Неполная OCR Вилли Бредель, Отцы

Оцифровка приостановлена!
Оригинал: Willi Bredel, "Die vater" (тысяча девятьсот сорок первый год)
Перевод текста с немецкого языка: И. Горкина
Редактор: И. Солодунина
Художественный редактор: Л. Калитовская
Технический редактор: Л. Синицына
Корректор: С. Свиридов
ИБ номер четыре тысячи двести тридцать
Сдано в набор пятого марта тысяча девятьсот восемьдесят шестого года.
Подписано в печать двадцатого августа тысяча девятьсот восемьдесят шестого года.
Тираж семьдесят пять тысяч экземпляров.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство "Художественная литература". 107882, ГСП, Москва, Б-78, Ново-Басманная, 19.
Ордена Октябрьской Революции и Ордена Трудового Красного Знамени МПО "Первая Образцовая типография" имени А. А. Жданова Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 113054, Москва, Валовая, 28.

Полная версия (сторонняя оцифровка) в иллюстрации (RARJpeg).


Часть первая. "Карл Брентен начинает новую жизнь"

Глава первая

1
 - А теперь убирайтесь! Уби-райтесь! С ума с вами сойдёшь!
  Три женщины, стоявшие возле постели роженицы, испуганно метнулись к дверям, словно опасаясь, что вот-вот на них обрушится град побоев. За ними ринулась было и кривобокая фрау Рюшер.
 - Рюшер!.. Ты, Рюшер, стало быть, остаёшься! - говорит фрау Хардекопф уже несколько спокойнее. На мгновение её самое удивляет это "ты". - Подежурь возле Фриды, а я приведу акушерку. Никого сюда не пускать! - И фрау Хардекопф пулей вылетела вон.
  Никогда ещё она так быстро не сбегала с этой крутой лестницы. Широко шагая, она идёт, почти бежит по Штейнштрассе... "Слыханное ли это дело! Стоят столбом, только ахают да причитают! И Рюшер туда же - умная голова!".
  Неподалёку, через десять домов, живёт акушерка Нигус. Генриетта Нигус, дипломированная акушерка, которая ещё у самой фрау Хардекопф принимала младшего сына. Её советом не следует пренебрегать и до родов.
  Фрау Хардекопф рванула звонок. По квартире разнеслась трель - точно перезвон колокольцев в стаде коров. Но никто не откликнулся. Фрау ардекопф ещё раз дёрнула звонок. Опять - никого.
 - Безобразие! - возмутилась она. - У акушерок кто-нибудь постоянно должен быть дома. Ну, она у меня ещё попляшет!
  Куда теперь? Она снова выбегает на улицу, соображая, что же предпринять. Фрау Хардекопф уже более или менее примирилась с мыслью, что на худой конец придётся ей действовать самой. Не так уж она неопытна. Но ведь всегда возможно осложнение, что тогда? Нет, во что бы то ни стало нужно найти акушерку. Где-то здесь, конечно, должны быть ещё акушерки; она смутно припоминает таблички с надписью "Помощь роженицам", но точно представить себе, где их видела, не может. Не очень-то она ими интересовалась. Ей, надо надеяться, уже не придётся прибегать к помощи повивальных бабок. Вдруг она замечает шуцмана. Вот кто должен знать!
  Шуцмана Кристиана Мартенса, прозванного на Штейнштрассе - его участке - "пузатым Кришаном", одни считали душой-человеком, другие - идолом и зверем. Бывало, стоит он на углу улицы, балагурит, шутит или благодушно потягивает у Штернберга пиво; но если ему вдруг почудится, что его призывает служебный долг, он как коршун бросается на свою жертву и тащит её в полицейский участок. Кулаки у него увесистые, а не помогают кулаки - он не колеблясь пускает в ход шашку. Поэтому он внушает не столько доверие, сколько страх. Когда он в духе, с ним раскланиваются, здороваются. Но стоит ему насупиться, и каждый старается обойти его стороной или поскорее прошмыгнуть мимо.
  Фрау Хардекопф меньше всего интересует настроение шуцмана. Завидев его тучную фигуру, она решительным шагом направляется к нему и засыпает вопросами.
 - Как?.. Что?.. Что вам угодно?
 - Мне нужна акушерка, - нетерпеливо повторяет она. - Где тут поблизости есть акушерка?
  Пузатый Кришан глядит на неё не то озадаченно, не то сердито и ничего не отвечает; он только отмахивается и хочет пройти мимо. Однако от фрау Хардекопф не так-то легко отделаться. Она уцепилась за рукав его мундира и сердито кричит:
 - Да ведь вы же обязаны знать адреса акушерок!
  В те времена Штейнштрассе справедливо считалась одной из самых оживлённых улиц Гамбурга. Особенно людно было на углу Моленхофштрассе, куда устремлялся главный поток движения из гавани к центру города. В вечерние часы, когда над городом спускался туман, кварталы эти заполнял всякий сброд: кутилы, карманники, сутенёры, проститутки; на Моленхофштрассе и на Шпрингельтвите было много домов терпимости и погребков весьма сомнительной репутации. Громкий, взволнованный голос фрау Хардекопф и смущённое молчание полицейского - всё это столь необычно, что вокруг собирается толпа. В одно мгновение фрау Хардекопф и пузатого Кришана окружили несколько десятков человек. Уличное движение застопорилось.
  "О чём это она?", "Он хочет её арестовать?", "А за что?", "Акушерка?", "При чём тут акушерка?", "Отбрей его как следует, мамаша; сегодня он, видно, опять встал с левой ноги!", "Да оставь ты женщину в покое!", "Смотрите, как бы он шашку в ход не пустил!".
  Настроение толпы, склонной вначале к смеху и шуткам, бфстро менялось и могло принять плохой оорот для пузатого Кришана. Смекнув это, он сразу обрёл дар речи и громовым голосом крикнул:
 - Эй, кто знает, где тут поблизости живёт акушерка? Срочно требуется акушерка!
  В ответ раздался дружный взрыв хохота. Толпа перебрасывается игривыми шутками. Мальчуганы задорно распевают: "Весной всегда зовёт, манит меня девчонка...".
  Сквозь толпу протискивается проститутка.
 - Наша Эрна была когда-то акушеркой, - говорит она.
  Подруга старается её остановить.
 - Зря это ты.
 - Не зря, раз срочно нужно.
 - Даже очень срочно, фройляйн, - обращается к ней фрау Хардекопф, которая при других обстоятельствах никогда не заговорила бы с проституткой и уж конечно не назвала бы её "фройляйн". Она идёт с обеими девушками на Шпрингельтвите в сопровождении целой оравы жадных до зрелищ зевак.
 - Ах ты, боже мой, вся улица сбежалась, - стонет фрау Хардекопф. Но всё-таки она довольна, что нашла наконец акушерку. "Ну, этот вечер я надолго запомню", - бормочет она.
  Ещё полчаса назад она стояла у себя на кухне у плиты, волнуясь и не зная, что предпринять. К дочери она послала соседку Рюшер. Но разве на эту растяпу можно положиться? Фрау Хардекопф то и дело поглядывала на часы: её мужчинам давно бы пора быть дома. До ухода она хотела их накормить. Но в то же время и тянуть страшно! Мало ли что может случиться за полчаса? Долго стояла она в нерешительности и вдруг заявила младшему сыну Фрицу:
 - Я, мальчик, пойду. Вернусь, может, через час, а может, и раньше. Пусть отец разольёт вам суп. Отцу две сосиски, Людвигу, Отто и тебе - по одной. Слышишь?
  Фриц утвердительно фыркнул. Голый по пояс, он намыливался, наклонившись над деревянной лоханью с горячей водой.
 - И к столу до прихода отца не садиться. Слышишь? И не жадничать.
 - Хорошо, мама. А ты не забудь принести мне десять пфеннигов.
 - Какие ещё десять пфеннигов? - спросила мать.
 - А которые мне обещала Фрида.
 - Фрида очень больна!
 - Больна? - мальчуган поднял намыленную голову и с удивлением посмотрел на мать. - А я думал, она рожает, разве нет?
 - Не твоего ума дело! - Фрау Хардекопф сердито захлопнула за собой дверь.
  Но на лестнице она невольно усмехнулась. Этакий щенок! Да, дети растут; и оглянуться не успеешь, как станут взрослыми. Вот она уже и бабушка. Рановато; пожалуй, даже слишком рано. А тут ещё этот невозможный зятёк, сопляк этот, ветрогон, совершенно не ко двору Хардекопфам; да, этот брак - большая неудача, чёрт знает что, позор для всей семьи.
  Стоило ей подумать о зяте, как вся она закипала от злости. Её воображение рисовало самые ожесточённые схватки "с этим ничтожеством", из которых она неизменно выходила победительницей, а её враг стоял на коленях и униженно молил о пощаде. Подобные картины так увлекали её, что она забывала обо всём на свете; зять вставал перед ней как живой; и тут уж каждое слово подбиралось с таким расчётом, чтобы оно разило наповал.
  Фрау Хардекопф быстрым, решительным шагом пересекла двор и вышла на Штейнштрассе; энергия била в ней ключом, словно ей ещё и тридцати не было. Ниже среднего роста, она так прямо держалась, так высоко и гордо несла свою голову, что казалась выше, чем была на самом деле. Жёны рабочих, которые часто рожают и ещё чаще, пожалуй, недонашивают, с годами теряют стройность фигуры. Но с фрау Хардекопф этого не сучилось. Беспокойный нрав и неутомимая хлопотливость не давали ей полнеть. И к тому же, хотя ей и было за сорок, она любила приодеться. Вместе с Рюшер, своей соседкой, она кроила себе платья по приложениям к журналу "Гамбургская домохозяйка" и шила их на купленной в рассрочку зингеровской машинке. Это позволяло ей не слишком отставать от моды. В тот весенний день на ней было платье из дешёвенькой тёмной ткани в цветочек, с буфами на плечах и белым плиссированным рюшем вокруг шеи и на манжетах; платье, плотно прилегавшее к затянутой в корсет талии и присобранное на бёдрах, свободно ниспадало почти до пят. Так как погода стояла туманная и нередко перепадал дождь, фрау Хардекопф накинула на плечи большой шерстяной платок. И причёсывалась она тоже по моде: высоко взбитые спереди волосы были подхвачены роговым гребнем, над которым возвышался искусно уложенный узел тёмно-русых волос.
  Она быстро шла по улице и почти не замечала знакомых, которые здоровались с ней, ибо в голове у неё бурлили маленькие ядовитые пузырьки. Мысли её кружились исключительно вокруг почтенного зятька, этого "ветреника", этого "чудовища", который наверняка сделает её дочь несчастной: ведь он осмеливается даже ей, Паулине Хардекопф, перечить. Чем больше она думала о всяких возмутительных случаях, которыми изобиловала столь недолгая семейная жизнь дочери, тем сильнее и неукротимей разгорались в ней негодование и ненависть против этого забулдыги, которого его спесивая родня на верёвочке водит по всем гамбургским кабакам. Сколько раз - и в каком виде! - он только на рассвете приходил домой. Надо же было, чтобы девчонка именно ему досталась! И всего только восменадцать годков сравнялось ей! (Для фрау Хардекопф её дочь, хотя уже и замужняя, и родить вот-вот должна, всё ещё была девчонкой). "О, только попадись мне!" - думала она, опять мысленно обращаясь к зятю. - "Уж я тебя, ветрогона, кутилу этакого, обломаю, до тех пор буду учить, пока ты, наконец, станешь таким, каким надлежит быть мужу моей дочери". А если она застанет его дома, возле Фриды, она скажет: "Ступай в пивную, веселись! Лучше всего возвращайся под утро, когда всё будет кончено и ты станешь отцом, хоть толком и не знаешь, как это случилось!". Так она ему и скажет, пусть хоть лопнет от злости!
  Разговаривая сама с собой и облегчая душу, фрау Хардекопф не заметила, как прошла короткий путь к дому, где жила дочь, снимавшая маленькую квартирку с окнами на улицу на той же Штейнштрассе. Она поднялась по узкой крутой лестнице и вошла к Фриде - решительная, уверенная, проникнутая сознанием своей правоты.
  При её появлении из груди дочери вырвался вздох облегчения. Теперь уж не так страшно, а главное, теперь всё будет сделано как надо: пришла мама, мама всегда найдёт средство помочь. Безгранично было доверие дочери к матери. Фрида успокоилась, почувствовав себя спасённой; улыбка пробежала по её искажённому страданиями лицу.
  Фрау Хардекопф отстранила горбатую соседку фрау Боллерс, которая недостаточно поспешно уступила ей место.
 - Ну, дочь моя, как ты себя чувствуешь? - это было сказано намеренно сухо, даже резко.
 - Ничего, мамочка! - Дочь знала, что в присутствии матери надо держать себя в руках, мать не терпела "комедий". - Скоро уж, должно быть... Только бы схватки... ещё не усилились.
  Горбунья Боллерс и толстая еврейка фрау Клингенталь, не отходившие от постели роженицы, скулили и стонали при каждой схватке, точно им самим предстояло рожать. Фрау Хардекопф резко повернулась и отрывисто приказала:
 - Причитания прошу прекратить. И вообще, что вы тут делаете? Лучше помогли бы, чем завывать без толку.
 - Акушерки-то ведь ещё нет, - нерешительно прошептала Рюшер.
 - Как, акушерка ещё не приходила? - Фрау Хардекопф с удвилением подняла глаза.
 - Её нет дома, мама, и никто не знает, куда она делась. - В то же мгновение Фрида натянула простыню до самого рта, закатила глаза и застонала. В следующую секунду раздался страшный крик, который она хотела, но не смогла сдержать.
  Акушерки нет. С минуты на минуту могут начаться роды. А тут ещё эти проклятые дуры скулят и заламывают руки. Фрау Хардекопф выпрямилась и с полминуты стояла неподвижно, размышляя. Но всего лишь полминуты, затем она выгнала женщин из комнаты, помчалась к акушерке Нигус, набросилась на шуцмана - и вот уже она в сопровождении толпы любопытных направляется к "аварийной" акушерке.
  На Шпрингельтвите, улочке, прилегающей к Штейнштрассе, фрау Хардекопф останавливается перед домом с деревянными жалюзи на окнах. В тесном подъезде одинокая лампочка бросает тусклый красный свет на покрытую дорожкой лестницу. Тёплый, приторный запах дешёвых духов ударяет в нос. Подозревая недоброе, фрау Хардекопф поворачивается к обеим женщинам, которые привели её сюда.
 - Скажите, фройляйн, эта особа зарегистрированная?..
 - Да вы не беспокойтесь, - неопределённо отвечают женщины.
 - Так-так! Ну, стало быть, ладно!
  Толстая, пышногрудая особа с огненно-рыжими волосами, услышав, чего от неё хотят, начинает упираться и много раз переспрашивает, действительно ли нет другого выхода. В конце концов она всё-таки отправляется с фрау Хардекопф.
  Любопытные, дожидавшиеся у подъезда борделя, встречают вышедших оттуда, особенно толстуху хозяйку, которая, как оказывается, владеет и искусством повивальной бабки, громкими, весёлыми возгласами. Сначала по узкому переулку, а затем по Штейнштрассе движется нечто вроде торжественной процессии. С каждой минутой она растёт. В воздухе носятся самые невероятные слухи. Лицо пузатого Кришана, когда он увидел женщин, расцветает счастливой улыбкой. Наконец-то шествие подходит к дому, где ждёт помощи Фрида Брентен. Несколько зевак вбегают за женщинами в подъезд и любопытствуют, на какой этаж они поднимаются.
 - Четвёртый этаж! - кричит один из наблюдателей.
  Люди, стоящие на улице, сморят на окна четвёртого этажа, где не терпится увидеть свет новому гражданину Земли.
  Фрау Рюшер, бледная, дрожащая, идёт навстречу женщинам. Рыжая Эрна видит, что, задержись она минут на пять, и было бы уже поздно. Фрау Хардекопф протягивает ей передник. "Акушерка" надевает его и громко, несколько волнуясь, приказывает:
 - Простыни и вату! И воду вот сюда.
  Её пышный бюст колышется. Она нагнулась над роженицей и уже собирается откинуть одеяло, но тут раздаётся громкий возглас фрау Хардекопф:
 - Стало быть, не угодно ли вымыть сначала руки?
  Рыжая Эрна в задумчивости долго вытирает на кухне руки; только теперь она начинает понимать, в какую историю ввязалась. Раздаётся душераздирающий вопль. Дверь распахивается, и фрау Хардекопф яростно бросает Эрне:
 - Да идите же наконец, или вы уже не понадобитесь!
  "Аварийная" повивальная бабка поднимает к свету крошечное фиолетового цвета создание, с хлипким тельцем и большой головой, и своей мясистой ладонью хлопает его по задку, так как оно не проявляет ни малейшей склонности жить и даже отказывается дышать. Рыжая Эрна, в последние минуты хлопотавшая изо всех сил, довольна, что всё сошло благополучно, но теперь румянец быстро сбегает с её лица. Движения женщины, похлопывающей по задку и спинке безжизненно лежащего на её руках младенца, становятся всё нервознее. Она начинает дрожать, бросает испуганные взгляды на бабушку и беспомощно, как бы извиняясь, пожимает плечами.
  Фрау Хардекопф уже несколько минут молча, с плотно сжатыми губами, следит за усилиями рыжей Эрны. Она ещё не может оправиться от испуга, вызванного видом новорождённого. Огромная голова, по-обезьяньи сморщенное личико на тоненькой шейке и безжизненные, неестественно короткие ручки и ножки. Сама она родила пятерых детей, но ни один из них не казался её таким уродливым, как этот внук, быть может - калека. Ну, чему тут удивляться, - достаточно вспомнить коротконогого, короткошеего забулдыгу-папашу. Тем не менее, видя, что старания растерявшейся акушерки ни к чему не приводят, она осторожно берёт из её рук новорождённого, который всё ещё не проявляет признаков жизни, и решительно погружает его в таз с холодной водой. Маленькое тельце конвульсивно вздрагивает, ручки и ножки шевелятся, испуганно открываются глаза, и отчаянный крик оглашает воздух.

2
  В это время в "Ганзейском погребке" большое зеркало позади стойки разлетелось вдребезги: метко брошенная пивная кружка со звоном расколола стекло. Невысокого роста кругленький человек с весёлым юношеским лицом грдо огляделся вокруг, чрезвычайно довольный своим подвигом, и присоединился к громкому хохоту собутыльника.
 - Великолепно, Карл! - кричал тот, задыхаясь от смеха. - Никогда бы не поверил, что ты способен на такое! Ну и молодчина, будь я трижды проклят!
  И оба снова беспечно и весело захохотали. Они не замечали растерянных посетителей, не видели и не слышали взволнованного хозяина.
 - Чёрт возьми, с какой ты яростью швырнул... С какой яростью... - Он не мог договорить: так душил его смех.
  Да, Карл Брентен с отчаянной решимостью метнул в зеркало пивную кружку, негодуя на весь мир, на самого себя и особенно на своб злосчастную судьбу. Как жало, засела в его мозгу мысль, которую сёстры при каждом удобном и неудобном случае ему нашёптывали: "Нечего сказать, женился... Какого счастья ждать от такого брака? В люди не выйдешь, будешь опускаться всё ниже и ниже... Мог бы сделать партию получше. А ты навеки связал себя с какой-то коробочницей, дочерью рабочего верфей. Не ровня они нам. Тут и спорить нечего... Конечно, мы всегда тебя любили и будем любить, но эту женщину - запомни раз и навсегда, - эту женщину лучше к нам и не приводи. Выйдут одни неприятности...".
  Молодой супруг, вступивший в брак всего лишь год тому назад, был младшим в семье, и всякий раз, когда он заговаривал о своей женитьбе с сёстрами Мими или Лизбет, с зятьями Хинрихом или Феликсом, - все они дружно набрасывались на него с упрёками. И, конечно, с ними заодно был и брат, таможенный чиновник Матиас Брентен, и его жена, - словом, вся родня ополчилась на Карла. Как тут не швырнуть пивной кружкой в зеркало! Каждый день, и это было известно молодому супругу, он мог стать отцом. Родные его, однако, ничего не знали. Они бы с ума сошли. И Феликс, заячья душа, ещё посмел вообразить, что он, Карл, не способен вдребезги расколотить это идиотское зеркало, которое передразнивает его, как обезьяна!
 - Сударь, это вы разбили зеркало?
  Чувствуя себя героем после совершённого подвига, Карл Брентен, которого в эту минуту вряд ли кто рискнул бы назвать трезвым, небрежно обернулся и увидел перед собой шуцмана.
 - Да, я, - мужественно признался он.
 - А почему? - поинтересовался блюститель порядка.
 - Со злости, - ответил герой и ударил себя кулаком в грудь.
 - Со злости? - непонимающе переспросил шуцман. - То есть как это со злости?
  Это было уж слишком. Карл Брентен возмутился. Какая наглость! Все, кому только вздумается, командуют им, делают замечания. Кровь бросилась ему в голову. Он крикнул в лицо бестактному шуцману:
 - Ответьте мне, сударь: вы за буров или за англичан?
 - Прекратите ваш глупый смех, - грозно одёрнул полицейский Феликса. Тот сразу присмирел, но продолжал подмигивать посетителям, с любопытством окружившим столик. - Вам придётся уплатить хозяину за причинённый убыток.
 - Само собой, - с достоинством ответил Брентен, - разве я отказывался? Но вы ещё не ответили на мой вопрос.
 - Зеркало стоит по меньшей мере восемьдесят марок, - подал голос хозяин.
 - Феликс, - воскликнул, слегка пошатываясь, разрушитель зеркал, - одолжи мне синенькую!
  Феликс снова затрясся в приступе неудержимого смеха и сделал вид, что шарит по карманам. Он выворачивал их один за другим, и когда всё обыскал, не обнаружив ни пфеннига, снова захохотал: до того всё это показалось ему потешным.
  Шуцман несколько смешался, услышав, как небрежно гость попросил сотню. Видно, эти пьянчуги - люди со средствами. Он наклонился над стойкой и о чём-то пошептался с хозяином. Тот требовал гарантий.
 - Ваши документы! - обратился шуцман к нарушителям порядка.
 - Пожалуйста! - в один голос воскликнули оба.
 - Профессия? - спросил шуцман.
 - Управляющий фирмой, - гордо ответил Феликс.
 - Фабрикант сигар, - с неменьшей важностью ответил его собутыльник. Этот ответ вызвал у Феликса новый взрыв веселья.
  Оба показали удостоверения личности со штампом полиции, а Феликс, кроме того, предъявил ещё и воинский билет. Воинский билет шуцман просмотрел с особой тщательностью и, возвращая документ, с почтением взглянул на его владельца и даже на мгновение приложил руку к каске. В документе значилось, что Феликс Штримель уволен с действительной службы в чине вице-фельдфебеля. Тут уж всё пошло быстро, без задержек. Друзья подписали протокол и заверили хозяина, что в течение недели возместят ему убыток.
 - Но вы не ответили на мой вопрос! - И Брентен встал перед шуцманом в вызывающей позе.
 - Какой вопрос?
 - Вот видите, самое важное-то вы и забыли! - воскликнул Брентен, с укором взглянув на "синего". - Ведь я спрашивал вас: за кого вы - за буров или за англичан?
 - Здесь что, был политический спор? - спросил шуцман и нахмурился.
 - Вижу, что вы за англичан, - сказал Брентен, - раз вы увиливаете от прямого ответа. Стыдитесь! Ваш кайзе, который платит вам жалованье, за буров. Разве вы не знаете о его телеграмме президенту Крюгеру? Не знаете? Как вам не стыдно!
  Приятели с победоносным видом покинули пивную. Феликс, который был выше ростом и лучше одет, подхватил своего шурина под руку, и так, поддерживая друг друга и бросая вызывающие взгляды встречным, они зашагали по Штейндаму. Вдруг Феликс остановился, лихо подркутил кончики своих щегольских усиков и, посмотрев прямо в глаза Карлу, сказал:
 - Эту шутку с бурами ты здорово отмочил. Бедный малый совсем растерялся. А теперь - серьёзный вопрос: куда мы направим свои стопы, Карл?
  Брентен был чуть не на голову ниже своего спутника. Лихо сдвинутый на затылок чёрный котелок, который вице-фельдфебель запаса Феликс Штримель именовал "цивильной каской", оставлял открытыми начёсанные на лоб волосы. Усиков он ещё не завёл - Карлу ещё и двадцати одного года не было. Однако верхнюю губу покрывала жиденькая неровная растительность, за которой Брентен любовно ухаживал, смачивая её "фиксолином". Карл глубокомысленно сдвинул брови. Феликс предложил:
 - Едем на лоно природы. На конке до Ютхорна...
  Карл энергично замотал головой.
 - Бр-бр... Б-р-р. Только не за город! Пошли лучше в "Летучую мышь"!
 - Великолепно! - тотчас согласился Феликс, снова подхватил приятеля под руку и на потеху прохожим затянул громким, отнюдь не пленительным голосом: "Я бродячий певец... крыс, мышей я ловец...".
  Карл, вспоминая зеркало и своих сестёр Мими и Лизбет, пел: "Счастлив тот, кто сожрёт всё, что он не пропьёт".
  И так, упорно распевая всяк своё, они потащились в бар "Летучая мышь".

3
  Поздно вечером Карл Брентен волей-неволей направился домой. Его гнала неодолимая потребность выспаться. Двое суток он кутил без просыпу: в субботу, отпраздновав день рождения Мими, они вчетвером пошли шататься по пивным. Но последние десять часов путешествовали только Карл и Феликс. Густав и Хинрих, дрессированные муженьки, как презрительно называл их Брентен, вернулись, точно послушные собачонки, к своим жёнам. Карл Брнетен презирал всех женщин мира, и в особенности свою собственную супругу. Минутная слабость - и ад на целый век. Кто это сказал? Гм... Феликс, конечно. Пошляк этот Феликс. Но он прав.
  Карл подошёл к дому и уже собрался было войти в подъезд, как вдруг откуда-то из тёмного угла навстречу ему выскочила соседка, фрау Боллерс. Он испуганно отшатнулся.
 - Господин Брентен, господин Брентен, вам лучше в таком виде не подниматься наверх. Ваша жена родила мальчика.
 - И поэтому мне туда не ходить? - возмутился Брентен. - Очень мило!
 - Дорогой господин Брентен, - убеждала соседка, - всего несколько часов как она родила. Ваша жена очень измучена. Надо же понимать. И потом - ваша тёща там. Она уже несколько раз о вас спрашивала.
  При слове "тёща" Карл Брентен вздрогнул и попятился. Сразу присмирев, он обалдело смотрел на соседку. Только теперь, по-видимому, слова её лошли до его сознания.
 - Да, да, тогда, значит, я... Гм! Гм! Так вы говорите, фрау Боллерс, мальчик? Боже ты мой, у меня сын! Да, да, тогда я... тогда я лучше... - Он крепко ухватился за косяк двери, круто повернулся и, шатаясь, вышел на улицу. Но тут жже возвратился и позвал фрау Боллерс, уже поднимавшуюся по лестнице.
 - Фрау Боллерс, вы... Вы оказали бы мне большую услугу... Я был бы вам весьма признателен... Вы ведь видите, что я... Понимаете... у сестры моей сегодня день рождения... Может быть, вы проследите, когда старуха уйдёт?
 - Хорошо, с удовольствием, господин Брентен!
 - Не будет же она там торчать целую вечность. И я хотел вас просить... Да... Не дадите ли вы мне как-нибудь знать... Когда путь будет свободен... Знаете что? Когда путь будет свободен, начертите мелом тут вот, на двери, крестик... Сделаете? Буду вам страшно признателен, страшно признателен!
 - Хорошо, как только фрау Хардекопф уйдёт, я непременно дам вам знать.
 - Вот спасибо, фрау Боллерс, большое спасибо!

  Говорят, что, если пьяный свалится в реку, он тотчас протрезвеет. Карлу Брентену казалось, что его окунули в ледяную воду. В его отяжелевшей голове неумолимо стучало: "Я отец... у меня сын...". Он, конечно, знал, что это скоро случится, но представить себе этого не мог. И вот свершилось: он стал отцом.
  Карл Брентен свернул на Шпрингельтвите и на узкой Нидернштрассе смешался с густой толпой прохожих. Куда он шёл? Он знал одно - домой ему ещё нельзя. Итак, он стал отцом. У сестёр глаза на лоб вылезут. До сих пор они ещё как-то надеялись его спасти; теперь они поставят на нём крест: безнадёжен, мол... Чёрт бы их взял, всю эту благородную семейку! Мнят о себе невесть что. Только и знают что подпускать шпильки и издеваться. А помочь ему - это никому не пришло в голову. И Феликса - к дьяволу!Он один виноват, что и сегодня весь день прокутили. Он же и на дебош подбил: подуськивал до тех пор, пока не вышла эта история с зеркалом. А если действительно придётся платить, Феликс скорее всего увильнёт. Наверняка увильнёт: он уже намекал... Я для всех мальчишка. Все думают, что меня нужно опекать. Будь они трижды прокляты! Какое кому дело, когда и на ком я женился? И кого касается, что я стал отцом? Непонятная слабость овладела Карлом. У него родился сын, а он весь день прокутил, пропьянствовал. "Не забывай, что ты Брентен". Подумаешь! "Брентен - это кое-что значит...". Ха-ха! Сейчас все они прикидываются, будто страшно озабочены его судьбой. Раньше надо было позаботиться о своём "младшем братце", как они говорят, а то довели до того, что он стал пролетарием. А теперь шипят: "Ты ведь не пролетарий, Карлхен. Не забудь всё-таки, что наш папа был не кто-нибудь, а известный и всеми уважаемый цеховой мастер, в бюргершафте заседал. И как ты мог так опуститься...". Черти! Заграбастали его долю наследства, а теперь вот довели до того, что он сделался пролетарием. Окончательного расчёта ему так ни разу и не показали. Он в глаза его не видел. Его обливали грязью. Чванливый старший брат, этот господин секретарь таможни, выгнал его, Карла, "социалиста", из своего дома. "Труд - не позор, но с социалистами я дела иметь не желаю...". Всё ложь и обман! С их точки зрения, быть простым рабочим, ходить на фабрику, быть социалистом, красным - непростительно и позорно. Цеховой мастер - пожалуйста, это они признают, секретарь таможни - пожалуйста!.. Но сигарщик, социалист, красный-раскрасный... Б-р-р! "Хорошо же! Теперь назло буду этим щеголять. Буду громко кричать об этом. Чтоб они тряслись от страха. Трусы все мои родственнички. Ничтожества".
  Путь Карла Брнетена, блуждавшего в этот вечерний час по мглистым улицам, был вымощен упрёками, адресованными самому себе, и горькими обвинениями в адрес родни. До странности быстро наступило отрезвление и рассеялась усталость. Ему казалось, что самые лучшие дни его позади и пришла пора распрощаться со всеми радостями жизни, которыми он так охотно и так широко наслаждался. Нет ещё и двадцати одного года, а уж всё, что красит жизнь, ушло безвозвратно, вздохнул он. Теперь только и знай гни спину, думай о семье, а о том, чтобы пожить в своё удовольствие, забудь... Ушли безвозвратно чудесные дни скитаний по Рейну! Никогда бы их не было, если бы он после полутора лет ученичества не сбежал. Ведь всё равно он бы ничему больше не научился, только увеличивал бы доходы хозяина. А всё-таки сигарщиком он сделался, да ещё каким, с кем угодно поспорит. Брюссель! Воспоминания о прекрасной поре странствий бередили ему душу. Мечтой его был Париж. Париж!.. Но деньги кончились. Сестра Мими управляла остатками его наследства. Он просил и умолял, но она так ему ничего и не выслала. В конце концов он получил по почте только железнодорожный билет Брюссель-Гамбург. И ничего больше. Пришлось продать часы и костюм, чтобы уплатить за гостиницу. А из его доли наследства оставалось ещё почти две тысячи марок.
  Одного воспоминания об этом было достаточно, чтобы ещё больше разжечь злобу против "семейки" и укрепить уже созревшее в глубине души решение - плюнуть на всю родню и больше с ней не встречаться.
  Тысяча восемьсот марок - вообще ничтожная сумма. А отец ведь тридцать тысяч оставил. Его, Карла, доля наследства прилипла к их рукам: только он её и видел.
 - Опутали они меня! - выкрикнул он. - Они орудовали моими деньгами как хотели. Обделывали свои делишки, возможно даже, - его распалённое воображение разыгралось, - купили на эти деньги дом...
  Не впервые охватывало его негодование при мысли о такой несправедливости, но сейчас, очнувшись от пьяного дурмана, он с особенной силой почувствовал, какую с ним сыграли скверную шутку: ведь теперь он отец, глава семьи. Глава семьи, а в кармане у него от недельной получки звякают каких-то три марки. И ни Хинрих Вильмерс - домовладелец, ни Феликс, управляющий, даже двадцати марок не захотели дать ему взаймы. Сволочи! Сперва оберут человека, а потом ещё пинка в зад дадут. Этого я вам не прощу! - поклялся Карл Брентен... Мысли его опять вернулись к тому, что произошло дома. У него - сын. Скоро он начнёт ходить и станет приставать со всякими вопросами. Отец будет гулять с ним по набережной Эльбы или Альстера. Ни за что не допустит он, чтобы сын стал простым рабочим, каким-нибудь сигарщиком. Пусть лучше учится. Нет, только не сигарщиком.
  Так размечтался озабоченный папаша, который в пьяном угаре пропустил момент, когда стал отцом, и даже не видел ещё продолжателя рода своего, страшась укоризненных взглядов дражайшей половины, но ещё больше - тёщи, этого "дракона", дежурившего у постели его супруги.
  А бабушка Хардекопф уже давно ушла от дочери. Чтобы не волновать молодую мать, она решила не спрашивать её об отце ребёнка. Это далось ей нелегко, - ведь она не верила и никогда не поверит басне, которую преподнесла ей дочь: муж, мол, раотает на фабрике сверхурочно. Примерно через час после родов примчалась акушерка Нигус. Бабушка Хардекопф только бросила на неё уничтожающий взгляд, не ответив даже на поклон, и вообще хранила гордое молчание. Акушерка нашла, что всё в полном порядке, принесла извинения, дала несколько советов и быстро ретировалась. Супруг, однако, всё ещё не появлялся. Фрау Хардекопф и в голову не приходило, что он, страшась встречи с ней, слоняется по улицам.
 - Фрау Боллерс, - попросила она соседку, - не подежурите ли вы около дочки до прихода её муженька? Ведь когда-нибудь он вернётся в своё стойло. Мне необходимо поглядеть, как там мои мужчины.
  Не успела фрау Хардекопф закрыть за собой дверь, как маленькая горбунья шепнула Фриде Брентен, что её муж давно уже здесь, но боится подняться наверх.
 - Где он? - спросила Фрида.
 - Наверное, где-нибудь бродит по улицам и ждёт, когда можно будет войти. Я обещала ему, как только фрау Хардекопф уйдёт, поставить мелом крестик на дверях.
 - Крестик? - молодая мать улыбнулась. - Тогда, фрау Боллерс, идите и сделайте это, и поскорей, чтобы ему зря не ждать.

