Товарищ хирург Глава 27

На пороге Платону открылась следующая картина: отец, одетый в чистую, видимо, лучшую свою рубаху, аккуратно причёсанный, весь сверкающий, как пасхальное яичко, восседал за столом и, прищурив один глаз, медной ложкой хлебал щи. Платон сразу подумал, что, верно, корова успешно отелилась, - отчего и отец сидит такой довольный. Но, приглядевшись к родителю, не мог не заметить, как мало счастья на самом деле было в его глазах и как особенно сдал он за последнее время.

Как врач, Платон сразу отметил, - по скривившийся одной половине его лица, по неестественно стянутому к левой стороне рту, -  наличие у отца какой-то нервенной болезни. Вначале показавшийся хитрым прищур его глаза  был ничем иным, как проявлением недуга. Несимметрично расползшиеся черты лица делали отца ещё более зловещим, чем раньше.

Но Платон все равно был рад его видеть, ровно как и отец - его. Отбросив ложку, отец вскочил и пошёл навстречу обниматься. Платон уже не был тем слабым, малохольным ребёнком, и это пробуждало в нем давно желаемое чувство превосходства над состарившимся родителем. Чувствует ли отец то же самое: что сын по многим меркам начинает превосходить его, - и оттого лебезит перед ним, - или же действительно от души рад его видеть?

Отец прижал его к груди лаконично, но крепко, - и все тревоги Платона улетучились. Ему так не хватало чьих-то одобрительных, искренних объятий! Прошли к столу, сели. Все это время отец наблюдал за Платоном взглядом, полным гордости и удовольствия, так, что даже его изуродованное лицо преобразилось.

- Заматерел, - сказал отец, оглядывая сына, - взгляд у тебя - делового человека! Давай выпьем, что ли, за встречу?

- Давай, - согласился Платон.

- Водки?

- А давай водки!

- Ну я ж не знаю, такой деловой взгляд у тебя! Ты теперь человек с профессией - может, тебе и нельзя?

- За встречу можно!

- Только немножко! - сказала мать, выставляя на стол графинчик.

Отец довольно рассмеялся.

- Я хотел сказать, - начал отец после того, как выпили, - давно хотел, случая не было, что, наверное, я погорячился тогда. Ну, сам знаешь, когда... И неправ был, что выступал против твоей профессии. Мать говорит, что ты уважаемым человеком стал, столько народу к тебе каждый день ходит!

- Ходит. А ты-то как? Мама писала, что тебе нездоровится.

- Пустяки! Хандра. Рожу, видишь, как перекосило?

- Говорят, маешься ты, по лесам бродишь в забытьи...

- О, ну только меня-то не лечи, доктор! - пожурил отец.

- А, что, разве не так? - вмешалась Евдокия Ильинична, которая, словно деловитая пчела, кружила возле стола, то поправляя салфетки, то подкладывая Платону еды в тарелку. Платон ел с сервиза, тогда как отец его, по-простому, хлебал щи из чашки медной ложкой и не позволял матери приближаться к нему со своими культурными глупостями.

- Ладно! Главное, чтобы ты не подался в эту треклятую революцию! - изрёк отец.

- Отчего же треклятую? - обиделась Евдокия Ильинична.

- Да даже оттого, что скоро придут твои революционеры и вот это блюдечко красивое, с которого ты сына почуешь, у тебя заберут, просто так, «на нужды трудового народа».

- Не надо всех представлять такими варварами, - парировала мать. Она заметно нервничала, как и всегда, когда критике подвергалось что-то дорогое её сердцу. - Среди революционеров много образованных и широко мыслящих людей, людей передовых! Без всяких этих мещанских комплексов. К чему им твои блюдца?

- Вот увидишь! - рассмеялся отец. - Блюдца-то как раз для таких людей - самое важное!

- Отец, мам, - попытался прекратить этот разговор Платон. - Я хотел бы кое-что вам... преподнести в подарок, - нашёл Платон нужное слово. Он явно смущался, как смущается всякий молодой человек, приносящий в семью свой первый заработок, - при этом испытывая тайное наслаждение.

