Аагнале. После конца. Глава I

Ореемтебе. В переводе с языка как жителей этого города, так и мтииснислийцев, название означает "Две горы". И в самом деле, город стоит у подножия возвышенности, украшенной двумя большими отвесными скалами, будто являющихся зеркальными отражениями друг друга. На протяжении тысячелетий каждому видевшему их, приходила в голову мысль, что такая симметричность нерукотворных каменных столбов являлась сообщеним свыше, адресованным смертным. Таким образом среди живших в этих местах племён и народов ходили про скалы легенды, одна из которых гласила, что скалы были единой горой, на вершине которой был огромный драгоценный камень, и какому-то богу нужен был каменный кол с подобным наконечником, чтобы победить злого духа, другая гласила, что боги заточили межу двух, выглядящих тогда по разному, скал посреди то ли пустыни, то ли ледника, отличавшейся несравненной красотой великаншей по имени Гехеца, и та, умерев, передала всю свою красоту местности, которую видела и имя всей обозримой земле. Были ещё и другие мифы, недошедешие до потомков, потому что создавших их народы или не обладали письменностью, или канули не то в небытие, не то в другие места и забыли об этом замечательном месте. Одни пытались построить между двумя скалами жертвенник, который простоит максимум столетие, другие считали территорию запретной, к которой можно прикасаться лишь определённого ранга жрецам по особым праздникам. Когда на гехецукийский континент вступили адалулаканские проповедники, то две симметричные скалы - чуть ли не первое, что они здесь увидели. Именно на месте ещё не построенного города Ореемтебе, находившимся в периферии провинции Еэмария огромной Вахвейской империи, адалулакане решили построить свою общину, а между двух гор построить храм. Первый храм, который видел многое: падение Вахвеи, под натиском собственных распрей и кочевников, часть которых были предками мтииснислийцев, собиравшихся предать огню и сам храм, и если бы не одна женщина, интеллект которой был прямо пропорционален несравнимой красотой, то не было бы больше ни адалулаканства и не был бы основан Ореемтебе, потом натиск других кочевников, чей вождь жаждал больше и больше новых земель и воинов, сражение против которых за Ореемтебе победившие местные жители назвали "чудом двенадцатого саадонкорие", и другие, не менее значимые исторические события.

Но время шло, а славный свидетель этих событий ветшал, а о профессии реставратора вспомнили веков через пять после падения Вахвеи. Однако, новоиспечённый на тот момент верховный настоятель Даасвервисинатле решил вместо восстановления приняться за постройку нового храма, ради чего и призвал всех архитекторов города и окрестностей. Выбор был невелик, ибо немалое количество деятелей искусств и наук предшественники Даасвервисинатле преследовали как поклоняющихся анадутиху[1]. Однако верховный настоятель смог утвердить  проект одного юноши, вид и инженерные особенности которого оказались по тем временам фантастическими: высота здания была равна половине полутугаатмитных скал, а благодаря огромному количеству скульптурных композиций, большая часть персонажей которых была выполнена в натуральную величину, здание само выглядело вроде бы бесформенным, но симметричным слабообработанным перевёрнутым драгоценным камнем редчайшего, тёмного оттенка фиолетового, увенчанным стомитовым шпилем облегчённой конструкции, на конце которого был символ и одновременно священная книга адалулаканства - Дакас. Особенность Дакаса именно на этом шпиле была в том, что это единственная в мире полноценная книга, сделанная полностью из металла, на почти что каждой странице которой были вырезаны текст и иллюстрации благодаря тому, что каждый лист книги ковался из трёх насколько возможно на тот момент тонких листов металла. Помимо сего, шпиль страховали колонны внутри храма, похожие на деревья: каждая колонна сверху раздваивалась, потом раздваивалась одно ответвление колонны, далее то же делало и другое, вместе с одним из уже раздвоенных, пока, наконец, колонна не держала восемь точек потолка, нередко встречаясь с другими ветвями соседних колонн, а снизу же колонны, будучи цилиндрическими, с каждым митом расширялись сначала в полтора раза, потом в два с половиной, пока площадь квадратного основания колонны не стала равна четырём. Правда, обычный прихожанин никаких расширений внизу колонн не видел: расширенные низы использовались, как полки для книг, собранных за половину тысячелетия и насчитывавшихся на тот момент ста тысяч наименований как минимум на шести языках, начиная с современных тогда трактатов и заканчивая довахвейскими рукописями, написанных на специально отполированной чешуе гигантских сенесемпов. 

