Милосердие в аду. Часть четвёртая. Глава 5

                МИЛОСЕРДИЕ   В  АДУ

                Роман в 5 частях
                с эпилогом

                Часть IV

                Глава 5

                «Eritis sicut Deus, scientes bonum et malum»



Запах копчёных колбасок и картошки, разваренной с кусочками говядины, давно спустился по старинной деревянной лестнице и встречал офицеров уже в прихожей флигеля.
Хаген и фон Лемке стояли у стены перед первой ступенькой, касались друг друга локтями и не решались первыми взойти наверх в гостиную на втором этаже, где стол был уже накрыт  и Гельмут поминутно подогревал Eintopf.
Кёниг задержался у входной двери, рассматривая огромный чугунный засов в виде крючка. Потрогал толстое кованное неровное железо, заклёпки, завитушки по бокам крюка. Не сразу понял, что они служили только украшением.
«Зачем такой большой засов для дверей? Против танка, что ли?»
— Господа, не стойте. Идите, я за вами, — вышел из задумчивости полковник и медленно последовал за офицерами.
Вокруг была старина; он это сразу почувствовал. Ступени, густо закрашенные бордовой большевицкой краской, прогибались и скрипели «правильно», каждая по-своему. На заходном  столбе красовался деревянный лакированный шар. И поручни...
«Хм... Выточены, повторяя форму охватывающей руки. А вот тут вставка! Не покрытая краской и лаком. Совсем недавняя. Молодец Хаген; это наверняка он чинил то, что повредили большевики».
В центре просторной гостиной, ближе к книжным шкафам, закрывавшим слева всю стену, стоял стол, накрытый на четыре персоны. В гостиной Кёниг не отрывал глаз от фортепиано у правой стены, пока Гельмут помогал снять шинель, принимал шарф и фуражку.
— Вот это да! — невольно вырвалось у полковника, — невероятно! Отто, откуда это?
— Мебель и фортепиано первого главного врача больницы. Здесь располагалась его квартира, Herr Oberst. До революции.
Полковник рассматривал инструмент и покачивал головой. Коснулся краёв, уголков, повёл пальцем по жёлтым скобам, приложил ладонь к причудливым коричнево-жёлтым разводам, делающим деревянные поверхности похожими на старый срез мрамора.
— Невероятно... Это «Karl Blasendorf». Таких инструментов было выпущено всего несколько экземпляров. Один из них стоит у меня в гостиной. В Берлине. На нём играл Томи. Вот здесь, — он показал на два ромбика, покрытых лаком и приклеенных с обеих сторон у краёв стенки, — здесь должны быть подсвечники. О, мой Бог!
Полковник отошёл, коснулся зелёного сукна ломберного столика у окна и, завершая обход, приблизился к столу.
— Господа, обратите внимание, — он показал на ряды книг за стеклянными резными дверцами, — Шиллер, Гёте. На немецком. Неужели они не всё уничтожили? До основания...
Густой Eintopf ели молча. Полковник механически загребал ложкой мясо, картошку, энергично жевал и как будто не чувствовал вкуса. Никто не хотел заговаривать первым.
Wei;e W;rstchen со сладкой горчицей растворили атмосферу некоторого напряжения, которую офицеры принесли с собой после осмотра больницы. Щёки полковника порозовели. Он с видимым удовольствием доедал кусочки мюнхенской колбаски и промокал губы салфеткой. Ещё раз взглянул на ломберный столик у единственного окна и понял, что здесь было лишним.
В углу между ломберным столиком и фортепиано стояла кадка с китайской розой. Цветок разросся почти в деревце, торчал во все стороны веточками с весело блестящими листочками. Теперь Кёниг рассмотрел и деревянную кадку. Она стояла в эмалированном тазу, была обёрнута красной жатой бумагой и подвязана медицинским бинтом.
Безвкусица русских била через край. Он знал, как цветёт китайская роза. И сейчас, представив её крупные красные цветы на каждой ветке, только утвердился в своём впечатлении. Фон Лемке давно закончил есть и сейчас сидел неподвижно, подавляя желание ещё раз обмахнуть салфеткой полнеющие щёки. Он тоже посматривал на фортепиано и думал, спросить ли об инструменте у коменданта или просто сообщить в группу «Ингерманланд». «Конечно, по традиционному праву боевых частей группа всё заберёт сама. И столик возьмёт. А так я бы мог преподнести инструмент моему командиру лично. Интересная мысль».
Задача была сложная, но не срочная. Фон Лемке, оценив по среднему столик у окна, теперь любовался живой картиной за окном, против которого он сидел. Лучи низкого солнца отражались каким-то несказанным жёлто-лиловым светом на заледенелых стволах осин и шевелящихся ветках, присыпанных снегом.
«Жаль, эту картину нельзя забрать с собой», — подумал гауптштурмфюрер и удовлетворённо шевельнул обеими щеками. Ему всегда нравился его «сакраментальный юмор».
— Herr Oberst разрешат предложить десерт? Мой повар настоящий мастер и успел к вашему приезду приготовить ванильное мороженое.
— Да?
Полковник откинулся к спинке стула, потрогал большую салфетку на груди и снял её.
— Господа, я разрешаю расстегнуть верхние пуговицы воротничка. Тем более что вместе с десертом нам, видимо, подадут и то, что так чудесно пахнет.
Запах кофе заполнил коридор и теперь вступил в гостиную.
— Что же, пока к нам движется мороженое, решим деловой вопрос.
