Фронтовики, наденьте ордена!

               


   Великая отечественная война ежегодно напоминает о себе, чем ближе дата Победы, тем острее. Я не любитель описывать события, не будучи их участником или свидетелем.
   Но некоторое время назад мне позвонил товарищ из-за границы. Лет тридцать он живет в стране бывшего соцлагеря, и никак не порывает с родиной, даже получив другое гражданство и вырастив детей вполне уже для нас иностранцами. Использует малейшую возможность для ведения совместного бизнеса. Основал русскоязычную газету и занимается популяризацией нашего языка, в среде, которая потихоньку его забывает. Казалось бы, ему это ни к чему, но не отпускает Родина, не рвется пуповина. Любое значимое событие в России переживает острее, чем мы, здесь живущие. Не знаю, ностальгия тому причиной или свойства натуры. Вот и сейчас попросил в преддверии великой даты написать что-нибудь для его газеты.
   Честно говоря, я не вдохновился идеей, понимая, что он ждет от меня помпезно-официозного освещения празднования и подъема всего народа в едином порыве прославить победу и победителей. Словом, глянца. Потом все же решил попробовать изложить то, что услышал лично в юности от непосредственных участников. Я знал их много, начать решил с родственников.

    Эта беда коснулась всех, я бить в барабаны не буду, просто вспомню рассказы людей участвующих в ней, когда они еще были в здравом уме и памяти, не оглушенные славословиями в свой адрес.
   Поэтому рассказ мой без приторной патетики, которая не была им свойственна, в отличие от нынешних спекулянтов на горестной эпохе в жизни нашей страны.
   Увидев, что получилось, решил не предлагать в газету, боясь разочаровать и понимая, что друг от меня ждет не этого.

   Наиболее близко я знал двух своих дедов. Они не были кадровыми военными. Кадровым был мой дед по матери, но воевать в этой войне ему не довелось, карьеру прервали в 38-м, как водится «за вредительство».
   Рассказывали они не о героизме в боях, а о каких-то сопутствующих событиях.
   Когда меня провожали на службу, оба давали напутствия. Дед был 1905 года рождения, дядя Петя –  1922-го.
   Дед на правах старшего по возрасту и по родству наказы давал первым:

- Постарайся, Володя, попасть в полковую школу. Выйдешь сержантом, все будет полегче. Мне вот грамотешки не хватало, глядишь, и ноги бы сохранил.

   Дед постучал по протезам обеих ног, которые ему резали «как колбасу, ломтиками», по его выражению, с 42-го по 44 год.

  - Не слушай Вовка, школа не школа, главное, товарищей держись! От них твоя служба и судьба зависит. Будешь человеком, тебя всегда поддержат и выручат.

   К слову сказать, я считаю, что умудрился выполнить оба завета. И учебку окончил и служил, не пользуясь поблажками, на которые имел право как командир. Вместе с подчиненными выполнял физическую грязную работу при обслуживании артиллерийских тягачей. Это давало мне моральное право управлять ими без лишней уставщины. Наказывал,  не стесняясь в средствах, часто физически, не мудрствуя. Товарищи одобряли, поскольку не нарушался принцип справедливости и второй не менее уважаемый: «своих не сдаем, разберемся сами». Никаких нарядов и докладов начальству. Не было случая, чтобы сослуживцы меня подвели. Но это отступление.


                Дядя Петя. (Козлов Петр Яковлевич).

