Введение в Слово 2020

(Это вариант предисловия к книге по «Слову»)

1. КТО ЕСТЬ КТО В «СЛОВЕ О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»
Исход XII столетия. Теперь не то, что при Владимире Красном Солнышке или при его сыне Ярославе Мудром (в «Слове» он назван «старым Ярославом»), когда Русская земля была едина и подчинена Киевскому золотому столу! Ныне Русь раздроблена на отдельные земли со своими суверенными государями, некоторые из которых сами именуют себя великими. Таков, например, великий Владимирский князь Всеволод Большое Гнездо. Что же касается Киева, то он утратил своё привилегированное положение центра Руси и превратился в почётный приз, за который с мечом в руках борются несколько княжеских кланов, именуемых по своим дедам – Мономаховичи, Ольговичи, Всеславичи,… Родоначальникам двух княжеских домов, Олегу Тмутараканскому и Всеславу Полоцкому, посвящены два значительные эпизода «Слова». Герои нашей повести – Ольговичи, соколы «Ольгова храброго гнезда».
В последние десятилетия Киеву часто «открывали врата» и великое Киевское княжение переходило из рук в руки. Ныне великим князем является 67-летний Святослав Всеволодович, старший «Ольгович». Однако власть его ограничена, поскольку владеет он лишь Киевом, тогда как Киевская земля подвластна его соправителю «Мономаховичу» Рюрику (когда-то он одолел Святослава, но уступил ему «золотой престол» как старшему). Подобный дуумвират власти был нацелен на прекращение княжеских усобиц и охрану Киева от новых вторжений. Объединившись Святослав и Рюрик в прошлом 1184 году организовали масштабный поход на половцев и разгромили хана Кобяка, расчистив Русской земле путь к морю (в «Слове» вся слава приписывается исключительно Святославу). Эта победа напомнила современникам свершения грозного Владимира Мономаха, именем которого половчанки когда-то «пугали своих детей».
Что же касается других Ольговичей, то, владея сопредельными с половцами княжествами Черниговским и Новгород-Северским, они остались оппозиционными Киеву. Князья этих земель исторически были дружны с ханами – они женили своих сыновей на их дочерях, а от общерусских походов на половцев, своих соседей и родственников, уклонялись. Так, даже нынешний великий князь Святослав, будучи до того Черниговским князем, некогда в союзе с половцами штурмовал Киев. В том походе участвовали и Игорь Новгород-Северский, и его сват хан Кончак.
1185 год. Как сообщает летопись, 23 апреля, в день памяти своего небесного патрона св. Георгия, Игорь выступил в поход против половцев. Вместе с Игорем в походе приняли участие его брат Всеволод Курский, племянник Святослав Рыльский и старший сын Владимир Путивльский. Кроме того, Черниговский князь Ярослав (младший брат Святослава Киевского) дал Игорю в помощь полк ковуев («своих поганых»). Сейчас не столь важно, где именно состоялась битва (да этого никто точно и не знает), но войско Игоря «собрало на себя всю степь» и было наголову разбито. Сами же князья были взяты в плен и развезены по разным ставкам. Разгромив русское войско, половцы ринулись на Русскую землю. Хан Гза пошёл на оставшиеся без дружины земли Игоря, а Кончак (возможно, чтобы не обижать своего свата Игоря) – на Киев.
Помимо названных имён в тексте называются:
«храбрый Мстислав» – младший брат Ярослава Мудрого. Когда-то он пришёл из Тмутаракани с упомянутыми в «Слове» «полками касожскими» чтобы воевать с Ярославом, бывшим тогда великим князем. Мстислав победил Ярослава, но уступил как старшему Киев, сам же он сел в Чернигове. Так Русская земля разделилась по Днепру на две части. После смерти Мстислава – а умер он бездетным – вся власть вновь сосредоточилась в руках «старого Ярослава».
«красный Роман» – старший брат Олега и  Тмутараканский князь, предательски убитый своими же союзниками половцами;
Борис Вячеславич – союзник Олега, погиб в битве на Нежатиной ниве за «обиду Ольгову»;
хан Шарукан – дед хана Кончака;
Изяслав Василькович – внук Всеслава Полоцкого, погибший в бою с литовцами;
юноша Ростислав – князь Переяславский, младший брат (по отцу) Мономаха. Гибели юных князей Изяслава и Ростислава посвящены два красивых эпизода «Слова».
Владимир Глебович – Переяславский князь, который был ранен при обороне своего города. Хотя в «Слове» прямо об этом и не говорится, но два эти буйные князя, Мономахович и Ольгович, являют собой пример усобицы в новое время. Вследствие усобицы с Владимиром Игорь выступил против половцев преждевременно и притом втайне от Киева (общерусский поход должен был состояться летом) и был разбит. В результате половцы осадили Переяславль, где был ранен Владимир. Вот и пришла этим двум князьям-усобникам «от поганых погибель». В «Слове» «раны» Владимира зеркальны «ранам Игоря», за которые Святослав Киевский призывает русских князей отомстить.
Давыд – Смоленский князь, ненадёжный союзник своего старшего брата Рюрика. Про стяги Рюрика и Давыда (доставшиеся им в наследство от их прадеда Владимира Мономаха) в тексте говорится, что они «розно веют», что символизирует разнонаправленность устремлений этих двух князей. Будучи проводником воли смоленского боярства, Давыд был ненадёжным союзником Рюрика: подошедшие к Киеву смоляне были готовы сражаться и если надо умереть за «мать городов русских», но не за Переяславль. Младшие братья соправителей Святослава и Рюрика образуют в тексте зеркальную пару: в ответ на естественный упрёк киевского боярства Святославу в том, что его левобережные родственники (старшим из которых является Ярослав) не послушны ему (то есть Киеву), тот указывает на брата своего соправителя.
Овлур – половец, помогший князю Игорю бежать из плена.
В «Золотом слове» великого князя Святослава упоминается также несколько сильных князей своего времени (все они связаны узами родства), для восприятия текста не особенно важных. Кроме того, некоторые князья названы  в тексте неявно, например, «с той же Каялы повёл отца своего» или «того старого Владимира нельзя было пригвоздить к горам Киевским».

