Милосердие в аду. Часть четвёртая. Глава 4

                МИЛОСЕРДИЕ   В  АДУ

                Роман в 5 частях
                с эпилогом

                Часть IV

                Глава 4

                Моцарт. Медленная часть.



«Не пора ли нам вставать» — вошла в последний, утренний сон тихая мелодия трубы дежурного офицера. Сон распадался и исчезал.
«Не пора ли нам встава-ать». Отто уже не спал. Далеко отсюда, в парке, на крыльце казармы, запушённом утренним инеем, стоял офицер. Причмокивая и растягивая схваченные морозом губы, он готовился сыграть в третий раз.
Отто знал, что сейчас с кроватей соскакивают стрелки, поднимаются офицеры, деловито встают фельдфебели, хлопая себя по коленкам, чтобы скорее проснуться. Первые возгласы, первые шутки, смех. Стук сапог. Плеск воды умывальников.
«Не пора ли нам вставать».
Так тепло и хорошо сейчас лежалось с закрытыми глазами, и так легко было вспоминать самое простое. Этот звук побудки он слышал юношей в военном училище, потом на фронте   в первую мировую. Он слышал его всю жизнь. Всю свою военную жизнь. Вся жизнь.
Глаза открылись. Так больно кольнуло в груди! Было темно и хотелось снова вернуть эту боль. Вся его жизнь, простая, военная, пронеслась, как три побудки. Она не была насыщена событиями, потрясениями. Но сейчас показались неясные границы своего пути. Именно сейчас, острее чем когда-либо, он почувствовал, что где-то маячит его предел.
Отто вспомнил, как во время своей молодости он со страстью любил плавать на каноэ по озеру Кальк. Было завораживающе прекрасно выходить на чистую воду и не видеть вдали ни одной полоски берега. Можно было нестись вперёд с ветром в ушах; можно было отдыхать, жадно вдыхая запах озёрной воды и понимая, что каноэ всё равно влечёт вперёд. Всё, как в жизни. Можно было торопиться. Можно было дать себе немного отдохнуть. Всё равно впереди была вся жизнь, долгая, бескрайняя, как это озеро. Но на каком-то повороте вдруг показывался берег. Вдали. Ещё совсем не скоро. Но он был. Он равнодушно указывал, что твоё плавание в удовольствие — конечно.
Отто приподнялся и бесшумно сел. Малейший стук мог вызвать денщика. А додумать эту мысль так хотелось. В длинной ночной рубахе Хаген сидел на ещё тёплом диване и смотрел  в темноту. В свою жизнь. Она была на самом деле пуста. Всё, что он сделал, забылось, ушло и никому не было нужно. Его лекции. Всё стало мелким в воспоминаниях бывших слушателей и пропало, как речная вода пропадает, вливаясь в море. Он забыл курсантов. Многих нет в живых. Вся его жизнь была... всё равно что её и не было. Только два года с Кэт, только это было настоящим, главным. Два года, наполненные любовью, смыслом, пониманием того, для чего он жил и долго будет жить в своём доме, в своей семье, в памяти детей и, может быть, внуков. Тогда у него было будущее. Он был счастлив тем, что своими тревогами Кэт заставляла что-то понимать иначе, меняться.
И теперь, часто вспоминая, разговаривая в воображении с нею, он представлял её ответы, глубокое молчание или короткий нежный смех.
Отто с удовольствием набрал воздуха в свою длинную узкую грудь, как будто вбирая в себя взволновавшие воспоминания и мысли, и звучно выдохнул.
Пятки стукнули о пол. День начался.
Утро ослабленной пружиной в часах стягивалось вновь, сжималось. Один поворот колёсика, другой. Последние распоряжения, кофе, подогретый хлеб. Ремни портупеи привычно сдавили пояс и грудь. Отто выходил в вестибюль подтянутый, энергичный, и, окинув  взглядом  лица  командиров  взводов, с привычным спокойствием ответил на приветствия. Гауптфельдфебель учтиво наклонил голову и толкнул дверь наружу.
За порогом комендатуры капитана встретил мороз и быстро светлеющее небо. Отто доставал сигарету и чувствовал, что его внутренняя пружина сжалась и наполнилась энергией на весь день. «Войны  были  всегда,  —  подумал он,  прощаясь с остатками вчерашнего разговора. — Всё остальное — схоластика».
