ВОСПОМИНАНИЯ СОТРУДНИКА ТРАНСПОРТНОЙ ЧК ИВАНЮШЕНКО ГЕРАСИМА ПРОХОРОВИЧА О СВОЕЙ ЖИЗНИ ДО 1939 ГОДА, НАПИСАННЫЕ ИМ В 60-е годы
Книга 4. (листы 1-96)
Лист 1.
Спустя несколько месяцев я приехал из Средней Азии в Киев за семьёй, и как на грех у подъезда Киевского вокзала встретил Вингловского. Я не хотел с ним встречаться, но он ко мне как ни в чём не бывало подошел, подал руку и первым спросил меня, как я устроился в Средней Азии, осведомился о здоровье моей семьи. Я не ответил на его вопросы, спросил его, как у него обстоит дело. Вингловский мне ответил: «Ленин говорил: «Кто в тюрьме не сидел, того нельзя считать политическим». Вот теперь и я посидел в тюрьме и могу считаться политической личностью», и весело рассмеялся. У меня сжало в сердце, мне было так неприятно видеть этого убийцу шпиона, и тут же я подумал, что могут подумать обо мне те несчастные вдовы, которых я допрашивал о злодеяниях Вингловского. Конечно скажут, что я такой же предатель, как Вингловский. Ничего не сказав Вингловскому, я круто повернул и пошел в отделение, чтобы оформить наряд для перевозки домашних вещей.
Из Харькова в Среднюю Азию я ехал в одном купе мягкого вагона с Наркомом финансов Туркменской Республики т. Рокке. По национальности он латыш, очень весёлый товарищ, страстный любитель спиртных напитков, он ехал с женой. Жена его страшно волновалась, что он не только сам всю дорогу пил, но и спаивал поездную бригаду. Пить водку он любил из глиняной чашки. Его жена всю дорогу просила меня как сотрудника ОГПУ повлиять на него, но все мои попытки были тщетны.
Лист 2.
Когда мы приехали в Ашхабад, у него даже не осталось денег на извозчика и я дал ему в долг на первый случай некоторую сумму, которую он впоследствии сам лично привёз мне в Каган.
В Ашхабаде меня принял Нач. ДТО ОГПУ, по национальности мадъяр – Маурер. Он был очень любезен со мной, хвалил эту местность и заверял меня, что я не пожалею, что уехал из Киева. В конечном итоге он отправил меня для работы в ОДТ ОГПУ станции Каган [в 10 км. от г. Бухара, Узбекистан], начальником которого был Елтаренко. В чекистской работе он был слаб и страдал алкоголизмом. Особенность его заключалась во первых прежде всего в том, что он мог пить длительное время и не пьянел. Во вторых – он обладал особенностью всех втягивать в пьянку, независимо от их положения. Он почти ежедневно организовывал коллективные пьянки, с участием всего штата сотрудников, секретаря Каганского РК КПСС [вероятно РК ВКПБ] Полозовского, секретаря Бухарского Окружкома Абуша Ахмедова и председателя Окрисполкома. Один раз в эту компанию втянул полномочного представителя ОГПУ по Средней Азии Бельского и председателя ОГПУ Туркмении Каруцкого. Он удивительно скоро и ловко завязывал связи на короткую ногу со всеми верхушками, поэтому он держал штат отделения что называется в кулаке и неумолимо разлагал его, превращая в пьяниц и в нечестных людей. Деньги для пьянок он изыскивал путём поборов с руководителей хозъединиц, к которым он привлекал подведомственный ему штат сотрудников. Каждый сотрудник должен был брать ежемесячно с руководителей хозъединиц, которые он обслуживал, определённую сумму денег и предоставлять её Елтаренко, на которые устраивались попойки в его квартире с приглашением этих хозяйственников.
Лист 3.
