Аленький

Была у меня подружка в детстве. Ну как, в детстве, скорее, уже в отрочестве. Познакомились мы в пионерском лагере. Лагерь был от маминой работы и находился под Дмитровом, у деревни Гагат. И если в отрядах были ещё места, то брали детей из Дмитрова.

Аля как раз и была из Дмитрова. Мы сразу подружились. Заняли в палате кровати рядышком. Только тумбочка стояла между нами. Но нам она не мешала. Мы с Алей шептались и в тихий час, и вечером, когда свет уже погашен, но спать ещё не хотелось.

Какими мы были в наши тринадцать или четырнадцать лет? Аля была  жизнерадостной, эмоциональной девочкой. Её личико с  живой мимикой было очень выразительным.  Ещё для нас тогда было очень важно, кто как учился. И почему-то даже в каникулы девочки, не знакомые друг с другом в школьной жизни, сходились именно по успеваемости. Я не помню случая, чтобы отличница дружила с троечничцей. И мы с Алей сошлись очень быстро, потому что обе учились примерно одинаково – хорошо. И в этом что-то есть: ведь мы обе читали приблизительно одни и те же книги, с разницей, разве что, в количестве – я книги буквально заглатывала – и  нам было о чём поговорить. Кроме того, хорошистки и отличницы были очень уверенными в себе личностями, и это их тоже сближало.

Я не помню, чтобы для меня было важно, красивая моя подружка или нет. Вот просто не задумывалась об этом! Важнее было душевное тепло, которым мы обменивались, общие девчачьи секреты, страшилки, которые мы рассказывали друг другу на ночь, ласковые словечки и смешные прозвища друг для друга.

Я не помню (годы, годы…), как я называла Алю,  может быть, я звала её Аленький, но зато помню, что меня она ласково называла Коркордильчик – не помню, откуда возникло это прозвище, но звучало оно очень нежно.

В конце лета мы разъезжались и до следующего  лагерного сезона обменивались письмами. Все подружки писали друг другу письма. О чём мы писали? О школе, об учителях, одноклассницах и одноклассниках, о книгах, о спорте. Да обо всём. Однажды я получила от Али письмо, в которое была вложена фотография. Аленька подрабатывала манекенщицей для детсткого журнала мод, и на фотографии она демонстрировала светлый плащ и чёрные брюки. Всё ей очень шло. Она стояла, опираясь одной рукой о дерево, и улыбалась. Мне фотография очень понравилась! Оказалось, что Аленька очень фотогенична: её задорный носик, тёмно-карие глаза и  улыбающиеся  губы были как будто скульптурно вылеплены, а длинные распущенные волосы красиво обрамляли милое девичье личико. На обратной стороне фотографии было написано: Коркордильчику. Твоя манекенщица. Я до сих пор помню эту фотографию, хотя годы и жизненные обстоятельства изрядно проредили мой архив, а многое, в том числе и эта фотография,  просто-напросто исчезло.

Потом детство прошло, закончился пионерский лагерь, и наша переписка прервалась. От одной подружки по моему  институту, которая оказалась тоже из Дмитрова, я знала, что Аленька поступила в Менделеевский. И однажды я встретила её. Рядом с моим институтом находился МГИМО ( раньше он назвался МИМО), и я встретила Аленьку рядом с МИМО. Она приходила туда каждый день. Зачем? Она не рассказывала мне об этом. Но я была уже большой девочкой и сама догадалась, зачем. Чтобы познакомиться с перспективным мальчиком. Какая девочка не мечтала познакомиться с хорошим мальчиком из МИМО? Но приходить туда каждый день в надежде, что удастся наконец-то поймать свою золотую рыбку? Я бы не смогла –  я не была так уверена в себе. Не то, чтобы я считала себя несимпатичной – нет, этого не было, в своей внешности я была уверена. А вот в том, что я буду принята в богатую или просто в состоятельную семью – вот  на этом моя уверенность заканчивалась. Какова же была у Али жажда вырваться из своей заурядной подмосковной жизни, если она шла напролом. Ей нужно было обмануть вахтёров, убедить их, что она «своя» - иначе у неё проверили бы студенческий и вышвырнули бы из института. Значит, ей нужно было прогуливать свой Менделеевский, чтобы приходить в МИМО утром вместе с толпой студентов  и проводить в здании института достаточно много времени – ведь она хотела познакомиться не просто с первым встречным мимошником, а с тем, у которого есть дипломатическое будущее. Но сессии она, по-видимому, сдавала – девочка она была способная.

Конечно, Аленька преобразилась. Из немного неуклюжего тощего подростка она превратилась в яркую, стройную девушку, излучающую уверенность в себе, в своей красоте. Те же выразительные карие глаза, задорно вскинутый носик, чёткие скулочки, рельефно вылепленные губы – Аленька была очень привлекательной, и я не сомневалась, что её охота в МИМО увенчается успехом.

Я хоть и с сочувствием относилась к Алиному предприятию, но, скорее, по дружбе – ведь мы друзьям очень многое прощаем. От посторонней девочки я бы отвернулась – такие у нас были тогда моральные установки. Почему-то курение, вечеринки с вином и флирт с ночными продолжениями нами не осуждались, а вот желание устроиться за чужой счёт – нет, это не приветствовалось.