— Эрвин, вы распорядились, чтобы сегодня утром не гасили фонари до одиннадцати? А вечером — пока приезжие не отбудут.
— Так точно, господин капитан, — с приятным хриплым рокотом в голосе ответил старый шпис.
На часах было 9:55. Неясный розовый свет касался деревьев, кустов округлого палисада перед комендатурой, белых крыш павильонов и даже дыма, ровно уходящего вверх.
Послышалось нарастающее рычание моторов. Свет из узких щелей на чехлах автомобильных фар  заметался, запрыгал  и, приближаясь к последнему повороту перед палисадом, пробивался, как пули, сквозь сучья голых веток, ударяя в сосны возле флигеля, по стёклам первого этажа и, наконец, в грудь стоящего впереди всех капитана.
С последним взрыком две машины обогнули кусты и, вспарывая, как пух, утренний снег, въехали и остановились напротив парадного входа в комендатуру. Это были два белых кюбельвагена. В первой машине Отто увидел знакомый профиль полковника Кёнига, его склонённую круглую лысую голову.
Выпрямляясь и разводя плечи, капитан шагнул вниз и решительно направился к этой  машине.  Дверь  приоткрылась. В кабине происходила какая-то возня. Полковник ступил на снег, но продолжал что-то искать в своём портфеле. Наконец он в раздражении бросил его, надел на голову фуражку, примятую с боков, развернулся и встал во весь свой небольшой рост перед капитаном. На мгновенье Отто растерялся. На лице полковника после выхода из машины задержалось выражение только что перенесённой обиды. Маленькие серые глаза за толстыми круглыми стёклами роговых очков всматривались   в лицо капитана и как будто что-то искали.
Между ними, раскачиваясь, как на качелях, в безветренном воздухе падали русские снежинки.
Отто выпрямил спину, приподнял подбородок и, сделав кивок вверх с задорностью гусара, поднял руку к виску.
— Herr Oberst, капитан Отто Хаген, комендант Orst Kommandantur в посёлке Никишино...
— Знаю. Слышал о вас только хорошее. Какое утро... — ответил полковник, доставая сигареты.
После мимолётной паузы он спросил:
— Где вы стояли в 18-м году?
— Во Пскове, Herr Oberst.
— А я в Риге. Что же на этот раз... — полковник не договорил и оглянулся на вторую машину.
— М-да... Какие красивые фонари, — тихо продолжил он, закуривая. Выпустив клуб дыма пополам с паром, вновь поднял голову и с удовольствием ещё раз рассмотрел два горящих фонаря над своей головой в виде гранатовых долек в кованой витой оправе.
— Старинные. Признайтесь, Хаген, это ваша заслуга?
— Так точно, Herr Oberst. В августе я совершил удачный обмен. Фонари мне достались из запасников дворца императора Павла в Гатчино.
— Браво. И что же они получили взамен?
— Корову, Herr Oberst.
Кёниг опустил к поясу руку с сигаретой и, прищурив глаза, посмотрел на капитана. Оба сейчас понимали череду смыслов за этим простым фактом.
— В августе мы приняли больницу с большим хозяйством.
— И коровами, — добавил полковник.
— И стадом коров, Herr Oberst.
— Сейчас корову бы не отдали, — медленно продолжил Кёниг.
 
Они думали об одном и том же. В августе казалось, что войне конец. Скоро, очень скоро — конец. В их руках оказалась богатейшая страна, и можно было распоряжаться коровами, особо не задумываясь. Но сейчас, в декабре, не было ни коров, ни побед, ни надежды на скорый конец.
— Так точно, Herr Oberst, — серьёзно ответил Отто.
«Как много изменилось за эти месяцы», — подумал Кёниг. Увидев какое-то движение возле второй машины, он закончил:
— Что же, дорогой Отто, я бы тоже с большой охотой выменял у вас собаку из красного гранита, но, — он развёл руками, — коровы у меня нет.
Офицеры рассмеялись.
— Да и не было.
