Эмине Баир Хасар

Э-ми-не – разлетается в пространстве влажной волной, долгим многослойным эхом, когда повторенный изначальный звук сливается со своим отражением. Ба-ир-Ха-сар придает мягкое двусложное торможение разгулу этой волны, словно клубок ветров в игривом вихре стукается о пологие склоны неведомо чьей державы. Пещера, женское и мужское имена для кого-то отчетливо различимы, для меня сплетены и неузнаваемы в этом сочетании. Эти слова проходят через мое сознание глубоким правильным вдохом, ступенчато насыщая душу своим кислородом, и на миг она распрямляется, готовая выбраться из-под любой ситуации. Эмине Баир Хасар не только слышно, но и видно – голые травянистые горные склоны, потаенные входы в пещеры, стрекочущая цикадами синева неба, море, замершее на горизонте рисунком самого себя, – особенно отчетливо здесь, посреди ударивших наконец морозов, белых шапок рассыпчатого снега, охраняемого квадратами дворов от уличного безумия и машинной гари, уютными промозглыми растрепанными воронами – жрицами прикладного бытия с его неоспоримой мудростью.

Я не знаю истории мужчины, женщины и пещеры. Как не знаю истории себя самой. Эмине Баир Хасар разносится ударом бубна под дых духа и каждый раз влечет в неведомое пространство, созданное неведомым временем. Где все равно ничего не различить, несмотря на кажимую оче-видность.

Словно тонкая щель возникает меж Сциллой и Харибдой, и они уже не могут сомкнуться как прежде. Меж прошлым и будущим, межа. И весь смысл твоей жизни оказывается вдруг зрим через эту щель. Оказывается-кажется. Зрим и не узнан. Вот он, здесь. Ты ощущаешь этот смысл, который не узнаешь никогда. Не то, что он будет неизвестен. Узнавания не произойдет. Зазор осмысления – зазор бессмысленности. Бессмысленности осмысления. Зазор между прошлым и будущим. Где прошлое – это время. А будущее – это пространство.

Эмине Баир Хасар – так называлась эта граница времени и пространства, на которой я стояла, не решаясь сказать о смерти, которую переживала, не решаясь сказать о жизни, которую искала. Я стояла высоко над морем, на вершине горы, перед входом в глубокую пещеру, – жизнь и смерть слишком легко меняются местами, – именно тогда мне показалось, что я могу (must) что-то увидеть отсюда.

В пещере был огромный, в несколько мер человеческого роста, камень своей, местной природы, может, сталагмит. У него было и свое название, любовно навязанное спелеологами и экскурсоводами. И камень этот был воплощением смерти. Окаменением. Округлой и неспешной женственностью той, которая везде успевает. Но это была другая смерть, подземная, на своей территории, не агрессивная, не захватническая. И оказалось, что с ней можно примириться. Камень свидетельствовал о том, что между жизнью и смертью противоречия нет. Камню было около пяти тысяч лет.

Пещера хотела поведать то, что не дано воспринять нам, что дано постичь лишь мертвым, что кажимостью оборачивается для живущих. Жизнь и Смерть многоликие Сцилла и Харибда милостиво выпускают нас на поверхность своих владений на доли секунды, продолжая яростно хлопать, хлюпать и свистеть за нашей спиной. В эти доли секунды юная прекрасная Эмине превращается из пугливого ребенка в пленительную красавицу, возвращается из далекого похода незабвенный друг детства принц Баир. Они встречаются и не могут оторвать друг от друга влюбленных взглядов. Но в тот же вечер в город проникают воины безумного соседнего хана, впущенные предателем, и захватывают в плен всю знать воинского чина. Эмине удается остаться незамеченной под грудой платьев и покрывал в обрушенной гардеробной. Вспоминая вечера, проведенные с Баиром за игрой в шарнык в далеком детстве, Эмине понимает, как сможет найти и спасти его. Они бегут из города. Но погоня настигает их у самого подножия горы Хасар. Спасением в неравном бою становится лишь знание потайных ходов, ведущих в пещеру. Но шальные стрелы настигают юношу и девушку. Эмине успевает обнять любимого и стрела пронзает ее сердце. Обезумевший от горя Баир много дней проводит в пещере, оплакивая потерю. Наконец, он поднимается на вершину горы и много дней прощается с миром, оставаясь неподвижен. Он не видит палящего солнца, пожелтевшей жухлой травы заканчивающегося лета, рисунка моря на горизонте, не слышит цокота цикад.

Эти доли секунды, несущие смерть, мы привыкли называть жизнь. Эти доли секунды тоже имеют две стороны, как двускатная крыша. По одной мы в беспамятстве карабкаемся вверх это называется счастье, по другой медленно сползаем, вспоминая и сравнивая, какой была та, ведущая вверх.

