de omnibus dubitandum 106. 386

ЧАСТЬ СТО ШЕСТАЯ (1887-1889)

Глава 106.386. КРАСНЫМИ ЧЕРНИЛАМИ НА ПОЛЯХ…

    Назавтра, еще утопая носом в набитой снами пышной подушке, добавленной к его в прочих смыслах скудной постели благожелательной Бланш (с которой он, следуя салонным правилам сна, держался за ручки в занимающем дух ночном кошмаре, возможно, навеянном ароматом ее дешевых духов), мальчик вмиг осознал, что у порога стучит, ожидая, когда его впустят, счастье.

    Стараясь насильно продлить блистанье его неузнанности, Венков сосредоточился на последних оставленных глупым сном следах слез и жасмина, однако счастье тигриным скачком само ворвалось в его жизнь.

    О, опьянение только что обретенными льготами! Похоже, тени его удалось прокрасться и в Венковы грезы, в ту, последнюю часть недавнего сновидения, где он рассказывал Бланш, что выучился летать и что эта его способность к волшебной легкости обращения с воздухом позволит ему побить все существующие рекорды по прыжкам в длину, прогулявшись, так сказать, в нескольких вершках над землей на расстояние, к примеру, футов в тридцать-сорок (чрезмерную протяженность прогулки могут счесть подозрительной), между тем как трибуны сойдут с ума, а дядя Давид подбоченясь будет смотреть, не имея сил ни отвести глаза, ни им поверить.

    Нежность утраивает настоящий триумф, ласковость – лучшая смазка истинной свободы, но гордости и страсти снов эти чувства неведомы. Добрая половина неизъяснимого счастья, которое Венкову отныне предстояло вкушать (вовеки, надеялся он), была обязана своей мощью уверенности, что теперь ему можно привольно и неторопливо расточать перед Клэ все те незрелые нежности, о которых доселе он, ходивший в узде светской стыдливости, мужского самолюбия и добродетельных опасений, не смел даже помыслить.

    По субботам и воскресеньям о всех трех трапезах дня оповещали три удара гонга: малый, средний, большой. Первый сейчас как раз гудел, сообщая, что в столовой накрыт завтрак.

    Вибрации гонга напомнили Венкову, что, сделав всего двадцать шесть шагов, он воссоединится со своей юной сообщницей, вкусный мускус которой еще сохранялся в ямке его ладони, – и все его существо всколыхнулось в слепящем изумлении: неужто это и вправду случилось? И мы с ней вправду свободны?

    Некоторые из живущих в неволе пичуг – рассказывают, смешливо подрагивая тучными телесами, китайские любители птичьего пения – каждое божье утро, едва пробудившись, с размаху бьются о прутья клетки в машинальном, продолжающем сон и направленном сном порыве (и после несколько минут пребывают в беспамятстве), – хотя в остальное время они, эти радужные каторжане, вполне веселы, разговорчивы и послушны.

    Венков сунул голую ступню в полотняную тапочку, одновременно нашаривая ее напарницу под кроватью, и полетел вниз мимо портретов удовлетворенного старого графа Головинского (1699–1797) и поскучневшего покойного Сумеречникова.

    Однако она еще не спустилась.

    В яркой столовой, полной желтых цветов, поникших под гроздьями солнечных пятен, питался дядя Давид. Он был в одежде, уместной в уместно жаркий деревенский день и состоявшей из костюма в полосочку поверх лиловой фланелевой сорочки и пикейного жилета с красно-синим клубным галстуком и очень высоко заколотым золотой английской булавкой мягким воротничком (правда, пока комикс печатался – ибо речь идет о воскресенье, – все опрятные полоски и краски слегка сместились).

    Дядя Давид как раз покончил с первым кусочком поджаренного хлеба, намазанного маслом и годовой выдержки апельсиновым джемом, и теперь, набрав полный рот кофе, по-индюшачьи гулюкал, прополаскивая им, прямо во рту, зубные протезы, перед тем как проглотить напиток вместе со смачным сором.

