От муфтия к дервишу

Закончил сибирский татарин Таз-баши рассказ и Безруковский говорит ему: «твоя история заставит многих, говоря по-вашему, положить в рот палец удивления» (1). А я и спрашиваю: откуда такое необычное выражение? Ау, сибирские татары! Оно из вашего фольклора? Думаю, что нет и автор «Осенних вечеров» его позаимствовал. Но откуда? Поскольку автором, по моему убеждению, является Пушкин, то и ответ смотрим у него. Ищем-ищем… и находим источник в «Путешествии в Арзрум», где Пушкин пишет об Арзруме: «Я знал о нём только то, что здесь, по свидетельству Гаджи-Бабы, поднесены были персидскому послу в удовлетворение какой-то обиды, телячьи уши вместо человечьих».
Но кто такой Гаджи-Баба? А это герой дилогии английского писателя Джеймса Мориера, правда, по имени Хаджи-Баба. Первая книга этой дилогии, переведённая на русский язык Осипом Сенковским, в 1831-м году была напечатана под названием "Похождения Мирзы Хаджи-Бабы Исфагани в Персии и Турции, или Персидский Жилблаз". И вот именно там (в 15-ой главе) и есть слова о том, что «все бывшие на поклоне вложили себе пальцы в рот от изумления», и именно из этой книги Пушкин позаимствовал не только «палец удивления», но и множество других слов, фраз и сюжетов.
Однако когда же он начал заимствования, если первая книга дилогии была написана в 1824-м году, а в 1825-м году переводы её отдельных глав появились в журнале "Сын отечества"? Понятно, что в это время Пушкин находился в Михайловском и с трудом мог следить за столичными журналами. Правда, зная французский язык, он мог бы ознакомиться с переводом, который вскоре после английского издания сделал француз Аугуст-Жан-Батист де Фоконпре. Но такой книги в библиотеке Пушкина нет, а иных следов его знакомства с нею пока не установлено. Ну, а с изданием на русском языке сразу же началась путаница, т.к. в 1830-м году сначала был напечатан второй роман, после чего в "Литературной газете" появился о нём критический отзыв (2). Учитывая близость этой газеты Пушкину, можно предположить, что и отзыв, и сам роман в переводе Сенковского он прочитал. Видя же, как спустя пять лет он в «Путешествии в Арзрум» припомнил эпизод из этого романа, наша уверенность в этом крепнет. Ну, а окончательной она станет после обнаружения переклички с этим эпизодом, имеющейся во втором рассказе Таз-баши.
Однако об этом чуть позже, а пока спросим: что же заставило Сенковского применить любимый пушкинский приём «задом наперёд» и напечатать вторую книгу раньше первой? Ведь этим он создал неразбериху, из-за которой даже и сегодня многие путаются и пишут в интернете, что впервые о Хаджи-Бабе русские на своём языке якобы смогли прочитать лишь в 1831-м году, т.е. при издании первой книги. И ладно бы простые читатели, а то ведь и пушкинисты из ИМЛИ АН СССР, принявшие участие в издании «макулатурного» трёхтомника Пушкина, в 1987-м году написали о Гаджи-Бабе из «Путешествия в Арзрум» следующее: «Персонаж из романа английского писателя Мориера «Приключения Гаджи-Баба Испаганского» (3). Ну, какие «приключения»? Какой «Гаджи»? Какой «Испаганский»? Ничего этого нет! А что есть? А есть вторая книга Мориера, которая на русском языке называется «Мирза Хаджи-Баба Исфагани в Лондоне». Повторю: в Лондоне! И никаких слов «Приключения» или «Испаганского» в названии нет. Да и имя героя начинается на букву «Х» и представлено в именительном падеже, исключающем корявое словосочетание: «Приключения Гаджи-Баба…». Но с чем же пушкинисты могли спутать вторую книгу Мориера? А с его первой книгой, которая хоть и без слова «Приключения», но, как я говорил выше, называлась "Похождения Мирзы Хаджи-Бабы Исфагани в Персии и Турции, или Персидский Жилблаз". В 1989-м году эту книгу выпустили у нас с более кратким названием «Похождения Хаджи-Бабы из Исфагана».
