Письма к ленинградскому другу. Письмо второе

В моём зрачке отображалось архитектурное торжество  мавританского стиля. Что-то ласково-кошачье было в названии этого доходного дома, что-то интимно-обескураживающее было в его величественном облике. Действительно я довольно чётко осознавал некоторую субординацию между мной и этим чудом – отголоском, быть может, эхом ушедшей эпохи. Камень был на этом месте и с жадностью впитывал восхищённые взгляды ещё до моего рождения и уже благодаря этому я мог испытывать к нему настоящий пиетет.
Сие творение рук человеческих открыто и без всяких обиняков заявляло о том, что когда-то было классовое общество, когда-то ещё не были забыты честь, достоинство и эти безупречно человеческие качества ценились выше всего. Подобная эстетика напоминает об очевидном неравенстве людей и есть в этом что-то грациозно-аристократическое, что завоёвывает своим особенным обаянием. Скромный путник всегда испытывает душевные треволнения при осязательном / зрительном контакте с бесконечным, в данном случае – с архитектурным творением. Замечу, что это весьма интимный акт – прикосновение собственной рукой к столетиям, которые вовсе не канули в Лету, а напротив - обрели изящную форму. Своим осторожным касанием ты передаёшь тёплый привет из гнусной современности с толикой отчаяния и ощущением давящей безысходности. Но действие это (возможно, ритуал?) необходимо, по крайне мере, для душевного успокоения и обретения внутреннего равновесия, ибо без чувства равновесия людям свойственно падать навзничь.
В этом доме, в полутора комнатах, Иосиф Бродский провёл важнейшие годы своей жизни. Он имел сильнейшую связь с этим местом подобно сыну, имеющему титаническую привязанность к матери. Проспект, на котором находится Дом Мурузи, помнит рыжеволосого юношу, потому что Петербург, как известно, никогда не отпускает своих любимцев. Иосиф Александрович хранил в памяти неизменный адрес: Литейный проспект, дом 24, кв. 28. Это был адрес любви, ибо если любовь и имеет адрес, то это будет непременно адрес места, где прошло детство: в детстве всё ещё возможно, всё ещё впереди.
Трагедия разворачивается во всей своей чудовищной пышности, когда система нахрапом выставляет за свои пределы поэта – так было в античности (судьба Овидия) и, увы, ничего не меняется. Бродского де-факто выслали из СССР, он был вынужден покинуть границы одной шестой части суши 4 июня 1972 года, оставив в «Империи Зла» родителей (он был единственным ребёнком в семье) и друзей. На протяжении последующих лет многие пестовали надежду о возможном воссоединении, возвращении и т.д., но реальность обошлась с гением предельно жестоко: ему не суждено было встретиться с родителями вновь. Этот насильственный разрыв приведёт впоследствии к ужасному душевному состоянию поэта: обжигающее чувство вины перед отцом и матерью, поглощающий психологический мрак – вечный симптом расставания. «Я готов поверить, что русским разрыв уз принять труднее, чем кому бы то ни было. Мы, в конечном счёте, чрезвычайно оседлые люди – даже оседлее прочих жителей континента (немцев или французов), которые больше перемещаются, - хотя бы потому, что у них есть машины, а сколько-нибудь серьёзных границ нет. Для нас же квартира – на всю жизнь, город – на всю жизнь, на всю жизнь страна. Понятие о постоянстве, стало быть, крепче; ощущение утраты – тоже. Однако нация, за полвека потерявшая почти шестьдесят миллионов душ, сожранных государством-людоедом (включая двадцать миллионов погибших на войне), уж могла бы как-то пересмотреть своё представление о стабильности. Хотя бы потому, что все эти жертвы принесены ради поддержания статус-кво».
Порыв нежности и любви к этому человеку фокусирует моё внимание на этой картине ужаса: первичный импульс был произведён звонком из ОВИРа в мае 72-го года (гром среди ясного неба, как вспоминал Бродский) и, собственно, окончание в виде осознания человеком того, что его родителей больше не существует. Мельпомена писала эту картину много лет, не щадя людские судьбы, она продавливала вновь и вновь трагические линии на полотне биографии гения.