Полковник наклонился к свободному стулу, взял жёлтый кожаный портфель и достал из него лист бумаги.
— Капитан Хаген! Садитесь... Я привёз приказ о zonderbehandlung (30) в отношении русских. Детали операции вам известны. Это... — Кёниг держал лист в руках и заметил, как они дрожат. Но всё равно почему-то медлил.
— Это основание для всех ваших действий, — наконец выговорил он потрескивающим голосом.
Видение окон с неподвижными лицами больных исчезло. Бумага легла в центре стола между полковником и капитаном.
— М-да... — протянул задумчиво Кёниг, наблюдая за тем, как Хаген читает и перечитывает короткий текст приказа, —   в первую мировую мы как-то об этом не задумывались.
Окончание фразы утонуло в шелесте свежих салфеток, суете проворных рук Гельмута, звяканьи ложечек о стенки синебелых вазочек с ванильным мороженым.
Кёниг всё ещё поглядывал в серые напряжённые глаза Хагена, желая закончить фразу своим взглядом: «Видишь, Отто, чем теперь занимаются офицеры Вермахта».
Фон Лемке пододвинул ближе свою вазочку, погладил подушечками пальцев выпуклый узор Гжели, два раза коснулся ложечкой фиолетовой, ещё твёрдой кашицы, но есть не решался, как ни хотелось.
Полковник отодвинул от себя своё мороженое и собрался что-то сообщить. Аромат кофе подтолкнул к решению. Гельмут расставлял белые фарфоровые чашки с толстыми стенками, сахар, конфеты, когда полковник ещё раз наклонился к своему жёлтому портфелю.
— Капитан Отто Хаген! — произнес он отчётливо, вставая. Оба капитана встали.
— Отдавая должное вашей личной храбрости и умелому ведению боя, в результате которого русским в Елизаветино не удалось прорваться к Гатчино, немецкое командование... — он сделал паузу, доставая из портфеля синий пакет с выступающими четырьмя углами плоской коробочки, — награждает вас железным крестом. Примите награду и документы к ней в пакете.
Отто выпрямился со словами:
— Во имя Фюрера, Народа и Рейха!
— Поздравляю вас! — прервал его Кёниг. — Прошу всех сесть.
— Теперь, капитан, от вашего креста первой восточной кампании останется лента у второй пуговичной петли на кителе. Как и у меня.
Отто тихо улыбался, притрагивался к пакету и ощущал приятную болезненность в подушечках пальцев при надавливании на твёрдые углы коробочки с орденом.
Чуть ниже левого нагрудного кармана кителя у него поблёскивал нагрудный знак за ближний бой «Nahkampfspange».
Фон Лемке с неподвижным лицом разглядывал китель капитана и ощущал неясный дискомфорт в компании «старых вояк». Как будто они специально на доли мгновений дольше обычного совершали поздравительные мероприятия, чтобы единственный золотой значок НСДПА на его груди выглядел не так значительно.
«Почему так? Разве я мало сделал? Даже если я не воевал, сколько унтерменшей уничтожено благодаря лично моим стараниям! Пожалуй, больше, чем вот этот фомак (31) убил в бою. Мой проект и опыты в вакуумной барокамере. Не менее двух сотен трупов. И есть результаты. Теперь не из расчётов, а на практике, на вылезших из глазниц глазных яблоках, на вывороченных заживо кишках из лопнувших животов, — мы знаем, каков “потолок” высоты для пилотов. Психбольницы в Пскове, Новгороде. Чистая работа! Это был мой рецепт, моя идея! Без стрельбы и прочего... Я тоже достоин награды. А мой призыв  к лейтенанту Герцу под Лугой: “Вы уже потеряли так много хороших парней, что вы просто не можете взять на себя ответственность перед немецкими матерями и отцами и посылать своих парней идти по минам”. Сработало моментально! Последние колебания чересчур хорошо воспитанных офицеров исчезли, и они направили, как я и советовал, русских пленных по минному полю. Кордон был открыт, и мы совершили прорыв. Благодаря мне! Благодаря отсутствию жалости были сохранены жизни наших стрелков. Завтра же подготовлю список всех моих заслуг. Нужно действовать, иначе война закончится быстрее, чем я смогу получить положенное мне по заслугам».
— Но это ещё не всё, — продолжал Кёниг и вытащил из портфеля второй пакет.
— У вас в лазарете находится на излечении лейтенант Эрих Шмидт. Вы состоите в родстве с ним?
— Так точно, Herr Oberst. Это мой швагер.
— Да, ваш швагер, — подполковник внимательно посмотрел в глаза капитану.
— Ко мне приходил запрос из Мюнхена, но я не стал... ничего менять.
Он чуть сощурил глаза.
— Итак. Я передаю вам его награду. Сообщите Эриху Шмидту о факте награждения. Чтобы скорее выздоравливал. Дайте нам знать, как только он будет выписан. Приедут из штаба,  и в соответствующей обстановке лейтенант Шмидт будет награждён. Вы, кажется, участвовали в одном бою?
— Herr Oberst, он спас мне жизнь.
— Правда?
— Я был ранен. Эрих укрыл меня за вязом. Но сам не успел спрятаться, когда произошел взрыв танкового снаряда.
— Да? У русских были танки?
— Это стреляли в сторону наступающих русских наши танки, входя в парковую рощу, Herr Oberst.
В наступившем общем молчании Отто добавил:
—  Вся сила взрывной волны пришлась на него.
— М-да... Сожалею. Достойный офицер.
