она глянула на знакомое зашторенное окно), — пожалей ей, а?

Женщина вдруг застыла, лицом занемела, трогая поясницу, жалко занудила:
  — Достала проклятая! Бывая, как стрельнет, как стрельнет, хоть помирай. А что поделаешь, фабрику нашу поломали, туркам все станки нелюди продали, я ей сёжь, тридцать годочков своих самых драгоценных подарила... (на лице смесь боли и грусти, вновь начинает двигаться)
  — Вот здеся родный и кручуся с утра до ночи, своих внучков не видя.

У женщины руки грубой, рабочей формы, она ими медленно скручивает клеёнку прижав к животу, глаза широко открыты, не моргают:
  — Сделай к ей навстречу шаг, — ей, Богу — не пожалеешь! У неё и своя картирка на «моторном» есь, и милай такой прилежный сыночек. Только он у матери старухи в деревне пока живёт.

Трудно ей… — вот, Господа, не пойму до сих пор! (вздыхает, снова среди коробок, тары, возится, с сигаретой в зубах, с надеждой в сердце, гнуто скривившись, обёрточной бумагой уже шебурша)
  — Такая славненькая, беззлобная, рукастая, а вишь, никак не складывается личная жись. Слепые обманщики все. С ведьмами живут, пилящие их зубы сю жись терпят, за их изменчивые юбки держатся.

                5.

               Никитину хочется купить «рябины»; но воспитание не позволяет прервать сердечный диалог.
  — Вон, моя снизу соседка, такая уже чудь! С утра в крике квартира стоит, сю жись недовольная своим Колькам. Пилит и пилит, прямо жалко мужака. Да было бы што, — страхолюдина, на огород чучелом не поставишь, вороньё жалко. А вишь, как приворожённый стерпливает се её людоедские выходки.

На дочкиных глазах, с им упражняется, злобой своей брызгая. Ну, и кто из них потом выростя, а? Ох, какое глупое дурьё! — а здеся такая девка! Тока и слышу, то, давайте баб Валь вам помогу, может то или это сделаю, и за доброту свою ничо совсем не прося! А видишь, как Господь её мучает… и что хочет от неё, не пойму…

Замолкает, начитает огрубевшими кривыми пальцами листать замусоленные листы учётной тетради.
  — Извините! Я пойду, хорошо. Куплю, и сразу вернусь.
  — Приходи родной, приходи… Наташенька она сейчас… она сильная… не сломается… — не отрывая глаз от наработанных циферок, по-матерински, заботливо отвечает душевная женщина.
 
Успел ухватить и здесь последнюю, бросив «рябину» в пакет с конфетами. «Ну, что, судьба сама толкает, меня в объятия этой пухленькой снегурочки. Не буду сопротивляться её течению». Никитин, хорошо помнит, сколько раз в жизни выпадали случаи легко переступить эту черту, но не смел, свято дорожа узами скреплёнными Богом.

«А в этот раз, на зло, всё будет по-другому!» — заключил майор. Накручивал себя, злился, за накопившиеся сотни таких беспризорных испорченных вечеров, за перепоганенное настроение, уже набрав скорости, боясь упасть, опасно завалиться. Надо только эту женщину впереди, в дорогой дублёнке, в соболиной шапке плавно обойти, обогнуть, резко, за угол свернуть.

Поравнявшись, левая, предательски скользнула, — подвела, от земли выпевшее тело оторвала, выпустив пакет; в полёте, жестоко ударив женщину другой конечностью, точно в невинную ногу. Незнакомка, тоже на секунды теряет под собой забеленный асфальт, вскинув ноги, роняя шапку; боком летит на деревянный угол свободного торгового места, жутко бьётся.

С криком, с болью окончательно валится, от удара высвобождая две большие сумки; которые в разлёт по снегу катятся, едут, продуктом — высыпаясь, вываливаясь.
  — Госпо-о-ди! Что ж вы-ы сделали-и со мной! — закаталась от нестерпимой боли женщина, пытаясь со стоном встать, от некрасивого растрёпанного вида себя спрятать, имущество собрать.
  — А-а, вое-е-нн-ы-ый! У ва-а-с се-е такие шизанутые?.. Ой! Ой! Ой, как больно!..

