Рис

          Человек, страдающий головой, и который мается животом –
          что общего между ними?
          Ничего. (Неправильный ответ)
          Палочки для риса. (Правильный ответ)



Рис съеден, благое спит на руках, в полном неведении относительно своей будущности. Палочки для риса, две, их выбросить – или сохранить: до второго раза, до последнего?

...На вопрос, в чём причина его перемены, отвечал, что "наверное, там что-то присходит..." После уточняющих вопросов, "что именно происходит" и где "там", впал в острое беспокойство: начал оглядываться по сторонам, как бы ища кого-то, затем поднял голову к потолку и вперил взгляд в некоторое место на потолке. На все последующие вопросы не отвечал и не реагировал.

Со стороны это могло показаться странным: стоит человек и разговаривает с деревом. А как же танцуют в темноте? А против ветра? А наизусть? Последнее самое странное, однако не удивляет никого. Эх, косность наша, темнота на подзоле.
Но тут одно такое обстоятельство, которое если не ожидаешь увидеть, так и не увидишь. Вещи являются нам как они есть, уже – а не как продукт нашего восприятия, отражения, редукции или чего бы то ни было, – всё не то, не то... А если маемся головой и палочки для риса не включены в список необходимых вещей (а они не включены!), разрешённых к продаже, и даже не завезены в количестве, достаточном, чтобы удовлетворить спрос?
Пётр Васильевич делал так и этак руками, отводил руку назад и сам отворачивался, как бы не в силах превозмочь напряжение реальности, противостоять этой реальности и, в конце концов, выстоять, возвращал руку в положение указующей по-ленински, вытянутой руки – туда, туда, где эти счастливые бодрые лица ещё не рождённых и радующихся возможности родиться в движениях рук, и...
– Это, Людочка, фатишист, – сказал прилично одетый гражданин молодой спутнице. – Знаешь? Фашитист.
Пётр Васильевич только сейчас приметил, с некоторым смущением, что прямо перед ним на ветке женские трусы.
– Отцы-деды воевали! – заверещала от магазина дежурная нищая с айфоном в руке. – Ихде казаки? Херугвы ихде? Выноси херугвы!
Народ сообразительно заурчал... свячёная воинская хергува, вроде как образ. Пётр Васильевич от греха повернул в другую, от народа противоположную сторону. Засунув руки в карманы поглубже, а голову в плечи, он зашагал размашисто, сделав лицо попроще, к разгрузочной столовой. Знакомый повар Васятко небось уже поджидал его в кандейке за глубокой миской дымящегося свежезаваренного киселька. "Селёк", говорит Васятко, возвращая детские воспоминания как выпавшие зубы.

– Возможность отождествления реальности и содержания сознания, эту реальность отражающего, вплоть до полной замены одного другим, присуща больному мозгу.
– Эта возможность иначе именуется верой.
– Тебя нет, но я тебя вижу и слышу, и знаю – ты здесь. Что происходит?
– У Пушан круглая грудь. Вздёрнутая.
– Это так, но какое ты имеешь к этому отношение?
– Мы говорим с тобой об одном, но другими словами. Когда вы с Пушан говорите, вы подразумеваете одно, и говорите другое. Почему такое происходит?
– Потому что в мисках пусто.
– Все умрут.

