de omnibus dubitandum 107. 204

ЧАСТЬ СТО СЕДЬМАЯ (1890-1892)

Глава 107.204. СЛУЧАЙ ПОКВИТАТЬСЯ С БЕДНЯГОЙ…

    Летним днем, наступившим вскоре за тем, как их слишком ранний и роковой во многих смыслах роман вошел в поцелуйную фазу, Венков и Клэ направлялись к Ружейному Павильону. Стрелковый Тир, на верхнем этаже которого они обнаружили крохотную, украшенную в восточном духе комнатку с мутными стеклянными ящиками, где хранились некогда – судя по очертаниям темных отпечатков на выцветшем бархате – кинжалы и пистолеты; тихий, меланхоличный приют, несколько затхловатый, с мягкой софой у окна и чучелом филина на полке, соседствующим с пустой пивной бутылкой, оставленной каким-то прежним, уже покойным садовником, – сам этот сорт давно позабыт, на бутылке значилось: 1842.)

    – Только постарайся не звякать, – сказала она, – за нами следит Виктория, которую я когда-нибудь придушу.

    Они прошли через рощицу и миновали грот.

    Клэ сказала:

    – Официально мы с тобой двоюродные по матери, а двоюродным разрешают жениться особым указом, если они обязуются стерилизовать первых пятерых детей. Правда, ко всему прочему свекор моей матери приходился братом твоему деду. Так?

    – Так мне, во всяком случае, говорили, – безмятежно ответил Венков.

    – Недостаточно дальние, – задумчиво пробормотала она, – или все же достаточно?

    – Чем далее, тем удалее.

    – Странно – я увидела этот стишок написанным фиолетовыми буквами, прежде чем ты превратил их в оранжевые, – всего за секунду до того, как ты облек его в звуки. Облек, облик, облако. Словно клуб дыма, предваряющий выстрел далекой пушки.

    – Физически, – продолжала она, – мы, скорее двойняшки, чем кузены, двойняшки же, да и обычные брат с сестрой, пожениться, конечно, не могут, а если попробуют, так их посадят в тюрьму и «охолостят».

    – Если только, – откликнулся Венков, – их не определят особым указом в кузены.
    (Он уже отпирал дверь – зеленую дверь, по которой им предстояло так часто лупить бескостными кулаками в их позднейших раздельных снах).

    В другой раз, во время велосипедной (несколько раз прерывавшейся) прогулки по лесным тропам и сельским проселкам, вскоре после ночи Неопалимого Овина, но еще до того, как они откопали на чердаке гербарий и нашли подтвержденье своим обоюдным предчувствиям – смутным, усмешливым, скорее телесным, чем нравственным, – Венков мимоходом упомянул, что родился на Кубани и мальчиком дважды побывал за границей. А я лишь однажды, сказала она. Летом она все больше сидела в Радонице, а зимой в их городской квартире в Тифлисе – два верхних этажа в прежнем «чертоге» (palazzo) Земского.

    В 1886 году десятилетний Петр вместе с отцом, отцовской красавицей-гувернанткой, ее белоперчаточной восемнадцатилетней сестрой (в эпизодической роли английской гувернантки и кормилицы Венкова) и своим целомудренным, ангельски кротким русским учителем Андреем Андреевичем Аксаковым («ААА») разъезжал в серебристых, поездах по развеселым курортам Швейцарии и Италии.

    До начала школьной поры Венков коротал зимы – если, конечно, не уезжал с отцом за границу – в милом, сооруженном в донском стиле доме отца, стоявшем между двумя распределенными правительством, но не застроенными пока участками. Лета, проводимые в Чамлыкской, в «другой Радонице», были гораздо скучней и прохладней, чем здесь, в этой, Радонице Клэ.

    Однажды он прожил там подряд и лето и зиму – году, кажется, в 1882-м.

    Ну да, ну да, потому что именно там, как помнится Клэ, она его в первый раз и увидала. В белой матросочке и синенькой бескозырке. Ему было восемь, ей шесть.

    Дядя Давид ни с того ни с сего пожелал вновь посетить старинное поместье Головинских на хуторе близ станицы Чамлыкской. Перед самым отъездом Мария объявила, что отправляется с ним, и, невзирая на его протесты, подсадила в cal;che (коляску – Л.С.) – оп-ля – маленькую Клэ, не выпускавшую из рук игрушечного обруча.