Впрочем, не только библиотека была в здании храма: верховный настоятель являлся главой города, так что храм являлся не только местом проведения молитв и объяснения текстов Дакаса, но и административным комплексом в одном здании. Административная часть храма представляла собой скрытые от постронних глаз, лишённые всякой роскоши помещения, в которых решались судьбы города или его жителей. Или адалулакан на тот момент практически всей Гецехии и недавно открытых земель на других континентах. В административной части находились и покои верховного настоятеля, и кабинеты для судебных процессов и совещания как по религоиозным, так и по городским делам, и помещения для проживания и тренировки городской стражи, и, наконец тюрьмы для вероотступников. 

Инквизиция адалулакан, несмотря на то, что практиковала такой метод казни, как варка заживо, в принципе по меркам своего времени не отличалась особой жестокостью: в самые суровые сто лет в восточных мтиинислийских княжествах было предано кипятку сто человек, большинство из которых являлись работниками храмов, чьи преступления имели под собой обычно криминальную почву. 

Осенний ореемтебийский вечер. После проведения часа толкования толпы горожан потоком спускались вниз по широким лестницам, напоминающих щупальца головоногого моллюска-храма, по домам, пытаясь одновременно не забыть то, что им недавно говорили, и не мешать друг другу. Спустя час по опустевшим лестницам шёл работник храма в чёрной мантии и опоясанный кожанным ремнём, на котором висела сумка с Дакасом. Балагуры всегда любили шутить над полнотой призывавших к умеренному питанию работников храма, однако над конкретно ним не шутил никто.

По лестнице спускался преемник Даасвервисинатле, обушахец Коклах, называвший себя на мтиинислийский манер: Коклае, точнее, учитывая архаичность ореемтебийского говора, уже тогда считавшегося ореемтебийцами отдельным языком, Коклаис. Верховный настоятель Ореемтебе Коклае направлялся к тюрьме для вероотступников. Стража, и без того стоявшая неподвижно, при попадании в поле зрения только края его мантии, едва скрывающей тощую, практически анорексичную, но не сломленную былыми бедствиями фигуру, пыталась сделать вид, будто они сами - лишь грозные скульптуры. Стража буквально каменела с каждым приблизающимся шагом Коклае, а когда глаза стражников увидели его лысую голову и испещрённое шрамами и морщинами лицо, то таже сердце их пыталось биться практически бесшумно. 

Содержавшая до Коклае тюрьма от силы двух человек, была расширена и заполнена на три четверти. Десятки глаз, уставших от содержания в неволе, голода, отсуствия  и ожидания вполне предсказуемой казни настолько, что даже не смогших выразить хоть какое-то удивление, пытались через решётку разглядеть холодные, как земли его родины, голубые, как море, на берегу которого он прожил свои богатые на события ранние годы, глаза. Коклае было не до тех, кто смотрит на него, он направлялся в самый дальний угол, к камере, где сидел на полу, одетый, как все заключённые, в рубище, и собственной кожей похожий на рубище из-за былой полноты, человек, пытавшийся тем, что осталось от его ногтей на ослабевающих из-за голодания пальцев, что-то нацарапать на полу или на стене.

– Пеесвис, – низким, тихим насколько возможно голосом, выговаривая каждую букву, произнёс с лёгким акцентом верховный настоятель, – прекращай лжесвидетельствовать. Если скажешь правду о местонахождении твоего друга, Веепгиса, – на этом моменте Коклае на секунду запнулся, удивившись тому, что имена людей, которые если и были друг другу родственниками, то очень и очень дальними, рифмуются, но не изменившись покрытым шрамами лицом – то вы оба избежите кипятка.