Никитин, морщась от боли, сунется к ней, чтобы поднять её, помочь собраться, про свою ношу совсем забывая.
  — Простите меня, ради Бога мадам, я ж, не специально! А на вопрос, докладываю: в основном все, за очень редким исключением. Нет, конечно, приходят все нормальными, это потом, такими с годами становятся.

Она стонет:
  — Да я так и поняла! Ай-я-яй! как больно-о!
Пытается нагнуться, собрать, но офицер не даёт это сделать ей, сам возится в пушистом снегу. 
  — По такому гололёду, нормальные люди тихо ходят! А вы из-за того угла каким-то озабоченным зайцем выскочили, не видя никого вокруг. Я ещё у «мясного отдела» это заметила.
 
Игорь только сейчас замечает, что в стороне, на сплошном снежном намёте, тёмными точками лежат вкусные его сладости. Тянется к пакету, дабы проверить сначала целостность стекла: «Ну, слава Богу, цела!» — окрылённым говорит, возвращая себе заслуженное настроение, обретя окончательное успокоение.
  — «Вот счастье!..  — нашли чему радоваться, — а ещё офицер»

                6.

                Никитин молчит, сопит, буквой «зю» собирает. Она хромает к нему ближе, морщится, всматривается.
  — Это польская слива в шоколаде, да?
  — Так точно, мадам! Остаточки забрал.
  — Вот мне и не досталось! Специально за ними ехала, а тут ещё это жуткое ранение получила…

Она смотрит на коленку: судя по неподдельной страдальческой гримасе её, там под сбитыми гетрами явно рана. Майор молча, вытаскивает бутылку, прячет за пазуху, вручает конфеты женщине.
  — Это вам к праздничному столу! Как ударит первый курант, выпейте за моё здоровье! А я за ваше, точно выпью! И получится минутка в минутку, — с пожеланиями счастья друг другу в Новом году! 
  — Да, что вы, я не возьму!.. Нет! Нет!.. Если только чуть-чуть.
  — Берете! Берите! Они уже ваши!
  — А, сколько, сколько с меня?..
  — Прощайте! Может, ещё когда-нибудь увидимся!

Незнакомка осталась стоять с подарком, а Никитин уже вёл себя к знакомому месту, где его снегурочка краснощёкая, такая миленькая дожидается. «Она добрая… она чуткая… пожалей её… и ты ей, явно по душе!..» — в глазах кружили знакомые буквы, из которых Игорь чётко выложил в своей памяти, эти приятные обнадёживающие слова.

Из-за павильона «Рыба», где рекламой было написано: «МММ — это ваше счастливое будущее», майор вышел спокойно, окончательно нормализовав перед встречей дыхание. Пожилой сердобольной бабоньки уже не было, там была «она» и какой-то «он». «Снегурка» с поцелуем виснет на нём. Отлипая, что-то ему в глаза чирикает, хвалит что пришёл, не забыл!

Тут же, начинает быстро собирать пьяный «их» стол, остаточный товар, кассу подбивать. Угрюмый бескультурный тип, дымил, сплёвывал, какой-то прибыльной обманчивой удачей, с матами бахвалялся, в безостановочном движении, по-блатному выдерживая руки в карманах, совсем не помогая девушке собраться, сложиться, скорей исчезнуть.

«Явно, бывший урка!» — подумал разочарованный Никитин, приближаясь к ним. Уже рядом проходя, всё же не сдержался, обыкновенно улыбнулся, наперерез летящему снегу крикнул:
  — Спасибо красавица за подарок!
В ответ грустно промолчали. Только грубый угловатый мужчина, густо дымя дешёвыми сигаретами, рыкнул:
  — Чё, за тип?

Никитин, в эту унизительно провальную минуту, своего наивного мальчишеского состояния, ненавидел себя. «Кому поверил!.. На какую дешёвку, как мальчишка повёлся!.. Стыдоба!..»

Домой не хотелось идти. На дне души было совсем отравно и противно, только в желудке чуточку ничего. Можно было сыну в училище с переговорного позвонить, но они уже точно не работают. Снег по-прежнему в вихрастом танце кружил, под яркими фонарями становясь более игривым, живым.

Одинокий изношенный автобус, полупустым на остановке скрипуче замер, сонно открылся, впустив в себя весёлую компанию молодых пар. Дверями, как ртом нахватал в салон много морозного воздуха, грустно скрипнул, закрылся, движком натужно взвыл, переключился и покатился дальше.