4
  Мужчины ждали прихода фрау Хардекопф с нетерпением. Папаша Хардекопф беспкойно ходил взад и вперёд по комнате, теребя свою холёную, красиво подстриженную бороду. Он охотно побежал бы следом за женой, чтобы в эту минуту быть возле дочери. Сыновья дразнили отца, величая его дедушкой, четырнадцатилетнему Отто и девятилетнему Фрицу казалось невероятно смешным, что отныне они могут разыгрывать из себя дядюшек. Старший, Людвиг, лишь снисходительно улыбался и уже воображал себя настоящим "дядей Людвигом". Когда наконец в дверях показалась мать, навстречу ей раздалось многоголосое:
 - Ну, как там? Что?
  Она махнула рукой и в изнеможении опустилась на стул. И только после этого ответила, обращаясь к мужу:
 - Всё благополучно. Мальчик.
  Дружное "ура" вырвалось у всех, лица расплылись в довольной улыбке. Хардекопф поглаживал бороду. Ну конечно, мальчик! Но вот бабушка Хардекопф приступила к рассказу: никак нельзя было найти акушерку, даже к шуцману пришлось обратиться, новорождённый не придавал сначала признаков жизни, его шлёпали-шлёпали - и всё-таки он не дышал и ожил только, когда его окунули в холодную воду. И, конечно, папаша его, этот кретин, до сих пор домой не явился. Одному дьяволу известно, где его носит.
 - А мальчик хорошенький, мама? - спросил Людвиг.
 - Уродина! - отрезала мать. - Никогда в жизни такого урода не видела.
  Мужчины фрау Хардекопф разочарованно взглянули на неё.
 - Мне сперва показалось, что у него уж очень руки и ноги короткие, а голова как у рахитика. Но акушерка говороит, что нет, всё в порядке. А безобразен, лицо... ужас один!
  Все печально переглянулись. Неужели такой безобразный? Почему это, отчего? Дедушка Хардекопф сказал спокойно:
 - Ты, мать, наверное, преувеличиваешь! Не такие уж у него уроды родители.
 - Сам увидишь, - ответила ему жена. - Вы мне суп оставили?
 - Сиди уж, сиди, - сказал Хардекопф. - Отдышись!.. - Он взял кастрюлю с плиты, налил тарелку супа и подал жене, которая сегодня в виде исключения позволила себя обслуживать.
  Уже взявшись за ложку, она, прежде чем поднести её ко рту, повторила:
 - А много бы я всё-таки дала, чтобы узнать, где этот негодяй шляется?
  А негодяй тем временем крадучись поднимался по лестнице к себе домой. Когда он увидел сигнал "путь свободен", на душе у него стало ещё тяжелее. Но ничего не поделаешь. Медленно он взбирался по ступенькам, ломая голову, что бы такое сказать Фриде. Какие-нибудь полные любви, трогательные слова от сердца к сердцу, потом он её обнимет и поцелует. Да, поцелуем он всё искупит и выкажет своё раскаянье, радость, счастье, даст клятву исправиться. В одной руке у него букет душистой сирени, а в другой - жирный копчёный угорь, любимая рыба Фриды.
  Едва он появился в дверях, смущённо прикрывая сиренью лицо, как соседка Боллерс испарилась. Он на цыпочках вошёл в спальню, положил на кровать цветы и рядом с ними копчёного угря. Но угря он с гордостью тотчас поднял и, сияя, показал жене:
 - Посмотри, какой жирный! И очень свежий!
  Она тихо ответила:
 - Спасибо, милый!
  Он подошёл к бельевой корзине, где спал его первенец.
 - Всё благополучно?
 - Да. А у тебя?
 - У меня? - Он рассмеялася. - У меня - слава богу!
 - Ну, тогда, значит, всё прекрасно!

Глава вторая

1
  Пока вконец измотанный Карл Брентен, подтянув колени чуть не до подбородка, спал сном праведника на коротенькой кушетке и отчаянно храпел, фрау Хардекопф в широкой двуспальной кровати вела длинный разговор со своим мужем. Впрочем, слово "разговор" не совсем точно передаёт фактическое положение вещей, ибо, как всегда, говорила только она; он слушал и время от времени издавал какое-то неопределённое мычание, не то соглашаясь, не то возражая; жена всегда принимала это за согласие. Само собой разумеется, что на этот раз вся её многословная и взволнованная речь касалась дочери, её ребёнка и мужа.
 - Короче говоря, так дальше продолжаться не может. Иначе это плохо кончится. С рождением ребёнка всё переменилось... Понятно?
 - Гм... Гм...
 - Стало быть, о разводе не приходится думать. Фрида, само собой, бросать работу не захочет. Малыш окажется у меня на шее. Всё теперь зависит только от этого бездельника отца. Стало быть, необходимо что-то предпринять. Надо его разлучить с его теперешними дружками. Сойдись с ним поближе, постарайся на него повлиять. Ты понял?
  От удвиления дедушка Хардекопф даже забыл промычать своё "гм".
 - Господи боже мой, да ты спишь, что ли? - окликнула его жена.
 - Нет, нет, - поспешил он её заверить.
 - Так отвечай же!
 - Гм!.. Гм!!
 - Стало быть... Стало быть, это дело ты возьмёшь на себя. Придётся быть с ним помягче. Может, ещё и спасём его. Речь идёт о счастье нашей дочери, а теперь ещё и ребёнка. Карл ведь тоже социал-демократ. Брал бы ты его с собой почаще на ваши районные собрания. Потолкуй с руководителем района, Альмер человек умный. Пусть на него повлияет. Как, по-твоему?
  Громкое прододжительное кряхтение, выражающее явное неудовольствие.
 - И потом надо ввести его в сберегательный ферейн. Пусть приучится копить; это будет ему на пользу. Хорошо бы ещё, если бы ты нашёл несколько партнёров для игры в скат. Собираться можно раз в неделю, ну, хотя бы у нас. Надо сделать всё, что в наших силах. Так дальше продолжаться не может. Мы в ответе за дочь. Ну, что же ты молчишь?
  Хардекопф заворочался под одеялом. Что только не придёт в голову этой женщине? И до чего круто она меняет курс! Только вчера она готова была задушить зятя, называла его негодяем, забулдыгой, наказанием господним, а сегодня - пожалуйте: социал-демократ, сберегательный ферейн, скат. Всё перевернулось в одну минуту. Хардекопф никак не мог поспеть за ней.
 - О господи, да ты слышишь меня?
  Нечленораздельное мычание.
 - Ну, стало быть, договорились, теперь повернись и спи. Спокойной ночи!
 - Гм!.. Гм!..

2
  Семейная жизнь Хардекопфов могла считаться благополучной: в этой семье почти никогда не ссорились, тут царили мир и согласие, ибо всё определялось волей одного человека - Паулины Хардекопф. Мужчины, Иоганн Хардекопф и его сыновья, добровольно подчинялись её тирании и ничего на этом не теряли: Паулина жила и работала только для них. С неисчерпаемой энергией и неутомимым трудолюбием отдавала она всю себя дому и семье. Она обеспечивала своих мужчин всем необходимым. Обед и ужин всегда были на столе вовремя, минута в минуту. Одежда - всегда в полном порядке. Обувь починена. Взносы в ферейн, в партию, в профессиональный союз своевременно уплачены, точно так же, как и взносы в "Гамонию" - кассу, выплачивающую пособие на похороны, - членом которой она состояла тайком от мужа. Когда муж и сыновья в субботу отдавали ей получку, она каждому выделяла деньги на карманные расходы и проезд, и каждый знал, что до конца недели он ни в чём не будет испытывать нужды.
  Вся провизия закупалась в открывшемся тогда на Штейнштрассе первом кооперативном магазине. Это отнюдь не значило, однако, что фрау Хардекопф не покупала иногда украдкой кое-какие мелочи у лавочника Пинлендера. Пинлендер выдавал специальные талоны, которые можно было потом обменять на хорошенький кофейный сервиз или маслёнку.
  Хардекопфам приходилось вставать очень рано, в половине шестого, и уже через полчаса выходить из дому, чтобы вовремя поспеть на верфи "Блом и Фосс", расположенные на противоположном берегу реки. Фрау Паулина поднималась на полчаса раньше мужчин, готовила бутерброды, кипятила кофе, наполняла жестяные фляги и насыпала мужу табак в кисет. Курение трубки было единственной роскошью, которую он себе позволял.
  Проводив мужа и сыновей, фрау Хардекопф могла бы ещё прилечь, но ей это и в голову не приходило. Мужчины работают, а она будет нежиться в постели? Ну, нет! Фрау Виттенбринк, её соседка, та - любительница поваляться, спит до одури. Зато живущая на том же этаже Рюшер - бедная замученная кляча - поднимается раньше всех, разносит по квартирам свежие булочки и потом спешит в Северогерманский кредитный банк, где работает уборщицей. От этой необходимости она, Паулина Хардекопф, слава богу, избавлена, но в шесть утра, проводив мужчин, она принимается убирать, скрести, чистить горшки, мыть посуду, наводить блеск на медные кастрюли и тяжёлую керосиновую лампу - богатейшая вещь! - которую старик Хардекопф и сын Людвиг украдкой сработали на верфях.
  Да, у Паулины дел достаточно; она занята с раннего утра и до поздней ночи; её день рассчитан по часам и минутам. Ровно в семь она будит своего младшего сына Фрица, худенького бледного парнишку, который ничего не унаследовал от крепкой, властной матери, он весь в отца: такой же кроткий, мечтательный, тихий. Послушанием и домовитостью Фриц напоминает девочку; мать, правда, хвалила его за примерное поведение, но такие тихони были не в её вкусе. Ей нравились мальчики более озорные и своевольные, хотя она не решилась бы признаться в этом даже себе самой. Но когда она сталкивалась со своеволием, принимающим уродливые формы упрямства, если не того хуже, она действовала решительно, не щадя и собственной плоти и крови. Это мог подтвердить её старший сын Эмиль. Он был удалён из семьи и отдан в учение к деревенскому портному.
  Бесконечно тянулся день для маленького Отто; грустно стоял он у тисков и зачищал заусенцы с чугунных болванок, вгоняя заклёпки в металлические диски и при этом так живо грезил порой о невозвратном прошлом, об играх в прятки и кошки-мышки, в лапту и пятнашки, что слёзы выступали у него на глазах, и молоток вместо заклёпки ударял по пальцам.
  Его старший брат, Людвиг, на редкость постоянный в своих привязанностях, тихий, флегматичный и робкий юноша, уже работал у токарного станка. Людвиг полностью примирился с тем, что весь его мир - это его рабочее место у машины. И хотя работа, требовавшая ловкости, давалась ему нелегко, он до такой степени уходил в неё, что она даже начинала ему нравиться. Вместе с братом они работали в механическом цехе, но, в противоположность Отто, который после гудка сразу же исчехал, словно надеялся раз и навсегда убежать от ненавистной работы, Людвиг обычно дожидался отца, позже них добиравшегося до проходной, так как литейный цех был расположен на отдалённом участке верфей. Неумытый, с закопчённым лицом и грязными руками, перекинув через плечо пустую флягу для кофе,чуть сдвинув на левое ухо промасленную кепку, он, молодой рабочий, ещё не закончивший ученичества, гордо шагал рядом со своим всеми уважаемым отцом.

3
  Карл Брентен, хотя голова у него ещё ужасно гудела и была тяжела, вскочил утром быстрее обычного и стал одеваться. Фрида наблюдала за ним.
 - Хоть немного поспал, Карл?
 - Немного? - воскликнул он. - Отлично выспался. Замечательно!
  Он мгновенно натянул брюки и застегнул подтяжки. Фрида не смоневалась, что он хорошо спал. Его громкий храп долго не давал ей уснуть.
 - Вскипяти себе кофе, - сказала она. - Кофейник на плите.
  Он мотнул головой.
 - Не стоит. Незачем.
  Фрида заметила в нём какое-то беспокойство, но не могла понять причины. "Он сегодня не хочет опоздать", - подумала она и с чувством облегчения улыбнулась.
 - Дай-ка сюда малютку, Карл!
  Брентен бросился к бельевой корзине и вынул оттуда крохотное существо. Незнакомое чувство охватило его, когда он поднёс ребёнка жене. Из конверта высовывалось только маленькое личико с тёмно-карими глазами и крохотным носиком; тельце, казалось, было помещено в белый кокон. Фрида приложила ребёнка к груди, и маленький рот, жадно чмокая, стал искать сосок, но не нашёл его; матери пришлось прийти на помощь. Всё это было так удивительно. Брентен подумал: не попросить ли прощения у жены? Но у него ничего не получилось: слова не шли с языка. Некоторое время Карл молча разглядывал мать и дитя, словно какое-то необъяснимое чудо, потом опять с испугом вспомнил о тёще. Он знал, что фрау Хардекопф имеет обыкновение подниматься рано и каждую минуту может явиться сюда. "Надо удирать и как можно скорей!". Брентен был уже у порога, но вдруг вернулся, протянул жене руку и с трудом выдавил из себя:
 - До свиданья, Фрида!
  Она подала ему мягкую белую руку и ответила:
 - До свиданья, Карл!
  Он был счастлив. Ещё никогда они не прощались за руку, когда он уходил по утрам на работу. Да, это примирение. Она его простила. Всё хорошо, всё устроилось. И он, красный как кумач, выскочил за дверь, сбежал с лестницы и вздохнул свободно только на улице, когда миновала опасность встречи с тёщей.

4
  "Два дня прогулял. Как посмотрит на это Шапер? Какие причины привести в своё оправдание?" - размышлял Брентен.Боже мой, что за тупая, невыносимая боль в голове, и как ломит всё тело - точно он камни таскал. Надо надеяться, что эту ночь ему не придётся спать, скрючившись на коротенькой кушетке. Сейчас надо навёрстывать, чёрт возьми! Навёрстывать два пропущенных дня, но он справится. Не впервой ему прогуливать. Но именно потому, что не впервой, у него кошки скребут на сердце. Если на то пошло... Шапер ведь и сам не прочь покутить денёк-другой. А Карл мог смело утверждать, что он мастер своего дела, его специальность - самые дорогие, требующие большого искусства сигары "Гамбургской ручной свёртки", марка "Кайзер-кроне", суматровый обёрточный лист, сигара пряная и крепкая, с большой примесью бразильской крошки. Шаперу нет смысла выгонять его, а он-то, он всё наверстает и постарается к концу недели выгнать полную норму.
  Фабрикант Шапер владел не только фабрикой сигар, но и рядом крупных табачных магазинов в Гамбурге, Бремене и Берлине. В Гамбурге на Германштрассе находился главный магазин, в том же доме на трёх верхних этажах разместились производство сигар, сортировка и коробочное производство. Таким образом, Рихард Шапер сам был основным потребителем и розничным торговцем собственной продукции. Шаперские сигары пользовались доброй славой; их покупателями были исключительно состоятельные люди. В кругах гамбурской буржуазии Рихард Шапер занимал видное место; он входил в партию крупных землевладельцев и некогда являлся членом бюргершафта - гамбургского городского и земельного парламента. В последние годы, однако, он отошёл от политики и посвятил себя исключительно радостям спорта. На ипподроме "Мельничная Поляна" он держал несколько лошадей. Но с наибольшей страстью Шапер отдавался парусному спорту. На своей яхте он завоевал несколько медалей и с честью вышел из последних больших состязаний на "Кильской неделе", получив там третью премию. Спортсмен, высокий и стройный, холёный и элегантный, он даже в зимние месяцы сохранял на лице загар. И всё же никто не мог бы его упрекнуть в том, что он пренебрегает делами ради своей страсти к спорту. Напротив. Каждое утро ровно в семь, минута в минуту, когда начинался рабочий день на фабрике и открывали магазин, Шапер входил в свою контору, оставаясь там, как правило, до двенадцати. Покончив с корреспонденцией, обходил все цеха своего предприятия. В послеобеденные часы хозяина заменял первый управляющий, господин Раттиг, прозванный рабочими "гад".
  Ровно в семь Карл Брентен постучал в дверь хозяйской конторы, ещё не зная твёрдо, какую басню преподнесёт хозяину. Учитывая вкус принципала к лёгкой жизни, полной удовольствий, Карл решил было сказать, что в его прогуле виноват Иоганн Штраус: вальсы и вино свели-де его с пути истинного. А потом признается, что праздновал день рождения сестры, правда несколько усерднее и дольше, чем следовало бы, этого он отрицать не станет. Но бог ты мой, когда тебе двадцать лет...
  Так примерно он, Карл, скажет, и надо надеяться, что у Шапера хватит чувства юмора, чтобы всё кончилось выговором, и только.
 - А, это вы? Где же вы опять пропадали? - сенрдито спросил хозяин, едва Карл переступил порог конторы.
 - Я... я, - запинаясь начал Брентен,медленно подходя к огромному письменному столу Шапера. - Я... Я стал отцом.
 - Да что вы говорите? Правда? - Шапер встал, проотянул Карлу руку. - Ну, поздравляю. Мальчик или девочка?
 - Мальчик! - гордо ответил молодой отец.
 - Примите мои наилучшие пожелания.
  Карл Брентен пожал руку принципала.
 - А счастливая мамаша в полном здравии?
 - Да, благодарю. Всё в порядке.
 - Очень рад. В честь столь торжественного дня ставлю угощение всему вашему цеху - по пол-литра пива на человека.
 - Большое спасибо, господин Шапер!
  У дверей Карла осенила идея, что следует воспользоваться таким неожиданно благоприятным оборотом дела. Не долго думая он вернулся.
 - Что ещё? - спросил хозяин.
 - Господин Шапер... нельзя ли по случаю столь радостного события... нельзя ли мне аванс?
 - Сколько?
 - Я думал так... марок пятьдесят?
 - Хорошо, согласен. Скажите Раттигу, чтобы он выдал вам. Погашать по пять марок еженедельно. Идёт?
 - Да, конечно. Ещё раз большое спасибо.

5
  Как и на всех сигарных фабриках, у Шапера в каждом цехе за длинным столом сидело по пятнадцать человек. У каждого рабочего было своё определённое место, и перед каждым лежала горка табака, нарезанный полосками листовой табак для обёртки, миска с клейстером, нож и катальная доска. Если в цехе царил дух товарищества, работалось хорошо. Рабочие близко знали друг друга, каждый принимал участие в радостях и горестях своих товарищей, а перед хозяином все держались сомкнутым строем. Каждый цех выбирал у себя старосту. На него возлагались самые разнообразные обязанности. Старсота следил за тем, чтобы кладовщик не задерживал выдачу табака, чтобы обёртка, клейстер и всё прочее всегда были на месте, а в конце дня он заносил в книгу выработку рабочих, так как оплата была сдельной.
  Каждый цех имел своего чтеца. Обычно в этой роли попеременно выступали рабочие, умевшие хорошо и внятно читать вслух. Чтецу выписывался средний дневной заработок. Выходило так, что за него работали все остальные.
  Книги для чтения выбирались по общему согласию. Если в цехе преобладал интерес к политике, каждое утро прочитывалось наиболее важное и интересное из "Гамбургского эха", ежедневной социал-демократической газеты, и из буржуазной "Генераль-Анцайгер". После газет читались политические книги или статьи. Наибольший интерес вызывали отчёты заседаний рейхстага и бюргершафта, речи, последние новости и прочее. Там, где интерес к политике был слабее, после газет читали главным образом беллетристику: стихи и новеллы Лилиенкрона и Отто Эрнста, порой и пьесы Герхардта Гауптмана или Макса Гальбе, если они в это время шли на сцене гамбургских театров.
  В цехе, где работал Брентен, преобладала политическая нотка; все его товарищи были членами социал-демократической партии; именно здесь Карл Брентен и стал социал-демократом. Сегодня, естественно, политическая литература была забыта: чествовали молодого отца. Когда было выпито поставленное хозяином угощение, Брентен, у которого в кармане лежало пятьдесят марок аванса, не поскупился и послал за повторной порцией пива. Из соседних цехов тоже явились с поздравлениями; никого не приходилось долго упрашивать спрыснуть радостное событие. Прибежали и коробочницы поздравить молодого отца.
  Маленькая Фрида, их бывшая товарка, была общей любимицей. Она краснела и смущалась, когда рабочие отпускали при ней какую-нибудь двусмысленную шутку, а мужчинам это очень нравилось. Когда же стали замечать, что Брентен на неё заглядывается, пошли разговоры, намёки. Один говорил: "У тебя есть шансы, Карл!", другой: "Послушай, Карл, нельзя же так робеть!". Вскоре все решили, что между Карлом и Фридой "что-то есть". Но на самом деле между ними ничего не было. Их тянуло друг к другу, при встрече они краснели и смущались до сердцебиения. Карл много раз хотел пригласить Фриду провести с ним вечер, но никак не решался. Слов нет, она ему нравилась, и день ото дня всё больше. И вот Брентен, незаметно для самого себя, оказался обручённым, а затем и женатым. Как-то он встретился с Фридой в коридоре у штабелей готовых коробок, взял её за руку, заговорил с ней и пригласил в театр. Коробочница Хенни Рейтер, случайно подслушавшая их разговор, вмиг передала интересную новость в цех Брентена, и товарищи его тут же стали приставать к нему, требуя отпраздновать обручение, другими словами - Брентену пришлось послать за пивом. Не успел Карл опомниться, как он оказался обручённым. Через полгода молодые люди поженились, и в мастерской распили ещё жбан пива. Всё это походило на какую-то весёлую игру. Ну, а теперь Брентен, на двадцать первом году жизни, стал отцом, а восемнадцатилетняя Фрида - матерью.
  Шуткам сегодня не было конца. Порой в ответ на не совсем пристойный намёк мастерскую оглашал дружный хохот. Не раз коробочницы, под весёлое улюлюканье мужчин, выбегали в коридор. Дело дошло до того, что в цех собственной персоной явился "гад". Он снял пенсне и укоризненно сказал:
 - Я вас прекрасно понимаю, уважаемые. Даже сочувствую. Однако всё хорошо в меру, не так ли?
  И хотя все снова принялись за работу, Карл Брентен продолжал оставаться в центре внимания и был немало польщён этим обстоятельством. Он уже не ощущал своё отцовство как тяжкий крест, каким оно сначала показалось ему.
  Единственное, что огорчало его сегодня, это скудная растительность на лице. Все его товарищи - он переводил взгляд с одного на другого - были старше. Все, без исключения, носили усы, у большинства они были даже очень густые, затейливые - кончики штопором закручены вверх. Это были так называемые кайзерские усы, придающие особенно мужественный вид. Толстый Антон, чрезвычайно гордившийся своими усами, чуть не ежеминутно помадил их и всегда ходил в наусниках. "Вот ещё! Смешно! Я тоже парень хоть куда!" - утешал себя Брентен. В самом деле, кто ещё мог, сидя, толкнуть одновременно правой и левой рукой двадцатипятикилограммовый шар? (Такими тяжестями пригнетались уложенные в ящики сигары). Никто из его товарищей не мог этого сделать. Это был силовой рекорд, за которого коренастого Брентена наградили почётным прозвищем "коротконогий богатырь". И всё же сегодня Брентен особенно болезненно ощущал безусость, так не соответствующую его новой роли отца семейства.