В наше же время Мориером активно занималась Лидия Ильдаровна Исхакова, написавшая ряд научных статей (4) и даже защитившая по его дилогии диссертацию (5). При этом она использовала подстрочный перевод с английского оригинала второй книги о Хаджи-Бабе. Предполагаю, что она (как и автор данных строк!) не смогла найти русский текст Сенковского, который с 1830-го года НИ РАЗУ не переиздавался. Это, конечно, надо исправить и книгу «Мирза Хаджи-Баба Исфагани в Лондоне» опубликовать в интернете. Почему? Да потому, что будущим пушкинистам придётся много работать с ней как с очень важным источником многих пушкинских произведений.
Но почему Исхакова, занимаясь Мориером, не обратила внимания на Пушкина? Из-за того, что не пушкинистка? Однако, живя в России, она ведь прекрасно знает, что «Пушкин - наше всё»… А с другой стороны, ладно Пушкин, но почему она не отвлеклась на П.П.Ершова? Хотя ей, сибирской татарке, жившей и работавшей в Магнитогорске, выезжавшей в Новосибирск, а также защищавшей диссертацию в Екатеринбурге, «сам Бог велел» обратить внимание на этого «классика сибирской литературы» и его сибирского татарина, а затем - и на героя комедии «Кузнец Базим». И при этом зафиксировать много заимствований из изучаемой ею дилогии Мориера! Ну, а после этого можно было бы и задуматься - а почему заимствования из Мориера первоначально появились у Пушкина?
Так, если посмотреть на схему названия глав в «Истории Пугачёва», то можно и увидеть, как в 1833-м году Пушкин впервые стал строить сложные названия, совмещая в них несколько предложений. Т.е. стал делать так, как это делал и Мориер. Однако ещё более близкое сближение можно увидеть в «Путешествии в Арзрум», поскольку там, как и у Мориера, рассказ ведётся от первого лица. Причём лица такого же странствующего, как и непоседливый Хаджи-Баба из дилогии Мориера. Именно перечисление Пушкиным отдельных тем и сюжетов в названии его глав прямо перекликается со схемой Мориера.
Ну, а когда в своём «Путешествии» Пушкин пишет о том, что «поднесены были персидскому послу, в удовлетворение какой-то обиды, телячьи уши вместо человечьих», то мы сразу же видим перекличку с отрезанным ухом из «Осенних вечеров». Вот сцена из второго рассказа Таз-баши, описывающая общение его дедушки с тремя русскими купцами: «Во всем свете ходит слух, - отвечал Буренин, - о богатстве сибирской земли, особливо за счет пушнины. Так мы желали бы обменять наши товары на мягкую рухлядь. - Дело возможное, - сказал дедушка, приняв важный вид. - Пусть меняют. Только чтоб они на этот раз не смели никого обманывать... Тут дедушка подал условный знак; один из стражей передал его в сени, и, только что толмач успел перевести купцам слова министра, в комнату вошел татарин с блюдом, на котором красовалось не более не менее как человеческое ухо. При виде этого кушанья Буренин спрятался за Дуренина, Дуренин за Беремина, а Беремин обеими руками схватился за свои уши, к явному удовольствию дедушки и его свиты. Надо вам сказать, что это ухо была одна из дипломатических тонкостей дедушки. Ухо это было отрезано еще в день приезда купцов, кажется, за любопытное желание одного правоверного подслушать секретный разговор муфтия с одной особой, но дедушка, удивительно умевший пользоваться всяким случаем для достижения своих целей, приказал держать его на льду до дня приема. "Теперь эти гяуры будут держать ухо востро", - подумал дедушка, видя, какое действие произвела на купцов его дипломатика» (6).