Это способствовало массовым злоупотреблениям на транспорте, пресекать которые было некому. В злоупотребления были втянуты положительно все. Сблизившись с некоторыми тов. Чекистами, я спрашивал их, что всё это значит, и высказывал опасение, что за это рано или поздно придётся отвечать перед Коллегией ОГПУ. Но эти тов. утверждали, то в Узбекистане это явление считается нормальным, что ни один узбек ничего никому не делает без «силява», т.е. взятки, и ничего ни от кого без этого не получит. Но это была клевета на узбеков, ни один узбек не предлагал мне «силава», и от меня тоже его не требовал. Считая, что попал «из огня в полымя», я стал проситься о переводе меня на линию, в частности на узловую станцию Карши. Мне это было обещано, но два оперативных дела задержали меня на некоторое время в Кагане. В Каган прибыл, как стало известно согласно записки помощника начальника Транспортного отдела ОГПУ Усова, бывший колчаковский министр финансов, еврей-выкрест [перешедший в христианскую религию] Комаровский, прибывший в СССР из-за кордона. В Термезе же, согласно ориентировки Центра, был задержан вооруженный террорист, перешедший Афганскую границу. Елатеренко дал мне задание «разработать» и «оперировать» Комаровского, а также закончить дело террориста, при этом по моей просьбе освободил меня от участия в коллективных пьянках. Комаровский устроился работать начальником городской станции в городе Бухара, где всесторонне был обставлен агентурой. Пойманный с оружием в руках при переходе Афганской границы террорист, оказался довольно интересным типом.
Лист 4.
Он назвал себя Никитиным, бывшим белым офицером, командиром эскадрона, сыном генерала, расстрелянного органами ВЧК в 1918 году в Ленинграде. Когда ему было предложено рассказать о себе как о человеке, за которого себя выдаёт, Никитин показал, что будучи командиром эскадрона Деникинской армии, он как-то со своим эскадроном ехал по просёлочной дороге. По дороге он нагнал здоровенного мужика с рыжей бородой, который вёл со связанными назад руками парня: «Я спросил его, за что и куда он его ведёт? Последний ответил, что он поймал комсомольца и ведёт его в контрразведку в Енакиево. Я выхватил шашку и отрубил этому мужику голову, слез с коня, развязал парню руки и отпустил его». Причём Никитин назвал фамилию, имя, отчество и адрес этого парня в настоящее время. Далее он рассказал: «В том примерно районе, находясь в одном из украинских сёл, я ухаживал за одной девушкой. Проследив, что эта девушка поздно вечером куда-то уходит, я выяснил, что она носит пищу в стог сена своему брату коммунисту-подпольщику, скрывавшемуся от белых. Я перевёл его через фронт к красным». Назвал их фамилии, имена, отчества и адреса настоящего времени. Брат девушки, переведённый им через фронт, работал в городе Бек-Буди [в настоящее время г. Карши], а девушка, о которой он говорил, жила с мужем в Ташкенте. Брат и сестра были вызваны в Каган. Здесь они в точности подтвердили изложенные Никитиным факты. В отношении его опознания они не смогли ни подтвердить, что это точно он, ни отрицать, что это точно не он. Допрошенный по опросному листу, бывший комсомолец изложенные Никитиным факты полностью подтвердил.
Лист 5.
О том, каким образом и какими путями он попал в Афганистан, и с какой целью он перешел границу с Советским Союзом, Никитин уклонялся. Потом, как-то на допросе он спросил меня: «Вы твёрдо верите, что я сын генерала и офицер белой армии?»
- «Я считаю это доказанным» - ответил я ему.
- «А я вам докажу, что это не доказано» - сказал Никитин. «Я действительно Никитин, только не сын генерала и не белогвардеец, а сын рабочего из города Царицына, бывший красноармеец. В каменном карьере на станции Куюмазар работают мои товарищи». Он перечислил человек четырёх, их имена и фамилии, которые в этот же день были вызваны в Каган. Все они как один подтвердили, что они действительно, ещё с периода Гражданской войны знают Никитина, вместе с которым служили в Красной Армии. Загадочным было ещё одно обстоятельство. Несмотря на то, что Никитин чуть ли не каждый день подвергался тщательным обыскам, каждый день у него изымались деньги, и каждый день он давал [ещё] деньги дежурному с просьбой купить ему тех или других продуктов. Делом Никитина всё время интересовался Центр, и когда мы сообщили, что Никитин доказал [в себе] две личности, нам приказали направить его в Москву.