    Из Радоницы в Чамлыкскую они ехали, сколько она помнит, сначала в экипаже до Тифлиса, оттуда с почтой до Владикавказа и уже оттуда по железной дороге до аула Армавир, потому что ей запомнилось, как по платформе шел мимо вагонов местного поезда станционный смотритель со свистком на шее и громко захлопывал дверь за дверью, по шести на вагончик, каждый из которых был образован слиянием шести однооконных карет явно тыквенного происхождения.

    Это, предположил Венков, «башня в тумане» (как называла она всякое приятное воспоминание), а после с подножки на подножку уже идущего поезда стал перескакивать кондуктор, вновь открывая все двери подряд, раздавая, дырявя и собирая билеты и слюнявя большой палец, и разменивая деньги, – адова работенка, но все же еще одна «лиловая башня».

    А до самой станицы от станции они, надо думать, наняли коляску? Там ведь, кажется, миль шесть? Тридцать шесть верст, поправил Венков. Пусть так. Он, как ему представляется, отсутствовал, отправился promenading («на прогулку») по мрачному дубовому бору, вместе с Аксаковым, своим учителем, и Багровым-внуком, соседским мальчиком, которого он дразнил, поколачивал и всячески изводил насмешками, милый был, тихий парнишка, тихо истреблявший кротов и прочую пушистую живность, видимо, нечто патологическое.

    В ежегодных станичных отчетах первоначально отмечалось, что "станица Чамлыкская устроена в 1841 году просторными дворами и огорожена вокруг плетнем и окопана рвом, находится в хорошем состоянии". Население станицы росло медленно. В 1845 году проживало 808 мужчин и 783 женщины, а на 1 января 1863 года было 287 дворов, в которых проживало 1593 жителя, в том числе 10 иногородних.

    Из общественных заведений в станице было станичное правление, сотенная канцелярия, станичное училище, казенная почтовая станция и питейный дом.

    Жизнь налаживалась, население постепенно забывало о набегах горцев, о ночных дежурствах и больше внимания обращало на своё хозяйство. Побывавший в станице протоиерей Д. Успенский писал: "Храм этой станицы, несколько общественных зданий занимают очень красивое возвышенное место с пологими склонами на три стороны. Подошву склонов обрамляют несколько домов обывателей; остальное же население тянется по реке на десяток и даже более верст одной улицей, делающей те же зигзаги, какие делает река". Расстояние до г. Екатеринодара 283 верст., до станции Армавир 36 верст, до станиц: Урупской 23 версты, Родниковской 17 верст, Константиновской 16 верст, Безскорбной 35 верст, Вознесенской 25 верст, Владимирской 20 верст, Еременского хутора 13 верст, селения Натырбово 17 верст, станицы Лабинской 13  верст, станицы Курганной (ст. Армав.-Туапс. ж. д.) 28 верст. Корреспонденция через Лабинскую почтово-телеграфную контору.

    Жизнь в станице протекала как и в других: пахота, сев, сенокос, уборка урожая, проводы на действительную службу молодых казаков, именины, свадьбы, поминовения и т.д. Изредка какие-то события и происшествия, которые документировались на уровне Войсковой канцелярии. Так 5 января 1859 года из Псебайского укрепления от командира Севастопольского пехотного полка наказному атаману Кавказского Линейного Казачьего Войска генерал-майору Рудзевичу Н.А. ушел рапорт, в котором сообщалось, "что Воинский Начальник станицы Чамлыкской есаул Подрезов во время тревоги с 14 на 15 минувшего декабря месяца наказал плетью унтер-офицера Паукова, имеющего знак отличия военного ордена /Георгиевский крест/ и рядового Сидора Утку, имеющего нашивку из желтой тесьмы /за сверхурочную службу/. "Почтительнейше донося о сём Вашему Превосходительству, имею честь покорнейше просить распоряжения о произведении следствия..."

    21 мая 1868 года в приказе наказного атамана Кубанского Казачьего Войска было объявлено о производстве в урядники Егора Караченцова и Лариона Жилина -депутатов Чамлыкской станицы на церемонии освящения пожалованного Войску Георгиевского знамени и таких же полковых знамен.

    25 декабря того же года в приказе объявлялось, что "во внимание к усердной службе производится мною в урядничье звание оспопрививатель Чамлыкской станицы Андрей Жугин".

    26 мая 1891 года в таком же приказе объявлялось, что 26 мая того же года общество станицы Чамлыкской составило приговор "о высылке на два года для исправления поведения казака этой станицы, отставного бомбардира Егора Бодякина" и, что Войсковой наказный атаман Кавказских Казачьих Войск, рассмотрев приговор "изволил приказать: отставного бомбардира Егора Бодякина за пьянство, нерадение к хозяйству и вообще дурное поведение выслать на два года на жительство в станицу Темнолесскую Баталпашинского отдела".

