Глава И солнце взойдет!

Анатолий Лютенко
                (Из романа «Миллиард на двоих»)

                «Ты меня позовёшь, а меня уже нет»
 
Посёлок, место обитания Захара, располагался вверх по реке от того места, где разворачивались трагические события. Там не имелось конторы геологической партии, клубов и магазинов – вообще ничего не было! Только пара десятков покинутых людьми домов, да брошенные ржавые трактора и лесовозы, которыми и вырубили, и вывезли весь столетний лес в округе. Последними это место покинули неприкаянные супруги: Машка, прозванная «горбуньей» (за торчащий из-под правой лопатки горб), и её муж-сожитель, очкастый поселенец Лёнька. Хотя Машке и Лёньке было давно за семьдесят, но даже они решили перебраться за перевал, в верховья реки Балыкса, где жили её дальние родственники, этнические шорцы.
Машка родилась здесь, в этих краях. Тогда несколько шорских семей обитали среди болот и тайги, кормясь охотой и рыболовством. Она знала наизусть сотни историй, созданных шорскими сказителями. Особенно любила рассказывать о духах, что живут на облаках и управляют людьми и всеми животными.  В определённые дни вокруг своего покосившегося деревянного домишки развешивала цветные тряпочные ленты и ходила по двору, разгоняя еловой веткой невидимых зловредных духов.
Может, её поэтому и тянуло к очкастому Лёньке, прозванного «литератором»? Но в пятидесятые годы Гулаг дополз и сюда, поэтому шорцы, её родственники, ушли в Хакасию: обосновавшись там недалеко от строящейся железной дороги Новокузнецк –Абакан. (Железку тоже строили заключённые, но нравы на том строительстве были попроще, чем в тайге у лесорубов!)
А Машку-горбунью, младшую дочь беззубого шамана-Мишки, родственники с собой взять наотрез отказались: она же сожительствовала с «пришлым», чего строгие устои шорцев не дозволяли. Так и осталась она куковать век вместе со своим очкастым литератором, что после освобождения из лагеря застрял здесь, в посёлке – на вольном поселении.
Откуда родом был Лёнька – никто не знал. Но напившись он мог часами читать стихи. А когда сидел в лагере, то его особо ценили «блатные»: он единственный, кто мог в лагерном бараке часами «травить» душещипательные истории про мушкетёров и гвардейцев кардинала, графов и князей, куртизанок и светских дам. А главное – про их любовные похождения. Особенно заключённым нравились красочные описания грудастых женщин и рассказы в духе «Декамерона»! Ну и всё подобное, что будоражило душу холодными ночами…
 