Комаровский на Бухарской городской станции, как я упоминал, был «обставлен» агентурой, так что ни одно его движение не оставалось вне поля нашего зрения. Однако [ничего], кроме служебных хозяйственных преступлений за Комаровским установлено не было.
Лист 6.
Комаровский был арестован по хозяйственным преступлениям и связь его с английской разведкой установлена была только в тюрьме. Начальник Каганской тюрьмы по национальности турок, который также разрабатывался как английский шпион, по заданию английской разведки, приступил к разработке плана по организации побега Комаровского. Детали этой разработки нам были известны, и когда план побега был осуществлён, выбравшийся из тюрьмы Комаровский был нами задержан.
Комаровский показал, что до революции 1917 года он владел всеми хлопковыми плантациями Ферганы, имел большие денежные вклады почти во всех европейских банках. После революции был министром финансов в правительстве Колчака. [В справочных материалах по правительству Колчака, фамилии Комаровский не значится. В Омском правительстве последовательно сменили друг друга три министра финансов: Михайлов И.А., Гойер Л.В. и Бурышкин П.А.]. После разгрома Колчака бежал в Китай, оттуда в Японию. Впоследствии переехал в Европу. Имеет капиталы, дома и семьи в Шанхае, Токио, Париже, Лондоне и Берлине. В Москве, в наркомате Иностранных дел, под фамилией Яковлева работает его дочь, которая замужем за Крыженовским [не имеется ли в виду соратник и друг Ленина Глеб Кржижановский, в описываемое время председатель Госплана при Совнаркоме СССР? Но у него жена З.П.Невзорова], с помощью которой он прибыл в СССР. Продлить допросы Комаровского не удалось, поступила телеграмма Ягоды, в которой он приказывал Комаровского из под стражи освободить, обеспечив ему выезд в Москву. Иванюшенко и Черемисова, ведших дело Комаровского, арестовать на 30 суток.
Кто был главным английским шпионом, пусть судят сами те, кому удастся об этом прочитать.
Лист 7.
МОРАЛЬНОЕ И ИДЕОЛОГИЧЕСКОЕ РАЗЛОЖЕНИЕ ЧЕКИСТСКИХ РЯДОВ
Телеграфный приказ Ягоды в отношении меня и Черемисова был выполнен не полностью. Комаровский был освобождён и ему был обеспечен выезд в Москву. Нас с Черемисовым на 30 суток не посадили. Я был переведён для работы в Карши, в Участковый пункт, где была более здоровая обстановка, но ненадолго. В связи с районированием дороги, в Кагане узловые хозъединицы были упразднены, в Каршах был создан район, куда переехало из Кагана ОДТ ОГПУ во главе с Елтаренко. Первым начальником района был назначен Травников, бывший партийный работник. При нём работа района шла нормально. Но вскорости Травников был переведён для работы в другое место, вместо него начальником района был назначен Трифонов, человек грубый и властолюбивый, с преступными наклонностями, который в короткий срок снискал к себе неприязнь со стороны аппарата района и рабочих главным образом Каршинского паровозного депо. О проделках Трифонова компрометирующий его материал поступал отовсюду, где бы он ни побывал. Это обстоятельство Елтаренко ловко использовал для усугубления этого разложения.
Елтаренко с благовидной идеей создания общественного питания для чекистов создал столовую и набрал обслуживающий персонал за счёт района. В этой столовой помимо нас питались «верхушка» района и Каршинского райкома партии. Для получения в этой столовой питания, с каждого взымался первоначально определённый аванс, далее брались дополнительные авансы, а потом насколько выйдет.
Лист 8.