Доблестная милиция с беспричинной жуткой сиреной и мигалкой на УАЗе мимо промчалась, в салоне девиц с дымящими сигаретами куда-то повезла, и не понятно: там обещанная любовь или задержание? Старушка дряхлая с палочкой и авоськой устремилась через дорогу в неположенном месте.

От летящих в белой кутерьме машин, от буйного вихря в лицо, в страхе замерла посредине широкой дороги. Крутит головой, клюкой щупает реагентную кашу под собой. «Неужели слеповата?» — щёлкает в голове внезапная мысль, кидая майорские ноги к бабульке, явно оказавшейся в западне.

                7.

                Уже на той стороне, под головастым светящимся фонарём, сторонясь быстрых людей, прищуриваясь, держась трясущейся рукой за него, другой упираясь в трость, стала выискивать на улыбчивом лице спасителя, его отзывчивые глаза.

Замерла, жуть, какая морщинистая, возможно уже давно без зубов, с очень большими годами за спиной. С глазами, заполненными светом благодарности и синевой какого-то необъяснимого оттенка, с тускло выцветшими бровями и ресницами, смотрящими сквозь него куда-то в непроглядное небо, откуда всё кружило и кружило, сыпало и мягко ложилось на их головы и плечи, засыпая декабрьскую землю вокруг.

«Да... она же слепа!» — похолодела спина у спасителя. «Спасибо дитятко! Быть тебе ещё счастливым в этой жизни, родненький!» — гладит его зардевшую щёку, высушенной, обтянутой кожей костлявой рукой, но ещё такой тёплой и гибкой. «А счас скажи, добрая душа, где поворот на Гоголя, где ресторан стоит, где бандиты и воры жизни кажный вечер радуются?». — «Я вас, бабушка провожу!»

С неописуемым чувством в сознании брёл майор на основную улицу, из неизвестного доселе глухого проулка, где дряхлые, допотопные деревянные дома доживают свой век. По дороге догадывается, вспоминает офицер: это же первого ещё дореволюционного завода, жилые владения.

Давно нет производства, там в стенах легендарных цехов торгаши-спекулянты теперь резвятся, жир нагуливают, ничего сами не производят. Скоро и эти трущобы мощный иностранный трактор всё под ноль разровняет, чтобы построить очередной торгово-развлекательный центр для жены какого-нибудь руководителя, начальника, пахана. 

Легко было, спокойно и тепло в середине сердца, после этой странной встречи. Оно вдруг захотело в сторону вокзала, резко ноги повести, интерес свой, туда почему-то перенаправить. Там, на площади ледяная большая горка есть, там, на коньках много народа любит кружить, существованию радоваться.

Там можно скоротать время, наблюдая за чужим счастьем. Но что это?.. Впереди, знакомый силуэт с сумками. Женщина трудно идёт, после нескольких шагов останавливается, левую ногу, явно волоча, как и тяжёлую поклажу.

                8.

               Никитин, не раздумывая, рванул к ней, как когда-то молодой, спортивно-прыткий, совершенно отключив осторожности, предохранитель. Так же ботинками проехал мимо неё, резко, по-щёгольски развернулся, но, не удержавшись, начинает во спасение своё, руками как мельницей махать.

Падает спиной, жутко бьётся головой, отчего сразу отключается. Бомжом валяется, раскинув руки, не встаёт, с тонким выглядывающим горлышком из внутреннего кармана.

  — Ая-яй!.. Мне ещё этого не хватало!.. За что мне такие сегодня напасти?
Женщина опускает свою тяжкую ношу, со стоном, с жуткой болью припадает к нему. Тормошит, щупает снизу голову. Он, открывает глаза, ловит глазами и губами сухой пушистый снег.

Сначала, тупо смотрит в заштрихованное сыпучее небо, потом на неё, бессознательно выщупывая правой, — целёхонькую ёмкость.
  — Я в раю?.. (пауза: как ёжик в тумане, удивлённо лупает глазами) — А вы, возможно, мой ангел спаситель, да?
  — Скорей в аду! Вы явно шизанутый! Вам мало меня! Угробили… что до трубопровода, до своей остановки, добрести не могу… Так, ещё над собой глумитесь! Вы просто типичный садист! Господи! Целый день одни напасти. — То, цыгане на рынке пакет резанули, — кошелёк вытянули, то какой-то здоровяк на мизинец так болюче стал, что до сих пор болит, то молния на сапоге пошла.