Оба невольно замолчали, глядя на  одну  и  ту же картину. У второй машины, стоящей как раз возле куста, рядом с которым несколько часов назад старый Шмидт наигрывал Imperial Waltz, — сейчас неторопливо суетился высокий плотный офицер СС в голубоватой идеально пригнанной шинели. Он не мог себе позволить наклониться слишком сильно, но его стек не доставал с боков до концов шинели. Офицер ещё раз пригнулся, блеснув пробрисью на зелёных погонах, ударил стеком  по сапогам и, успокоившись, двинулся к первой машине небыстрым шагом. Отто приветствовал по-армейски и продолжал рассматривать офицера. Тот был немного выше его ростом. На полнеющем крупном лице поблескивало небольшое пенсне. В его облике было что-то противоречивое.
— Хайль Гитлер! — низким звенящим голосом ответил офицер, вскинув руку.
— Капитан Отто Хаген. Будьте знакомы. Гауптштурмфюрер СС Отто фон Лемке, врач из санитарного института войск СС. Так вот, — полковник затушил окурок о подошву своего сапога, — я всё же скажу заранее. Ваши русские совершили невероятное, но совершенно типичное для них действие.
Выдержав аппетитную паузу, он продолжил.
— Они написали жалобу! Минуя вас, минуя своего начальника, русского армянина, Ньяна какого-то. Они написали коллективную жалобу на прекрасном немецком языке и выразили не-у-до-вольствие условиями пребывания психически больных! Вы можете себе представить! Этого мало. Они смогли доставить с каким-то хиви свою жалобу в штаб, в Свирицу,    и довести её до меня! Лично! Воистину не поддающийся рациональному истолкованию народ.
Небольшого роста полковник тем не менее стоял ровно, спокойно и немного отводя голову назад. Он всё равно казался выше Хагена и стоящего справа ещё более высокого фон Лемке.
Снежинки попали на стёкла очков в узкой роговой оправе.
— Дьявол! Не нужно. Я сам.
Он достал платок и не спеша, не размазывая влагу, стал тщательно протирать, не прерывая разговора и рассматривая очки.
— Это настолько необъяснимо, что я, право, совершенно не намерен выдвигать что-либо против... комендатуры. Русские и голод — это оружие непредсказуемое.
Он надел очки и слегка иронично приподнял углы рта.
— Я всё-таки не перестаю удивляться парадоксальности мышления этого народа. Как в цирке! Жалобу подписали даже больные! Вы можете представить, какую бумагу я держал в руках. С кем мы воюем! С клоунами, которые на смертном одре пишут жалобы Богу. Коллективные. Кстати, кажется, это коммунистическое изобретение.
Он успокоился и далее перешёл на деловой тон.
— Ситуация такова, что требует немедленного решения этого вопроса. Провидение расположено к нам. В Гатчино оказался специалист по такого рода операциям: уважаемый гауптштурмфюрер СС Отто фон Лемке. С его помощью завтра всё будет закончено. Так? — обратился он к возвышающемуся над ним офицеру.
— Так точно, Herr Oberst. Позвольте напомнить...
— Ах да. Капитан. В самые ближайшие минуты вы будете обо всём в деталях информированы. Только... Как, гауптштурмфюрер?
— Так точно! Господин капитан, прошу вас направить ко мне одного, — фон Лемке обернулся к стоящим в ряд у лестницы троим офицерам и к последней в шеренге грузной фигуре гауптфельфебеля. Он даже дольше других посмотрел на него.
— Одного сотрудника для инструктажа, и чтобы он помог доставить препарат в лазарет.
— Эрвин, подойдите!
— Господин гауптштурмфюрер, он в вашем распоряжении.
Фон Лемке, словно не замечая следовавшего рядом с ним старого шписа, побрёл к своей машине.
— М-да... — с видимым  облегчением  произнёс  Кёниг. Отто тоже наблюдал за фигурой гауптштурмфюрера и понял, в чём состояло противоречие.
«Чтобы казаться прусским офицером, пенсне и стека недостаточно. Нужно похудеть».
— Отто, я ведь был здесь в августе, когда завершалось ваше лечение, — заговорил полковник, всё ещё гладя в сторону второй машины. — Летом здесь был рай. Давайте сделаем так. Я знаком с обстановкой и не хочу терять времени. Мы вместе с вами и доктором проедем к русскому корпусу, а потом —     в комендатуру. Кое-что обсудим.