      Первый рассказ хочу посвятить дяде Пете, как внесшему больший вклад в общую победу, дойдя до конца войны. Он доводился мне двоюродным дедом, родным братом моей бабушки.
   Это был жилистый высокого роста, угрюмый малообщительный человек с лицом землистого цвета и забитыми угольной пылью порами кожи.
   Жена его поругивала, но грань не переходила. Создала ему репутацию скандалиста и выпивохи, не очень преувеличивая. Мог выдавать польские матерные тирады, пока не уснет. Любимое ругательство «Пся крев!». Говорят, смолоду был необуздан и неукротим.  Тираном не был, но дистанцию создавать умел.
   Детей у них было четверо, все послевоенные. Сын и три дочери. Не знаю как с дочерьми, но с сыном не сложилось доверительных отношений. Когда приходил домой нетрезвым, семья дружила против него.
   Красноречием дома блистал исключительно в подпитии, поскольку слушать его не хотели, закатывал неблагозвучные монологи. До тех пор пока не подрос сын и не обзавелся магнитофоном. Это увлечение особенно раздражало дядю Петю, потому что перекричать технику было невозможно без риска привлечь внимание соседей. К тому же однажды его очередную пламенную речь записали на катушку. На следующее нерадостное похмельное утро сын врубил магнитофон на полную громкость. Отец вскинулся, потом с ужасом понял, что это его сольный концерт. Он вообще не знал, что речь можно записывать. Жена ехидно заметила, что семья вынуждена это слушать каждые аванс и получку. Сын добавил, что магнитофон можно подключить к телевизору и показать всей стране. Дядя Петя дома стал говорить совсем мало и осторожно.
   Его сын был мне двоюродным дядей, на пару лет моложе. Моя бабушка, сестра дяди Пети была на семнадцать лет старше, и ее дети были почти его ровесниками. Их старший брат дядя Степа примерно на пять лет старше нее, успел пройти Гражданскую. Начинал с партизан, куда молодежь ушла поневоле, спасаясь от семеновцев. Таким образом, разница между старшим и младшим братом была лет в двадцать пять. Вот это была демография! Если бы Советы не прервали тенденцию, сколько сейчас было бы россиян?
   Для своего времени дядя Петя женился поздно. Все было недосуг. Получил срок еще малолеткой, потом война, которую прошел до Победы.

     Никогда не рассказывал лично о своих подвигах. Хотя, думаю, было о чем. Войну прошел в составе разведроты до последнего дня, оставшись в звании рядового. Везло ему так, что даже серьезных ранений не было, чтобы получить отпуск. Родных не видел около десяти лет.
      Как-то не принято было расспрашивать обычных рядом живущих людей о войне, восторгаться их героическими поступками. Хватало официально признанных героев. Все знали Маресьева, Гастелло, Зою Космодемьянскую. А что родственники? Не Герои СССР, обычные люди, таких много и на работе и везде. Я с ними рос, жил, работал с детства, сначала на каникулах, а с пятнадцати лет, вообще, ушел из школы на производство. Работал в 1964 году в одной бригаде с Ганей Мироновым, фронтовиком. Ему было тогда тридцать восемь лет. Ну и подумаешь, фронтовик. Да каждый второй его возраста побывал на войне.
   Надо сказать фронтовиками и ветеранами их стали называть гораздо позже. Над словом фронтовик многие из них смеялись, некоторые возмущались. Особенно когда в брежневские времена на трибуны полезли замполиты, политруки и прочие комиссары. Дядя Петя так и говорил, что их много осталось, потому что за спинами настоящих полегших на фронтах, отсиделись. Фронтовик в его понимании тот, кто на фронте, т.е. передовой, в передней цепи. Большинство в этих цепях и полегло. Он, фронтовой разведчик, ходивший за языками, считал свою службу менее опасной. Многое зависело от собственной смекалки, умения, удачи. А в цепи от тебя не зависело ничего. Твоя задача стоять насмерть.

   У нас с ним не было продолжительных, задушевных разговоров, наверное, по причине его характера. Трезвый он молчал, пьяный  к общению не располагал. Если кто приставал, говорил: «пся крев!» и отворачивался. Ругательства позаимствовал у поляков, когда после освобождения Варшавы какое-то время стояли в ее предместьях и общались с населением. Кстати, поляков хвалил. Лезли на рожон в первых рядах.
   Немногочисленные разговоры на межродственных мероприятиях иногда касались темы его участия в войне. Часто после первого подхода к столу, выходили покурить, настроение было благодушным, удавалось завести разговор на эту тему. Поэтому связного повествования не получится. Постараюсь фрагментарно изложить, что задержалось в памяти.