Рядом люди идут, помощь предлагают, театральной сценке и травмам сочувствуют.
  — Нам надо обязательно в травму, мне и вам, — подымаясь с земли, щупая травмированный локоть и голову, жутко морщась от боли, — говорит Никитин.

А вот и частник! Стойте! Стойте!
  — На Калинина, до травмпункта! 
  — 250!
  — Ты чё... дядя! Всегда 100 было! Гляньте! — Жена ногу сломала, кость торчит, вишь какая сильная, терпит, сознание уже два раза теряла.
Тучный бомбила брезгливо кривит губы, от сочувствуя, сострадательно морщится.
  — 150-т!

«Господи! Сколько здесь уже народу», — говорит она, двигаясь под ручку с ним, к дежурной стойке. Он тоже страдает, но виду не показывает.

Через час они уже были на улице. У неё сильный ушиб, связок растяжение. Постельный режим. Через 3-4 дня потихоньку делать массаж. А пока холодный компресс. У него сотрясение мозга, с краткосрочным выпадением памяти, и ушиб локтевого сустава. Еле идут, к главной дороге под ручку, крадучись двигаются.

  — Я вас обязательно домой сейчас доставлю! — Где живёте?
Она от боли кривится, смотрит на него измученными усталыми глазами:
  — На Солнечном. Гейзерная 55. — Только скажите, — въезд со стороны школы, там перекопали ещё с лета, трубы всё прокладывают. «Где-то на Солнечном, у жены новая подруга живёт, что помогла ей хорошо так устроиться» — подумал майор Никитин, глазами приближая задрипанный вишневый жигулёнок.   

Ехали молча. Он впереди с её сумками. Она полуразвалившись на заднем, со вздохами ловя битые дороги. 
  — Первый подъезд, — пожалуйста! — простонала, показывая рукой правильное направление.

Оставалось метров сто до её подъезда, как распахнулась дверь, и из него, на ходу застёгивая шубу, выскочила, до боли знакомая женщина, устремившись на автобусную остановку, к подъезжающей «1». Никитин, увидев жену, хотел было в изумлении, открыть со звуком рот, но незнакомка в этот миг отвлекла его, попросив подержать её за руку, чтобы правильно привстать. «Надо же, неужели её знакомая даже в этом подъезде живёт! Вот они, Господни чудеса!»

  — Этаж?
  — Четвёртый!
  — Держитесь за меня, вот здесь, сильней.
  — Только не спешите, учитесь думая ходить!
  — Я так, наверное, не умею. У меня голова по себе, а ноги сами по себе.
  — Вот, поэтому мы с вами временно и нетрудоспособны. А мне никак нельзя. У меня дети!
  — И много? (медленно покоряют ступеньки, тяжело дышат)
  — 25-ть!
  — Не понял!!!.. Приёмные что ль? (рот сам открылся)
Она рождает холодную страдальческую  улыбку.
  — Я малышам музыку преподаю.
  — Дома встретят?
  — Чаппи!
  — Муж?
  — Собачка!

Она ещё не открыла дверь, а собачонка уже вся звонко изошлась, скучая по хозяйке за дверью. Он помогает ей раздеться, заодно сразу чинит сапог, аккуратно выполняет все её просьбы. И вот, женщина-подранок, уже удобно полулежит на кухне. Он рядом с закуской суетится, поглядывая то на неё, то на часы. Она же, только на него, невольно фиксируя его неторопливые точные хозяйские способности.

Минутки прошли, а он уже из ванной выходит, в заботе, по сторонам руки крюками держит. На языке и в глазах вопрос:
  — Есть какой-нибудь инструмент? Там кран подтекает, да и на кухне вижу надо глянуть, подшаманить.
  — Там, на входе посмотрите, в нижнем шкафу.

Меньше двух часов осталось, до переломной новогодней метки, а майор сопит, возится, бухтит, причитает:
  — Руки, тому оторвать, кто такую бяку сотворил с вашей установкой!
Ей всё слышно, она, закрыв глаза, в себя улыбается, вспоминая прошлую тленную жизнь, теперь робея заглянуть в будущую.
  — Вот и всё, Лариса Ивановна! Вроде надёжно везде закрепил, постоит ещё. Вижу, дорогие смесители, — жалко такую красу в таком виде содержать. Ей хочется встать, с благодарностью его обнять, но не может. Лежит, словами, интонацией, глазами благодарит, в какой уже раз упрашивая за приготовленный им стол засесть.