И надо ж совпадение, - ведь и Пушкин, когда писал про персидского посла, тоже подразумевал некую «дипломатику»! Ну, а поскольку он связывал эту «дипломатику» с турецким Арзрумом, то легко и догадаться, что поднести иностранному послу отрезанные уши могли только турки. И мы в очередной раз задумываемся над поиском Воронцова под маской турка. Но где этот турок? Подумаем. А пока отметим в рассказе Таз-баши слова о «тонкостях дедушки», которые сразу же обращают нас к эпиграмме о Воронцове, которого «Провозгласить решились тонким...» (7), а также - к пушкинским словам об этой эпиграмме: «Тонкость не доказывает еще ума. Глупцы и даже сумасшедшие бывают удивительно тонки» (8). Но о ком намекает Пушкин словами о «сумасшедших»? Неужели сближает их с Воронцовым? Тут что-то не то!
Однако чтобы разобраться с этим «не то», возвращаемся к вопросу: а где же образ турка, под маской которого спрятан Воронцов? Да тут же он, рядом! Поднимите, дорогие читатели, глаза вверх и от начала пятой главы «Путешествия в Арзрум», где Пушкин пишет об отрезанных ушах, перейдите к концу предыдущей главы, где и описан смахивающий на сумасшедшего дервиш, под маской которого (никогда не поверите!) спрятан М.С.Воронцов! Вот описание этого дервиша: «увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом (outre) за плечами. Он кричал во всё горло. Мне сказали, что это был брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали».
Я присматриваюсь и тут же готов спросить у Пушкина: «Александр Сергеевич, а имя этого дервиша случайно не Сафар?» И действительно, такое имя и было у дервиша-турка, с которым общался Хаджи-Баба в то время, когда стал продавать табак в Мешхеде. Вот слова Хаджи-Бабы: «В скором времени прославился я в целом Мешхеде. В числе постоянных моих посетителей находился один нищий дервиш, но такой знаток табаку, что я принуждён был давать ему почти чистый товар. Он был весьма неисправный плательщик, и я немного от него зарабатывал; но зато он отрекомендовал меня такому множеству своих друзей и знакомых и разговор его казался мне столь значительным, что я с удовольствием искал его сообщества. Он назывался дервиш Сафар. Наружность этого человека была весьма достопримечательна. Он имел довольно приятное лицо, большой орлиный нос и чёрные, быстрые глаза. Длинные космы чёрных, как смола, волос в беспорядке ниспадали на его плечи. Высокий остроконечный колпак, исписанный изречениями из Корана, покрывал его голову; на спине свободно висела оленья кожа, шерстью вверх. В одной руке носил он длинный, окованный железом посох, который держал всегда на плече…» (9).
И нам понятно, что для своего дервиша Пушкин переделал «посох» в «дубину», а «кожу на спине и шерстью вверх» - на «мех за плечами». Но куда нас может привести пушкинское слово «полунагой»? А к тому сумасшедшему нищему, каким стал мельник из «Русалки»! Читаем ремарку из этой драмы: «Входит старик, в лохмотьях и полунагой». Но почему же тут старик, а не «молодой человек» как в «Путешествии в Арзрум»? А потому, что так требует сюжет, да и дервиш Сафар из книги Мориера тоже является стариком. Пушкин же, складывая свои образы из разных источников, в данном случае не забыл и про него. Но почему пушкинский мельник-отшельник ходит в лохмотьях? А потому, что он нищий. Как и дервиш из «Путешествия в Арзрум», которого СЯП определяет словами «мусульманский нищенствующий монах». Повторю: нищенствующий! Но почему мельник на вопрос «кто ты?» отвечает: «Я здешний ворон», а затем восклицает: «Какой я мельник, говорят тебе, Я ворон, а не мельник»? Да потому, что под этим образом скрывается граф Воронцов, из фамилии которого легко выстраивается прозвище «ворон». Ну, а где же ещё у Пушкина этот ворон? Да вот он, в стихотворении, написанном синхронно с «Русалкой»:
Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
Ворон! где б нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?