   - Знаешь, после нескольких ходок за линию нас уже стали беречь, понимали, что если один раз уцелел, второй, значит, опыт появился, и толк с тебя будет. Многие после вылазок старались уйти из разведки, других командиры отсеивали. Я попал на войну из тюрьмы, куда попал малолеткой за хулиганство. Тогда не церемонились, срока большие давали. Да еще за драки там довесили. Сидеть бы мне еще семь лет, а тут война. Я в лагере научился зубы показывать, никого не боялся. Драться умел, здоровый был. Это сейчас из меня шахта за двадцать лет соки выжала, кости да кожу оставила. Пригляделся ко мне командир роты, начал натаскивать, удар ставить. Он все себе напарника подбирал за языками ходить. Не очень ему везло. Один при возвращении с задания готового фрица грохнул, не рассчитал удара, второй при захвате ранил немца, пришлось на себе волочь через линию фронта. В этом деле выдержка нужна и хладнокровие.
   Я в лагере сам всему научился, иначе бы не выжил, враз доходягой стал. Из молодых тогда мало кто выдерживал. Мне повезло, понравился одному блатняку, он не дал в обиду. Развлекался в свободное время тем, что бои между нами устраивал. Я в азарт вошел, приемов нахватался, через год уже наравне со старшими был.
   Вот и этот лейтенант был из наших. Штрафбат прошел, капитаном был, да после боя в горячке кому-то вмазал, повысили до лейтенанта.

   Нас не очень гоняли, даже офицеры стороной обходили, знали, что разговор короткий, чуть что - в зубы! А что с меня взять. В штрафбате с сорок третьего года, когда нас с зоны прямо на фронт. Настоящий. Потом меня перевели в разведроту. Служба не то, что в пехоте. Сделали вылазку или рейд, вернулись и отсыпаемся. От безделья водки или самогона раздобудем и гуляем, пока командир не соберет для подготовки на задание. Погоняет лейтенант, иногда пробежку устроит на несколько километров, приведет в форму и опять в дело. Менялись постоянно, кто по ранению, кто по выбытию. Мало задерживались. Когда объявили победу, я в дивизии один остался с двадцать второго года. Моих годков в первые два года перебили, когда наши отступали, и я еще на зоне был. Меня даже куда-то отправить хотели на парад, да командир отстоял. Говорит, это не в разведку, маршировать не учили, кому-нибудь морду набьет, еще под трибунал загремит. Частенько после удачных вылазок к наградам представляли, особенно за «языков», да не все я их успевал получать. Разменивали на прощение за мелкие проступки. Не мог тыловиков терпеть. Особенно толстомордым по пьянке спуску не давал.

- Дядя Петя, мама рассказывала, что ты в молодости не дрался, на гулянках все кулаками махали, а ты тапком.
- Так бить-то мы научились насмерть. А на гулянках все свои. Потому и тапком, чтоб не угробить и не загреметь.


- Почему ты на парады не ходишь? Вон дед наш на все праздники надевает медаль и на трибуну.
- Не навоевался твой дед и не набрякался наградами. И медаль у него одна. Он попал в госпиталь, когда я еще на зоне чалился. При отступлении наград не давали. Успел медаль получить, это уже хорошо. Значит, политрук грамотный был, умел представления писать. От них много зависело. Подружился с политруком, будешь и при наградах и при званиях. Командирам не до этого было. Я-то с начальством никогда дружить не умел, что на зоне, что на войне, что в шахте. Есть у меня награды, в билет вписаны и книжки где-то валяются, а побрякушки ребятишки растащили.

- Да помню. Тоже у отца медаль на ножик перочинный променял в первом классе. Так и затаскали ее.
- Вот-вот, а толку с них? Героям, говорят, хоть что-то платят. В прошлом году дали юбилейную медаль за двадцать лет победы. Так я ее и получать не пошел, в очередях толкаться. Сосед вон, бегом побежал. Ну, он на жизнь обиженный за то, что не попал на войну и проголодал всю ее на Забайкальском фронте. Теперь на каждом празднике красуется. Целых двадцать дней японцев побеждали в сорок пятом. Вообще-то их наши части с западных фронтов растрепали как матрешек, местные на подхвате были.  Мы этих героев знаем, от нас бегают, зато молодежи про свои подвиги треплют. Погоди, повымираем, их столько выползет, особенно комиссаров. Пойми потом кто настоящий, кто липовый.
Настоящих перебили, которые уцелели от ран позагибались. Или как я пять лет на зоне, четыре на войне и двадцать в шахте. Много я проживу? А тыловые крысы еще лет пятьдесят светить жирными щеками будут, и все подвиги себе припишут. Никто не вспомнит, что они всю войну усиленные пайки истребляли. Как сейчас у нас на шахте. Работяга придумает рацуху, ему червонец в зубы, а себе маркшейдер втихаря изобретение оформляет. Или уголь сверхплановый мы выдаем, а премии конторские крысы получают, которые хотя бы ради блезиру один раз под землю спустились.
   А парады они не для нас, а для начальства придуманы. Оно и тешится ими. Мы вот с соседом посидим, помянем кого надо и хватит. На трибунах выступают, кому положено. Герои тоже разные, не все рисоваться любят.