С этими словами Платон выложил на стол перед родителями пухлую стопку денег, и не «керенок» каких-нибудь, к которым у людей, особенно на селе, не было доверия, а царских денег, которые советская власть ещё не придумала, чем заменить. Затаив дыхание, отец с матерью посмотрели на стопку, потом мать победно улыбнулась за спиной у отца; отец тоже, очевидно, был доволен, - об этом можно было судить по побежавшим вверх искривлённым чертам лица его.

Это был один из тех важных, переломных моментов для каждой семьи, знаменующих невозвратность и неизбежность, когда чадо заявляет о том, что оно состоялось и исходит теперь вовсе из родительской опеки. Конечно, молодому человеку очень хочется, чтобы в эту минуту им гордились, - Платону тоже этого хотелось. Он постарался на мгновение забыть, каким путём достались ему эти деньги, - и представить себя человеком с чистой совестью. О, что за блаженство! Видеть гордость в глазах родителей - и знать, что она оправдана и справедлива! Платон вдруг помрачнел, глаза его потухли; везде, где отныне он бы ни искал радость, - не находил её. Как проклятому, Платону теперь было доступно только одно наслаждение: наслаждение, которое несло в себе лишь ужас и хаос.

- Между прочим, твой сын тоже весьма передовой человек! - заявила Евдокия Ильинична, которая была обижена насмешливыми высказываниями отца про революционеров. - Какие он сложные операции делает! И аборты. Ни одно поколение врачей до него не могло взяться за эту серьёзную манипуляцию с таким знанием дела! А он может!

- Взяться за что? - не понял отец, замерев с недожеванным куском мяса во рту.

- За аборты, говорю, - повторила Евдокия Ильинична с самым беззаботным видом. - Избавление женщин от нежелательного ребёнка.   

Платон почувствовал, как за секунду все его лице покрылось холодным пОтом, а в сердце закипела кровь, готовая разорвать сети узких артерий. Ему стало трудно дышать.

- Так вот что ты за врач!? Хирург! - чуть не подавился отец, кашляя крошками вперемешку со слюной в разные стороны, но всё же не в силах сдержать негодование . - Вот, оказывается, чем сегодня новомодные хирурги занимаются!

Платон весь сжался в комок, как тогда, подростком, перед самым его отъездом в Петроград, когда отец избил его. Это избиение, о котором отец  напомнил ему сегодня и о котором Платон никогда не забывал, во многом и послужило тогда поводом к бегству. Только теперь, больной и измождённый, отец выглядел куда менее внушительно, и Платон в считанные секунды понял, что никакого серьёзного вреда отец уже не сможет причинить ему. Боялся он не физической расправы, а чего-то иного, что ещё не обозначилось у него в мозгу, но ощущалось инстинктивно.

Бешеные глаза отца, заливавшиеся кровью, со старческим перламутром белков, до боли вонзили в Платона как будто острые клыки. И били они больнее кулаков.

Верно, отец и сам понимал, что уже не так крепок и силён, - и не тягаться ему с молодым племенем. Стыдясь быть осмеянным собственной немощью, отец все же не мог сдержать гнева. Досталось безропотной миске, которая, расплескав содержимое, со звоном полетела в угол. Её бряцание по полу ударило Платону в уши громом гигантского набата. Мать вскрикнула.

Отец рухнул на стул и схватился руками за голову, до боли стянув между узловатых пальцев седеющие волосы. Потом снова вскочил и закружил по комнате. Его раздирали чувства, но проклятое косноязычие не давало сказать. Наконец, он приблизился к Платону с таким выражением омерзения на лице и с такой одновременно родительской болью, что Платон даже зажмурился.

- Ты, что, правда убивал детей? - с трудом проговорил отец сухим, треснувшим горлом в самое ухо Платону.

- Оставь его! - вступилась мать. - Это не убийство! Это медицинская операция, разрешённая декретом правительства.