2. ПОЛИТИКА И ГЕОПОЛИТИКА
В «Слове» упоминается множество городов: Киев, Чернигов, Новгород-Северский, Путивль, Тмутаракань, Переяславль, Римов, Новгород (Великий), Курск, Корсунь, Сурож, Плесеньск, Белгород и, предположительно, Городно. Из рек называются Великий Дон и малый Донец, Дунай, Днепр Словутич, Стугна, Каяла, Рось, Сула, Двина, Волга и, возможно, Канина. Так, автором мысленно обозревается огромная территория Русской земли и сопряжённых с нею земель. Большие расстояния в тексте преодолеваются «мысленно» с помощью таких ёмких фраз, как «Комони ржуть за Сулою – звенить слава въ Кыеве; трубы трубять въ Новеграде – стоять стязи въ Путивле» или «ступаеть въ златъ стремень въ граде Тьмуторокане, тоже звонъ слышя давныи великыи Ярославль сынъ Всеволодъ, а Владимиръ по вся утра уши закладаше въ Чьрнигове». На карте Киевской Руси главные города представлены церквями: Киев, Новгород и Полоцк – Святыми Софиями, Чернигов – Спасо-Преображенским собором, семейной усыпальницей Ольговичей, Тмутаракань – церковью Святой Богородицы, построенной по обету храбрым Мстиславом в честь его победы над касожским князем Редедей.
Читая «Слово», мы замечаем, сколь настойчиво упоминаются в нём приморская Тмутаракань (находилась на месте нынешней Тамани) и Дунай. Глядя на карту, мы видим, что это два зеркальные друг другу выхода Руси к морю. Согласно «Слову» устье Дуная на момент описываемых событий было русским (могучий Ярослав Осмомысл «затворил Дунаю ворота»), а вот Тмутаракань, «дедина» Ольговичей, была от Русской земли давно отторгнута. «Тмутараканские» и «дунайские» мотивы в «Слове» являются поэтическим описанием двух важнейших для Русской земли торговых путей: «Залозный путь», идущий из Тмутаракани через поля половецкие на горы Киевские, назван в тексте «тропой Трояна», а «Соляный путь» описывается фразой «девицы поют на Дунае – вьются голоса через море до Киева». Подобный интерес к овладению важнейшими торговыми путями отмечен и в летописи. Так, например, склоняя бояр к походу на половцев, великий князь Мстислав Изяславич, говорит им: «А уже и Гречьский путь изымаютъ и Солоный и Залозный, а лепо ны было братье възряче на Божью помочь и на молитву Святой Богородицы поискати отецъ своихъ и дедъ своихъ пути и своей чести…» (Ипатьевская летопись за 1170 год). Южные торговые пути были особенно важны для Киева, поскольку во многом из-за их потери он постепенно утратил значение «золотого стола» Русской земли. Это обстоятельство важно для понимания «Слова», так как его автор, вопреки изменившейся ситуации, продолжает смотреть на Киев как на столицу, а на великого князя – как главу Русской земли.
В тексте подчёркиваются экономические соображения борьбы русских князей с половцами. Так, немцы и венецианцы, греки (византийцы) и моравы «кают князя Игоря, что погрузил жир (богатство) во дне Каялы, реке половецкой русского злата насыпал». Из этого следует, что перечисленные страны были на тот момент политическими союзниками Киева, экономически заинтересованными в его победе. Помимо наших «друзей» в тексте подробно перечисляются и наши «враги», а также основные ставки половецкой «земли Незнаемой». Русские жёны, оплакивая своих погибших на Каяле лад, упоминают половецкое злато и серебро, которого им «даже не потрепать». В противоположность этому готские красные девы, поют на берегу синего моря свои песни под аккомпанемент захваченного русского злата.
К слову о русских жёнах. Жёны братьев Игоря и Всеволода в тексте названы по отчествам Ярославной и Глебовной, поскольку княжеские браки тогда были политическими союзами. Поэтому когда великий князь Святослав в своём «златом слове» обращается к Галицкому князю Ярославу Осмомыслу, отцу Ярославны, с просьбой о поддержке, то просит он тестя отомстить «за раны» зятя. Особое место в тексте уделяется русско-половецким бракам, к которым были склонны князья пограничных со степью земель. В «Слове» приводится спор ханов Гзы и Кончака, представляющих собой два отношения ханства к южнорусским князьям (непримиримую борьбу и сотрудничество), по поводу разумности в сложившейся ситуации (Игорь бежал) брака сына Игоря на половецкой княжне. Этот диалог предваряется воспоминанием о том, как когда-то плакала над утонувшим в Стугне юношей Ростиславом его мать-половчанка.
Всё вышесказанное свидетельствует о широком политическом и геополитическом кругозоре автора «Слова», который смотрит на Русскую землю сверху, как бы летая над ней орлом.

3. БОРЬБА КНЯЗЕЙ ЗА ХРИСТИАН С ПОГАНЫМИ ПОЛКАМИ
Что же может сплотить отдельные русские княжества, экономические и политические интересы которых были зачастую противоположными? Конечно, христианская вера. В финальной здравице «Слова» провозглашается: «Здравии Князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъки!». Учитывая осуждение в тексте усобиц, эту фразу можно интерпретировать так: «Да здравствуют такие князья и дружины, кто борется за христиан с погаными полками (а не те, кто занят усобицами)». Заметим, что под «погаными» здесь имеются в виду не только половцы, но также и другие называемые в «Слове» поганые народы, в частности, литовцы, соседствующие с Полоцкой землёй. Через борьбу с «погаными полками» (каждый со своими) отдельные русские земли объединяются – таков идеал автора – в единую Русскую землю.
В «Слове» война русских князей с погаными носит глобальный характер.
Возьмём к примеру афоризм: «Комони ржуть за Сулою – звенить слава въ Кыев;». Скорее всего он является поэтическим пересказом следующего сообщения Ипатьевской летописи: «Тое же весне князь Святославъ посла Романа Нездиловича с берендичи на поганее половце. Божиею помочью взяша веже половецькеи, много полона и коний, месяца априля въ 21, на самый Великъ день». Увязывание пасхального звона Софии («звенить слава въ Кыеве») с победой русского отряда над половцами на их земле («Комони ржуть за Сулою») является её прославлением как победы всего христианского мира над «бесовыми детьми». И наоборот, когда в «Слове» говорится «уже пустыня силу прикрыла», то это означает не только и не столько конкретное поражение Игорева полка (русской «силы») от половцев, но поражение всего правоверного христианского воинства от нечестивых народов, которые согласно летописи «исходят из пустыни» (чтобы «губить христиан грехов их ради»).


* А уже 23 апреля Игорь выступает в поход: «Трубы трубять въ Нов;град; – стоять стязи въ Путивл;». Смысл фрагмента целиком: приревновав к славе Святослава, Игорь самостоятельно выступает в поход.


О том, что битву на Каяле в «Слове» следует воспринимать в самом глобальном общехристианском смысле можно судить по фразе: «Поскепаны саблями калеными шеломи Оварьскыя отъ тебе Яръ туре Всеволоде!». Авары – это некогда могущественный кочевой народ, к моменту описываемых событий однако бесследно исчезнувший (Аварский каганат просуществовал с V по IX век). Какие же шлемы сокрушает Всеволод? Для того, чтобы ответить на этот вопрос обратимся к истории Византии. Когда-то давно, а именно в 6130 лето от сотворения мира (622 год от Р.Х.) году, аварские полчища осадили Царьград. Тогда город выстоял благодаря заступничеству Богоматери. Для увековечивания чудесного избавления от аваров гимн Благовещения получил новый зачин «Взбранной Воеводе победительная» и стал называться Акафистом – так, самой церковной службой Богородица стала прославляться как защитница града от поганых*. Учитывая это, обычные половецкие шлемы могли быть названы «аварскими» в символическом смысле: поганые половцы для христиан сейчас то же, чем тогда были авары. Смысл: христианское воинство всех времён бьётся здесь и сейчас с «бесовыми детьми».