Разливает «рябину на коньяке»:
  — И вправду замечательная вещь. Какая приятная, душистая, и голову приятно трогает.
  — Я сам первый раз сегодня попробовал. Тоже понравилась.

Когда они хорошо, приятно «поплыли», чуточку успокоив градусами свои физические боли, он, оглядывая богатое убранство и обстановку, затушёвано оценивая её ухоженный, измученный, заметно подбитый вид, спросил о семье.

Она не стала прятаться, закрываться, юлить. Откровенно разговорчивой стала, поведав, что по любви вышла за однокурсника. Дочь родила, работая в музыкальном училище, существуя совком; как все, от получки до получки, да с частыми долгами, за сапогами давясь в очередях, занимая их с ночи.
   
                9.

                Когда страну в разнос понесло, и с выработанной пеной на поверхность много всплыло быстрых и крутых миллионеров в городе, она повелась на ухаживание смазливого молодого совсем дельца. Тому приятно было с хорошенькой и умной женщиной на людях показаться! Рестораны, заграница, бриллианты, — всё в дело пошло, чтобы по-глупому сломаться.

Брошенный умный муж уехал в Питер, вскорости там женился, теперь в институте преподаёт, за ним и дочка подалась, тоже замуж удачно вышла, не жалея о своём отъезде. А молодой гулёна, буквально через год, нашёл юную совсем пустышку, оставив у разбитого корыта глупую Ларису Ивановну.

Три месяца назад, при очередных разборках, молодой качок-бандит, получил пулю в смелое сердце! Теперь её беловолосый Витася – миллионер, в граните, во весь рост на кладбище стоит; на всех с презрением смотрит, как в жизни, от шального богатства часто бывало! Весь в золоте, в малиново-гранитном прикиде. На которого, теперь голуби и вороны жирно гадят, и никто не приходит к нему, помянуть, кроме несчастной матери, вдовы.

  — Вам уже домой надо ехать!
Она сочувственно огорчается, отстраняясь от пития, закусок, левой, свободной рукой гладит верную собачонку, прикрыв слегка глаза.
  — Мне с вами хорошо! Вы такой надёжный, искренний, по глазам спокойным видно. Я это ещё в больнице рассмотрела, кожей почувствовала, а сейчас вдруг осознала, что не хочу с вами расставаться. Я знаю, я наивная, глупая женщина! Но всё ж, это так!..

  — Я же сапог, шизанутый! (смеётся, наливая ей и себе остатки)
  — Если серьёзно, то я думаю, что наша армия на таких как вы,  — непритязательных бессеребренниках, только и держится. Я же вижу, что делается вокруг. Иду на работу и вижу, как солдатики с тонкими шейками, у станции, то денюшку, то сигаретки пугливо «стреляют».

«Старики посылают!» — профессионально щёлкает в голове офицера знакомая мысль, помогая рукам развернуть очередную сливу в шоколаде.
  — Здесь была одна сердобольная кривенькая старушка, так знаете, люди говорят, она пирожки пекла специально для одного красивенького молодого солдатика, я его несколько раз сама видела, побирающимся. Правда... чернявый, смазливый!

Лариса пьёт много воды, успокаивается, морщится от боли, меняет положение тела.
  — Видно знала, когда придёт, и подкармливала его. А всем любопытным, интересующимся, всегда со слезами говорила, что он очень похож, на её молоденького мужа, сгинувшего на войне. Всегда носила карточку с собой, и  показывала. Одна знакомая, утверждала: схожие были — как две капли воды! Вот таким говорила, его всю жизнь помнит, ни разу больше не выйдя замуж. Она нашего солдатика называла «мой ангелочек», прилетевший к ней, из далёких и страшных сороковых.

                10.

              Игорь под впечатлением слушает хозяйку, уже дико не любя настырную большую стрелку на настенных часах, она своим движением вперёд, всё больше и больше расстраивает его.
  — А потом, он вдруг исчез вместе с нашей бабушкой. Через время, всё от той же киоскерши, все и узнали, что этот солдатик дико обворовал чью-то дачу на «фабрике», его и турнули куда-то далеко, вроде на север, дослуживать.