Над входом в столовую, на крыльце, сразу под вывеской "iдальня", почему-то с маленькой буквы, два молодца устанавливали широкий транспарант – чёрные буквы на красном фоне.
– "Коронавирус – болезнь грязных ног", – прочитал Пётр Васильевич. – Ну спорно, спорно...
Он стал всходить на крыльцо, пропустив уже при дверях пару оборванцев.
– Чмо, а не блудница, – говорил один оборванец, – вот я помню в "Одуване"...
– В "Алабаме".
– ...была одна, я думаю – как бы это попользоваться насчёт клубнички... вот это была блудница. Поздравь, брат, – закричал он при виде Петра Васильевича, – с ярмарки! Продулся в пух! Вот посмотри нарочно: у меня и один бакенбард не так густ, как другой!
Второй держался на отшибе и смотрел исподлобья. Лобастый, таким официальные советские художники рисовали вождя мирового пролетариата. В отличие от настоящего, советского Ленина, этот был злой. Жди неприятностей, как, впрочем, и от того, настоящего.
Пётр Васильевич быстро спросил оборванца:
– Звать? Как тебя зовут? Как зовут Ноздрёва вообще?
– Без понятия, – сказал оборванец злобно. – Какой ещё Ноздрёв *ля...
Валяя крюк в кармане брюк, Пётр Васильевич взирал на него прозрачными бесстыжими зенками и наслаждался.
– А чем определяется децизионный комплекс трансцендентности, имманентности и трансцендентального?
– Это... ну... как его...
– Необъективируемой имманентностью определяется, – буркнул Ленин. – Дядя, а тебе не кажется, шо ты *ля оказываешь давление на мой категориальный каркас?
Обычно после таких слов сразу начинают бить. Пётр Васильевич намёк понял, намёк – понЯл! – и отработал задний ход:
– Зачёт! И расход! Расход, пацаны, расход. Да! С зачётками – в деканат... оба!
Пока не очухались – быстренько юркнул в дверь... радуясь собственной смелости. Прежде здесь встречал гостей разгруз-столовой ещё один транспарант, исполненный собственноручно поваром Васятко: "Ешь ананасы, рябчиков жуй – коронавирусу покажем мы **й!" Товарищ Синицкий сказал: "Слабо, не подходит. Придёт Владимир Владимирович, и что мы ему покажем?" Представили – похолодели... Транспарант вынесли.
В маленьком тамбуре трудилась дежурная блудница. Фартук, рукава по локоть... На правой руке набита символ мудрости сова.
– Скорей, не задерживай! Эй, дядя! Подходи, не робей, – крикнула она Петру Васильевичу, в рабочей паузе ловко закуривая пахитоску.
"Та лучше была", – пожалел Пётр Васильевич.
В тазу со штампом "Общественные бани на Красной" ему вымыли ноги холодной водой, отёрли пахучими волосами. "На масле они не экономят, – подумал Пётр Васильевич. – Сколько нищих можно было бы разгрузить на эти волосы!"
– Свободен.
– Вас как зовут, простите?..
– Матрёша, – сказала блудница, зевая ярким рабочим ртом во всю ивановскую.
Она сплюнула в таз, длинной скучной струёй.

– Во-во, ты ещё введи сюда различие между res extensa и res cogitans.
– И введу! Кантовская Ding an sich – она, по-твоему, где? В res extensa, – должна быть, по крайней мере, – и там она невоспринимаема, ну никак! А воспринимается эта "вещь в себе" – где? и как? Не иначе как в res cogitans и как "вещь для нас".
– А нет, нету достаточного основания для присутствия неведомо где неведомо чего. Это просто дурная метафизика и производство иллюзий, в логике и по законам языка.
– Бог?
– Что – Бог? Вспомни Канта! Если (если!) треугольник существует, так уж у него, разумеется, три угла. Но только нет такого закона, и необходимости такой, чтобы он существовал. Если Бог существует, то Он – Божественный. Но...
– А возможность? Необходимости нет, а возможность – есть?
– Есть, наверное.
– Тогда есть и необходимость! Возможность и есть необходимость при наличии условия объекта. Тьфу! наоборот! При условии наличия объекта.
– Мама, а почему ветер? Потому, что деревья качаются.