* В честь избавления Царьграда от аваров, воспринятого византийцами как чудо, на Руси был утверждён праздник Покрова Божьей матери. При «переводе», Царьград превратился в Киев, а Византия – в Русскую землю.


Учитывая подобные глобальные обобщения, мы и само имя Каяла можем воспринять не как название реальной реки, а как Реку Каяния. И всё же это не абстрактная Река Слёз, на которой русичам Бог судил пасть от руки поганых. Нет, Каяла – это река Каяния Игоря, о чём можно судить по следующему отрывку:
«Ту Н;мци и Венедици, ту Греции и Морава поютъ славу Святъславлю, кають Князя Игоря,
иже погрузи жиръ во дн; Каялы – р;кы Половецк;я рускаго злата насыпаша».
Имя «Каяла» называется и в Ипатьевской  летописи:
«И тако во день Воскресенiа
наведе на ны господь гневъ свои,
в радости место наведе на ны плач
и во веселья место желю
на реце Каялы».
Далее в летописи следует покаянная речь Игоря, объясняющая имя реки как реки осуждения Игоря за грехи. Кается же Игорь в пролитии крови христианской в усобной войне с Переяславским князем Владимиром Глебовичем. Соответственно, за это он и осуждён: полк его пал, а он сам и его родичи взяты в плен.

4. «СЛОВО» – ПОЛИТИЧЕСКАЯ РЕЧЬ
В результате поражения Игорева полка, половцы ринулись на южнорусские земли. При этом хан Гза пошёл на оставшуюся без дружины «землю Игоря» и Чернигов, а хан Кончак – на «землю Владимира» и Киев. Гза осадил Путивль (с забрала которого плакала Ярославна), а Кончак – Переяславль. Правда, города эти они не взяли, но зато разорили земли вокруг, На обратном пути Кончак захватил город Римов и с богатой добычей ушёл в степь.
В ситуации общей для Киевской и Черниговской земель беды великий князь обращается поимённо к сильным русским князьям с призывом «отомстить за раны Игоревы». Это политическое воззвание, так называемое «золотое слово со слезами смешенное» (то есть мудрая речь, сказанная в ситуации горя), произносится «в Киеве на горах» (с высоты которых видна, кажется, вся Русская земля) и является ядром всего текста. Тем не менее, многие из этих воззваний выглядят двусмысленно. К примеру, обращаясь к Всеволоду Большое Гнездо, Святослав сулит ему так много пленников, что они будут продаваться «чага по ногате, а кощей – по резани». Это парафраза из летописи за 1169 год, в которой аналогично описывается победа новгородцев над суздальцами (в том числе владимирцами): «…и купляху суждальць по 2 ногат;...». Ясно, что в призыве к великому Владимирскому князю напоминание о недавнем унижении его соплеменников выглядит неуместно. Этот и подобные ему примеры говорят о том, что «золотое слово Святослава» – это не реальная речь образца 1185 года, а воображаемая.
Пышной рамой «Золотое слово» обрамляют «Поход» и «Бегство Игоря из плена». Поскольку эти две части стилистически сходны с «Золотым словом», то и всё произведение в целом мы полагаем речью, а его красоты – красотами по преимуществу риторическими. Множество неправильностей «Слова», как то изменение естественного строя фразы или пропуск подразумеваемого слова, могут быть объяснены применением риторических тропов византийского толка (с которыми русский книжник мог познакомиться, прочитав, скажем, статью Георгия Хировоска «Об образах», входящую в состав Изборника Святослава 1073 года). Будучи политической речью, «Слово» подразумевает декламацию вслух (но вряд ли пение).

5. В ПРЕДДВЕРИИ КОНЦА СВЕТА
Скажем здесь об одной черте, характерной для мировосприятия людей того времени.
Восприняв от Византии вместе с христианством и её летоисчисление от Сотворения мира, русские люди оказались живущими на исходе «седьмого дня»*, то есть в преддверии конца света, что во многом определило их апокалиптическое отношение к происходящему. Византийская культура предложила русским летописцам и очень возвышенный язык для описания исторических событий – символический язык библейских пророческих книг. Вот случилось на небе знамение (затмения и кометы помимо прочего были естественным способом временной фиксации важных исторических событий), допустим «солнце стало яко месяц» (всегда такое знамение не к добру). А в следующем году на Русскую землю впервые пришёл новый народ – половцы (во главе с ханом Шаруканом, дедом нынешнего Кончака). Киевляне свергли законного государя, а на его место сел освобождённый из поруба узник – представитель проклятой ветви Рюриковичей, «Роговолодов внук» Всеслав (вместе с ним мы выходим из тьмы на свет и оказываемся в сиянии славы). Но правление его было недолгим – всего семь месяцев (не тот ли он змий из «Апокалипсиса», про которого сказано, что «ему должно быть освобождённым на малое время»?). Но вернулся изгнанный владыка с польским войском (новая беда!), а Всеслав от него «скочил лютым зверем» в свой Полоцк. Первым в Киев въехал сын государя (его имя автор «Слова» не пожелал произносить, заменив на имя его брата, будущего великого князя), который без суда казнил и ослепил виновных и невиновных. А через несколько лет младшие братья свергли великого князя (восстал брат на брата, хотя «старый Ярослав» заповедовал жить сыновьям дружно). И т.д. Для конца мира характерно падение нравов. В «последние же дни» из пустыни изойдут восемь поганых народов (всего их двенадцать, но четыре из них – торкмены, печенеги, торки и половцы – из пустыни уже изошли), которые будут свирепее тех, что уже были. Всё это относится и к «Слову», множество образов которого очевидно апокалиптичны. Вспомним, например, картину запустения Русской земли, стаи птиц, летящие на кровавый пир, затмеваемые в небе четыре солнца, кровавую жатву и пр. Даже сам словарь понятий «Слова» во многом схож со словарём «Апокалипсиса»: «город-девица» (и город-блудница, «творящая блуд с царями земными»), «народы» преклоняющиеся и славословящие, «гусли» как атрибут прославляющего и т.п.


* Византийское летоисчисление базировалось на сопоставлении семи дней творения семи тысячелетиям жизни мира («у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день» (2Пет. 3:8)) и потому было символическим по своей сути. «Шестой день» был Римским. В середине шестого дня в Иудее явился Христос (также как Адам был сотворён в середине шестого дня). В самом конце «шестого дня» западная Римская империя пала (6994) и наступил последний «седьмой день» мира, так называемая Константинопольская эра.. Таким образом, в византийском летоисчислении неявно содержится идея особой миссии Византии в истории мира. Любопытно, что Царьград падёт в самом конце «седьмого дня», что считается одной из дат начала нового времени. Вторая дата – открытие Колумбом Америки – пришлась ровно на 7000 лето от Сотворения мира.
** И действительно, если половцы только разоряли Русскую землю и уводили русичей в плен, то пришедшие им на смену монголы будут оставлять после себя заваленные трупами города. К слову, в битве на Калке русские и половцы вместе сражались с монголами.