С этими словами полковник сел на своё сиденье, ожидая возвращения фон Лемке.
Мимо прошелестела вторая машина. За ней кюбельваген  с тремя офицерами осторожно по свежему следу выехал на дорогу.
Рассвело совсем, и вокруг,  со всех сторон, было так бело  и пушисто, что разглядеть что-либо среди еле проступающих из белизны очертаний павильона, забора, переходящих в белое стволов лип и сосен, — было трудно на ходу. Полковник вертел головой вправо, влево и, наконец, откинулся на спинку. «Одна красота. Ничего не разглядеть», — подумал он. Неожиданно пришлось остановиться. Юркий и вертлявый больной в рваном халате, подпоясанном верёвкой, чистил дорогу. В руках у него была деревянная рамка с приделанным к ней широким листом фанеры. Офицеры разглядели даже крохотные колёсики по бокам. Больной настраивал на краю дороги рамку, подпрыгивал, нагибался, выбирая нужный угол. Затем одним рывком выталкивал конструкцию вперёд, и фанера на колёсиках проходила поперёк дороги до следующего края, очистив почти метр пути от снега. Увидев перед собой белую машину, он встал, выпятил грудь и широко улыбнулся, разевая беззубый рот. Машина двинулась. Больной вскинул ладонь к виску.
Полковнику захотелось выругаться, но он только нетерпеливо махнул водителю рукой:
— Ганс, вперёд!
У дверей лазарета стоял кюбельваген фон Лемке.
Возле задних дверей автомобиля шла какая-то работа. Два стрелка и санитетер (29) что-то осторожно вытаскивали, не обращая внимание на взмахи рук и замечания гауптфельдфебеля.
Машина повернула влево и пошла в гору. Справа показались чёрные столбы прохода в поле.
— Feuer! (Огонь!) — крикнул кто-то за забором, и раздались нестройные выстрелы карабинов.
Полковник вздрогнул.
— Что это?
— Herr Oberst, это утреннее занятие. Унтер-офицер второго взвода проводит учение по передвижению рассыпным строем в сближении и в атаке в условиях русской зимы. Там большое картофельное поле.
— Стоять! — резко скомандовал полковник, — объяснитесь.
— Herr Oberst, у нас ежедневно и повзводно проводятся учения на открытой местности. Вырабатываются навыки в случае ведения боя в русских полях.
— Я хочу это видеть, — прервал полковник и открыл свою дверь.
— Feuer! — снова послышалась команда, после которой последовал нестройный треск ружейных выстрелов уже на отдалённом расстоянии.
Офицеры строем, ведомые комендантом, прошли через проход. Перед ними открылось широкое поле, всклокоченное солдатскими сапогами, покрытое слежавшимся рыжим и свежим снегом последних дней разной степени белизны. Поле просматривалось на пятьдесят метров вперёд; за холмом продолжалось дальше. Слева по дорожке вдоль поля шёл унтер-офицер Циммерман. Он непрерывно что-то говорил. Пятнадцать стрелков цепью пробирались вперёд.
Поражённый почти реальной картиной боя полковник отделился от капитанов и шагнул ближе к кромке.
Стрелки упали в снег. Прозвучала команда, послышались выстрелы. Унтер-офицер вновь поднял стрелков в атаку, и они побежали с криками «Хур-ра!!!».
— Прекрасно! — наконец выговорил полковник, возвращаясь к Хагену с блестящими от удовольствия глазами.
— А это что?
Из-за плеча капитана он усмотрел нечто странное: полузасыпанная снегом фигура стрелка стояла у забора. Карабин болтался на руке, приклад его стоял в снегу.
— Это что такое! — недовольно повторил полковник и двинулся прямо к стрелку.
Небольшого роста, в нелепом шарообразном образовании из двух токов под пилоткой стоял стрелок в варяжских рукавицах и — самое удивительное — на левой ноге вместо сапога красовался огромный валенок.
— Что это! — уже в крайнем неудовольствии возвысил голос полковник.
Отто не успел ответить. Кёниг ушёл далеко от него и стоял сейчас возле перепуганного стрелка, который путался в своих необыкновенной величины рукавицах и никак не мог забросить карабин за плечо.
— Кто вы? Имя!