6
  Вечером того же дня семейство Хардекопф собиралось нанести молодой матери визит и поздравить её. После ужина начались тщательные приготовления. Иоганн Хардекопф надел новую сорочку с крахмальной грудью и пристёгивающимся воротничком, оба старших сына нацепили полосатые манишки, которые заменяли им верхние сорочки, заполняя вырез жилета. Отрывая узкую полоску от старой полотняной рубашки, фрау Хардекопф сердито говорила:
 - Не понимаю, как это тебя опять угораздило?
  Отто стоял перед матерью с удручённым видом, протягивая ей большой и указательный пальцы левой руки, на которых темнели багровые кровоподтёки.
 - Ты бы мелом помечал заклёпки, - посоветовал Людвиг.
 - Идиот, - буркнул Отто, глядя, как мать ловко перевязывает ему руку.
 - А разве нет у вас там резиновых молотков? - подлил масла в огонь Фриц.
 - Вот я тебя сейчас как стукну! - крикнул Отто.
 - Да перестаньте вы, - вмешалась мать. - Стукнуть могу только я. Ты бы лучше молотком стукал куда надо.
  Мальчик застонал и умолк, скрипнув зубами.
  Но вот пальцы Отто перевязаны, Фриц одет и причёсан; вся семья тронулась в путь. Впереди, под ручку, папаша и мамаша Хардекопф, за ними все три сына. Так шли они вниз по Штейнштрассе.
 - Почтеннейшая публика, смотрите и удвляйтесь, вот идут дедушка с бабушкой, а с ними трое дядюшек, - объявил Фриц, что вызвало громкий взрыв смеха у братьев. Да и старики не могли удержаться от улыбки.
  Когда Хардекопфы появились в дверх, Карл Брентен стоял, наклонившись над бельевой корзиной, и водил указательным пальцем перед личиком сына. Фрида сидела в постели, и вид у неё был значительно бодрее, чем вчера.
  Дедушка Хардекопф, увидев молодую чету, с удивлением посмотрел на жену, словно говоря: "Чего же ты хочешь, ведь всё в порядке!". Как только гости вошли, Карл Брентен решительно выпрямился, готовый отразить любое нападение. Бабушка Хардекопф первая подошла к нему.
 - Добрый день, Карл!.. Стало быть, поздравляю!
 - Спасибо! - Карл Брентен смешался. Странно! Неужели все его опасения напрасны?
 - Жаль, что тебе вчера пришлось работать сверхурочно, - всё же не удержалась и подпустила шпильку тёща.
  Очередь была за дедушкой Хардекопфом. Поглаживая левой рукой бороду, словно подчёркивая своё дедовское достоинство, он подал правую руку зятю.
 - От души желаю счастья, Карл! Очень рад за тебя!
 - Спасибо, отец, большое спасибо!
  Затем по старшинству потянулись друг за дружкой с поздравлениями юные Хардекопфы. Карл Брентен каждому пожимал руку. Та же церемония повторилась у постели матери. Наконец очередь дошла и до наследника, который отвечал на все приветствия оглушительным криком. Бабушка взяла внука на руки, чтобы все могли его лицезреть. Все нашли громко орущего младенца очень милым, хотя искажённое от крика личика отнюдь не блистало красотою. Дедушка заявил, что голос у внука многообещающий: сильный и полнозвучный.
 - Уж не хочешь ли ты записать его в герберовский певческий ферейн? - пошутила бабушка, и все рассмеялись. - Мы лучше перейдём в соседнюю комнату, - предложила фрау Хардекопф. - Тебя, Фрида, наверное, утомляет весь этот шум. Впрочем, нам скоро и домой пора.
 - Но почему же, - запротестовал зять, изобразив на лице испуг. - Я думал, мы ради торжественного дня выпьем по чашке хорошего кофе с пирожными.
 - Ты что, разбогател? - спросила, насторожившись, тёща.
 - Ну, уж на пирожные у меня денег хватит.
  "Ну как же, от твоих "сверухрочных" разбогатеешь", - усмехнулась про себя фрау Хардекопф.
 - Ладно, но тогда, стало быть, крикуна - в соседнюю комнату, - распорядилась она.
  Дочь запротестовала. Она не хотела расставаться с ребёнком. Ему будет скучно одному.
 - Скучно? - Фрау Хардекопф расхохоталась. - Хорошо же ты начинаешь. Так ты и оглянуться не успеешь, как станешь рабой своего ребёнка. Вон отсюда крикуна! - И тут же бельевая корзина вместе с её горластым обитателем оказалась у неё под мышкой. Вернувшись из соседней комнаты, она сказала с довольным видом:
 - Ну вот, теперь мы отдохнём друг от друга: мы от него, а он от нас.
  Карл Брентен подчёркнуто небрежным жестом извлёк из жилетного кармана золотую двадцатимарковую монету, протянул её Отто и непринуждённо сказал:
 - Купи на две марки пирожных!
  Фрау Хардекопф была искренне удивлена. У него и в самом деле есть деньги! Может быть, её опасения преувеличены? Она вернула Отто, который уже ринулся к дверям:
 - Постой! Накупишь ещё всякой дряни. Пойди-ка сюда! Стало быть, ступай к Вирту, у него самые лучшие пирожные. И возьми... - Она стала считать: - Один, два, три, четыре... значит, семь шоколадных трубочек со взбитыми сливками, семь кусков ванильного торта и семь бисквитных с белым кремом. За всё это заплатишь две марки десять пфеннигов.
 - Я хочу сахарную трубочку, - умоляюще сказал Фриц.
 - Фриц заработал десять пфеннигов, Карл, - сказала Фрида. - Он принёс мне бельё.
 - Ну, теперь успокоился? Получил свои десять пфеннигов? - заметила фрау Хардекопф и снова обратилась к Отто. - Возьмёшь ещё три сдобные булочки. Смотри, чтобы тебе правильно дали сдачу. И не потеряй деньги.
 - Я думаю, Карл, что, пока сварят кофе и Отто принесёт пирожные, мы успеем с тобой выпить по кружке пива у Штернберга, - предложил папаша Хардекопф.
  Раньше, чем Брентен успел ответить, фрау Хардекопф, поняв намерение мужа, крикнула из кухни:
 - Да, да, ступайте! Но через полчаса будьте дома!
  Карл Брентен с радостью согласился: с похмелья его мучила жажда.
  Хардекопф старший говорил редко и неохотно. Да ему и не было нужды много разглагольствовать: за него это всегда делала жена. А теперь предстояло произнести целую речь. Он понимал, какая нелёгкая задача возложена на него. Несколько раз он безуспешно приступал к делу. Лишь за второй кружкой язык у него развязался.
 - Карл, - начал он, положив руку на плечо зятю. - Карл, это важная пермена, можно сказать, переворот в твоей жизни.
 - Да, да, я знаю... Я знаю, отец...
 - Стало быть, - с новым приливом энергии продолжал Хардекопф, бессознательно употреляя любимое присловье своей властной супруги, - стало быть, ты должен начать новую жизнь.
  Брентен насторожился. Этого он не ожидал. Значит, его всё-таки угостят проповедью, да ещё кто - старик? Подумать только! Хардекопф уставился на бледно-жёлтую пивную пену, задумчиво поглаживая бороду.
 - Стало быть, я полагаю, - сказал он, улыбаясь, и посмотрел на зятя. - Я полагаю, что тебе следует вступить в наш сберегательный ферейн.
 - Что? - воскликнул Карл Брентен. Ему показалось, что он ослышался.
  Горячность, с которой Брентен переспросил его, ввела Хардекопфа в заблуждение.
 - Ты не согласен? Но почему же? Тебе придётся вносить еженедельно только пятьдесят пфеннигов, если большую сумму будет трудно выкроить... Вдвоём с Фридой вы будете вносить всего марку в неделю. Ведь это же вам по карману?
 - Ну, разумеется, - ответил Брентен. - Разумеется, я вступлю в твой сберегательный ферейн, отец. Да я уж и сам давно собирался.
 - Вот и прекрасно, Карл! - воскликнул Хардекопф, чрезвычайно обрадованный тем, что всё идёт так быстро и гладко. Первый успех придал ему храбрости, он вторично бросился в атаку:
 - А ты в скат играешь, Карл?
 - Ещё бы! В прошлом году я на трунире выиграл три кило копчёной корейки!
 - Вот как? В таком случае, я думаю, что... что нам следовало бы время от времени перекинуться в картишки... У нас. Или у вас.
 - Превосходная идея, тестюшка! Вполне с тобой согласен.
  Как это всё ловко вышло, просто замечательно! Хардекопф чувствовал себя, как дипломат после выигранного словесного поединка. Вот удивится Паулина! Хардекопф совсем осмелел.
 - Карл, - сказал он, - не находишь ли ты, что мы с тобой должны сблизиться по-настоящему... Сейчас, когда появился ребёнок... До сих пор мы как-то мало знали друг друга. А ведь мы - одна семья, не так ли?
 - Совершенно верно, отец! Ты прямо-таки прочёл мои мысли!
  Кружки звякнули, новый союз был скреплён.
  Посидев ещё немного, старик Хардекопф вынул свои тяжёлые никелевые часы.
 - Ах ты боже мой, - с ужасом воскликнул он. - Мы здесь сидим уже целый час!
  Они расплатились и вышли. Решено было в следующую субботу собраться для партии в скат. Старик Хардекопф были против игры на деньги. Брентен же, наоборот, считал, что без денег играть неинтересно. Обирать друг друга нет надобности, но без видов на выигрыш скучно. Уговорились ставить по десятой пфеннига. На обратном пути Карл Брентен вспоминал о курьёзных партиях, сыгранных им.
  Тесть кивал и молча слушал - уж что-что, а слушать он умел. А в эту минуту он был ещё и необычайно доволен собой. Он добился всего, чего хотел.
  Их встретили без единого слова упрёка, хотя они опоздали почти на двадцать минут. Хардекопф не узнал свою жену: со вчерашнего вечера её точно подменили. Интересно, надолго ли это? Он не верил в прочность наступившего мира.
  Они сидели у постели молодой матери, с наслаждением пили настоящий крепкий кофе, лакомились шоколадными трубочками, и Брентен, разговорившись, стал рисовать картины "новой жизни", рассказал о своих планах и намерениях. Дедушка Хардекопф ласково смотрел на зятя. Фрау Хардекопф сидела молча, не веря своим ушам. Она с удвилением поглядывала на мужа, который, слушая зятя, с победоносным видом кивал головой и поглаживал бороду.
 - А затем, Фрида, мы с тобой вступим в сберегательный ферейн "Майский цветок". Никак не пойму, почему мы давно в нём не состоим? Приятно ведь к концу года получить кругленькую суму. На рождество и на Новый год денег ведь всегда в обрез.
 - Ты сегодня... ты сегодня какой-то праздничный, - вырвалось у Фриды.
 - Да, не правда ли? - подтвердил он. - Я сам это чувствую. Как это ты верно сказала. У меня словно глаза раскрылись.
  Фрау Хардекопф не помнила, чтобы она когда-нибудь в жизни так долго сидела молча. То, что тут происходило, лишило её дара речи. Она непрерывно переводила взгляд с мужа на зятя, с зятя на мужа и только диву давалась.
  Так, в мире и согласии, протекало это скромное семейное торжество. Когда кто-то упомянул о крошке Вальтере - так собирались назвать новорождённого, - все встали и на цыпочках пошли в ссоеднюю комнату. Малютка, накричавшись, крепко спал, уперев в щёчку крохотный кулачок. Фрау Хардекопф не могла не заметить, что он сегодня уже не такой... не такой страшный урод, как вчера, и даже обещает стать забавным мальчуганом.
  Без четверти десять, минута в минуту, семейство Хардекопф собралось уходить: мальчики, которым приходилось рано вставать, ложились всегда ровно в десять. Карл Брентен взял керосиновую лампу, проводил гостей до дверей подъезда, так как лестница плохо освещалась маленьким, мигавшим огоньком ночника. В последний раз пожелав доброй ночи, гости расстались с хозяином.
  Тут уж фрау Хардекопф дала волю своим чувствам.
 - Замечательно! Как ты, скажи мне, бога ради, добился этого?
  Хардекопф распрямил плечи.
 - Ну, чего уж там такого добился? - с ложной скромностью ответил он. А затем добавил, лукаво улыбаясь: - Я его здорово пристыдил. В конце концов в нём заговорила совесть, он на всё согласен.
 - Замечательно! - повторила она. И всё же недоверчиво добавила: - Будем надеяться, что это надолго. - И закончила с удовлетворением. - Начало, во всяком случае, положено.
 - У Фрица живот болит, - злорадствуя крикнул Отто.
 - Ну вот, ведь говорила я, - огорчённо запричитала мать, сразу впадая в свой обычный тон. - Никогда этот мальчишка меры не знает!
  К великой досаде Отто, Фрида отдала Фрицу свою долю ванильных пирожных.
 - Сильно болит? - спросила мать.
 - Да, здорово, - признался Фриц.
  Отто хихикал: так и надо этому Фрицу, пусть не дразнит резиновым молотком и не ест так бессовестно пирожные.
 - Выпьешь дома ложку рицинки - и всё пройдёт. Ну, не предупреждала я тебя? А ты - ничего, ничего, и ешь, и ешь - до тошноты.
 - ...Да, будем надеяться, это надолго, - вслух продолжала Паулина прерванные размышления. - Копить деньги хорошо. Это воспитывает. Кто копит, тот научается считать, научается думать и жить домовито, как полагается семьянину. Я рада за Фриду. Может, всё-таки жизнь у них наладится.
  Подходя к своей двери, Хардекопфы услышали грохот, доносившийся из квартиры соседей Виттенбринков. Мужской задыхающийся голос кричал: "Дрянь вонючая! Стерва! Вот погоди у меня! Я тебя изукрашу!". Вслед за тем раздался звук пощёчины, грохот падающих стульев, столов, звон летящей на пол посуды. Женщина истошно кричала, а потом притихла и только выла и причитала под сыпавшимися на неё ударами.
  Фрау Хардекопф хотя и полагала, что этой неряхе не мешало бы иногда всыпать, но Виттенбринк ведь изобьёт её до полусмерти.
 - Подлая скотина этот Виттенбринк!
  Когда Хардекопф запер входную двурь, Паулина, зажигая керосиновую лампу, сказала со злостью:
 - Этому животному я давно подсыпала бы крысиного яду в суп.
  Было поздно, и все тотчас улеглись спать. Грохот в соседней квартире прекратился. Раньше, чем улечься рядом с мужем, фрау Хардекопф на кухне три раза постучала в стену. За этой стеной находилась спальня Рюшер. Рюшер немедленно ответила такими же тремя ударами. Своим стуком фрау Хардекопф как бы говорила соседке Рюшер, которая, несомненно, слышала шум из квартиры Виттенбринков: "Не бойся, Рюшер, мы уже дома!".
  Спальни Хардекопфов и Виттенбринков были расположены рядом. Хотя эти старые дома строились ещё в ту пору, когда кирпич экономить не приходилось, до Хардекопфов достаточно отчётливо доносилась ночная супружеская жизнь соседей, в особенности, когда супруги, как первобытные богатыри, ворочались на своей кровати.
  Едва фрау Хардекопф улеглась, как послышались знакомые звуки: "Меня, наверное, обманывает слух, это же немыслимо, - подумала она. - Только что он тузил её почём зря, а сейчас...". Она прислушалась, потом подтолкнула мужа.
 - Иоганн, Иоганн, - зашептала она, - слышишь? Слышишь?
 - Чего там слушать?
 - Не слышишь разве, как эти двое милуются?
 - А тебе что, Паулина? Предоставь им это удовольствие.
 - Стало быть, ты слышишь?
 - А то как же! Знакомая музыка!
 - Стало быть, этакое бессовестное чудовище!


Часть вторая. "История одного ферейна"

Глава первая

1
  Спокойствие, уравновешенность, покладистый нрав старого Хардекопфа фрау Паулина приписывала благотворному влиянию сберегательного ферейна "Майский цветок", активным членом которого Иоганн состоял с самого его основания. Но о том, как возник этот ферейн и почему Иоганн стал его членом, она знала очень немного; а всё это весьма и весьма поучительно. Молодой крестьянин-француз, которому Хардекопф проткнул грудь штыком, сосед Хардекопфа по госпитальной койке, который всё шарил рукой, ища ампутированную ногу, и, главное, четыре коммунара, которых Хардекопф передал в руки версальцев и которых расстреляли тут же на просёлочной дороге под Венсенном, потом - собрание в Дюссельдорфе, где выступал Август Бебель, закон о социалистах и, наконец, сберегательный ферейн "Майский цветок" - всё это звено за звеном составило единую цепь...
  Уже через несколько дней после начала войны, в августе тысяча восемьсот семидесятого года раненный в бедро Иоганн Хардекопф, ефрейтор тридцать девятого пехотного полка, пятой дивизии, первого армейского корпуса, лежал в лазарете в Пирмазенсе. Ранен он был в первом же сражении, во время штурма лесистых холмов - так называемых Шпихернских высот.
  Лёжа в горячке на больничной койке, Хардекопф всё пытался вскочить, вскидывал вверх руки и снова с криком ужаса валился на подушки... У-р-р-а!.. У-р-р-а!.. Возвращайся здоровым, сынок. Вздуй французов как следует! У-р-р-а! Вот он! У-р-р-а!.. Вот он, красноштанный... Горящие тёмные глаза... большие, испуганные... Широко открытый рот... он что-то кричит... У-р-р-а! Ох!.. Француз ударил его штыком... Хардекопф рванул вверх ружьё и в страшной ярости всадил штык французу в грудь... Вместе с его тяжело оседавшим телом Хардекопф рухнул на землю и... стремительно, неудержимо полетел в чёрный бездонный провал.
  До него донёсся мягкий, приятный голос:
 - Ну, ну, ведь всё обошлось... Всё хорошо!
  Хардекопф облегчённо вздохнул.
 - А-а-а-а!.. - раздаётся пронзительный крик.
  Сестра убегает, Хардекопф со страшным усилием приподымается... Кто это кричал?.. Опять этот француз... Его глаза... Этот рот... Ох, бедро! Он протягивает вперёд руки, роняет их на одеяло и снова камнем летит в бездну...
  Когда Хардекопф приходил в себя, он смотрел на своего соседа по койке, которому гранатой оторвало ногу под Саарбрюккеном. Голова на тонкой длинной шее выступала из белых подушек. Лицо несчастного, исхудалое и жёлтое, как воск, всегда было обращено к выбеленному известью потолку. Он лежал на своей койке, застывший, без движенья; только левая рука его беспокойно ощупывала одеяло. Он не разговаривал, не отвечал на вопросы Хардекопфа и лишь время от времени мучительно стонал.
  Сладковатого запаха хлороформа Хардекопф уже почти не замечал, но к стонам, жалобам, вздохами никак не мог привыкнуть. Иногда боль утихала, и ему удавалось забыться в дремоте, но стоило кому-нибудь в палате вскрикнуть, и рана снова начинала болеть, снова всплывали обрывки воспоминаний, и покоя как не бывало.
 - Вы плохо спите? Почему? - вспросил его во время утреннего обхода врач.
  Хардекопф что-то забормотал о горящих глазах, о раскрытом рте, о штыке, который...
 - Ну да, он и всадил его в вас!
 - Нет, нет, - взволновался Хардекопф. - Это я ему проткнул грудь штыком...
 - Ну, вот видите! И он, конечно, отправился к праотцам, а?
 - Да, я его насмерть, - прошептал Хардекопф.
 - Вот и чудесно! - всокликнул врач. - Значит, вы можете спать спокойно.
  Хардекопф открыл было рот, но не произнёс ни слова. Испуганными глазами глядел он не отрываясь на белый халат врача; тот о чём-то тихо разговаривал с сестрой.
 - Да что вы всё ищете, чудак вы этакий? - произнёс тот же голос у койки соседа. - С этим пора вам, наконец, примириться - нога ваша тю-тю. На войне и не то бывает. Радуйтесь, что голова уцелела.
  Раненый, метнув быстрый взгляд на хирурга, который - он знал это - отпилил ему ногу, опять уставился, как загипнотизированный, в потолок.
  Доктор примирительно сказал:
 - Ну да, я понимаю, это нелегко. Но отечество вас не забудет. Мужайтесь! Всё будет хо...
  С противоположной койки раздался крик:
 - У-р-р-а!.. У-рра-а!..
 - Спокойней! - врач с досадой оглянулся на крикуна. Сосед Хардекопфа неподвижно смотрел в потолок. Его рука опять шарила по вмятине на одеяле.
 - Уррра!.. Урра-а-а-а!..
  Хардекопф сжался, всё тело его содрогнулось...
 - Нет, нет! - стонал он. Пот выступил у него на лбу. Он почувствовал тошноту. Неописуемый страх навалился на него...
 - Урра-а-а-а!.. Урра-а-а-а!
 - Глаза!.. - Хардекопф ясно увидел за деревом красноштанного. Сверкнул штык...
 - Сестра Клара, взгляните-ка, что с ним.

2
 - Тебе повезло, брат! - говорили Иоганну Хардекопфу, когда он выписался из лазарета. - Война окончена. Ещё только приятная прогулка в Париж, а оттуда - с победой домой.
  Да, похоже на то. Все французские армии были разбиты. Рассказывали, что Людовик Бонапарт, и в момент падения копируя своего великого дядю, воскликнул в Седане, так же как тот некогда в Лейпциге: "Bonaparte, Bonaparte, viens au secours de Napoleon!". Словно каждый Бонапарт может безнаказанно стать Наполеоном.
  Хардекопф нашёл свой батальон в брошенных жителями домах Вилль д'Авре, неподалёку от Сены. Париж ещё защищался. Из расположенного на высоком холме замка, где поместился штаб, открывался широкий, величественный вид на прекрасный город, на Тюильри и Лувр, на золотой купол Дома Инвалидов и ратушу.
 - Мы пошли сражаться против императора, а получилось, что император-то теперь у нас, а сражаемся мы против республики. Неохота мне воевать с республиканцами!
  Иоганн Хардекопф не раз вспоминал эти слова ефрейтора Дальмана. Французского императора захватили в плен, а война всё продолжалась. Дальман негодовал. Он, слывший лучшим солдатом дивизиона, одним из первых бросившийся на штурм Шпихернских высот и Седана, за что был награждён железным крестом, стал вдруг заметно тяготиться войной. И совсем не скрывал этого.
 - Ты выдишь, что наши боятся республики больше, чем империи? - сказал он Хардекопфу. - Ты заметил, как они спелись с французами, которые хозяйничают в Версале? Версальцы сидят у нас в тылу, а наш штаб это ничуть не тревожит. Напротив, наши даже вернули им военнопленных, чтобы у этих вояк не было недостатка в солдатах. Для них всех враг, настоящий, единственный враг, там! - И он показал на Париж. - Господа офицеры, что наши, что ихние, - все друг за друга горой. Чёрт меня возьми, но такая война мне совсем не по нутру.
  Чем дольше затягивалась осада Парижа, тем яснее становилось, что французские офицеры в Версале стали теперь союзниками немцев. Сюзниками в борьбе против Парижа. Рассказывали, что в городе анархия, чернь провозгласила Коммуну.
 - Вздор! - отвечал в таких случаях Дальман. - Разве чернь так борется? Будь там анархия, всё полетело бы кувырком. Парижане, наверное, посадили своих предателей-генералов за решётку или расстреляли, вот это так. Они провозгласили республику. Против нас борются теперь не только солдаты, против нас воюет народ.
  А послушать немецких офицеров, так в Париже осталась сплошь "ля канай". "Ля канай", мол, убивает генералов и священников. "Ля канай" грабит парижский банк. "Ля канай насилует девушек и бросает их в Сену... Часто в штаб приезжали из Версаля французские высшие военные чины. Караул, стоявший на часах у штаба, выстраивался и отдавал им честь, будто перед ним были немецкие генералы. Лихо щёлкали каблуки, руки взлетали к козырькам. Немецкие офицеры, знавшие французский язык, щеголяли своим произношением: "Oui, monsieur le colonel!", "Tout de suite, mon general...", "Comment va monsieur le colonel Picard? Enchante!.. Enchante!..".
  В самом деле, это уже не были враги. Куда девалась вся их ненависть? Хардекопф ничего не понимал. А Францу Дальману всё было понятно.
 - Война для этих господ, - говорил он, - нечто вроде спорта, игры. В этой игре выигрывают или проигрывают, и для них что выигрыш, что проигрыш одинаково почётны, понимаешь, почётны... А кто не хочет признавать ихние законы чести, тот для них подлинный враг, с тем уже борьба ведётся до полного уничтожения.
  Нет, Хардекопф всё ещё ничего не понимал.
 - Там, - с досадой закричал Дальман, - в Париже их общий враг. Смертельный враг. Народ. Народ, которому эта банда осточертела, который не хочет больше участвовать в их игре. Который восстал, понятно?
  Со временем Иоганн Хардекопф научился понимать. Им пришлось очистить Вилль д'Авре. На покинутые немцами квартиры пришли французы. Французы из Версаля. Блестящие офицеры со множеством орденов на мундирах и с золотыми нашивками на кепи. Их солдаты были загорелые, дюжие крестьянские парни, уроженцы юга. Штаб прусской дивизии перекочевал в маленькое местечко по другую сторону Парижа, в Фонтене. Франц Дальман говорил:
 - Париж окружён: с одной стороны стоим мы, с другой - версальцы. Вот посмотришь, скоро французы пойдут на штурм своей столицы.
  Хардекопф отказывался этому верить.
 - Французы против французов? Воевать против сосбственного народа, на глазах у врага?
 - Может быть, и нас заставят помогать им, - ответил Дальман.
  Дальман оказался пророком: как он предсказал, так и случилось. Битва за Париж началась. Версальцы пошли на штурм собственной столицы, которую защищали их же соотечественники. А германские штабные офицеры из форта Ножан с большим интересом наблюдали в бинокли за ходом сражения.

3
  Париж горел. Версальцы ворвались в город. Коммуна пала. Париж грозил превратиться в сплошное море огня.
 - Лучше Москва, чем Седан, - говорили коммунары.
  Ветер приносил с собой в Фонтене и в Ножан дым парижских пожарищ. Ещё слышны были редкие выстрелы, а иногда - огонь митральез. В штаб дивизии прискакал отряд версальцев. Хардекопфу, Дальману и остальным солдатам пришлось взять "на караул". Прусские офицеры отдали честь. Рукопожатия. Смех. Гордые, довольные лица. "Cette bataille est vraiment une action heroique, monsieur le colonel. Glorieux!".
  Спустя час прусские войска очистили позиции на Марне под Фонтене и отошли на десять километров. Версальцы готовились к штурму форта Венсенн - последнего форта коммунаров. Пруссаки, уступая им место, оставили форт Ножан.
  В эту ночь четыре бежавших коммунара были пойманы под Парижем и доставлены в штаб дивизии. Прусские офицеры поспешили в штаб, желая поглядеть на них. Спокойно смотрели пленники в надменные лица офицеров. Один из беглецов походил на буржуа; на нём были чёрные панталоны и узкий, застёгнутый на все пуговицы сюртук. Остальные - несомненно, рабочие; один, с тёмной окладистой бородой, был в куртке, другие - в одних рубашках, заправленных в солдатские брюки; мундиры они, наверное, побросали.
  Вечером Дальман получил приказ отвести пленных в Венсенн и передать их версальцам. Франц Дальман взял под козырёк и заявил, что он болен и неспособен пройти такое расстояние. Тогда сдать пленных было поручено ефрейтору Хардекопфу.
  Час спустя маленький отряд тронулся в путь. Впереди шагал голштинец Финдален, за ним следовали одни за другим все четыре коммунара. По левую сторону их шёл Конацкий, поляк, по правую - Хардекопф. Заключал шествие Петер Расмуссен, уроженец Данцига.
  Был май, стоял удушливый зной при полном безветрии. Нигде ни души. Население бежало. Кто не бежал от коммунаров, бежал от версальцев или пруссаков. Всякий раз, когда маленький отряд поднимался на гребень какого-нибудь холма, откуда был виден окутанный чёрными облаками дыма Париж, пленники, обычно молчаливые и безучастные, вдруг оживлялись. Они заговаривали друг с другом, показывали на город. Казалось, они радуются чему-то. Рабочий в серой куртке обратился к Хардекопфу, в котором он угадал начальника:
 - Camarade allemand!
  Хардекопф услышал много слов - слов, которые не понимал. Он опустил голову и не мешал пленному говорить. И что, в самом деле, было ему делать; он не мог даже приказать ему замолчать: ведь он не знал его языка. Пленный много раз повторял: "Camarade allemand..." - а когда глаза их встретились, Хардекопф с усилием произнёс:
 - Нет! - и ещё раз: - Нет.
  По натуре Хардекопф был человек молчаливый, пожалуй, даже робкий, но исполнительный и добросовестный. Он получил приказ, который его тяготил. Но долг есть долг. Дальман, тот уклонился. Он не желал вытягиваться в струнку перед этими расфуфыренными французскими офицерами. И он прав - не дело это для прусского ефрейтора. Во всяком случае, этих несчастных, надо думать, скоро отпустят. Ведь они у себя, во Франции, - и в плену у кого? - у своих же земляков. И война-то подходит к концу. Как это они вообще могли воевать, когда против них была своя же французская армия, а в тылу стояла армия победившего врага? Непонятно...
  Последняя прусская застава позади; маленький отряд шагает по безлюдной просёлочной дороге, среди голых полей с островками буйно разросшихся сорняков.
 - Camarade allemand!..
 - Нет! - отвечает Хардекопф, так и не разобрав, чего хочет француз.
 - Camarade allemand!..
 - Нет, нет, нет!
  О господи боже мой, неужели этому человеку не ясно, ведь Хардекопф ни слова не понимает из того, что он говорит. Хардекопф замечает, что товарищи как-то искоса и боязливо поглядывают на него. Он думает: "Что это с ними?".
  Они вышли на широкую боковую аллею. Венсенн, очевидно, уже недалеко. Пленные указывают на что-то впереди и перешёптываются. Хардекопф видит, что у домов, к которым они приближаются, стоят французские военные. С пленниками происходит удвительная перемена. Они ступают твёрже, расправив плечи, высоко подняв головы.
  На шоссе, перед отрядом французских кавалеристов, выстроена длинная шеренга людей в штатском. Это пленные: некоторые из них закованы в кандалы. Французский офицер, с хлыстом в руках, проходит вдоль шеренги. Те, на кого он указывает хлыстом, отходят к группе, стоящей в стороне, под развесистым буком. Её охраняет с десяток егерей. Опёршись на ружья, солдаты глазеют на пленников.
  Хардекопф слышит громкие вопли и смех, слышит крики на непонятном ему языке. Слышны возгласы "браво". Все заметили идущий отряд, все взгляды устремлены на приближающихся людей. Офицер поворачивается спиной к пленным и указывает на маленький отряд во главе с Хардекопфом. Офицеры смеются и перебрасываются словами, смысла котоырх Хардекопф не улавливает. Он приказывает своему отряду остановиться, подходит к офицеру, вытягивается во фронт. Хоть это и французы, но приказ есть приказ! Хардекопф рапортует, что ему поручено сдать четырёх коммунаров. Версалец, который, вероятно, ни слова не понял из сделанного по-немецки рапорта, лукаво улыбается и блаагосклонно хлопает Хардекопфа по плечу. "Allons!". Офицер указывает на группу под буком. Пенники Хардекопфа, всё с той же горделивой осанкой, молча идут на указанное место. Хардекопф провожает их глазами и видит, что почти все отобранные - штатские, среди них есть и женщины. Он ещё раз подходит к французскому офицеру и указывает, что приведённые им лица - штатские. Офицер дружески улыбается и кивает:
 - Да, мосье... Мерси, мосье...
  Хардекопф со своими солдатами уходит. Но он всё оглядывается. Что там происходит? Что будет с этой отобранной группой людей? Вдруг он видит, что пленных, стоящих под буком, ведут на противоположную сторону шоссе. Солдаты берут ружья наперевес. Хардекопф останавливается посреди дороги и в ужасе глядит на то, что там делается. Товарищи тоже стоят и смотрят.
 - Как же так! - вскрикивает Хардекопф. Он узнаёт среди тех, кого ружьями согнали в кучу, бородатого рабочего в серой куртке.
  Гремит залп. И ещё один. И вот уже пленных не видно. Одного из упавших возле рва офицер, командовавший расстрелом, ногой столкнул вниз.
 - Боже мой! - снова стонет Хардекопф. Он вдруг густо краснеет; ему кажется, что он чувствует руку офицера на своём плече.
 - Надо было дать им удрать, - тихо сказал поляк Конацкий. Хардекопф молчит. Он не имеет права слушать такие речи.
 - Вот скоты, - выругался Петер Расмуссен, - от нас улепётывали, как зайцы, а своих же земляков... Проклятые собаки!
  Это Хардекопфу ещё того меньше полагается слушать: тут уж пахнет мятежом. Но он молчит.
 - Трое из них были рабочие, - опять начинает Конацкий. - Бородатый - литейщик.
 - Литейщик? - Хардекопф рывком поворачивается к Конацкому. - Откуда ты знаешь?
 - Да ведь он рассказывал, господин ефрейтор.
 - Так, так, а что он ещё говорил? - спрашивает Хардекопф.
 - Надо было позволить ему бежать, господин ефрейтор. Он знал, что его ждёт. Он рассказывал, что версальцы уже тысячи людей расстреляли. У него жена и трое детей...
 - Литейщик, говоришь? - переспрашивает Хардекопф.
 - Ну да, так он сказал.
  Хардекопф отрапортовал начальству, что приказ выполнен. Он стоял перед просторным сараем, где помещалась рота, и не решался войти. Конечно, Конацкий и Расмуссен рассказали уже обо всём. Хардекопф боялся встретиться глазами с Дальманом. Только теперь он понял, почему Дальман уклонился от выполнения приказа. Болтун этот Дальман, трус. Вместо того чтобы самому... чистейший подвох. Знака не подал, слова не сказал, чтобы предупредить... Хардекопф снял каску. Прохладный вечерний воздух освежил его разгорячённую голову. "Литейщика... В чём моя вина? Это было невозможно. Ведь я солдат... Что я мог сделать?.. Почему Дальман сам не пошёл и не дал им убежать... Почему?.. Литейщик... Боже мой, точно своими руками... Они сделали из меня палача...".
  Хардекопф бесшумно обогнул сарай и вышел на дорогу.
  Вечер был тихий и звёздный. За холмами горел великий город, там громили и убивали. А здесь ничто не нарушало ночного покоя. Полная луна стояла над верхушками деревьев, как столетия тому назад. Но Хардекопфа она не радовала. Холодное светило казалось ему сегодня особенно бледным, мертвенно-бледным, оно смотрело на него с льявольской усмешкой, гримасничало... А звёзды? Печально глядели они на землю со спокойного тёмного неба. В шелесте листьев ему чудились вздохи и стоны. Вечерняя тишина напоминала тишину кладбища, тишину смерти. Хардекопф в смятенье быстро шёл по дороге, туда, где должен был находиться этот проклятый Венсенн, туда, где несколько часов тому назад так подло убивали людей...
 - Стой! Пароль! - Часовой из отделения, которым командовал Хардекопф, с ружьём наперевес, вырос перед ним. Иоганн махнул рукой, повернулся и так же поспешно пошёл назад...
  Поздно вечером Хардекопф, думая, что товарищи уже спят, стараясь не шуметь, вошёл в сарай. Он переступил порог и испуганно остановился. Солдаты сидели вокруг длинного стола, и все, как по команде, уставились на него. Он опустил голову и прошёл мимо к своему месту. Никто не произнёс ни слова. Хардекопф чувстввоал на себе каждый взгляд. Он повесил каску на гвоздь и снял мундир. Шея у него взмокла от пота. Почему никто не говорит ни слова?.. Почему они не кричат ему: "Убийца!"? Почему не бросаются на него с кулаками?.. Хардекопф стянул с себя сапоги и украдкой взглянул на молчавших товарищей.
  Вот наконец чей-то голос. Голос Дальмана. В нём и обвинение, и презрение, и издёвка.
 - Ну что, Иоганн, отвёл пенных на расстрел?
  Хардекопф вскинул голову.
  За столом поднялся невообразимый шум.
 - Подлость!..
 - Это свинство с твоей стороны, Франц!..
 - Он тут ни при чём!
 - Разве он виноват? Виноваты те...
 - Разве так поступают товарищи? Подлость! Безобразие!
  Только много позднее Хардекопф понял, что всё это относилось не к нему, а к Дальману. Он кинулся полураздетый на свой мешок с соломой и заткнул уши.