Заметим, что византийское летоисчисление от Сотворения мира и принятое в новое время летоисчисление от Р.Х. по лежащему в их основе мировоззрению кардинально отличны. Первое летоисчисление – круглое («из праха ты взят и в прах возвратишься»), второе – линейное. Ставя на временной исторической оси точку-событие, сотворение мира превращается в красивый миф, а обещанный конец света отодвигается в гипотетическое будущее (в неизвестную традиционной культуре математическую бесконечность).
Семь дней творения, семь церквей и семь светильников, семь Ангелов, трубящих в семь труб, семь звёзд в руке Ангела и семь Вселенских соборов, на которых «исправлялась вера» (первый и последний из них состоялись в Никее – так замыкается начало и конец). Круглое время (мироощущение) рождало «круглые вещи», например, иконы и тексты. Образцом такого «круглого» текста является Великий Акафист, каждый стих которого начинается с очередной буквы греческого алфавита от Альфы до Омеги. Является таковым и «Слово» с его зеркальностью относительно центра текста движения из Русской земли в половецкую степь и обратно. Добавим сюда филигранное свивание строк по краям и актростихи, незаметно вплетаемые в ткань текста, и получим тот тип совершенства, к которому стремились древнерусские авторы (и который ценили их древнерусские читатели)*.


* Подобный формализм построения «Слова» (и ряда других древнерусских текстов) отчасти созвучен поискам художников-формалистов первой половины XX века. Вспомним, например, иконографическое творчество Сергея Эйзенштейна: его фильм «Александр Невский» выдержан в духе жития этого благоверного князя, а чередование красивых экстатических картин с политическими речёвками в «Иване Грозном» напоминает «золотое слово Святослава».


6. АВТОР – ТЕКСТ – ЧИТАТЕЛЬ
В «Слове» многие темы и метафоры развиваются пунктирно.
Возьмём к примеру Тмутаракань. Этот когда-то принадлежавший Руси приморский город в «Слове» упоминается множество раз. В первый раз Тмутаракань «называется» через упоминание победы «храброго Мстислава» над касожским князем Редедей. В честь той победы по обету Мстислав воздвиг в Тмутаракани церковь Богоматери (чтобы мы не подумали, будто поединок Мстислава с Редедей упомянут случайно, следом за «храбрым Мстиславом» называется «красный Роман», также Тмутараканский князь). Итак, на карте Киевской Руси мы мысленно ставим точку «Тмутаракань» (называние города через церковь концептуально, поскольку и прочие русские города в тексте представлены церквями, звонящими своим князьям славу). Далее, теперь уже явно, Тмутаракань называется в перечне ханских земель, причём не просто называется, а тропом «изрядие» качественно выделяется в ряду прочих: «…Влъз; и Помор;ю и Посул;ю и Сурожу и Корсуню и теб; Тьмутораканьскый блъванъ!». Итак, всё же Тмутаракань! – обводим этот город на карте. Далее Тмутаракань называется как пункт выступления Олега в поход. Половецкие «полки Ольговы» оба раза шли на Чернигов – проводим на карте стрелку: Тмутаракань ; Чернигов. Следующий раз Тмутаракань называется как конечный пункт «рыскания волком»  Всеслава – проводим на карте стрелку: Киев ; Тмутаракань (Залозный торговый путь). Учитывая, что созвучные друг другу эпизоды про родоначальников двух княжеских домов располагаются в теле текста зеркально относительно его центра, две противоположно направленные стрелки выглядят концептуально. Тмутаракань является только видимой частью важного понятия, с которым планомерно работает Автор – «тропы Трояна». Подобным же образом Автор работает и с другими понятиями. Простейший пример – Каяла. Эта река сначала называется как место предстоящей битвы (мы пытаемся найти её на карте), затем Каялой называется другая река (или даже не река, а место), на которой проиграл сражение Олег, далее объясняется смысл имени Каяла.
Заметим, что точки и стрелки на карте мы рисовали как бы под диктовку Автора. Проводя читателя по лабиринту текста, Автор время от времени задаёт ему загадки: что такое «тропа Трояна»? Кто такой «старый Владимир»? Кто назван «того внуком» и кто его «дед»? Кто такой див? Подобные загадки являются своеобразными остановками в пути. Это похоже на игру или русскую сказку, в которой, идя от одной бабы яги к другой, мы отгадываем (или не отгадываем) загадки и за это получаем волшебные предметы. И так дело идёт к свадьбе. Специфика «Слова» состоит в том, что загадка не может быть отгадана сейчас, в момент её загадывания, но позже, что предполагает возвращение к ранее прочитанному. Строго говоря, «понять» устроенный подобным образом текст можно лишь дочитав его до конца.
Иногда Автор устраивает читателю настоящие ловушки. Возьмём к примеру сцену встречи Игоря со Всеволодом. К моменту прочтения этой сцены мы уже, выслушав речь Игоря, мысленно переправились через Донец. Здесь вместе с Игорем мы и ожидаем его «милого брата Всеволода». И что же? Из речи Всеволода мы с удивлением узнаём, что он со своими курянами только готов выступить в поход и потому сцена встречи братьев относится ко времени предварительных сборов. Выслушав похвальбу Всеволода его курянами, Игорь «вступает в злат стремень и едет по чистому полю». И тут нас поджидает сюрприз в виде вторичного затмения солнца. Глядя на текст реалистически, мы имеем здесь проблему. Стремление восстановить хронологию породило гипотезу о перепутанных листах (в результате «правильно восстановленного» порядка листов обе сцены с затмением оказываются стоящими рядом). Но это проблема не текста, а его неверного восприятия. О том, что временная инверсия является в данном случае намеренным приёмом можно судить по тому, что «ожидание» Игорем Всеволода заимствовано из рассказа Ипатьевской летописи («Слово» и по множеству других пунктов синхронно этому рассказу).  Согласно летописи Игорь «ждал брата Всеволода два дня, который шёл другой дорогой из Курска». И в «Слове» и в летописи «ожидание Всеволода» следует за речью Игоря, что делает «ожидания» формально равнозначными. Повторив летописное «ожидание» в «Слове» (но при этом изменив его смысл), Автор подчеркнул его. Подчеркнём его в тексте и мы.
Заманив наивного читателя в ловушку, Автор предлагает ему перековаться из «реалиста» (каковыми мы все изначально являемся) в «формалиста» и догадаться, что словосочетание «вступил в злат стремень» является формулой выступления в поход (собственно, в таком смысле это выражение и используется далее: «Ступаетъ въ златъ стремень въ граде Тьмуторокане»), а «езда по чистому полю» – описанием самого похода. Смешивая два плана, реалистический и иносказательный, автор (и читатель) наслаждается игрой. Помимо этого отнесение речи Всеволода в прошлое проясняется афоризм «Комони ржут за Сулою – звенит слава в Киеве!». Если раньше мы автоматически сочли его описанием начала Игорева похода, то сейчас мы вынуждены изменить своё мнение и поискать прославляемое событие в прошлом. Так последующее корректирует наше понимание предыдущего. Допуская временную инверсию и отдельные «неправильности», Автор учит нас правильно смотреть на текст, обучает своему языку.
Симметрия множества элементов «Слова» относительно его центра говорит о том, что Автор смотрел на текст как бы сверху, «летая умомъ подъ облакы». Чередуя горе с радостью и настоящее с прошлым, Автор расставляет заранее заготовленные отрывки. При этом близкие фрагменты оказываются в тексте разнесены, как это случилось, например, со сценой солнечного затмения. Аналогично этому между попыткой Игоря вернуть бегущие полки и его пленением (двумя сценами, разделёнными в жизни минутами и идущими в летописи подряд) вставлено несколько сцен, изображающих горести Русской земли. И только тогда (читай, за это) Игоря берут в плен. Такое устройство текста напоминает киномонтаж.
После того как фрагменты были поставлены на свои места, они были определённым образом свиты. Приведём пример свивания в «Слове» двух соседних эпизодов. Обращение Святослава к его родичам Ольговичам заканчивается упоминанием ранения переяславского князя: «…а Володимиръ подъ ранами. Туга и тоска сыну Гл;бову!». Князь Владимир был Мономаховичем и таким образом мы плавно переходим к представителям этого княжеского дома. Следующее воззвание адресовано тестю Владимира – Великому Владимирскому князю Всеволоду. Это обращение также заканчивается «удалыми сыны Гл;бовы!», но вот только Глеб здесь другой! Намёком на то, какой именно служит слово РЕЗАНЬ (деньга) = РЯЗАНЬ (город). Резань же в свою очередь «рождается» из другой  мелкой деньги Киевской Руси – ногаты, которая является «цитатой» из летописного рассказа о победе новгородцев над суздальцами (и владимирцами).
«Ногата» и «ожидание» Игорем Всеволода являются способами отсылки читателя к летописи. С помощью подобных отсылок – а их в «Слове» множество – текст помещается в правильный литературный контекст и таким образом в него вживляется комментарий. Иногда из различных мест «Слова» мы, идя по «ссылкам», приходим в один и тот же фрагмент какого-нибудь древнерусского текста. Находя такой отрывок, мы понимаем насколько хотел указать на него Автор. Удивительно, но в сравнительно небольшом по объёму «Слове» завуалировано содержится целая хрестоматия древнерусской литературы.
Итак, Автор что-то в тексте подчёркивает, рисует на карте стрелки, цитирует, загадывает читателю загадки и заманивает его в ловушки. Таким образом, «Слово» – это в определённом смысле обучающий текст (название предмета читатель-студент узнает только после успешной сдачи экзамена; предварительно назовём его «Введение в древнерусскую литературу»).