— Обер-стрелок второго взвода третьей роты Диттер Бом!
— Это... это... что? — с ненавистью указывал полковник на рукавицы, на шарообразную голову в снегу и на валенок.
— Отвечайте, когда вас спрашивают! Дайте карабин.
Полковник протянул руку и попытался вызволить винтовку из-под промёрзшей и негнущейся рукавицы, где немыслимым образом запутался ремешок. Бом выдернул руку, рукавица камнем упала в снег. Бом тут же сдёрнул и бросил другую.
—  Что это? — в ровном кипении повторил полковник.
— Herr Oberst, — тонким мальчишеским голосом отвечал Бом, — я из лазарета. Нахожусь на излечении. Вчера сделали операцию.
— Какую?
— По поводу вросшегося ногтя. Удалили ноготь. Я просто очень хотел присутствовать на учении.
— Герой. Что здесь? — быстро спросил полковник, тыкая дулом карабина в правый сапог.
Бом моргал слезящимися глазами.
— Что здесь надето? Говори правду, не то прикажу снять сапог прямо сейчас.
— Носки. Тёплые. Газеты.
— Сколько?
— Две. Почти три.
— Ты что, Бом, хочешь ноги отморозить и вернуться героем с войны? — полковник выругался и подхватил карабин. Попробовал открыть затвор. Снять с предохранителя не удавалось, скобка в конце затвора никак не поворачивалась.
— Как ты смеешь в таком состоянии содержать своё оружие! Сегодня минус 16! Отвечай!
Полковник со злобой оглянулся на двух офицеров, подошедших с обеих сторон, и на бегущих с вершины холма стрелков.
— Отвечай!
Бом стоял и плакал.
— Прекратить, чёрт возьми! Там под Истрой идёт бой, там гибнут твои сослуживцы, твои боевые товарищи. Тебя ранило, твой карабин разбит. Что ты должен делать? — срываясь   в боль и крик, наступал на стрелка полковник, потрясая оружием.
— Марш на фронт! Марш! Карабин возьмёшь у убитого товарища! Марш! — с небывалой силой закричал Кёниг.
Бом не сразу понял. Но пауза давила сильнее крика полковника. Он взмахнул руками и побежал. Выскочив на картофельное поле, замешкался и стал путаться в глубоком снегу. Выдёргивая большой серый валенок, упал.
— Встать. Грязь есть украшения для солдата! Вперёд! Словно подгоняя, полковник сам двинулся к полю.
Бом бежал, подкидывая зад и загребая в широкое голенище правого сапога комья снега. Ещё раз упал, обернулся и с ненавистью глянул в сторону небольшой одиноко стоящей на краю поля фигурки полковника. С вершины холма навстречу ему приближались стрелки.
— Капитан Хаген, — не оборачиваясь, проговорил Кёниг, — вам надлежит завтра... Сегодня. Вы проведёте расследование  и подготовите пять человек вместе с этим Швейком, пять, виновных в такой подготовке стрелка. Пять человек — на фронт. Под Москву. Туда. Где гибнут наши лучшие люди. Предписание вам доставят завтра. Возьмите карабин.
— Слушаюсь, Herr Oberst!
Но полковник не слушал его. Он ступил в рыхлый снег картофельного поля.
— Что это?
Подошедшие к Бому стрелки окружили его. Команды унтер-офицера были не слышны. Два стрелка подтащили Бома ближе к себе, сделали  из  своих  рук  замок.  Бом  прыгнул в образовавшееся сидение, уселся, обнял шеи своих товарищей и громко рассмеялся, отвечая на смех и шутки, держащих его солдат.
Унтер-офицер подозвал к себе четверых и что-то им разъяснил. Затем неожиданно упал. Стрелки быстро скинули с плеч цельбаны, развернули два, скрепили их.
— Что... они делают?
— Очевидно, унтер-офицер тренирует навыки выноса раненых с поля боя, Herr Oberst.
К унтер-офицеру подошли два стрелка и, ухватив за руки  и за ноги, попытались поднять. Тут унтер вскочил и стал ругаться. К нему подошли другие четверо. Унтер опять упал. Его подняли четверо каким-то другим способом и уложили на приготовленную плащ-палатку.
Вороны стайками кружили в сером светлеющем небе.