— Herr Oberst разрешат мне обратиться с просьбой?
— Слушаю вас.
— Отпуск лейтенанта Шмидта завершается через три дня. Он практически излечился. Но  ещё  недостаточно  крепок. Я прошу Вас, Herr Oberst, поддержать мою просьбу на имя командира батальона о переводе лейтенанта Шмидта в мою роту. Тем более, что... уходят на фронт пять человек и появляются вакансии, — совсем тихо добавил Отто.
— Безусловно. Господа офицеры, я разрешаю вам курить после такого великолепного обеда.
Отто почувствовал, что наступил подходящий момент.
— Herr Oberst, могу я предложить к столу бутылочку колумбийского рома? По случаю награждения.
Фон Лемке один доедал мороженое и жалел, что вряд ли уместно попросить ещё порцию. Его розовые крупные и чуть обвисшие щёки лоснились. Он поминутно облизывался.
— Ром «Вьехо Кальдас»! Великолепно!
— Herr Oberst! Позвольте сделать вам подарок. Эти сигары прислала мама лейтенанта Шмидта, и он вчера просил меня подарить их вам. Что я и делаю.
Полковник с блеском благодарности в глазах принял коробочку голландских сигар «Ритместер».
— Как давно я их не курил. Как хорошо под них думается. М-да... — продолжал он тихо, — это было давно. В мирное время.
—  Что же, за нашу победу, господа офицеры! — сказал он  и приподнял от груди маленькую серебряную рюмочку с ромом.
— А что с ним такое? — спросил Кёниг, закуривая солдатскую сигарету. — С вашим Шмидтом. Какое ранение? Может, есть повод, чтобы уважаемый гауптштурмфюрер нам помог советом? Если нужно.
— Непременно. Я готов, Herr Oberst. — ответил фон Лемке низким мелодичным голосом. Хаген и Кёниг удивлённо оглянулись на него.
— Да. Я как раз хотел поинтересоваться у господина гауптштурмфюрера о последствиях.
— То есть?
— Состояние Эриха Шмидта близко к выздоровлению, но травма и болезнь таковы, что мне необходимо знать, какие исходы бывают в его случае.
— А какой у него диагноз?
Полковник чуть наклонился к столу, коснувшись его руками. Медленно докуривая сигарету, сквозь дым он внимательно рассматривал Хагена. В интонации и даже в минутной грустной растерянности Кёниг увидел какую-то свою, отеческую заботу о несчастном молодом лейтенанте.
«Как о сыне».
— Вот. Я вам прочитаю, — Хаген достал из левого внутреннего кармана кителя вчетверо сложенный листок. — Это заключение русского врача.
— Русского?
— Да, у русских здесь продолжают работать хорошие врачи- психиатры. Из тех, которые не успели уехать в Ленинград. Они консультировали Эриха. Лейтенанта Шмидта. И назначили лечение. Несколько раз делали спинномозговую пункцию. Последние внутривенные вливания закончились на днях. «Отдалённые последствия баротравмы. Коммоция и ушиб головного мозга. Посттравматический психоз с галлюцинаторно-бредовым синдромом и эпизодами сумеречного помрачения сознания. Синдром внутричерепной гипертензии. Частичная моторная афазия».
Отто выдохнул и положил листик перед собой.
В вазочке ещё оставалось мороженое на две или три ложечки. С приятным вкусом во рту фон Лемке приятно было составлять в голове текст своего ответа. В толстых овальных стеклах его пенсне отражался свет уходящего к горизонту низкого зимнего солнца.
«Какие же глаза у него? Не увидать», — думал Отто, и ему на мгновенье показалось, что фон Лемке улыбается.
После долгой паузы он заговорил медленно, своим низким звучным голосом, словно прижимая сидящих офицеров к столу.
— Господин капитан, вы полагаете, что после выписки он может продолжить службу?
— Да, господин гауптштурмфюрер. Не далее как вчера я провёл с ним весь вечер, и это был совершенно здоровый человек.
Фон Лемке едва опустил голову в кивке.
— Видите ли,  уважаемый  Отто...  Вы  позволите?  Служба в армии в период войны в любом случае представляет собой нагрузку для мозга, отличную от гражданского мирного времени.
Фон Лемке говорил спокойно и его мягкий бас был рассчитан на восприятие без обиды.
— Видите ли, иногда сухой отстранённый взгляд специалиста лучше, чем взгляд близкого человека, желающего видеть то, чего очень ждёшь.
Он сделал ещё одну паузу. Говорилось легко заученными    и повторяемыми много раз фразами.
— Видите ли, в подавляющем числе случаев такие состояния бывают чрезвычайно хрупки. Возобновляются проявления психоза, и исход бывает один — эти больные покидают армию. Отто уже несколько раз поднимал глаза на молодого гаутпштурмфюрера СС, врача, человека с поблескивающими стёклами пенсне вместо глаз, нервничал и с усилием приводил себя в спокойное состояние.
— Что же с ним будет? — спросил он.
— Уважаемый Отто, судьба травматиков, перенёсших психоз, в условиях «гражданской» жизни незавидная. Работать они могут при очень щадящих условиях. Три-четыре часа в день. Внутричерепная гипертензия возобновляется. Вновь эпизоды психоза. Тревога. Неверное истолкование действительности. Неуравновешенный характер поведения. Психиатрический стационар.
Фон Лемке говорил очень медленно. Видя, что Хаген наморщил лоб и что-то вспоминает.