    30 марта 1901 года в таком же приказе было объявлено о производстве инструктора казаков приготовительного разряда, старшего урядника Степана Жукова в вахмистры "за отлично-усердную службу по обучению молодых казаков".

    27 апреля 1911 года в таком же приказе объявлялось, что "казак станицы Чамлыкской Дмитрий Савенко, присяги 1906 года, как осужденный приговором временного военного суда в городе Новороссийске к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на четыре года, исключается один, без семьи, из Войскового сословия вверенного мне Войска, списков названной станицы и отчетности Управления отдела".

    Бывали и более радостные события. Так 16 июня 1901 года в приказе наказного атамана Кубанского Казачьего Войска объявлено, что урядник из Чамлыкской станицы Капитон Жуков, присяги 1891 года, командирован на службу в Собственный Его Императорского Величества конвой. Этому предшествовала предварительная работа, так как к кандидатам предъявлялись особые требования как физического, так и морального порядка. Завершалась такая процедура отбора обсуждением на общественном сборе.

    Казаки Чамлыкской станицы не хуже других несли службу на границе и во время войн. В документах штаба Кубанского Казачьего Войска сообщалось, что в станице проживает Георгиевский кавалер, отставной есаул Кузьма Петрович Венков.

    Когда 16 мая 1901 года составили список Георгиевских кавалеров, то оказалось, что были живы Никита Касьянович Крутьков, получивший Георгиевский крест при защите станицы Подгорной в 1858 году, Лаврентий Николаевич Баранников, награжденный в 1861 году, Василий Иванович Долгов, Яков Алексеевич Жуков, Петр Меркурьевич Спицын и Ефим Григорьевич Умрихан, награжденные в 1863 году.

    Во время Русско-турецкой войны 1877-1878 гг. Георгиевские кресты получили Никифор Онуфриевич Жилин, Трифон Иванович Камшин и Платон Степанович Ламсков - за подвиги при защите села Ольгинского в Сухумском округе; Леон Федорович Курпасов и Николай Афанасьевич Лебедев - в Красноводском отряде и Лука Михайлович Каристов - в Елисаветпольской губернии.

    Росла в станице и сеть промышленных заведений. Так к 1900 году было маслобойных предприятий 1, кузнечных 4, бондарных 2, мукомольных 7, шерстобитных 2, чембарных 3 и канатных 1.

    Так или иначе, едва они приехали, как стало ясно, что дам Кузьма Петрович вовсе не ждал. Он сидел на веранде, попивая гольдвейн (подкрашенную чаем чачу) в компании удочеренной им – по его словам – сироты, прелестной и дикой ирландской розы, в которой Мария немедля признала нахальную судомойку, недолгое время прослужившую в Тифлисе и совращенную неведомым господином – теперь очень даже ведомым.

    В те дни дядя Давид носил, изображая повесу и подражая кузену, монокль, его он теперь и ввернул в глазницу, желая получше разглядеть Розу, которой, возможно, и он был обещан (тут Венков перебил рассказчицу, посоветовав ей не распускать язык).

    Та еще вышла встреча. "Сиротка" томно сняла жемчужные серьги, дабы Мария смогла их оценить. Из спальни выполз дремавший там Венков-дед, ошибкой принявший новую гостью за grande cocotte, – о чем разъяренная Мария догадалась несколько позже, когда ей, наконец, представился случай поквитаться с беднягой Кузьмой Петровичем.

    Не пожелав остаться на ночь, Мария величественно вышла из дому и кликнула отосланную «поиграть в саду» Клэ, блуждавшую по яблочной просади, что-то бормоча и стянутой у Розы губной помадой выставляя на молодых гладких стволах схожие с кровоточащими ссадинами номера, – приготовляясь к игре, которой теперь не припомнить, – какая жалость, сказал Венков, – тут-то Мария и подхватила ее, и помчала в той же коляске прямиком на станцию в Армавир, бросив Кузьму Петровича – с его грехами и грезами, вставил Венков, – до дому в Тифлисе они добрались через сутки на рассвете.

    Однако, добавила Клэ, перед тем как вылететь из сада и лишиться своего карандашика (выброшенного Марией «к чертям собачьим» – что заставляет вспомнить одного из терьеров Розы, норовившего стиснуть в объятиях ногу дяди Давида), ей было явлено пленительное видение маленького Венкова, а с ним еще одного милого мальчика и светлобородого, белоблузого Аксакова, они направлялись к дому, а обруч она, конечно, забыла – нет, он так и валялся в коляске.