   - Войну я заканчивал на 1-м Белорусском у Рокоссовского. Варшаву брали, Берлин. После победы загуляли так, что трибуналы не успевали приговоры выносить. За разбой и баб, мародерство. Прямо перед строем стреляли. До сих пор про это говорить нельзя. Погуляли так, что сейчас стыдно. Я когда домой приехал и увидел, как здесь перебиваются и голодных своих племянников, первый раз заплакал.
- А почему?
- Дурак потому что был. Нам ведь разрешалось отправлять домой посылки. Семейные мужики слали каждый день все, что раздобудут,  никто не запрещал. А я гулял. Не привык крохоборствовать, зона и война приучили жить одним днем. Поймает старшина, спросит:
- Петро, ты давно своим посылку отправлял?
 - Не помню.
    Заведет в каптерку, у него там ящики готовые с тряпьем каким-нибудь, спросит адрес, напишет и отправит. Хозяйственный был, из хохлов. Они немцев по квартирам и усадьбам чистили. Материю отрезами домой слали. Склады и магазины офицерам доставались. Эти уже не только отрезы гребли. Генералы, говорят, вагонами вывозили.
   А тут приехал, все в слезы и вспоминают, как они мои старшинские посылки продавали и на хлеб меняли. Благодарят. А я, придурок, после демобилизации восемь месяцев до дому добирался, все гулял, да женился четыре раза пока доехал. Веселуха, везде тебе рады, угощают. Чем дальше на восток, тем больше чести. И нищеты. Там у них на западе везде порядок, чистенько, распятия прямо на перекрестках стоят нетронутые, аж зло берет. Как же, вы гады, у нас камня на камне не оставили, а у себя все деревья в лесах пронумеровали! Ну, иной раз и долбанешь со злости по этому распятию. Я об мирное население рук не марал, а некоторые, у кого родных немцы да полицаи поубивали, зло срывали, особенно за косые взгляды. Мы их не осуждали, но особисты не спускали, перед строем за милую душу ставили.
   Старшина меня домой снарядил, как следует. Чемодан с добром собрал, велосипед новенький и аккордеон в придачу. Вот и проматывал я все это пока добирался. Когда все пропил, опомнился и домой поехал. А дома-то десять лет не был, жить по-человечески отвык. Но тут уж не до гулянок, сразу на шахту и пахать.
   Так что мне вся эта болтовня до фени. Лучше бы лишний раз премию дали. Что мне с их парадов? Как пахали на мне, так и пашут. Что на войне, что в мирной жизни.
 
- Зато в Берлине в кабаках погуляли. Нам там равных не было. Союзники при нас не задерживались, сразу уходили.
- А почему уходили?
- Так мы их не любили за то, что они второй фронт долго не открывали. Сидят они, пьют свои тоники с джинами, танцуют джигу. И тут мы заходим. Они по дрынкам заказывали, это рюмка такая, маленькая. А мы сразу по стакану. Музыка их дерганая стихает, кричат: «Хелло рашен!» и «Катюшу» ставят. А когда по второму стакану заказываем, то они свои дрынки бросают и поскорее уходят.
- Почему?
- Так они все спортсмены, джиу-джитсу всякие знают, а мы сразу и без разговоров стулом и прикладом. Кому охота получать?

 Так вот, ссутулившись на скамейке и сплевывая в сторону ровным голосом рассказывал о войне и Победе ее творец дядя Петя. Как и предсказывал, едва дотянул до пенсии со стажем двадцать пять лет на шахте, потом несколько лет на ЖБИ.