«Да-да, — думал Отто: — Вчерашняя внезапная говорливость, танцы, быстрота слов. “Я не буду спать!” “Буду писать всю ночь!” У Отто сжалось сердце. После бессонной ночи могло опять наступить ухудшение.
— Стерилизация.
Хаген с изумлением воззрился на неподвижную фигуру врача, изрекающего фразы, словно выкладывающего каре из тузов.
— Как? Офицер Вермахта, награждённый...
— Уважаемый Отто, молодой человек в возрасте 22–23 лет, страдающий острыми приступами психоза, не должен давать потомства. Это объективная реальность. И это есть благо для Германии. К тому же я говорю о самом благоприятном исходе.
— А какой неблагоприятный? — перебил его Кёниг.
— Herr Oberst, хронически больные с нарушением психики не должны отягощать наше общество.
— Вы хотите сказать, что Эрих Шмидт ставится в один ряд с русскими больными, которые завтра будут отравлены?
Могло показаться, что фон Лемке испугался или смутился. Но он молчал и с сожалением смотрел на тающее мороженное.
«Это уже сладкий суп, непригодный для еды».
— Herr Oberst, всё нежизнеспособное и ненужное для Германии должно быть отсечено.
— Как понимать ваши слова? — начинал сердиться Кёниг. — Отто, распорядитесь подать ножницы.
Полковник с раздражением вертел коробку с сигарами, пытаясь открыть.
— Это означает, Herr Oberst, — холодеющим тоном продолжал фон Лемке, — что во главу угла мы ставим интересы Германии. Наша цель — тысячелетний Рейх. Мы сами только руки, пальцы, ноги, — части одного строящегося исполина. Если так видеть ситуацию, то смерть, необходимая и вынужденная, даже своих близких, если это необходимо для Германии, должна восприниматься как действие рациональное, подобное дефолиации в саду. В нашем случае это расовая дефолиация. Мы оздоравливаем дерево нашей расы, обрезая нежизнеспособные листочки. Многие до конца не понимают. Но это исправимо. И касается лишь нашего поколения. После нас придут немцы, свободные от опыта...
Тут фон Лемке остановился, затрудняясь прямо высказать свои мысли.
Кёниг и Хаген почти одинаково с усмешкой смотрели на него.
— Ну и какого опыта? Договаривайте.
— Который будет задерживать нас в борьбе, — просто ответил фон Лемке и быстро добавил:
— А молодые и те, кто придут им на смену, очень скоро будут воспринимать самоочищение нации как естественный процесс.
— И, пожалуй, будут довольны, — в тон фон Лемке ответил полковник.
— Herr Oberst, боюсь, что даже мы сейчас не в состоянии представить, каким свободным от наших устаревших моральных установок будет в будущем народ Германии.  Я это вижу   в молодых, в подрастающем поколении.
Кёниг зло разминал сигару.
«Такой умный, что у него на зубах выросли волосы» (32).
Дальше развивать эту тему было бессмысленно. Про сверхчеловека будущего для тысячелетнего рейха ежедневно передавали по радио. Но фон Лемке решил всё же укрепиться по итогу спора.
— В новом человеке будет новая мораль. Без химеры совести и... колебаний. Всё, что полезно Рейху, — будет работать  на него. Остальное существовать не должно. Мы не расисты — мы верим в естественный порядок вещей. А он не предполагает мультикультурности.
«Почему я должен это слушать и молчать? — думал Кёниг, закрывшись от капитана клубами дыма. — Но я молчу. Я не могу даже здесь этому фигурному мальчику из СС сказать то, что я думаю. Даже  не  против  суждений наших  бонз,  а  так, в виде своего размышления. Как так сделалось?»
— Если позволят, Herr Oberst, я предлагаю выпить за великие цели Германии, — предложил гауптштурмфюрер.
— Пожалуй.
В голове молодого фон Лемке поселился лёгкий приятный туман. Он отодвинул вазочку с мороженным и отпил кофе, оттенявшего пряную горечь рома.
— Всё развивается так стремительно, — продолжил он, не замечая, как подскочили брови на круглом одутловатом лице Кёнига. — Восемь лет, и народ с совершенно другим духовным содержанием. Наша работа на фронте завершается, и скоро мы погрузимся в море настоящей борьбы.
Кёниг резко выбросил руку с сигарой к пепельнице и с гневом возразил:
— Да? А что, сейчас наша борьба не настоящая? Под Москвой мы кладём жизни наших лучших сынов, будущее каждой семьи. В этом замороженном наступлении Германия побеждает ценой уничтожения своей армии. Эта война стала походить на войну победных венков. Для вас она ненастоящая? Проходная цель? Всё же я прошу вас разъяснить своё заявление, гауптштурмфюрер СС.
— Охотно, Herr Oberst, и я уверен, мы увидим отсутствие противоречий.
Фон Лемке с коротким вздохом поднял голову вверх, всё ещё испытывая приятное головокружение от рома. Его гладковыбритые щёки и твёрдо очерченный подбородок блестели.
— Неделю назад я был в Польше. Бывшей Польше. Для того, чтобы решить задачу с ненужным населением — евреи, поляки, прочие славяне, — для них строятся посёлки, напоминающие городки. Скоро это будут города. Нам казалось, что это прообраз решения будущей проблемы.
Он усмехнулся.