Но постепенно все окрестные кедры повырубили. А двигаться вверх по извилистой реке – не имело смысла. Там, в верховьях, кроме заснеженных вершин кузнецкого Алатау, переходившего на юге в Абаканский хребет Западных Саян, уже ничего не сыскать. Даже в жаркие июльские дни на острых пиках, уходящих в самое небо, лежал яркий, слепящий глаза снег. А воздух, лишённый кислорода, иногда ломался, когда с вершин в необузданные пропасти с шумом сползали ледяные глыбы.
Почему Захар оставался здесь? Лодки, пользовавшиеся большим спросом, что он делал в былые времена, стали вытесняться дюралевыми посудинами, продававшимися в городском магазине – там, в низовьях реки. К тому же охотники и рыбаки перестали заглядывать сюда – из-за того, что дорога, петляющая вдоль берега, с каждым годом всё больше приходила в негодность: её никто не поддерживал. Местами дорогу перекрывали стволы сгнивших деревьев или подмывали ручьи, питающие болота, наполненные мелкой мошкой и лупатыми маленькими совами.
После того, как лес в округе почти весь вырубили, болота стали самым привычным ландшафтом: они тянулись до бурых гор, предавая нереальность всему окружающему миру.
…У Захара имелась своя тайна, и хрупкие воспоминания о ней он бережно хранил в сердце, не позволяя длинными тоскливыми вечерами брать над ним верх. Хотя порой хотелось выть волком – от душевного одиночества и осознания никчёмности своего бытия. Но это случалось только в минуты слабости, что быстро проходили.
Ведь он был просто вынужден ежедневно бороться за выживание. Если стояла зима, то натягивал свой овчинный тулуп, брал металлический лом и топор. И отправлялся на реку – рубить проруби и ставить сети. Река кормила: без неё в этих местах не выжить! Когда совсем светало, он вставал на широкие лыжи, обходил расставленные в мелком ельнике капканы. Везло, если попадался заяц и его не успели съесть лисы или куницы.
Но иногда бывали и большие удачи. Раз он, проверяя капканы, застал большого старого лося, что проломил подтаявший лед и застрял в болоте по самое брюхо. Хватило одного выстрела и лебёдки, при помощи которой он вытаскивал свою добычу из топи. В тот год мяса хватило на всю зиму! Но таких подарков судьба больше не делала, и ему приходилось ежедневно бороться за добычу пищи в этом скудном окружающем мире.
Летом проще: помимо рыбалки, в изобилии шли ягоды. А также грибы, что Захар замачивал в больших деревянных бочках. Соли хватало: когда закрыли зону, он договорился и перевёз в свой сарай с десяток мешков крупной соли. Так что этого добра у него не переводилось!
Осенью шли кедровые орехи. Тоже очень ценный продукт. Но особенно ценился «маралий корень», как его называли местные – за ним приходилось ходить поздней осенью в верховья дальних гор на «гольцы». Маршрут занимал обычно пару дней с ночёвкой в лесу у костра.
Когда солнце садилось, в округе – то тут, то там! – раздавался маралий рёв. Огромные самцы, задрав свои буйные головы, (украшенные рогами, похожими на корону), призывно ревели в стремлении привлечь самок. В этих местах росло много черники. И ещё выходили эти огромные маралы-быки, выбивая копытами тот самый заветный корень, чтобы повысить свою самцовую мощь.
Особенно во всех этих тонкостях толк знала Машка-горбунья, когда они с Лёнькой ещё числились в соседях у Захара. Она промывала корни и настаивала их в больших стеклянных банках, добавляя спирта или самогонки, что умело гнал её муж. Получалась очень мощная смесь: две столовые ложки в день хватало на то, чтобы при больших таёжных переходах человеческие силы удваивались. Разве что случалась одна проблема: начинал шевелиться в штанах орган, что, казалось бы, уже давно уснул. А после подобных корешков, что-то «такое» начинало в нём просыпаться.
Она вообще очень хорошо разбиралась в травах и знала, какую траву в какое время года надо собирать. Она даже иногда ранним утром уходила в тайгу. И по только ей одной известным приметам собирала травы и разные грибы, чтобы делать настой, спасающий от цинги и разных других хворей.
Но почему Захар остался бытовать один – среди всех этих брошенных домов? Дело было в кладбище, располагавшемся недалеко от посёлка – на бугорке, прямо на берегу реки. Там ютилась могилка с крестом, что он сам аккуратно выстрогал. Туда он приходил чуть ли не ежедневно, и подолгу сидел в тени берёзы, что тоже сам посадил – в тот самый день, день похорон.
Берёза принялась и выросла в ветвистое красивое дерево. В летние вечера, когда садилось солнце, а река журчала особенно мягко, он приходил сюда и неизменно разговаривал с Анной – той, что давно ушла уже из этого горького мира. Но что всё ещё жила в его душе и сердце… Сколько они прожили вместе? Недолгих двадцать лет…
Рядом выглядывал ещё один маленький бугорок с крестиком – это лежал их сынок, Ванечка. Что умер совсем маленьким, когда простудился и заболел воспалением лёгких. Они не смогли тогда его спасти, (вечно пьяный поселковый фельдшер лишь что-то мычал и разводил руками!), и дитё умирало прямо у неё на руках. И когда тельце Ванечки уже совсем остыло – Аня всё ещё не хотела его отдавать, отказываясь верить, что это действительно пришла смерть.
Сколько бед может выдержать одно человеческое сердце? Много, очень много! Но главное, чтобы оставался смысл – зачем жить дальше? Жизнь без смысла – существование в аду. Тело, лишённое желаний – умирает.
Захар не раз приходил к мысли, что его супруга умерла именно тогда, когда крепко сжимала мёртвое тельце. Нет, не физически умерла: но лишь как бы уснула душой – разум покинул её. Хотя это был не первый её ребенок. И не первая смерть…
Чуть раньше родилась девочка, ещё в Лагере. Но она тоже умерла, когда Анна оставляла её в бараке (норму рубки леса никто не отменял!) Возможно, в этом виновата полноватая тётка, выполнявшая в лагере роль мамки: чтобы лагерные младенцы не кричали, требуя материнскую грудь, она вставляла новорождённым в их ротики мокрые тряпки. Вода – из старого лагерного водопровода: холодная и ржавая.
Дети умирали часто. Хотя та девочка умерла не сразу. Хотя Анна даже имя ей не торопилась давать: думала, мол, обманет злую судьбу.
Жизнь в лагерных условиях не сулит ничего хорошего. Зачем Аня забеременела? А кто её спрашивал? Женщина на советской зоне – это всегда бесправное существо. А женщина, сидящая по политической статье – это даже вообще не человек!
…Отца Анны, ректора университета, расстреляли в пятьдесят первом. А их с матерью сослали, как шпионок, через полгода после его смерти. Мама не перенесла этапа и умерла ещё в вагоне. А ей судьба уготовила совсем другой путь. Пройти все семь кругов ада…
Но она их осилила, хотя сознание и не выдержало этого. Когда амнистировали, она уже плохо понимала реальность. И здесь её встретил Захар. Они поселились в маленьком домике, что он выстроил своими руками.
Чем это стало? Годами счастья? Или подарком судьбы – за все те человеческие тяготы, что он и она переносили в этом несправедливом мире?
Анна производила впечатление блаженной. Иногда она даже не узнавала его! Но потом сознание возвращалось к ней, и они подолгу сидели, взявшись за руки, на берегу реки и слушали её журчание. Он накидывал ей на плечи тёплый тулуп, а она веточкой ивы отгоняла назойливых комаров от его лица и своих белых ног, что выглядывали из-под выцветшего голубого платья.
Ей было «много за сорок», но она выглядела удивительно красивой – шапка светлых волос с красивой проседью и большие грустные глаза. Иногда она декламировала стихи, всплывающие из её подсознания, а он, углём на картоне, пытался рисовать её. Люди пугали Анну – она их избегала. А если кто незнакомый приезжал в посёлок, то никогда не выходила из дома – не в силах подавить в себе морозные приступы страха.
Она не испытывала оргазма от секса. Её фригидность Захар связывал с тем кошмаром, что ей, молодой девушке, пришлось пережить в чёрных глубинах лагерных бараков. Она делала всё, как он просил, но не получала от этого удовольствия. Её спутниками в любовных утехах стали безразличие и равнодушие. Но ей нравилось, когда Захар усаживал её к себе на колени и гладил по голове, как маленького ребёнка. Впрочем, в её годы она и обладала сознанием ребёнка – и чем дальше, тем глубже развивалось её заболевание.
…Когда всё закончилось? И что случилось с их жизнью? Ещё тогда, когда в посёлке оставалось две семьи. Очкастый литератор, со своей горбуньей. И он, Захар, с «блаженной» Анной. Тогда и появился этот приблудный парень: невысокого роста, сгорбленный, коротко остриженный, с большими гнойными прыщами на щеках. Одетый в рваную куртку (видно, что с чужого плеча), штаны неопределённого цвета и кирзовые стоптанные сапоги, какие обычно выбрасывают геологи из-за ненадобности. А главное – еле передвигающий от голода и усталости ноги. Скорей всего – беглый из одного из лагерей, что остались ещё в низовьях реки.
У бывших сидельцев не принято расспрашивать незнакомца – кто он и откуда. Если человек хочет, то расскажет сам. Прибывший выглядел крайне жалко. Казалось, ещё немного – и совсем отдаст богу душу! В таёжных глубинах не принято отказывать прибывшему. Тем более, когда он находиться в бедственном положении. Захар приютил парня. Накормил, дал добротную одежду – застиранную гимнастерку и старую солдатскую шинель, что остались после того, как закрыли лагерь.
Парень отоспался, немного оделся. И поселился в соседнем брошенном доме. Постепенно он стал помогать Захару, как подмастерье, готовить доски для изготовления лодок. Но что-то сразу почувствовалось в парне недоброе, хотя поначалу и трудно понять, что именно.
 
