Игорь Лавров. Наивность

       В современном мире, полном коварства и жестокости, еще находит себе место такое явление, которое многие называют наивностью.

       Сколько же определений она имеет? Без особого труда как минимум четыре синонима. И еще несколько, которые к синонимам никак не отнесешь. Например, доверчивость соседствует с глупостью, а открытость с хитростью. Так получается тогда, когда к определению этого понятия, кроме составителей академических словарей, присоединяются откровенные циники. Существующие определения этого понятия просто фиксируют признаки: простота, искренность, доверчивость… А какова психологическая подоплека этого явления? Я думаю, наивный человек – это тот, кто не в состоянии осознать, а тем более преодолеть то, что изначально заложено в нем природой: затянувшаяся детская доверчивость в восприятии мира. Это те люди, для которых наивность – естественная форма индивидуального существования. Им очень сложно в нашем жестоком и прагматичном обществе. (Справка: наивность – от лат. nativus и франц. naif – врожденный).

       Оглядываясь на прошедшую жизнь, мысленно вижу тех, с кем на протяжении десятилетий был в тесном общении, и у кого в поведении проявлялись черты наивности. В большинстве случаев это те люди, память о которых связана с чувством симпатии. Они часто склонны к выраженной эмпатии, этакой вселенской любви к людям. Один такой человеческий образ запомнился мне на всю жизнь. И если мои воспоминания кто-то определит с литературной точки зрения как наивные, я не буду возражать.

       Мы жили и росли в детдоме, который был расположен в маленькой кубанской станице Игнатьевской в двадцати километрах от Майкопа. Шли годы послевоенной разрухи. В детдоме было около тридцати воспитанников - осиротевших детей военных лет.  В этой среде существовала строгая и жесткая иерархия. Отношения отдаленно напоминали тюремные: был свой «пахан» и его приспешники; доносительство каралось, поощрялось воровство из садовых участков жителей станицы, бытовал хулиганский жаргон. Мне было уже четырнадцать лет, я не входил в группу вожаков, но и особого давления с их стороны не испытывал.

       К станице примыкали поля большого колхоза и нас часто привлекали к полевым работам. Мы пропалывали подсолнухи и кукурузу, собирали урожай яблок и вишен. При сборе вишен было одно «осложнение»: после непомерного потребления долго держалась болезненная оскомина на зубах. Особенно запомнились сборы лепестков чайных роз: солнечный день, море цветов и густой дурманящий запах благородных соцветий. Колхоз потом отправлял лепестки на парфюмерную фабрику.

       Мы сидели вдвоем на берегу небольшой речки, где хорошо ловились пескари и плотвички. Со мной был маленький мальчик, которого звали Колей. Девятилетний малыш учился в третьем классе. Парнишка был очень маленького роста и выглядел как шестилетний ребенок. Короткая уродливая грудь горбом выпирала вперед.  У него была тяжелая врожденная патология грудной клетки, парнишка с трудом и сипло дышал, часто задыхался. Говорил он с расстановкой, ему мешала одышка. Обращали на себя внимание большие серые глаза, которыми он наивно и доверчиво смотрел на мир. Мальчишки его сторонились, не брали в свои компании и прилепили ему кличку «Горбун». Коля был крайне доверчив и его часто обманывали. Среди скудного перечня блюд самым ценным в нашем питании был хлеб: три куска в день, три «пайки». Это была детдомовская валюта. Ее меняли на что угодно. Коле подсовывали разные безделушки в обмен на хлеб, и он часто оказывался голодным.
       – Почему ты меняешь хлеб на всякую хренотень? – спрашивал я.
       – Они так настойчиво предлагают!

       Среди детдомовской шпаны верховодил Иван Сивков, пятнадцатилетний парень с узким лицом и дегенеративной нижней челюстью. Он бахвалился тем, что до детдома «целый год топтал зону». Может быть, врал, но замашки у него были зековские. У меня с ним ранее была стычка, после которой он старался со мной не связываться. Я показал ему на Колю, который сидел поодаль на лавочке.
       – Смотри, он еле дышит, его даже в больницу уже не берут, а твои обалдуи отбирают у него пайки.
       На лице Ивана мелькнула тень мысли.
       – Ладно, – он величественно кивнул головой.
       Больше Колю не донимали.