4
  Демобилизованный ефрейтор Иоганн Хардекопф, снявший с себя по окончании войны солдатский мундир, сохранил лишь внешнее сходство с тем Иоганном, который всего лишь год назад, надев этот мундир, под лихие военные марши проходил по ликующим городам и вышел на ту сторону Рейна. Он вернулся в Бохум, к матери - отец его, шахтёр, был во время войны смертельно ранен при катастрофе в шахтах. Молчаливый, ещё более задумчивый, чем раньше, Иоганн взялся за прежнюю работу. Когда товрарищи просиили его рассказать о войне, он отвечал односложно, уклончиво. На первых порах мать, радуясь тому, что сын вернулся цел и невредим, допытывалась у него:
 - Ну, что ты там видел?
  Пока однажды он не сказал ей:
 - Мама, не спрашивай меня ни о чём. Все люди - скоты!
  И она никогда больше ни о чём не спрашивала.
  Но, хотя никто не напоминал Иоганну Хардекопфу о "том", он никак не мог забыть ни молодого французского крестьянина, ни четырёх коммунаров, которых расстреляли у него на глазах на шоссейной дороге под Венсенном. Объяснение этому он нашёл только одно, и оно служило ему как бы оправданием: "Люди, - говорил он, - скоты".
  Как-то раз Хардекопф прочёл в газете, ходившей по рукам в литейном цехе, что в Дюссельдорфе в воскресенье выступит с речью Август Бебель. В газетной заметке говорилось, что Август Бебель только недавно вышел на свободу. Он был приговорён к заключению в крепости за смелую защиту парижских коммунаров. Иоганн Хардекопф не впервые слышал об Августе Бебеле, но не знал, что Бебель защищал коммунаров. Он думал: "Разве и Бебель был тогда в Париже? Дрался он, что ли, на стороне коммунаров? Или, может быть, тоже служил в армии, но перешёл на сторону Коммуны?". Хардекопф не хотел расспрашивать об этом никого из товарищей - много ли надо, чтобы прослыть социал-демократом, а с социал-демократами у администрации разговор короток: расчёт - и на улицу. В воскресенье он надел свой парадный костюм и поехал в Дюссельдорф.
  Окидывая взглядом огромный, битком набитый зал, где происходило собрание, молодой Хардкопф спрашивал себя: неужели всех привело сюда то же, что и его? Быть может, так же как он, все эти люди стояли в мундирах прусских солдат под Парижем и были свидетелями жестокой борьбы за великий город. Когда Хардекопф оглядывался вокруг, ему казалось, что все собравшиеся в зале - литейщики, такие же литейщики, как тот француз, как он сам... На сцене, неподалёку от стола председателя, сидели двое полицейских, но никто не обращал внимания на этих блюстителей порядка, никто, казалось, их не боялся, хоть это и было социал-демократическое собрание.
  Августа Бебеля молодой Хардекопф представлял себе совсем другим: вместо высокого внушительного мужчины, какого он ожидал увидеть, на трибуне стоял бледный, болезненного вида человек с остроконечной бородкой и тёмными волосами. Он не ругался, не кричал, не угрожал, как того ждал Хардекопф, а, наоборот, говорил твёрдо, спокойно и решительно. О Бисмарке, Луи Бонапарте, Галифе и Тьере, о решениях генерального совета и о той общей ненависти буржуазии к рабочему классу, для которых не существует национальных границ. Вдруг Хардекопф задрожал, такое волнение охватило его, - оратор заговорил о том, как неистовствовали версальцы, эти банды белой военщины, с каким бешенством они обрушились на народ Парижа. Он говорил о событиях ещё более ужасных, чем те, свидетелями которых был Хардекопф. Не один пленный, и не четыре, а тысячи и десятки тысяч были подло убиты из-за угла, десятки тысяч сосланы на каторгу. Но когда Иоганн услышал гневные слова Августа Бебеля: "В борьбе против коммунаров не раз были злонамеренно использованы германские солдаты", - его бросило в жар.
  Он со страхом смотрел на оратора, каждую минуту ожидая услышать своё имя; вот - казалось ему - Август Бебель на весь зал крикнет, что и он, Хардекопф, бывший ефрейтор, передал в руки белых офицеров четырёх безоружных коммунаров.
  Хардекопф не мог унять бешено колотившееся сердце, голову сжимала тупая, невыносимая боль. "И зачем только я приехал сюда? Ну, зачем?".
  Гром аплодисментов вывел его из мучительного оцепенения. Он опять взглянул на трибуну, на оратора, опять услышал его сильный голос:
 - Но виновны не солдаты, которых привычка к рабскому подчинению и страх перед военно-полевым судом вынудили взяться за работу палачей, - нет, солдаты не могут нести ответственность за преступление правящих классов по ту и по эту стороны Рейна. Прямые виновники - это офицеры, сынки богатых помещиков и промышленных тузов.
  Шум и смятение. Все вскакивают, слышны крики, угрозы... Когда Хардекопф поднялся, он увидел, что один из полицейских стоит возле трибуны и что-то говорит оратору.
 - Что случилось? - спросил Хардекопф со стеснённым сердцем. - Что там такое?
 - Полиция распустила собрание!
 - Но почему же?
 - Почему? Потому что они не хотят слышать правды.
  Кругом раздавались крики:
 - Продолжайте! Продолжайте!
  И Хардекопф тоже кричал:
 - Продолжайте! Продолжайте! - Кричал восторженно, настойчиво.
  О, теперь он мог бы часами слушать Августа Бебеля, целые дни он слушал бы его.
 - Продолжайте! Продолжайте!
  Хардекопфа оттеснили к дверям. Он спрашивал у всех, что надо сделать, чтобы стать членом социал-демократической партии. Куда обратиться? Но ответа на свои вопросы не получил.
  На улице выгнанных из зала людей встретила конная полиция. Верховые безжалостно врезались в толпу, размахивали обнажёнными шашками и орали: "Разойдись!.. Разойдись!..".

5
  Пробуждённый Августом Бебелем интерес к политике, да и самая поездка в Дюссельдорф, мимо доменных печей, шазт и заводов, в незнакомый город, вызвали у Иоганна Хардекопфа желание повидать свет, не оставаться до конца дней своих в сером и мрачном Бохуме.
  Молодой социал-демократ Иоганн Хардекопф отправился странствовать, побывал на Рейне, в Вестфалии и добрался до Северной Германии. Работу он находил легко: после победоносной войны повсюду, в промышленности и торговле, начался подъём. Хардекопф несколько лет работал в Дюссельдорфе, Кельне, Билефельде, Брауншвейге и Ганновере. В Ганновере, в этом старом вельфском городе, его застал закон о социалистах, которых с первых же дней стал проводиться в жизнь с истинно прусской жестокостью. Многие из друзей, которых приобрёл и научился ценить Хардекопф, вынуждены были покинуть насиженные места, а иные, простившись с континентом, целыми семьями эмигрировали в Америку. Хотя самому Хардекопфу не приходилось пока страдать от преследований полиции, он тоже подумывал: не уехать ли в Америку? Очень уж соблазнительно было то, что рассказывали о сказочном Новом Свете. Кое-какие сбережения у него имелись. На проезд в трюме хватило бы.
  Был чудесный воскресный день августа тысяча восемьсот семьдесят девятого года, когда Хардекопф приехал в Гамбург. С первого же мгновения жизнь в этом вольном ганзейском городе показалась ему не только на редкость привлекательной, но и много свободней и беспечней, чем в любом из городов, где он побывал. Оставив свой незамысловатый багаж в заезжем доме у Ганноверского вокзала, Хардекопф пошёл бродить по портовым улицам и переулкам, он разглядывал дома и людей, каналы и портовые сооружения, огромные склады и бесчисленные суда, стоявшие в гавани: внушительные колёсные пароходы и огромные, четырёх- и пятимачтовые парусники. Как Завороженный, глядел он на моряков. В холщовых куртках и высоких блестящих от ворвани кожаных или резиновых сапогах, с короткой трубкой во рту, они размашистым, тяжёлым шагом неторопливо, враскачку шли по узким улочкам. На лавочках у ворот маленьких, покосившихся островерхих домов сидели с вязаньем женщины в широких пёстрых юбках, а подле них курили трубки мужчины. Из матросского кабачка доносились звуки гармоники. Хардекопф стоял у входа и слушал, но войти не решался. По-воскресному тихо было на этих тесных улицах; городской шум не доносился сюда, лишь изредка в гавани ревел пароходный гудок. Хардекопф проходил мимо старинных торговых домов, и, хотя по случаю праздника всё было наглухо закрыто, в воздухе носились всевозможные запахи: то вдруг запахнет перцем и пряностями, то рыбой, то кожами.
  Он без устали бродил по этому старому портовому городу, дивясь на его обитателей - портовых рабочих, моряков, рыбаков, приказчиков, служанок, возчиков, разодетых по-воскресному. Идя всё дальше и дальше, к центру, мимо огромных церквей, колокольни которых придавали городу особое своеобразие, он неожиданно очутился у озера, лежавшего в самом центре города. Вокруг озера, обрамлённого зелёными аллеями и скверами, высились дома, по зеркальной водной глади плавали маленькие светлые пароходики, множество парусных и вёсельных лодок. Тут уж Хардекопф решил, что он и впрямь попал в сказочное царство... Он приехал сюда из тёмного, закопчённого Бохума, где тысячи людей всю жизнь с утра до ночи работают под землёй и только по воскресеньям видят солнце и небо. И вдруг перед ним город, который, как ему показалось в этот первый день, весь сияет чистотой и лучится светом, словно сложенная из кубиков гигантская игрушка. А он ещё хотел в Америку ехать! Вот бы где ему родиться, вот бы где жить и работать! Хардекопф снял шляпу и, держа её в руках, опёрся о парапет Альстердама. Он смотрел вдаль, на Юнгфернштиг, на эту набережную, о которой он так много слышал, потом перевёл взор на большой мост в конце озера, напротив Юнгфернштига. Оттуда двигалась огромная толпа. Кто эти люди? Что им надо? Хардекопф пошёл навстречу процессии. Приблизившись, он услыхал звуки духового оркестра. Траурная мелодия - значит, хоронят кого-то. Процессии не видно было конца; за гробом шло не менее десяти тысяч человек, большей частью мужчины.
  Солнце сияло на безоблачном небе, всё цвело и зеленело вокруг. ТаМ, внизу, в порту, люди сидели возле своих домов, болтали и курили, а здесь, в центре города, двигалась бесконечная траурная процессия. Наверное, какой-нибудь сенатор или вообще известный в городе богач.
  Хардекопф спросил у прохожего, стоявшего рядом с ним на краю тротуара: кого хоронят? И кто эти люди, которые идут за гробом?
 - Социал-демократы, - ответил тот, сильно упирая на "о".
  Хардекопф взглянул на прохожего с недоумением. Этот человек, конечно, подшутил над ним. Против социал-демократов издан "исключительный закон", сотни людей во всех германских городах арестованы, тысячи сосланы. Ни одна социал-демократическая газета не выходит, малейшее проявление сочувствия к социал-демократам именуется государственной изменой, а тут его уверяют, что эти марширующие среди бела дня тысячи людей - социал-демократы. Быть того не может! Хардекопф нисколько не сомневался в том, что над ним просто подшутили.
  Но вот он увидел знамя. Стоящий рядом человек обнажил голову. Хардекопф поспешно сорвал с головы шляпу. В самом деле, красное знамя, из пурпурного бархата! Хардекопф не мог прийти в себя от изумления. Возможно ли? Неужели?
  Он прошёл ещё несколько шагов и обратился снова к какому-то прохожему, тоже обнажившему голову перед знаменем.
 - Простите, пожалуйста, но я приезжий, только сегодня прибыл, не скажете ли вы мне: кто умер?
 - Август Гейб, - отвечал прохожий.
  Хардекопф никогда не слышал этого имени. Не сенатор ли? Но сенатора социал-демократы не станут провожать.
 - Не можете ли вы мне сказать, кем он был, этот Август Гейб? Я не знаю такого. Буду вам очень признателен, если вы...
  Незнакомец обернулся к нему и сказал:
 - Это один из известнейших в Гамбурге социал-демократов.
  Хардекопф кивнул на процессию.
 - А... А это всё - социал-демократы?
 - Ну конечно, а кто же ещё!
 - Я тоже социал-демократ, - громко воскликнул Иоганн Хардекопф. - Я из Бохума, из Рурской области, а мне можно с ними?
  И он присоединился к шествию.
  Это была, казалось Хардекопфу, не траурная процессия, а боевая демонстрация протеста против подлых преследований, свидетелем которых он был в других городах. О, он давно уже решил, что ни в какую Америку не поедет, а поселится в этом - и только в этом - городе.
  Иоганн Хардекопф нашёл себе работу на верфях Штюлькена. Год спустя и в Гамбурге, как и следовало ожидать, было введено чрезвычайное положение, и социал-демократическая партия была запрещена. Но сразу же, точно грибы после дождя, выросли всякого рода ферейны, союзы и общества. Это была форма самозащиты рабочих, которые после запрещения их партии стремились сохранить связь между собой. Возникали ферейны увеселительные, сберегательные, певческие, театральные, ферейны для самообразования, ферейны любителей ската и кеглей, общества содействия курильщикам трубок и общества по изучению солнечного затмения. Большинство этих организаций носило имена, ясно отражавшие убеждения их основателей и членов. Например: певческий ферейн - "Единодушие"; клуб любителей кеглей - "Tabula rasa"; ферейн для самообразования - "В знании - сила"; ферейн любителей шахмат - "Мат королю". Сберегательный ферейн, одним из основателей которого был Иоганн Хардекопф, назвали "Майский цветок", в знак того, что старый социал-демократический дух и в этом новом обличии должен зеленеть и цвести, как месяц май.

6
  По воскресеньям Хардекопф обычно отправлялся вечером в "Вильгельмсхалле", ресторан с садом, где можно было посидеть, выпить дортмундского пива, послушать хороший оркестр. В одно из воскресений Хардекопф увидел у входа в сад тоненькую шуструю девушку; она, казалось, искала кого-то в саду. Хардекопф, желая выручить её, сказал:
 - Простите, фройляйн, вас кто-нибудь ждёт в ресторане? Я как раз иду туда и... мог бы передать...
  Она подняла на него глаза.
 - В ресторане? Нет, моя подруга, понимаете... мы уговорились встретиться здесь, а она не пришла, но... Может быть, вы проводите меня? Одной мне неудобно...
  Иоганн Хардекопф - ему уже было за тридцать - густо покраснел. Он смущённо смотрел на девушку. Из под маленькой, плоской, украшенной искусственными цветами шляпки на него простодушно глядели светло-серые глаза.
 - Вас... С удовольствием провожу, - пробормотал он.
 - Большое вам спасибо, - ответила она.
  Хардекопф бросился к кассе и купил два билета. Она протянула ему деньги.
 - Что вы, что вы, - запротестовал он горячо.
 - Непременно, сударь, непременно возьмите, - настойчиво требовала она.
  Он отказывался. Они заспорили. Тогда Хардекопф вдруг сорвался с места и ринулся в сад. Она догнала его и засеменила рядом. Так шли они между рядами столиков. Хардекопф, верно, налетел бы прямо на раковину оркестра, если бы девушка не остановила его, указав на свободный столик. Хардекопф беспрекословно последовал за ней. И вот они сидят друг против друга. Она повторила, улыбаясь:
 - Большое, большое вам спасибо!
  Хардекопф упорно смотрел на музыкантов, игравших какой-то бойкий военный марш, и только время от времени искоса бросал взгляд на свою соседку. Но когда она повернулась к оркестру, он решился получше рассмотреть её. Она была мила. Очень живое, приятное лицо. Всё на ней блистало чистотой. Простая батистовая блузка в голубой горошек, с высоким кружевным воротничком, туго обтягивала маленькую грудь и очень тонкую талию. Она, видимо, почувствовала на себе его взгляд и быстро обернулась. Хардекопф опять впился глазами в оркестр.
 - Вы, верно, очень любите музыку? - спросила она. Впервые взгляды их встретились, и они долго не отводили глаз друг от друга.
 - Очень, - ответил он.
 - Я тоже, - сказала она. - Удивительное совпадение!
  Хардекопф растерянно посмотрел на неё. Смущённо крутил он свой белокурый ус, не зная вдруг, куда девать глаза. Он усиленно размышлял над её словами: "Удивительное совпадение"...
  Хардекопф заказал пиво. Когда они подняли кружки, девушка сказала:
 - Меня зовут Паулина.
  Хардекопф ответил:
 - Меня - Иоганн.
  Она с удовольствием отхлебнула из своей кружки и, утирая рот тыльной стороной руки, сказала:
 - Клянусь, такого вкусного пива никогда ещё не пила.
  Иоганн заказал ещё по кружке.
  На эстраду вынесли большую цифру семь.
 - Что теперь? - живо спросила Паулина.
  Иоганн стал листать программу, лежавшую на столике.
 - Номер семь... Вот... Опять военный марш "Лёгкая кавалерия" композитора Зуппе.
 - Какого композитора? - переспросила Паулина.
 - Зуппе. Так здесь написано.
 - Зуппе? Странная фамилия, вы не находите?
  Они рассмеялись и снова отпили по доброму глотку.
 - Хорошо здесь, - сказала Паулина, окидывая взглядом сад, освещённый разноцветными фонариками и любуясь летним густо-синим звёздным небом.
 - А этот Зуппе варит неплохую музыку, верно?
  Само собой, они опять дружно рассмеялись, опять чокнулись и выпили.
 - Ещё по кружке пива? - предложил Иоганн.
 - У меня уже голова кружится, - воскликнула, смеясь, Паулина.
 - Ну, что вы, - сказал Иоганн, у которого давно уже "закружилась голова".
 - Надеюсь, вы проводите меня домой, да?

7
  Вскоре Хардекопф ввёл Паулину в "Майский цветок", и ферейн пришёлся ей как нельзя более по душе. Тот, кто вступал в ферейн, становился частицей какого-то целого, приобретал знакомых и друзей, не был более одинок. Трудолюбие, скромность, бережливость и уравновешенность - всеми этими прекрасными свойствами Иоганн, по мнению Паулины, обязан был ферейну. Ревностнее, чем большинство новичков, принялась она откладывать деньги. Свои маленькие сбережения она доверчиво относила главному казначею "Майского цветка". Каждый пфенниг, котоырй она могла сэкономить или выманить у Иоганна, перекочёвывал в несгораемую кассу ферейна.
  Осенью они поженились. Отец Паулины, долговязый, сухопарый рыбак, приехал из Бюзума познакомиться с зятем и поздравить молодую чету. Он выложил на свадебный стол пять двадцатимарковых золотых монет. Рыбу, которую он привёз с собой, Паулина раздала соседям. Молодые супруги сняли во дворе многонаселённого дома на Штейнштрассе маленькую квартирку и в день свадьбы торжественно справили и новоселье. Гостями на свадьбе были отец Паулины, кое-кто из соседей и члены "Майского цветка".
  Тихо и размеренно потекла жизнь. Иоганн Хардекопф работал уже не у Штюлькена, а на верфях "Блом и Фосс". Первого ребёнка, девочку, родившуюся через год после их женитьбы, - что, по мнению фрау Паулины, было обязательным для порядочных людей, - назвали Фридой, в память умершей незадолго до того матери Хардекопфа. В следующем году родился мальчик, названный Эмилем, за ним последовали Людвиг и Отто, и, наконец, летом тысяча восемьсот девяносто третьего года родился младший сын, белокурый Фриц.
  Жизнь Паулины Хардекопф протекала в семье и в сберегательном ферейне; жизнь её мужа - на верфях, в семье и в том же ферейне.
  Когда закон о социалистах был отменён и социал-демократическое движение вновь стало легальным, когда снова начали выходить партийные газеты и созываться предвыборные собрания, когда социал-демократы перстали быть в глазах закона преступниками, ферейны специального назначения, в их числе и "Майский цветок", можно было бы и распустить.
  Немец охотно организует и очень неохотно разрушает свои творения. Основатели ферейна, строго придерживаясь указаний социал-демократической партии, создали легальный ферейн "Майский цветок". Правление было, так сказать, на короткой ноге с полицией. "Майский цветок" был занесён в официальный список ферейнов, был, таким образом, "зарегистрированным обществом" с собственным уставом, первый пункт которого гласил: "Ферейн "Майский цветок" ставит себе целью частые встречи его членов и насаждение бережливости, свойственной нашему народу". Правление ферейна, ежегодно избиравшееся общим собранием, было официально признанным "юридическим лицом", а члены ферейна, которые за десять лет политических преследований социалистов очень сблизились, действительно отводили душу на вечерах, гуляниях и экскурсиях, устраиваемых ферейном.
  Было решено его сохранить. Политическая жизнь в нём, правда, всё более оскудевала, всё сводилось теперь к устройству всевозможных развлечений и насаждению бережливости.
  Некоторые члены ферейна вскоре и вовсе отошли от политической работы в профессионалных союзах и в партии; ферейн поглщал почти весь их досуг. Хотя всем членам ферейна вменялось в обязанность состоять в социал-демократической партии, однако со временем на это условие стали смотреть сквозь пальцы. И "Майский цветок" зажил самостоятельной жизнью.

Глава вторая

1
  Карл Брентен познакомился со сберегательным ферейном "Майский цветок" уже в ту пору, когда политика окончательно выветрилась оттуда и на первый план выступили развлечения и увеселения. Войдя в ферейн в мае тысяча девятьсот первого года, Карл Брентен очень скоро стал одним из его ревностных членов; но время от времени, когда на него, по выражению фрау Хардекопф, "стих находил", он брался за старое и кутил ночи напролёт в обществе весёлых собутыльников. Тем не менее именно Брентену ферейн обязан был происшедшими там переменами.
  После короткой размолвки Карл помирился со всеми родными, кроме сестры Мими и брата Матиаса. Сестра Софи и муж её Густав Штюрк, - с недавнего времени тоже социал-демократ, - владевший маленькой столярной мастерской на Рабуазах, вступили в сберегательный ферейн. Вслед за ними и другая сестра Карла, Лизбет, со своей старшей дочерью Алисой, жизнерадостным существом, настоящей Брентен, тоже стали членами "Майского цветка". Отец Алисы, Феликс, бывший товарищ Брентена по кутежам, сидел в тюрьме; он растратил деньги своего патрона и пустился во все тяжкие. Вскоре после памятного кутежа Карл порвал с Феликсом Штримелем: как Брентен и ожидал, ему пришлось одному уплатить за разбитое зеркало - хорошо ещё, что в рассрочку на десять месяцев. Такой низости он простить не мог.
  В ферейне "Майский цветок" Брентен познакомился с портным Паулем Папке, костюмером Гамбургского городского театра. Папке был почти на десять лет старше Брентена. Высокий, статный холостяк с самоуверенными манерами, с мефистофельской бородкой, весьма импонировал Брентену. Знакомство началось с совместного обхода всех кабаков на Репербан и перешло в дружбу, когда обоих выбрали в правление ферейна.
  Пауль Папке был невероятный бахвал: каждое его слово, каждый жест были рассчитаны на то, чтобы выпятить себя, пустить пыль в глаза. Он проявлял необычайную осведомлённость во всех вопросах, всегда всё знал лучше всех. Мужчин он настойчиво предостерегал от двух опасностей: политики и женщин. А с женщинами разыгрывал джентльмена и был вежлив до приторности. О людях он судил не по речам и делах их, а по форме и строению рук и ушей.
 - Посмотри-ка вон на того гсоподина, у него очень интеллигентные руки, - нередко говорил он. И это должно было означать, что обладатель этих рук интеллигентный человек. Или, указывая на какую-нибудь женщину, замечал:
 - У неё ушки поразительной формы, очень породистые.
  Правда, для Папке она оставалась исчадием ада, как всякая женщина, но всё-таки представляла собой сильную личность. Об этом говорили Папке её уши. А природа не лжёт.
  Папке был и шутником. Случалось, что он в самом мирно настроенном обществе вдруг вскрикнет:
 - Ты собака в моих глазах!
  Когда присутствующие с удвилением оглядывались, они убеждались, что Папке и в самом деле имеет в виду собаку, которая, ничего не подозревая, идёт рядом с хозяином. Иной раз Папке, закатывая глаза, скрипучим голосом начинал вдруг томно напевать: "Как холодная товя рубашечка, дозволь ты мне согреть её...".
  Вскоре после отмены закона о социалистах Папке, в ту пору рабочий-портной, стал членом социал-демократической партии; но, поступив в Гамбургский городской театр, он отстранился от всякой политической работы и, вероятно, охотно бы вышел из партии, если бы не "Майский цветок", где он мог себя показать и где, как он выражался, нашёл "девственное" поле деятельности.
  Пауль Папке и Карл Брентен придали ферейну совершенно иной облик. Новые члены правления поставили во главу угла развлечения: они следовали одно за друигм; в ферейне повеяло новым духом - жаждой удовольствий; о "сбережениях" почти забыли, и на первом плане была не политика, а погоня за развлечениями. Члены ферейна, почти триста человек, будто только того и ждали. Они с восторгом встретили и подхватили на лету новое веяние.
  Годы промышленного подъёма в Германии ознаменовались и некоторым улучшением материальных условий верхушки рабочего класса. После отмены закона о социалистах число рабочих организаций и социал-демократических избирателей непрерывно росло. Немало было социал-демократов, которые уже высчитывали по пальцам, сколько осталось ждать до того часа, когда откроются врата "государства будущего". Беспечная уверенность в близкой победе вызывала необыкновенный подъём жизненных сил. Все жаждали удовльствий, все хотели насладиться жизнью. В ферейне "Майский цветок" с каким-то даже неистовством устраивали праздник за праздником.
  Маскарадные и костюмированные балы, пасхальные загородные поездки, соревнования в том, кто больше съест ветчины, экскурсии в троицын день, в июне-июле летние праздники, в осенние месяцы танцевальные вечера, в конце года рождественские балы и вечера торжественной выплаты сбережений. "Майский цветок" достиг небывалого расцвета.
  Организаторами всех этих развлечений были Пауль Папке и Карл Брентен, гордые собой и превозносимые всеми. Папке - в качестве председателя ферейна, а Брентен - в качестве распорядителя; Иоганн Хардекопф - "сама честность", как его называли, - был главным казначеем ферейна и управлял всем его имуществом.

2
  А жизнь шла своим чередом. Для мелкого люда это была серая, будничная жизнь; дни походили один на другой, как волны Эльбы. Зимой восточный ветер, с колючим снегом и дождём, не раз хлестал в лицо старого Хардекопфа и его сыновей, когда они ранним утром, ещё в предрассветной мгле, покидали дом и тяжёлым, гулким шагом шли по улицам, спускаясь в гавань. Весною за ними ползли липкие, как паутина, туманы. Приятнее всего бывали летние дни; сияющими утрами Хардекопфы переправлялись через реку, с первого же часа работали на верфях не зажигая огня, и даже возвращались домой засветло.
  Так шли дни, месяцы, годы; разнообразие вносили лишь вечеринки в ферейне, политические события, изредка - выборы, а иногда и несчастные случаи. Когда угольщик Виттенбринк свалился в пьяном виде с лестницы и сломал ногу, жизнь всего квартала на несколько дней вышла, что называется, из колеи. Женщины останавливали друг друга, судачили, покачивали головой, ругали мужчин за страсть к пьянству, распространяли слухи один чудовищнее другого: кто-то утверждал, что Виттенбринку ампутировали ногу, другие сообщали о его скоропостижной кончине. Возбуждение, казалось бы уже утихшее, разгорелось вновь, когда в один прекрасный день во дворе появился угольщик, пьяный в лоск, но совершенно здоровый.
  Не меньшее возбуждение охватило всех соседей, когда вдова Роде, несносная ханжа, которую все дружно ненавидели, так избила своего шестилетнего сынишку, что того пришлось отправить в больницу, и шуцман составил протокол о подвигах набожной баптистки. Почти все обитатели двора сбежались на место происшествия, осыпая бранью и попрёками эту бессердечную святошу, и требовали, чтобы шуцман обязательно внёс в протокол показания соседей. Вдова Роде, скорив презрительную и насмешливую мину, беспрестанно повторяла:
 - Всё это красные! Социал-демократы! Они наговаривают на меня из мести, и только!
  На следующий день во дворе появилось трое полицейских; они увели с собой чахоточного портного Готфрида Перма. Он будто бы плюнул в лицо Роде и даже чем-то угрожал ей. Когда его вели по двору, Роде пела у открытого окна:
 - Господи Иисусе, ты мой избавитель, ты мой спаситель!
  Такие происшествия немного встряхивали однотонно-серую, будничную жизнь. И когда у Рюшер хлынула горлом кровь, это тоже было очередным событием.
  День фрау Хардекопф был так размерен в своём течении, что каждое утро она просыпалась как раз в ту минуту, когда соседка Рюшер бесшумно запирала дверь своей квартиры и, тяжело шаркая туфлями, спускалась по лестнице. Значит, без четверти пять, и фрау Хардекопф может ещё вздремнуть. А Рюшер до ухода из дому ещё успевала сварить ячменный кофе и приготовить бутерброды, чтобы у мальчиков, когда они проснутся, всё было готово. Ровно в пять, и в будни и в воскресенье, Рюшер входила в булочную Бертольда на Баркхофе, забирала корзину с тёплыми ароматными розанчиками и бегом отправлялась на Лилиенштрассе, затем на Розенштрассе, где из дома в дом, с этажа на этаж разносила булочки, опуская их в белые мешочки, подвешенные на дверях. Затем мчалась в Кредитный банк. Когда, окончив утренние дела, Рюшер возвращалась домой, мальчики были уже в школе; она быстро убирала квартиру и отправлялась на стирку к людям. Стирала поденно, за полторы марки в день и харчи. Почти все "места" она получала через фрау Хардекопф, которая рекомендовала её своим знакомым - членам "Майского цветка", мелким лавочникам и ремесленникам.
  Так проходили дни Рюшер. С годами она теряла силы, высыхала и сгибалась. Испитое лицо, худые, костлявые плечи, белые, набухшие, растрескавшиеся от воды и мыла руки. И разумом она тоже оскудела, так по крайней мере находила фрау Хардекопф; временами Рюшер смотрела перед собой отсутствующим, тупым взглядом, её наивность и глупость могли хоть кого вывести из себя. Тем не менее ей удалось вырастить двух сыновей. Мальчики были не по годам рослые. Старший, Пауль, полагал даже, что имеет право грубить матери; он покрикивал на неё, был требователен, всегда и всем недоволен. Рюшер потихоньку вздыхала, но на все его выходки отвечала молчанием и только ещё больше надрывалась.
  Однажды, проснувшись поутру, фрау Хардекопф услышала, как Рюшер тихонько заперла за собой дверь. Значит, без четверти пять. Паулина лежала в полудремоте. Вдруг ей почудился глухой шум падения. Она открыла глаза и прислушалась. Нет, всё тихо. Но почему-то не слышно шаркающих шагов Рюшер. Фрау Хардекопф чутко ловила каждый звук. И вот раздался жалобный стон. Да, стон, она не ослышалась. Боже мой, что случилось? Одним движением она соскочила с постели. Накинув нижнюю юбку на ночную сорочку, сунув ноги в шлёпанцы, она выбежала из спальни на кухню и оттуда на лестницу. Так и есть, на площадке третьего этажа лежала Рюшер и стонала.
 - Рюшер, что случилось?
  Фрау Хардекопф поспешно спустилась к ней. Рюшер держалась рукой за перила, кофта её вся была в крови.
 - Рюшер, - крикнула фрау Хардекопф, - ты упала с лестницы?
  Рюшер, продолжая стонать, отрицательно покачала головой.
 - Ты можешь подняться?
  В ответ - тот же жест.
 - Подожди, я позову Иоганна.
  И фрау Хардекопф помчалась наверх за мужем.