Лариса замолкает, печально смотрит на внимательного своего слушателя, гостя, потом на ненавистные часы, вздыхает, пытается подняться, отлежав бок. 
  — А старушка, обо всём узнав, даже говорят, съездила в часть, хотела посмотреть тому в глаза, до чего удар был сильный для неё.

Говорили, на проходной стояла и плакала, всё начальнику выговаривала, фотокарточку показывая, что её ангелочек не мог так поступить, видно не могла до конца поверить. В тот же месяц и слегла, насовсем.
  — Ларис! Армия по-разному живёт! Это долгий и бесполезный разговор.

Никитин никогда не любил разговоры о современных вооружённых силах, вообще о работе. В мире столько существует другой жизни, интересов, увлечений, поэтому всегда старается избегать этих тем с посторонними людьми. Его лицо мрачнеет,  прячется в себя.

  — Да всем видно Игорь Николаевич, что по-разному. У меня у тётки в Ростове, муж тоже военный, связан с каким-то продовольствием. Он вроде больших складов начальник, я в этом ничего не понимаю. Но не суть, так он за два лета, коттедж огроменный возвёл; машины дорогие, себе и старшему сыну купил. А вы мож...
    
Выстраданную идиллию, вдруг нарушает музыкальный, плавающий звук входного звонка.
  — Пожалуйста, откройте! Это, наверное, сосед… — как уже достал!
Высокий, холеный мужчина, со стеклянными высокомерными глазами, просквозил прямо на кухню, гордо неся своё бритое лицо, с русыми вихрами, с зачёсом назад.
  — Привет Ларик! Что стряслось, моя ты дорогая пианисточка?
Та, начинает коротко объяснять, совсем не привязывая Никитина к этому случаю.

«Красив чёрт! Глупые женщины, обычно таких любят. А как тонко парфюмом, чертяка пахнет, как баба»  — подумал Игорь, убирая лишние со стола, по просьбе Ларисы ухаживая за этим статным неприятным хлыщём, кой развалил по сторонам свои мощные атлетические ноги, от внутреннего довольства, потирая красивые точёные кисти рук, с длинными бронзовыми пальцами.

  — Ну, как Герман Артурович, дела на личном фронте обстоят? Когда в санаторий едите?
  — 25-го!
Никитин тихонечко вышел в коридор, оставив в покое чужую беседу, стал одеваться. На кухне говорили про всё, и по чуть-чуть, как вдруг в воздух крикнула она:
  — Игорь Николаевич, пожалуйста не уходите, я счас!

И уже к красавцу сухое, равнодушное обращение:
  — Берешь свою липучку с собой!
  — Ты же знаешь Ларик, я люблю молоденьких! Если честно соседка, мне её жалко очень. Хорошая баба, надёжная. Знаешь, с какими глазами она ко мне залетает, словно последний день живёт.

Я таких огненных никогда ещё не встречал. Но! Но! Но! Это всё мешает моей работе! Выходит Ларик, в ловушку себя загнал. Уволил бы давно, да работник незаменимый, с дисциплиной, с редкой старательностью. Она у меня одна за двоих направление тянет.

  — Ты прости Герман, мне надо попрощаться с хорошим человеком.
Один гость не обращая внимания на другого гостя, с безупречной спиной и осанкой, исчезает за мощной дверью, не забыв мельком показать зеркалу свою харизматичную красоту; с густой сильной шевелюрой назад, с безупречными передними зубами, атлетической грудью.

  — Игорь Николаевич! Помогите... я встану! (помогает)
  — Какой мерзкий человечек. У этого козлища уйма баб по городу. Использует сволочь служебное положение, и данные атланта на полную мощь. С ним видно никто не дружит из мужиков, а хочется о «победах» языком помахать, вот и повадился ко мне, душу изливать, иногда совета выслушать. Когда живой Витаська был, на лестничную площадку боялся выйти трус. А как не стало, так даже хотел в свой список «использованных», меня вписать.

                11.

               Она мучается от боли, но рядышком с ним стоит, что-то ещё говорит, по глазам видно, жутко не хочет оставаться в тоскливом одиночестве, возможно, его отпускать.
  — Обещаете, что ещё проведаете, совсем не забудете, позвоните. Ещё раз меня собьёте, (тихонечко смеётся) — я разрешаю. Да, спасибо за конфетки, за заботу, да и вообще... (чуть отворачивается, нервозно подкусывая краюшки губ)

Никитину видно, её мозгом во многом, приятный рябиновый хмель управляет, нараспашку раскрывая створки соскучившегося по любви, по ласки, по заботе тоскующего тела. Он смотрит на чёрные стрелки. Осталось-то… чуток! Жена ждёт, — переживает! Надо спешить, машину ловить.

