Коллайдер

"Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно" (Джон Актон).

О том, как опасно быть несчастным.

  Спустя минувшую вечность Её нашли. Над Ней склонилась группа людей - геологов, надо полагать, - что-то горячо обсуждавших, но Она их не видела, не слышала и не чувствовала, так как уже целую вечность была мертва. Наверное, правильнее будет назвать состояние того, кто не ведал жизни, покоем, а вот в хаосе Ей побывать довелось. Всю Её покрывала теперь окаменевшая грязь, приросшая к скале, что-то постороннее, имеющее схожую природу, слилось с Ней, и во всём этом тесном окружении, испытанном целой вечностью, Она могла бы почувствовать исключительный уют, когда могла бы Она чувствовать, но даже удары кирки, отбирающие Её у скалы и защитников, не нарушили Её покоя. Окаменевшая грязь раскалывалась и срывалась вниз, падала в пропасть, скинутая стальным победителем. Победителей не судят, и большая кирка буянила вволю в этом застигнутом ею врасплох безмолвном исполинском мире. Солнце припекало, и парень, молотивший твердь, по временам останавливался и вытирал со лба рукавом куртки пот, градом лившийся с него; некоторые капли попали на Неё, и это было уже второе проявление человеческого внимания, оставленное Ею без ответа. Каким же ярким, громким и настойчивым может быть интерес человека! Ей предстояло ещё это узнать!
  Наконец кусок скалы был обособлен и помещён в толстый прозрачный мешочек, который затем упрятали в тёплый тёмный рюкзак. Вот, и тут Её обволакивает человеческое тепло! Кому-то, вероятно, кажется странным способ питания амёбы, разрывающей своё тело и затягивающей пищу в эту рану, но ведь степенные учёные люди буквально обволокли собой то, что желали получить, да ещё отняли у Неё целую вечность ласкавшие Её солнечные лучи, а это ревность - тоже дикое по современным представлениям чувство.
  До чего же люди беспокойные существа! В следующие дни Она где только не побывала в своём рюкзаке, сколько звуков раздалось рядом, сменяя друг друга: шум, рёв, плеск, свист, грохот... Но один звук хоть и менял свою форму и тон, оставался всё же неизменным и отличался от прочих наличием в нём тепла, того же тепла, которым согревался Её рюкзак.
  Но вот наконец всё стихло, затем послышался треск "молнии" и пакет с Ней бережно извлекли из рюкзака, а затем и Её освободили от пакета, и вот уже Она сиротливо лежала на белом столе в прохладной белой комнате, освещённой слабой лампой, дававшей фиолетовое свечение. Нужно ли обладать разумом, чтобы испытывать чувства? Да, вероятно, однако как разум разграничен по уровням, так и к чувствам можно придти различными путями, иначе как объяснить то, что в непривычной прохладе Она, бесчувственная, сжалась, будто озябший человек? Кто может сказать, когда впервые ребёнок осознаёт, что он чувствует мир? Незнание никогда не мешало людям начинать, продолжать и прекращать чувствовать и осознавать, однако учёным зачем-то понадобилось проникать в подобные тайны, и это одна из причин, по которой Она лежала теперь тут.
  А самый, наверное, заветный вопрос касается источника жизни и смерти, он же и самый запретный, хотя учёные, отчаянные головы, самовольно сняли с себя этот запрет, и Она должна была теперь стать ключом к проникновению в эту тайну.
  Но Её было слишком много для этого. Точнее, не Её самой, а остатков скалы, прибывшей вместе с Ней сюда. Природа сжимала свою тайну в каменном кулаке, и дерзким учёным это казалось вызовом, на который они ответили свёрлами, лазерами и химическими соединениями, постепенно разъедавшими защиту. Уверены ли такие люди, что они действительно осознают хотя бы самих себя? Как можно было посметь действовать так грубо, превращая доисторический камень в пыль, смешанную со сложнейшей бурдой, которую не станет пить даже умирающий от жажды?! Сколько лет существуют жизнь и смерть, а сколько - этот вот вчера только избавившийся от последнего прыща лаборант, калибрующий лазер, и сколько и в чьих руках проживёт запретное знание, если по неудачному стечению обстоятельств его удастся теперь получить?!
  Лаборант уверенно продолжал выполнять порученное ему задание. Будь он постарше, повидай жизнь, творящуюся за пределами исписанных наукой страниц, он бы, возможно, столкнулся, помимо прочего, со смертью, которая подходит однажды к человеку и своими длинными костлявыми пальцами срывает с него всё что найдёт. Точно так же потрошит разъярённая мать своего ребёнка, явившегося домой в промоченной куртке, порванной шапке и найденной игрушкой в руках, а он замер от страха или, наоборот, бегает по комнате в надежде найти укрытие и переждать там грозу. Мать спасает здоровье ребёнка, а смерть ищет что-то в человеке, бесцеремонно расправляясь с телом. "Смотри: всё лишнее, всё чужое сорвано, а это ты, только это ты можешь назвать собою. Нравится ли тебе то, что ты искал всю жизнь, имея это с первого дня?". Лаборант не работал, он играл роль самой смерти, и вот наконец Она полностью освобождена от своего прошлого и лежит в лотке микроскопа, а лаборант внимательно изучает Её под многократным увеличением.