…Вечерами к Захару приходил литератор-очкарик Лёня, садился на табурет и неспешно набивал самокрутку махоркой.
– А что, Захар… – спрашивал он обычно. – Не поговорить ли нам о высоких материях?
– Не вижу смысла! Давай сразу к делу! – обычно отвечал Захар.
– Давай… Может, тогда выпьем? – не обижаясь, тут же перестраивался очкарик и гладил свою коротко остриженную голову. Он это делал так, как сидельцы – сидя в особой позе: согнувшись, перебросив ногу на ногу и держа самокрутку внутри кулака (как бы защищая её от ветра). А другой рукой, костлявыми пальцами наглаживал себе макушку, как бы одобряя неспешную беседу.
– А чего же не выпить? А у тебя есть с собой? – охотно отзывался Захар, зная, чем обычно заканчиваются все эти «беседы о высоком».
– Есть! – гордо провозглашал Лёня и вытаскивал бутылку самогонки, закрытую затычкой из газеты. – Только сахар нужен, Захар! Всё уже почти на исходе.
И он разливал вонючую жидкость по стаканам. Пить её много нельзя –  наутро голову просто разламывало, а желудок жгло, будто кислотой. Но другого пойла просто не имелось.
Обычно отдельным «номером программы» из тряпочного засаленного мешочка Леонид доставал несколько сухих грибов. Они обладали свойствами галлюциногена – вызывали яркие, но странные видения. Литератор считал, что именно они способны «углубить кайф» и привести к лицезрению «высоких материй». Но Захар привык к классическому алкогольному дурману, без новомодных штучек.
– Только смотри! – грозил он Лёне. – Разную хрень бухло не добавляй! Понял? Чтоб без этой твоей фигни. А то поутру голову собрать невозможно. Давай просто с тобой выпьем, по-человечески!
И они чокались, заедая холодным мясом или рыбой. Тем, что сегодня имелось в наличии. Лёня был не злобливый, скорее наоборот: излишне добродушный. Выпив, читал смешные стихи и обычно заканчивал своими «коронными», собственного сочинения:
– И сорок жизней в автомате… Как сорок семечек лежат!
Глаза его наполнялись влагой, и он пояснял – уже в который раз! – что это автомат «ППШ», где как раз сорок патронов в круглом барабане.
…Как всё случилось тогда?

Продолжение следует..