Глава Пришёл Великан

А. Лютенко .
(Из романа Миллиард на двоих)
 
как тяжело на душе, что хочется кричать в пустоту,


Сколько стоит человеческая жизнь? Когда кругом кровь и смерть или ты находишься на поле боя и твоя жизнь интересует командиров только с одной стороны: как боевая единица способная убивать противника. Что тогда?
«Вся человеческая история — это история геноцида» – писал великий Фрейд. Ну, так или как-то так…
А что поднимает стоимость человеческой жизни? Конечно, любовь других людей. Твоих детей, если они есть… Жены или мужа, родителей или друзей. Человек всегда должен быть кому-то нужен. Это – суть человеческого бытия. Именно чувство, что нам нужен другой (а мы, в свою очередь, нужны ему – и наполняет нашу жизнь смыслом). Именно поэтому так тяжело переносится одиночество, особенно вынужденное …
Что значила «блаженная Анна» для Захара? Если бы спросили – вот так, в лоб! – он бы не нашёл ответа. И когда супружница была жива – также не задавал себе подобного нелепого вопроса.
– Живы… Ну и слава богу! – так думал не только он, а миллионы мужчин и женщин.

Но когда обстоятельства судьбы забирают душевно близкого человека, ты лишаешься его любви (а главное – способности любить его!), тогда и наступают чёрные времена депрессии и кричащего одиночества.
Захар понимал, что его жизнь подходит к концу и он больше никогда не сможет встретить такую женщину, какой стала в его жизни Анна. Со всей её болезнью и периодами неадекватности, она придавала свет и смысл жизни Захара. Анна – тот мост, что связывал его с окружающей реальностью.
Он часто представлял, что они, взявшись за руки (он, почему-то, всегда хорошо одетый, молодой и сильный, а она – в ослепительно белом платье) идут по Невскому и проходящие люди, глядя на них, улыбаются. Какой он сейчас, его любимый Невский проспект?
А вот дом и двор, где он вырос. Окно, откуда выглядывает его ещё живой отец – в белой рубашке и галстуке. И подслеповатые отцовские глаза в больших круглых очках-«Велосипедах». Грустные, но любящие…
Там, в глубинах его сознания, бережно хранится то, что могло бы сделать их с Анной свободными и счастливыми. Изменить всю жизнь. Но почему он не решился на это? Почему не взял её и не посадил в поезд? И не привёз в этот красивый мир, что он хорошо помнил – несмотря на прожитые годы в лагерях и лесоповалы. И на всю ту несправедливость и жестокость, что пришлось испить с лихвой. Почему не увез её отсюда? Может, боялся? Что он приедет, а того счастливого мира – чей образ грел всю жизнь! – уже и нет… А возможно – и не существовало никогда! И всё только приснилось ему –длинными холодными ночами, в простуженно сипевшем бараке? Где один сосед стонет во сне, а другой – тихонько плачет в углу. Но все стремятся забыться в сумбурных снах: среди ночного воя собак и переклички часовых на вышках.
Кто придумал весь этот ад? Для целой огромной страны, для сотен разных народов? И как этот «кто-то» смог все эти свободолюбивые народы загнать в это обледенелое стойло?!
И вот только с Анной – Захар на несколько лет обрёл хрупкий душевный покой. Оказалось, что его руки ещё уверенно держали рубанок, и он мог с наслаждением чувствовать запах свежеструганного дерева.
...И вдруг жалкий уродец, изгой этой жизни, убивает и Анну, и столь хрупкий душевный покой? За что? Просто так, по своей прихоти. Когда для этой ущербной душонки открылась возможность убить более беззащитное существо.
Но ведь Захар сам пустил эту мразь на свою территорию. Приютил, а не прогнал как вшивую бездомную собаку. И не прибил, как взбесившуюся крысу – подвешивая за хвост и отсекая голову. Во всём, получается, виноват он сам…
 