А так как питание было с наличием по потребности спиртных напитков, то у нас ни у кого не хватало зарплаты рассчитываться за питание, мы всё более залезали в долги. Все стремились отказаться от питания в этой столовой, но давление на нас Елтаренко и райкома исключало такую возможность. Недостачу «Пьяной столовой», как мы её называли, покрывал совершая подлоги, начальник района Трифонов, начальник строительства Карамов и другие хозяйственники. Материал об этих подлогах и злоупотреблениях концентрировался у меня. Неизвестно, сколько бы всё это длилось и чем бы всё это закончилось, если бы не произошел непредвиденный случай. Рабочие депо Карши в связи с резким сокращением расценок, обсчётов и несвоевременной выплаты зарплаты бросили работу и объявили забастовку. Бюро Каршинского райкома, в которое входил Елтаренко и Трифонов, обвинили в этой забастовке ни в чём не повинного председателя Райпрофсожа Кашина, сняли его с работы и исключили из Партии. Я в этот период работал оперуполномоченным ИСТ ОДТ ОГПУ по освещению политсостояния на транспорте. Я через каждые десять дней составлял политсводки, в которых освещал настроения масс, и если оно отрицательное, то вскрывал причины такового. Эти политсводки посылались в вышестоящие наши и партийные Органы. В данном случае в ДТО и СредАзБюро ЦК ВКПБ. Забрасываемое для рабочих продовольствие, с которым было напряженное положение, забиралось в столовую.
Лист 9.
В ряде предыдущих политсводок [вскрывались] многие факты отрицательного настроения масс, причины этих настроений и наличие тенденции к забастовкам. Указывалось об отсутствии среди масс надлежащей партийной работы, слабости председателя Респпрофсожа [Республиканского профсоюза железнодорожников] Кашина, разложение руководства района и РК ВКПБ. Эти сводки подписывал Елтаренко и я, но Елтаренко всегда пьяным, никогда их не прочитывал, а подписывал лишь механически.
В ПОЛИТСВОДКЕ ПО ЗАБАСТОВКЕ
я вскрыл всю подноготную причин этой забастовки. Мною были агентурно изъяты все подложные счета на суммы пропитые в нашей столовой, приведены неопровержимые факты, что эти злоупотребления и разложение стали достоянием известности широких масс. Причины, по которым рабочим снижены расценки, допускались обсчёты, несвоевременная выплата зарплаты, связывались именно с этими злоупотреблениями и разложением, а вспыхнувшая забастовка - следствие всего этого. В предыдущих политсводках я не указывал, где начало всех этих преступлений и кто главный виновник, не упоминал этой столовой и главной роли Елтаренко. Эту политсводку по забастовке, где были указаны её причины, Елтаренко, как и все предыдущие, не читая «подмахнул» и она была отправлена, как отправлялись ранее другие, в ДТО и СредАз бюро ЦК ВКПБ. Спустя несколько дней в Карши приехал начальник ДТО ОГПУ СрАзЖД Маурер с двумя уполномочиями, как начальник ДТО и как особоуполномоченный СредАз бюро ЦК ВКПБ. Первым долгом он созвал партийное собрание ОДТО ОГПУ, на котором он выступил первым.
Лист 10.
В своём выступлении он указал на непонимание нами наших задач как чекистов. Он указал, что наши органы никогда не должны участвовать во внутрипартийной борьбе Партии, а должны всегда оставаться в стороне о этой борьбы и когда в конечном счёте, какая сторона возьмёт верх, директивы победившей стороны и должны выполнять. После Маурера взял слово я. Я начал своё выступление с вопросов к сидящим на собрании коммунистам, я спросил их:
- «Кем мы прежде всего являемся, коммунистами или чекистами?»
Сидевшие в первом ряду коммунисты Ульянов, Филонов, Сухов, Черемисов и Парфирьев в один голос ответили – коммунистами.
- «Если мы себя прежде всего считаем коммунистами, имеем ли мы права как коммунисты быть в стороне от внутрипартийной борьбы, если на Партию будет нападать троцкистское охвостье и тащить её [оттаскивать от] от марксистско-ленинской генеральной линии Партии?» - спросил я сидящих.
Эта же пятёрка ответила [вероятно, что коммунисты - чекисты не должны быть в стороне]. Остальные молчали.