Полковник сделал ещё три шага по снегу. Стрелки взяли за четыре конца плащ-палатку и понесли своего командира по истоптанному ямистому полю, проваливаясь и припадая на колени. Голова  унтера без пилотки болталась в обе стороны  и тыкалась в снег вместе с падающими стрелками. Его светлые волосы уже облепил снег.
Полковник полез за платком. Снял очки. Протёр лицо. Развернулся и резкими шагами прошёл мимо офицеров к проходу на выход.
Фон Лемке недовольно смотрел на Отто.
— Стойте, — быстро сказал он, увидев, что Хаген двинулся за полковником.
— Не надо. Разве вы не  знаете? Две недели  назад у  реки Истра погиб его сын. Давайте постоим, пока он успокоится.
 
; ; ;

Машина медленно шла на подъём. Водитель не знал, куда ехать, но даже скосить глаза на полковника боялся. Напряжение чувствовалось во всём салоне. Кёниг крепко сжимал жёлтый портфель, поставив его на колени, и неподвижно смотрел вперёд.
Лучи утреннего солнца, пробиваясь сквозь кроны сосен, слепили водителя.
— Ганс, прямо и налево, первое здание. Трёхэтажное, — вполголоса, наклоняясь вперёд, проговорил Отто.
— Понял, — кивнул водитель.
Машина заехала в тень  под  здание  трудовых  мастерских и остановилась.
— Здесь? Хорошо, — сказал кому-то полковник и вышел из кабины с портфелем в руке.
— Господа, раз они обратились с петицией, я, пожалуй, скажу им несколько слов. Хотя это не имеет значения. Просто мне самому хочется всё это увидеть, — пробормотал полковник и первым направился к «русскому корпусу».
На дорожку уже выходили четверо: седой коротко остриженный Шахмарьян в короткой куртке нараспашку, обшитой остатками старого меха, доктор Воробьёва, пытающаяся встать рядом, которую Шахмарьян всё время отодвигал от себя локтем, Helen и медсестра Зоя Михайловна.
Полковник всё понял и сразу узнал автора письма в виде седой старушки с тросточкой в тёплом жёлтом фланелевом халате поверх белого медицинского.  Старушка нервничала и тыкала тростью в снег, нащупывая более ровное место.
— Господин генерал, мы обратились... — начал Шахмарьян.
— Молчать! — вскрикнул полковник.
Как сорвавшаяся с тормозов машина, он рванул с горы вниз. Обращаться первым к полковнику Вермахта было абсолютно невозможным делом.
— Вы что думаете, что ваша жалоба, — Кёниг ткнул пальцем в чёрной кожаной перчатке в сторону старушки с клюкой, — исправит ваше положение? Вы так думаете? Как вы смели обратиться ко мне лично! В то время, когда немецкие солдаты гибнут на фронте и терпят лишения, вы просите есть!
Полковник приходил в ярость оттого, что Шахмарьян посмел подойти слишком близко, но сделать шаг назад офицер не мог и теперь, обдавая русского врача своим дыханием с запахом солдатских сигарет, громко, почти развязно бросал слова.
— Мы не потерпим, чтобы русские находились в лучших условиях, в то время, когда немецкий солдат мёрзнет в окопах ради... в том числе и вашего будущего.
Кёниг уже не прислушивался к своим словам и не замечал лепечущую с красным от напряжения лицом переводчицу. Он говорил, говорил и снова смотрел в спокойное лицо доктора Воробьёвой, в её твёрдые старчески мутноватые голубые глаза, с укором направленные на него. Он видел перед собой вновь, совсем близко, русское неисправимое принципиальное игнорирование всех правил, их смелость, вернее, дерзость висельников, их, свойственную варварам, убеждённость в том, что даже на смертном одре они равны с ним и могут сейчас что-то отвечать или требовать. Но больше всего, над всеми этими соображениями витала боль, его ежедневная боль об утрате сына. И сейчас он, еле скрывая негодование, сознавал, что Томи, его надежда, военная косточка, красавец-лейтенант, — погиб от рук вот этих грязных, не признающих никаких правил, — русских. От них! Не от пули француза или англичанина, а от выстрела вот такого растерянного, но не становящегося от этого культурнее, — русского.
