Два Мудреца

        Однажды молодой мудрец пришел за советом к старшему коллеге. Впрочем, молодость первого являлась относительной: в его висках и бороде седина уже не первый год успешно отвоевывала вражескую территорию, тогда как второй мудрец был сед, как лунь (хотя кто этого луня видал воочию или хотя бы на картинке?)
        – Коллега! – поклонился молодой мудрец и сокрушенно заломил руки в знаке неутешного горя или, по меньшей мере, серьезного затруднения.
        Хотя, возможно, он обратился иначе: о великий мудрец, отец, гуру, брат, товарищ, господин, ваша светлость или чувак – в зависимости от места действия и эпохи с ее убеждениями и правилами этикета.
        Очевидно одно: он бы никогда не забыл вытереть ноги, если бы перед дверью лежал половик, и обязательно постучал бы в дверь, если бы та не была широко распахнута для легкого доступа страждущих или же оттого, что хозяин страдал рассеянностью – расторопным предвестником склероза.
        – Что беспокоит тебя, сын мой? – спросил старший без риска ошибиться, потому что к нему редко приходили просто засвидетельствовать почтение, и еще реже, чтобы похвастаться успехами.
        – Каждый день мне приходится давать советы людям, – начал свою краткую, но эмоциональную исповедь гость, – и они остаются довольными услышанным. Редко кто возвращается за разъяснением и, тем более, с жалобой. Судя по наплыву посетителей, цвету их кожи, манере изъясняться и одеваться, слава обо мне достигла самых удаленных уголков мироздания. Но в глубине души я чувствую себя лжепророком и самозванцем. Ведь сам я глубоко несчастен! Скажу правду: моя жизнь не удалась. Я женился, не имея к тому призвания и склонности: потому что так принято, а то и вовсе (поскольку собственная душа – потемки), чтобы скрыть от себя гомосексуальные поползновения. Я зачал ей ребенка, не любя детей и не желая их воспитывать. Вскоре я бросил жену с сыном, чтобы насладиться вновь обретенной свободой, которой намеревался распорядиться с пользой для себя. А несколько лет спустя, приевшись этой свободой и вопреки горькому опыту, из которого я не смог извлечь урока, женился повторно – еще неудачнее; лишь из страха одиночества – того самого, что столь красноречиво воспевает наш брат мудрец (разумеется, я говорю об одиночестве, а не о страхе). Моя вторая жена помыкает мною, но я не нахожу в себе мужества расторгнуть путы связи... Так вот, разве я имею моральное право давать советы другим, если сам не способен нащупать в хаотических метаниях экзистенции  целенаправленную стезю истины?
        Старший мудрец задумался – если, конечно, почесывание, подергивание и теребление бороды являлось признаком раздумий, а не просто заученным до машинальности жестом. Младший ждал сурового вердикта, вороша свою.
        – Все так, как должно быть, – наконец, изрек старик. – Чтобы с толком врачевать болезни, нужно самому переболеть ими. Без греха нет знания добродетели, без падения – взлета, без ночи – дня. Лишь несчастный может постичь цену счастья, измерив его аршином обездоленности. Лишь обделенные способны копить богатство (разумеется, я выражаюсь фигурально, ибо гроб тесен, и сокровищ в могилу не унести), а рожденные в роскоши обладают единственным талантом – к мотовству и растрате. В этом извечный закон Утверждения, Отрицания и Отрицания Отрицания, с триумфальным возращением на круги своя. Что еще? Кажется, я все сказал.
        И хотя младший мудрец знал эти истины и метафоры наперечет, он ушел от старшего коллеги окрыленным, поцеловав ему на прощание руку (или пожав ее – в зависимости от выше упомянутых факторов места и времени), которую тот попытался вырвать или, напротив, милостиво позволил облобызать. Его эйфории было суждено продлиться ровно сутки, после коего срока он вернулся в исходное состояние удрученности и сомнений. Однако за это время он успел дать одному несчастному прекрасный совет.
        – Я страдаю всю сознательную жизнь, – пожаловался тот, – а помню я себя с младенчества, от блуждающих и, как презрительно называют их некоторые, фантомных болей, не оставляющих меня в покое ни днем, ни ночью. Они мечутся в моем теле, как тигр в клетке или заключенный в камере. Что это, доктор, хроническая хворь плоти или неумные муки души?
        – У тебя болит тело, – ответил мудрец после некоторого раздумья (если трение лба правой рукой и сжимание щек большим и указательным пальцами левой являлись доказательствами мыслительного процесса). – Но болит оно от неудовлетворенности души. Упокой свою душу, и тело умертвит себя само...
        – Но как? – воскликнул пациент.
        – Устрой телу праздник. Или закати банкет душе. Это не имеет значения. Человеческая экосистема – сообщающийся сосуд. Соси онтологический нектар бытия с любого конца. Только не захлебнись от жадности!
        Когда ушел молодой мудрец (бережно унеся с собой полученный от чистого сердца совет), старый с отвращением пролистал газеты, в которых идиотизм органично сочетался с низостью и подлостью, с часок покемарил, затем, еще слегка очумевший от дневного сна, с ужасом посмотрел телевизионные новости (амальгаму недальновидности, сенсационности и запугивания) и ненадолго углубился в интригу детектива (только легкое чтиво помогало ему отдохнуть от тяжелой работы мысли).
        Сгустились сумерки (закат разобрал декорации своей театральной баталии, быстро и бескровно протекшей под пурпурными, багряными и карминными знаменами), и старый мудрец с беспокойством предвкушал наступление ночи. Он был одинок и слаб, а слабость и одиночество усугубляются в темноте. В эти часы его тревога разыгрывалось, вплотную подступая к той грани самоконтроля, за которой она превращалась в панику. Чтобы унять ее, мудрецу приходилось прибегать к изощренным ухищрениям (примите извинения за тавтологию, но иначе не скажешь) интеллекта – выкристаллизованным им в философские максимы и (фигурально выражаясь) склеенным в кольцевую ленту, наподобие четок или шарманки. Мудреца одолевали серая тоска сужающихся горизонтов и черный ужас смерти. Чтобы дать им отпор (временный, ибо мрачные мысли неизменно возвращались каждый вечер), он напоминал себе о том, что жизнь – не просто бытие и присутствие, антитезой которых являлись небытие и отсутствие, но прекрасная загадка и чудо из чудес. И тогда, в силу алхимии разума, смерть также представала в виде великой и грозной загадки и продолжения чуда в иных измерениях и пределах. Так он ворочался в своей жесткой и скрипучей кровати аскета, в такт вращению мыслей, пока, обессиленный ими, не уснул чутким сном, обреченным на пробуждение с первыми лучами солнца. Но заря, в аккомпанементе пения и птиц и шорохов пробуждающихся зверей, неизменно вселяла в его изможденную душу надежду, позволявшую безбедно дотянуть до вечера (особенно, когда досуг скрашивали нуждавшиеся в совете посетители и почтальон с ворохом вздорных газет).


        11 апреля, 2020 г. Экстон.