Лёнька сидел на табурете, опустив пьяную голову. По его худым грязным щекам текли слёзы.
– Прости Захар, прости. Ну, кто знал, что этот зверёныш такое сотворит?! Он же всё у нас забрал: деньги, ружьё, патроны, самогонку, весь хлеб.
Очкарик снял очки и рукавом заношенного пиджака стал вытирать близорукие глаза. Его острые лопатки то поднимались, то опускались на сутулой спине. Видимо, его ни на шутку «ломало».
– А у тебя ничего выпить нет? А то этот… – он замялся – Этот гадёныш, этот Ирод, всё подчистую выгреб! Да ещё и аппарат сломал! Пытал нас, Захар… Меня связал и спину жёг. И Лёнька, задрав пиджак и синюю вонючую майку, показал костлявую спину, где красовались большие бурые кляксы от ожогов.
– Болит страшно! – жаловался Лёнька-очкарик. А Машке в задницу бутылку пихал, пока она не призналась, где от меня самогонку прячет! Фашист… Реальный фашист!
Очкарик обречённо махнул рукой.
– Уходим мы, Захар. К людям, а то тут страшно становится. Хотя б среди людей – всё же спокойнее. Таких там не держат…
И не дождавшись от Захара ответа добавил:
– К шорцам пойдём, в Балыксу. Нас дальние родственники Машки давно зазывали. Думаю, что там и умирать будем… Сейчас бы выпить нам с тобой на дорожку – но только нечего. Да и спина сильно болит – не до чего сейчас!
– Где этот выродок? – не поднимая глаз на Лёньку, злобно выпалил Захар.
– Да в лагерь брошенный подался. У него моё ружьё, патроны. Да и припасов дня на три. Сейчас намёрзнется – и снова придёт нас убивать. Так и сказал… Поэтому мы завтра прямо с утра и уходим!
И Лёнька поднялся, надел очки и, не прощаясь с Захаром, вышел прочь. Мир, где последние несколько лет жил этот маленький коллектив изгоев, рухнул в одно мгновенье…
Каркнул ворон, и ветер с реки принёс вечернюю свежесть. Ничто не могло удивить этот суровый край – тем более поступки маленьких несчастных людей, что не в состоянии разумно выстроить даже собственные судьбы.
Захару требовалось в тот год отогнать изготовленную им лодку – вниз по реке, капризному заказчику Семёну Бороде, известному бригадиру шахтёров, а также и заядлому рыбаку. Лодка Семёну понравилась сразу, но он неистово торговался за каждый рубль и в конце концов сговорились на сто пятнадцать рублей. Огромные деньги по тем временам!
К тому же Захар давно не видел своих старых со-лагерников Горыныча и Костыля. Как они там? Важно самому прогнать лодку под мотором: посмотреть её ход, как она проходит пороги и отмели.
Как только рассвело, Захар отправился в путь, взяв с собой припасов еды на сутки и две канистры бензина. Всё, вроде, складывалось хорошо: лодка устойчиво держалась на воде и была легка в управлении.
Ночевал Захар у Николаевских порогов, часов через семь пути. Спал прямо в лодке, вытянув её на берег – укутавшись в тёплый овчинный тулуп. С реки тянуло холодом, болела от долгого сиденья поясница, ныли колени. Но Захар так устал, что уснул мгновенно. Главное – пройти все пороги, а это можно сделать только днём – чтобы случайно не повредить днище об острые камни.
Что ему снилось в ту ночь?  Да приснилась почему-то Машка-горбунья, варившая какие-то смеси, а потом колдующая над прокопчённой кастрюлей. Захару показалось во сне, что он даже ощущает горьковатый запах лесных трав. К чему бы это?
…Но наступила утро. Захар спустил лодку на воду и часа через четыре уже подплывал к посёлку геологов. Борода сам приехал за желанной лодкой, всё внимательно ощупал и осмотрел. Долго кивал головой и цокал языком. Когда окончательно сговорились – как и полагается, вместе «обмыли» новое судно на берегу, (выпив за то, «чтоб сноса не было!») и провели полный расчёт.
Как всегда, Захар сначала зашёл на почту – положить часть денег на сберкнижку. Другую часть, как уже повелось, намеревался пропить со своими друзьями-сидельцами, что каждый приезд Захара воспринимали как маленький праздник в этой череде однообразных дней.
Вечером, по обыкновению, Захар с Горынычем парились в бане у Костыля –пили водку, вспоминали былое и обменивались скупыми поселковыми новостями.
Но к ночи у Захара почему-то заныло сердце. В эту ночь стояло полнолунье и огромный бледный диск пугающе висел на чёрном небе. Захар твёрдо решил, что утром, никого не дожидаясь, отправится в обратный путь. Надо только насчёт водки договориться с кем-нибудь из шофёров-геологов.
– Прекрати! – успокаивал себя Захар: ничто не предвещало беды.
Но… Это высокое звёздное небо вносило в душу тревогу и бессонницу…
– Водка… Всё эта водка! Но как же тут без неё? – размышлял Захар.
Но на утро выяснилось, что он вынужден задержаться в поселке ещё на сутки. Из города в посёлок геологов приехал новый участковый и в конторе геологической партии шла сверка всех поселенцев по месту их временной прописки. Также вновь назначенный участковый, (старый появлялся в этих местах не чаще, чем раз год – если, конечно, ничего не случалось), решил провести учёт проживающих бывших заключенных.
«Каждый Советский человек должен быть прописан по месту фактического проживания и обязан стоять на милицейском учёте для контроля» – деловито объяснял вопрошающим новый участковый.
У Захара – двоякая ситуация: с одной стороны, он являлся бывшим осуждённым. Но при этом проживал в посёлке, что по документам и вовсе не существует. Пенсия ему не полагалась – получалось, что его как бы и не существует. Решили, чтобы власти не напрягались, прописать Захара к Костылю.
А как такое вечером не «обмыть»? Костыль, этот странник по жизни, приводил к себе в дом смешных бомжей и алкоголиков, рассказывающих истории из своей жизни. Захар соскучился по человеческому общению и получал удовольствие, глядя сквозь папиросный дым в эти изношенные судьбой лица, ничего уже не ждавшие в жизни. Что просто существовали по инерции, погруженные в своё постоянное полупьяное неадекватное состояние.
Длинный и худой Санёк рассказывал, что в той, другой жизни (до отсидки!) он числился лётчиком. И не просто летчиком, а командиром экипажа в солнечном Баку. И трахал, налево и направо, всех стюардесс. А другой бывший зэк, в грязной спецовке, величавший себя «незаслуженно посаженным» – пытался выдать себя за «засуженного ментами» секретного разведчика. Но когда по пьяным лицам собутыльников понял, что версия со шпионством кроме злости ничего не вызывает – тут же поправился. Мол, неправильно его поняли: это не он сам, а его родной отец – великий советский разведчик. Чьё имя, исходя из семейных обязательств «неразглашения гостайны», он назвать не может. Хотя каждая собака в посёлке знала, что фамилия странного зэка Зябликов, а звать – Гера. И что раньше он промышлял мелким вокзальным карманником и имел кличку «Зяблик», о чём и свидетельствовали наколки на его худом теле.
Одним словом, стало весело: все эти колоритные персонажи, коих притаскивал в свою коморку Штырь, забавляли и развлекали Захара.
Всякий мужской коллектив имеет свою специфику. А бывшие сидельцы –особый народ, говорящий зачастую на своём, только им понятном языке.
– Деньги – это сила! – брызгая слюной доказывал, махая маленьким сжатым кулачком «Зяблик». – Вот ты, Захар, скажи: ты блатной или мужик? По повадкам – блатной. А лодки строишь – как мужик! Кто же ты?
Захар лишь усмехался…
– Вот я – жиган! – не унимался чирикающий Зяблик.
– Кто? – перебил его Санёк-Лётчик.
– Жиган, по жизни правильный! – горячился «сын разведчика».
– Да фуфло ты базарное! – и бывший «командир воздушного корабля», или кем он там представлялся, не вставая, врезал в ухо своему собутыльнику.
Тот схватил кухонный нож со стола.
– Да сядьте оба! – Захар тряхнул за шиворот одного и другого. – Ещё бучу тут, чего доброго, поднимите! Вылетите оба отсюда.
Угроза подействовала: лишиться халявной выпивки для бомжей выглядело смерти подобно. И они быстро успокоились. Да и кухонный нож вернулся на место.
– Ну, за это надо выпить… – со смехом предложил Костыль, что до этого мирно дремал в углу своей комнатушки, но был разбужен возникшим шумом.
Горыныч появился только под вечер и тоже добавил особой пикантности их компании…
Так прогуляли неделю. И только, когда отложенные Захаром деньги стали подходить к концу, он засобирался обратно. Знал бы он тогда, что происходило дома в его отсутствие!
Но ведь всё в руках божьих...
 