— Так вот, ежедневно у них в крематории утилизируется от 2 до 4 тысяч человек. Ежедневно. Правда, мощности позволяют довести выработку до 10 тысяч в день. Однако самое печальное, что и это — не решение проблемы. Вот что самое главное! Большевики будут отброшены так далеко назад, что больше никогда не коснутся культурной почвы Европы. Это громоздкое государство на Востоке созрело для гибели. Мы избраны судьбой, чтобы, как сказал фюрер: «Стать свидетелями катастрофы, которая является самым веским подтверждением правильности расовой теории». Перед нами необозримая территория, населённая восточноевропейским дерьмовым сбродом. Страна дешёвых рабов, которые имеют только единственное оправдание для своего существования — быть полезными для нас в экономическом отношении. Нам предстоит уничтожение в кратчайшие сроки свыше 30 миллионов человек. Только на этой территории. Вы же понимаете, что  мы сюда пришли не для того, чтобы ждать. Это не «шампанская кампания» (33). А теперь сравните 10 тысяч человек в день и 30–35 миллионов за короткий срок. Чтобы в следующем или, крайний срок, в 1943 году — эта часть мира была чистым и плодоносящим полем. Только так. Северные территории — Ингерманландия, болотистая Белоруссия, — все будут свободны от wilde V;lker (диких народов). Украина. В любом случае тоже. Украинцы при их продажности всё равно ленивы и к работе не годны. Потребуется обустройство территорий для выращивания из унтерменшей работников без исторической памяти, народа-полуфабриката. Селекция. Размножение. Опять селекция. Вы представляете, что речь идёт о тотальном уничтожении населения шестой части земного шара. Ведь те, кто останутся, будут говорить на немецком языке. Смогут считать до ста или двухсот и будут счастливы только работать, есть и размножаться. Это, по сути, уничтожение расы вживую! Как прекрасно! И всё равно, господа, масштаб задачи, масштаб генеральной уборки планеты таков, — что тут крематории, рвы, газовые камеры, — всё это не подходит. Должна быть разработана индустрия уничтожения! — фон Лемке завершил пассаж с ударением, словно стукнув кулаком по столу.
— Заводы... — вставил Хаген.
— Если бы, — быстро парировал гауптштурмфюрер. Он только начинал.
— Громадная область России должна быть задействована для осуществления быстрого процесса переработки человеческого материала. Да и где же размещать главный центр переработки и уничтожения  человеческого  материала,  как  не в России? Не в Европе же. В Африку возить далеко. А здесь такая природа! Жечь тела будет глупо и старомодно. Всё, что создала природа, пойдёт на службу Рейху. Но не это существенно. Главное — масштаб. Уничтожение громадного количества ненужных особей, быстро и бесследно — это потребует труда исследовательских институтов и промышленности. Это, я повторюсь, создание полноценной индустрии. Господа!
Фон Лемке немного наклонился вперёд и впервые заглянул в лица собеседникам.
— Господа! Мы стоим перед установлением мирового господства. Для этого масштабы утилизации должны быть мировыми. И тут мы с вами, — он протянул руки и как бы обнял обоих, — мы первые, мы в авангарде мощного акта народного становления.
То ли слова гауптштурмфюрера и скорее его низкий звучный голос задавили слушающих, а скорее они сами, отбросив внутреннее сопротивление, впустили в себя и представили то, что говорил молодой врач, но оба подавленно замолчали. Рука полковника с дымящей сигарой лежала на столе и продлевала паузу.
— Господа, — тихо, с ускорением вновь заговорил фон Лемке, — прошу вас представить себе, как и мы все должны измениться, чтобы участвовать в решении этой задачи. Конечно, если сейчас, завтра, бросить победившую армию на скорую зачистку территории, — возникнет хаос. Но самое неприятное то, что уже сейчас встречаются случаи одичания у исполнителей. Такая своеобразная реакция. Мы параллельно должны создавать очарование смерти, эстетику смерти, чтобы те задачи, которые мы будем выполнять, — казались естественными, как... повар, который рубит капусту, щавель и чеснок в ходе приготовления супа. Это будет поэзия смерти. Особая эстетика умирания во имя жизни. Именно прекрасное в ней будет удерживать человека от одичания. Фюрер просто возрождает древний тевтонский культ смерти. Мы возвращаемся к своим корням.
— Интересно, — задумчиво проговорил полковник.
— М-да... — он приподнял свою пустую серебряную рюмочку и посмотрел в её тёмное дно. «Когда долго всматриваешься в бездну, бездна начинает всматриваться в тебя» — вспомнилось изречение Ницше.
— Позволите?
Отто долил всем остатки рома.
Кёниг поднял свою рюмочку и неуловимо подмигнул Хагену.
— За исполнение наших великих планов! — и медленно выпивая душистый колумбийский ром, с удовольствием наблюдал, как жадно и быстрее, чем было принято, выпил свою порцию гауптштурмфюрер и потянулся за конфетой.
— Очень интересно.
— Депрессивные чувства уйдут из сознания немцев, — с наслаждением продолжал гауптштурмфюрер, — мы сможем наполнить наши сердца только мужеством, твёрдостью и ненавистью. Мы научим немцев ненавидеть. Благо у нас есть из чего брать. Из рыцарского кодекса чести! Наша главная цель — создать орден холодной крови, способный послужить Германии. Вы сами подумайте. Если мы будем сознавать, что наш народ смог решить вековую задачу — уничтожить евреев, — то уничтожать иные народы — ненужные, лишние, зловредные, а это миллионы, — это одно сделает нас уверенными в том, что нам нет преград в переустройстве планеты. Мы можем менять человечество как пластилин и создавать совершенство своими руками.
