de omnibus dubitandum 106. 388

ЧАСТЬ СТО ШЕСТАЯ (1887-1889)

Глава 106.388. ИСЧЕЗАЯ В ПЕРЛАМУТРОВОЙ МЯКОТИ…

    В вольном доступе к библиотеке Клэ было отказано. Согласно новейшему каталогу (отпечатанному 1 мая 1884 года), библиотека содержала 14 841 единицу хранения, но даже этот сухой перечень гувернантка Клэ предпочитала не давать ребенку в руки – «pour ne pas lui donner des id;es».

    Разумеется, на собственных полках Клэ стояли таксономические труды ботаников и энтомологов, равно как и гимназические учебники и несколько безобидных модных романов. Однако при этом не только предполагалось, что она не вправе безнадзорно пастись в библиотеке, но и каждая книга, которую Клэ забирала, чтобы читать в беседке или будуаре, просматривалась ее менторшей, а заглавие оной вместе с впечатанной штампиком датой и пометкой «en lecture» заносилось на карточку, помещаемую в особую картотеку, которую мадемуазель Ларивьер содержала в тщательном беспорядке вопреки отчаянным попыткам противуположного толка (регистрации запросов, горестных призывов вернуть, наконец, прочитанное и даже проклятий в адрес должника, заносимых на вставные листочки розовой, красной и багровой бумаги), попыткам, предпринимаемым кузеном Мадемуазель, мосье Филиппом Верже, тщедушным старым холостяком, болезненно безмолвным и боязливым, который раз в две недели мышкой проскальзывал в библиотеку ради нескольких часов тихой работы.

    Близость Клэ с ее cher, trop cher Ren;, как она, нежно шутя, порой называла Венкова, изменила положение полностью – какие бы запреты ни продолжали витать в воздухе. Вскоре после появления в Радонице Венков предупредил свою прежнюю гувернантку (имевшую основания верить в исполнимость его угроз), что, если ему не позволят по собственной его прихоти в любое время, на любой срок и без всяких следов «en lecture» забирать из библиотеки любой том, собрание сочинений, коробку с брошюрами или инкунабулу, он заставит отцовскую библиотекаршу, девицу Вертоградову, вполне им порабощенную и безгранично услужливую старую деву того же формата, что и Верже, и предположительно того же года издания, прислать в усадьбу Радоница несколько сундуков с сочинениями распутников восемнадцатого столетия и германских сексологов, а в придачу – всю акробатическую труппу «Шастр» и «Нефзави» в дословном переводе, да еще и с апокрифическими дополнениями.

    Смущенная мадемуазель Ларивьер могла бы, конечно, посоветоваться с Владетелем Радоницы, но она прекратила обсуждать с ним какие бы то ни было серьезные темы с того самого дня (в январе 1876-го), когда он произвел неожиданную (и, если быть честным, робковатую) попытку ее совратить.

    Что же до милейшей, беспечной тети Марии, то она, будучи спрошенной о совете, заметила лишь, что в возрасте Венкова отравила бы свою гувернантку бурой, которой морят тараканов, если бы та запретила ей читать, к примеру, тургеневский «Дым».

    В результате все, чего Клэ желала или могла пожелать, предоставлялось ей Венковым в различных укромных углах, а единственным видимым следствием замешательства и отчаяния Берже стало увеличение россыпей занятной, белой как снег пыльцы, всегда оставляемой им там и сям на темном ковре, в том или этом месте его кропотливых трудов, – подлинная пытка для такого опрятного человечка!
Вслед за тем как первого августа 1884 года бедный библиотекарь вручил хозяевам d;mission ;plor;e, романы, стихи, научные и философские труды уплывали из библиотеки, незамечаемые уже никем. Они пересекали лужайки и путешествовали вдоль изгородей примерно так же, как предметы, уносимые человеком-невидимкой в очаровательной сказке Уэльса, и опускались в руки Клэ при всяком ее свидании с Венковым. Оба искали в книгах возбуждающего, что вообще свойственно наилучшим читателям; оба отыскивали во многих прославленных произведениях претенциозность, скуку и поверхностное вранье.

    При первом – лет в девять-десять – чтении Шатобриановой повести о романтических брате с сестрой Клэ не вполне уразумела предложение «les deux enfants pouvaient donc s’abandonner au plaisir sans aucune crainte». Статья одного похабника-критика, помещенная в сборнике «Les muses s’amusent», которым ныне Клэ, ликуя, пользовалась для наведения справок, поясняла, что donc относится как к бесплодию нежного возраста, так и к бесплодности нежных кровосмесительных связей. Венков, однако, заявил, что и писатель, и критик ошиблись, и в подтверждение предложил вниманию возлюбленной главу из опуса «Кодекс и секс», в которой обсуждалось воздействие разрушительного каприза природы на общество.

    Как ни парадоксально, но на Клэ при всей ее «научной» складке объемистые ученые труды с ксилографированными органами, интерьерами убогих непотребных домов эпохи Средневековья и фотографиями того или иного маленького «кесаря», выдираемого из материнской утробы мясниками либо хирургами в масках в древний либо современный период, нагоняли лишь скуку; тогда как Венкова, не любившего «естественной истории» и фанатически отрицавшего существование физической боли в любом из миров, бесконечно очаровывали словесные и живописные изображения истерзанной человеческой плоти. Что же до прочих, более светлых сфер, то тут их увлекало и утешало почти одно и то же. Обоим нравились Рабле и Казанова; оба терпеть не могли le sieur Сада, герра Мазоха и Хейнриха Мюллера. Английская и французская порнопоэзия, порой остроумная и поучительная, в больших количествах вызывала у них тошноту, а присущая ей, особливо во Франции в канун вторжения, падкость до изображения любострастных утех монахов с монашками представлялась обоим столь же непостижимой, сколь и непотребной.