    Будучи, во что я имею основания верить, человеком решительным, я, конечно, могу заставить себя еще раз взглянуть в его розовое лицо с рыжими (вращающимися) «усишками», но выносить этот профиль с отступающим подбородком и кудрявыми рыжими баками я не обязан (так сказал себе Венков, когда в 1912-м снова увидел цветы baguenaudier’а [Пузырник древовидный (фр.)] (см. фото).

    И потому он не без приятного предвкушения обвел взглядом синие кувшинчики с горячим шоколадом и ломтики палкообразного хлеба, приготовленные для оголодалых детей. Тетя Мария завтракала в постели, дворецкий с водителем авто кормились в нише буфетной (напоминает что-то приятное), а мадемуазель Ларивьер до полудня к еде вообще не притрагивалась, ибо принадлежала к обуянным смертным страхом «мидинеткам» (вероучение, а не модная швея) и даже своего исповедника ухитрилась вовлечь в эту секту.

    – Дядя, голубчик, вы могли бы и нас взять с собой на пожар, – заметил Венков, наливая себе шоколаду.

    – Клэ тебе все расскажет, – ответил дядя Давид, любовно намазывая маслом и джемом еще один тост. – Ей наша экскурсия очень понравилась.

    – А, так она, значит, тоже ездила?

    – Ну да – в черном шарабане, с дворецкими. Превеселое зрелище, rally [По правде сказать (англ., искаж.)] (псевдобританский выговор).

    – Это, наверное, была какая-то из кухонных девушек, а не Клэ, – заметил Венков и добавил: – Я и не знал, что у нас их несколько, – то есть дворецких.

    – Да вроде того, – неуверенно сказал дядя Давид. Он повторил процесс полоскания и, негромко кашлянув, надел очки – но, поскольку утренней газеты пока не было, снова их снял.

    Внезапно Венков услышал ее долетевший с площадки лестницы милый сумрачный голос, говоривший кому-то вверху: «Je l’ai vu dans une des corbeilles de la biblioth;que», – предположительно о герани, фиалке или венерином башмачке. Наступила «перильная», как выражаются фотографы, пауза, затем из библиотечной донесся довольный вопль горничной, и голос Клэ прибавил: «Je me demande, хотела бы я знать, qui l’a mis l;, кто ее туда сунул». Aussit;t apr;s она появилась в столовой.

    Она надела – вовсе с ним не сговариваясь – длинную юбку, белую безрукавку и тапочки. Зачесанные назад и заплетенные в тугую косичку волосы открывали высокий округлый лоб. Под нижней губой отливал глицериновым блеском кустарно припудренный розовый прыщик.

    Слишком бледна, чтобы казаться хорошенькой. С собой она принесла томик стихов. Старшая моя, пожалуй, что простовата, но у нее хорошие волосы, а вот меньшая мила, только рыжая, как лиса, говаривала тетя Мария. Неблагодарный возраст, неблагодарное освещение, неблагодарный художник, но не неблагодарный влюбленный.

    Его качнула истинная волна обожания, поднявшаяся из поддушной ямки прямиком в небеса. Трепетная радость видеть ее и знать, что она знает, и знать, что никто больше не знает о том, чему они предавались не далее как шесть часов назад – безудержно, сладостно, нечистоплотно, – оказалась непомерной для нашего неопытного любовника, как ни старался он принизить эту радость нравственной коррективой очернительного наречия.

    С натугой выдавив вместо привычного утреннего приветствия хилое «хелло» (на которое она к тому же не обратила внимания), он сгорбился над завтраком, продолжая, однако, приглядывать потайным полифемовым органом за каждым ее движением.