  Рюшер уложили в кровать. Её сын Пауль сидел поодаль, приткнувшись к кухонному столу, и исподлобья поглядывал на соседку заплаканными глазами. Он отказался разнести вместо матери булочки, фрау Хардекопф назвала его лодырем, шалопаем и дала ему подзатыльник.
  Около половины седьмого Рюшер во что бы то ни стало порывалась встать. В Кредитный банк никак нельзя не пойти: там тотчас же на её место возьмут другую.
 - Ты с ума сошла, Рюшер, - обрушилась на неё фрау Хардекопф. - Ты больна, и твоё дело - лежать!
 - Да, но как же быть с банком?
 - Не болтай глупостей. Надо позвать врача. Это самое главное.
  Рюшер, обессиленная, опустилась на подушку, не переставая бормотать:
 - Банк... Господин Баумерт... Он сейчас же найдёт другую... Только сегодня ещё схожу, - молила она. - Мне уже совсем хорошо.
 - Рюшер, да ты сама рассуди! - Паулина подошла к кровати соседки и решительно выпрямилась. - Стало быть, в банк пойду я. И буду ходить до тех пор, пока ты не поправишься. Так что место останется за тобой. Разносить злеб будет твой старший. Пусть только попробует отказаться: получит пару хороших оплеух и шиш вместо хлеба. А как вернусь из банка, приведу врача. Понятно?
  Рюшер во все глаза смотрела на свою энергичную соседку.
 - Стало быть, ты остаёшься в постели, лежишь спокойно и ни о чём не тревожишься. И не думай вставать. Лучше всего постарайся уснуть. Понятно?
  Не прошло и десяти минут, как фрау Хардекопф уже мчалась по Штейнштрассе, торопясь на Буршту, где находился Кредитный банк.

3
  Вечером, когда все Хардекопфы собрались за столом, мать сообщила, что врач строго-настрого наказал Рюшер лежать и что старший мальчик согласился наконец разносить булочки. О сыновьях Рюшер она говорила с глубоким возмущением. Такое равнодушие! Такая бессердечность! А как они безобразно разговаривают с матерью!
 - Попадись они мне в руки, - с угрозой в голосе воскликнула она, - я бы им показала, где раки зимуют! Они бы у меня шёлковые были.
 - На твоём месте, Паулина, я не вмешивался бы в чужие дела.
 - Что? Я просто поражаюсь тебе, Иоганн. В таком случае я молчу, - воскликнула фрау Хардекопф, возмущённая возражением мужа.
 - Почему ты так взъелась на детей Рюшер? - В Хардекопфа сегодня словно бес какой вселился. - Младший вполне порядочный паренёк. Да и старший не так уж испорчен. В переходном возрасте все мальчики озорничают и грубят.
 - Стало быть... Нет, я не нахожу слов, - вспылила фрау Хардекопф. - Так, так, хорошо, защищай в присутствии детей этих болванов!
 - Наши дети уже не маленькие!
 - Не маленькие, - горячилась Паулина. - Но у каждого своя блажь, свои недостатки. Ты прекрасно знаешь, сколько у нас с ними хлопот. Это мои дети, совершенно верно, но хвалить и превозносить их до небес, - для этого уж, прямо скажу, нет никаких причин. И ты это прекрасно знаешь.
  Старик Хардекопф повернулся к сыновьям, которые сидели понурившись и не без интереса прислушивались к спору родителей.
 - Дети, - сказал он, - оставьте нас с матерью одних: нам нужно поговорить.
  Сыновья вышли из комнаты. В кухне Отто ухмыльнулся и ткнул себя в грудь. Жест этот означал, что разговор родителей, мол, относится, главным образом, к нему. Старший, Людвиг, которому через несколько месяцев должно было исполниться двадцать два года, был бледен и подавлен. Сняв с вешалки фуражку и плаьто, он оделся и вышел из дому. Отто ещё некоторое время прислушивался к громким голосам, доносившимся из соседней комнаты. В виде исключения отец на сей раз не молчал. Потом и Отто схватил пальто и шапку и последовал за братом.
  Фрау Хардекопф оттого так возмущалась упрямством и неблагодарностью рюшеровских ребят, что у неё самой, как ей казалось, было немало причин для недовольства своими старшими сыновьями. С каждым днём они всё больше и больше ускользали из-под её влияния, становились всё строптивее, своевольничали, шли своими путями. Мать не желала считаться с тем, что дети стали взрослыми; она никак не могла привыкнуть к мысли, что её добрых советов не хотят слушать и что мальчики сгорают от нетерпения познать жизнь на собственном, хотя бы и горьком опыте. У обоих уже были невесты. Значит, очень скоро они приведут в дом чужих женщин. Фрау Хардекопф смутно предчувствовала, что с их приходом на её семью обрушится множество больших и малых бед. Она была того мнения, что чем дольше сыновья будут сторониться женщин, тем разумнее они поступят. Но дети её придерживались, по-видимому, другого мнения, в особенности Отто, который, закончив ученье, стал уже полноправным работником и теперь наравне с Людвигом приносил матери каждую неделю свои двенадцать марок. Он был куда бойчей своего старшего брата, любил общество, танцы и... девушек. Каждое воскресенье он обзаводился новой невестой. И каждая из них была окончательно и бесповоротно единственная, настоящая любовь. На клятвы он не скупился. В воскресенье вечером он приносил домой любовные трофеи: снимки, сделанные в одной из моментальных американских фотографий и изображающие его с очередной невестой. Не было такого воскресенья, когда он не предавался бы глубокомысленным и торжественным размышлениям о женитьбе. Правда, каждое воскресенье на новой избраннице.
  Фрау Хардекопф видела, как сыновья отходят от неё. Это казалось ей чёрной неблагодарностью, вопиющей несправедливостью. Для того ли она долгие годы, забывая сон и отдых, пеклась о детях, чтобы в один прекрасный день ими завладели чужие женщины, которым они отдадут свою любовь и заботу?
 - Что ты волнуешься, Паулина, мир так уж устроен, ничего не поделаешь. Скажи спасибо, что они ещё не вылетели из гнезда. В былое время сыновья, едва оперившись, уже покидали родительский кров, торопились повидать белый свет. В своё время и я так же поступил.
  Она и слышать ничего не хотела. Разве теперешнюю жизнь сравнишь с прежней? А главное - женищны стали хуже. Едва ли найдётся хоть одна с честными намерениями, все расчётливы, только и думают, как бы обеспечить себя.
  Иоганн Хардекопф с усмешкой взглянул на жену. А ведь только вчера ночью она придвинулась к нему, обняла и, словно в глубоком испуге, зашептала: "Иоганн, вот и мне уже скоро пятьдесят стукнет. Мы стареем, Иоганн! Боже мой, у меня это как-то и в голове не укладывается. Мы стареем. Нас уже не слушают, мы никому не нужны. Надо уступать место другим. Ах, Иоганн, нет ничего страшнее старости. Как это страшно!".
  Никогда в жизни она не чувствовала себя такой маленькой и беспомощной, такой слабой и растерянной... Она прижалась к его широкой сильной груди и - кто бы поверил? - Паулина плакала, плакала потому, что она уже никому не нужна, что вот-вот надо уступить место другим.
  Так и сейчас она совсем пала духом. Иоганн привлёк её к себе.
 - Не робей, Паулина, - утешал он её, - ведь я-то ещё с тобой.
  Однако в пять утра Паулина вскочила с постели, и нерастраченная энергия по-прежнему била в ней ключом. Когда она пошла будить мужчин, на столе уже стоял дымящийся кофе. Ещё не было шести, а она, отнеся чашку кофе больной соседке, не спавшей с четырёх часов, уже вышла вместе с мужем и сыновьями из дому.

4
  Две недели фрау Хардекопф заменяла соседку: орудуя шваброй и тряпкой, она убирала обширные залы банка, мыла полы, подметала лестницы. Наконец фрау Рюшер объявила, что совсем поправилась и может работать. И опять она усталой, шаркающей походкой спускалась каждое утро по лестнице, скрбчившись после болезни сильнее прежнемго.
  Другой соседке, Виттенбринкше, фрау Хардекопф, вероятно, не оказала бы подобной дружеской услуги. Виттенбринкша была ленива и неряшлива, а фрау Хардекопф ничего так не ненавидела в человеке, как лень. А кроме того, супружеская жизнь этих соседей была для неё загадкой. Виттенбринкша, по мнению фрау Хардекопф, лишена была женского достоинства, она и её муж вели себя как животные, не как люди. От таких надо держаться подальше, говорила Паулина.
  Тем горячей Паулина Хардекопф принимала к сердцу всё, что касалось не щадившей себя и не щадимой другими Рюшер. После долгих уговоров ей удалось ввести Рюшер в сберегательный ферейн "Майский цветок". С тех пор она неизменно таскала её с собой на все вечера ферейна. В старомодном тёмном платье, с маленьким пучком волос на макушке, сложив на коленях костлявые, разъеденные мылом и содой руки, сидела Рюшер в одном из самых укромных уголков большого зала. Изумлёнными, счастливыми глазами разглядывала она смеющихся, довольных людей, весело кружившихся под лёгкие мелодии вальсов.

5
  В один из декабрьских дней тысяча девятьсот шестого года в пивной, где обычно проходили заседания ферейна "Майский цветок", собрались все члены правления, чтобы закончить подготовку к предстоящему рождественскому балу и торжественной выдаче вкладов. В этот день произошло событие, всколыхнувшее весь ферейн. Кайзер распустил германский рейхстаг, не пожелавший вотировать требуемые правительством военные кредиты. В январе предстояли новые выборы. Роспуск рейхстага был неожиданным насильственным актом бряцавшего оружием цезаря, который при вступлении на престол посулил править в интересах социальной справедливости.
  Совершенно понятно, что это событие шумно обсуждалось на заседании правления ферейна: ведь все члены правления были организованные социал-демократы. Председатель, Пауль Папке, орал с присущим ему театральным пафосом:
 - Надо сказать, что попы держались блестяще. Речь Эрцбергера - выше всяких похвал! Вот это я называю: не склонять головы перед троном королей!
 - Ох уж эти мне политики из попов, это самые опасные, самые ненадёжные люди, - возразил владелец гастрономического магазина Эдуард Бреннинкмейн, серьёзный, всегда несколько хмурый, уже немолодой человек. - Они только и думают, как бы что урвать для своей партии. Мало им, что иезуиты забрали волю в Южной Германии и хозяйничают в школах. Нет, попам доверять нельзя!
 - Я того же мнения! - воскликнул Карл Брентен, у которого уже появились светло-русые, штопором закрученные кверху усики, от чего он немало вырос в собственных глазах. Благодаря чтениям, которые проводились в цехе, Карл знал все речи партийных лидеров по поводу законопроекта о военных кредитах. Ему было что сказать. Он выразил своё полное согласие с мнением Бреннинкмейна: речь Эрцбергера неискренна, туманна и елейна. Читая её, так и видишь, какой отвратительный торг происходит за кулисами.
 - Однако, товарищи, - с серьёзным и важным видом обратился к членам правления Брентен, распорядитель по части развлечений, - это неожиданное событие весьма знаменательно. Оно, на мой взгляд, имеет для нас всех исключительное...
 - Почему? - крикнул Пауль Папке, раздосадованный тем, что с ним не согласились. - Толкьо, пожалуйста, без преувеличений! Без преувеличений!
 - Отнюдь не собираюсь преувеличивать, - продолжал Брентен, - но предвыборная борьба будет весьма ожесточённой, поверьте мне. А уж на нашу партию все накинутся, как цепные псы. Быть может, эти выборы имеют большое значение, чем мы думаем. Быть может, мы стоим перед осуществлением наших целей. Если принять во внимание, что на последних выборах мы получили тридцать один процент парламентских мандатов...
 - Голосов, - поправил Игельбринк, заместитель председателя.
 - Хорошо, голосов, - согласился Брентен. - Следовательно, на предстоящих выборах мы вполне можем рассчитывать на большинство мандатов. И тем самым с теперешней системой было бы покончено.
  И Карл Брентен умолк, обведя присутствующих взглядом победоносного полководца. Он знал, что его слова произведут впечатление; они и на него самого произвели впечатление, когда он их услышал сегодня от Луи Шенгузена, секретаря союза рабочих табачной промышленности. И он не ошибся. Лишь Пауль Папке плаксиво проворчал:
 - А как же наш вечер в честь выплаты сбережений? А как же маскарад?
 - А что с ними случится? - запальчиво ответил Брентен. - Вечера, само собой, состоятся. Почему бы им не состояться? А маскарад мы отложим. Если выборы будут в конце января, то перебаллотировка - в феврале, даже в начале февраля. Значит, в конце февраля мы устроим и маскарад.
 - Быть может, это будет уже праздником нашей победы и свободы, - сказал Игельбринк, на которого слова Брентена, по-видимому, особенно подействовали.
 - Я всё-таки никак не возьму в толк, - начал опять Пауль Папке, - в чём заключается это "большое, исключительное значение". Правильно я цитирую, Карл?
 - Неужели это так трудно "взять в толк"? - огрызнулся Брентен. - Я хочу сказать, что в ближайшие недели нам придётся посвятить себя политической борьбе. Социал-демократическая партия стоит перед серьёзной, решающей задачей. Все мы члены партии. Поэтому я думаю, что на некотрое время дела ферейна должны отойти на второй план и уступить место партийной работе.
 - Правильно! - воскликнул Генрих Игельбринк.
  Бреннинкмейн и Хардекопф тоже кивнули в знак одобрения. Пауль Папке поднялся.
 - Та-а-к, да-да, понимаю. Конечно, всё это необходимо. Крайне необходимо. Но меня - увольте. У меня столько дела, что голова кругом идёт. Вы сами знаете... постановка сказок в театре... Кроме того, к праздникам готовят новые инсценировки "Парсифаля" и "Гугенотов". Да ещё и "Риенци" в придачу. Я совершенно замотался, сам не свой. Так что от политической работы прошу меня освободить.
  Неподражаемым жестом вытащил он из жилетного кармана золотые часы, и, когда крышка, щёлкнув, отскочила, он сделал испуганное лицо и воскликнул:
 - Боже ты мой, опять опаздываю. Многоуважаемые господа, дорогие друзья, вы меня извините, но у меня нет больше ни минуты времени... Прощай, Карл, прощайте! Да, что я хотел ещё сказать... Как насчёт субботнего ската - встретимся?
 - А разве у тебя есть время?
 - Постараюсь вырваться, постараюсь...
 - Мы соберёмся, - ответил Брентен, а Хардекопф подтвердил его слова кивком.
 - Значит, я попытаюсь. Приду... Скорее всего... Буду! Непременно буду! - И Пауль Папке умчался в городской театр.
 - Нам надо обсудить ещё некоторые вопросы в связи с вечером выплаты сбережений, - начал Генрих Игельбринк, занявший место председательствующего Пауля Папке.
 - Полагаю, - продолжал Игельбринк, - что мы наскоро организуем этот праздник, а затем до окончания выборов отложим все ферейновские дела.
 - Правильно, согласился Карл Брентен. - Известим всех членов ферейна, почему в ферейне на какое-то время приостановятся дела; надо, чтобы у каждого оставалось время для политической работы.
 - Согласен! - сказал Игельбринк.
  Затем обсудили, какой оркестр пригласить и какую сумму ассигновать на детские подарки, кого выпустить на роль затейника и каких исполнителей привлечь для художественных номеров. Ферейновский казначей Иоганн Хардекопф сделал свой отчётный доклад, распорядитель по части развлечений Карл Брентен сообщил о закупке хлопушек, бумажных шапок, ёлочных украшений и предметов, необходимых для убранства зала. Когда Брентен сказал, что купил ёлку высотой в семь метров, все шумно выразили свой восторг. И то, что Брентен договорился со своей племянницей Алисой, согласившейся исполнить несколько популярных арий из оперетт, таких, например, как "Кто нам верит" из "Цыганского барона" и "Меня называют сельской невинностью" из "Летучей мыши", - тоже было принято с усмешкой удовольствия.
  Когда заседание окончилось, Хардекопф и Карл Брентен, которым было по пути, вышли вместе.
 - Ты меня сегодня очень порадовал, Карл, - начал старик Хардекопф.
 - Чем это, отец?
 - Тем, что ты так решительно подчеркнул и сумел отстоять необходимость политической работы. В последние годы о ней как-то вовсе стали забывать. Я имею в виду у нас, в ферейне. Очень хорошо, что о политике опять вспомнили.
 - Я уже просил включить меня в предвыборную кампанию, - важно сказал Брентен.
 - А у вас в цеху по-прежнему устраиваются чтения? - спросил Хардекопф.
 - Конечно! На прошлой неделе мы читали книгу "Предшественники новейшего социализма" Карла Каутского. Чрезвычайно интересно и очень знаменательно то, что там говорится о перекрещенцах и утопистах. Знаешь эту книгу, отец?
  Хардекопф неопределённо мотнул головой.
 - Вчера мы читали статью Розы Люксембург о русской революции. Если судить по этой статье, то ситуация во всех странах очень знаменательна. ("Очень знаменательно" - было теперь излюбленным присловьем Брентена. Оно могло означать и очень многое и ничего). Революция в России получила гораздо больший отклик, чем мы думали.
  Прохаживаясь взад и вперёд по Штейнштрассе, они продолжали ращговор. Карл Брентен щеголял своими политическими знаниями.
 - От немецкой буржуазии, - сказал Хардекопф, - ждать соверешенно нечего. Бисмарку удалось-таки обломать её. Если кто мог с ним поспорить и даже пересилить его, так это только мы, социал-демократы. Этого ты никогда не должен забывать.
  Брентен кивнул в знак согласия.
 - Как вспомнишь первые годы после отмены закона о социалистах, - продолжал старик с несвойственной ему словоохотливостью, - сразу видишь, как далеко мы шагнули вперёд. Народ идёт с нами. Профессиональные союзы делают своё дело, положение рабочего класса намного лучше... Да! Да! Вы, молодёжь, не знаете, каково приходилось нам в конце прошлого века... А потребительская кооперация, общества оптовых закупок, производственные кооперативы! Своими предприятиями мы врастаем в капиталистическое хозяйство, вгрызаемся в него - и в конце концов его одолеем. В прежнее время, когда социалисты были ещё численно слабы, им приходилось думать о завоевании государственной власти вооружённым восстанием. Сегодня нам этого не нужно, сегодня за нами народ. Мы придём к власти мирным путём!
 - Ну, не знаю, отец, - выразил сомнение Бренетн. - Я так не думаю. Конечно, это было бы прекрасно. Но нет, в это я не очень-то верю.
 - Так будет, Карл! - с живостью воскликнул старик. - Будет! Гражданская война - страшное дело. Когда армия не с народом, это обычно кончается бессмысленной и гибельной для народа бойней, поверь мне! Я... Я сам был свидетелем такой неравной борьбы.
 - Настанет день, когда армия пойдёт вместе с народом, - уверенно сказал Брентен.
 - Мирный путь наиболее надёжный, Карл! Тут потерпеть поражение нельзя. Тут мы непобедимы.
  Впереди шли, шатаясь, двое пьяных. Брентен и Хардекопф никак не могли обойти их: тесно обнявшись, пьяные откатывались с одного конца тротуара на другой и загораживали дорогу.
 - Пьянчуги! - с досадой прогудел Брентен, солидно шагая рядом с тестем. Разговор воодушевил его. Нет, он не согласен со стариком. - А если опять будет издан закон против социалистов, ещё суровее прежнего?
 - Тогда мы сплотимся и продержимся стойко и дисциплинированно, не позволим себя спровоцировать и выйдем из этого испытания ещё более сильными, - не задумываясь, ответил Хардекопф.
 - Сомневаюсь, отец, чтобы мы без борьбы пришли к социалистическому народному государству...
 - Без борьбы - нет, но без гражданской войны. Взгляни только, чем кончилась революция русских рабочих... Перед армией народ беззащитен.
 - Значит, нужно думать, как заполучить на свою сторону армию. - Брентена удивляло, что именно представитель старого поколения социал-демократов не допускает возможность победы восставшего народа. - Зачем же мы тогда устраиваем стачки, отец? Мы ведь хорошо знаем, что предприниматели сильнее нас. Если мы празднуем Первое мая, они неизменно на семь-восемь дней останавливают производство. И всё-таки мы снова и снова празднуем этот день.
 - Здесь другое, Карл, здесь борьба за повышение заработной платы, за сокращённый рабочий день.
 - Первое мая?
 - Да, и Первое мая, Карл! Ведь это прежде всего борьба за восьмичасовой рабочий день.
  Они так увлеклись, что разошлись толкьо во втором часу, так и не убедив друг друга. Однако на прощание Хардекопф ещё раз подчеркнул, что у Кала "политический ум".
 - Если бы ты принимал большее участие в политической жизни, ты мог бы скоро выдвинуться на этом поприще.
 - Ты так думаешь, отец? - ответил польщённый Брентен.

6
  На похвалы Иоганн Хардекопф был скуп. Редко случалось, чтобы он вслух выражал своё одобрение. Это Брентен знал очень хорошо, и слова старика, которого Карл с годами научился ценить и уважать, наполняли его гордостью. Не проявляя большого интереса к политическим событиям, Брентен всё же благодаря постоянному чтению политической литературы на Шаперовской фабрике обладал более высоким уровнем знаний, чем средний рабочий, и довольно ловко орудовал готовыми политическими формулами и лозунгами. "Политический ум", сказал о нём старик Хардекопф. "Ты мог бы скоро выдвинуться на политическом поприще". В устах Хардекопфа это, безусловно, высокая оценка. Ведь старик состоял в социал-демократической партии чуть не с самого её возникновения. Если он так говорит, значит, есть на то основания.
  И Карл Брентен всерьёз задумался - не посвятить ли себя целиком политике. Политические умы не так-то часто встречаются. Публично выступать он умеет. Взять хотя бы Луи Шенгузена, он тоже бывший сортировщик сигар - Бренетн хорошо знал его, а теперь Шенгузен в союзе табачников играет первую скрипку, состоит в правлении социал-демократической партийной организации. Поговаривают, что его скоро выберут в бюргершафт. Ну, а что доступно Шенгузену, то ему, Карлу Брентену, и подавно доступно. Если говорить о политических знаниях, то он заткнёт этого Шенгузена за пояс и как оратора тоже положит на обе лопатки.
  В этот вечер Карл Брентен невероятно вырос в собственных глазах. Перед ним открылись совершенно новые возможности, вихрем проносились планы и мечты. "Распорядитель" в "Майском цветке"! Подумаешь, звание! Секретарь культурно-просветительского отдела социал-демократической партии - вот это дело. А потом, глядишь, - член бюргершафта, а там, может, и депутат рейхстага... У него даже голова закружилась от таких перспектив.
  Вот он с трибуны парлмаента обращается ко всем рабочим Германии, своими зажигательными речами увлекает тысячи, сотни тысяч людей. К нему начинают прислушиваться. Его противники, вся эта разношёрстная компания: ост-эльбские юнкеры, магнаты капиталистической промышленности, закосневшие в своих кабинетах профессора - все они злобно и в то же время с затаённым страхом возражают ему, зато товарищи устраивают овации; он получает приветствия со всех концов империи, всего земного шара.
  Только поднимаясь по крутой лестнице к себе домой, он очнулся - и сразу упал с небе на землю: вспомнил о своей жизни, семье, буднях, ибо семейную его жизнь отнюдь нельзя было назвать счастливой. Конечно, случаются и более насчастные браки. Проклятые деньги были вечным яблоком раздора. С тех пор как Фрида ушла с фабрики и Карл остался единственным кормильцем, денег хронически не хватало. Дома он никогда не сидел, любил пропустить рюмочку-другую, иногда зайти в ресторан, съесть у Хекеля на Репербане горячую булочку или в "Тиволи" - свиную ножку с кислой капустой и гороховым пюре. На это уходило немало денег. А без гроша в кармане он чувствовал себя глубоко несчастным. И всякий раз, когда мальчугану, которому исполнилось уже пять лет, надо было купить новый костюмчик или ботиночки, - а это неизвестно почему то и дело требовалось, - неизменно вспыхивала ссора. И так как концы с концами никогда не удавалось свести, он внушил себе, что жена его плохая хозяйка. У други жёны оборотистее, умеют подешевле купить и благополучно вести хозяйство на меньшие средства. Вот он и расплачивался за то, что женился на фабричной работнице, которая и понятия не имеет, как вести хозяйство.
  Но сегодня он не хотел портить себе настроение такими мрачными мыслями - наоборот, он решил быть особенно внимательным к жене. Завтра он даст ей денег на ботинки, из-за которых они отчаянно повздорили на прошлой неделе. У Така на Штейнштрассе выставлены очень хорошие и прочные ботинки и стоят всего три марки восемьдесят пять пфеннигов.
  Потихонку, чтобы не разбудить жену, он отпер дверь, чиркнул спичкой, на цыпочках прошёл на кухню и зажёг настольную лампу. Когда он, крадучись, вошёл в спальню, жена заворочалась в постели, заспанная и сердитая.
 - Опять ты так поздно!
 - Совсем ещё не поздно. Мы с отцом долго разговаривали после собрания.
 - Гм! - хмыкнула она и повернулась на другой бок. Так она ему и поверила! - Потише, не разбуди ребёнка.
 - Что ты разворчалась? - откликнулся он добродушно. - Вместо того чтобы радоваться приходу супруга...
  Фрида вдруг приподнялась, внимательно посмотрела на него и подозрительно спросила:
 - Опять пьян?
 - Вздор, - ответил он. И прибавил с досадой: - Будто я уж так беспробудно пью.
  Он начал раздеваться. Повесил на спинку стула пиджак, жилет, брюки и, стянув через голову рубашку, постоял совершенно голый в одних носках. Гордо, с удовлетворением разглядывал он своё округлившееся брюшко. Брюшко и усы были, по его мнению, необходимой принадленостью настоящего мужчины. И он был доволен. В длинной ночной рубашке засеменил он к тумбочке, достал оттуда фиксатуар, провёл им по усам, затем с величайшей тщательностью повязал наусники, следя за тем, чтобы концы усов были подняты под прямым углом.
  Произведя все эти манипуляции "на сон грядущий", он с лучшими супружескими намерениями улёгся рядом с супругой.
 - Брр!.. Брр!.. - Фрида, зябко ёжась, откатилась на край кровати.
 - Вот так приём! - проворчал Карл, хозяйской рукой привлекая к себе Фриду.
  Спустя полчаса он спал, громко храпя; Фрида же лежала с открытыми глазами, чутко прислушиваясь. Когда ей показалось, что храп стал равномерным и что муж спит достаточно крепко, она выскользнула из крвоати, тихонько прокралась к стулу, на котором висели брюки, достала из кармана кошелёк и осторожно нащупала в темноте бльшую серебряную пятимарковую монету, два талера, несколько монет по марке и по полумарке. Кроме того - мелочь. Один талер она извлекла, а кошелёк сунула обратно в брючный карман.
  Свой трофей Фрида спрятала в подкладке ночной туфли и, осторожно улёгшись в постель, несколько секунд ещё зорко следила за спящим супругом, потом повернулась к нему спиной и, довольная, закрыла глаза.

Глава третья

1
  Приближалось рождество. Прозрачно светлы были морозные декабрьские дни. Ночами выпадал густой пушистый снег. В городе царило праздничное оживление. В нарядно украшенных витринах ослепительно красочным убором сверкали ёлки; днём и ночью дребезжали шарманки, оглашая воздух рождественскими песнями. Торопливо шли по улицам нагруженные свёртками люди. В мясных лавках висели жирные голштинские рождественские гуси. А на набережной Альстера торговцы рыбой продавали карпов, вылавливая их сачками из плавучих садков.
  Праздничное настроение царило и на сигарной фабрике Шапера. В эти дни политические чтения были забыты. В утренние часы, быть может, и прочитывали наспех "Гамбургское эхо", но всё остальное время велись разговоры о закупленных подарках, о том, какой карп вкуснее - зеркальный или чешуйчатый, и по какому рецепту его готовить, чтобы подать на стол во всей красе. Всех волновал вопрос, расщедрится ли Шареп и выдаст ли к рождеству наградные.
  Накануне рождества Шапер обошёл мастерские, заглянул и в цех, где работал Карл Брентен. Ко всеобщему удивлению, он завёл разговор о политике.
 - Ну-с, господа, - игриво начал он, - ознакомились с рождественской передовицей в вашей газете?
 - Да! Конечно! - отозвались голоса со всех сторон.
 - И я только что прочёл. Гм! Выходит, что вы вот-вот начнёте сооружать идеальное государство будущего? А7
 - Ведь когда-нибудь должен наступить этот день, - ответил Карл Брентен. - И чем скорее, тем лучше. Даже для вас, господин Шапер.
 - Да, вот именно такие выводы напрашиваются. Разрешите задать вам вопрос: с какого конца вы тогда возьмётесь за меня?
 - За вас? То есть, как?
 - Ну, надеюсь, не на виселицу же вы меня вздёрнете. Допустим, я, говоря на вашем жаргоне, буржуй и эксплуататор, но ведь мы как будто всегда неплохо ладили с вами, не так ли? И ведь не такой уж я, по существу, типичный капиталист, как их обычно изображают. С этим вы не можете не согласиться. Как видите, я не отрастил себе брюха, а без брюха - что за капиталист! И, бог свидетель, ничкогда не смотрел на вас свысока, никогда не разыгрывал из себя барина. Я всегда считал себя первым рабочим на своём предприятии, вы это прекрасно знаете. Ну, вот я и спрашиваю: что вы сделаете с такого сорта буржуем, когда начнёте строить свой социализм? Я частенько задумывался над этим, особенно в последние дни. Отвечайте прямо, без увёрток; вы ведь знаете, как я ценю прямоту и откровенность.
  Наступило неловкое молчание. Надо сказать, рабочие никогда не задавались таким вопросом. Теперь они впервые задумались над тем, как же они всё-таки поступят с хозяином, когда придёт пора? "У него уже поджилки затряслись, - ликовал про себя Карл Брентен. - Чует, что недолго ему здесь хозяйничать". Так как все молчали, опять заговорил Карл.
 - Да, госопдин Шапер, - начал он. - Как вы легко можете себе представить, мы этот вопрос не раз обсуждали. Мы своих эксплуататоров знаем: и порядочных и непорядочных. У нашего брата хорошая память. И мы умеем отличать одних от других, мы всех под одну гребёнку не стрижём. Не-ет, ни в коем случае. Как только большинство народа окажется на нашей стороне и мы построим наше социалистическое народное государство - ну, что же мы с вами сделаем? Конечно, вы вели себя по отношению к нам в общем вполне сочувственно. Это не забывается. Когда народ возьмёт на себя управление этой фабрикой, когда мы её экспро-при-иру-ем, - он намеренно употребил это слово, - организация, управление предприятием останется прежним, только руководить будем мы. Ну а вы, если честно примиритесь со своим положением, сможете работать на вашем, вернее, на бывшем вашем предприятии. Пожалуй, даже как первый рабочий, то есть как управляющий. Разумеется, под нашим контролем. И, само собой, вашим барышам - конец; будете получать оклад наравне со всеми. Доходы от предприятия пойдут всему народу. Ясно, что вам придётся работать на фабрике восемь часов, ровно столько, сколько и нам. С парусным спортом на Альстере такого раздолья, как теперь, не будет. Не-ет, уж не взыщите! Но после работы - пожалуйста, катайтесь на здоровье.
  Тут все весело расхохотались, и вместе со всеми - хозяин. Видимо, вполне довольный своей будущей участью, он воскликнул:
 - Что же, значит, в государстве будущего нашему брату не так уж плохо придётся.
 - Напротив, - с ударением сказал Карл Брентен. - Вы тоже ведь будете освобождены.
 - Знаю, - подтвердил, смеясь, Рихард Шапер. - От своего имущества и состояния.
  Опять дружный смех.
 - Ну как, будете голосовать за социал-демократов? - спросил толстяк Антон.
 - Посмотрим, посмотрим, господа! Есть ещё время подумать. А пока - весёлых праздников!
 - И вам того же! - крикнули вслед ему.
  В цехе царило оживление, все смеялись, говорили, что Брентен ответил отлично. Да, Карл - голова, голова!
 - Только ты бы ему ещё сказал, - вставил толстяк Антон, с трудом шевеля губами, так как он никогда не расставался с наусниками, - всё, мол, зависит от того, как вы поведёте себя пред праздником, то есть от наградных.
  Снова раздался громкий взрыв смеха.
  Но Карл Брентен серьёзно, даже торжественно ответил:
 - Не-ет, никаких вымогательств! Это было бы ниже нашего достоинства!