7. «СЛОВО» И НАУКА
В XIX веке начал создаваться тот былинный, полуязыческий-полухристианский, образ Киевской Руси, который нам знаком с детства. С лёгкой руки А.С.Пушкина этот образ во многом базировался на «Слове о полку Игореве». Многие дожившие до наших дней стереотипы, такие, например, как близость текста фольклору и предполагаемое язычество автора, сложились почти сразу после публикации «Слова». Тогда же на волне увлечения песнями Оссиана возник и романтический образ барда, поющего «славы» князьям под аккомпанемент гусель*. Эта ключевая ошибка, рождённая из буквального толкования текста, дожила до наших дней.


* На угадывание в Бояне барда повлиял и образ слепого Гомера (слепого в этом мире, но зрячего в том, то есть вещего) и, особенно, сказители былин XIX века. Бояна таким образом сочли предшественником этих сказителей. Заметим к слову, что в русской традиции былины всегда исполнялись без инструмента, так что в отождествлении Бояна с ними была определённая натяжка. Сами сказители называли (и называют до сих пор) былины «старинами». Термин «былина» был изобретён филологами для обозначения эпической части старин под впечатлением от первых строк «Слова»: «Начатии же ся тъй песни по былинамь сего времени, а не по замышлен;ю Бояню».
В былинах-старинах воспевалось время «ласкового князя Владимира Красное Солнышко», то есть крестившего Русь Владимира I. Сближение «Слова» с былинами привело к «логичной» подстановке этого князя на роль «старого Владимира» «Слова». Несмотря на то, что это недоразумение было опровергнуто ещё в XIX веке, филология, держащаяся за фольклорность «Слова», не отказалась от этой гипотезы до сих пор.


Вспомним как описывается в «Слове» игра Бояна на гуслях: «Боянъ же брат;е не ;; соколовь на стадо лебед;й пущаше, нъ своя в;щ;а пръсты на живая струны въскладаше. Они же сами Княземъ славу рокотаху!». Как видим, игра на гуслях является опровержением ранее сказанного (типичный для фольклора приём, когда вслед за отрицанием метафоры, следует её расшифровка) – оказывается Боян не охотник, а музыкант (запоёт Боян позже).
Но при более внимательном рассмотрении образное описание игры на гуслях оказывается парафразой из «Слова о воскресении Лазаря», где про царя Давида говорится, что он «возложи пръсты своя на живыя струны». Добавим к этому, что у гусель (псалтири) Давида было также 10 струн (см. Псалом 143: «…в псалтыри десятиструнной въспою тебе»). Таким образом, оказывается, что Боян играл не на обычных гуслях (на которых, возможно, играли гудцы в Киевской Руси), а на гуслях царя Давида, что можно воспринять как знак его преемственности в воспевании славы Богу. Сами же по себе гусли Давида являются символом его боговдохновенности. Образ воспевания славы с гуслями в руках восходит к «Апокалипсису», где 24 старца, держа в руках гусли и«золотые чаши, полные фимиама, которые суть молитвы святых», прославляют Агнца. Кто же в таком случае Боян? Он один из тех святых старцев «Апокалипсиса», одна из тех избранных душ, которая всегда пребывает с Богом. «И слышах глас с небесе, яко глас вод многих и яко глас грома велика: и глас слышах гудец гудущих в гусли своя и поющих яко песнь нову пред престолом и пред четыри животными и старцы: и никтоже можаше навыкнути песни, токмо сии сто и четыредесять и четыри тысящы искуплени от земли. Сии суть, иже с женами не осквернишася, зане девственницы суть: сии последуют агнцу…» («Апокалипсис». 14:2 – 14:3). То, что Боян был христианином следует и из самого «Слова», поскольку он грозит Всеславу Божьим судом. Какие же христиане пели «славу князьям» в Киевской Руси? Конечно, монахи-летописцы. Примером такой славы является «Повесть временных лет».
О том, насколько естественно для безыскусного читателя принять Бояна за барда можно судить потому, что в подражательной «Слову» «Задонщине» тот назван «знатным гудцом из Киева»*. Таким образом, Автор сам спровоцировал читателя на поспешные выводы относительно действительного музицирования Бояна. Приняв вторичную метафору за реальность (отгадку), читатель оказался в ловушке, из которой он, однако, способен самостоятельно выбраться, читая, например, сцену «пения славы» Святославу. И вот тогда, оглядываясь назад, он может увидеть во фразе про струны-лебедей предупреждение Автора не воспринимать написанное слишком буквально: Боян, конечно, не охотник, но он и не бард...