— Останутся те, кто будет работать на Германию. Нам нужен ваш труд и больше ни-че-го. Вы должны раз и навсегда запомнить, что отныне, на нашей земле, для вас существует только один закон: «Keine arbait, keine fressen!» (Нет работы — нет корма).
Полковник остановился. Сердце колотилось. Под негромкий говор переводчицы он поднял голову и онемел. Перед ним, за спинами русских, освещённое ярким золотистым солнечным светом стояло здание «русского корпуса» с главным входом. На первом этаже два окна, на втором — три и на третьем — три больших окна в три створки были заполнены... головами больных. Головы были плотно прижаты друг к другу, как булыжники на мостовой. В три, а кое-где и поверх третьего ряда головы больных с открытыми ртами и чёрными глазницами над обтянутыми скулами, — смотрели на него неподвижно и без всякого выражения. Чем больше он всматривался в них, тем больше обжигался пониманием, — на него смотрели обезображенные голодом и безумием неподвижные лица людей, которые ничего не просили. Просто смотрели. Полковнику стало не по себе, как будто он стоял под взглядами уже умерших людей, вернувшихся на миг с того света, чтобы прильнуть к стеклу окна и ещё раз, последний, посмотреть на него.
С какого-то момента Кёниг перестал слышать скороговорку переводчицы, вопросы сердитой и чего-то не понимающей старушки. Он, как прикованный, смотрел в неподвижные серые лица больных в преддверии своей смерти, но смотрящих сейчас на него изо всех восьми окон, доступных обзору. Они продолжали смотреть. Полковник тоже не мог отвести взгляд.
Вокруг пошло какое-то движение. Крики. Жёсткие распоряжения Хагена, ругающего упорно стоящих русских. Перед его лицом выросла голубоватая шинель фон Лемке. Глаза полковника оказались на уровне между первой и второй пуговицами шинели. Фон Лемке что-то повторял негромко, но очень внятно, разделяя слова и ожидая, когда полковник станет понимать их.
— Herr Oberst! Прошу вашего разрешения.
Полковник отвёл глаза и сглотнул.
— Herr Oberst, — с облегчением повторил фон Лемке, — прошу вашего разрешения ввести в порядок проведения операции капитана Хагена. Прямо здесь.
Кёниг приоткрыл рот и почти бесшумно произнёс:
— Да. Действуйте.
Из-за шеи и правого плеча офицера, над погоном, ещё виднелось одно крайнее окно на третьем этаже. Головы  больных  с тёмными пятнами глазниц не пропадали. Фон Лемке понял, что необходимо предпринять.
— Herr Oberst разрешат мне закурить?
— Да, конечно. Разрешаю, — машинально ответил подполковник. Он увидел в руках капитана коричневую турецкую сигарету и тут же полез в карман за своими солдатскими. Хаген как-то незаметно увёл обоих подальше от дорожки и окон корпуса с больными. Встали возле машины.
«Странно», — подумал Кёниг.
— Господин капитан, сейчас я расскажу вам об операции умерщвления всех больных, которая произойдёт завтра. Здесь. Письменное распоряжение, — гауптштурмфюрер посмотрел на всё ещё растерянного полковника, — находится у нас, и вы его сейчас получите. Не на улице. Итак.
Полковник понял своё состояние. Всю свою долгую военную жизнь он не так часто участвовал в непосредственных военных действиях. В основном он руководил, организовывал, показывал, обучал. Видимо, поэтому то, что он увидел под Москвой, куда выехал в связи со смертью сына, так потрясло его. Но сейчас он увидел смерть тысячи больных от своих рук. Въявь. Как будто его коснулась невидимая граница между жизнью     и смертью, и даже пахнуло в лицо из приоткрытой двери в преисподнюю.
— Ваша задача, господин капитан, совершенно проста. Главный принцип — всё должно быть реализовано русскими. Мы создаём правильную и эффективную последовательность действий.
Отто стоял в двух шагах от полковника и тоже был в расстроенном состоянии.
«Да что же они мне демонстрируют синдром растерянности. Старые вояки», — подумал фон Лемке и заговорил громче.
— Вот эта дорога куда ведёт? Там что-то белое. Это что?
— Бывшее инфекционное отделение.
— Понимаю. Пустое?
— Да.