       Меня поражала начитанность, недетская ясность суждений и не по возрасту развитой ум малыша. Мы много времени проводили вместе.
       Брошенный другими, парнишка льнул ко мне и не отходил ни на шаг. В его глазах светилась беспредельная доверчивость ко мне – мальчишке, который не оттолкнул его. Мною руководствовала не жалость - в таком возрасте чаще проявляется детская жестокость. Он был мне интересен чистотой своих помыслов и интересными суждениями. Привлекала его милая непосредственность и простота, а его уродства я просто не замечал. На дружеское отношение к нему и он отвечал детской привязанностью. Коля очень хорошо играл в шахматы: в десятках партий я ни разу не добился победы. Директор детдома, который организовал шахматный кружок, был в этой увлекательной игре не новичок: ему в свое время удалось участвовать в сеансе одновременной игры с Ботвинником, и он гордился тем, что в одной из партий сыграл с ним вничью. В игре с Колей директор с трудом одерживал отдельные победы. Кроме начитанности и какой-то взрослой рассудительности, он был по-детски наивен, что хорошо было видно на примере маленького эпизода. Малыш каждое утро сопровождал меня к перекладине, что стояла во дворе детдома, где я упорно выполнял многочисленные подтягивания. Пытался даже разучивать простейшие гимнастические упражнения. Однажды Коля, который всегда терпеливо ждал меня, спросил:
       – Как тебе удается так много и легко подтягиваться?
       – Ты все съедаешь, что нам дают в столовой?
       – Конечно, там такие маленькие порции.
       Надо сказать, что кормили нас регулярно, но рацион был такой скудный, что мы постоянно испытывали чувство голода.
       – А я съедаю только половину, поэтому легко подтягиваюсь.
       Коля изменился в лице.
       – А куда деваешь вторую половину?
       – Отдаю им, – я указал на копошащихся у помойки ворон.
       Расширенные глаза малыша заполнились слезами.
       – Лучше бы ты мне отдавал!
       Несмотря на мою собственную детскую неопытность, до меня дошла наивность преданного мне человечка. Больше я над ним так не шутил.

       Коля долго и упорно обучал меня шахматной игре. Он никогда не поддавался.
       – Отец говорил мне, что тот, кто поддается, унижает противника и ничему не учит его.
       Коля громил меня нещадно, а потом детально разбирал мои ошибки. Отец явно привил ему задатки педагога.

       Другой эпизод высветил его натуру совсем с другой стороны. Коля регулярно сопровождал меня на речку, но сам не умел плавать и боялся даже заходить в воду. Однажды мы ушли довольно далеко, и новый участок реки был нам мало знаком. Я разделся и с небольшого обрыва прыгнул в воду «солдатиком». Ударившись ногой обо что-то твердое, я почувствовал нестерпимую боль в голеностопном суставе и от неожиданности втянул воду в легкие. В голове помутилось, и я потерял ориентировку, а затем, видимо, и сознание. Казалось, прошел один миг, и я увидел себя лежащим на песчаном берегу. Меня бил болезненный кашель. Рядом растерянно хлопотал Коля. Его рубашка и брюки были мокрые. Он со свистом дышал, ему явно было плохо. По его рассказу я сначала ушел под воду, а потом «всплыл» мой затылок и меня медленно понесло течением.
       – И что было потом?
       Коля махнул рукой в сторону реки и коротко бросил:
       – Я тебя вытащил.
       – Но там же глубокая вода, а ты не можешь плавать!
       – А я не видел воду, я видел только тебя. Ну и очень нахлебался.
       Лицо его посинело, он с трудом дышал. Я был ошарашен: при панической боязни воды он бросился в омут! Угроза моей жизни победила в нем собственный страх. В его чистых и светлых глазах была видна большая душа маленького героя.

       А однажды Коля продемонстрировал то, о чем никто даже не мог предполагать. Как-то в воскресенье детдомовцы столпились около дома культуры. На здании висели праздничные флаги, в зале играла музыка. Шло очередное голосование на каких-то очередных выборах. Подвезли цистерну и взрослые угощались пивом, что было в станице большой редкостью. В зал пускали свободно, избиратели голосовали за шторками, никакого контроля не было, наверное, потому, что исход выборов был как всегда заранее известен, независимо от результатов голосования. Коля как обычно не отходил от меня ни на шаг. И вдруг он быстро двинулся в дальний угол и подошел к роялю. Пианист сидел в сторонке, маленький оркестр отдыхал. Коля стоял около пианиста и что-то говорил ему. Тот явно в растерянности спросил:
       – Как ты будешь играть, если твоя голова не достает до клавиатуры?