* «Задонщина» (открытая позже «Слова» и сейчас известная по шести спискам) подтвердила догадки первых издателей: Боян – гудец, харалужные – булатные, зегзица – кукушка, див – диво (дивовище-чудовище) и пр.


Многие другие ошибки в истолковании «Слова» также являются результатом буквального восприятия метафор. Одна из таких ошибок – Всеслав-оборотень, метафорические «рыскания волком» которого трактуются как настоящее колдовство (но в «Слове» много кто бежит волком и летит соколом, да и «рыскание» в тексте есть). Это представление настолько прижилось, что словосочетание «Всеслав Чародей» стало на сегодняшний день официальным эпитетом этого князя. Подобные наивные трактовки были характерны для XIX века, когда и сам автор «Слова» воспринимался как вдохновенный певец-сказитель (едва ли грамотный). Говоря в целом, научные трактовки являются «реалистическим» толкованием символического по своей сути текста. Явно же символические фрагменты (настройкой на которые могли бы служить «Книга Даниила» и «Апокалипсис») воспринимаются в духе новейшего символизма эпохи модерна. Это привело к написанию «дива», «карны» и «жли» как имён собственных с заглавной буквы и даже породило новую сущность – Деву-Обиду (она же Дева-Лебедь)*. Так «Слово» демонизировалось в духе спиритизма конца XIX века. XX век всего лишь постарался придать этим интуициям научное обоснование (к слову, почти все гипотезы, «обосновываемые» в XX веке, были выдвинуты в XIX веке). Добавим к этому общий антиклерикальный настрой науки (не только советской, но и дореволюционной), когда церковное искусство настойчиво интерпретировалось как народное.
Чтобы как-то оправдать своё существование, советская наука о «Слове» (прежде всего филология), вносила в текст конъектурные правки, переставляла местами фразы и даже целые фрагменты. В результате подобной деятельности (исправления, как они говорили, «ошибок переписчиков») текст к настоящему времени не только не стал яснее, но оказался засорён неверными правками**. Конечно, за двести лет изучения «Слова» было сказано много верного, но почти всё это (при отсутствии критерия истинности) было забыто в угоду мейнстримной линии, сформировавшейся ещё в XIX веке.


* Дева-Лебедь из «Сказки о царе Салтане» А.С.Пушкина перешла в оперу Н.И.Римского-Корсакова и, наконец, была прекрасно изображена Михаилом Врубелем. В таком виде она досталась в наследство филологам и вот уже она огромным призраком восстаёт из павшего Игорева полка. Но в «Слове» лишь сказано, что «обида» (княжеское понятие), которая вступила (если вообще это слово относится к «обиде», так как в тексте написано «вступил») девою в землю Трояна и восплескала крылами на синем море. Отсюда следует, что, по крайней мере, Девы-Обиды как сущности нет (ведь из того, что Игорь поскакал горностаем не следует, что он горностай).
** Приведём пример одной из них. Для того, чтобы «доказать» движение «Девы-Обиды» не к синему морю, как сказано в «Слове», а в противоположную сторону, в тексте предполагается «описка». Оказывается, вместо слова «убуди» (пробудила) должно стоять противоположное ему по смыслу слово «упуди» (спала). С точки зрения науки это настоящая находка, так как изменяется всего одна буква (а поскольку эту конъектуру предложил в XIX веке А.А.Потебня, то так обеспечивается преемственность науки). То обстоятельство, что слово «убуди» используется в «Слове» в схожем контексте ниже, причём вместе со своим антонимом «успил» (усыпил), служит не аргументом в пользу верности «убуди», но объявляется причиной описки соблазнившегося созвучием переписчика. Искусственность подобных построений очевидна.


Постепенно советская наука о «Слове» превратилась в закрытую секту, агрессивно обороняющуюся от чужаков. В комментариях читателю предлагались готовые выводы без доказательств, летопись не цитировалась, но зато много цитировались замечания учёных авторитетов и коллег (идеальный «научный» комментарий состоит из одних имён). При этом самый абсурдизм множества повторяемых из издания в издание трактовок служил сплочению «научных» рядов. Внешне это выражалось, например, в том, что переводы без спускаемых сверху трактовок не могли быть напечатаны. С падением СССР финансирование всей этой «науки» о «Слове» прекратилось, и она исчезла как дым, оставив после себя горы единообразной и неинтеллектуальной литературы.
Влияние «Слова» на имеющийся у нас образ древнерусской жизни огромно. Так, например, исключительно на основании пары поэтичных фраз «Слова» (возможно, неверно понятых), рассуждая по аналогии с греческим пантеоном богов, Стрибога стали считать языческим богом ветра, а «скотьего бога» Велеса – покровителем Поэзии. Но если ошибки в восприятии «Слова» послужили причиной искажённого образа, то, возможно, исправляя эти ошибки, мы можем немного приблизиться к подлинной Киевской Руси.

8. «СЛОВО» И ИСКУССТВО
Следующим шагом в процессе видоизменения «Слова» на современный лад являются его переводы. Заметим, что современному русскоязычному читателю (а также болгарам и белорусам) язык «Слова», равно как и язык летописи, в общем, понятен. К непонятному относятся глагольные формы и отдельные слова, но целое обычно восстанавливается из контекста. Зачем же нужно переводить «Слово»?
Перевод «Слова» в значительной мере является его интерпретацией. К примеру, переводчик полагает, что «зегзица» означает кукушку и поэтому выражение «зегзица кычет» переводит «кукушка кукует» и т.д. Поступая таким образом, переводчики пытаются «переводить смысл». В результате мы имеем множество «объяснительных» переводов, на основе которых создаются поэтические переводы, рисуются иллюстрации и т.п. Стереотипное издание «Слова» включает в себя обычно оригинальный текст (с конъектурами и современными знаками препинания), прозаический объяснительный перевод и поэтический перевод (итог всей исследовательской работы: искусство ; анализ ; искусство). Такой формат уже на стадии привнесения в текст пунктуации вызывает вопросы. К примеру, в «Слове» многие слова, словосочетания и даже целые строки могут быть – и это никакая не ошибка, а сделано автором намеренно – равно отнесены как к предыдущему, так и к последующему. Таким образом, любая расстановка знаков препинания в этих местах будет насилием над текстом. То же самое относится и к столь почитаемому сегодня правописанию. Автор настолько свободен в этом смысле, что когда ему это нужно, он легко «портит» слова. К примеру, он переделывает Гзу в Гзака для того, чтобы тот рифмовался с Кончаком. Но не всегда подобные нарушения продиктованы соображениями благозвучия – некоторые «ошибки» могут служить для выделения испорченного слова или же для связи (через одинаковую «ошибку») между собой разных фрагментов. Таким образом, идеальный переводчик «Слова» (наверняка бунтарь-авангардист) должен, во-первых, отказаться от современной пунктуации, привносящей во всякий древнерусский текст не свойственную ему нюансировку и психологизм, и, во-вторых, перестать быть рабом правописания. Но судя по всему, проблемы перевода «Слова» (точнее, его принципиальной непереводимости на современный русский язык) не осознавались и переводчики, используя свою поэтическую шарманку, всего лишь пересказывали текст. При этом от роскошной звукописи «Слова» в переводах обычно не оставалось и следа*.