- «Если это так – сказал я, то установку выжидающего нейтралитета, предлагаемую Маурером, я считаю не ленинской, а антипартийной. Партия Ленина, совершив революцию, именно потому сломала весь старый государственный аппарат и создала свой новый Советский аппарат, который бы защищал интересы только марксистско-ленинской партии, и каждый коммунист, в каком бы учреждении или на производстве не работал, он должен участвовать [в борьбе] за чистоту партии. Установка же Маурера подходит не к нам, а к буржуазной демократии. Если бы наша Партия считала возможной такую установку, то зачем бы она формировала наши Органы из коммунистов?
Лист 11.
Она бы, по мнению Маурера, могла бы формировать наши Органы из старого корпуса жандармерии и полиции, поэтому, тов. Маурер, Ваша установка для коммунистов неприемлема, и мы против таких настроений будем бороться».
После этого собрания было устроено общеузловое закрытое партийное собрание в связи с этой забастовкой, на котором секретарь Райкома Чемоданкин, начальник района Трифонов выступили с обвинением председателя Райпрофсожа Кашина, обвиняя его в отрыве от масс, в отсутствии профсоюзной работы и прочих «грехах». После взял слово я. В своём выступлении я заявил, что не согласен с доводами Чемоданкина и Трифонова.
- «Причина забастовки, сказал я, состоит в том, что существующие в Каршах продовольственные и финансовые трудности вы своими действиями усугубили, а классовые враги их использовали и довели рабочих до забастовки. В наши магазины продовольственные товары, такие как мясо, масло сливочное, колбасы и рыбные товары хоть в небольшом количестве поступают, а куда же они деваются, спросите у рабочих, кто-либо эти продукты видел? Нет. Почему вы не сказали, куда они деваются? Вы об этом сказать побоялись. Вы думаете, что они не знают, но наши враги им об этом сказали. Финансовые трудности в результате снижения расценок, несвоевременная выплата зарплаты с одной стороны, с другой стороны транжиривание без зазрения совести денежных средств на коллективные пьянки. Вы думаете наши враги об этом не знают? Знают, и это тоже использовано против нас.
Лист 12.
Лучше бы было, если бы вы первым, тов. Чемоданкин с самого начала это пресекли, не давая разрастаться таким безобразиям. Посчитайте у Трифонова счета на приобретённую для района мебель и посчитайте наличие мебели. Излишней мебели в районе нет, а приобретённой по счетам можно пять таких районов обставить. Таким образом, в забастовке не Кашин повинен, а вы Чемоданкин с Трифоновым».
Когда я закончил, все долго мне аплодировали. После меня взял слово Маурер. Он начал своё выступление с поношения меня. Вот с чего он начал:
- «Что вы аплодируете Иванюшенко? Вы же его не знаете, а я знаю. Он же ссыльный, он выслан сюда из Киева. Всё что он говорил, это неправда, мы всё это проверили».
Но коммунисты со своих мест свистели ему и кричали:
- «Не врите, он всё правду сказал, мы сами всё это знаем».
Ему не дали говорить. Он слез с трибуны весь мокрый от злости, руки его дрожали.
В отделении он арестовал меня, парторга Ульянова и Филонова, и забрал с собой в Ташкент. Отсидели мы по двадцать суток. Ульянов поехал работать на старое место, а мы с Филоновым были переведены для работы в Коканд. Из Коканда я отправил письмо тов. Сталину с просьбой разъяснить правильную ли нам дал установку Маурер о нейтралитете при внутрипартийной борьбе. Ответ быстро поступил, только не от Сталина.
Телеграммой Маурера мы все: я и поддержавшие моё выступление против Маурера, были вызваны в ДТО ОГПУ в Ташкент, а именно – я, Филонов, Ульянов, Сухов, Черемисов и Парфирьев. Здесь же находился приехавший из Москвы старший инспектор ТО ОГПУ Рудкин.
Лист 13.
Причём Черемисов и Парфирьев были сторонниками Елтаренко, а Сухов поддерживал нейтралитет, но они лишь были не согласны с установкой Маурера в отношении нейтралитета коммунистов-чекистов при внутрипартийной борьбе. Рудкин всех нас шестерых арестовал и забрал в Москву. При выноске его чемоданов из кабинета Маурера в автомашину, один чемодан как-то открылся и из него высунулись прекрасные каракулевые шкурки. Я выкрикнул этому природному коммерсанту: «Что, за шкурки совесть продал?». Ульянов добавил: «У него и никогда не было».