  Через несколько линз падает на Неё пронзительный взгляд человека, и вдруг неведомая искра зарождается в Ней: это незнакомое раньше внимание, эта новая роль, начало совершенно иной жизни увлекает наконец Её. Может быть, Она гораздо больше и значимее, а оберегавший Её кусок скалы лишь ограничивал Её размах? Лаборант между тем хмурится: что-то не нравится ему в Ней, однако затягивать эксперимент нельзя, иначе отвечать за это придётся его голове.
  Вскоре лаборатория заполняется людьми в белых халатах; все они полны напыщенного достоинства, но из каждого сквозит плохо скрываемое необузданное любопытство. Остановившись у стола с микроскопом, они что-то с жаром обсуждают и спорят, забрасывают друг друга длинными нестройными словами; старшие промакивают свои вспотевшие красные физиономии белоснежными салфетками.
  Наконец всё смолкло: начался эксперимент. Под присмотром увеличительной оптики точнейшая механическая рука вынула Её из пробирки тончайшими пальцами, перенесла по воздуху и уронила в казавшуюся некоторое время бездонной трубу. Сверху донеслись обрывки вновь разгоревшегося спора, а когда они смолкли, вся труба вдруг содрогнулась, застонала как уставший загнанный зверь и начала медленное движение вокруг своей оси. И всю эту громадину выстроили только для того, чтобы покачать скромную Кроху! Отяжелев от гордости, которой Её заразили учёные, Она прилипла к стальному дну трубы, однако сладкое самодовольное безделье длилось недолго. Кто-то из учёных щёлкнул пальцем по тумблеру, и карусель ускорилась. Над Её головой возник призрак, подхватил Её своими руками и поднял в воздух. Неясное ощущение собственного существования полилось в Неё; его становилось всё больше и больше, тогда как Она была самой крохотной частицей огромного Мира - по крайней мере так полагали учёные. Они также допускали, что танцевать способно лишь разумное существо, а это значит, своими руками они сотворили сейчас новую жизнь, сравнив себя с богом, в которого они не очень-то верили. Больше не нужны им мужчины и женщины, "производящие" людей, больше не нужны им культура и политика, с трудом вводящие порядок в жизнь общества или запросто провоцирующие беспорядок, и скоро всё что только ни пожелают новые хозяева Мира будет воплощаться и славить их и их потомство. Склонившиеся над трубой члены консилиума не знали куда себя девать: они то пожимали друг другу руки, то обнимались, то смеялись во всё горло, и даже старые члены не стеснялись пускать обильную слезу. Увенчались и скоро начнут окупаться их сломанные жизни, посвящённые идолу Науке, к ногам которого бросили они собственное счастье и время; когда эксперимент завершится, они расскажут новому существу о каждом потерянном дне, о недостатке денег и эмоций, вспомнят лица неудачников и разгильдяев, даривших свою свободу товарищам по двору, школе, семье и работе. Некоторые глупцы, будто крысы откуда-то пронюхав о грядущем эксперименте, запрещали его, называли незаконным, противочеловечным, фашистским, смеялись над учёными и грозили им языками и кулаками. Скоро они сами всё увидят!
  И снова щелчок тумблера, и снова Она ускоряется. Да, это очень необычно, - пролежав без движения тысячи лет, оказаться в движении, нестись вперёд. Менялся мир вокруг, менялась и Она, и сама не понимала, умирает ли она или перерождается.
  Между тем учёные застыли над трубой, будто заворожённые балериной зрители, и уже не смотрели на показания приборов. А зачем, всё равно ведь умная машина вела автоматический отчёт, цифры которого можно будет глянуть после представления. Хотя весь эксперимент был затеян именно ради этих цифр, теперь, перед лицом зарождающейся жизни, они потеряли всякое значение.
  Миновав этап наивного удовольствия, Она перешла в фазу сладострастия. "Я совсем большая теперь, я всемогущая и быстрая!". "Смотри, за несколько минут Ты превзошла глупый кусок скалы, сдерживавший тебя так долго!", - сказала гордость и закружила Её вокруг Её оси.
  Молодой лаборант вспотел, - то ли от интереса, то ли чего-то испугался, - но застеснялся перед старшими товарищами и весь сжался, чтобы стать меньше и незаметнее для них. Глянув скошенными глазами на один из приборов, он и вовсе побледнел.
  Ей пока ещё не дано было потеть, однако тень сомнения проникла и в трубу. Или она была здесь с самого начала? Она не помнила этого, ведь начала жить совсем недавно. Сейчас Её занимало лишь... безумное движение, разогнавшее и ощущение существования, и удовольствие, - всё, что так недолго было у Неё. За воцарившимся безумием Она слышала лишь щелчки тумблера откуда-то сверху.