Входя в зал, Пётр Васильевич сдуру придумал ещё лозунг: "В светлое завтра – чистой ногой! Коронавирусу скажем мы: хой!" А что, ничего так... Надо Васятке предложить!
Повар Васятко в защитном костюме, всё при всём, как астронавт, разгуливал между рядами. Сидело за столами человек двадцать, не больше. Перед ним пустая миска, в руке пустая ложка. Он не спеша, тут спешка враг, опускает, так же медленно поднимает, несёт... Опускает, поднимает... Двадцать человек, считай стрелковый взвод, в унисон поднимают, опускают... завораживающее зрелище! Пётр Васильевич от полноты чувств остановился у порога.
Повар Васятко не так был доволен.
– Куда торопишься, едрёна вошь! Ешь аккуратно, вдумчиво принимай пищу! А то: хоу... хоу! – словами купринского "Поединка" он передразнил какого-то бедолагу.
Тот убрал голову в плечи – знал уже, что воспоследует. Оно и воспоследовало: полновесный, отеческий п**дюль по спине... Для того и половник в руке, литра на полтора, Васятко добрый сегодня. В плохом расположении берёт кэйсаку на два литра. Через десять халатов проймёт.
– На раздачу! – увидав Петра Васильевича, мотнул половником налево.
Улыбаясь, Пётр Васильевич прошёл на раздачу.
– Тыры-пыры, ё-моё, – разносилось за спиной...
"А это откуда же? Определённо знакомое что-то!"
(Костя Кинчев и "Алиса", последние слова в песенке про "того на том берегу". – Автор)
– Ты делай движения с умом, мать твоя женщина, – разносилось за спиной, над монотонным позвякиванием пустых ложек в пустых мисках. – Ты мысли не гони, не гони... не скакуны мысли! Всё в кашу, всё в смак! Любка пришла на ум – давай, не гони, давай Любку сюда. Любка твоя такая же пустота, как у тебя в миске и как должно быть в голове. Аккуратнее, ребята. Не дома.

– Всё, что ушло, от чего я избавлялся, всё это собиралось где-то и скапливалось, чтобы в какой-то момент образовать нечто вроде тебя. В некотором смысле ты – это я, и стоило так долго уходить от себя, чтобы снова пришло уходившее.
– Этот разговор уже описан у товарища Достоевского, Иван с чёртом. Только там всё напутано, на самом деле чёрт – это Иван, а Иван – ни то ни сё, раз уж не смог отличить себя от не-себя. Так, литература-с... Атом к атому, молекула к молекуле, они собирают нас как нечто целое, способное выглядеть как целое. Но – не целое, не целое... Всё, всё фрагментировано уже изначально.
– Что же делать?
– Посади луковицу в стакан. Когда вырастет седая борода, луковица даст зелёные побеги. Выращивание, а не созидание. Это все знают. Не все знают, что зелёные побеги появляются одновременно с длинной седой бородой. Рост идёт сразу в двух направлениях: новая смерть – новое рождение. Если же посадить ворону на сухую ветку, то она посидит недолго, потом каркнет...
– ...во всё воронье горло...
– ...и улетит.

Блистательная Пушан стояла в самом конце раздачи. Очередь небольшая, но была. Двигались медленно: многие уже здесь начинали медитировать, чтобы явиться Васятко в состоянии полуфабриката. Но двигалась. Пушан отсчитывала граны и капсулы, своим металлическим голосом называя имена и производителя. Большой необходимости нет: каждый и сам наизусть помнит своё и чужое никогда не возьмёт, десять раз всё перепроверит, прежде чем взять. В этом заключается преимущество ограниченного сознания: уж оно ограничит, так ограничит, муха не пролетит!
– Здорово, Пушан, – сказал Пётр Васильевич, когда его очередь подошла.
– Здорово, – гулко воспроизвела ответ она.
– Мне как обычно.
– Как обычно.
Пётр Васильевич оглянулся: очередь подрассосалась, за ним – никого... Понизив голос, сказал:
– Ты хорошо выглядишь сегодня. О, Пушан. Твоя колесница...
– Чебоксарский тракторный завалил план поставок, – сказала Пушан ровным металлическим голосом, – план поставок. У вас будет заменитель с Петрозаводской пыльно-мыльной фабрики.
– Да мне по барабану, – махнул подносом Пётр Васильевич, – мне хоть с Марса...

– Когда солнце погаснет, ты просто зажжёшь свечу. И скажешь: "Мамомылорама".