В Москве нас всех шестерых отправили в Бутырскую тюрьму, где посадили в одну камеру. Здесь мы просидели более двух месяцев, с нетерпением ожидая допроса, в надежде разоблачить этот «гнойник». Но нас никто не вызывал, никто нас не допрашивал, и даже никто с нами не разговаривал, а просто выгнали из тюрьмы и только. Из Бутырской тюрьмы мы пошли в ТО ОГПУ выяснить нашу дальнейшую судьбу. На Лубянской площади меня начала трясти малярия, я, упав, потерял сознание. Товарищи по тюрьме меня занесли в санчасть, где мне была оказана медпомощь, туда же мне были принесены деньги за просиженное время и документы, о направлении меня для постоянной работы в Томск. Все мы были поодиночке разбросаны по разным дорогам [по различным региональным транспортным отделам ГПУ]
Лист 14.
Получив деньги, и когда я пришел в себя, первоначально мы зашли в парикмахерскую, привели себя в порядок, а потом пошли на квартиру к моему земляку Григорию Леоновичу Даделке, ул. Фрунзе, дом №9. Обсуждая там содеянное с нами, большинство из нас пришло к выводу, после того, как я рассказал им свою историю в Киеве и Харькове, что в Органы пробрались враги Партии, что они путём разложения и репрессий отрывают чекистские ряды от Партии и готовят что-то страшное против Партии и Советского государства. Я с этими доводами согласен не был, я считал, что это скрыто от Благонравова и от Партии, и настаивал пойти в ЦК и там рассказать обо всём этом.
[Гео;ргий Ива;нович Благонра;вов (1896 -1938) с февраля 1922 по октябрь 1931 года — начальник транспортного отдела ГПУ — ОГПУ СССР]
Но остальные со мной не согласились – они побоялись.
Из Москвы мы все шестеро поехали в Среднюю Азию за своими семьями, откуда разъехались в разные стороны. В Томск я приехал зимой, там было очень холодно. Работать здесь меня не оставили. Очевидно, в личном деле была нелестная для меня характеристика. Меня направили работать на линию, на станцию Иланская. Здесь мне пришлось работать недолго. В Иланскую поступила телеграмма начальника Сиб. ТООГПУ Васильца об увольнении меня из органов ОГПУ. Для получения расчёта предлагалось прибыть в Сиб. ТО ОГПУ. По прибытии, Василец пояснил, что такая телеграмма им дана для того, чтобы меня законспирировать, и предложил мне должность консуполномоченного, [конспиративного, нештатного уполномоченного]с зачислением на работу при консквартире жены и сестры Вали. [На консквартирах (конспиративных квартирах) обычно происходила встреча чекистов с осведомителями, либо здесь проживала агентура, приезжающая из других регионов].
Лист 15.
Работа эта скучная и моей кипучей энергии того времени не соответствовала, я от неё отказался. В связи с этим я был направлен работать в ДТО ОГПУ в Омск.
В Омске меня, очевидно по тем же причинам как и в Томске, работать не оставили, а отправили на линию, на самую отдалённую станцию, в Казахстан в Нуринск, куда я поехал со своим семейством в своём вагоне теплушке [станция Нуринская, рядом с Карагандой].
Когда я приехал в Петропавловск, меня там уже искал начальник ОДТО ОГПУ станции Петропавловск Шапошников, который предъявил мне телеграмму начальника ДТО ОГПУ Горюнова, который предлагал ему задержать меня и привлечь для расшивки Петропавловского узла. Первые сутки я знакомился с агентурно-учётным материалом. Петропавловский узел был крайне засорён антисоветским элементом, высланным сюда с южных и юго-западных дорог бывших петлюровцев и белогвардейцев. Многих из них я знал лично по моей работе на Юго-Западной дороге. Я предложил Шапошникову мобилизовать весь аппарат отделения и допрашивать свидетелей из второстепенных работников, подчинённых подучётному нам командному составу [железной дороги], связанному с движением поездов, маневровой работой, ремонтом паровозов и вагонов. Работа под моим руководством кипела почти круглосуточно.