       Коля умоляюще посмотрел на меня. Пришлось придвинуть кресло к роялю, положить на сидение чей-то чемоданчик и усадить его на это сооружение. Коля положил руки на клавиши. Было заметно, как дрожат его пальцы. Когда он успокоился, его кисти пришли в движение, и возникла музыка. Прозрачная мелодия лилась медленно, свободно и величественно. Был рояль, была удивительная мелодия и сзади - плотная толпа людей. А исполнителя не было видно: он утонул в кресле. Даже при моем ограниченном понимании музыки, мне казалось, что я давно знаю эти волшебные ритмы. Пианист повернулся ко мне и тихо произнес:
       – Невероятно! Как он своеобразно преподносит Лунную сонату!

       Кисти рук Коли казалось, не касаясь клавиш, медленно двигались в воздухе. Мягкие движения рук, звуки и паузы сливались в органическое единство, рисуя в воздухе сказочную мелодию. Толпа в зале замерла. Сонное выражение лиц отдыхающих музыкантов сменилось удивлением и напряженным вниманием. Движение у кабинок для голосования остановилось. Казалось, всех охватили гипнотические волны музыки великого Бетховена. Вот руки Коли замерли, обозначая переходную паузу, а затем так же неспешно двинулись по клавишам. Полилась новая мелодия, сохраняя такое же волшебное воздействие на сознание.

       – Времена года, «Мелодия дождя» Моцарта, – прошептал пианист.
       Казалось, от пальцев Коли исходил шум отдаленной грозы, а легкий ропот дождя убаюкивал слушателей. Потом были отдельные сцены из «Карнавала животных» Сен Санса, где «Петух и куры» вызвали у всех улыбку. Закончил Коля 2-ой Венгерской рапсодией Листа. По лицу пожилого пианиста было видно, что он окончательно перестал понимать происходящее:

       – У меня были хорошие учителя, но это какая-то чарующая, загадочная манера исполнения!
       Зачарованные слушатели не успели проявить своих эмоций, как детдомовцы буквально вынесли Колю на улицу. Вечно угрюмый и туповатый Сивков раздвинул ребят, взял Колю за руку и шел рядом ним до самого детдома. Видимо, сила искусства достучалась и до «пахана».

       – Ты ничего не говорил мне о том, что можешь играть на рояле.
       – Я никому об этом не хотел рассказывать, а к роялю не подходил больше двух лет.
       Коля замолчал, и я больше не расспрашивал его. Позже он сам вернулся к этой теме. Тем временем директор и председатель колхоза, которые присутствовали на импровизированном концерте Коли, на машине председателя отвезли его в краевую больницу в Краснодар. Состоялся консилиум врачей. Заключение было неутешительным: при такой врожденной патологии сколь либо эффективного медикаментозного и оперативного лечения не существовало. Поведение и настроение Коли не изменились, а вот директор и воспитатели переживали это как трагедию. Видимо по возрастному легкомыслию эта весть никак не коснулась моего сознания. Коля везде был со мной, жил и разговаривал, и мне казалось, что так будет всегда.

       А история с его музыкальной жизнью оказалась довольно необычной, и стало ясно, почему Коля избегал разговора об этом.
       Он с родителями жил в хорошей трехкомнатной квартире. Во время оккупации их с матерью затолкали в маленькую комнату, а в больших поселился немецкий офицер. Точнее это был офицер венгерской армии, воюющей на стороне немцев. Матери он объявил, что его зовут Дьёрдь. Ранее он учился в Советском Союзе и прилично говорил по-русски. Вскоре в большой комнате появился рояль, и офицер по вечерам музицировал. Видимо это был прекрасный исполнитель, т.к. часто на его домашние концерты собирались высокие армейские чины.

       Как-то днем Коля пробрался к роялю и пытался наиграть какие-то мелодии. Денщик вытолкал его из комнаты. Потом он поймал его за этим занятием во второй раз. Видимо он доложил об этом офицеру. Дьёрдь приказал привести мальчика. Он подвел его к роялю, проиграл короткую мелодию и потребовал, чтобы тот повторил. Коля сделал это одним пальцем. Тогда венгр изобразил более сложную музыкальную фразу. Мальчик без труда повторил и это. Дьёрдь сел за рояль и исполнил, Коля потом это понял, полонез Огинского. Малыш пальцем настучал всю мелодию. Дьёрдь долго и задумчиво смотрел на мальчика. Потом произнес:
       – Играть не можешь, слух абсолютный. Я сделаю из тебя музыканта.
       Дьёрдь не только организовал практическое обучение Коли игре на рояле, но и умудрился заставить его прослушать азы теории музыки.
       – Запоминай, – говорил Дьёрдь, мягко перебирая клавиши, – вот первая часть рапсодии, спокойная, эпическая картина природы Венгрии, хочется слушать и мечтать. А это вторая часть, где композитор контрастно использует частые и выразительные акценты, острую и гибкую ритмику, основанную на принципе синкопирования. От этого возникает выразительная экспрессия. Ощущаешь народный праздник, а в качестве основы мелодии композитор берет наш национальный танец чардаш.
       Занятия, которые проводил Дьёрдь с Колей, превратились для него в кошмар. Скидка на возраст не делалась. Каждый вечер уроки длились по 2-3 часа. Педантичный венгр стоял над мальчиком и при малейшей ошибке слегка бил его дирижерской палочкой по кисти руки. Мать робко обратилась к офицеру:
       – Зачем вы так его нагружаете, он же больной!
       Дьёрдь ткнул пальцем в сторону Коли:
       – В таких больных и уродах часто скрываются гении, – и выгнал ее из комнаты.