– Я сижу узником в стенах храма, который я же и помогал строить тому, чьё имя вы только что назвали. – голос, полный усталости и давно погасшего отчаяния, дошёл до ушей верховного настоятеля – Кузоотаи[2], я спасу вас от бесчестия, к которому вы, сами того не желая, так стремитесь: ни в коем случае не буду называть его местоположение, даже если бы и знал. Не будет главный строитель храма сидеть на его земле узником. – после чего последовало молчание, длившееся примерно минуту. И Коклае, и Пеесвис ждали, когда кто-то из них что-то да скажет, однако этого не произошло. 

Верховный настоятель, привычным для себя быстрым, но церемноинальным шагом, не дождавшись нужного или хотя бы близкого к нужному ответа, уходил из тюрьмы для вероотступников. Он мог бы запросто кинуть в кипяток узника, с которым общался буквально минуту назад, но этого запрещал закон Ореемтебе, остававшийся неизменным веками до его первого шага на землю города, и не им изменённый, однако при пересечении порога из помещения глаза Коклае были полны намёком на неожиданный поступок. Закон запрещал казнить верооотсупников по одиночке, если акт верооотсупничества делался сообща…

Верховный настоятель приближался к искусно вырезанной в своё время узником, с которым общался, перегородке, отделявшую дорогу, по которой шёл Коклае, от крутого спуска, ведущего к основанию холма. Первая нога настоятеля коснулась перегородки, затем вторая. Один из стражей, ещё имитируя собственную скульптурность, краем глаза увидел это странное поведение и стрелой побежал к Коклае, к первому стражнику начал подбежал второй, но было уже поздно: верховный настоятель повернулся лицом к храму и спрыгнул с перегородки. 

Череп проткнула острая сторона камня, размерами с две головы. Из отверствия в голове полился ручей крови, направлявшийся к близжайшей растительности. Глаза Коклае, уже потухшие, лишались сетчаток из-за того, что были направлены строго на закат. Пролежал вниз головой труп максимум минуты две и покатился на очередной небольшой каменный выступ, поломавший нескколько рёбер и левую руку, после чего упал на землю лицом вниз. 

Утро двадцать пятого саадонкорие пятьсот сорок третьего года встретилось с начавшимся ещё ночью дождём. Приготовленное за ночь, а точнее пару лет и так стоявшее, разве что слегка почищенное природой от двухдневного слоя пыли лобное место стало притягивать примерно сотню зевак, узнавших про казнь от знакомых, которые кем-то да работали в храме. К ним потянулись ещё толпы, уже числом побольше. Увидев собирающихся к лобному месту взрослых, дети примерно лет тринадцати решили не протискиваться сквозь них, чтобы случайно не наткнуться на своих родителей, а сесть на противоположную сторону, на холм и посмотреть пока на белокожего виййотэисета, несущего на своей стрелонепробиваемой спине-столешнице котёл с водой. Огромное животное знало, как правильно подходить к лобному месту, чтобы люди смогли легче притащить котёл на нужное место, двигая на досках к металлическому крюку, подвешенному на такую же металлическую дугу высотой в три мита. 