2
  С Людвигом Хардекопфом с некоторых пор произошла загадочная перемена: он не брал в рот ни капли спиртного, отказался от курения, хотя и был завзятым курильщиком, купил себе зелёную грубошёрстную куртку и каждое воскресенье спозаранку уходил из дому на целый день, - он стал членом общества "Друзья природы". Фрау Хардекопф это превращение тревожило, её мужа - нисколько. Незадолго до того он обнаружил у сына объёмистый томик "Естественный образ жизни", где, по его мнению, излагались вполне разумные взгляды. Другая книжка была озаглавлена: "Растительная пища как основа нового мировоззрения". Особенно насмешила старика брошюра "Суд над мясоедением". В то время как один из сыновей, по-видимому, интересовался только танцульками, женщинами и модными песенками, до одури напевал и насвистывал "О Сусанна, жизнь на радость нам дана" или "Мари дружок, милый зверёк", - другой часами просиживал над такими книгами, как "С высот вегетарианства", читал об опасности прививок, об ужасах вивисекций, о губительных последствиях употребления алкоголя и никотина, а также о чудодейственных средствах от всех человеческих страданий и невзгод; средства эти были: оздоровительная близость к земле и создание сельских посёлков, садоводство и движение "Друзья природы". Да, старого Хардекопфа радовало, что его сын ищет новых путей для улучшения и украшения жизни: в этом не могло быть ничего плохого. Поэтому он отвечал жене:
 - Ничего дурного тут нет, Паулина. Всё лучше, чем шататься по пивнушкам.
 - Да, но как это парню ни с того ни с сего пришли на ум такие мысли?
 - У нас на верфи много любителей природы, Паулина. Должно быть, он подружился с ними. По-моему, это очень даже разумно. Как поработаешь неделю в грохоте да в чаду, так прогулка за город - настоящий отдых, ванна для лёгких, как выражается Людвиг.
 - Ты, стало быть, говорил с ним?
 - Конечно, говорил. Я был бы рад, если бы Отто взял с него пример и меньше носился по танцулькам.
 - А ты скажи своё веское слово, пусть бросит.
  Веское слово! Хардекопф подумал о старшем сыне Эмиле. Да, тогда было сказано веское слово. К сожалению. И он ответил:
 - Какой толк в веских словах? Ты всё забываешь, Паулина, что они уже не дети.
  Фрау Хардекопф ещё за несколько недель начала готовиться к празднику: откладывала понемножку из расходных денег, купила подарки мужу и детям, ловко выпытала у соседки Рюшер, что могло бы её порадовать. Предстояло сделать покупки на сбережения, внесённые в "Майский цветок". Людвиг, плативший в течение года по марке в неделю, собирался приобрести экипировку для экскурсий: грубошёрстный костюм, плащ и крепкие башмаки. Отто, который к концу недели с трудом мог сэкономить каких-нибудь пятьдесят пфеннигов, мечтал о новом котелке, сорочках и паре лаковых туфель. А Фрицу, к пасхе кончавшему школу, нужен был костюм на выпускной вечер и особенно обувь.
  Всё ещё не было решено, кем будет мальчик. Он по-прежнему желал стать моряком, но мать заявила, что всё это "чепуха". Кто хочет иметь надёжный кусок хлеба, должен изучить ремесло. Фриц же заранее ненавидел фабрику. Он рвался на простор; хотел повидать чужие страны, города. А был он самый хилый из сыновей Хардекопфа, мал ростом для своих лет и хрупок сложением. Этот бледный и худенький мальчик зачитывался романами и повестями, - увлечение, которого не разделял ни один из его братьев. Часами просиживал он на кухне у окна, мечтательно глядя на улицу. Если отец в воскресенье утром отправлялся на рыбный рынок в Альтону, его всегда сопровождал младший сын. Но шёл он поглядеть не на диковинных рыб, а на корабли. Когда он прочитывал названия иностранных пароходов и портовых городов, из которых они вышли, его бледное лицо вспыхивало. Отец старался воздействовать на него уговорами: кто хочет стать дельным моряком, говорил он, должен стать судостроителем, - и Фриц уже почти согласился с ним.
  В сочельник у Хардекопфов на ужин подавался традиционный карп. В этом году вся семья собралась у Фриды. Пока мать и дочь были заняты необходимыми приготовлениями: натирали хрн, чистили картофель, - Иоганн Хардекопф и Карл Брентен, признанные знатоки, отправились к Ломбардскому мосту, закупить карпов у альстерских рыботорговцев. Хардекопф взял с собой Фрица, Брентен - своего сына Вальтера.
  По дороге тесть с зятем сразу же заговорили о том, что особенно волновало их в эти дни. Было почти определённо известно, что в Гамбурге, как всегда, будет баллотироваться Август Бебель; здесь уже много лет выбирали только социал-демократов. Предстояли массовые предвыборные митинги. После доклада Розы Люксембург гамбургвские табачники выдвинули предложение пригласить в Гамбург для выступления на предвыборных собраниях, кроме Бебеля, Дица и Мецгера - теперешних и, надо надеяться, будущих депутатов, а также и молодого Либкнехта. Карл Брентен рассказал тестю, что на собрании профессионального союза он предложил пригласить и штутгартца Вильгельма Блоса.
 - Мы у себя в цеху читали книги Блоса "История французской революции" и "История германской революции тысяча восемьсот сорок восьмого и тысяча восемьсот сорок девятого годов". Теперь мы хотим взяться за новую книгу - о Парижской коммуне.
  Хардекопф поднял голову.
 - О Коммуне? Так, так.
 - Я, видишь ли, того мнения, - продолжал Карл Брентен, - что следует больше внимания уделять политическому просвещению. Если в ближайшем будущем нам представится возможность взять в свои руки государственную власть, то от нас потребуются знания, и это касается не только руководящих товарищей, но и рядовых социал-демократов. Перед нами возникнут гигантские задачи. По-моему, мы на этот счёт преступно беспечны. Предприятие вроде шаперовского, - ну, такое-то мы ещё сможем вести. Я так вполне справился бы. Но заполнить своими людьми весь государственный аппарат и сохранить его - это уж будет посложнее, верно?
  Хардекопф, молча слушавший зятя, выразил согласие энергичным кивком. "Как же я ни разу не подумал об этом, - мелькнуло у него в голове. - Карл прав, мы собираемся управлять государством, а как управлять, об этом и разговора нет. А ведь это самое главное".
  Карл Брентен продолжал:
 - Я решил, отец, вплотную и серьёзно заняться политикой. Мне это кажется теперь важнее, чем... ну, да... чем "Майский цветок".
 - Карл, - воскликнул обрадованный Хардекопф, - я давно собирался поговорить с тобой об этом. Но мне хотелось, чтобы ты сам додумался; будь я помоложе, я непременно поступил бы так, и, знаешь, вовсе отворачиваться от "Майского цветка" не нужно, но политика, работа в партии, в профессиональном союзе - она у нас в ферейне слишком уж на задворки задвинута.
  Фриц купил за пять пфеннигов пакетик с корюшкой, и маленький Вальтер стал высоко подбрасывать рыбок, издавая громкие ликующие возгласы, когда чайки подхватывали их на лету.
  Облокотившись на перила Ломбардского моста, Карл с тестем поглядывали на детей и на чаек, с пронзительным криком носившихся в воздухе и вырывавших друг у друга добычу.
  Альстер сковало ледяным покровом, но он был недостаточно крепок, чтобы выдержать пешеходов. Белые альстерские пароходики без труда курсировали взад и вперёд, оставляя за собой свободную ото льда полосу. Взгляд Карла Брентена скользил по Юнгфернштигу, по одетым в зимний убор деревьям, улицам и кровлям почи одинаковых по высоте зданий. В центральной части города над линией домов поднималось пять высоких башен, и каждая была по-своему примечательна. Покрытая зеленовато-серым налётом стройная башня церкви святого Петра устремлялась ввысь сужающейся пирамидой, напоминая прямолинейного, твёрдого, властного аристократа из старинного рода, тогда как от башенки на церкви святого Якова, расположенной неподалёку, веяло каким-то буржуазным уютом в стиле бидермайер. А увенчанная луковкой башня на церкви святой Катарины вблизи гавани,  походила на жизнерадостную, весёлую тётушку, ещё любящую прихорошиться, питающую пристрастие к драгоценностям. Золотой венец на её макушке был, как говорили, из легендарной сокровищницы Штёртебекера. Отвернувшись от земли, устремлённая в небо мрачная, исчёрна-серая, как истлевший скелет, высилась над крышами, сейчас же за ратушей, готическая башня церкви святого Николая. В этот белый зимний день она казалась особенно зловещей, точно грозная вестница потустороннего мира.
 - А "Михеля" решено отстроить заново?
  При взгляде на панораму города Брентен как бы ощутил отсутствие башни, которая представляла лио города.
  Старик Хардекопф подтвердил, что и он читал об этом решении.
 - В газетах пишут, - сказал он, - что она будет построена в том же старинном стиле.
  Башня на церкви святого Михаила, одна из достопримечательностей Гамбурга, сгорела летом прошлого года.
  Чудесен был этот город. Старые дома разрушались, но на смену им воздвигались новые, прекраснее прежних. Напротив, на Глокенгиссервале, строился большой вокзал. От него к ратуше пройдёт широкая улица - старые кварталы уже снесены, - и точно так же, как теперь город кольцом сомкнулся вокруг малого Альстерского бассейна, он со временем гигантски разрастётся и образует кольцо вокруг Аусенальстера. Уже воздвигаются новые кварталы домов в Уленхорсте, Бармбеке, Эппендорфе.
  Иоганн Хардекопф сказал:
 - Когда сидишь у себя на Штейнштрассе или работаешь в цехе, кажется, что Гамбург такой же город, как всякий другой. Но стоит выйти побродить в воскресный день по гавани или, вот как сейчас, постоять на Ломбардском мосту, и тогда, как в первый день, я гляжу и наглядеться на него не могу. Гамбург - он особенный. В чудесном городе живём мы с тобой, Карл!
 - Да, - ответил Карл и тут же высказал мысль, которая только что пришла ему в голову: - И скоро мы будем не только гражданами "вольного города Гамбурга", - мы завоюем права граждан социалистического государства. Разве не так, отец? Наши дети будут расти уже в социалистическом Гамбурге.
 - Не сомневаюсь, - растроганно подтвердил старик Хардекопф. - Может быть, и я ещё доживу до этого.

3
  У входа в "дом Банна", где сдавались залы под увеселения, стоял ресторатор Хейн Мельнер, член ферейна "Майский цветок", грузный мужчина с длинной, чуть ли не в метр, белой бородой - рождественский Дед Мороз. Грозно взмахивая розгой с большим красным бантом, он громовым голосом спросил маленького Вальтера:
 - Ты всегда был хорошим, послушным мальчиком?
 - Да, милый дедушка Мороз, - дрожа выговорил малыш.
  Мать подтвердила:
 - Да, дедушка. И обещает впредь быть ещё послушней.
 - Тогда входи. А кто не слушается, тот останется за дверью, да ещё вместо подарка получит от меня розог.
  В нарядно убранном танцевальном зале, где красовалась огромная, унизанная разноцветными огнями ёлка, бурлило шумное праздничное веселье. Дети получили по большому пакету сластей - пряников, яблок, орехов. Они танцевали, а в промежутках между танцами с весёлыми криками скользили по паркету.
  К вечеру картина изменилась. Детей отвели домой; теперь веселились взрослые.
  Карл Брентен, с огромной розеткой, на которой значилось "распорядитель", оходил столы и приветствовал членов ферейна, выпивая по глотку почти за каждым столиком. Не удивительно, что он первый оказался под хмельком. Его племянница, Алиса Штримель порхала по залу в новом платье с длинной туникой. (На тунику сегодня возложены были все надежды. Каких-нибудь полчаса назад Алиса до того истерзала портниху, что та уже не соображала, где перед и где зад. Но всё же платье было готово. После сегодняшнего вечера, конечно, придётся поправить его в талии и на боках ушить; портниху вообще надо переменить: эта и чересчур дорога, и ни черта не смыслит. Но сегодня и это хорошо, есть, слава богу, в чём показаться на людях). Шёлк переливался всеми цветами радуги, и Алиса, окружённая толпой поклонников, носилась по залу, весело смеясь и напевая.
  Один вальс сменялся другим, и жаждущая удовольствий молодёжь не пропускала ни одного. Старшие разместились за столиками вдоль стен; знакомые радовались встрече, чокались друг с другом, а кое-где среди этой весёлой суматохи велись и серьёзные разговоры.
  Отто Хардекопф уже дотанцевался до того, что пот градом катился по его лицу. На нём был тёмный костюм, крахмальные манжеты и манишка, модный высокий воротничок с отогнутыми по-капитански уголками и чёрный в белую крапинку галстук. Юношески свежее лицо, чистосердечный взгляд светло-серых глаз делали сегодня Отто, ко всему ещё и лихого танцора, кумиром ферейновских девочек-подростков.
  Когда чета Хардекопфов вошла в бальный зал, Паулина толкнула мужа и показала на танцующих. Она тотчас же отыскала глазами сына.
 - Погляди, Иоганн, он совсем закружился!
  Иоганн Хардекопф усмехнулся.
 - Пусть его побесится, Паулина.
  За столом Штюрков уже всё было занято, но Фрида предусмотрительно заказала для родителей столик у самой эстрады.
  Всюду мелькали разноцветные бумажные треуголки, колпаки, турецкие фески, жокейские кепи. Давка в центре зала, где танцевали, всё усиливалась, ключом било необузданное веселье. Звенели бокалы, взрывались хлопушки. Звучали смех, возгласы, обрывки застольных речей. Неожиданно возле стойки, у самого входа в зал, среди этого весёлого гомона разыгралась бурная сцена. У дверей всё сгущалась толпа. Раздались громкие, гневные голоса, угрожающе взметнулись стиснутые кулаки. Кто-то, желая предотвратить скандал, крикнул: "Распорядитель! Рас-поря-ди-тель!".
  Карл Брентен прокладывал себе дорогу сквозь толпу. У стойки перед ним почтительно расступились. В глазах его светилась решимость. Лицо побагровело от многочисленных тостов, он пыжился, проникнутый сознанием важности своей роли.
 - Что такое? - спросил Брентен. - Что случилось?
  Мясник Генрих Куглер и клёпальщик Эрнст Ротенбах, старые знакомые, были не только долголетними членами ферейна и единомышленниками, но и соседями: они жили в одном доме и на одном этаже. За третьей кружкой пива они заговорили о юго-западной Африке, так как брат Генриха Куглера участвовал в боях против готтентотов и был произведён в фельдфебели. На это Эрнст Ротенбах как бы вскольз заметил:
 - Да-да, произведён в фельдфебели. Чёрт его знает, сколько беззащитных негров он укокошил!
  Единоутробный брат фельдфебеля взбеленился и заорал на Ротенбаха:
 - А по-твоему было бы лучше, если бы они укокошили Эриха?
  Ротенбах, высокий, тощий человек, сорвал с головы бумажную треуголку и тоном глубочайшего убеждения ответил:
 - Совершенно верно. Я сочувствую неграм. По мне, пусть бы все эти вояки передохли!
 - Негры тебе дороже твоих соотечественников! - крикнул ему в ответ Куглер.
 - Моих соотечественников? - издевательски расхохотался клёпальщик. - Если они добровольно пошли в Африку, как пушечное мясо, на потребу Леману (смотрите первое примечание), значит они просто болваны. А ты говоришь - соотечественники. Нечего сказать! Хорош социал-демократ! Брата произвели в фельдфебели, так он уж сразу за военщину!
 - Я за моего брата, осёл ты этакий! И за всех соотечественников, защищающих интересы Германии в...
  Кончить ему не пришлось. Эрнст Ротенбах громко расхохотался и сказал:
 - Ты совершенный идиот, понимаешь?
 - А ну-ка повтори, - в бешенстве выкрикнул мясник, - и я тебе рожу расквашу!
  В эту критическую минуту окружающие и стали звать распорядителя.
  Карл Брентен в красной феске на голове и с пёстрой бумажной цепью на шее - ни дать ни взять бургомистр - решительно крикнул:
 - Что тут такое? Вы, надеюсь, не собираетесь устраивать драку?
  И он встал между поссорившимися приятелями.
 - Он оскорбил моего брата, а значит, и меня! - кричал Генрих Куглер.
 - А я говорил и буду говорить, - твёрдо стоял на своём Ротенбах, - я за негров!
  Прошло немало времени, пока Брентен понял, из-за чего они поссорились. Он пусил в ход весь свой авторитет и заявил взбешённому Куглеру, что с социал-демократической точки зрения прав Ротенбах. Разгорячённый обильной выпивкой и праздничной сутолокой, кипевшей в зале, Карл произнёс пламенную речь о войне против готтентотов и гереро, назвал эту войну самым позорным явлением нашего времени, сослался на высказывания Августа Бебеля в рейхстаге, напомнил слова старого Либкнехта: "Этому режиму - ни одного гроша и ни одного человека", - и сказал в заключение:
 - Чего мы забыли в Африке, на кой чёрт нам соваться туда? Почему истребляют несчастных негров? Потому что железные и стальные короли гонятся за большими барышами. Говорят: Германия разрослась. Ну, а нам, рабочим, спрашиваю я, какая от этого польза? Говорят: Германия стала богаче, - ну, а нам, рабочим, какая от этого прибыль? Повысили нам заработную плату? А здесь, в Гамбурге, предоставили нам, наконец, наши права? Получили мы всеобщее, прямое, равное и тайное избирательное право? Или восьмичасовой рабочий день? Кого обогащают африканские недра? Нас, что ли? Нет, ненасытных промышленных баронов! Кто получает африканские алмазы? Мы, что ли? Нет, не мы, а банковские и биржевые акулы. Разве не так?
  Председатель ферейна Пауль Папке протиснулся сквозь внимательно слушающую толпу, сгрудившуюся у стойки.
 - Вот почему, Генрих Куглер, мы, социал-демократы, за несчастных негров, которых угнетает германский милитаризм. И мы говорим: долой этот режим! Ни одного гроша и ни одного человека на подавление африканского восстания!
 - Господи боже мой! - с ужасом воскликнул Пауль Папке. - Ты что, окончательно рехнулся?
 - Тебя только не хватало! - взревел Брентен. - Я тут улаживаю важный спор, да будет тебе известно.
 - Да что же это такое?! - негодовал первый председатель. - Где мы, на политическом митинге или на балу? Политике тут делать нечего. Здесь царствует радость и веселье, мир и согласие. Понял?
 - Экой ты умник! - хладнокровно ответил Брентен. - Для того я и говорю, чтобы восстановить мир и согласие. Разве не так?
  Он обратился к окружающим. Они подтвердили. Раздался смех. Генрих Куглер сердито потупился. Эрнст Ротенбах смущённо улыбался.
 - Три пива! - громко потребовал Карл Брентен. - Выпьем за мир и согласие! - Когда они чокнулись, он воскликнул: - За победу социал-демократии!
  Ротенбах высоко поднял кружку:
 - За храбрых негров!
 - За моего брата, - буркнул Куглер.
  И они скрепили состоявшееся примирение, осушив до дна свои кружки.
 - Что ты тут произносишь политические речи? - сердито пробормотал Пауль Папке, когда они с Брентеном вернулись в зал. - Ты присмотрелся к этому типу? У него уши убийцы.
 - Вздор, - важно и торжественно ответил Брентен. - Я восстановил мир и согласие.
 - Теперь надо, чтобы Алиса спела, - сказал Пауль Папке. - Это поднимет настроение.
 - Что там случилось, Карл? - спросил Брентена его зять Густав Штюрк. - Поди-ка сюда, выпей с нами!
  Карл Брентен подсел к их столику и начал рассказывать о разыгравшейся на политической почве ссоре. Между тем Пауль Папке взобрался на эстраду и крикнул в зал:
 - Милостивые государи, объявлется перерыв в танцах: у наших неутомимых трубачей уже заболели щёки. В перерыве мы усладим ваш слух чудесным пением. Наш высоко ценимый член ферейна, наш соловушко, если мне позволено будет употребить это поэтическое выражение, фройляйн Алиса Штримель, которую вы все знаете и любите, споёт нам известную песенку из "Цыганского барона" - "Кто нас венчал". Прошу вас, фройляйн Алиса.
  Певица, в длинном переливчатом шёлковом платье, стояла на эстраде, улыбалась и кивала своим многочисленным знакомым, которые встретили её громкими аплодисментами и криками "браво". Поклонники столпились у рампы и восхищались её непринуждённостью, тонкой талией, белизной её плеч, которую подчёркивали чёрная оторочка декольте и чёрные, искусно завитые волосы. Один из почитателей воскликнул:
 - Испанка, да и только!
 - Да, породистая женщина, - согласился его соперник.
 - Моя любимая песенка! - заорал Карл Брентен через головы сидевших за столом. - В ней море чувства, чёрт возьми! - Взглянув на эстраду, он вздрогнул: там стояли две Алисы. Они то сходились, то расходились. "Нельзя больше пить, - подумал он, - вечер ещё только начался". Когда Алиса дошла до припева, он стал растроганно подтягивать: "Любовь, любовь, в ней сила неземная, пел соловей, ночь песней оглашая".
 - Тише, тише! - зашикали с соседних столиков.
  Карл Брентен смущённо замолчал. "Нельзя больше пить", - снова подумал он. Всё время он был в движении и ничего не замечал. Но стоило ему присесть, как перед глазами всё поплыло, голова, всё тело отяжелели. Ему хотелось на несколько минут исчезнуть. Пока певице восторженно аплодировали, он поднялся и стал пробираться между столиками, туда, где сидели Хардекопфы и его жена.
 - Боже мой, какой у тебя вид! - ужаснулась Фрида. - Красный как рак. Весь в поту. Что с тобой?
 - Обязанности, - удручённо пробормотал он.
 - Иди сюда, садись! - Она вытащила из лежавшей возле неё муфты носовой платок и отёрла ему пот с лица.
  Ему, вероятно, было очень плохо - он сидел смирно. Фрида достала бутерброд и подала мужу.
 - Ешь. Ты слишком много пьёшь! Забываешь, что ты здесь главный.
  Да, он здесь главное лицо. Эта мысль несколько отрезвила его. Он ел бутерброд с колбасой, пока Алиса пела: "Я образцом невинности слыву в родном краю".
 - Кончила бы завывать, - пробормотал он и, обернувшись к жене, сказал: - Мне пришлось улаживать ссору, которая могла плохо кончиться. Если уж даже социал-демок-ра-а-ты оправдывают истребление готтентотов... неслыханный позор! Люди ужасно ту-тупоумны...
  На енго сердито зашикали.
 - Ради бога, замолчи, Алиса обидится, - шепнула ему Фрида. - Она уже несколько раз смотрела в нашу сторону.
 - Плевать мне на неё. Воет, как собака на луну, - отозвался Брентен и опять принялся жевать бутерброд. - А Пауль ведёт себя так, будто он самый главный здесь. - Брентену вдруг стало ужасно нехорошо. "Может, я чересчур быстро проглотил бутерброд?" - подумал он.
 - Куда ты? - испуганно спросила Фрида.
 - Мне нужно выйти, - ответил он.
 - Посиди, ради бога, она скоро кончит.
 - Кто? - спросил Карл.
 - Ну да Алиса же! Бог ты мой, как ты нагрузился!..
 - Оставь, наконец, бога в покое!
  Он бегом бросился к двери, на которой значилось "Для мужчин".
  Алиса под нескончаемые аплодисменты сошла с эстрады. Намеренно пройдя мимо столика Хардекопфов, она прошипела Фриде в лицо:
 - Очень бестактно со стороны дяди, скажу я вам. И это называется главный распорядитель!
  Шурша шёлком, кивая и улыбаясь во все стороны, она проплыла дальше.
 - Теперь пойдут языками трепать! - сказала фрау Хардекопф. До этой минуты она, словно не замечая зятя, сидела, демонстративно повернувшись к нему спиной.
 - Она с таким чувством поёт! - сказала умильно фрау Рюшер.
 - Слаб наш Карл по части выпивки. Несколько кружек пива - и сразу испёкся. Удивительно! - проговорил старик Хардекопф, обращаясь к жене и дочери.
  На сцене появился комик. Фрида Брентен не слушала его, - она смотрела в конец зала. Карл всё ещё не появлялся. Публика громко смеялась. Тогда и она взглянула на артиста - толстяка с огромной плешивой головой и забавными маленькими усиками.
 - Чего только с человеком не случается, всего и представить себе, милостивые государи, нельзя. Сижу я вчера в ресторане Шенемана и заказываю себе бутерброды с сыром. Разобрал меня аппетит на бутерброды с сыром. Вдруг посетитель, сидевший за соседним столом, подходит ко мне и говорит этак взволнованно: "Уважаемый, я запрещаю вам есть этот сыр!". Я с удивлением и, само собой, с негодованием спрашиваю: "Какое право вы имеете запрещать мне? И кто вы такой?". А тот в ответ: "Я член общества покровителей животных".
  В зале раздался новый взрыв смеха.
 - Да, да, - продолжал рассказчик. - Как видите, цивилизация шагнула вперёд.
  Фрида Брентен по-прежнему беспокойно оглядывалась. Карла нигде не было. Фрау Хардекопф незаметно наблюдала за дочерью. Фрида, теперь уже женщина двадцати шести, двадцати семи лет, всё ещё походила на молодую девушку. Матери нравилось, что она не обнажает плечи и грудь, как АлисА, расхаживающая полуголой. Рюш на голубой шёлековой блузке Фриды застёгивался под самым подбородком. "Фриде, конечно, скучно", - подумала фрау Хардекопф.
 - Он с тобой хоть раз танцевал сегодня? - спросила она.
 - Кто, мама?
 - Кто? Твой муж!
 - О боде, есть о чём беспокоиться! Только бы с ним ничего не случилось.
 - Он ещё там?..
 - Да, я очень волнуюсь.
 - ...И что ж вы думаете, она сказала, закончив уборку моей комнаты? "Если вам понадобится грелка, сударь, вы позовите меня".
  Девушки взвизгнули. Зал аплодировал.
 - Пошляк! Не понимаю, как мог Карл пригласить такого! - сказала Фрида.
  К столику Хардекопфов подошёл Отто. Он обвязал шею носовым платком, чтобы бумажный воротничок не промок от пота.
 - Где Карл? - спросил он.
 - Зачем он тебе нужен? - поинтересовалась мать.
 - Пора бы опять потанцевать.
 - Отдышись немного. У тебя вид, словно ты только что из парной бани.
  Отто пошёл искать Карла. Мать крикнула ему вслед:
 - Смотри не пей лишнего, слышишь, Отто!
  Комик в заключение спел куплеты. Фрау Хардекопф шепталась с мужем.
 - Ну, что могло с ним случиться? - недовольным тоном спросил старик Хардекопф.
 - Я на твоём месте пошла бы взглянуть.

Трубы есть у нас сточные
И ещё - скажу точно я -
Трубы газопроводные,
Трубы водопроводные,
Да советник окружного суда,
Господин Труба...
Не слишком ли много труб, а?