    Библиотека предоставила декорации для незабываемой сцены Неопалимого Овина; она распахнула перед детьми свои застекленные двери; она сулила им долгую идиллию книгопоклонства; она могла бы составить главу в одном из хранящихся на ее полках старых романов; оттенок пародии сообщил этой теме присущую жизни комедийную легкость.

Помнишь ты моя сестра,
Голубой Алгетки струи
и поместье Радоницу?
Ты же помнишь как купался
этот дом в струях Алгетки?
О, кто вернет мне мою Клэ
И тот высокий дуб
и речку горную мою?

    Они уплывали по Алгетке на лодке, купались, изучали излучины обожаемой ими реки, и пытались подыскать для ее названия новые рифмы, они поднимались по склону холма к черным руинам крепости-монастыря, вкруг башни которого вились, как и прежде, стремительные стрижи.

    Они уезжали в Цалку к ее водопадам (см. фото), и Тифлис, и посещали семейного дантиста. Венков, листая журнал, слышал, как в смежной комнате Клэ взвизгивает и говорит «чорт» – слово, которого ему до этого слышать от нее ни разу не приходилось. Они пили чай у соседки, графини де Прей, попытавшейся – безуспешно – продать им хромую кобылу. Они навестили ярмарку в Тифлисе, где им особенно пришлись по душе китайские акробаты, немецкий клоун и шпагоглотательница, здоровенная черкесская княжна, начавшая с фруктового ножика, продолжившая осыпанным каменьями кинжалом и под конец заглотнувшая чудовищных размеров салями со всеми ее веревочками.

    Они предавались любви – большей частию по яругам и лесным буеракам.

    Средней руки физиологу энергия двух подростков могла бы показаться ненатуральной. Их тяга друг к дружке становилась непереносимой, если в течение нескольких часов она не утолялась несколько раз – под солнцем или в тени, на крыше или в подполе, где угодно. При всей присущей ему любовной выносливости юный Венков едва-едва поспевал за своей бледной маленькой amorette (французское арго). Их неуимчивость по части телесных радостей граничила с безумием и могла бы укоротить их юные жизни, если бы лето, представлявшееся в перспективе безбрежным разливом пышной зелени и приволья, не начало с неохотою намекать на возможность увядания и упадка, на то, что подходит пора его фуге угомониться, – последнее прибежище природы, счастливые аллитерации (в которых бабочки и цветы передразнивают друг друга); близилась первая пауза позднего августа, первое затишье раннего сентября.

    Сады и виноградники были в тот год особенно живописны.

    Что весьма кстати напоминает нам кое о чем. В каталоге библиотеки Радоницы под шифром «Exot Lubr» значился роскошный фолиант (уже знакомый Венкову благодаря услужливой библиотекарше барышне Вертоградовой), озаглавленный «Запретные шедевры: сто полотен из закрытых залов Национальной Галереи (Особый Фонд), отпечатано для Его Королевского Величества Короля Виктора». То была прекрасно переданная цветными фотографиями сладострастная и нежная живопись, которой итальянские мастера позволяли себе предаваться в промежутках между благостными Воскресениями, коих слишком много было написано за слишком продолжительное и слишком похотливое Возрождение.

    Сам фолиант был то ли утрачен, то ли украден, то ли укрыт на чердаке среди принадлежностей дяди Вани, между которыми попадались весьма причудливые. Венков никак не мог припомнить, чья картина нейдет у него из ума, но полагал, что вправе отнести ее к раннему периоду Микеланджело да Караваджо. Писанная маслом на безрамном холсте, она изображала двух нагих шалунов, мальчика и девочку, в увитом плющом или лозою гроте или вблизи водопадика, над которым свисают бронзоватые и истемна-изумрудные листья и огромные гроздья светозарного винограда, и тени и влажные отражения плодов и листьев волшебно сплетаются с прожилками плоти.

    Как бы там ни было (это, скорее всего, чисто стилистическая связка), Венков ощутил себя перенесенным именно в этот запретный шедевр в тот послеполуденный час, когда все укатили в Тифлис, а он с Клэ загорал на бережку пруда посреди лиственничной плантации парка Радоница и его нимфетка склонилась над ним и над его в подробностях выписанным вожделением. Волосы Клэ, длинные и слегка вьющиеся, имевшие в тени ровный иссиня-черный оттенок, теперь, в самоцветных лучах солнца, обнаружили тона красновато-русые, перемежающиеся темно-янтарными в тонких прядях, спадавших на ее втянутые щеки или грациозно разъятых приподнятым, словно бы вырезанным из слоновой кости плечом.

    Текстура, блеск и благоухание этих коричневатых шелков воспламенили чувства Венкова в самом начале того рокового лета и продолжали мучительно и мощно воздействовать на него еще долгое время после того, как его молодое волнение отыскало в Клэ иные источники неисцелимого блаженства. И в сорок лет он вспоминал свое первое падение с лошади едва ли не с меньшим придыханием в мыслях, чем тот, самый первый раз, когда она склонилась над ним и, он овладел ее волосами. Они щекотали ему ноги, копошились в паху, они растеклись по всему его ходуном ходившему животу. Она нежила, обвивала его: как оплетает колонну усик вьющегося растения, обматывая ее все тесней и тесней, все слаще покусывая ствол и, наконец расточая силы в глубокой перламутровой мякоти.