    Пройдя за спиной господина Головинского, она легко прихлопнула его книгой по лысой макушке, шумно придвинула стул поближе к нему и уселась напротив Венкова. Изящно, по-кукольному перемигивая ресницами, она нацедила себе большую чашку шоколаду. И хотя тот был изрядно подслащен, дитя подцепило ложечкой сахарный ком и опустило его в чашку, с удовольствием наблюдая, как коричневатая жидкость пропитывает и растворяет зернистый, обкрошенный уголок, а там и кусок целиком.

    Тем временем туго соображавший дядя Давид попытался словить на лысине воображаемое насекомое, поглядел вверх, по сторонам и наконец обнаружил, что едоков за столом прибавилось.

    – Ах да, Клэ, – сказал он, – вот Петру не терпится кое-что выяснить. Чем ты тут занималась, дорогая моя, пока мы с ним тушили пожар?

    Отблеск последнего облил ее. Венкову еще не приходилось видеть, чтобы девочка (молочно мраморная до прозрачности, какой была Клэ), да, собственно, и кто-либо другой, фарфоровый или персиковый, краснел столь основательно и привычно, и эта привычность удручила его, как нечто гораздо более предосудительное, нежели любое деяние, из-за которого стоит краснеть.

    Метнув на помрачневшего мальчика дурацкий вороватый взгляд, она залепетала что-то о том, как, объятая огнем, лежала в своей кроватке.

    – Ну чего ты там лежала, – резко оборвал ее Венков, – мы же с тобой вместе любовались заревом из окошка библиотечной. Дядя Давид is all wet.[Просто напутал (англ.); буквально – «весь промок»]

    – M;nagez vos am;ricanismes, – сказал дядя Давид и раскинул в отеческом приветствии руки навстречу бесхитростной Виктории, которая семеня входила в комнату; в маленьком кулаке она, будто орифламму, сжимала младенчески розовый, туго набитый бабочками сачок.

    Венков, неодобрительно глядя на Клэ, покачал головой. Она показала ему заостренный, свернутый трубочкой лепесток языка, и ее любовник в ужасе и самоозлоблении осознал, что тоже заливается краской. И это все об обретенных льготах. Сунув салфетку в кольцо, он удалился в «местечко», расположенное неподалеку от парадных сеней.

    Дождавшись, когда и Клэ покончит с завтраком, Венков перехватил ее, чуть не лопавшуюся от повидла, на лестнице. Для обдумывания дальнейших действий им отводился от силы миг, все происходило, говоря исторически, на заре развития романа, еще пребывавшего в руках пасторских жен и членов Французской академии, так что миги, подобные этому, представляли немалую ценность.

    Они сговорились отправиться перед обедом на прогулку и отыскать уголок поукромнее. Ей нужно было закончить для мадемуазель Ларивьер перевод на английский. Она показала набросок.

    - Франсуа Коппе?

    - Да.

    Their fall is gentle. The woodchopperCan tell, before they reach the mud,The oak tree by its leaf of copper, The maple by its leaf of blood. [Они опадают медленно, дровосек / способен отличить, прежде чем они опустятся в грязь, / дуб по его листу из меди / и клен по его кровавому листу (англ.)]

    – «Leur chute est lente, – сказал Венков, – on peut les suivre du regard en reconnaissant» – парафрастический оттенок, присущий «chopper» и «mud», – это, разумеется, чистой воды Лоуден (мелкий поэт и переводчик, 1815–1895).

    Пожертвовать же первой половиной строфы ради спасения второй значит, по-моему, поступить на манер русского барина, который, бросив волкам кучера, следом и сам вывалился из саней.

    – А по-моему, ты глуп и чрезмерно жесток, – ответила Клэ. – Я не собиралась создавать произведение искусства или блестящую пародию. Речь идет просто о выкупе, которого спятившая гувернантка требует от бедной, перетрудившейся гимназистки. Жди меня в Павильоне пузырника, – прибавила она, – я спущусь ровно через шестьдесят три минуты.