    Однако он, Венков, ни малейших воспоминаний ни об их визите, ни о всем том лете не сохранил, поскольку жизнь его отца во всякое время года походила на розовый сад, да и самого его далеко не единожды ласкали бесподобные бесперчаточные ручки, Клэ нимало не интересные.

    Ладно, а теперь про 1888-й, в котором девочки, достигшие возраста восьми-девяти и шести соответственно, побывали на Ривьере, в Швейцарии и на итальянских озерах вместе с другом Марии, театральным заправилой по имени Гран Д. дю Мон («Д» означало, вообще-то, Дюк – девичью фамилию его матери, des hobereaux irlandais, quoi), раз за разом чинно грузясь в ближайший Средиземноморский экспресс, или ближайший Восточный, или ближайший Симплонский, да, собственно, в первый попавшийся train de luxe готовый принять троицу Головинских, английскую гувернантку, русскую няньку и двух горничных, между тем как наполовину разведшийся дядя Давид отправился куда-то в Экваториальную Африку фотографировать тигров (которых там, к удивлению своему, не обнаружил) и иных страшных диких зверей, обученных при первых звуках мотора выходить на дорогу, а заодно уже и пухлявеньких негритяночек, обитающих в гостеприимном доме – не дом, а полная чаша, – выстроенном тамошним агентом бюро путешествий в диких степях Мозамбика.

    Конечно, когда они с сестрой принимались «сравнивать впечатления», ей удавалось куда яснее Виктории вспоминать такие вещи, как путеводители, буйная растительность, моды, крытые галереи со всевозможными магазинами, загорелый, черноусый красавец, не сводивший с нее глаз в ресторане женевского «Манхаттан-Палас»; между тем как Вика, хоть и была много меньше нее, помнила кучу всяких мелочей – «бочонки», «башенки», бирюльки прошлого. Она, точь-в-точь девочка из «Ah, cette Line» (модный роман) – «винегрет из проницательности, тупости, наивности и коварства».

    Кстати, она призналась – то есть Клэ заставила ее признаться, – что все, как Венков и подозревал, было наоборот, что, когда они возвратились к бедствующей деве, та вовсе не отвязывалась, ужасно спеша, а как раз привязывалась обратно, успев перед тем высвободиться и, укрывшись в кустах, пошпионить за ними. «Боже милостивый, – сказал Венков, – так вот почему мыло торчало под таким странным углом!».

    Ох, да какая разница, кому это интересно, Клэ надеется только, что бедная дурочка будет в возрасте Клэ не менее счастлива, чем она сейчас, любовь моя, любовь моя, любовь моя, любовь...

    Венков же надеялся, что брошенные в зарослях велосипеды не выдадут себя металлическим блеском какому-нибудь пешему путнику, бредущему вдоль лесной дороги.

    Затем они попытались установить, не пересеклись ли где-нибудь их пути в тот европейский год или, быть может, на краткий миг пролегли бок-о-бок. Весну 1888-го одиннадцатилетний Венков вместе со своим русским учителем и английским лакеем прожил на бабушкиной вилле под Ниццей, между тем как Кузьма Петрович приятно проводил время на Кубе – куда приятней, чем дядя Давид в Мокубе.

    В июне Венкова возили во Флоренцию, в Рим и на Капри, куда на несколько дней приехал его отец. Там они снова расстались. Кузьма Петрович уплыл обратно в Америку, а Венков с учителем отправились поначалу в Гардоне, на Гардское озеро, где Аксаков, благоговея, показывал ему оттиснутые в мраморе подошвы Гете и д’Аннунцио; затем прожили несколько осенних дней в гостинице, стоявшей на обращенном к Леманскому озеру горном склоне (по которому некогда прогуливались Карамзин и граф Толстой).

    Думала ли Мария, что весь 1888-й Венков провел примерно в одних с нею местах? Скорее всего, не думала. Пока она со своим Грандиком раскатывала по Испании, девочек свалила в Каннах скарлатина.

    После кропотливого сличения воспоминаний Венков с Клэ пришли к заключению, что наемные их «виктории», обоим запомнившиеся зелеными, с зеленой же упряжью на лошадях, вполне могли миновать одна другую где-то на извилистой ривьерской дороге, впрочем, оба могли ехать и в двух поездах, следовавших, быть может, в одном направлении, – девочка глядела в окно спального вагона на коричневый спальный вагон поезда, идущего вровень с ее и исподволь уклоняющегося к вспыхивающим между вагонами проблескам моря, которое мог видеть глядящий в другую сторону мальчик.