  Старик Хардекопф поднялся и пошёл. Фрида с благодарностью посмотрела на мать.
 - Я ужасно беспокоюсь. У него был такой плохой вид.
 - Да что там, - возразила фрау Хардекопф. - Пьян, только и всего.
  В ту минуту, когда куплетисту захлопали, Хардекопф и Брентен подошли к столику. Карл уже не был красен как рак, он был мертвенно-бледен. Но он улыбался, и шаг его стал твёрже.
 - Садись! - приказала Фрида. - Приди в себя! Ну и распорядитель!
 - Брось язвить! - вскипел Карл, снова готовый к бою. - Чего ты от меня хочешь? Что особенного случилось?
  Когда Карл, спокойно посидев у столика, пришёл в себя, Фрида спросила, не лучше ли ему, и тут же добавила:
 - Если чувствуешь себя бодрее, не теряй времени, пойди извинись перед Алисой, иначе не избежать неприятностей от родственников.
 - Что такое? Почему? - удивился Брентен. - Что я сделал?
 - Ты мешал ей петь. Двигал стульями, разговаривал. Она мне уже жаловалась.
 - Разве ей неизвестно, что я отравился?
 - Что?! - испуганно воскликнула Фрида. - Ты отравился?
 - Конечно, я отравился.
 - Да что же ты такое ел, бога ради? - взволновалась Фрида.
 - И ты ещё спрашиваешь? - удивился он. - Съел бутерброд с колбасой, который ты мне дала. От него мне и стало дурно.
 - Ты окончательно спятил! - Фрида, горя негодованием, отвернулась. - Уговори себя ещё в чём-нибудь! Смешно! Отравление пивом у тебя, и ты, видно, ещё не протрезвился. Немедленно поговори с Алисой, слышишь? Иначе пойдут бесконечные суды-пересуды. Беда прямо, что мы сидим возле сцены.
  Карл ничего не ответил. Он размышлял. Он искренне не мог себе представить, когда и как он помешал Алисе, да ещё обидел её, он - распорядитель! Нет, это невозможно! Или?.. Он вдруг вспомнил о "завывании". Неужели он сказал это вслух? Ужасно! Алиса, наверно, никогда больше не выступит в "Майском цветке". Уж кому-кому, а ему, распорядителю, не следовало бы позволять себе такую вольность.
  Он почувствовал себя свежее и решил поговорить с Алисой.
  Пауль Папке, кривляясь и важничая, объявлял с эстрады:
 - Милостивые государи, следующий номер нашей программы - "Кайзерский вальс" Иоганна Штрауса. Только для молодёжи, перевалившей за сорок. Предупреждаю: теперь танцуют только те, кто начинает счёт с сорока. Тридцатилетних просят воздержаться! Пожалуйста, господин капельмейстер!
  Все нашли это необыкновенно остроумным, захлопали и засмеялись; раздались первые такты штраусовского вальса, казалось, приглашавшего стариков размять косточки.
 - Не станцуем ли, фрау Паулина? - галантно предложил Хардекопф.
 - Пригласил бы лучше Рюшер, Иоганн. Осчастливишь её нацелую неделю. А потом попляшем и мы с тобой, на весь танец у неё всё равно пороху не хватит.
  Иоганн поднялся и подошёл к фрау Рюшер.
 - Разрешите?
 - Ой, нет, да это же невозможно, господин Хардекопф!.. Мне танцевать?.. Нет, нет! Мои старые кости!..
 - Ну, живей! - приказала фрау Хардекопф. - Не ломайся, как старая дева, подымись - и марш!
 - О-ох! - клохтала фрау Рюшер, красная, как пион. - Нет, подумайте!.. О-ох.. Да пойдёт ли у нас, господин Хардекопф?
  Но она уже поднялась и положила руку ему на плечо. Вступительные такты кончились и перешли в ритмическую рыдающую мелодию вальса; в первой паре закружились по залу Иоганн Хардекопф с фрау Рюшер. Публика захлопала. Раздались возгласы:
 - Поглядите на Хардекопфа!.. Как прямо он держится!.. Как это у них ловко выходит!.. А красив старик!.. Здорово, Хардекопф!.. Великолепно!.. Браво!.. Браво!..
  Фрау Рюшер, судорожно вытянувшись и тесно прижавшись к своему кавалеру, вприпрыжку кружилась с ним по залу. Голову она низко склонила к его плечу, можно было подумать, что она старается спрататься за спину Хардекопфа, но это ей не вполне удаётся.
 - О-о-ох, господин Хардекопф!.. О-о-ох, не могу больше!.. Запыхалась совсем. Не могу... больше!
  Хардекопф отвёл её к столику.
 - И как это вы, господин Хардекопф, ещё можете! Как молоденький! А я... о-о-ох, никак не отдышусь.
  Поднялась фрау Паулина.
 - Ну, а теперь попляшу я!
  Чета Хардекопфов была теперь в центре внимания: молодёжь стояла вокруг и весело смотрела на них. Хардекопф, несколько пьянённый похвалами, кружился и вправо и влево, а жена его сразу же улавливала каждое его движение и с улыбкой смотрела на него снизу вверх. Когда отзвучал последний аккорд, он предложил ей руку, наклонился, чтобы она могла расслышать, так как в зале гремела буря аплодисментов.
 - Ну, Паулина, - шепнул он, - выходит, не так уж мы стары, а?
  Она ответила с благодарной улыбкой:
 - Ты, во всяком случае, несокрушим!
 - А всё хороший уход, Паулина. И любовь, которая не ржавеет.
  Между тем Карл Брентен подошёл к столику, где сидели Штюрки и Штримели. Увидев, что он идёт к ним, Алиса круто повернулась к нему спиной. Он сел и глубоко вздохнул.
 - О боже, это могло плохо кончиться! - простонал он.
 - Что с тобой, Карл? - спросил Густав Штюрк.
  Карл на вопрос не ответил. Он продолжал страдающим голосом:
 - Не очень-то чутко со стороны Алисы, надо признаться!
  Алиса навострила уши, бросила на него взгляд через плечо и пренебрежительно сказала:
 - Так, так, легко ездить на обратных!
 - Какое там "ездить на обратных"! Я сказал: что "завою, как собака на луну", - до того мне было дурно.
 - От чего же это? - из вежливости спросил Густав Штюрк, хотя он и сам мог легко ответить на этот вопрос.
 - От этой отравленной колбасы!
 - Что! От чего? - воскликнула Алиса и повернулась к Карлу.
 - Ну да. Отравился этой ужасной колбасой. Думал, в самом деле отправлюсь к праотцам.
 - О боже! - вскричала в ужасе Алиса и подскочила к Карлу. - Милый, милый дядечка Карл, ты отравился? Возможно ли? Нет, вы только посмотрите на него, - кричала она, обращаясь ко всем сидящим за столиком, - посмотрите, какой у него больной вид, на лбу выступил холодный пот! Ах, милый мой, а я-то тебя, значит, ни за что ни про что ругала! - И Алиса, обняв дядюшку, гладила его, горевала и причитала, словно он ежеминутно мог испустить дух в её объятиях.
  За соседним столиком начали прислушиваться. И за другими столами публика забеспокоилась; всем хотелось узнать, почему певица так убивается. Вскоре по залу уже передавалось из уст в уста:
 - Наш распорядитель Карл Брентен отравился колбасой. Положение серьёзное! Карл Брентен опасно заболел! Карл Брентен чуть не умер! У него ужасный вид! В лице - ни кровинки!
  Гребя обеими руками и отдуваясь, примчался Пауль Папке. Он увидел бледного Карла на груди Алисы, театральным жестом протянул к нему руки и крикнул:
 - Что с тобой, Карл? Ты ведь мне, твоему лучшему другу, не причинишь горя?.. Нет, нет, бога ради, что случилось? Что?! Говори!!
  Брентен, которому стало неловко от такого чрезмерного участия окружающих, спокойно махнул рукой.
 - Да ничего! Мне просто нездоровится, вот и всё!
 - Вы только поглядите, какое мужество! - воскликнула Алиса и ещё нежнее стала гладить дядюшку. - Он мог умереть, а сам и виду не хочет показать, что ему плохо!
 - Это верно? - спросил Папке. - Ты отравился?
 - Ну да, по-видимому, колбаса была несвежей.
 - Она ещё в тебе или?.. - поинтересовался Папке.
 - Да нет, выскочила уже, - ответил Брентен.
 - Тогда всё хорошо! Это самое важное, Карл! А теперь советую тебе выпить водки. Водка - лучшее лекарство, поверь мне!
  Брентен поморщился.
 - Да, я понимаю, в тебе всё возмущается против водки. Но всё-таки послушай меня - хороший коньяк очищает желудок.
  Тем временем встревоженные участники праздничного вечера собрались вокруг двух своих ферейновских вождей, и Карл Брентен решил, что пора рассеять беспокойство о нём; в сопровождении Пауля Папке и Алисы он направился в буфет. От первой рюмки он поёжился, после второй, точно возвращаясь к жизни, глубоко перевёл дух, после третьей лицо Карла начало розоветь, с четвёртой рюмкой к нему вернулась одивлённая речь, весёлость, жизнерадостность, короче говоря - всё, что отличает хорошего распорядителя по части развлечений. Алиса, счастливая тем, что её дядюшка, вдохновлённый четырьмя рюмками коньяка, вновь искрится здоровьем и весельем, спела специально для него: "Вилья, о Вилья, ты моя лесная фея...".
  Фридрих Бэмке, помощник ферейновского казначея, поздоровался с Иоганном Хардекопфом и выразил радость по поводу того, что зять Хардекопфа так счастливо отделался: шутка ли - такое опасное отравление!
 - Что? - перебила его фрау Хардекопф. - Какое отравление?
 - Да неужели вы не знаете? - удивился Бэмке. - Ведь он отравился. Я видел его за столиком певицы, его племянницы. Она страшно убивалась.
 - Да, да, - поспешно вмешалась в разговор Фрида Брентен, - мы уже знаем. А где он сейчас, господин Бэмке?
 - В буфете. Он уже в полном порядке.
  Фрау Хардекопф насмешливо скривила губы:
 - Ну, знаете!
  Фридрих Бэмке серьёзно возразил ей:
 - Не смейтесь, фрау Хардекопф! Коньяк, фрау Хардекопф, лучшее средство, когда желудок бунтует!
  Бэмке удалился, и Фрида попросила мать:
 - Помолчи, мама, смотри не выдай его.
 - Я уж не выдам, - ответила Паулина. - Но я твоего мужа, стало быть, недооценила. Почёт и уважение! - И голосом, в котором прозвучало восхищение и признание, повторила: - Почёт и уважение!

4
  Паулину Хардекопф ожидал рождественский сюрприз.
  На второй день праздника, после обеда, в дверях появился вдруг её сын Людвиг в новом зелёном грубошёрстном костюме и в пелерине, на голове маленькая серо-зелёная мягкая шляпа с пёрышком; рядом с Людвигом - девушка, безобразно толстая, что бросалось в глаза даже несмотря на пелерину, под небольшой суконной шапочкой - широкая пухлая физиономия. Фрау Хардекопф от неожиданности и удивления онемела. Она тяжело поднялась. Людвиг помог своей спутнице снять пелерину. Мать, словно пригвождённая, стояла у стула, глядя на толстуху, похожую на туго набитый куль муки. На животе у неё блестела большая - чуть не в ладонь - посеребренная чеканная брошь. Гостья сняла шапочку, открыв толстые соломенно-жёлтые косы, накрученные на уши двумя плоскими лепёшками. Смущённо улыбаясь, она шепнула что-то Людвигу. Фрау Хардекопф всё ещё безмолвно разглядывала гостью. От ног, обутых в тяжёлые ботинки на шнурках, со здоровенной подошвой в палец толщиной, она долго не могла отвести взгляд. "И это... ноги? - подумала она. - И это ноги!".
  Она посмотрела в лицо сыну, который сказал с торжественной улыбкой:
 - Мама, это Гермина, моя невеста!
  Фрау Хардекопф смерила его пристальным взглядом. Бросила коротко и решительно:
 - Ступай за мной!
  И пошла мимо гостьи к себе в спальню.
  Людвиг, предчувствуя, что эта история так легко ему с рук не сойдёт, оглянулся на невесту, которая растерянно смотрела на него, ободряюще подмигнул ей и последовал за матерью.
 - Господи боже мой! - воскликнула мать и всплеснула руками. - Совсем ты рехнулся, что ли? Как ты смел привести в дом такую особу?
 - То есть как... то есть как... особу? - ответил он, запинаясь от волнения. - Ведь ты, ведь ты... её не знаешь!
 - Я её вижу. Этого достаточно!
 - Ты несправедлива, мама, это простая, тихая, скромная и вполне передовая девушка.
 - Стало быть, передовая, да, да, слишком передовая, по-моему, - с насмешкой сказала мать. - На ней почти ничего не надето.
 - Как ничего не надето? - переспросил он смущённо, беспомощно. - Не понимаю тебя, мама.
  В эту минуту дверь отворилась и вошла гостья. С вымученной улыбкой, еле сдерживая слёзы, она обратилась к Паулине:
 - Дорогая фрау Хардекопф. Поговорим как женщина с женщиной - я уверена, мы поймём друг друга.
  Такой наглости Паулина Хардекопф ещё не видела. Эта особа ведёт себя так, будто она уже член их семьи. Паулина с удовольствием вышвырнула бы её вон, но она овладела собой, стиснула зубы и с гневной решимостью взглянула на девушку, а та продолжала елейным голосом:
 - Людвиг так много рассказывал мне о вас, фрау Хардекопф, и вы как передовая женщина поймёте, что мы, молодёжь, порываем с некоторыми предрассудками старшего поколения. Не сомневаюсь, что и вы против того, чтобы мужчины разрушали своё здоровье алкоголем и табаком, не правда ли? Конечно, это так: ведь вы женщина передовых взглядов. И по этой же причине я не допускаю мысли, что вы одобряете вредную для здоровья шнуровку. Мы, молодёжь, не носим корсетов и не втискиваем ноги в узкую обувь; мы живём так, как велит природа; мы живём здоровой жизнью. Когда мы с Людвигом совьём собственное гнёздышко, у нас будет вегетарианский стол. Это мы уже решили. Не правда ли, Луди?
 - Да, - подтвердил он, - это гораздо здоровее.
  Фрау Хардекопф хотелось громко расхохотаться им в лицо, но она сдержала себя: ведь это в конце концов серьёзное дело, касающееся счастья её сына. Она промолчала, обдумывая, что ответить этой ужасной особе. Ораторствует, словно она из Армии Спасения! А гостья всё говорила:
 - Вы же передовой человек - так по крайней мере уверял меня ваш сын.
 - Что вы мне всё твердите "передовой человек", "передовой человек"? Вы социал-демократка? - Фрау Хардекопф с самого прихода гостьи недоумевала, где её мальчик откопал такую "красавицу".
 - Нет, фрау Хардекопф, я не социал-демократка.
 - А! Так я и думала.
 - Разве нельзя быть передовым человеком и не состоять в социал-демократической партии?
 - По-моему, нельзя, - отрезала фрау Хардекопф. - Где же вы передовая-то? Внутри или снаружи?
 - Не понимаю... - и Гермина бросила на Людвига умоляющий взгляд, ища у него поддержки.
 - Мама, - восклинул он с тоской и страхом, - мы любим друг друга!
 - Делайте что хотите, - прикрикнула мать, - но не здесь, не в моём доме. Ясно?
 - Идём, Луди, - сказала Гермина. И, видя, что он не трогается с места, продолжала: - Помоги мне по крайней мере одеться.
  Когда он в кухне набросил на неё пелерину, она спросила, устремив на него затуманенный слезами взор:
 - Ты меня выпроваживаешь?
 - Я, конечно, пойду с тобой, - ответил он.
  Они ушли не попрощавшись. Фрау Хардекопф упала на стул, сложила руки на коленях и долго качала головой.
  Однако несколько часов спустя, когда её муж вернулся с праздничной прогулки, она уже хозяйничала в кухне у плиты, звеня и громыхая кастрюлями.
 - Людвиг был здесь и представил мне свою невесту, - сказала она не оборачиваясь.
 - Вот так так! - ответил старик Хардекопф. - И какова она собой?
 - Неописуема!
 - Как это, неописуема? Хороша или дурна?
 - Явилась сюда в одной рубашке, - желчно вырвалось у Паулины.
 - В одной рубашке? - Старик расхохотался. - Ты сегодня расположена шутить.
  Она повернулась и как вихрь подлетела к нему.
 - Говорю тебе, эта бесстыжая стояла передо мной здесь, на этом месте, в ночной рубахе. Да! Да! В длинной ночной рубахе! Немножко вышивки вот здесь, а на животе серебряная брошь. Но в ночной рубашке, уверяю тебя. А толстая! Ходячий куль с мукой.
 - Да, смешное зрелище, наверно.
 - Ещё бы не смешное! Я чуть не расхохоталась. Но дело ведь серьёзное. Они любят друг друга. Представь себе, Людвиг и эта особа. Она называет его Луди. А вдруг у них дело зашло далеко? Подумать страшно. Я до сих пор никак не приду в себя. И как только мужчина может позариться на такую корову! И надо же, чтоб это был наш Людвиг. Боже ты мой, этакий битюг. Ты бы послушал её, Иоганн. "Мы любим друг друга, фрау Хардекопф!" - и: "Мы передовые люди, фрау Хардекопф", "Когда мы совьём своё гнёздышко, у нас будет вегетарианский стол, не так ли, Луди?" - и пошла, и поехала. Ты бы только посмотрел и послушал!
  Старик Хардекопф сел, он хохотал так, что по щекам текли слёзы, застревая в бороде.
 - Смейся, смейся! - воскликнула Паулина. - Хотела бы и я смеяться! Но тут плакать надо! Плакать, говорю я тебе.
 - И ты её... ты её выставила? - спросил он, вытирая слёзы.
 - Нет, она, слава богу, сама ушла. Очень скоро. - И фрау Хардекопф прибавила: - Надеюсь, эта особа не переступит больше порога нашего дома.
 - Очень жаль! - воскликнул старик. - Очень жаль!

Глава четвёртая

1
  Сходное отталкивается друг от друга, разное, дополняя, тянется друг к другу. Люди сходного характера редко сохраняют беззаветную дружбу, ещё реже - составляют счастливую супружескую чету. Брак Фриды Брентен был бы, несомненно, счастливее, уродись она, как её братья, в отца, а не в мать. И всё опять-таки обошлось бы, если бы Карл Брентен обладал ровным, терпеливым, мирным и умиротворяющим характером старика Хардекопфа. Но таких качеств у Карла и в помине не было. Как раз наоборот. Он был горяч, самолюбив и своенравен и совершенно не терпел никакой власти над собой, никакой узды. А Фрида Брентен, со своей стороны, желала вести дом по собственному разумению. В результате, в противоположность семье Хардекопфов, семейная жизнь Брентенов в первые годы походила на затяжную войну, упорную, ожесточающую обе стороны и подрывающую любовь.
  Кровати супругов стояли рядом посреди комнаты, образуя широкое общее ложе; справа и слева от него стояли ночные тумбочки. В первые годы семейной жизни Брентенов тумбочка Фриды играла зловещую роль. Однажды, когда Фрида рассердилась на мужа, она в гневе решительно раздвинула кровати и поставила между ними свою тумбочку. Карл сначала поворчал по поводу "новой моды", но затем лёг спиной к жене и, свернувшись как ёж, захрапел. Но вот прошло несколько дней, и разъединяющая кровати тумбочка перекочевала на старое место. Карл Брентен, укладываясь в этот вечер спать, счёл за благо сделать вид, что ничего не заметил. Но мир, восстановленный в супружеской постели, длился обычно недолго. Вспыхивала новая ссора - и тумбочка немедленно, словно пограничный столб, вклинивалась между кроватями.
  В эти первые годы супружества Карла и Фриды Брентен мелкие стычки нередко перерастали в жестокие сражения, а сражения - в изматывающую позиционную войну. Фрида, давно уже тайно проклиная тумбочку, всё же в первом порыве гнева, как только она чувствовала себя обиженной, ставила её между кроватями. Не раз бывало, что она при этом плакала, но она видела в тумбочке своё единственное оружие. Она боролась ожесточённо, хотя победы одерживала редко. Очень скоро стало ясно, что превосходство сил, бесспорно, на стороне Брентена. Он был сильнее, он был беспощаднее. Не слишком влюблённый, эгоист, и к тому же ещё упрямый, он не замечал холодности, которую Фрида, желая проучить супруга, напускала на себя. И ещё одно преимущество: деньги были у него. А деньги, как известно, во всех войнах, в том числе и в войнах супружеских, могущественное средство, которое никак нельзя недооценивать.
  Мамаша Хардекопф всячески подзуживала дочь, уговаривая её не сдавать позиций и этим лишь ухудшала дело. Только когда она поняла, что зять её, человек строптивый и упрямый, никогда не подчинится и что превосходство отнюдь не на стороне дочери, которая оказалась недостаточно гибкой и настойчивой ("девчонка слишком рано выскользнула из моих рук"), у неё хватило ума в корне изменить тактику. Паулина посоветовала дочери делать вид, что она всецело покоряется мужниной воле, втихомолку же, соображаясь с обстоятельствами, умно, незаметно гнуть свою линию, - а муж пусть думает, будто верховодит он. И фрау Хардекопф, которая до сих пор не уставала перечислять недостатки зятя, вдруг обнаружила в нём на редкость хорошие и приятные свойства. ОНа хвалила его любовь к справедливости, его непринуждённую весёлость и жизнерадостность в обществе, его упорство, - ведь вот работает же он столько лет, и всё на одном месте. Но даже у неё не хватило духа хвалить его за семейные добродетели. Он органически был их лишён. Однако теперь фрау Хардекопф смотрела сквозь пальцы на эту его слабость и на многое другое: на "рецидивы" кутежей, на грубые выходки, на его эгоистические привычки. Так удалось избегнуть самого худшего - семья не распалась.

2
  Первого января Хардекопфы в тесном семейном кругу празднговали день рождения главы семьи: Иоганну Хардекопфу минуло пятьдесят девять лет. Дирекция верфей, где он проработал двадцать пять лет, преподнесла ему ко дню рождения диплом. Товарищи по работе собрали деньги и заказали юбилейный адрес в раме и с надписью: "Нашему испытанному, славному товарищу". На заднем плане - восходящее солнце, на переднем - две сплетённые в рукопожатии руки: символ солидарности. Районное правление социал-демократического избирательного ферейна прислало поздравительную телеграмму, которой Хардекопф особенно гордился. Сыновья преподнесли две большие картины в рамах: альпийский пейзаж с пастушеской хижиной и швейцарское озеро, окружённое снежными вершинами гор. Подобно тому как Карл Брентен ни о чём так не мечтал, как увидеть Париж, Хардекопф страстно желал побывать когда-нибудь в Швейцарии. Ещё в юности в старом Народном театре на Штейнштрассе он смотрел как-то "Вильгельма Телля"; волшебные декорации с горными озёрами и розовыми на закате вершинами произвели на него неизгладимое впечатление. Он даже позавидовал автору, который сумел воспроизвести всё это великолепие, не подозревая, что и тот никогда не бывал в Швейцарии. Увидеть когда-нибудь Альпы стало с тех пор мечтою жизни Иоганна Хардекопфа. Таким образом, преподнесённые ему картины были подарком, так сказать, "со значением". Фрау Хардекопф связала тёплые напульсники, так как муж часто жаловался, что у него зябнут руки. Дочь и зять собрались с силами и купили дорогую хрустальную вазу для фруктов. Отныне эта ваза стала украшением дома стариков.
  Вечером в честь торжественного события они вчетвером пошли в театр.
  Фрида Брентен щеголяла в горжетке, муфте и шапочке из рыжего лисьего меха. Изумлённому мужу Фрида наплела, что всё это она купила за пять марок у своей приятельницы. Карл удовлетворился этим объяснением и даже был горд женой, умевшей так шикарно одеться на более чем скромные средства. Сам он был в тёмном пальто и чёрном котелке. Ему казалось, что вид у него на редкость солидный и внушительный, но он явно проигрывал рядом со стариком Хардекопфом, надевшим чёрную мягкую широкополую шляпу, которая очень шла к его серебряным кудрям. Бабушка Хардекопф была в белом ажурном шерстяном платке и в длинном, почти до пят, зимнем пальто.
 - А что сегодня ставят? - спросил Карл Брентен по дороге в театр.
 - "Рыбачку с Штейнштрассе", - ответил Хардкеопф. - Идёт уже полтора месяца и с большим успехом.
 - Полтора месяца, и всё ещё продолжают ставить? Это хорошо. Вещь, говорят, весёлая. - Карл Брентен был доволен. - Хоть посмеёшься.
 - А тебе так редко приходится смеяться? - вставила Фрида, почуявшая в его словах скрытый укор.
 - Очень хорошо, что весёлая пьеса, - вмешалась фрау Хардекопф, которой не понравилось замечание дочери. - А то мы раз попали... Много лет назад это было, в театре Эрнста Друкера. Вот ставили ужасную вещь, чего там только не было - и убийство, и темница, и, конечно, соблазнитель. Даже сатана там участвовал собственной персоной. Жуткое дело. И под конец в театре разыгрался жуткий скандал. Помнишь, Иоганн?
 - Как не помнить.
 - Это была трагедия? - спросил Карл Брентен.
 - Да уж чего хуже, жуть! Ужас! - ответила фрау Хардекопф, - Второй раз я ни за что бы не пошла. Как называлась эта пьеса, Иоганн? Не помнишь?
 - "Фауст", - сказал старик Хардекопф. - Это Гёте написал, и совсем неплохая пьеса, Паулина, зря ты так говоришь.
 - Гёте? - с изумлением воскликнул Карл Брентен. - В таком случае, это не может быть плохо!
 - Говорю тебе - жуткая вещь. И несправедливая. А главное - безнравственная! Расскажи-ка эту историю, Иоганн!
 - Ты гораздо лучше расскажешь, Паулина!

  Театр Эрнста Друкера на Шпильбуденплатце в Санкт-Паули был настоящим народным театром; его посетителями были моряки, грузчики, торговцы рыбой, уличные продавцы, проститутки. Шли там обычно водевили и фарсы, грубые, незатейливые, большей частью на гамбургском диалекте; плут на сцене в последнем акте получал по заслугам, а утончённая невинность находила благородного и богатого покровителя. Это нравилось посетителям друкеровского театра; они не скупились на шумные выражения восторга и часто по окончании спектакля вместо цветов подносили актёрам жирного копчёного угря или по кружке пива. И вот, много лет назад, одному из драматургов этого театра пришла в голову мысль взять из "Фауста" трагедию Гретхен и поставить её на сцене. То ли у него не было подходящей пьесы, то ли ему захотелось дать публике пищу посерьёзнее. Зрители и вправду смотрели спектакль серьёзно и внимательно.
  Они громко выражали своё сострадание, когда Гретхен металась по сцене, терзаемая муками совести. Когда девушки у колодца стали судачить о ней, мужчины в зале сердито загудели: "Верно, так оно и бывает. Проклятые бабы! Сплетницы!". Но под конец разыгрался такой убийственный скандал, какого ещё никогда не видели стены старого почтенного гамбургского театра. И этот скандал завершился полной победой негодующей в своей добродетели гамбургской публики и полным поражением Гёте. Когда доктор Фауст покинул в темнице Гретхен и вместе со своим спутником Мефистофелем собирался было удрать, зрителей отнюдь не удовлетворил голос с небес, возвестивший, что Гретхен спасена. Гамбуржцы, в которых ещё не заглохло чувство правды и справедливости, всем сердцем сочувствовали невинной Гретхен - для них небесный глас был слишком мистическим и шатким утешением... Мужчины и женщины поднялись с мест и, возмущённые до глубины души, стали кричать: "Что там за спасение? Сказки это! Пусть женится на ней! Женится, женится! Давай сюда доктора!.. Пусть женится...".
  Публика хором кричала: "Пусть женится!.. Женится!.. Женится!..".
  Белый как полотно выскочил на сцену режиссёр и призвал зрителей к спокойствию. Он объяснил, что это не его вина, что сочинил это Гёте.
  Ему не дали и договорить. "При чём тут Гёте!.. Отговорки одни. Пусть женится на ней... Пусть женится!..".
  Наконец Гретхен и доктор Фауст - последний с видом смиренно кающегося грешника - вышли на авансцену. Когда зрительный зал стих, доктор заговорил: "Прости меня, Гретхен, я плохо поступил с тобой. Я хочу искупить свою вину. Скажи, согласна ли ты стать моей женой?". И Гретхен тихо ответила: "Да, Генрих". Они протянули друг другу руки и поцеловались.
  Эта счастливая концовка вызвала неописуемое ликование. Фаусту и Гретхен пришлось бесчисленное количество раз выходить на вызовы; они стояли у рампы, и публика устроила им настоящую овацию. Хозяин ресторана "Красная искра" на Финкенштрассе пригласил всех актёров на кружку пива. Гретхен послали на сцену букет цветов, а Фаусту - горсть сигар.
  Таков был театральный скандал, участниками которого оказались старики Хардекопфы. Паулина до сегодняшнего дня испытывала удовлетворение от того, что благодаря голосу народа эта безнравственная пьеса увенчалась благопристойным концом.
  "Рыбачка с Штейнштрассе", популярная гамбургская комедия в восьми картинах, не давала повода к какому-либо недовольству. Хардекопфы и Брентены сидели в партере, правда, без особого комфорта, так как скамьи были узкие, и фрау Хардекопф уже после первого действия стала жаловаться, что у неё ломит поясницу. В довершение неприятностей у всех заболели колени, так как скамьи были очень тесно сдвинуты. Тем не менее они повеселились на славу, и Карл Брентен вместе со всем залом в восторге подпевал актёрам, исполнявшим по ходу пьесы модную песенку:

У нас, на Штейнштрассе, торговка стоит;
В корзине у ног её рыба блестит.
Торговка кричит: "Продаю осетра!".
Но шуцман сказал ей: "Ведь это треска!
Почтенная фрау, это только треска!".

  По окончании спектакля они завернули к Хекелю, в пивную, расположенную напротив друкеровского театра, выпить по кружке пива и съесть по горячей булочке. И тут не кто иной как Карл Брентен с пафосом объявил:
 - Итак, отец, с сегодняшнего дня развлечениям конец. Нам предстоит несколько недель напряжённой политической работы. Буржуазные партии объединились против нас, но им это дорого станет. Они и то уже трясутся от страха. И мы им покажем, покажем такое, что у них глаза на лоб полезут. Но поработать, конечно, придётся!
 - И ещё как! - сказал старик Хардекопф. - А меня вздумали отстранить от работы. Как будто в мои годы человек уже ни на что не годен. Ведь я не такой уж дряхлый старик, верно? Пока я справляюсь с работой в цехе, не спасую и в политике.
  Карл Брентен выразил убеждение, что на сей раз социал-демократы получат в рейхстаге большинство. Хардекопф тоже допускал такую возможность: если не теперь, то уж на следующих выборах непременно победят социал-демократы. Они заговорили о предстоящем выступлении Августа Бебеля на открытии нового Дома профессиональных союзов.
  Август Бебель! Стоило произнести это имя, и глаза старого Хардекопфа загорались. Бебелю уже за шестьдесят, но сколько ещё в нём юношеского огня, сколько душевной свежести. Воспоминания о Бебеле вот уж несколько десятков лет тесно вплелись в жизнь его, Иоганна Хардекопфа: ведь он впервые услышал Бебеля тридцать лет назад, когда социал-демократическое движение только ещё зарождалось.
  Женщины ели молча, погружённые в свои мысли. Лишь время от времени какое-нибудь слово из разговора мужчин доходило до их сознания. Фрау Хардекопф думала о сыновьях, которые своевольничали и всё больше и больше отбивались от рук. Надо будет серьёзно поговорить с ними, усовестить их, попытаться воздействовать на них добром. Фрида соображала, удастся ли ей сегодня вечером добыть две марки, которых не хватало для покупки нового корсета. Без нового корсета ей не обойтись: тот, что на ней, буквально расползается. Беда в том, что Карл в последнее время уж очень стал недоверчив - по-видимому, он что-то подозревает; каждый вечер, ложась спать, он у неё на глазах пересчитывает деньги.
  Пока они уписывали булочки, Хардекопф продолжал говорить об Августе Бебеле; этот человек был ему дороже всех на свете. Хардекопф никогда не любил громких слов, но тут он заявил, что ради Бебеля дал бы растерзать себя на части.
 - Знаешь, Карл, - сказал он, - в жизни человека есть минуты, когда он в ссоре с самим собой и со всем миром, когда всё не в радость, всё постыло, когда он охотнее всего поставил бы точку. И вот в такие минуты достаточно мне вспомнить об Августе Бебеле, и отчаяние, тоску - всё как рукой снимает. Вы, молодёжь, и представить себе не можете, что он для нас, стариков, значит.
 - Выпьем за Августа Бебеля! - предложил Карл Брентен.
  Они чокнулись. И женщин заставили присоединиться.