Уже трогая дверь, оборачивается, подходит смело к женщине, чувствительно прижимает к себе.
  — Ларис Ивановна! Я обязательно вас ещё раз когда-нибудь встречу, догоню, собью, уроню… (улыбается, высвечивая в глазах надёжность сказанных слов)
  — Я согласная! Только не на асфальт, хорошо! (стыдясь своих пьяных слов, кривясь от неудобства, от боли, льнёт к его военной груди, пряча в батальонных запахах свой растревоженный носик) Он гладит её душистые волосы, о чём-то своём думая спрашивает:
  — А где этот красавчик работает?
  — В администрации, у Данилина! Когда мы подъехали к дому, видели, из подъезда женщина выскочила.
  — Да!(у майора вдруг затормозилось в испуге сердце, обмякли в коленях ноги, он стал сползать спиной к плинтусу)
  — Что с вами?
  — Так, ничего... у меня же ушиб мозгов…

Она продолжает говорить, тоже поглядывая на часы.
  —  Жалко её, когтями уцепилась в него! Готовая, хоть завтра своего рогоносца бросить. Между прочим, тоже вояка. Те, стоят где-то за железнодорожными путями. Вот мы бабы дуры! Неужели не видит, что нарисованный подлец, беспринципный петух, не больше. Нет! Всё равно летит сюда, на что только надеется. Он три года назад, с ней в санатории познакомился, потом вишь, к себе устроил.

Никитин сидел на полу, и покачивался, обхватив голову руками, скинув «норку» на пол.
  — Что сильно, опять голова?
  — Нет, Ларис Ивановна, — душа, и так больно-больно, прям давит!.. Где ваш телефон?
  — Вот, на полочке!
Она хромко ковыляет на кухню, капает пятнадцать капель валокордина, возвращается.
  — Алло! Алло!
  — Ты где лазишь, а?.. Почему мне нервы треплешь опять, я же, наверное, жду…
  — Ту! Ту! Ту!
  — Игорь Николаевич, пожалуйста выпейте!

Никитин медленно пьёт, медленно раздевается, руки его трясутся, глаза взором где-то там, далеко! Зрачки испуганно бегают, успокоения никак не найдя. Офицер растерянно тыркается в вешалку, в крючки, никак не попадая петелькой, чувствуя в сознании страшный сбой, неуправляемую стыдную растерянность. Она стоит с широко открытыми ошарашенными глазами, уже всё правильно понимая, чужую трагедию сердцем чувствуя.

Испуганная, подавленная, движется к нему, помогает ему правильно зацепить. Сама с жалостью жмётся к офицеру, пытаясь загородить его от огромной душевной боли, что сейчас рвёт на куски его честное и доброе сердце. Он, не своим, окостеневшим чужим голосом, выдавливает:
  — Вот тебе и жизнь, с чистого листа!..  Остаточная, — с самого начала... Надо же... надо же... никогда не подумал бы, что так может поступить...

Она боится его пошевелить, что-то спросить, потревожить, всецело и окончательно прижимаясь к подавленному военному. Долго стоят так: она, ещё не может поверить, в такое лавинное сумасшедшее происходящее, по-человечески, по-бабьи жалея его. Совершенно ещё не зная, как «это» теперь всё правильно понимать, постоянно отыскивая в теле положение меньшей боли.

Он же: сквозь водянистую зрительную  затуманенность, вспоминает свои двадцать лет, выброшенных на позорную помойку, такой драгоценной единственной жизни. А ещё, ту, миловидную пухленькую снегурочку-торговку, её звонкий смех, румяно-яблочные щёчки, пушистые реснички под накрашенными бровками, с её сердечным подарком, — так кардинально изменившим его жизнь.

Вот они, рядом, за мозаично-рифлёным стеклом кухни, смутно видятся на столе. В красивой нарядной обвёртке, душистой горкой, в художественно-декоративной хрустальной вазочке, с мелким треснутым кончиком, на крылышке сизо-жёлтой крохотной пташки.
               
                Март 2020 г.