  Когда человек самоотверженно бежит, не прислушиваясь к своему телу, ноги в какой-то момент перестают успевать за свободным и гибким в начале движения телом, которое становится тяжёлым и неповоротливым. Юного лаборанта затрясло, а старые только начали проникаться неясным волнением. Тела их также сделались свинцовыми, и непослушные пальцы щёлкали по кнопке увеличения темпа вместо кнопки выключения. Что ж, каков человек, таковы и его пальцы.
  "Всё в порядке!", - шепнула Ей Гордость, не ведавшая самоконтроля в принципе. Она продолжала увеличиваться в размерах, Её затрясло от напряжения, и Она потеряла последний контроль над своим танцем. Старых циников в халатах тоже било, хоть они и повидали многое на своём веку, а ноги под лаборантом превратились в вату и разъехались в стороны, вынудив его рассесться на полу.
  Чу! Раздался слабый треск, - это Гордость оступилась и сломала ногу, отпустив Её на произвол судьбы. Чего Ей, такой огромной, сделается? Чтобы расти, нужно питаться, и огромная труба, выстроенная за огромные деньги в сверхважных секретных целях, превратилась в огромный бытовой пылесос. Почему-то только сейчас учёные мужи вспомнили о сохранении энергии и не стали тратить её на бесполезные крики, передав её всю вцепившимся в панель управления пальцам. Сколько раз обсуждали они чёрные дыры, зарождение и гибель планет и звёзд, и с каждым повторением этих слов страх перед такими великими событиями куда-то уходил. Кто станет бояться привычных слов? Сколько картин гибели жизни нарисовано, и с каждой такой просмотренной работой чувства притупляются. Только трусы и умалишённые называют их "проклятыми", тогда как всё прогрессивное человечество отвергает необоснованный страх. Учёные были пионерами в этом отвержении, потому и решили его обосновать...
  Хаос начал было праздновать триумф, когда на его пути возникло мелкое препятствие. Ничтожный Кроха спокойно встал на пути Взбесившейся Великанши. Она пронеслась мимо, и Он своим притяжением чуть замедлил Её. Так повторилось ещё и ещё раз. Время будто пустилось вспять, и к Ней стало возвращаться ощущение жизни, приведшее с собой Любопытство взамен искалеченной Гордости. "Стоит ли Он на месте или вращается против тебя?", - спросило оно, и Она улыбнулась. И вновь Маленький Храбрец потянулся к Ней. Они играли, а ополоумевшие от страха учёные всё ещё тряслись над трубой, что-то бессвязно бормоча и пытаясь нащупать нужную кнопку. А какая кнопка была им сейчас нужна?
  Когда взрослый человек разговаривает с ребёнком, он обычно приседает на корточки, - не чтобы оскорбить его, а, наоборот, чтобы увидеть мир его глазами и найти общий язык. Так и Она, сама того не замечая, с каждым тактом уменьшалась для Него. Любопытство таяло и превращалось в удовольствие. Теряя подаренную учёными жизнь, Она нашла прежнюю и то ли умерла, то ли переродилась...
  Эксперимент был окончен. Неуверенно один за другим поднялись учёные на ноги, взялись руками за головы и принялись бесцельно бродить по лаборатории. Даже бывалые старики, посеявшие достаточно цинизма в беседах и научных трудах, слабо помнили и ещё меньше понимали, что же произошло. Впрочем, им это было без надобности, так как верная машина записала весь эксперимент в отчёт. Нетерпеливо сорвав отпечатанный кусок ленты, седой учёный муж оторопел: в отчёте значилось, что Она за всё время эксперимента не росла до бесконечности, а, наоборот, даже похудела, и зафиксированные скорости даже близко не соответствовали пережитому кошмару. Оттолкнув приходящего в себя коллегу, старик подбежал к увеличительному стеклу и внимательно рассмотрел Подопытную. Она была в трубе не одна!
  В ярости старик схватил всё ещё спавшего лаборанта за ворот, привёл в чувство крепкими ударами по лицу и, захлёбываясь пеной, объяснил ему, что его безалаберность сорвала весь эксперимент. После этого инцидента юноше пришлось уволиться и вернуться к своей молодой жене с одной лишь виноватой улыбкой на лице, а консилиум успокоившихся стариков, переодевшихся в чистое бельё, вновь собрался на совет, определяя программу дальнейших геологических исканий.

  Эта история об обесценивании и переоценке, о наших расстроенных взглядах и той опасности, которую они порождают. Я слышал, что повторяется она с незапамятных времён, и для её воплощения вовсе не нужны геологи, лаборатории и учёные. Даже маленькое безобразие может стоить человеку очень дорого, тогда как простое осознание и принятие своего места в мире откроет путь к человеческому счастью - лучшему, что только может у нас быть.