На лобное место наконец, пришли духовные лица во главе с исполняющим обязанности верховного настоятеля Аарцивиса, человека настолько неприметной наружности, что способного раствориться в толпе, если рядом с ним находится ещё кто-то. На свободную от народа часть главной площади присакала карета с королевским гербом. Народ примерно на пятнадцать отвернулся от лобного места в сторону неё: небесного цвета, двухэтажную, с позолоченными углами и украшениями, запряженную парой хоть и не отличающихся аристократическим цветом, но способных пройти на немалой скорости долгий путь виййотэисетов. Из кареты вышел практически двухмитовый страж в частично скрытой бронёй полосатой, зелёно-коричневой, рубахе и шлеме из четырёх трапеций, две из которых были полями, украшенном зубчатым гребнем, каждый чётный зубец которого наклонён вправо, каждый нечётный, кроме единственного стоящего прямо первого, - влево. После стража на ореемтебийскую землю вступил король Мтииснисле Зеемешансе IV, человек лет 40, на четверть головы ниже стоящего рядом стражника, с усами и бородой, толщиной с усы, среднего телосложения, одетый в синие одежды в красный прямоугольник, верхняя часть которых также скрыта за металлической, обтянутой кожей изнутри и пришитым снаружи оранжевым мехом, кирасой и в шлеме, отличающейся от шлемов его стражей тем, что передний гребень выкован таким образом, чтобы на его основании находилось изображение двух золотых таадвов, держащих друг друга за лапы, под которыми находился синий круг, с находящимся в нём белым пиугангом. После короля из кареты спустился гонец в характерных для его профессии алых рейтузах и помчался к работникам храма. В это время с другой стороны из первого этажа кареты вышел человек в чёрном походном плаще. Облакатившись на стенку кареты, он оглядывал обозримую часть города. На одной из улиц, извивающейся рекой и впадающей в море-Храмовую площадь, виднелся рядовой шпиль ванхустенпихээка[3], в котором начиналась карьера Даасвервисинатле, его старого дргуа. Человек в плаще подошёл поближе, коснувшись чего только не творившей рукой о стену близжайшего здания, чтобы посмотреть получше ванхустенпихээк и здания рядом с ним. Спустя лишь Богу известное количество времени королевская рука коснулась его плеча.

– Поздно. Всё хуже, чем ты предпологал. – прошептал, дабы не вызвать к человеку в плаще подозрения у случайных прохожих, Зеемешансе – ещё вчера вероятность была куда выше... влоть до вечера.

Убрав руку короля с плеча, человек в плаще направился к лобному месту, незаметно, но быстро пытаять раствориться в толпе, пытаясь найти хоть какое-то скопление людей, одетых в похожий цветом и пошивом плащ, как у него. И оно находилось довольно близко к лобному месту, что позволяло видеть вот-вот начинающийся на фоне величественного храма между не менее величественными скалами-близнецами процесс казни. 

Единственная вещь, которая его его удивила – пустая скамья родственников обвинемого. Согласно законам, братья, сёстры, супруг или супруга и дети приговорённого к казни через кипяток, должны быть явными свидетями исполнения наказания. По их желанию лица были скрыты от публики, но это мало помогало. У Пеесвиса к моменту заключения была только любимая жена Аагналис, человек несгибаемой воли, которую не сломили даже мертворождённые дети, и далеко не раз подававшая идеи мужу и его друзьям-коллегам. Человек в плаще пытался из разговоров толпы услышать хоть какую-то информацию о Аагналис, однако даже сплетники удивлялись её отсуствию на скамье.

Горн стоявщего рядом с окрущением исполняющем обязанности верховного настоятеля глашатая отрезал все диалоги из толпы и заставил заострить внимание на нём. Прикрепив горн к спине, глашатай принял бумагу от работников храма. Сначала пробежав глазами по тексту, он встал в удобую для чтения позу и начал читать:

– Жители славного града Ореемтебе и весь адалулаканский мир. Именем нашего Законодателя и Валита[4], наделённым божественной силой, Адалулакана, суд Ахунта[5] постановил: горожанина Пеесвиса, сына кожевника Иугналиса, что жил на улице Трёх деревьев, приговорить к казни через кипяток особого типа за доведения до самоубийства высшего работника Ахунта Коклае.

Часть толпы, точнее те люди, которые не слышали ни в виде сплетен или слухов, ни в виде информации от рук работников храма о событиях вчерашнего вечера, была шокирована не столько приговором, а "кипяток особого типа" отличался от обычного тем, что казнимого окунали не сразу в кипящую воду, а сначала в ледяную, разведя огонь уже потом, сколько тем, за что тот должен исполняться. Эмоции человека в плаще не были исключением. Но он их скрывал. На лобное место белый виййотэисет принёс водимого двумя стражами Пеесвис. Сгобленный из-за трёхмеячного сидения в одной и той же позе, живший буквально на больших сапасах собственного жира, вседствие чего из-за остуствия какой бы то ни было гигиены его кожа стала обвисшей, на глаз и на ощупь похожей на кору дерева. Благодая пасмурный погоде привыкшие к темное глаза не были ослеплены солнечным светом и он мельком посмотрел на толпу. Пеесвис не искал среди тысяч лиц злорадства или сожаления, однако его взляд встретился со знакомым взглядом. 