Ворон ворону в ответ:
Знаю, будет нам обед;
В чистом поле под ракитой
Богатырь лежит убитый…»
Ну, а если заглянуть в черновик этого стихотворения, то там есть и такие слова ворона, который отвечает на вопрос своего собрата: «полетим же полетим Мёртва тела поедим». Но где же тут Воронцов? Ответ таков: он спрятан в том вороне, который предлагает пообедать мёртвым телом. А ведь примерно о том же говорит и сумасшедший мельник, вообразивший себя вороном: «клюю корову мёртвую»! Ну, а мы немедленно возвращаемся к отрезанному человеческому уху, которое муфтий Сафар предложил русским купцам (внимание!) как КУШАНЬЕ! Так-так-так… Купцы воспринимают Сафара странным (если не сказать – сумасшедшим!), который по сути делает то же, что и ворон, питающийся мертвечиной. Тянем ниточку к «Капитанской дочке», где Пугачёв рассказывает сказку о таком же вороне, который хвалит падаль и при этом предлагает орлу её поклевать. Но орлу, под которым Пугачёв подразумевал себя, эта мертвечина в виде «палой лошади» не понравилась. Ну, а с другой стороны, под маской Пугачёва, как мы уже знаем, в «Капитанской дочке» прячется сам автор. И поэтому мы тянем ниточку немного назад, т.е. к «Путешествию в Арзрум», изданному чуть раньше «Капитанской дочки», и по признаку не понравившейся Пушкину еды прямо приходим к калмыцкому семейству, которое «собиралось завтракать», а молодая калмычка предложила Пушкину чай, от которого тому чуть не стало дурно. Вот его слова: «Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже». Но это уже безобразие! Отхлебнул немного чая и сразу же сделал бранное обобщение на всю калмыцкую кухню! И это при том, что тут же он съел вполне приемлемый «кусочек сушёной кобылятины». Почему «кобылятины»? А для намёка на ту «палую лошадь», которую немного поклевал орёл из калмыцкой сказки. Или вы думаете, Пушкин зря перед описанием завтрака калмыков упомянул орлов, которые «сидят на кочках», а также художника Орловского (а чем тот не орёл хотя бы по своей фамилии!)? И мы начинаем понимать это как намёк на орла из калмыцкой сказки Пугачёва, тем более что в той же «Капитанской дочке» Пушкин зафиксировал у Пугачёва и татуировку в виде орла: «А в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на одной двуглавый орел, величиною с пятак, а на другой персона его» (10).
Однако тут я остановлюсь и обращусь к калмыкам, проживающим рядом с моей Ростовской областью: «Дорогие соседи! «Друзья степей»! Ну, почему вы не возмущаетесь! Понятно, что «о вкусах не спорят», а «Пушкин – наше всё», но ведь опозорена ваша национальная кухня!» И правда, почему калмыки не разберутся с данным эпизодом? Наверно, стесняются. Как и грузинские пушкинисты, которые так и не защитили честь своих женщин, пришедших в тифлисскую баню в чадре, но, по выдумке Пушкина, не постеснявшихся раздеваться при нём, молодом мужчине! Придётся помочь соседям-калмыкам в расшифровке намёков. И тут первый вопрос: если Пушкин говорит о том, что «Всё семейство собиралось завтракать», а показывает лишь молодую калмычку, то где же остальные члены семьи? Почему умалчивает о той женщине, которую можно было бы назвать «старой калмычкой», т.е. о матери или бабушке молодой калмычки? Ведь если не замыкаться на данном эпизоде и заглянуть в чуть позже изданную «Капитанскую дочку», то там мы и найдём ту «старую калмычку», которая якобы рассказала Пугачёву калмыцкую сказку о вороне и которая вполне могла бы быть матерью или бабушкой «молодой калмычки». Ну, а в целом мы видим игру Пушкина, в которой он для привлечения внимания будущих исследователей при оценке калмыцкой кухни допускает некоторую нетактичность.
