Дорога к звёздам

Посвящается Лайке, собаке-космонавту.

     Она была обыкновенной дворняжкой без малейшего намёка на каких-нибудь именитых
предков. О своей прошлой жизни у неё оставались только неопределённые видения в виде
 чёрно-белых мелькающих теней.
     Когда люди привезли её в Центр, на неё нахлынули новые впечатления и появилось
ощущение каких-то важных перемен в жизни.
     У неё был дружелюбный и покладистый характер, а её сообразительности и способности
адаптироваться мог бы позавидовать не один - более родовитый - представитель её собачьего
рода. Учитывая её прежнюю дворняжную жизнь, приходилось удивляться тому, что она была
такой благовоспитанной и демонстрировала знание хороших манер. К тому же она обладала
своеобразным собачьим юмором и общительностью, качествами, которые, по-видимому, были
заложены в неё с рождения.
     Поэтому, когда люди стали вовлекать её в свои игры, которые они называли
экспериментами - ну и словечко! -, она быстро начинала понимать, что от неё хотят, и
сотрудничала с ними с философским терпением и стойкостью.
     И надо сказать, что и того и другого требовалось в достаточном количестве!
     Её одевали в нечто несуразное, что совершенно не соответствовало её понятиям о том, во
что должна быть одета порядочная собака, даже если она и не именитого рода. Люди называли
это скафандром. Впрочем, ей это ничего не говорило и только, может быть, вызывало сомнение в
том, что люди что-то знают о направлениях в собачьей моде.
     Позже, когда она привыкла к скафандру или, вернее, приняла его навязчивое, но
неизбежное присутствие, её стали оставлять в крошечном и тесном - как бы это точнее назвать -
контейнере. Впрочем, это - по-людски, а по-собачьи - сплошное безобразие, в котором нельзя ни
побегать, ни попрыгать.
     С каждым разом её пребывание в этом весьма ограниченном пространстве становилось
всё дольше и дольше. Было тоскливо и она начинала жалобно скулить. Трудно же сохранить
хорошее настроение в этой тесной коробке! Но каждый раз приходили люди, дружески
похлопывали и поглаживали её и говорили успокаивающие слова.
     Постепенно она начала привыкать к долгому одиночеству и бездействию и терпеливо
ожидала, когда за ней придут. Ведь она верила людям.
     Она даже привыкла к невообразимому шуму, который время от времени появлялся во
время её одинокого и, по её представлениям, бесполезного времяпрепровождения. Видимо,
люди пытались как-то скрасить ей одиночество, но, если, это действительно было так, то, по её
мнению, их музыкальные вкусы сильно отличались от собачьих.
     Впрочем, были и другие эксперименты, или игры, которые ей, пожалуй, нравились, хотя и
казались странными.
     Например, ей предложили познакомиться с какой-то штуковиной с трубкой. Прошло
некоторое время, прежде, чем она сообразила, что из трубки можно получить вкусную смесь.
Нужно только нажать лапой на какой-то рычаг - так он, кажется, называется - и ешь в своё
удовольствие. Хотя, с другой стороны, почему бы не положить еду в миску, как это и полагается!
     Другим интересным занятием было катание на центрифуге. И придёт же в голову назвать так
вращающееся коромысло! Поначалу ей было страшно. И было от чего! Центрифуга разгонялась,
перед глазами всё смешивалось в какое-то сплошное не-разбери-что, и кто-то невидимый со
страшной силой наваливался на неё.
     Но поже она стала испытывать интерес. Всё же лучше, чем сидеть в одиночестве долгие часы.
Даже то, что после этой центрифуги её качало, а ноги нелепо разъезжались на полу, она
принимала с терпеливым собачьим юмором.
     Люди кормили её и поили, трепали по спине и не причиняли боли. И она верила людям.
После дневной работы с ней гуляли, и на прогулке она могла пообщаться с другими собаками,
поделиться с ними новостями и обменяться впечатлениями.
     Чаще всего к ней приходил человек с седыми волосами. Он даже выходил с ней иногда
в окрестный парк, где она могла набегаться вволю, погонять птиц и белок и, вообще, с толком
провести время. Она чувствовала особое расположение к седоволосому и приветствовала его
 радостным повизгиванием.
     Однажды в Центре появился какой-то человек костюме и галстуке. По тому, как к нему
относились другие люди, можно было предположить, что он занимал важное положение в
человеческой иерархии. Скорее всего, он был вожаком, выражаясь собачьим языком.
     По тому, как этот человек, разговаривая с другими, поглядывал на неё, она поняла, что её
скромная особа чем-то привлекла его внимание. Он даже подошёл к ней и почесал за ухом, а она
ответила дружеским помахиванием своего хвоста. Он был одним из людей Центра, а она верила
им.
     После его ухода она вдруг почувствовала что что-то изменилось. Люди стали обращаться с ней
ещё ласковей и к ней в свободное время стали приходить даже те, кто раньше не находил для
этого времени. Что-то изменилось в их лицах, а в глазах у седоволосового было то, что и люди,
и собаки назвали бы грустью. Вначале её встревожила эта перемена, но, так как в её ежедневном
распорядке ничего не изменилось, постепенно успокоилась.
     Однажды утро началось совершенно необычно. Её не взяли на привычные уже эксперименты.
Настроение у людей было какое-то возбуждённое и непонятное, и она уже было забеспокоилась,
но тут принесли её одёжку-скафандр. Значит волноваться незачем! Вот только ей не нравилось,
что люди избегают смотреть ей в глаза. Ну, может утро не выдалось, кто этих людей разберёт!
     Её облачили в скафандр и куда-то повезли. Ага, наверное, что-то новенькое! Седоволосый
сидел рядом и поглаживал её по голове. В машине люди говорили о каком-то космодроме. Ну и
мастаки же они на всякие словечки!
     Когда её вывели, она оказалась на большом поле, посредине которого было нечто большое и
вытянутое, направленное в голубое небо. Они подошли ближе и седоволосый взял её на руки.
Почему-то глаза у него были влажные.
     - Прощай, Лайка!
     Она доверчиво лизнула его в щёку.
     Её поместили в какую-то камеру, похожую на уже знакомые ей контейнеры, пристегнули
ремнями к сиденью и закрыли дверцу. Впрочем, она не беспокоилась. Что плохого может
случиться? Ведь она верила людям!