В это время в Петропавловск приехал секретарь ЦК Казахстана Голощёков, или Краснощёков, сейчас точно фамилии не помню, это был очень сердитый старик. Первоначально было созвано партийное собрание Узла, где он пытался выяснить причины создания пробки. Партсобрание результатов не дало.
Лист 16.
У меня хотя и был план расшития Узла, но выступать с ним было нецелесообразно. После собрания секретарь ЦК приказал парторгу [эксплуатационного] района Бобенко и начальнику ОДТО ОГПУ Шапошникову прийти к нему в вагон. Идя в вагон к секретарю ЦК, они захватили с собой и меня. В вагоне секретарь ЦК предложил Шапошникову доложить о причинах образования пробки и что он думает предложить в отношении ликвидации пробки. Шапошников образование пробки объяснил наличием больших морозов и снегопадов. В отношении их ликвидации он ничего не сказал. Секретарь ЦК выгнал его из вагона в шею, а потом, обращаясь ко мне, он грубо спросил: «А ты кто будешь?»
Я пояснил ему, что я здесь человек новый, ехал к месту моего назначения и оставлен здесь в помощь Шапошникову для расшивки Узла. Секретарь ЦК так же грубо предложил мне доложить причину зашивки Узла, и как я буду расшивать его. Я смело и спокойно доложил ему, что Петропавловский Узел засорён антисоветским элементом, высланным из Южных и Юго-Западных дорог, и я имею план расшить Узел ими же при помощи некоторых репрессий. Посмотрев на меня, он сказал: «Молодец. Садись и говори, какая тебе помощь нужна».
- «Мне нужно, чтобы на Узле мне буквально все были подчинены, в том числе и начальник [эксплуатационного] района Палкин».
- «Правильно. Молодец!»
И тут же приказал Бобенко вызвать в вагон Палкина.
- «За сколько думаешь расшить Узел?» - спросил он меня. Я ответил:
- «Не более чем за пять дней, а может быть и раньше».
Лист 17.
- «Молодец! Это я понимаю чекист! Ну дай руку, договорились!» Я подал ему руку, он задержал её в своей руке и сказал: «Я тебя уполномочиваю от имени ЦК» и повернувшись к Бобенко он сказал: «Завтра же этого бездельника Шапошникова исключить из партии и довести до сведения всей партийной организации что тов. Иванюшенко я назначил особоуполномоченным ЦК». В это время в вагон зашел начальник [эксплуатационного] района Палкин. [Секретарь ЦК продолжал:] «Начальником [эксплуатационного] района ЦК назначило тов. Иванюшенко, все его распоряжения выполнять в точности», и тут же он приказал: «Идите и действуйте!».
Мы все трое я, Бобенко и Палкин вышли из вагона и пошли в ОДТО ОГПУ, где я дал Палкину список на лиц, намеченных к аресту, для замены их другими. Попросил Палкина прислать мне полушубок и две пары валенок, чтобы менять одну пару для просушки другой, и тут же разослал весь штат для ареста виновников в зашивке Узла. Были арестованы из подучётного элемента маневровые диспетчера, мастера по ремонту паровозов и вагонов. В течении всей ночи я их допрашивал. В конечном счёте от каждого из них я добился примерно такого содержания признания: «Я признаю себя виновным в соучастии зашивки Петропавловского узла и прошу дать мне возможность принять участие в расшивке Узла и тем самым хоть частично искупить свою вину».
Закончив допросы, я взял от всех них подписки о невыезде с места жительства до окончания следствия и суда.
Лист 18.