— Как Бог слепил из глины Адама... — не мог не вставить Кёниг и подумал: «Je hocher der Affeste ist, jemehr es den Hintern zeigt». (Чем выше взбирается обезьяна, тем больше видна её задница.)
— Да-да, Herr Oberst, — воскликнул фон Лемке, не замечая издёвки, — именно так. Как Бог. Недаром наш фюрер говорит: «На земле хозяева мы. Там, в загробной жизни, пусть распо- ряжается Бог». То, что сейчас кажется излишней жестокостью и преступлением, в ближайшем будущем станет необходимостью.
Отто незаметно наблюдал за гауптштурмфюрером. Сначала было забавно. Третья рюмка рома сделала из исполина, вещающего басом, юношу, в первый раз перебравшего шнапса.
«Даже голос стал тоньше и выше. Как будто он нарочно говорил басом, а на самом деле у него обычный баритон».
Отто взглянул уже прямо в оживленное лицо фон Лемке. На щеках его выступил румянец. Глаз всё равно было не увидать, но маленькие толстые стёкла пенсне сверкали победным сумасшедшим блеском. В голове Отто словно что-то прояснилось.
«Пока они думают, что делают нового человека и мораль, — уж во всяком случае, смогут и непременно сделают другое. Эрих, бедный мой мальчик, не выходи из своей палаты. Пожалуйста», — вдруг простучало само собой в голове капитана. Он съёжился и передёрнул плечами. Стало нехорошо и за себя и за полковника. Словно опасность сейчас исходила от монстра в сером мундире с зелёными погонами. Даже и не от него, а от безжалостной безмолвной силы за ним и вокруг него. Она уже лезла вперёд. С ней у Хагена не было общего языка, и она уже приступила, ускоряясь на ходу, к исполнению своих желаний: истреблять, истреблять, истреблять.
Отто поднял глаза к печальному лицу полковника. За его спиной в шкафу за стеклянными дверцами стояли принадлежавшие русским врачам книги на немецком языке: Эмиль Крепелин. Эйген Блейлер. «Аутистическое мышление».
«Всё будет сожжено». «Нами», — вдруг прозвенел в голове его голос, но с другой, совсем другой, с единственной в мире интонацией. Отто осмотрелся. Справа из угла показалось, что наклонился в его сторону куст китайской розы, протягивая ветви-руки.
«Нами. Тобой», — словно говорила с ним сейчас Кэт, продолжая один бесконечный разговор. «Ты станешь убийцей, частью большого убийцы. Мы все станем этим чудовищем. Или будем съедены им. Мы будем уничтожать себя и всех. Хромых и косых. Даже тех, кто посмотрит косо в нашу сторону».
Солнечный свет уходил, теряя силу, но ещё поблескивал на лакированных из красного дерева краях ломберного столика.
— Я прошу понять меня, господа. Если Германия всего лишь захватит и вернёт  себе то,  что  было  отнято  в  соответствии с Версальским договором, ничего не изменится. Хорошо, мы, например, вдвое увеличим наши завоевания. Что же в итоге? Фюрер  говорит,  что  войны  всегда  будут  повторяться через каждые 15–20 лет. Почему? Потому что или одна империя, или другая всё время противоборствуют в мире, устраивают бес- конечные союзы, коалиции, обманывают друг друга и возобновляют глупые войны. Мы же идём по другому пути. Мировое господство положит конец войнам. Но для этого нужен особый тип человека. Только арийская раса способна его произвести. Человека будущего. Ведь как прекрасно и просто до гениальности. На земле существует лишь одна раса, господствует тысячелетний Рейх и дополнительно существует только один народ-полуфабрикат. Мы найдём для него соответствующее название. Он работает, знает только то, что ему положено знать, говорит на упрощённом немецком языке и плодит себе подобных под нашим управлением. И все счастливы!
Он сидел, как на троне, в суженной и тесной гостиной, и два ангела, два старых служаки сидели по обе стороны стола подле, потупя взоры и опустив покорно головы.
«Они — почва. Они — одна из множества когорт, подлежащих закланию во имя будущего. Оно наступает. Я уже в нём!» Доктор умолк с колотящимся сердцем, но думал о другом, o том, что его «главное сердце», часть общего единого сердца расы, горело сейчас каплей крови и золота на левой стороне его кителя в виде значка НСДРП.
Полковник уже давно сидел, привалившись к столу, и почти не выпускал сигару изо рта. Легкий ароматный дым, которым он по сути дышал, — успокаивал и помогал понять то, к чему он шёл в последние дни.
«Побеждает сильнейший». «Мы должны победить или нас не должно существовать». «Странно, неужели Бог, создавая такое чудо, такую невероятно сложную машину, как человеческий разум, — сделал это только для того, чтобы произвести на свет всего лишь усовершенствованную версию шакала. Странно. Лев — царь зверей. Чтобы покрыть ещё раз львицу, он убивает своих новорожденных котят. Это победа сильнейшего? Это победа того, кто... больше хочет. Человек, чтобы развлечься, приезжает в Африку с ружьём и убивает льва. Он сильнее? Нет. Побеждает умнейший. Но людей на земле — не львов в Африке. Гораздо больше. И на каждого Авеля есть свой Каин. И погибает человек из-за зависти, жадности, подлости. Значит, побеждает подлейший. И хитрейший, который после этого заявляет, что побеждает всегда — сильнейший. Но почему я это должен слушать? Почему я, офицер Вермахта, должен участвовать в безумии? И терять своих сыновей?»