В то же время по поводу калмыцкого завтрака и чая, в котором был бараний жир, есть и направление от книги Мориера, где Хаджи-Баба, находясь в плену у кочевых туркменов, говорит о себе: «вдруг одна из женщин подала мне знак рукою из-за юрты. Я поспешил туда и с неизъяснимою радостью нашёл на земле мису рисовой похлёбки с куском жирного бараньего хвоста. Женщина, принесшая её, успела только сказать мне вполголоса, что бану гарема, принимая во мне участие, присылает эту подачку, и скрылась в юрту, не дожидаясь изъявления моей благодарности» (см. в третьей главе 1-й части). Из этих слов мы можем догадаться, что и чай, и весь завтрак в «Путешествии в Арзрум» готовила не молодая калмычка (она лишь угощала!), а её мать, которая позднее появится в виде старой свекрови и при этом попытается представиться старшей женой (у Мориера – «бану») в гареме Осман-паши. А свекровь для молодых жён гарема – это почти что и мать!
Но создаёт ли Пушкин перекличку с данным эпизодом по поводу курения? Да, в синхронно написанном «Джоне Теннере» он указывает на молодую американскую индианку, которая «курила табак» (11), а затем предложила покурить и главному герою. И Джон покурил «в первый раз отроду». Т.е. сделал так, как и Пушкин, который первый раз в своей жизни попробовал чай, предложенный молодой калмычкой. Но почему эта калмычка курит трубку? Да потому, что это для неё обычай, который она могла позаимствовать от своих сородичей, и в особенности от отца, которого Пушкин нам не показывает. Но не может ли этот отец перекликаться с дервишем Сафаром, который любил табак и вино? (Кстати, на вино намекает тот бурдюк-«мех», который Пушкин прицепил на спину своего дервиша). Сочетание «покурить-выпить» можно встретить в пушкинском «Арапе» в словах: «Там сидели большею частию иностранцы, важно покуривая свои глиняные трубки и опорожнивая глиняные кружки» (12). Не намёк ли это на то, чтобы поискать возможного отца молодой калмычки среди иностранцев? Подумаем.
А пока спросим: куда ещё нас могут вывести описанные Пушкиным действия арзрумского дервиша? С одной стороны, если обратиться к такому источнику как роман о Хаджи-Бабе, то именно там мы и найдём героя, который, будучи на публике, тоже кричит во всё горло. И это начальник городской полиции, который с учётом его должности сразу же направляет нас к городничему из «Конька». Вот слова из четвёртой главы романа: «Начальник городской полиции и его урядники, взобравшись также на крышу, ещё более усиливали замешательство, крича во всё горло: "Бей! Лови! Коли!" - и не предпринимая никаких действительных мер». Правда, отсюда имеются направления не только к дервишу, но и к другим пушкинским героям, о которых мы поговорим позже.
А пока от арзрумского дервиша мы проложим неожиданное (и на первый взгляд невероятное!) направление к герою всё той же «Капитанской дочки». Никогда не догадаетесь – к кому! А почему? Да потому, что тут возникают необычные вопросы. И один из них таков: как можно расценить приветствие дервишем русских «победителей», которые для турок являются «гяурами», т.е. и иноверцами, и инородцами? А ведь дервиш, напомню, это «мусульманский нищенствующий монах». Так почему же он, мусульманин и монах, так быстро, как сказали бы сегодня, «переобулся»? Ну, а фактически изменил защитникам турецкой крепости и предстал перед ними как предатель своей веры и своего народа! Откуда это?