Сегодня после очередного прочтения отдельных отрывков из эссе «Полторы комнаты» меня схватила первобытная дрожь, будто что-то хрупкое внутри безвозвратно разбилось: «Не знаю и никогда не узнаю, каково им было в эти последние годы. Сколько раз им бывало страшно, сколько раз они готовились умереть, каково им было получать отсрочку, как вновь начинали надеяться, что мы опять соберёмся все втроём. «Сынок, - говорила по телефону мама, - я от этой жизни хочу только одного – снова тебя увидеть. Только тем и держусь». И через минуту: «Что ты делал пять минут назад, до того, как позвонил?» - «Вообще-то посуду мыл». – «Ох, это очень хорошо. Очень правильно её мыть, посуду. Иногда ужас как помогает».
К великому сожалению, этот мир вовсе не совершенен  и весьма часто чудовищные преступления остаются безнаказанными. Но почему-то (сам не знаю причину) я переживаю за судьбу Бродского и его родителей, будто они являются моими родными, если угодно, моей семьёй. Именно поэтому это личная и семейная катастрофа, которая разворачивалась в прошлом столетии перед серыми глазами поэта, разворачивается сейчас и в моей комнате теперь уже перед моими глазами того же оттенка.
Так часто бывает, что юный человек стремится к независимости, к самостоятельной и прекрасной (как ему кажется) жизни, не обращая особого внимания на течение времени, на приходящую старость к его родителям. Юнец, безусловно, не понимает, что скорость появления морщинок на столь любимых и дорогих лицах прямо пропорциональна скорости стремительного подступа смерти к обладателям тех самых прекрасных лиц. Увы, серьёзное осознание этого факта приходит слишком поздно. И как-то вечером, на излёте рядового дня, индивидуум, находясь на одинокой и неприветливой улице, в миг наконец-то позволяет этой мысли пронзить себя. «Всякий ребёнок так или иначе стремится стать взрослым, жаждет выбраться из дома, из своего тягостного гнезда. Вон! В настоящую жизнь! В большой мир. Жить по-своему.
Приходит срок, когда его желание исполняется. И какое-то время человека увлекают новые горизонты, строительство своего гнезда, изготовление собственной реальности. А затем, когда новая реальность покорена и его требования выполнены, он вдруг однажды узнаёт, что старого гнезда больше нет, а те, кто дал ему жизнь, умерли. В такой день он внезапно ощущает себя следствием без причины. Утрата до того огромна, что в ней не чувствуется смысла. Разум его, обнажённый этой утратой, съёживается, только увеличивая размер потери. Человек осознаёт, что его юношеская погоня за «настоящей жизнью», его отъезд из гнезда лишили это гнездо защиты. Что достаточно скверно, однако всё же в этом можно винить природу. Но природу не обвинишь, когда человек обнаруживает, что его достижения – вся самостоятельно построенная действительность – не так подлинны, как реальность покинутого гнезда. Если в его жизни и было что-то настоящее, оно – именно то гнездо, тягостное и удушливое, из которого ему так хотелось вылететь. Потому что его строили другие, те, кто подарил ему жизнь, а не он сам, кто слишком уж хорошо знает истинную цену собственному труду, кто, так сказать, лишь пользуется дарованной жизнью».
На протяжении двенадцати лет родители Иосифа Александровича пытались совершенно разными способами и под всевозможными предлогами добиться от правительства разрешения выезда для встречи с сыном. Ответ системы был безукоризненно мерзостный и, что самое убогое, невероятно пошлым – государство считало такую поездку «нецелесообразной». Я уверен, что многие важные отрывки из этого эссе Бродского необходимо читать самостоятельно, ибо в каких-либо комментариях вовсе не нуждаются.

Красоты июльского Летнего сада нежно целовали меня подобно тому, как молодые и мягкие губы осторожно прикасаются к тёплым ланитам долгожданного любовника. Наслаждаясь этими лёгкими поцелуями, я внезапно пришёл к мысли, что этот северный город приносил мне не мало приятных сюрпризов (неожиданные встречи, удовольствия и т.д.), но всё-таки о главном его подарке я ранее отнюдь не догадывался. Этот привлекательный до неприличия эгоист подарил мне любимого поэта, учителя, близкого друга. И мне кажется, что рыжий юноша и сейчас фланирует со мной по саду, даря свою улыбку встречным, весьма молчаливым, мраморным обитателям этого чудесного места