    Вероятность слишком малая, чтобы овеяться какой ни на есть романтичностью, да и возможность того, что они разминулись – шагом или бегом – на набережной швейцарского города, не вызывала никакого особливого трепета.

    – Да, но вот это-то все несомненно, – воскликнула Клэ, – реальный, беспримесный факт – этот лес, этот мох, божья коровка у меня на ноге, этого ведь у нас не отнимешь, правда? (и отнимешь, и отняли). Все это сошлось воедино здесь, и как ни искривлялись тропинки, как ни дурачили друг дружку, как ни плутали, а все-таки здесь они встретились неотвратимо!

    – Пойдем поищем велосипеды, – сказал Венков, – мы заблудились «в другой части леса».

    – Ох, – воскликнула она, – разве пора возвращаться? Постой!

    – Да нет, я хочу понять, в какое место и время нас с тобой занесло, – сказал Венков. – Такая философическая потребность.

    Уже смеркалось; последние солнечные лучи мешкали в западной, затянутой тучами части неба: всем нам случалось видеть человека, который, весело поздоровавшись с другом, переходит улицу с еще не угасшей на его лице улыбкой – угашаемой взглядом незнакомца, быть может, не ведающего о причине и принимающего следствие за веселый оскал безумия.

    Сочинив эту метафору, Венков с Клэ решили, что и вправду пора отправляться домой. Проездом через Манглиси на глаза им попался русский «трактир», вызвав у обоих такой прилив голода, что пришлось спешиться и зайти в тускло освещенную корчму.

    Ямщик, пьющий чай из блюдца, поднося его в огромной лапе к звучным губам, попал сюда прямиком из бараночной связки старых романов. Более никого в этой чадной норе не было, если не считать повязанной платочком бабы, уговаривавшей мальца в красной рубахе, который сидел, болтая ногами, на стуле, приняться наконец за уху.

    Баба, оказавшаяся трактирщицей, поднялась, «вытирая руки о передник», чтобы принести Клэ (которую сразу признала) и Венкову (которого приняла, и небезосновательно, за «молодого человека» маленькой госпожи) небольшие  «биточки». Каждый умял по полдюжины – засим они вывели из-под кустов жасмина велосипеды и налегли на педали. Пришлось зажечь карбидные лампы. Перед тем как окунуться во тьму парка Радоницы, они сделали последнюю остановку.

    По своего рода поэтическому совпадению Марию и мадемуазель Ларивьер они застали за чаем на редко используемой, русского же покроя стекленной веранде. Романистка, совсем поправившаяся, но остававшаяся пока в цветастом «неглиже», только что дочитала свой новый, переписанный набело рассказ (который собиралась перенести поутру на машинку) попивавшей токайское Марии – последняя пребывала в состоянии le vin triste и сильно растрогалась самоубийством господина «au cou rouge et puissant de veuf encore plein de sve», каковой, так сказать, испугавшись испуга своей жертвы, слишком сильно сдавил горло девочки, изнасилованной им в минуту «gloutonnerie impardonnable».

    Венков выпил стакан молока, и на него накатила вдруг такая волна сладкой истомы, что он решил отправиться прямиком в постель.

    – Tant pis, – сказала Клэ, алчно потянувшись к «кексу» (английский fruit cake).

    – Гамак? – осведомилась она; однако спотыкающийся Венков покачал головой и, поцеловав меланхолическую руку тети Марии, удалился.

    Мадемуазель Ларивьер, с завистью и отвращением следившая за действиями Клэ, сказала:

    «Je Rave. Поразительно! Как можно мазать маслом такой громадный кусок трудноусваемого, кошмарного английского кекса! (фр.)"

    «И это уже не первый! (фр.)», – откликнулась Клэ.

    – Не хочешь добавить в Поразительно! Как можно мазать маслом такой громадный кусок трудноусваемого, кошмарного английского кекса! (фр.)

    — Не хочешь ли посыпать корицей свою lait caill;[простоквашу (фр.)]? — спросила Мария. — Знаете, Бэлль (обращаясь к мадемуазель Ларивьер), — она называла это «попесочить снежок», когда была малюткой.

    – Отродясь она малюткой не была, – отрезала Белле. – Она еще и ходить не умела, а уж грозила переломить своему пони хребет.

    – Хотела бы я знать, – спросила Мария, – сколько же миль вам пришлось отмахать, чтобы этак вымотать нашего спортсмена?

    – Всего-навсего семь, – жуя с грустной улыбкой, ответила Клэ.