Однажды мы отправились в какое-то кафе втроём: Аленька с её молодым человеком из МИМО и я. Просто встретились на Метростроевской (сейчас – Остоженка ) и решили куда-нибудь завернуть. Посидели часок, пошутили, посмеялись и пошли себе дальше по своим делам. Мне Аленькин ухажёр очень понравился: красивый, ухоженный, остроумный – я мысленно поставила на нём печать качества.

Хотела бы я себе тоже такого? Как сказать… Если бы он сам подошёл ко мне на улице – да. Но конструировать обстоятельства, расставлять ловушки, играть роли – нет.  Я не могла себе представить никакого, даже самого горячего, желания, ради исполнения которого мне пришлось бы перестать быть самой собой. Аленьке я желала на этом пути успеха, но мне этот путь не подходил.

Как-то, когда мама работала в ночь, Аленька приехала ко мне в гости и осталась  ночевать. Мы жарили гренки с сыром, болтали полночи. Аленька делилась со мной своей жизненной философией. Я понимала – это не про меня, но слушала с любопытством.

Самое интересное: я ведь тоже хотела вырваться из своей убогой жизни, но просто я шла каким-то другим, более длинным путём. Я, видимо, отложила свой прорыв на будущее, а Аленьке нужно было всё и сейчас. Да ведь и верно: а когда ставить перед собой такие цели и достигать их, если не в период расцвета молодости и красоты? Так что Аленька делала всё правильно.

На следующее утро мы расстались. Аленька попросила у меня поносить мой модный батник – так тогда назывались блузки – и мы разъехались по своим институтам.

Прошло несколько месяцев – Аленька не появлялась и не звонила. Мама не давала мне покоя: где батник да где батник? Ответить мне было нечего.

Когда я вспоминаю сейчас, в какой бедности мы тогда жили, мамино беспокойство мне понятно. Жили мы от зарплаты до аванса и от аванса до зарплаты. Модные шмотки нужно было сначала «достать» - найти. Переплачивали мы за них безбожно. До сих пор помню, сколько стоил тот батник – двадцать пять рублей. И много модных вещей быть просто не могло – по причине их отсутствия и дорогивизны. И мамино беспокойство хотя меня и коробило, но было понятно. Мама требовала, чтобы я ехала в Дмитров – адрес-то Алин у меня был. Но когда?! У меня был только один свободный день – воскресенье. И в одно из осенних воскресений мама отправила меня в Дмитров. Электричка от Москвы до Дмитрова шла три часа. Я нашла Аленькин дом  быстро – спросила прохожих, и они мне помогли. К моему счастью, все были дома: и Аленька, и её родители. Настроение у них было  подавленное, даже мрачное. Родители меня форменно допросили на пороге: кто я, откуда и зачем. Пропуском в квартиру оказалось упоминание пионерского лагеря у деревни Гагат. Родители смягчились и пропустили меня к Аленьке. Это была обычная двухкомнатная «хрущёвка» со смежными комнатами. Обстановка была, как и у нас с мамой, как везде: обычная, скромная. И я поняла желание Аленьки вырваться. Я-то жила в Москве, а ей что же – прозябать здесь с её яркой красотой?

Я прошла в комнату Аленьки. Аленька была никакая. Лежала на кровати лицом к стене. Постепенно, вытягивая из неё слово за слово, я поняла, что Аленька приходила в себя после попытки самоубийства. То  и дело в комнату врывались Аленькины родители и желая во мне видеть поддержку, говорили уже, наверное, в сотый или  тысячный раз, одно и то же: как надо жить, как учиться, а как не надо жить. Я думаю, что Аленьке в тот момент не хотелось вообще никак жить. Она отворачивалась к стенке и не реагировала. Я тоже попыталась пробиться в сознание Аленьки, но ей это было не нужно. Ей настолько всё опротивело, что я это ощущала всеми органами чувств: и видела, и слышала, а моё подсознание превратилось в прокисшее тесто – мне хотелось вырваться из этой «хрущёвки», из этой безнадёги и безнадёжности.

Я вернулась в Москву, к своей жизни со всеми её сложностями и обитателями. Мне тоже было трудно выживать, но во мне не было этой неуёмной жажды во что бы то ни стало вырваться – может быть, я понимала, что это невозможно? А вот Аленька не хотела этого понимать.

Мы опять не виделись несколько лет. Встретила я её в следующий раз в Алуште. Она была, как всегда, эффектной, яркой, и рядом с ней находился модно одетый молодой человек – было видно, что это молодожёны на отдыхе. Получилось?! Я было ринулась к Аленьке, но она скользнула по мне ничего не выражающим взглядом, отвернулась, и они ушли. Показалось? Это была не она? Я так никогда и не узнала этого.

Прошла жизнь, трудная, но интересная. Я больше никогда не встречалась с Аленькой. А тут мне снится сон, как будто кто-то звонит и задаёт какую-то загадку – отгадаю ли я, кто это звонит. А я говорю: «Аля, это ты!» - сразу узнала. И мы встречаемся, и я всё глажу её по тонким плечикам и говорю: «Девочка моя! Девочка моя!». А она такая умиротворённая и молчаливая. Забыла её спросить, как она, есть ли у неё семья, дети. Всё только гладила её и жалела. А она показала мне моё письмо, которое я написала ей когда-то в детстве. Длиннющее! Я говорю: «Неужели я писала такие длинные письма?» А она смеётся. Аленький мой…

А потом она ушла, и я знала, что это навсегда.