Голое тело Анны висело в сарае. Шею намертво сжимал собачий ошейник, а цепь, переброшенная через деревянную балку, покачиваясь издавала раздирающий душу скрип. Сарай выглядел насквозь дырявым и ветер гулял в его тёмных углах.
Захар снял труп и аккуратно положил на сено, лежавшее в углу. Сколько она провисела здесь? Судя по телу, что сплошь покрывали синие подтёки, над ней издевались не один день: рот порван, а левый глаз затёк от огромной синей гематомы. Видимо, он сначала долго избивал и насиловал её в доме, а потом приволок в сарай и повесил… Но зачем? Откуда такая дикая, звериная жестокость? 
Захар снял с себя фуфайку и укрыл холодное тело: к вечеру становилось ещё холодней.
– Она замёрзнет? – думал Захар, окончательно теряя связь с реальностью.
Он поднял мёртвую Анну на руки и понес в дом. Положил на скрипучую кровать и зажёг керосиновую лампу. На миг показалось, что всё стало, как и всегда. Их длинными молчаливыми вечерами казалось, что женщина просто спит, а он ходит на цыпочках боясь скрипнуть половицей и разбудить её.
Потом он, подчиняясь внутреннему порыву, взял лампу и вернулся в сарай, где в углу стоял уже давно им же сделанный импровизированный верстак –чтобы столярничать длинными зимними вечерами. Открыл ящик, где лежали инструменты, пощупал на остроту лезвие рубанка. Всё находилось в полном порядке. Потом выбрал сухие плоские доски, приготовленные для изготовления очередной лодки, и стал строгать гроб для Анны.
Руки его двигались механически, а по морщинистым Шекам текли скупые мужские слёзы. Они мешали держать ровную линию, но он строгал и строгал, пытаясь выдерживать плавность линий среза. И всё глубже погружаясь в своё внутреннее состояние оцепенения от произошедшего.
…Когда рассвело, гроб был уже готов. Захар вернулся в дом, снял с себя рубаху и лёг в кровать, вместе с мёртвой Анной, непривычно холодной и спокойной. Он лежал и гладил её голову, а она всё молчала. А Захар всё гладил и гладил, ближе прижимаясь к ней – видимо, стараясь согреть теплом своего тела.
Потом, (уже не помня – как), он погрузился в сон, откуда его вывело настойчивое покашливание. Это заявился Лёнька. Захар поднялся и поднёс палец к губам – показывая, чтобы очкарик вёл себя тихо.
– Пусть поспит… – прошептал он Лёньке, что топтался возле стола, теребя в руках кепку.
 