* Любопытно, что многие так называемые «тёмные места» обладают исключительным благозвучием. Например:
«исхОТИюнакровАТЬИрекъ»;
«НОЩЬстоНУЩИемугрозою птичьубудисВИСТЪЗВЕринъВЪСТАЗБИ»;
«бешадебрьКИСАНЮ ИНЕсошлюКЪСИНЕмуморЮ».
Для придания этим загадочным фразам смысла, обычно предлагаются конъектурные правки, о неверности которых можно судить потому, что после их принятия текст начинает звучать хуже.


Говоря о переводах «Слова», скажем об одном достижении в этой области – прозаическом переводе Романа Якобсона. Строй фразы в нём нарочито не соблюдается, что даёт большие возможности для интерпретации. При этом текст выглядит изысканно архаично – так одна архаика заменяется на другую, что позволяет по-новому взглянуть на «Слово». Перевод Романа Якобсона не претендует на самодостаточность и его следует читать (наслаждаясь дерзостью и умом учёного переводчика) параллельно с оригинальным текстом. По сути, данный перевод является компактной и эстетичной формой комментария, настолько исчерпывающего, что дополнительные пояснения оказываются не нужны. Таким образом, американский учёный сумел всю свою работу по «Слову» вложить в перевод. Приведём небольшой образчик стиля Романа Якобсона. Оригинальный текст: «Уже бо Сула не течеть сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течеть онымъ грознымъ полочяномъ подъ кликомъ поганыхъ». Перевод: «Ведь больше Сула не струится серебром на радость Переяславлю-граду, и Двина у Полочан, прослывших грозными, ныне под клики поганых тиной течет». Научные гипотезы, изложенные таким образом, выглядят ненавязчиво и эстетично (иногда как остроумная шутка). Блестящий перевод Романа Якобсона является шедевром современного формализма и в определённом смысле созвучен формализму «Слова». К сожалению, в нашей стране этот перевод не издавался (за исключением одной публикации в научном журнале). Тиражируемые же бесхитростные переводы создавали превратное представление о «Слове».


Фронтисписе В.А.Фаворского к изданию «Слова» 1938 года

Данная гравюра – пример «вживления» научного комментария в иллюстрацию.
Суслик у ног лошади - это «свистящий зверь» из загадочной фразы «Свистъ зв;ринъ въстазби». Правда, «зверь» столь мал, что его как бы и нет… а всё же он есть! Видные из-под паха лошади бегущие вдалеке волки – это, вероятно, ханы Гза и Кончак из фразы «Гзак бежит серым волком, Кончак ему след правит к Дону великому». На этих волков смотрит суслик, как бы предупреждая их своим свистом об опасности. Солнечное затмение изображено за крупом лошади, то есть в прошлом, а впереди бой с «галок стадами», на которые направлено копьё. Три кружка на чёрной попоне в сочетании с затмеваемым солнцем дают 4 князя-солнца, которые будут взяты в плен. Русский воин смотрит назад, то есть на Русскую землю, как бы вздыхая: «О, Русская земле, уже за шеломянемъ еси!». Одновременно с этим он рукой и взглядом приглашает читателя открыть книгу и приступить к чтению.


Переводчики часто стилизовали «Слово» под былины или под сказки А.С.Пушкина (вероятно, научные консультанты, видя свои мысли в стихотворном изложении были очень довольны, так как стихи по их мнению сопричастны Вечности и потому даже ложь, сказанная стихами, становится Истиной). Художники со своей стороны или вторили этой былинности-сказочности «Слова», как это делалось художниками Палеха, или обыгрывали древнерусский орнамент или, будучи немного философами, осмысляли «Слово» как борьбу Света и Тьмы и т.п. В такой форме «Слово» преподносилось широким массам читателей. Но вся эта творческая активность (какой бы совершенной в своём роде она не была) не являлась способом постижения «Слова» (как оно есть) и потому была довольно бессмысленной.
В качестве альтернативы индивидуалистичному творчеству современных иллюстраторов приведём рукописные книги И.Г.Блинова*, который переписывал «Слово» так, как это могло быть сделано в XI – XIV вв. Следуя традиции оформления житий, художник походя избегает множества ошибок, свойственных современной науке. Вот плачет Ярославна – длинные рукава её платья похожи на крылья птицы. Она простирает руки то вправо, то влево – так показывается принципиальная разнонаправленность трёх её обращений (центральное обращение к Днепру Словутичу – панегирик, а окаймляющие его обращения к ветру и солнцу – укоры). А вот два города-башенки: на одной из них, означающей Тмутаракань, юноша звонит в колокола, на другой, означающей Чернигов, князь, не желая слышать тот звон, затыкает уши – так говорится о законности прав на Чернигов тмутараканского князя. Вот в разные стороны веют стяги двух армий, символизируя, как и на русских иконах, их противостояние, но стрелы летят в сторону русичей, предсказывая их скорое поражение. И т.п. Но даже без иллюстраций работа И.Г.Блинова является исследовательской, поскольку само по себе разбиение текста на «строки» точками и на фрагменты «крестами» (так писались старые тексты) является его анализом. Таким образом, обычно разделённые работа учёного и художника оказываются в данном случае соединены. Книжник, художник, каллиграф – всё это только разные слова для описания той истинной учёности, которой обладал И.Г.Блинов (и подобные ему). Животворной средой, в которой стало возможным подобное устремлённое в прошлое творчество, в романовской России было старообрядчество.

* И.Г.Блинов (1872 – 1943 гг.) – книгописец, происходящий из семьи крестьян-старообрядцев – переписывал «Слово» девять раз. Вариант 1913 года был воспроизведён (хотя и не полностью) в издании «М. «Книга», 1988 г. 

9. «СЛОВО» СЕГОДНЯ
В противоположность XIX веку, наш век не литературен (и даже антилитературен). В этом есть и свои плюсы. Инфографика в сравнении с текстом способна передавать информацию быстрее и компактней. Бумажная книга уступает место компьютеру, который, заменяя нам хорошую память и эрудицию, позволяет быстро переходить по ссылкам – так тексты объединяются в один большой Текст. Добавим к этому, что, испытав влияние постмодернизма, мы стали относиться к цитатным произведениям (а «Слово» цитатно) как к стильной игре. Такой взгляд на «Слово» много конструктивнее по сравнению с тяжеловесным рассмотрением его как документа своей эпохи. В определённой степени современное варварство, ознаменованное тотальным отходом от литературной культуры, может стать полезным для нового открытия ёмких древнерусских текстов.
Приведём два примера древнерусского дизайна, которые могут быть восприняты в наше «информационное» время лучше, чем прежде.