Думаем-думаем, а заодно и присматриваемся к приметам дервиша Сафара из книги о Хаджи-Бабе. Так-так, «чёрные как смоль волосы» плюс на нём «сосуд, подвешенный на трёх железных цепях», плюс любовь к курению и вину. А ведь чем озабочен дервиш Сафар? А тем, о чём и говорит: «наступает рамазан – надобно будет поститься; а я без вина и трубки не могу жить и одного дня». Ну, вино мы пока оставим муфтию Сафару из второго рассказа Таз-баши, которому полюбилась романея, т.е. сладкое вино, подаренное русским купцом. Но, оставляя, всё же отметим, что В.И.Даль определяет романею как «сладкую настойку на фряжском вине». А фряжское вино – это вино заморское, из Генуи, которое пьют в царских палатах, о чём говорится сразу в двух пушкинских сказках: «О рыбаке и рыбке», где старуха пьёт «заморские вина» (благо море с иностранными кораблями рядом!), и в «Коньке», когда в честь свадьбы Ивана из царских подвалов выставили «бочки с фряжским».
А теперь выстроим в ряд приметы мориерского Сафара: трубка для курения, черные как смоль волосы, железные цепи, предательство своих единоверцев и соотечественников и выйдем …на Швабрина из «Капитанской дочки», которого Гринёв описывает так: «Через несколько минут загремели цепи, двери отворились, и вошёл – Швабрин. Я изумился его перемене. Он был ужасно худ и бледен. Волоса его, недавно чёрные как смоль, совершенно посидели, длинная борода была всклочена» (13). Но если Гринёв изумился видом Швабрина, то мы, приглядевшись к нему, изумились той картинкой, которая, исходя из версии «Швабрин - Воронцов», вдруг стала выкладываться из разбросанных по всей «Капитанской дочке» кубиков-фактов. Попробуем сложить их вместе:
1. Швабрин «без церемонии» явился утром к ещё незнакомому ему Гринёву, который «только что стал одеваться», что прямо перекликается с таким же, т.е. без всякого приглашения, появлением Сафара Маметева в спальне Кучума.
2. Гринёв находит у Швабрина книги и начинает ими пользоваться: «У Швабрина было несколько французских книг. Я стал читать, и во мне пробудилась охота к литературе». Это сразу же напоминает нам библиотеку Воронцова, которой Пушкин пользовался в Одессе.
3. Падение Швабрина в ноги «царю» Пугачёву сразу же воскрешает в памяти таких же «падающих» в ноги царю Сафара Маметева и городничего из «Конька».
4. Как Пушкин подозревал Воронцова в доносах на себя, так и Гринёв подозревает Швабрина в доносе о себе родителям.
5. Прямое же наушничество Воронцова царю перекликается со следующим эпизодом из «Капитанской дочки»: Швабрин, увидя Гринёва перед «царём» Пугачёвым и подойдя к последнему, «сказал ему на ухо несколько слов», после чего Пугачёв сразу же воскликнул: «Вешать его!».
6. Причины одесской ссоры Воронцова с Пушкиным крылись как в разном отношении к современной поэзии и стихам последнего, которые не нравились Воронцову (в особенности эпиграммы!), так и в некоторой ревности, связанной с любовными отношениями жены начальника с подчинённым Пушкиным. Такая же схема наблюдается и в романе, где конфликт начинается со спора о поэзии и стихах Гринёва, но в подоплёке содержит ещё и ревность Швабрина к отношениям Маши Мироновой с Гринёвым. Но при этом под образом Маши мы не видим основного прототипа в лице Елизаветы Воронцовой.
7. Свойственная Воронцову льстивость перед начальством в романе проявляется льстивыми словами Швабрина в адрес реальной начальницы, которые произносятся при всех: «мадам Миронова прехрабрая дама». И т.д. и т.п.