       Коля плохо понимал музыкальные термины. Он возненавидел и музыку, и занятия. Так длилось не меньше полугода. Потом у него появилось какое-то любопытство и тяга к мелодиям. А уже через год музыка стала его потребностью, и он даже стал проявлять склонность к импровизации. Внимательный Дьёрдь сразу заметил эту перемену и неподдельно обрадовался:
       – Наконец-то в тебе проснулся музыкант! Я долго ждал этого.

       Прошли слухи об отступлении немцев. Сам прекрасный исполнитель, Дьёрдь почти перестал подходить к роялю, и заставлял Колю подолгу играть ему. Чаще это были произведения венгерских композиторов. Особенно любил он вторую и двенадцатую рапсодии Листа.
       Слушая Огинского, который написал полонез, тоскуя по своей родине – Польше, Дьёрдь, закрыв лицо руками, иногда повторял:
       – И моя родина сгинула!

       Перед тем, как наши войска вышибли немцев из города, Дьёрдь сказал Коле:
       – Ты не играть научился, ты научился понимать душу музыки. Я этого и добивался, и ты долго будешь помнить о своем учителе.
       Венгр ошибся. Земной круг Коли был недолгим и завершился слишком рано. Врожденная деформация грудной клетки и атрофические процессы в легких не оставляли ему шансов на жизнь. Он тяжело болел, и я днями просиживал у его кровати. Часто Коля брал мою ладонь, и, не выпуская ее, подробно и образно рассказывал о своей короткой и горькой жизни. Отец погиб на фронте. Мать его не любила и после гибели мужа относилась к нему крайне неприязненно. Мальчишки сторонились его, он даже за партой в первом классе сидел один. Мать пьянствовала и после очередного запоя умерла. Дальняя родственница устроила его в детдом. Отец успел привить ему любовь к чтению и научил играть в шахматы. Музыкальные способности открыл в нем офицер вражеской армии.

       Коля таял на глазах. К осени он умер. Я не плакал, боль от потери друга, в уродливой груди которого еще недавно билось маленькое доверчивое сердце, дошла до меня не сразу, видимо потому, что его смерть была ожидаема. Перестал дышать маленький, умный и наивный мальчишка. За свою короткую жизнь он едва успел полюбить отца, потерять семью и признать меня своим единственным другом. Он унес с собой задатки талантливого шахматиста, музыканта и безнадежной наивности.
       К территории детдома примыкала возвышенность с плоской вершиной, на которой располагалось небольшое сельское кладбище. Там Колю и похоронили. Мой взгляд подолгу останавливался на кресте его могилы, который был виден из окна нашей библиотеки.

       Много лет спустя удалось на короткое время посетить свой родной город.  Мой товарищ на своей машине привез меня в маленькую станицу моего детства. Какая-то сила повлекла меня к реке туда, где мы так часто бывали с Колей. Я долго сидел на обрывистом берегу, и воображение рисовало мне наши встречи, прогулки и беседы. Убогое кладбище еще сохранилось, но могила Коли исчезла.

       А что случится, если вдруг в мире исчезнут наивность и наивные?
       Думаю, жизнь слегка потускнеет, а в году убавится несколько солнечных дней. Кто-то этого даже не заметит.

       В трудные или радостные времена, когда мне хочется услышать моего друга, я достаю диск и слушаю вторую Венгерскую рапсодию Листа. Музыка рождает образ маленькой фигурки мальчика за роялем, по клавишам которого порхают его пальцы. Мне кажется, что рапсодию великого композитора мой юный друг исполняет только для меня. Такие люди не умирают, как не умирают музыка и поэзия. Маленький маэстро сохраняет между нами волшебный музыкальный мост, мост между нашей земной суетой и его далеким и светлым миром.