Эмине тревожили мысли о заезжем астрономе. То, что поведал он, перевернуло в ней что-то. Даже цветы и птицы показались совсем другими. Она отдала служанке мыть занавески, потому что бархат потускнел от пыли и потерял свою мягкость, и уже похрустывал цветом морской волны вместо теплого изумрудного свечения. Теперь, сквозь полупрозрачную ткань цвета лепестков миндаля, она могла видеть, не подходя к окну, как с восходом солнца и яростным, ярым проснувшимся птичьим пеньем возвращается он из оборудованной в горах лаборатории освежиться кратким дневным сном. Но однажды что-то странное померещилось Эмине в облике астронома. И пока ее встревоженная душа скакала по пастбищам смысла, глаза уже различали фигуру возвращающегося из далекого похода незабвенного друга детства принца Баира. Две волны – разочарования и восторга – столкнувшись, словно окаменели в ней. Слишком недвижимой показалась Баиру фигура возлюбленной в проеме дверей, и дальние печальные очи его сознания различили в ней едва уловимое родство с древним сталагмитом пещеры Хасар. Эмине не предполагала, что кажется равнодушной, Баир все чаще ни свет ни заря уносился на своем быстроногом любимце за перевал, в сторону горы Хасар. Новый поход в чужие земли не был одобрен, но Баир настаивал. С тех пор Эмине много дней поднимается на вершину горы. Она не видит палящего солнца, пожелтевшей жухлой травы заканчивающегося лета, рисунка моря на горизонте, не слышит цокота цикад.

Прошлое – это жизнь или смерть? Будущее – это смерть или жизнь? Жизнь – это прошлое или будущее? Будущее я не чувствую, но оно приходит. Так смерть созидает жизнь. Трава на склоне горы видна отчетливо, словно под микроскопом. Есть зеленоватая, еще почти свежая, не такая, как та, плоская и чуть широкая, которую бабушка, сжимая указательным и большим пальцами, срывала, почти отламывая, для кошки, а тоненькая, будто скрученная в трубочку. А есть вялая, охристая, подружившаяся цветом с землей. Море едва видно далеко внизу, но сонмы искорок, отражений солнца, задумавшегося в зените, весело летят навстречу, словно до него один шаг. Неистовство цикад разносит воздух на раскаленные атомы. Я становлюсь горой со сталагмитом погребенных внутри времен, заглатывающей жизнь, ежесекундно порождающей смерть. Что-то останавливается. Сначала как я – на вершине. Потом глубже. «Щиня, возьми меня с собой!» Сначала останавливается жизнь, потом прошлое.

От слова щенок, ласково – щиня, мы называли с бабушкой друг друга. Промозглым, туманным утром – зябкость недосыпания и туман вечного детского одиночества – она отводила меня в сад. Момент расставания был для меня невыносим. Каждый раз я пыталась удержать на вершине сизифов камень запредельной, не поддающейся осязанию, трагедии, убедиться, что расставание в порядке вещей. Но что-то не сходилось, камень скатывался, оказывался комком в горле, рассудок рассыпался на мелкие дребезжащие кусочки, и прощание казалось непростительно непоправимым. «Щиня, возьми меня с собой!» - мое детское «Эмине Баир Хасар» - попытка задобрить бога вероятности, то, что иногда называют надеждой. Как бы все могло измениться, если бы она поняла всю бездонность моего ужаса, так казалось.

Теперь ее нет. Я стою и рассматриваю море, пытаясь понять, как оно соотносится со мной. Мне кажется, что я еще буду жить. Почему-то море, в образе бескрайней свободы, представляется дополнительным, никому не известным способом решения математической задачи, предоставляющим и ясность, и ответ. Но способ решения только один, и когда прошлое начинает в тебе самостоятельное существование, для которого твое присутствие уже не важно, будущее время не уместно. Вторая сторона доли секунды, по которой мы сползаем вниз. «Эмине Баир Хасар» становится моим взрослым «Щиня, возьми меня с собой!», в теплоту, где все хорошо, в осязаемую реальность, где я могу верить в присутствие будущего времени.

Эмине-Баир-Хасар – так воздух горных сумерек свивает свою историю. Теплые блики закатного солнца высекают холод из охряных скал. Тонкий терпкий можжевеловый дымок обвивается вокруг холода наступающей ночи. Темнота проступает морщинами в горной роще, и листва мелкими зелеными каплями стекает по ним. Люди сказывают свои легенды, забыв, что старая Эмине жива. Да и она забыла об этом. Днем она вслушивается в шум, гомон, эхо и звучание предметов в своих многочисленных комнатах, их ритмы дают ощущение завершенности в конце дня. Вечером она сидит у раскрытого окна, глядя перед собой, и провожает отставшие, торопливые звуки к их домам. Растерянные, лишенные ритма, они боятся надвигающейся тишины. Если повернуться к окну, за каньонами и горными кряжами можно увидеть вершину горы Хасар, два тонких штриха, галочка, знак больше-меньше. Но Эмине не повернется, да и плиты и перекрытия дворца поросли вековым слоем мха. Так что, даже не поворачиваясь, можно увидеть голые травянистые горные склоны, потаенные входы в пещеры, стрекочущую цикадами синеву неба, море, замершее на горизонте рисунком самого себя.