— Ага! Вот-вот, — фон Лемке отошёл, повернулся в разные стороны, и его на лице появилось довольное выражение.
— Отлично, господин капитан. Значит, завтра больные партиями по 15–17 человек будут доставляться по этой дороге туда. Постепенно. Партия за партией. У вас есть... эти... drouvni, повозка такая русская низкая?
— Есть.
— Нужно 4. Лучше — 5. Больные перевозятся в бывший инфекционный корпус. Там их раздевают. Допустим, якобы для бани. Потом переводят в другую комнату. Там делают укол препарата, который я привёз. Он уже доставлен в ваш лазарет. Оставляю вам на завтра моего санитетера Клингера.
—  Всё. Через 4–5 минут больной тихо умирает. Их грузят   в грузовики и отвозят. Вы найдёте место, где сгрузить?
— Да. Здесь недалеко в Ручьицах есть большой противотанковый ров.
— Я знаю. Только распорядитесь, чтобы назавтра жители вблизи этого места сидели по норам. То есть в своих деревянных невозможных домах.
Он в последний раз с наслаждением затянулся и затушил окурок о подошву сапога.
— От вас — только лишь охрана. Здесь и здесь будут стоять цепью ваши стрелки. Всю работу должны сделать сами русские. В этом смысл операции. Русские медики сегодня должны подготовить списки. Эстонцы-хиви везут. Русские... они называются у них «medtehnik» — делают уколы. Другие относят трупы. Вам помогут пленные красноармейцы. Я распоряжусь. Их доставят с грузовиками.
Фон Лемке оглянулся. Утро готовилось перейти в полдень. Яркое солнце заливало деревья в снегу, дорогу. Почему-то снег между деревьями, чистый, гладкий, казался голубым.
— Да. Так что по этой дороге, тихо-тихо... Гауптштурмфюрер улыбнулся, обнажая длинные, как у крысы, белые ровные зубы.
— Значит, туда-туда.
В продолжение всего разговора полковник с усилием сдерживал себя, чтобы не упасть. Подкатывало чувство тошноты. На затылке, сдавленном фуражкой, пульсировала ударами кровь. Боль в затылке нарастала.
— Господа. Продолжайте. Я сяду в машину. Пока я не нужен, — сказал он, и уже не обращая внимания на вытянутые фигуры офицеров, направился к своему месту. У дверей стало лучше. Тошнота прошла. «Меня что, от Лемке тошнит?» — подумал он и водрузился на своё холодное деревянное сиденье. Офицеры возобновили разговор. Полковник закрыл глаза. Вдруг сама собой возникла мысль, которая необыкновенным образом соединила расстроенные переживания и дала успокоение.
«Они завтра встретятся с моим Томи». Он открыл глаза.
«Там  нет войны».
— Что же ещё? Пожалуй, всё. Господин капитан, по опыту, нужно сделать так, чтобы каждая партия больных не знала, что будет происходить на следующем этапе. Об этом пусть позаботится их начальник. А вы... Хорошо протопите павильон и... в первых комнатах нужно насыпать побольше хлорки. В раздевальне и в коридоре. Сразу отбивает желание думать.
Он всё ещё стоял оживлённый и в хорошем настроении.
— Так. О! А это что?
— Громкоговоритель.
— То есть здесь передаётся музыка?
— Конечно. Каждый день. Известия, германская музыка. По воскресеньям — Hafenkonzert (утренний концерт).
— Нет-нет, дорогой Отто, вы уж простите, что я так. Нет, не это. Это означает, что у вас есть радиорубка?
— Да.
— Чудесно! Нужно, чтобы завтра весь день играла музыка. Я пришлю вам специальную пластинку. Моё изобретение.
«Моцарт. Медленная часть». Там медленные части фортепианных концертов и симфоний. Звучит божественно. Вы не представляете, как это придаёт настроения. Точно  все участвуют    в волшебстве.
Он даже немного приподнял руки.
— Солнце. Снег на деревьях. Моцарт. Лошади идут. Та-та- та-та. 23-й концерт для фортепиано с оркестром... Adagio. Очарование смерти.

29 Санитетер — санитар. В войсках Вермахта выполнял обязанности при оказании первой помощи, выполнении инъекций, перевязок и проч.