   Как помню, для него самыми радостными в жизни остались те несколько месяцев после войны, когда он добирался домой. Победитель, везде желанный гость, сыт, пьян и нос в табаке. Для счастья ему нужно было так немного.

   
              Дед Петр. (Евдокимов Петр Васильевич).

Второй, дед Петр, был совсем неродным, отчим отчима, но в моем детстве жили вместе и не придавали этому значения. С ним мы дружили и подолгу на рыбалке или огородных работах беседовали.
   Из детства запомнилось, что по утрам бабушка и дед, шепотом шушукаясь, заглядывали ко мне за занавеску, которой была отделена наша кровать, убеждались, что я сплю, потом дед начинал одеваться.
    Однажды я притворился и увидел такое, что поразило меня не меньше чем Али-баба из сказки. У деда ноги отстегивались! Они отдыхали прямо в унтах отдельно от него под кроватью, и он их утром пристегивал на место. Я долго размышлял над этим, потом решил, что это для удобства. Сам я тоже не любил одеваться и обуваться. Родителям вопросы задавать не стал, понимая по поведению стариков, что это надо скрывать. Долго гадал, как деду удается эта хитрость, пробовал отстегивать свои ноги, но у меня ничего не получилось. Они долго прятали от меня протезы, одергивая друг друга: «Тише стучи, ребенка напугаешь!», когда укладывали их под кровать.
    Перестали таиться, когда однажды не нашли протезы на месте, которые я спрятал перед этим из любопытства.. Долго ругались, обвиняя один другого, что после вчерашней «гулянки» закинули ноги не на место. Все это украдкой, боясь, как бы я не наткнулся на протезы, и не хватил бы меня «родимчик». Тайком выглядывая из-под одеяла, ждал, как же теперь дед будет ходить без протезов. Ему было около пятидесяти лет, не имея обеих ног, он ходил с тростью так, что я за ним не успевал, а увеселившись, еще и пытался плясать.
   Когда я стал взрослым, дед поведал мне многое из своей непростой жизни. 
   Уроженец таежной деревушки, ни дня не ходил в школу, так и не научился читать до конца жизни. В тридцать втором году, когда ему было двадцать семь лет, чуть ли не впервые выбрался из тайги и устроился помощником оператора котельной на Черновскую электростанцию, первую очередь которой только что запустили. Если проще, то оператор котельной это старший кочегар. Его помощник как обладатель недюжинного здоровья, «стоял на лопате», топливом служил уголь.  По иронии судьбы начальником его, старшим оператором был дед моей будущей жены Пушкарев Василий. Дед его боготворил, что подтвердил впоследствии своей готовностью пожертвовать за него здоровьем и жизнью.
 

  В тридцать восьмом году начальника арестовали. Через некоторое время арестовали и деда. Из него побоями выбивали признание, что он под руководством своего старшего товарища помогал кому-то из руководства электростанции подготовить ее взрыв. Допросы проводились примерно по одной схеме. Сначала уговаривали, потом били. При потере сознания отливали водой и снова били. Когда уже было невмоготу, дед признавался и следователь писал протокол. Дед тянул время для отсрочки побоев. Потом отказывался подписывать по неграмотности: «Мало ли что вы там написали». Его снова били до бесчувствия и бросали. Так было несколько раз. При смене наркома, многих из тех, кого не успели осудить, и кто не подписал признательных показаний просто повышвыривали из тюрем. Дед Пушкарев тоже ни в чем не признался. Его покалечили, как могли, на свободу вышел без зубов, с переломанными ребрами и отбитыми внутренностями, здоровье так и не восстановилось.
   А наш дед, выйдя на свободу из Ингодинской тюрьмы, получил на автобусный билет монету в порядке компенсации за ошибку «органов».
- Вышел я, Володя, на улицу, смотрю, стоит «гайка» (так назывались рюмочные за шестигранную форму киоска), дай, думаю после такого выпью, а до дома как-нибудь без денег доберусь. Хватило на стакан красного. Выпил, а встать не могу. И вот тут заплакал. Целый месяц меня мордовали и запугивали, я только злился, и ни разу не плакал. А тут заплакал.

