***

***


Это был совсем маленький мальчик. Он не думал, что когда-нибудь придется идти в школу. Он казался хрупким и трепетным. Он рано научился говорить. Впрочем, произошло это не так давно.

Он уважал большой, ухающий как филин, когда его закрывали, шкаф в спальной. Он никому не давал обижать свой длинный торшер, правда, исподтишка сам, бывало, его наказывал. Он в сладком замирании останавливался перед куклами своей сестры и молча рассказывал им, как жутко и здорово было гулять ночью по еврейскому кладбищу. Это было далеко-далеко, в Голландии, и совсем недавно. Он шел, прислушиваясь к тишине. Ни один живой звук не нарушал её. Только шумели деревья, сильно, будто о чем-то предупреждая. Потаенно лежали могильные плиты, скрытые литыми узорными оградами. Иногда плиты прятались в зарослях кустарника и диких цветов, и тогда он, отпугивая свой страх, подходил ближе, разнимал ветви. За его спиной слышался сухой стук; скрученный лист, потрескивая, продирался к земле. Он опускался на коленки и, вдыхая терпкость неизвестных трав, вдруг раскрывших дурманящие объятия, и вечную, чуть холодную сырость земли, заворожено смотрел на могильную вязь, бегущую справа налево, древнюю, как сам мир.

Вдруг по окраинам неба раздались гулкие раскаты. Гром прогонял свои стада…Воздух стал влажный, беспокойный от множества вспугнутых запахов. Ветер рвался в гущу листвы.

Неожиданный всплеск молнии уничтожил в испуге приникшее к земле спокойствие. С неба хлынули теплые потоки. Плиты то темнели, то вспыхивали под ударом молнии белым светом, – казалось они раскалываются на части, воздевают руки к небу, ища непонятного спасения. От вечности ли, погребенной под ними?

А потом он вспоминал, как притаился за грустной парусиновой портьерой. Он слушал и не мог оторваться, хотя знал, что надо бежать, удирать как можно быстрее. Но тяжелый, глубокий голос Петра придавил его к месту, не позволял сдвинуться. Петр сидел к нему спиной, и она закрывала полкомнаты.

Он почти не видел царевича Алексея, но чувствовал напряженность его склоненной головы. Потупленность глаз. Смятенный страх. Боль, разворачивающуюся в груди и по рукам сбегающую во вздрагивающие пальцы. И стебелек нарастающего упрямства…

Он понимал – вот-вот разразится скандал…Сердце обрывалось при каждом слове государя. О! Только бы он не заметил этих дрожащих пальцев.

Почему-то он не мог рассказывать этого знакомым мальчишкам. Да и как передать все? Они убегали от его лопотания и катали по полу машинки. Тогда ему хотелось говорить, что у него дома над кроватью висит портрет Гоголя. Что Гоголь отгоняет плохие сны, и ему часто снятся цветущие луга, озера, облака и леса, и замки с добрыми гномиками. Что Гоголь очень хороший, и его почему-то жалко. А в кабинете у папы есть и Пушкин, и Чехов, и Достоевский, и Лермонтов, и Толстой. И со всеми он знаком, и они его хорошо помнят и каждый раз узнают. А Лермонтов как посмотрит своими глазами-сливинами, ему почему-то становится смешно и даже очень весело, а ведь взгляд у Лермонтова печальный.

Но ни Сашка, ни Василий, ни Коленька не знают этих портретов, и им не интересно. Зато всех взрослых он водит в кабинет и всегда представляет им по очереди: Достоевский, Пушкин, Чехов… И Гоголя показывает… Кажется, взрослые сразу понимают все, что ему хочется рассказать. Они и сами иногда спрашивают: а это кто? А это? Тогда он в восторге выкрикивает имена, и портреты подмигивают ему и рассказывают что-то новое.

Папа с мамой часто водят его в просторную квартиру, где в главной комнате стоят небольшие, но будто налитые свинцом, ящики с разноцветными клавишами и кнопками. Вдоль стены тянутся застекленные дорожки с полчищами хрустальных рюмок, горками тарелок, хороводами кокетливых чашек. Неподъемные маленькие ящики иногда оживают: он знал, что для этого шнур втыкают в розетку, куда больше ничего втыкать нельзя. Ящики начинают выть и ухать, и тогда не нужен свет – по комнате перебегают желтые, лиловые, синие и зеленые лучи, выхватывая радужную грань вазы, возвышающейся надо всем, золотой извив тарелочной каемки или светлый лепесток чашки. Всем тогда очень весело, а Сашка начинает вертеться и выделывать фигуры.

Но особенно ему нравится, когда шаловливый свет прыгает на стенные фотографии, с которых сверкают ряды ослепительных зубов, струятся или пышут лохматой громадой длинные волосы, где из черных бездн рвутся руки и блестят, как рыбины, живые гитары. И лишь ящики замолкают, Сашка включает дежурный свет, а все, взмокшие и улыбающиеся, еще толпятся посреди комнаты, он отыскивает папу или маму и тащит их к фотографиям, на которых ещё бушуют непонятные силы, и рассказывает про каждого: Пол Маккартни, Дин Рид, Джо Дассен. Он их тоже любит, хотя больше почтения ему внушает одинокий портрет Эйнштейна, что висит в другой комнате. Но там слишком много звезд, холодных и далеких, и его пугают черные провалы бесконечности, из которых во сне невозможно выбраться, да и смотрит Эйнштейн куда-то вбок и мимо него, где ни стань. Но взрослые чаще всего "кто это?" спрашивают именно про Эйнштейна, и он каждый раз добросовестно называет, все надеясь, что портрет станет чуть понятней.

А однажды родители собрались в гости к своей дальней родственнице. И его взяли с собой. Но он не хотел идти, потому что у тети всегда было скучно, все тихо сидели за столом и разговаривали. Там не было ни портретов, ни фотографий, и никто его не ждал.

Было холодно. Ветер свистел и гнул незащищенные деревья. Река молчала всей своей ширью. Нервная дрожь изредка пробегала по ней.

Они снимали обувь в полутемной прихожей. Тетя, бледный, полуосвещенный изгиб, что-то говорила родителям. Вдруг она обернулась к нему, мерцая темным локоном и улыбаясь напомаженными губами:

– Пойдем, я тебе что-то покажу.

Они прошли через аккуратную, почти пустую комнату к другой двери, на которую он никогда не обращал внимания.

Тетя вошла в темноту, включила слабый голубоватый свет. Над убранной синим покрывалом кроватью он увидел широкий крест темного дерева, а на нем – висящего в неудобной позе, за руки и за ноги прикованного, осунувшегося человека.

– Знаешь, кто это такой? – мягко спросила тетя.

– Нет, – он еле смог открыть рот.

– А хочешь знать? – тетя не отступала. Она сняла крест и поднесла к нему. Повеяло вековым чужим несчастьем. По лицу человека сползала слеза.

– Не-ет! – крикнул он сдавленным шепотом, порывисто спрятавшись в своих ладошках.

Он слышал, как переговариваются на кухне мама с папой, как папа ставит на плиту чайник, мама скрипит табуретом…

Было горько и одиноко.