В тот день, необычно ярко светило солнце. Лагерь стоял, распахнув покосившиеся ворота, сколоченные из осин и обтянутые колючей проволокой. Сторожевые вышки просели, но всё ещё высились вдоль двух рядов ржавой колючей проволоки – как грозное напоминание о тех временах, когда здесь кипела совсем другая жизнь.
А сейчас только вороны да летучие мыши, облюбовавшие брошенные бараки, обитали в этом мёртвом царстве слёз и мрака. И где-то в глубинах этого брошенного хаоса, поросшего крапивой и кустами, прятался этот зверёныш, что зверски убил «блаженную Анну» – Божьего человека, что за всю свою несчастную жизнь не обидела не одной букашки на этой земле.
Захар шёл, не скрываясь, по заросшей гравийной дорожке, сквозь которую то там то здесь пробивались молодые деревца берёз или корявых елей. Сколько ног прошло по этому страшному пути? Сколько стоптанных подошв помнят эти камни? Он припомнил, как они возили этот гравий из рудника – за сто километров по тайге! И сколь многим заключённым это стоило жизни! Но сейчас речь не о том. «Где может скрываться этот звереныш?» – размышлял Захар.
В воздухе запахло костром: дымом тянуло из-за кирпичной стены, оставшейся от разрушенной лагерной бани-прачечной. «Значит, он там притаился и сейчас высматривает меня. Или ещё не понял, что это я за ним пришёл?» – пронеслось в голове.
Захар достал из-за пояса двуствольный обрез. Он всегда его тайно возил с собой, когда сплавлял лодки вниз по реке. И особенно обрез необходим, когда получаешь деньги от заказчиков: местные блатные любили «тряхнуть» любого, если пахло деньгами.
…Неожиданно грянул выстрел, и по голове Захара застучала мелкая дробь, что обожгла, но не могла причинить ему ощутимого вреда. Захар мгновенно запрятался за угол серого барака.
– Захар это ты? – услышал он знакомый голос прыщавого. – Ну, отзовись! Я всё равно тебя убью. Ты уже старик, а у меня – ружьё.
Наступила тишина: стало слышно, как – то тут, то там! – закричали вороны, напуганные выстрелом.
– Да, я… – угрюмо отозвался Захар.
– А что молчишь тогда? Всё равно ты уже пожил и тебе умирать пора.
– Сколько времени ты её мучил?
– Три дня… Нет, четыре. Да не обижайся – поначалу не хотел её убивать. Но ты бы всё равно вернулся, рано или поздно. А тут, хочешь-не хочешь, пришлось бы убивать и тебя.
– А зачем ты это сделал? Она же уже далеко не молодая!
– Как зачем? Я баб не трахал лет пять. И мне сейчас только на возраст бабы смотреть!..
– Значит, трахали тебя!
Захар вслушивался в слова, доносившиеся до него от стены, стараясь определить – за каким именно углом прячется враг. И какое расстояние надо преодолеть, чтобы настичь мерзавца.
– Как же я сразу не догадался, что ты петух поганый – специально дразнил Захар притаившегося убийцу, стараясь выманить его на площадку, разделявшую угол барака, где сидел Захар и стену, что укрывала стрелка.
– А Машку зачем пытал?! – надо тянуть время.
Прыщавый долго не отвечал.
– Слушай, Захар! Да не хотел я никого поначалу убивать! – вдруг взвизгнул из-за стены истеричный голос. – Мы вместе с твоим очкариком самогонку пили… И всё эти его поганые грибы. От них крыша поехала. А Машка – она больше давать вдруг не захотела. Вот и пришлось бутылку ей вогнать, чтобы не выпендривалась. Не веришь? Этого дурика очкастого связать и выпытать. Да и бабу его можно допросить. Вот с этих его поганок всё и понеслось. А тут твоя баба ходит: морду воротит, разговаривать не желает. Я с катушек сорвался – вот и поехало.
Захар молчал.
– А знаешь, поначалу всё вовсе и не плохо складывалось! – нагло заявил приблудный убийца. – Здорово она жопой своей вертит, когда ей рот кляпом заткнул и нос зажал, так что даже…
Но договорить разошедшийся в своих откровениях Прыщавый не успел. Выстрел грянул над самым его ухом и снёс полголовы. Пока молодой убийца смаковал свои похождения, Захар незаметно обошёл угол стены и почти в упор выстрелил негодяю в голову.
…Потом поднял знакомый рюкзак, что беглец украл из его дома. Забрал лежавшее рядом со скрюченным телом ружьё и пошёл на выход – вдоль молчаливых серых пустых бараков, что и не такое на своём веку видели. И хранили в чёрных глубинах крики несчастных, которых пытали блатные –просто от скуки, чтобы скрасить свое убогое здесь пребывание. А охрана на вышках, слышавшая истошные голоса жертв, стыдливо отводила взгляд в сторону: «та жизнь» – их никак не касалась!
 