- А что это ты заплакал?
- Так испугался. Я ведь раньше ковшами пил. Хвачу ковш самогона или спирта и иду на подвиги. Здоровый был, смену возле топки без перекуров выстаивал. А тут от стакана красного ноги отнялись. Что же, думаю, гады, вы со мной сделали? Я от красных петлиц еще долго вздрагивал и обходил их десятой дорогой.

   Дед до войны так и работал на электростанции. Призвали его в тридцать шесть лет. Попал в противотанковую артиллерию ездовым. Под Ленинградом получил тяжелые ранения, ноги оказались нафаршированы осколками. Три года провел в госпиталях, ноги укорачивали ломтями, домой не писал. Поначалу пробовал, но ответов не было, и он перестал. Когда вернулся домой на культяпках чуть ниже колен, узнал, что жена его спилась, ушла неизвестно куда, а четырехлетняя дочка, которая родилась без него, живет у чужих людей. Забрал дочь, стали жить вдвоем. Потом сошлись с бабушкой, взрослые дети которой уже разъехались, так и жили до конца своих дней.
   Дед и после поражал своим упрямством и преданностью идеалам молодости. Спустя много лет, в шестидесятые после разоблачения культа личности, стали сносить памятники Сталину. В Красном уголке, как назывался клуб, стоял большой гипсовый бюст Сталина. Его уничтожить не успели. Никто не мог понять, куда он исчез. И много лет спустя, когда в семидесятые годы, протестно настроенные водители стали возить на лобовых стеклах автомобилей портреты Сталина, а приверженцы открыто призывать к его методам наведения порядка в стране, я пришел в гости к деду. В переднем углу на тумбочке стоял роскошный бюст генералиссимуса, выселив единственную дорогую вещь в доме – телевизор, на подоконник. Одно ухо у него отличалось по форме и цвету. Оно было случайно повреждено, когда дед десять лет назад ночью тайком выкрал его и спрятал у себя дома.
   Человек, которого под мудрым руководством вождя мордовали, потерявший ноги на войне и не получивший достойной пенсии, подрабатывающий физическим трудом, чтоб прокормиться, в шестьдесят пять лет, будучи инвалидом первой группы, не побоялся риска. При этом знал, что на втором этаже старого деревянного скрипучего здания живут люди. А уж как они умеют писать доносы и как власть поступает с неугодными, испытал на своей шкуре. Восстановление уха с учетом риска он оплатил оформителю какого-то предприятия половиной своей скромной пенсии.
   Дед всю жизнь завидовал орденоносцам и с гордостью получал и носил всевозможные юбилейные награды, которые в шестидесятые посыпались на ветеранов синхронно с наградами Генсека. К чести Брежнева надо сказать, что и льготы появились при нем. Пенсия увеличилась, им с бабушкой стало хватать на жизнь, и он оставил работу, Кроме того ему выдали «ушастый» Запорожец-965 и мы ездили на нем на рыбалку. Он и на рыбалке вечерком у костра после фронтовых ста граммов и бутылочки вдогонку, пел только военные песни. Как и дома. По ним безошибочно можно было определять степень его опьянения. Начинал мирно: «Степь да степь кругом…», потом: «Эх дороги, пыль да туман…», заканчивал всегда грозно: «Выпьем за тех кто командовал ротами, ….., кто в Ленинград пробивался болотами горло ломая врагу», после чего его нужно было укладывать спать. Ленинград, в котором он не был, но под которым оставил ноги, был ему особенно дорог и памятен. Говорил о нем всегда как о родном городе. Все его понимали.
   Таким он был, участник войны, обладающий несгибаемым русским характером, плоть от плоти своего народа, воспитанный советской эпохой, за советскую власть готовый положить жизнь и доказавший это на деле, несмотря на испытания, выпавшие на его долю единственно заботами этой власти.

   Я старался не приукрашивать. Если что не так, то это целиком на совести моих собеседников. Хотя дядя Петя не любил себя выпячивать и резал правду-матку в глаза, не выбирая моментов и выражений. Дед Петр любил прихвастнуть, но особенно было нечем, учитывая его недолгое участие в боях, да еще в тяжелые для нашей армии времена.