    От рук ее веяло холодом; шея пылала; мальчик почтмейстера звонил у дверей; Бут, молодой лакей, внебрачный отпрыск дворецкого, уже летел по звучным плитам сеней.

    По воскресеньям утренняя почта запаздывала вследствие пухлости воскресных приложений к газетам Тифлиса, Ставрополя и Баку, которые старый почтмейстер, облачась в ярко-зеленый мундир, верхом развозил по дремотной деревенской округе.

    Венков достиг третьей лужайки и павильона за нею и внимательно осмотрел подмостки, предназначенные для сцены, которую здесь предстояло сыграть, «будто часом раньше приехавший в оперу провинциал, коего целый день растрясало на горячих проселках с васильками и маками, цеплявшимися за колеса его двуколки и, переливаясь, кружившимися вместе с ними».

    Голубые бабочки величиною примерно с малых белянок, да и происходившие, подобно им, из Европы, перепархивали над зарослями, опускаясь на поникшие гроздья желтых цветов.

    Через двадцать лет после этого дня, в обстоятельствах менее щекотливых, нашим любовникам предстояло с зачарованной радостью снова увидеть таких же бабочек над таким же пузырником, обступившим лесную тропу близ Чамлыкской на Кубани.

    Пока же Венков вглядывался в будущее и предвкушал, как он станет запоминать то, что ему предстоит вспоминать потом, и, раскинувшись на траве, следил за громадными гордыми голубянками, то пламенно призывая в пестром свете павильона видение молочно-мраморных ее ног и рук, то холодно повторяя себе, что факту ни за что не сравняться с фантазией.

    Впрочем, когда Венков с мокрыми волосами и звоном в коже вернулся, поплавав в широком и глубоком ручье, что бурлил за боскетом*, его ожидала редкая радость: встреча с точно воспроизведенным ожившей слоновой костью предвиденьем – только и было разницы, что она распустила волосы и переоделась в куцее платьице из солнечного ситца, которое он так любил и так яро жаждал осквернить в таком недалеком прошлом.

*) Боске;т (фр. bosquet, от итал. boschetto — лесок, рощица) — элемент ландшафтного дизайна, участок регулярного парка или посаженная в декоративных целях густая группа деревьев или кустов, которые благодаря декоративной стрижке образуют сплошные зелёные стены в виде ровных стенок (шпалер), геометрические объёмы, иногда имитирующие архитектуру с арками и башенками и т.п.
Различают как правило два типа боскетов:
искусственная роща — группа декоративных кустов и деревьев, на поляне или плоском газоне и «кабинет» , когда насаждения расположены по периметру

    Он решил первым делом заняться ее ногами, ибо чувствовал, что прошлой ночью отдал им недостаточно почестей: укрыть их в ножны из поцелуев от арочного свода стоп до бархатистой ижицы, – это Венков и проделал, едва они с Клэ достаточно углубились в лиственничную глушь, которая замыкала парк по отвесному окату каменной кручи, отделявшей Радоницу от Манглиса.

    Ни он, ни она не смогли впоследствии, да, собственно, и не стремились установить, как, когда и где он «растлил» ее – вульгаризм, на который Клэ из Страны Чудес случайно наткнулась в «Энциклопедии Вроди»: «нарушить влагалищную перепонку мужским или механическим органом», с примером: «Они растлили его непорочную душу (Иеремия Тейлор)». Произошло ли это той ночью, на пледе? Или в тот день в зарослях пузырника? В тире или на чердаке, на крыше или на укромном балконе, в ванной комнате или (без особых удобств) на Волшебном Ковре? Мы не знаем, да нам это и не интересно.

    (Ты так много и часто целовал, и щипал, и толкал, и торкал, и тормошил меня в этом месте, что в суматохе девственность моя затерялась; но я точно помню, что к середине лета машина, которую наши пращуры именовали «сексом», работала уже не менее гладко, чем позже, в 1892-м и далее, мой дорогой. Красными чернилами на полях.)