– Ты знаешь, Пушан, у нас был такой Коля, минорный начальник, ну небольшой, средний, в общем, начальник. Неплохой человек, хороший специалист. Но – грубоват... Руководил коллективом тоже людей и специалистов. Работала у него такая Марина. Вот она как-то, день рождения или что, приходит на работу в новом платье. Ну, все чего-нибудь говорят приятное. Там, парижское... или вам очень идёт по цвету глаз... как положено. Заходит Коля...
Пётр Васильевич оживляется и начинает понемногу пританцовывать.
– Смот-рит... смо-от-рит... И говорит... а у него привычка была, всегда сигарета в зубах, курит не курит, а сигарета в зубах, "бычок"... И говорит...
Он изобразил, как говорит Коля: скривил рожу и сквозь зубы, помахивая ладошкой заместо воображаемого "бычка":
– Ну, вот, – говорит, – платье... Молодец... (Марина расцветает праздником, никак не ожидала комплимента от сурового начальника.) А то ходишь вечно как эта!..
Пётр Васильевич/Коля выводит рожу за рамки принятого в обществе.
– Ну, что. Праздник увядает. Платье испорчено.
– Обидел женщину, – говорит Пушан металлическим голосом.
– Да, обидел. Спасибо, Пушанчик. Ты очень сегодня... гм.
На вытянутых руках неся поднос, он выходит в зал, подсаживается на свободный стульчик. Он знает историю Пушан. Все в этом зале знают историю Пушан.
Несколько лет назад молодая Пушан в легкомысленном настроении стояла на остановке общественного транспорта. Подкатила тонированная "девятка", её сунули в салон и увезли. Вывезли в лес, там изнасиловали в извращённой форме, по очереди. Посадили в машину, привезли в город и поставили на то же место. "– Больно было, Пушан? – Нет. Потом..."

– Что было раньше: курица или яйцо? Вопрос не имеет смысла. Раньше было всё.
– Раньше было всё – не так плохо! Придумано в годы советского дефицита, на прилавке дефицит, под прилавком всё лежит.
– Да, тогда поезд из Москвы шёл до Владивостока две недели. В Москве придумают – через четырнадцать дней Владик за животики... Но а что если одновременно: в Москве и на Дальнем? Что?
– Распылили! Поллинаторы из ЦРУ... Всё равно же эти анекдотики сочиняли эмигранты, вроде того же Довлатова. И потом вменяли через своё насквозь продажное радио... что? не так? Но в ответе есть зерно. Курица и яйцо были одновременно. Это одно и то же. Одна сущность, разные формы и соответственно имена.
– Как теперь говорят, manifest image. Наличный образ.
– Я бы сказал, "явный". Или "очевидный".
– ­"Заявленный". Данный в ощущениях и тождественный самому себе в сознании.

Делая вид, что ковыряет в зубах, Пётр Васильевич вышел из разгрузочной столовой. Навстречу суровая женщина в тёмном, прёт на руках преогромный пук. "Что ли сегодня? А, да... вход. Ну и день выхода, в космос. Я же в сущности тоже лётчик... А интересно, вербы знают, что их ломают за веру? Что вербы знают... Поль Фор: "Но даже вздоха нет у роз, чтобы умереть..." А у верб? Кто нас спрашивает... Кто нас когда спрашивал... "Вздоха..." Мамомылорама!"

– Всегда есть необъективируемый зазор между реальностью и сознанием. В этом зазоре формируется объект, обладающий свойствами... а лучше сказать, манифестирующий свойства, как реальности, так и сознания. Формируется, да не доформируется. Бытие – это не про него. И небытие не про него. Про него только и можно сказать: знаю что не знаю.
– Бытие не требует присутствия. Так же как небытие не подразумевает отсутствия. Бытие и небытие – это просто качества сознания. Вот лежит покойник на столе. Три дня нужно сидеть по покойнику. Раньше, может, читали при этой оказии Псалтирь, а теперь просто сидят, молчат. Одни посидели, встали, ушли. Пришли другие. И так три дня. Так сидели по бабе Шуре. Я был маленький тогда. Лежит бабушка. Вокруг сидят тоже бабушки. Все одинаковые. Она мёртвая? Но вот же она! Тогда живая? Тяжёлое это дело, сидеть по покойнику. Присутствие в отсутствие.