3
  Едва только прошли праздники, едва отзвучали песни всепрощения и отгорели свечи на рождественских ёлках, как по всей стране началась неистовая, шумная война, где главным видом оружия была клевета, - война довольных и сытых, знатных и богатых, людей вчерашнего дня, живущих в вечном страхе перед днём грядущим, - война против народа, против неимущих, против бесправных. Цензоры работали день и ночь, полицейские держали шашки наголо, прокуратура была начеку, и армия, возглавляемая сынками прусских юнкеров, готовилась выступить в любую минуту. Трепетавшая от страха буржуазия, от пангерманцев до свободомыслящих, объединилась и создала блок против "красной стихии", прозванный "готтентотским".
  Начало кампании старик Хардекопф встречал как праздник; он отпросился с работы и в обед ушёл с верфей. Это был для него особенный день, он ознаменовался двумя событиями: открытием Дома профессиональных союзов на Безенбиндерхофе и выступлением на этом празднестве Августа Бебеля, кандидата от города Гамбурга в депутаты рейхстага. В новое великолепное здание легли и его, Иоганна Хардекопфа, кирпичи. В прошедшие годы он собрал на верфях восемьсот марок, кроме того, распространил специальные билеты, "кирпичики", на двести десять марок, по марке за штуку. Людвиг и Отто тоже собрали вместе около семидесяти марок. Среди сборщиков всех трёх гамбургских избирательных округов Хардекопфы удерживали первенство. А на сегодняшнем митинге по случаю открытия Дома профессиональных союзов старика Хардекопфа ждало место в президиуме.
  Фрау Хардекопф достала парадный костюм и тёмное пальто мужа, почистила и и положила на виду, приготовила свежее бельё, новый отложной воротничок, чёрный галстук и чёрную широкополую мягкую шляпу. Накануне Хардекопф сходил к парикмахеру; густая серебряная шевелюра и аккуратно подстриженная длинная борода придавали ему внушительный, но отнюдь не стариковский вид: глаза юношески бодро блестели на округлом, ещё не прочерченном морщинами лице, фигура была крепкая, осанка стройная - мужчины подобного склада старятся лишь годам к восьмидесяти, а то и к девяноста.
  Переодеваясь, он думал о прожитом. Ведь целая жизнь лежала между этой минутой и тем днём, когда он впервые увидел и услышал Бебеля. Бебелю было тогда тридцать лет, а теперь ему за шестьдесят. Этот токарь, человек из народа, такой же рабочий, как и он, Хардекопф, был ему дорог тем, что сказал незабываемые слова о Коммуне; ему чужда поза и дешёвый блеск, он - воплощение прямоты и простоты, правды и искренности. За последние тридцать лет Хардекопф не раз видел и слышал Бебеля; однако сегодняшний день казался ему особенно торжественным. Тридцать лет назад... Как скромны были первые шаги. Нужна была большая твёрдость убеждений, чтобы верить в победу. А ныне социал-демократия стала одной из сильнейших по численности партий, и победа до осязаемости близка; быть может, она придёт уже вместе с этими выборами. Так по крайней мере думал Хардекопф. И может ли выпасть на долю человека большее счастье, чем на старости лет увидеть свершённым то, к чему он с юности стремился?
  Стоял белый зимний день, совсем как в сказке, будто нарочно созданный для радостных событий. Снег скрипел под ногами, сверкал в матовом сиянии зимнего солнца. Точно в цвету, стояли деревья в снежном блистающем белом уборе. В этот ранний вечерний час небо напоминало глубокую синеву моря. Ни облачка, ни малейшего дуновения ветерка. Воздух искрился мириадами мельчайших, как пыль, кристаллов. Старик Хардекопф шагал по Штейнштрассе, радостно расправив грудь, глубоко вдыхая чистый холодный воздух. Взгляд его скользил по заснеженным островерхим крышам, освещённым последними лучами заходящего солнца, и провожал жёлтые трамваи, которые, звеня, пробегали по улице. Он всматривался в лица прохожих и радовался, когда ему казалось, что он замечает на них отблеск того же светлого ощущения жизни, которое переполняло его самого.
  На ледяной горке у Штейнторваля играли мальчишки. Увидев Хардекопфа, они уставились на него, и один из них крикнул так громко, что старик услышал:
 - Глядите-ка, вон ещё один социалист идёт!
  Хардекопф улыбнулся и ласково кивнул шалунам. Слова мальчишек означали для него: "Смотри, вот идёт порядочный, хороший человек, который желает нам добра!". Ему хотелось подойти к ним и сунуть каждому в руку по монете: "Вот, ребятки, купите себе конфет!". Даже эти малыши школьники уже понимали, что значит социалист. "Вот как далеко мы шагнули, - думал Хардекопф, - из народного сознания нас уж не вытеснить".
  И Хардекопф поднял голову ещё выше. Тыльной стороной руки он провёл у себя под бородой, пощупал воротник и галстук и, убедившись, что бант повязан как следует и занимает ровно половину жилетного выреза, глубже надвинул на лоб чёрную мягкую шляпу и, вполне довольный собой и миром, сунул руки в карман тесно облегающего тёмного пальто.
 - Здорово, Хардекопф! Быстрее, быстрее! Ведь вы тоже спешите на банкет перед открытием, а? - Карл Альмер, председатель районной организации Альтштадта (sic!), нагнал его и крепко пожал ему руку.
 - Нет, товарищ Альмер, я ни о каком банкете не слышал, - отвечал Хардекопф, улыбаясь маленькому шустрому человечку с щегольской бородкой клинышком.
 - Да что вы? Ведь вы сегодня в президиуме?
 - Это - да!
 - В таком случае, вас ждут и на банкет. Забыли известить, вероятно. Пойдёмте!
  Они стали прокладывать себе дорогу сквозь тысячную толпу, стоящую перед Домом профессиональных союзов, и через боковой вход проникли в расположенный на отлёте небольшой, празднично убранный зал, где собралось шумное, радостно возбуждённое общество. Хардекопф сразу отметил несколько знакомых лиц - докладчики, которых он не раз слушал на митингах и заседаниях. По-видимому, здесь были одни только партийные и профсоюзные лидеры, чем-то неуловимо похожие друг на друга. У одних волосы гладко зачёсаны назад, у других - стоят жёстким бобриком. Большинство с остроконечными бородками, кое-кто отрастил себе большие пышные усы. У некоторых - реденькие пегие бородёнки, у других окладистые бороды, но такой густой и такой белоснежной, как у Хардекопфа, не было ни у кого. За столом сидел человек с седой шевелюрой, протканной тонкими рыжеватыми нитями, на вид ещё старше Хардекопфа. Хардекопф сразу узнал Августа Бебеля. Бебель был углублён в разговор со своим соседом.
  "Как он постарел!" - это было первое, что бросилось в глаза Хардекопфу. Он присмотрелся к Бебелю. Его лицо, усталое, даже измученное, изборождено было глубокими складками. Одна рука лежала на покрытом скатертью столе. Хардекопф невольно взглянул на свою руку. Всю жизнь он тяжело работал, и всё-таки его рука - не такая старая и бессильная, как та, с длинными, костлявыми пальцами, обтянутая жёлтой кожей, сквозь которую проступают набухшие жилы. Бебель поднял голову и сказал несколько слов своему собеседнику. И вдруг - Хардекопф улыбнулся счастливой улыбкой - всё сразу изменилось: лицо Бебеля просветлело, ясные глаза вспыхнули былым задором, молодым огнё. Вот он снова нагнул голову, слушая своего соседа. Хардекопф не спускал с него глаз. Когда Бебель поднял голову, Хардекопф увидел старчески морщинистую шею с выступающим кадыком. В это мгновение он впервые почувствовал себя очень старым. И подумал: "Да, старимся".
  Август Бебель, заметивший, по-видимому, пристальный взгляд Хардекопфа, спросил у соседа, кто этот седовласый старик. Тот посмотрел на Хардекопфа и ответил, что не знает, но, во всяком случае, он не служит ни в партийном, ни в профсоюзном аппарате. Бебель кивком головы подозвал к себе секретаря организационного отдела Хембольдта.

4
  В обеих руках Альмер держал по бокалу вина.
 - Выпьем, Хардекопф! За что будем пить?
  Хардекопф взял у него бокал, глазами указал на Бебеля и, наклонившись к Альмеру, шепнул:
 - За здоровье Бебеля!
 - С удовольствием!
  Они чокнулись и выпили.
 - А теперь, товарищ Хардекопф, пойдёмте, вас ожидает приятный сюрприз.
  Обогнув стол, они подошли к Бебелю.
 - Товарищ Бебель, разрешите представить: товарищ Хардекопф, с которым вы хотели познакомиться. Старейший член нашей организации в Альштадте (sic!). Тридцать лет с лишним в партии. Работает литейщиком на верфях. Правильно я говорю, Хардекопф, а?
 - Совершенно верно, - в смущении пробормотал Хардекопф.
  Август Бебель поднялся, протянул Хардекопфу руку.
 - Очень рад, товарищ Хардекопф... Так, так! Вы литейщик? На верфях? И давно уж там работаете?
 - О да. Уже... уже двадцать пять лет. - Хардекопф улыбнулся своему кумиру, он почти оправился от смущения: Бебель держал себя так просто и сердечно!
 - Двадцать пять лет! - Бебель задумчиво посмотрел на Иоганна Хардекопфа. Тихо, точно мысли его были где-то далеко, он сказал: - Я думаю, вам есть о чём порассказать.
 - Пожалуй... - Хардекопф сделал неопределённый жест.
  Собственно говоря, он хотел объяснить, что совершенно не умеет рассказывать, выражать вслух свои мысли.
 - Пойдёмте! - Бебель взял Хардекопфа под руку и отвёл в сторону.
  Хардекопф оглянулся на Альмера, словно ища у него поддержки, но тот только издали с улыбкой кивнул ему. Остановившись у окна, в стороне от непринуждённо и громко разговаривающих людей, Бебель спросил:
 - Как наши дела на верфях? Что говорят рабочие? Чего ждут от предстоящих выборов? Рассказывайте, товарищ Хардекопф!
  Хардекопф, красный как рак, во все глаза смотрел на Бебеля и не мог слова вымолвить... Перед ним сам Август Бебель, и Август Бебель спрашивает его, Хардекопфа, что думают рабочие! Если бы Паулина это видела и слышала! Или Карл... Эх, вот уж кто сумел бы рассказать. А ему, Хардекопфу, это будет очень трудно, до чего же трудно! Однако смущенья он уже не чувствовал. Он поднял глаза и встретился с ласковым взглядом своего собеседника. Вокруг глаз Бебеля лучами разбегались морщины; всё лицо изборождено было глубокими складками. "Да, старимся, старимся, товарищ Бебель!". Хардекопф скорее чувствует это, чем сознаёт. Ему очень хотелось бы рассказать Бебелю о Дюссельдорфе, о тех далёких днях, - с тех пор прошло уже более тридцати лет. Но Бебеля интересуют судостроительные рабочие. Хардекопф взял себя в руки и начал рассказывать о том, сколько рабочих занято у "Блом и Фосса".
 - В литейном цехе все рабочие входят в профессиональные союзы. С неорганизованными мы не работаем. И солидарность, надо сказать, крепкая. Недавно, например, жена рабочего Миттельбаха тяжело захворала. Три месяца пролежала в Ломюленской больнице, в Сент-Георге. У них четверо детей, все ещё школьники. Мы каждую неделю собирали деньги, и Миттельбах мог нанять женщину, которая присматривала за хозяйством и детьми.
  Бебель кивнул.
 - Правильно! Солидарность - великое дело. Великое!
  Слова эти ободрили Хардекопфа, он начал с воодушевлением рассказывать о других случаях взаимной помощи. Потом вспомнил, что Бебель спрашивал его о настроениях в цехе.
 - Да, у нас в литейном дело обстоит неплохо. Но в других цехах не все рабочие организованы, и наш профессиональный союз очень мало делает, чтобы завербовать людей. А в литейном, хоть и все организованы, товарищ Бебель, а всё-таки критикуют партию и союз... много недостатков находят. Мне, правда, трудно всё это как следует подробно рассказать. Есть, например, такие, которые недовольны. Члены партии даже. "Избирательный ферейн, - говорит всегда Фриц Менгерс, это рабочий из нашего цеха, - избирательный ферейн - тошно слушать, - говорит он. - Ведь ещё Лассаль сказал, что избирательными бюллетенями ничего не изменишь. Это только оружие, но... Даже если бы мы и получили большинство, - говорит Фриц, - но от этого полицейские не станут красными, пушки и винтовки не попадут к нам в руки".
  Хардекопф увидел, что взгляд Бебеля неподвижен и словно устремлён в бесконечную даль. Хардекопфа охватило чувство неуверенности. И дёрнуло же его заговорить о Менгерсе, - известно, что Менгерс горячая голова, всезнайка и критикан.
  Он вспомнил вдруг слова Карла Брентена.
 - Надо, товарищ Бебель, больше внимания уделять просветительной работе. Надо... Численно мы всё растём, а умнее от этого не становимся, верно? И когда государственная власть перейдёт в наши руки, нам потребуются знания. И... и... без просвещения ведь дело не пойдёт, верно? На многие вопросы каждый отвечает по-своему. И... нередко тебя спрашивают, как будет устроено в социалистическом государстве то или другое, а что отвечать, когда и сам не знаешь толком. Просвещение - оно очень нужно, очень...
  Хардекопф перевёл дыхание. Он сам себе удивился. Произнёс целую речь. Говорил и говорил, а Август Бебель всё время одобрительно кивал. Или, может быть ему всё это просто приснилось?
 - Я, конечно, товарищ Бебель, много глупостей наболтал, не так ли? В самом деле, я никогда ещё столько не говорил: ведь я не умею двух слов связать. А тут сам не знаю, как это у меня получилось, - говорю и говорю...
 - Вы очень хорошо обо всём рассказали, товарищ Хардекопф. Замечательно рассказали. - Бебель кладёт руку на плечо Хардекопфу. - А то, что вы говорите о просвещении, очень правильно. Это наше слабое место. Просвещение для нас хлеб насущный. Перед нами стоят гигантские задачи. Мы с вами знали нашу партию, когда она ещё была маленьким, хоть и живым ручейком. Теперь она стала широкой рекой и разливается всё шире, но надо ведь ей и глубину набирать, а главное - ни на одну минуту не застаиваться: иначе река превратится в болото. Конечно, есть среди нас товарищи, которые опасаются не того, что мы мягкотелы и слишком свято верим в выборы, а как раз наоборот: для них мы чересчур стремительны, чересчур необузданны, требовательны; такие товарищи хотели бы, чтобы мы стали добродетельными бюргерами, а то и вовсе верноподданными. Это самые опасные, с ними придётся повести борьбу. А недовольные, те, для кого мы недостаточно воинственны, - гораздо менее опасны! Недовольные лучше самодовольных!
 - Товарищ Бебель... - сказал Хардекопф. Он поднял глаза на Бебеля и снова опустил их. Ему хотелось рассказать о собрании в Дюссельдорфе. Даже не о собрании, - об ужасах, пережитых под Парижем. О тех четырёх коммунарах... о литейщике... об этих пленных... И о своих сыновьях хотелось ему рассказать. Особенно об Эмиле, который более двух лет находился в исправительном доме. - Товарищ Бебель... - Но ему не хватало слов. Да они и страшили его.
  Подошли работники партийного аппарата; внимание, которое Бебель оказал старому судостроительному рабочему, вызвало у одних зависть, других заставило насторожиться.
 - Взгляните, товарищи, на нас, стариков, - сказал им Бебель, - седые совсем, а ведь мы с товарищем Хардекопфом стояли в рядах партии ещё тогда, когда у нас ни единого седого волоса не было.
  Все потянулись к окну; Бебеля окружили и забросали вопросами. Хардекопфа атаковал какой-то молодой человек, взволнованно тараторивший:
 - Товарищ Хардекопф, я... корреспондент "Гамбургского эха", позвольте представиться - Лорман. Не скажете ли вы мне... не будете ли вы добры сказать, о чём вы только что беседовали с товарищем Бебелем? Нашим читателям это будет очень интересно.
  Таким образом Хардекопф ещё раз убедился, что он не грезит. Только теперь он опомнился. И как это всё получилось? Да что же он такое сказал? - спрашивал он себя.

5
  Пока в большом зале тысячи рабочих, тесно сгрудившись, слушали Августа Бебеля, который стоял на разукрашенной красными гвоздиками трибуне и ясно, уверенно и спокойно облекал в чеканные слова свои мысли, Фридрих Бернер, главный редактор "Гамбургского эха", просматривал за сценой готовые полосы завтрашнего номера. Редактор партийной газеты, маленький, сухощавый человечек, имел обыкновение на любой вопрос, даже если он его прекрасно слышал, неизменно отвечать: "Как вы сказали, простите?" - после чего вопрос задавался вторично, а Бернер выгадывал время, чтобы обдумать ответ или принять нужное решение. Лицо его обращало на себя внимание на редкость большим и острым носом; два крошечных, круглых, как шарики, тёмно-серых глаза за выпуклыми стёклами очков производили тем более странное впечатление, что бровей вовсе не было. С подбородка свисала, словно приклеенная, полоска русых волос, над верхней губой - от ноздри до ноздри - топорщилась такая же узенькая щёточка усов. Бернер никогда не выступал публично, красноречием он не отличался. Но его заметок и статей боялись - столько вкладывал он в них неуёмной злобы, яда, коварства. Всё это он обрушивал не только на головы врагов, но и тех членов социал-демократической партии, которые смели спорить.
  Фридрих Бернер удивлённо поднял свои серые мышиные глазки на сидевшего перед ним репортёра Лормана и с яростью прошипел:
 - Что это ещё за бред о захвате политической власти?
 - Но они об этом говорили, товарищ Бернер, - отвечал репортёр.
 - Не хватало только этих дурацких формулировок сейчас, когда начинается выборная кампания.
  Р-р-раз! Р-р-раз! Красный карандаш Бернера несколько раз прошёлся по бумаге. Он стал читать дальше. Прочтя несколько фраз, он опять сердито и удивлённо вскинул голову.
 - Час от часу не легче! Не понимаю, как вы могли написать такую галиматью. Хороша предвыборная агитация, нечего сказать!
  Снова несколько энергичных взмахов красного карандаша. Всплеск аплодисментов заставил редактора прислушаться.
 - Что это он сказал?
 - Я не слышал, - отвечал репортёр.
  Бернер вскочил и проворно побежал на сцену, к столу президиума.
 - Что он сказал?
 - Он привёл цитату из Готфрида Келлера: "Сердце наше бьётся слева".
 - И за это ему так аплодировали? - удивился Бернер.
 - Он предостерегал от компромиссов с буржуазией, напомнил уже сказанные им однажды слова о смертельной вражде классов в буржуазном обществе.
 - Гм! Гм! - промычал Бернер. - Спасибо, Герман. Мне там кое-что ещё нужно закончить к завтрашнему номеру, я не имею возможности внимательно следить за его речью.
  Бернер вернулся к своему столу за сценой и снова взялся за заметку репортёра. Долго он возился с ней, что-то вычёркивал, наконец сказал:
 - В таком виде может пойти, - и протянул листки Лорману. - Нечего так размазывать. В нашей партии ветеранов много; если мы по поводу каждого будем разводить такие рацеи, куда это нас заведёт?
 - Товарищ Бернер, а вы не думаете, что старик рассердится за эти исправления?
 - Какой старик?
 - Я... Я имею в виду Хардекопфа.
 - Рассердится? Да вы шутите! Он будет счастлив, что его имя упомянули в газете.
  Новый гром аплодисментов прокатился по залу. Все сидевшие за столом президиума встали. Бернер опять засеменил на сцену и подошёл прямо к Герману Байеру.
 - Что он сказал, Герман?
 - Он назвал наш Дом профессиональных союзов кузницей оружия гамбургского пролетариата.
 - Великолепно! - воскликнул Бернер и тоже принялся хлопать. - Вот это замечательный заголовок для завтрашнего номера: "Кузница пролетарского оружия".
  Карл Брентен стоял в самом конце зала. Тысячи людей, не попавшие в помещение, дожидались на улице. Брентен толкнул своего соседа, коренастого черноволосого мужчину, и указал на эстраду.
 - Видите - вон тот, пятый слева, с длинной бородой? Это мой тесть, товарищ Иоганн Хардекопф.
  Черноволосый искоса поглядел на Брентена и ничего не ответил. Вдруг распахнулись боковые двери, новый поток людей хлынул в зал; началась страшная толчея. Карла Брентена вместе с другими вынесло вперёд. Слова Бебеля едва можно было разобрать. Кругом шикали и призывали к порядку, но это лишь усиливало беспорядок.
 - ...Неужели христианскому богу всё ещё мало отданных ему на закланье мужчин, женщин и детей? Неужели мало разорённых и сожжённых дотла селений и городов? Неужели нужно безжалостно губить ещё тысячи и тысячи жизней? Вот что несёт с собой этот разбойничий империалистический поход, эта карательная экспедиция, предпринятая под флагом христианства...
  Аплодируя, Бернер наклонился к Герману Байеру.
 - Старик опять сорвался с цепи! А наш брат расхлёбывай. Представляешь себе, какие громы на нас завтра обрушатся?
  Карл Брентен заговорил со своим новым соседом:
 - Видите, товарищ, там, в президиуме, пятый по счёту... Да-да, этот самый, с седой бородой. Мой тесть. Он знал Бебеля, когда тот ещё... Он ещё в молодости знал его. Факт! Факт!
  Важно, с достоинством сидел Хардекопф за столом президиума, всей своей осанкой выказывая качества, вовсе ему не свойственные, и особенно в эту минуту. Его мучило, что у него не хватило мужества довериться Августу Бебелю. Быть может, он исцелился бы от своей душевной раны. Ему, и только ему, он мог бы и должен был всё сказать. Виноват ведь был не он, об этом Бебель публично заявил ещё тогда, тридцать лет тому назад. И всё же он, Хардекопф, был бы спокойнее, если бы рассказал всё...
  Брентен, стиснутый со всех сторон толпой, становился на цыпочки, вертел головой, чтобы увидеть тестя, которого заслоняли от него спины стоявших впереди людей. "Старик это заслужил, - думал он, - вполне заслужил". Глядя, как Хардекопф, закалённый борец, сидит в президиуме, он вспоминал зарисовки и портреты коммунаров, которые видел в иллюстрированной книге Лиссагаре, - её читали у них в цехе. Брентен гордился своим тестем. Он всегда ценил его, теперь он им восхищался.
  Август Бебель перешёл во второй зал, концертный, где его ждали новые тысячи людей; в Большом зале Карл Фроме закрывал митинг. За сценой редактор Бернер просматривал запись речи Бебеля. Курьер из типографии ждал у стола. Бернер изменил некоторые формулировки, хотя стенограф Альтерман всё время уверял его, что он строго придерживался подлинных слов Бебеля.
 - Прекрасно, товарищ, вы своё дело сделали, - отвечал Бернер скучающим голосом, не поднимая головы. - Моё же дело - отшлифовать и закруглить... хотя бы ради прокурора. - Он собрал листки и отдал их курьеру.
 - Может быть, следует всё-таки показать окончательный текст интервью товарищу Хардекопфу? - спросил Лорман, которому было не по себе от этих листков, испещрённых красным карандашом.
 - Вздор!
 - И Бебелю не показывать?
 - Что вы ко мне пристали, чёрт вас возьми! - не скрывая раздражения, крикнул редактор. - Неужели вы думаете, что Бебелю охота возиться с такими пустяками?
  Бернер вышел на сцену как раз в ту минуту, когда Карл Фроме с мелодраматическим пафосом говорил:
 - У этих варваров пушки и винтовки, но они мало им помогут; наше оружие - избирательные бюллетени; в них совесть и воля народа. И наше оружие сильнее пушек.
 - Браво! - громко крикнул Бернер и принялся аплодировать. Но лишь немногие последовали его примеру. Бернер присел к столу президиума; за стёклами очков его маленькие, прищуренные глазки подозрительно, почти враждебно скользили по толпе.

Глава пятая

1
  Верный своему намерению, Карл Брентен с головой окунулся в политическую работу. Все вечера он посвящал только подготовке к выборам. Собрания, совещания, уличная агитация следовали друг за другом непрерывной чередой. Даже скат был заброшен. Разговоры вращались исключительно вокруг политических вопросов и новостей. Так всегда бывало в предвыборные кампании. За пятилетним отливом следовал пятинедельный прилив. Брентен носился по лестницам, раздавал листовки, в день выборов стоял с плакатом перед избирательным участком, а вечером вместе с представителями буржуазных партий присутствовал при подсчёте голосов. Так как в Гамбурге на протяжении последних двух десятилетий почти всегда побеждали кандидаты социал-демократической партии, то после выборов обычно два-три дня пили во славу победы, а затем... затем жизнь снова медленно входила в своб привычную колею.
  В эти дни, полные предвыборного оживления и шума, Карл Брентен оказался, можно сказать, в центре внимания всего цеха. Была опубликована беседа Хардекопфа с Августом Бебелем, и Брентен грелся в лучах славы своего тестя.
  Подкручивая усы, толстяк Антон задумчиво говорил:
 - Что ж, Карл, теперь ты, наверное, скоро совсем перейдёшь на политическую работу, а?
  Брентен смущённо улыбался.
 - Может быть, и в бюргершафт попадёшь, а?
 - Брось пустяки болтать, - ответил Брентен, наклоняясь над горкой табака, чтобы скрыть краску, заливавшую лицо.
  И в литейном цехе на верфях все расспрашивали Хардекопфа о подробностях его беседы с Бебелем. Рабочие приходили пожать руку Хардекопфу, гордясь тем, что Бебель беседовал с одним из их товарищей. Даже мастер Пельброк спросил:
 - Вы, наверное, давно знаете Бебеля, Хардекопф?
 - О да, лет тридцать.
 - Ого! Ого! - покачал головой Пельброк, вплотную придвигая к Хардекопфу свою противную, сизую физиономию, одутловатую и пятнистую, словно поражённую какой-то дурной болезнью. Пельброк, отчаянный пьяница, ежедневно приносил с собой в цех бутылку тминной водки и в завтрак, в обед, а то и во время работы не отказывал себе в удовольствии приложиться к ней. Казалось, что вся утроба у него горит огнём.
 - Если вы так давно его знаете, - сказал он, таинственно понижая голос, - почему же он до сих пор ничего для вас не сделал?
 - А что же ему для меня делать? - удивлённо спросил Хардекопф.
 - Ну, например, устроить вас на какую-нибудь работу в новом Доме профессиональных союзов, на какое-нибудь тёпленькое местечко.
 - Пельброк! - Хардекопф был искренне возмущён. - Партия ведь не для этого существует!
 - Разве? - Мастер уставился на Хардекопфа стеклянными, влажными глазами. - Не знаю. Там ведь вертится много всякого народа, и один помогает другому устроиться.
  Хардекопф впервые по-настоящему разозлился на мастера. Пельброк, правда, иной раз смотрел сквозь пальцы на кое-какие неточности при определении выработки, но Хардекопф не выносил его за пьянство. Какая подлая мысль! Не водка ли тому причиной? Конечно, проклятое зелье портит людей. Такой что угодно втопчет в грязь. Тёпленькое местечко! Больше для них ничего не существует. Тьфу ты, пропасть! Чтобы Бебель устроил его на хорошую должность!.. Вот как эти люди смотрят на партию!..
  Подошёл Фриц Менгерс и, насмешливо улыбаясь, сказал:
 - Ну, Ян, значит, Август Бебель почтил тебя своим вниманием?
 - Брось, Фите, сам понимаешь, что твои насмешки неуместны.
 - Ну, ну... не сердись, пожалуйста! Я ведь ничего не имею против нашего старика. А если и имею, то самую малость, - поправился он. - Зато меня с души воротит, когда я вижу те, что роятся вокруг него, как навозные мухи.
 - Тебе-то как раз следовало бы лучше думать о нём, - сказал Хардекопф. - Я ему рассказал о тових сомнениях.
 - О моих сомнениях? - Менгерс насторожился. - О каких моих сомнениях?
 - Да о том, что, по-твоему, выборы одни ничего не решают, и всё такое.
 - Это ты рассказал Бебелю?!
 - О чём же я тебе толкую?
  Фриц Менгерс, которого Хардекопф несколько лет назад привлёк в партию, превратился в непримиримого спорщика. Менгерс всегда находил в работе партии какие-нибудь недочёты. Это был статный смуглолицый человек лет под тридцать, с живыми, умными глазами, вспыхивающими то боевым задором, то насмешкой. В его манере держать себя чувствовалось достоинство и энергия.
 - Ты ему рассказал? - недоверчиво повторил Менгерс. - И что же он ответил тебе?
 - В том-то всё и дело, Фите. Об этом-то я и говорю. Он совершенно согласен с тобой. Он сравнил партию с рекой, набирающей силу, но сказал, что реке этой нельзя мелеть и останавливаться: иначе река может обратиться в болото. Это были его слова.
 - Да, старик умён. - Менгерс задумался.
 - А те, кто хотят, чтобы река стала болотом, сказал Бебель и признал, что в партии такие люди есть, это вредители, так он и заявил - вредители, и с ними надо бороться. Про недовольных в партии - он и тебя разумел, Фите, - Бебель сказал, что не в них опасность. Наш Август Бебель постарел, но это всё тот же прежний Бебель. Ты ж, наверное, сам читал, что он сказал в своей речи.
 - А почему же, Ян, ты не велел напечатать в газете то, что ты мне только что рассказал? В газете об этом ни слова нет.
 - Я репортёру всё это выложил. Значит, просто не уместилось. Однако всё было так, как я тебе говорю.
  Литейщик нахмурился. Он испытующе взглянул на Хардекопфа.
 - Не уместилось! - пробормотал он. В его живых глазах блеснула насмешка. Хардекопф встал коленями на песок и принялся за работу. Менгерс неожиданно крикнул:
 - Вечно та же история! Мошенники, подлецы!
  Хардекопф поднял голову и сердито спросил:
 - О ком это ты?
 - Да что там толковать, проклятая банда! - Менгерс убежал.
  Хардекопф углубился в работу. С кем ни поговоришь, одни огорчения. Сначала Пельброк, теперь Менгерс. Какая муха его укусила? Горячая голова этот Менгерс. Неплохой малый, совсем неплохой, но ужасно вспыльчивый. Кое-кто из наших называет его анархистом. Ну, это, конечно, вздор. Но терпения ни на грош. Дело, по его мнению, движется чересчур медленно. Всё не по нём, всё-то он критикует. Огромные успехи партии он ни во что не ставит, словно их никогда и не было. Интересно, как ему живётся дома. Хардекопф задумался о своём товарище. Он женат, дочка у него. Как мало они друг о друге знают, хотя уже столько лет изо дня в день работают в одном цехе. Может быть, у него неудачно сложилась семейная жизнь? Рабочий должен найти радость хотя бы в семье, иначе ему не снести такого ада. Многое из того, что говорил Менгерс, не так уж неразумно, признал Хардекопф. Он до всего доходит своим умом. А главное: глубоко вникает в интересы рабочих. Любопытно, что могло его сейчас так взвинтить.
  Очень скоро Менгерс вернулся.
 - Слушай, Ян! - крикнул он угрожающе, словно во всём виноват был Хардекопф. - "Эхо" неспроста не напечатало слова Бебеля о реке. На глазах у Бебеля газета перевирает то, что он говорит. В том-то и горе. Мы все погрязли в болоте, все. И Бебель видит это, но ничего не предпринимает. Могу себе представить, чёрт бы их всех побрал, что за компания сидит в редакции "Эха"! Ты же видишь - они искажают слова самого Бебеля.
 - Но послушай-ка, - сказал Хардекопф, недоумевая. - Чего ты кипятишься? Кто и что искажает?
 - Не понимаешь? Пораскинь мозгами! Пораскинь мозгами! - Обрушив на Хардекопфа эти гневные слова, Менгерс умчался.
  Когда Менгерса что-нибудь бесило, он не менее десяти раз за день бегал от своей плавильной печи к рабочему месту Хардекопфа, выкрикивал какое-нибудь новое обвинение и под конец неизменно повторял: "Пораскинь-ка мозгами!" - после чего, не дожидаясь ответа, убегал. Бывший ученик Хардекопфа решительно всё подвергал суровой, непримиримой критике.
 - Социалистические кооперативные и потребительские организации... Это хорошо и прекрасно. Но неужели ты думаешь, Ян, что им дали бы дышать, если бы они представляли собой малейшую угрозу для капитализма? А нас они только отвлекают, уверяю тебя. Мы забываем о действительности, забываем о самом важном - о том, что необходимо уничтожить капитализм. Пораскинь-ка мозгами!
  Не проходило и получаса, как он снова прибегал к Хардекопфу.
 - Ты говоришь, - без бюрократии, без оплачиваемых работников дело не пойдёт. Согласен, согласен. Но жалованье, милый мой, эти кругленькие суммы, эти славные месячные оклады растапливают с течением времени самое твёрдое сердце, растапливают, как масло. Установить бы такое правило, чтобы всем служащим профессиональных союзов платить не больше того, что в среднем зарабатывают рабочие, которых они представляют, вся картина сразу бы изменилась, и мы бы очень от этого выиграли. Пораскинь-ка мозгами!
  Наспех проверив, в порядке ли его плавильная печь, он тут же прибегал снова.
 - Ты посмотри-ка, - говорил он, - на наших бонз: они уделяют гораздо больше внимания какому-нибудь полукустарному предприятию с горсткой рабочих, нежели крупному заводу. А разве не в крупных предприятиях наша сила? Разве не им надо уделять внимание в первую очередь? Пораскинь-ка мозгами!..
  Всякий раз он требовал, чтобы Хардекопф "пораскинул мозгами", подумал над тем, что он, Менгерс, сказал.
  Хардекопф не понимал этого вечно беспокойного, вечно недоверчивого человека. Ему были чужды и боевой темперамент Менгерса, и его склонность всё подвергать критике. Старик даже жалел людей такого скептического склада, как Менгерс, считая, что в глубине души они, должно быть, несчастны, ибо не способны ни в чём находить чистую, неомрачённую радость и лишены веры в лучшее будущее. Они постоянно отравляют себя вечными сомнениями и недоверием. Жизнь для них - сплошное огорчение. Хардекопф принадлежал к разряду миролюбивых и безропотных, преданных и доверчивых, и он улыбался порой, глядя на своего беспокойного друга, повсюду и везде находившего фальшь и подлость. И как только Менгерс может сосредоточиться на своей работе, если голова его вечно забита всеми возможными и невозможными, иногда совсем отвлечёнными вопросами и проблемами? Просто удивительно, о чём только он не думает! Но чувствовалось, что критикует он и брюзжит не ради собственного удовольствия, что он бьётся над разрешением важных вопросов, опасаясь ошибок и неудач. И Хардекопф, сам того не замечая, всё чаще "раскидывал мозгами" над словами своего товарища. Однако врождённое миролюбие и терпимость брали верх - его простодушная вера и убеждённость в правильности действий партии оставались непоколебимыми.