Полковник курил, посматривая на заполненные обидой глаза Отто, и внутренне холодел от щекочущей мысли: «А, может, настоящий наш противник ещё и здесь? Мы представляем собой вершину европейской и мировой культуры. Мы завоевали варваров, чтобы уничтожить народ, истребить его,  а остатки привести в слабоумное состояние. Это проявление культуры, силы, высокого ума? Неужели, чтобы истребить несколько десятков миллионов людей, нужен ум, культура и... даже сила? Для этого как раз необходимо отсутствие этих качеств. Нужна только подлость».
— М-да... — наконец проговорил Кёниг и добавил:
— Eritis sicut Deus, scientes bonum et malum.
— Eritis... malum... Простите, Herr Oberst, мой латинский больше для рецептов и диагнозов.
— Это из «Фауста» Гёте, — неожиданно проговорил Отто.
— О! Прекрасно.
— Это означает: «Будете как Боги, знать добро и зло», — продолжил задумчиво полковник.
— Конечно...
— Эту фразу написал Мефистофель в альбом ученику Фа- уста.
— .......
— И когда тот с благодарностью отошёл, Мефистофель добавил: «Следуй лишь этим словам, да змее, моей тётке, покорно: Божье подобье своё растеряешь ты, друг мой, бесспорно!»
— Вот так, дорогой гауптштурмфюрер написал великий Гёте. Его не запретила наша цензура. Что же из этого следует? Послушайте, — полковник основательно постучал половинкой сигары о край пепельницы, энергично стряхивая пепел и приготавливаясь к длинному разговору.
В воздухе потянулись два облачка дыма.
— Господин гауптштурмфюрер, давайте завершим картину, нарисованную вами. Мы отбрасываем русских за Урал. На их плечах врываемся в Сибирь и топим всех в их же крови... Далее Китай, Индия. Эти даже не в счёт. С падением славян весь мир мгновенно признаёт нашу гегемонию. Мы берём в свои руки полмира. Даже больше. С Америкой, думаю, после этого разговор не будет длинным. Но это... не интересно. А теперь смотрите. Весь мир у наших ног. Мы — особые люди, сверхчеловеки. Мы добились неиссякаемого притока ресурсов для нашего безбедного существования. Всякие англосаксы, французы будут набиваться к нам в друзья. Мы их подавим, как евреев. И даже сильнее, так как у нас не может быть даже гипотетического конкурента в этом мире. Мы — всемогущие и нам позволено всё. Дорогой Отто, — полковник с вымученной улыбкой обратился к фон Лемке, — радость наша от сытости и величия продлится недолго. Мы погибнем, как только достигнем Олимпа. Потому что нам будет некуда идти. Мы не будем развиваться, так как нам это ни к чему. И это никогда не было в наших приоритетах. Воевать? Да. Захватывать территории и уничтожать народы? Да. Захватывать ресурсы? Да. Но больше — ни-че-го. Общество, раса, если хотите, которое во главу угла ставит борьбу, уничтожение, жестокость, ненависть, — достигшее своей цели, развиваться не будет, получив всё. Будут продолжать уничтожать подозрительных. Будут продолжаться войны тупоголовых с яйцеголовыми. Но более того, — полковник погрозил кому-то сигарой над головой, — после этого народы и государства будут уничтожаться по мановению руки, потому что они... могут замыслить что-то... неподходящее. Города и страны будут превращаться в пустыни просто оттого, что люди, населяющие их... не так одеваются, не так улыбаются, не то едят. Да и просто без всякой причины. Без. Всякой. Причины. Сейчас нам в это сложно поверить. Но это будет так вне зависимости от наших допущений или недопущений.
— Очень жаль, — после некоторого молчания решил всё же завершить свою мысль Кёниг, — но после разрушительного кровавого круга на следующем витке на наши развалины придут те, кто скажет: «Возлюби ближнего, как самого себя». Может быть, всё повторится снова. Только без нас. Без немцев. Это обидно.
Солнце, видимо, зашло, и какой-то серый свет за окном показывал, что задержался он ненадолго и короткий русский зимний день должен уступить долгому тёмному вечеру   и ночи.
Старческие фантазии полковника были оскорбительны для фон Лемке ещё и тем, что отвечать, возражать было невозможно, так как это приобретало некрасивый вид.
«С Гёте мы... ошиблись», — подумал фон Лемке, с открытой неприязнью наблюдая перед собой двух старых офицеров, словно два гнилых бревна, лежащих на дороге. Лишних и мешающих всем. Странная мысль посетила его. «Я презираю их и готов ненавидеть почти так же, как я ненавижу русских варваров. Даже больше, потому что к русским я не могу испытывать сильные чувства. Может,  эта  война  что-то  изменит в людях. Уйдут те, кто не способен нас понять. Они всё равно уйдут. Они не должны быть в будущем».
Лучшим выходом было бы, наконец, покинуть завершённый обед, поблагодарив хозяина, но насмешливая ухмылка Хагена, с которой он вертел в руках кофейную чашку, возмутила гауптштурмфюрера.
— Господин капитан, а чему вы улыбаетесь? — не выдержал фон Лемке и пожалел, увидев, что ухмылка была от наблюдения над какими-то своими мыслями.
— А? Я вспомнил... один случай. Отступать было нельзя.
— Уважаемый господин капитан, будьте так любезны, расскажите и нам об этом случае. Мне бы тоже очень хотелось улыбнуться вместе с вами.
Отто отодвинул от себя чашку. Он всё ещё удивлялся тому, что пришло в голову.