Гугнивый Никодим на костылях с подручниками поднимался из пивной. Одолевал одну ступеньку за другой. Самые крутые ступеньки на свете почему-то в пивных. Это чтобы пиво мёдом не казалось. Снизу, от дверей заведения, восхождение Никодима наблюдала плечистая девушка в белом. Она курила. За плечами девушки играла музыка, Трофим не то Жиган.
Никодиму оставалась последняя ступенька. Он замахнулся костылём... "– Ника, а давай загоним твои костыли. – Нельзя, люминий." Костыль не попал, и Нику повело-повело-повело... Подскочив, Пётр Васильевич поймал его за рукав и вцепился:
– Держись... держись, солдат! Да помогите же, – крикнул он вниз, – кого-нибудь позовите!
– У меня никого нет, – ответила она.
Его мотало, как астронавта в состоянии невесомости. Он и был сейчас такой астронавт в таком состоянии. Физика тут бессильна. Чувствуя, что свободно гуляющий центр тяжести Никодима затягивает и его в провал, туда вниз, в секундный полёт через ступеньки в начало и к перелому основания черепа, Пётр Васильевич в отчаянии рванул падающего на себя и, по-путински через бедро, уложил-усадил немощного на землю у стены:
– Сиди... солдат... убит!
– Люминий, – ясно сказал Никодим. – Там его... масса.
– Кого? Ты чего так надрался? Как пойдёшь?
– Масса, – сказал Никодим, – помножить на ускорение...
Он стал подниматься и сел. Девушка поднималась по лестнице. Пётр Васильевич счёл за благо сделать ноги. И сделал. Ну вас всех к богу. Завтра дам ему может стошку. Погоди, как же он пойдёт? Всё, всё, всё...
Пётр Васильевич стал делать движения в уме. Ас, ас, ас... Когда он ходил на карате, тренер говорил им: постоянно, постоянно занимайтесь, всё время делайте эти движения! Просто в уме повторяйте, и мышцы будут повторять за вами. Ас, ас, ас...

– Неправо, по-моему, тот думает, кто понимает сатори как некоторый прыжок в иную реальность. Квантовый скачок в сознании: вдруг всё другое – и сам другой! Сатори – это просто видишь вещи как они есть когда тебя нет. Если кем-то это воспринимается как скачок, то он по сути никуда и не скакнул, а там же и остался. В зазоре...
– Прямо как "солдаты смотрят туда, где их больше нет".
– Так и есть. Только увидев, что тебя нет, увидишь и что ты есть. Хорошо помогает вовремя сделанный и от души удар кэйсаку по спине. Повар Васятко знает дело и от него не уйдёшь, уж коли пришёл.

...На вопрос, "а что происходит-то?", засмеялся, стал бить себя руками по коленям... Вдруг затих и выдвинув сильно вперёд, так что это даже невозможно, нижнюю челюсть, стал очень быстро щёлкать этой челюстью, совсем не как человек. Руки выгнулись в противоположную сторону, обнаружив несвойственную гибкость, и принялись бить по воздуху... Вскрикнул – вскочил и по совершенно отвесной стене, очень быстро и ловко, взобрался на самый потолок, где принялся разгуливать, щёлкая всё так же челюстью. Несмотря на уговоры и попытки удержать их, остальные похватали подушки и метанием подушек, а также тапочек, сшибли его с потолка. После чего, всем скопом накинувшись и укрыв одеялом, затоптали ногами и забили табуретками, так что вмешательство подоспевших санитаров уже ничего не могло изменить.

...После двух с половиной недель явился уборщице баба Паше, в виде тени, когда баба Паша с целью уборки помещения вошла в палату. Выхватив у неё из рук швабру, стал якобы протирать этой шваброй пол и стены, по временам окуная её в воображаемое ведро. Когда перепуганная уборщица побежала к двери, запустил в неё шваброй и попал в спину и ниже, причинив лёгкие повреждения, как-то: небольшая ссадина в области поясницы и гематома на ягодице, левой.