Анну он похоронил на бугорке, где располагалась маленькая могилка их умершего сына Ванечки. Пришёл очкастый Ленька, что всё также смущённо мял кепку в крючковатых пальцах. Перекатываясь с ноги на ногу, приковыляла его жена Машка. Ходьба давалась ей тяжело – она опиралась на палку. Видимо, активно прикладывала к своей заднице только ей одной известные травы, чтобы «следы пытки» побыстрей зажили.
– Завтра утром будет машина. Мы уезжаем – уже и скарб собрали.
Лёнька помялся.
– Захар, а может с нами?!
Он видимо чувствовал свою вину за совместную пьянку с беглым зэком – что, в результате, и привела к такой ужасной трагедии.
– Нет! – Захар посмотрел в последний раз на своих соседей. Махнул рукой и побрёл по направлению к своему дому.
– Не трожь его – себе дороже встанет! – прошептала шорка Машка.
Она отложила в сторону палку: всё-таки она появилась на свет дочерью местного шамана! А потому и знала, что нужно делать, когда хороший человек умирает. Она извлекла из кармана рваной фуфайки ленточки, нарезанные из старой простыни и стала ими обвешивать могилку Анны. При этот шорка Машка шептала странные заклинания, призывая неведанных небесных духов пропустить несчастную женскую душу на самое высокое облако – где она и будет жить всю свою оставшуюся жизнь – смотреть оттуда на землю, радоваться и волноваться за них, за живых. А после этого взяла несколько срезанных очкастым Лёнькой веток ели и, доковыляв до берега реки, стала их бросать в воду под гортанное пение. О чём пела горбунья? Никто не понимал. А может, и она сама не знала – просто так делали уже тысячу лет её предки: и её бабка, и её мать.
Шорцы всегда поют, когда умирает близкий человек…

Продолжение следует..