- Замолчи! - рявкнул отец, но у Платона не возникло ни единого порыва защитить мать. - Мне все равно, что там разрешают эти мерзавцы! Не надо на них ссылаться, - каждый человек отвечает перед самим собой и своей совестью, как он живет и что себе разрешает. Говори, Платон, - это правда, что она говорит: ты убиваешь детей?

Платон стоял, словно статуя, с окаменевшим лицом и слипшимися веками, бледнее, чем обычно. Бедные его, изглоданные преступлениями руки жилистыми плетьми свисали по бёдрам. Ему казалось, что от него резко запахло кровью и что все вокруг чувствуют этот противный железистый запах. В его омертвевшей душе теплилось одно лишь странное желание: чтобы отец прямо сейчас убил его, положив конец всему этому кошмару.

«Я скажу тебе даже поболе того: я убил твоего ребёнка, моего брата или сестру! Вот этими вот руками убил! Да-да, осенью, когда мать приезжала якобы навестить меня», - крутилось у Платона на языке, и он еле сдерживался, чтобы не произнести это вслух, - иначе матери было не избежать беды. Но как бы ему хотелось излить душу, больше не носить в себе сей страшной тайны! Огромным усилием воли Платону удавалось не выдать ту, к которой он уже не чувствовал никакого сыновьего чувства. Разве может женщина, главным достоинством которой во все времена была жертвенность, заставить так страдать собственное дитя? А ведь все началось именно с неё, именно она сделала его невольным сообщником в своём страшном преступлении.

- Да, отец, я действительно это делаю, - одними губами признался Платон.

Отец отпрянул от Платона, как от зачумленного, смотря страшными глазами.

- Я знал. Предчувствовал, что не доведут до добра все эти либеральные толки, которые ты с детства вдалбливала ему в голову. Неужели ты не понимаешь, что сотворил сам с собой и с нами? - его крик нарастал. - Какой позор на старости лет?! Кого вырастил?! Чудовище в человечьем обличье, волка в ягнячьей шкуре! Как людям теперь в глаза смотреть? А это что же, получается? - отец кинулся к столу, схватил пачку денег и угрожающе замахал ею в воздухе, - деньги за кровь невинных младенцев! Вот какой ценой столичные эскулапы зарабатывают себе славу! Не важно, что о тебе говорят, главное, чтобы говорили, так? Вот ведь поколеньице! Но я об эту дрянь марать руки не собираюсь! Забирай это и убирайся с глаз моих долой!

С этими словами отец отправил пачку в лицо Платону, словно пощечину. Билеты разлетелись по всей комнате, как кусочки пепла разлетаются в разные стороны, если в огонь бросить свежее поленце.

- Да что же это происходит? Успокойтесь! - воскликнула Евдокия Ильинична и принялась собирать деньги бумажка к бумажке.

- Да, я делаю это! - не обратив внимания на материны увещевания, вдруг взревел Платон. - Делаю так спокойно и методично, как ты учил меня. Или ты забыл свои уроки на скотобойне, батя? А я оказался способным учеником, вопреки твоим ожиданиям.

Платон расхохотался так, что всем в комнате, - даже ему самому, - стало не по себе. Он дышал, как зверь, которого пикировали острием с целью запугать, но в которого окончательно не вонзали ножа.

- Будь ты проклят! - не выдержал отец, уязвлённый намеками Платона. - Убирайся отсюда! А ты, дура, нашла, чем хвалиться! Лучше тебе прикусить свой язык и не болтать на каждом углу, о чем не следует.

Проклятие отца, брошенное им столь небрежно, было тем самым ножом в бок и обожгло Платона горячей болью. Как будто в самое сердце ему нанесли удар. Он больше не мог оставаться в доме, который в одночасье перестал быть ему отчим. Схватил саквояж, рванул с крюка картуз, - и был таков.

- Куда ты, Платоша! - истошно заголосила мать, но Платон даже не обернулся.

Быстрее, быстрее бежать отсюда, один лишь вопрос: куда? Ждёт ли его во всем свете хоть одна живая душа? 


Продолжить чтение http://proza.ru/2020/04/12/1388