— Хорошо. Расскажу. Мне вдруг вспомнился один случай. Это было давно. Я учился в школе. Кажется, мне было восемь или девять. Хм. Я даже и не знал, что жил тогда в счастливое время. Да. Возле нашего дома решили делать тоннель. На перекрёстке. Стали рыть яму. Потом получился ров. Потом большой  котлован. Для нас, мальчишек, это было пиршество.   Я как-то смог спуститься туда вечером, когда строители ушли. На самое дно. Звёзды оттуда были так далеки. Нас было трое самых отважных. Охранники, крики... Дома попало, конечно. Да. Herr Oberst разрешат закурить?
— Конечно. Скажите Гельмуту, пусть приоткроет форточку. Отто закурил и с удовольствием продолжал.
— Однажды утром я вышел опять к краю котлована. Была тишь. Ещё туман не исчез на кустах и деревьях. Никого не было. Тут я увидел на противоположном конце кошку. Она ходила по краю котлована, спускалась на метр-полтора по корням и снова взбиралась наверх. И снова пыталась спуститься. Всмотревшись, я увидел, что близко от неё, удерживаясь за тонкие корни и путаясь в них, пытался подняться наверх маленький щенок. Он был светло-серого цвета, и я не сразу разглядел его на расстоянии. Наверное, он скулил. Кошка металась. Щенок ещё раз попытался пролезть по корням, сорвался и полетел вниз. Это было мучительно наблюдать. Щенок без конца переворачивался, подскакивал от ударов о камни и сползал пролётом по почти отвесной стенке котлована. Он упал на дно и какое-то время не мог перевернуться. Как так получилось, не знаю, но я не увидел момента спуска кошки. Я заметил её уже сбегающей по крутизне на дно котлована. Она схватила щенка за шиворот и подняла наверх. С трудом. Щенок был немаленький. Она могла сорваться. Я вот думаю, разумом они не обладают. Но решения принимают... как-то... однозначно.
Он посмотрел в глаза Кёнигу и сказал:
— Вот я и подумал, что, если бы кошка с собакой не смогли выбраться из котлована, — они должны были погибнуть там. Естественный отбор. Слабые, несовершенные особи. Но дело  в том, что от этого ничего не изменится. Другие кошки и собаки, все они, — точно такие.
— Занятно, — ответил фон Лемке, — какой породы кошка была?
Отто изумлённо поднял на него глаза.
— Белая с чёрными пятнами. Большая.
Гауптштурмфюрер неподвижно смотрел на оживлённое рассказом лицо Хагена и с неприятной остротой почувствовал себя смешным в глазах сидящих перед ним по обе стороны стола старых офицеров  Вермахта. «Они  всегда  презирали и смеялись над нами. Но мы победим. И сметём их первыми». Фон Лемке заговорил медленно, звучным низким голосом, смотря на верхнюю пуговицу мундира Хагена.
— Конечно, о гуманности можно говорить вечно. Но скажите честно. Рядом с вами, в трёхэтажном здании лежит сейчас около тысячи уродов. Вам их жаль? Нет. Если я ошибусь, поправьте меня. За пределами больницы, вдоль дороги стоят уродливые дома с уродливыми русскими в них. После победы на нашей земле здесь будут образцовые хозяйства. Немецкие хозяйства. Statsguter (государственные имения). Все хижины снесут, как будто их и не было. Никогда. Лишние люди не должны здесь находиться. Вам их жаль? Нет. Ленинград... этот рассадник инфекции, населённый людоедами и трупоедами. Весь Ленинград нужно засыпать хлоркой на два года. Вместе   с крысами и людьми. Вам их жаль? Нет. Умножьте эту операцию на 20, на 50, на 1000. Вот и весь мой ответ.
Словно опасаясь продолжения неприятного разговора, фон Лемке положил ладони на край стола и наклонился к Кёнигу.
— Herr Oberst разрешат отбыть? Я свою функцию выполнил. Полковник встал. Вместе с ним поднялся Хаген.
— Господин капитан, позвольте выразить вам признательность за приём. Я уверен, что ваша распорядительность позволит отлично выполнить нашу задачу, — равнодушно произнёс фон Лемке.
— Да, господа, у нас состоялся содержательный разговор, — примирительно заговорил Кёниг, продолжая о чём-то думать, — Отто Хагену предстоят теперь хлопоты по организации госпиталя. Так я полагаю?
— Нет, — с вызовом ответил фон Лемке.
— Как нет?
— Herr Oberst, здесь будет размещена фабрика крови. Кровь голодных детей является мощным биостимулятором для заживления ран. По моим предварительным расчётам, мы сможем получать ежедневно до шести литров и больше, если кровь брать в несколько приёмов до конца. В детях недостатка не будет. Да и противотанковый ров большевики вырыли очень длинный. Надеюсь, вы согласны организовать такую фабрику, капитан?
Отто молча смотрел на гауптштурмфюрера.
— Простите, господин капитан, я прошу вас дать мне ответ, — произнёс фон Лемке с суховато-отстранённым берлинским шармом.
— Да.

30 Zonderbehandlung — «особое обращение» — так зашифровывали гитлеровцы распоряжение об уничтожении своих жертв.
31 Фомак — презрительное выражение, относящееся к офицерам из не родовитых фамилий.
32 «Такой умный, что у него на зубах выросли волосы» — идиоматический оборот, означающий «слишком умный» в ироническом смысле.
33 «Шампанская кампания» — боевые действия Вермахта в период французской кампании 1940 года, приведшие к разгрому Франции за 26 дней.