– Пеесвис, проходи в котёл – довольно канцелярный для своей профессии, да и своего времени в целом, голос стража не помешал понять узнику, кто на него смотрел и запомнить примерное положение в толпе. Пеесвис полез в ледяной котёл, после чего стражи быстро под ним развели огонь и накрыли полуэллипсоидной решёткой.

По негласным правилам казни кипятком, в качесте дров для поддержки огня использовали деревянное или любое другое способное гореть имущество узника, в том числе и бумаги. При обыске дома Пеесвиса и Веегписа манускриптов и деревянных предметов, особенно шкатулок, чья длина и ширина была раз в десять больше высоты, было найдено предостаточно, однако топливом они не послужили. Стражи кинули под котёл практически все книги и пару шкатулок, однако вместо того, чтобы быть поглощёнными огнём, они только перекрыли ему доступ к кислороду. Один из стражей взял ещё одну шкатулку, поднёс её к ближайшему факелу и спустя минуту она не горела. Все деревянные изделия в обыскивавшихся домах были покрыты особым лаком, а вся обладающей полезной информацией бумага была пропитана огнеупорным раствором.

Старший страж взял из общей кучи деревянного и бумажного имущества шкатулку и книгу и поднёс их к близжайшему факелу. Как он и думал, они не горели. Тогда страж со всей силы ударил шкатулку о решётку. Удостоверившись, что она была не глинянной, а тратить время на растирания в щепки не хотелость, старший страж приказал другим стражам:

– Достать дрова! – и пошёл с ними.

После того, как дрова были принесены на лобное место, пришлось снимать решётку, и заново разводить огонь. Обжигающий холод воды парализовал и до этого едва двигавшегося Пеесвиса. Наверное, такие мучения и испытывает человек, после смерти попадающий во внутреннюю тьму: бесконечная мука, раздражающая чуть ли не всё тело, но не доходящая ровно до болевого порога. Только глаза его двигались в удачном поиске человека в чёрном плаще. Их взгляды снова встретились. Человек в чёрном плаще смотрел на то, как Пеесвиса вновь заключают в решётку после разведения костра и думал: "Если бы вчера. Если бы вчера!". Пеесвис смотрел на спрятанные тенью капюшона в своё время всегда весёлые фиолетовые глаза, в которых ныне отображались лишь пепел сожжённого бессильной грустью отчаяния…

Боль в груди. Усиливается. Вода ещё не нагрета. Дышать становится всё тяжелее и тяжелее. Сердце чувсвуется одним куском сплошной боли. Глаза закрываются. Пеесвис умер от сердечного приступа. Часть толпы обратила внимание на наклонившуюся вбок голову казнимого, в том числе и человек в плаще. "Отмучался" - нервно, пытаясь не плакать, вздохнул он и пошёл к дожидающей его королевской карете, чтобы наконец уехать отсюда. 

Только работники храма и находящиеся в толпе врачи поняли, что случилось с Пеесвисом. Остальные продолжали ждать, когда наконец терпение казнимого лопнет и в порывах боли попытается поднять решётку, чтобы не свариться. Но этого не происходило, сколько бы не кипела вода и сколько бы дров стражи не подкладывали.

Человек в походном плаще сидел на первом этаже кареты и был нагружен мыслями, с которых не смогла сбить даже самая плохая дорога. Виййотэисеты со всех своих недюжинных сил мчали её в столицу королевства Мтииснисле – Тиубамргваале. 

Так увидел смерть своего лучшего друга Веегпис Ореемтебен.

[1] Злой дух, злые духи, основное обитание злых духов (в зависимости от контекста).
[2] Почётное обращен к духовному лицу, аналог обращения "владыка".
[3] "Старческий храм", храм для маломобильных, неспособных дойти до главного городского храма, верующих.
[4] Избранный (применяется исключительно к Адалулакану).
[5] Адалулканский аналог словосочетания "Кафедральный собор"