– Я не противник прогресса, но все наши улучшения, наши возможности суть удовлетворения амбиций, а расширения амбиций и не происходит. Нам нечего больше желать, больше чем новая технология, новый телефон тире автомобиль тире аромат. Наше восхождение есть кенотическое восхождение вниз. Возрастая в оболочке, умаляемся в ядре. Чем руки длиннее, тем член короче. Всё дальше от себя как самовоспроизводящейся машины.
– Всё это, внешнее, всё что в зазоре и для зазора, всё это не имеет отношения ко мне. Любая структура описывает не бытие, а манифест бытия. Его можно изменить, хотя бы и на прямо противоположный, это изменения структуры, и только структуры. Когда бросаешься на врага, чтобы защитить своё, не задумываешься о структуре атаки. Просто, вырастаешь из себя. Устраняется зазор между реальностью и бытием. И уходишь обратно, когда сделано дело.
– "А сейчас – мы будем пить чай!"
– Я не противник прогресса, но я знаю и знал, что у меня есть твёрдое ядро, которое никому расщепить не удастся. И до той поры, пока это так, никому не коснуться Меня.

В детстве мы любили прятаться от всех в достаточном месте. Это мог быть покосившийся сарай, или самодельная халабуда из досок. Место, где достаточно светло, достаточно сухо и достаточно тихо. И где нас никто не увидит и не найдёт. Это было наше достаточное место. Не нужно делать что-то, достаточно просто быть. Мы сидели и молчали. Кольцевая, общий тупик. И только один выход: обратно.
Позже затейница жизнь создала много мест, также представлявшихся достаточными. Там уже приходилось махать руками, вообще вести себя вольно, в том числе с некоторыми женщинами. Достаточность создавалась на время, и через время уходила. Это были, разумеется, ловушки.
Пройдя испытания ненужными опытами, опять входишь в достаточное место, и это уже настоящее, доподлинное место, выхода из него нет и не будет. Мысленно я такой же, как был тогда, только в десять раз старше. Моё спокойствие, с каждым годом и днём разрастаясь как гриб, грозящее скоро перерасти и меня, не пугает и не радует. Мне достаточно.
Мадонна! ты держишь на руках не принадлежащего тебе младенца, в сущности только место, достаточное для всего мира, невозможное на руках у простого человека.
Но ведь есть и компенсации. Ужас преодолим. Есть рис, есть палочки для риса. Рис съеден, палочки остаются в руках на твоё усмотрение.

– Погоди, а как ты понимаешь омовение ног?
– О, это всё очень просто. Я думаю, думаю, по большей части чепуха страшенная, конечно, но иногда и "зернистые мысли" посещают, как у Фёдора Михайловича... и всё это пухнет, пухнет в голове, разрастается, и теснит эрос вниз, а ниже только ноги... уже ничего ниже ног нет, там – земля...
– Эрос в голове?
– Эрос в голове, и над головой. Он опускается в ноги, но не окончательно. Идёт постоянное качание маятника, маята, вверх, вниз... вверх... И вот с этим эросом как? Подавлять страсти бесполезно, они через голову идут и войдут по-любому обратно и сильнее прежнего: была одна – стало семь! Суть аскетических практик не в подавлении страстей, а в работе с ними, над ними, работе творческой, я бы сказал, художественной. Но вода холодная. Это верно у вас. Иначе нет смысла и затевать, – и сам почувствовал – сбился, сошёл, потянуло на короткую фразу, без предисловия не каждому известную как надлежит.
Васятко под шлемом поскрежетал мандибулами, как бы в раздумье. Этот скрежещущий звук вернул его к реальности. Страшнее только мгновенный хруст пробитого хитинового панциря, вот только это.
Оконце в шлеме затуманилось. "Курит", – с облегчением подумал Пётр Васильевич...


2020 г.