Но почему Швабрин «ужасно худ и бледен», если при жизни Пушкина в Одессе Воронцов так никогда не выглядел? Ответ таков: время действия в подтексте 14-й главы, где Швабрин показан в тюрьме, относится к более позднему, т.е. уже не одесскому, периоду времени. Но разве могла так резко измениться внешность Воронцова после отъезда Пушкина из Одессы? Да могла, о чём и пишет Ф.Ф.Вигель, лично видевший Воронцова сразу после отъезда Пушкина: «Около месяца дожидались мы возвращения нашего генерал-губернатора. Он зажился посреди прелестей природы на южном крымском берегу и, вероятно, вследствие какой-нибудь неосторожности захворал неотвязчивою крымскою лихорадкою. Дотоле я не знал человека здоровее его; он достигнул настоящего зрелого возраста и был самого крепкого сложения; с этих пор болезни нередко стали его посещать. Он воротился изнеможенный, бледный, худой, занимался делами, но мало кому показывался» (14). Повторю: «изнеможенный, бледный, худой»! Ну, чем не Швабрин, который «ужасно худ и бледен»? Правда, не после лихорадки, а после тюрьмы.
Учитывая же слово «худой» и то, что Воронцов у Пушкина соответствует ворону, любящему мертвечину, мы и найдём его в «Пиковой даме». Но где именно? А там, где мертвечиной и попахивает, т.е. у тела умершей графини Анны Федотовны. Не видите? Ну, как же, вот он при её отпевании в церкви! А вот и конкретные слова о нём: «худощавый камергер, близкий родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что молодой офицер её побочный сын, на что англичанин отвечал холодно: «Oh?».
А теперь немного разберёмся:
1. «камергер» – придворное звание, которое с молодых лет было у Воронцова.
2. «худощавый» – направление к худому Швабрину.
3. «шепнул на ухо» - направление к Швабрину, который «подошёл к Пугачёву и сказал ему на ухо несколько слов».
4. Ответом Пугачёва были слова о таком же, как и Германн, «молодом офицере» Гринёве.
5. «побочный сын» - это намёк на другого литературного молодого героя, которого звали Леон и который был рождён графиней Альмавива (трилогия Бомарше) не от своего мужа. Как я уже говорил ранее, для образов с графиней Воронцовой Пушкин часто использовал эту бомаршевскую графиню в качестве литературного прототипа.
6. Восклицание, напечатанное по-английски, намекает о том, что и всё общение камергера с англичанином могло вестись на английском языке, который для Воронцова, воспитанного в Англии, практически был родным.
Итак, тут у нас остаётся не рассмотренным лишь вопрос о камергере в качестве «близкого родственника». Вопрос этот объёмный, а потому и ответим на него чуть позже.
Примечания.
1. «Сузге», стр.301.
2. «Мирза Хаджи-Баба Исфагани в Лондоне», «Литературная газета», т.2., №48., с.97-98.
3. П-3, 406.
4. См. Исхакова Л.И. Просветительские традиции в романе Дж. Мориера "Похождения Хаджи-Бабы из Исфагани в Лондоне" // Проблемы истории, филологии, культуры. Москва–Магнитогорск–Новосибирск, 2008. Вып. XIX. С. 225 – 230. 0,4 п.л. 2. Исхакова Л.И. Концепт "свой-чужой" и образ России в романах Дж. Мориера// Проблемы истории, филологии, культуры. Москва – Магнитогорск – Новосибирск, 2008. Вып. XXII. С. 409 – 414. 0,5 п.л. II.; «ИМПЕРСКОЕ МЫШЛЕНИЕ» КАК ОСНОВА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ АКСИОЛОГИИ В РОМАНЕ ДЖ. МОРИЕРА «ПОХОЖДЕНИЕ ХАДЖИ-БАБЫ ИЗ ИСФАГАНА В АНГЛИИ» 2010г.
5. Тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.01.03 «Восток и запад в романах Джеймса Мориера о Хаджи-Бабе: особенности авторской интерпретации».
6. «Сузге», с.363.
7. С3 282.15.
8. Ж1 55.36.
9. 8-я глава первой части.
10. КД 329.39.
11. Ж2 123.7,9.
12. АП 16.35.
13. П-3,316.
14. Вигель Ф.Ф. «Записки», ч.6.