     Люди отошли на положенное расстояние и смотрели на быстро исчезающую в высоте
ракету, уносившую с Земли первого космонавта-собаку. Там были учёные и лаборанты,
конструкторы и техники, военные и корреспонденты. Среди них были и те, кто работал с Лайкой
и заботился о ней всё то время, в течение которого она находилась в Центре. Они держались
напряжённо и старались не смотреть друг на друга. Ведь тогда ещё не было возможности вернуть
Лайку обратно на Землю.

     Шум был сильнее того, который она слышала во время экспериментов. Кабину трясло, и опять
тот - невидимый - вжал её в сиденье, да так, что было трудно дышать. Она слегка заскулила.
Но это длилось недолго. Шум и тяжесть ушли, но почему-то было жарче, чем обычно. Перед
глазами перемигавались разноцветные огоньки, и это отвлекло её на какое-то время.
     Стало ещё жарче. Ей стало не по себе. Но ничего, наверное что-то не совсем идёт удачно,
сейчас придут люди и выпустят её отсюда. Скорее бы! Дышать было трудно, и тяжело стучало
сердце. Как жарко! Перед глазами всё плыло. Но она ждала, что за ней вот-вот придут.
Ведь она так верила людям...

     Человек с сединой в волосах стоял у окна и смотрел в ночное небо. Рядом, на диване, лежали
газеты с броскими заголовками: "Величайшее достижение!", "Торжество науки и техники!",
"Первый человек в космосе!".
     За окном, на весенних улицах, было много народа и царило праздничное настроение.
     Седоволосый человек испытывал чувство гордости и уважение к человеку, первому
побывавшему за пределами Земли. В деле освоения космического пространства был сделан
грандиозный шаг!
     Но к этому приподнятому настроению примешивалась тихая грусть, давно
поселившаяся в глубине его души. Он закрыл глаза.
     Вот так же, три с половиной года тому назад, он стоял у окна, и на улицах
было праздничное настроение, а газеты пестрили кричащими заголовками. Но у него не было
праздника. На сердце лежала невероятная тяжесть. Гнетущие чувства вины и потери подавляли
все другие ощущения. Не хотелось думать. А в голове, не переставая, звучал один и тот же
вопрос: "Зачем?"
     Со временем горечь притупилась, и на смену ей пришла грусть. Вопрос же так и остался
без ответа.
     - Прощай, Лайка. - тихо сказал он. - Прости, если сможешь.
     Он снова смотрел в доверчивые собачьи глаза, рука касалась шерсти, а шершавый язык
лизнул его в щёку.