1. Миниатюры Радзивиловской летописи (конец XV века).
Строятся они из очень ограниченного числа «кубиков» – башенки, стяги, трубы, кони, копья, княжьи шапки, горы, цветы и т.п. Переставляя их художник, иллюстрирует текст. Вот князь (мы узнаём его по шапке) копьём целится в башенку – так буквально реализуется метафора «взять град копьём». Вот фигура, вписанная в башенку (это кияне = живущие в Киеве = башенке), простёрла руки к князю, сидящему на золотом столе (ещё один очень важный «кубик») – это кияне признали нового великого князя. А на предыдущей миниатюре эта же персонификация киян топориком вырубала князя-узника из поруба. Так, используя собственный, очень условный, язык, миниатюры точно следуют за текстом и являются его своеобразным переводом на изобразительный язык. Самая ограниченность словаря миниатюр вторит ограниченности словаря летописи, в которой есть и автоцитаты, и стандартные зачины, и излюбленные образы-клише, и прочие вещи, говорящие о формализме и наличии в тексте строгой системы. Подобную ограниченность слов и образов мы находим и в «Слове» (что как раз и позволяет нам, «накладывая» фрагменты друг на друга, прояснять для себя их смысл).

2. Пролог Галицко-Волынской летописи.
 Этот очень красивый, начинающийся киноварью, фрагмент летописи имеет интересную композицию типа «ларец в ларце». Начальная фраза «по смерти же великого князя Романа, приснопамятнаго самодержьца всея Руси» остаётся незаконченной и только в самом конце говорится о «великом мятеже, восставшему в земле Русской» и оставшихся после смерти князя двух его малолетних сыновьях. Таким образом, почти весь текст является вставкой в одно рассечённое предложение, две половины которого как бы обрамляют текст. Композиция вставленной части также сложна. Сначала восхваляется Роман, затем через сравнение его побед с победами «деда», восхваляется Владимир Мономах как тот, кто изгнал половцев с их земли. Далее рассказывается, что после смерти Мономаха (строка «по смерти же Мономаха» подобна начальной строке – это середина текста, относительно которого группируются симметричные друг другу элементы) хан Отрок вернулся на Дон. От него-то и родился хан Кончак, который стал совершать набеги на Русскую землю. С ним и боролся князь Роман. Так, движением во времени (Роман – Мономах – Отрок – Кончак – Роман) и пространстве (из Русской земли на Дон и обратно) описывается полный круг, а прерванная фраза соединяется. Подобное формалистское конструирование текста (очень схожее с тем, что мы видим в «Слове») напоминает хитро переплетённые орнаменты старых книг.
Приведённые выше примеры демонстрируют нам по сути изобразительное, декоративное конструирование древнерусских текстов. В полной мере это относится и к «Слову», множество элементов которого сгруппированы строго симметрично относительно центра текста, на который, кстати, приходятся знаковые слова «Тогда Велик;й Святславъ изрони злато слово слезами см;шено и рече». Что же касается звукописи, то она также декоративна и имеет тягу к симметрии, о чём можно судить по ажурной округлости множества строк. Благостному декоративному духу древнерусских сочинений как нельзя лучше соответствовало оформление древнерусских книг*. Посмотрим, к примеру, на орнаментальные рамки выходных миниатюр (см. фронтиспис этой книги). Симметричные относительно вертикальной оси, эти рамки составлялись из фигур людей, фантастических птиц и зверей, которые соединялись между собой и как бы заковывались косицами оплетающего их орнамента. Иногда по византийскому образцу рамкам придавали вид церкви, в центр которой помещался соответствующий святой (в случае «Псалтири» – царь Давид). Даже беглого взгляда на «Слово» достаточно, чтобы ощутить его духовное родство с подобным пышным убранством.
Преодолеть стереотипы восприятия «Слова», свойственные сугубо литературному XIX веку, и повернуться, наконец, в сторону иконографии полезно для восприятия данного текста. С другой стороны, именно «Слово», будучи цитатным произведением, может стать для современного читателя дверью в блистательную древнерусскую культуру.

И.Е.

....
....
....

Писано мною многогрешным Игорем сыном Алексеевым
в богохранимом граде Петровом в лето от создания мира 7526.

P.S.
Выше мы рассматривали «Слово» на вербальном плане, но некоторые вопросы могут быть поняты только после чтения акростихов в нём. По сути всё, что мы поняли в «Слове» до сих пор нужно для того, чтобы попытаться прочесть в нём акростихи. Если предварительный анализ текста можно сравнить с походом, то чтение акростихов – это битва.
Самое наличие акростихов в «Слове» современной наукой отрицается (высокомерно замалчивается или высмеивается). Тем не менее, акростихи в «Слове» есть.
Это можно доказать, например, с помощью цитат, содержащихся в тексте. Приведём два примера, которые может проверить самостоятельно всякий желающий.
В самом начале плача Ярославны (им открывается новая часть «Слова» и поэтому здесь акростих вероятен), где текст однозначно дробится на строки, «чисто» (т.е. по одной букве) читается слово «позову». Дунай, над которым зегзицей собирается полететь Ярославна, несколько раз упоминается в «Повести временных лет», но самым поэтичным и самым известным местом являются фраза князя Святослава Игоревича, сказанная его матери княгине Ольге. Князь Святослав говорит, что он хочет перенести столицу на Дунай, так как тот является «серединой Русской земли». В той фразе рядом с «Дунаем» читается акростих «пазови». Двойная «случайность» превращается в неслучайность названных акростихов в обоих текстах.
Другой пример. В обращении к волынскому князю Роману Мстиславичу однозначно читается длинный акростих «напади один». Заметим, что в этом месте «Слова» допущена явная «ошибка», поскольку победителем половцев и прочих поганых стран этот князь станет много позже описываемых в тексте событий. Этой «ошибкой», а также питием шеломом из Дона, автор однозначно указывает читателю на пролог новая Галицко-Волынская летописи, где Роман величается самодержцем всей Руси. В прологе летописи читается акростих «поди он один». Мы сейчас не говорим о том, кто, кого, откуда и куда зовёт, и на кого кто-то должен напасть один, но мы утверждаем, что акростихи в «Слове» (а также в названных текстах) есть и что, по крайней мере, эти слова в них входят.
Как видим, автор сослался (как и во многих других случаях) на самые известные фрагменты летописи. Панегириком Роману киноварью начинается новая летопись. Указывая читателю на этот текст, автор как бы говорит: «Смотри!». То же самое касается и всего остального. Помимо прочего совпадением или созвучием акростихов доказывается наличие в «Слове» цитат.
Конечно, далеко не всегда акростихи в «Слове» читаются столь однозначно, как в приведённых примерах, но и в сложных случаях совпадение или созвучие акростихов (или акростихов акростихов) в двух текстах будет свидетельствовать в пользу, если не верности, то большой вероятности правильности прочтения. Таким образом, при чтении акростихов у нас появляется обратная связь. Побочным результатом сравнения акростихов цитатно связанных между собой текстов является доказательство их кровного родства.