Потом вызвал их всех в кабинет и поставил перед ними ультиматум, что если в течении трёх дней не будет расшит Узел, то все они будут заключены под стражу и тут же всех отпустил на волю, позвонил Палкину о допуске всех их к работе. В течении трёх суток я не раздеваясь мотался по забитым составами вагонов парку, по несколько раз в день прибегал в паровозное и вагонное депо, следя, нет ли задержки из за несвоевременной подачи паровозов по поездам. Целый муравейник людей копошился но очиске путей от снега. На четвёртый день Узел, можно считать, был расшит. Начали нормально принимать и отправлять поезда. Скот, прибывающий на Петропавловский мясокомбинат, весь помёрз, его вытаскивали из вагонов, грузили на автотранспорт и увозили на мясокомбинат. Это обстоятельство задерживало порожняк под выгрузкой и осложняло работу Узла. На четвёртый день мы с парторгом Бобенко зашли в вагон секретаря ЦК, доложили ему, что Узел расшит, станция принимает и отправляет поезда. Вид у меня был усталый, глаза красные от бессонницы. Секретарь ЦК спросил меня: «Вы что, заболели?»
- «Нет» - ответил я – четверо суток не спал, если не считать того, что кое-когда, сидя в стрелочной будке подремал».
Потом секретарь ЦК предложил парторгу подготовить статью в печать, в которой показать бездельника Шапошникова и мою оперативность.
Лист 19.
Шапошников был исключён из партии и снят с работы. Я попросил секретаря ЦК не помещать никакой статьи, касающейся меня, т.к. в наших органах это не водится. Я, закончив расшивку Узла, временно принял отделение от Шапошникова. Спустя некоторое время, в Петропавловск прибыл на должность начальника отделения Черепанов, а я был переброшен в Ишим, где дело также обстояло неблагополучно. На станции часто отменялись поезда из за неготовности паровозов. Поезда задерживались ввиду частых отцепок вагонов по их неисправности, причём неисправности эти обнаруживались не по прибытии поездов, а при их отправлении. Происходили частые столкновения и сходы вагонов на стрелках при маневровых работах. Всё это лимитировало работу станции.
Ишим я принял от старого чекиста [хотя и] по фамилии Муха, но человека тупого и малоподвижного. Органы ОГПУ в то время большим уважением пользовались у масс и там в Сибири. Как-то было принято, что когда приезжает новый начальник ОГПУ, то к нему по одному приходят руководители партийных организаций, [начальники служб], знакомятся, ну и высказывают свои мнения о недостатках работы в своих хозъединицах, что мешает работе и как её можно наладить. Словом, устанавливались деловые и здоровые отношения. Беседы зачастую проходили откровенные. С таким визитом ко мне зашел и заместитель начальника паровозного хозяйства по вагонному хозяйству Рябышев.
Лист 20.
Когда мне доложили, что ко мне просится пройти заместитель начальника депо Рябышев, я разрешил зайти, и в тот самый момент, как он открыл дверь, я встал со своего стула, сделал шаг вправо, чтобы не через стол подать ему руку. Грузная моя фигура, здоровенный вид и моя близорукость зрения, в связи с чем я более обычного всматривался в предмет или в личность, которая передо мной появлялась, [всё это вызвало, вероятно, реакцию, что] Рябышев, переступив порог, так щёлкнул каблуками и принял стойку смирно, как редкому кадровому офицеру удалось бы это сделать. Я подошел к нему, первым подал ему руку, стараясь приятно улыбаться, пригласил его сесть. Но разговор у нас как-то не вязался. Я, в связи со своей близорукостью, украдкой всматривался в него. Рябышев рассказывал мне, что он длительное время был на общественной и партийной работе, первое время заведовал клубом, потом работал в окружкоме и Окр КК. Работы транспорта он совершенно не коснулся. Когда Рябышев от меня ушел, я пригласил к себе оперуполномоченного Горбачёва Ивана Семёновича и спросил у него, какие материалы у нас имеются на Рябышева, Он принёс мне его спецпроверочное дело, в котором имелись запросы по адресам его анкеты и ответы, что компрометирующих материалов на Рябышева не имеется. Просмотрев дело, я сказал Горбачёву: «И всё же Рябышев, это не тот Рябышев, за которого мы его принимаем». Иван Семёнович возразил мне, что он Рябышева знает как хорошего коммуниста, пользующегося большим авторитетом в Ишиме, и стал повторять мне сказанное Рябышевым о его работе в клубе, окружкоме и Окр КК.
Лист 21.
Когда Иван Семёнович [закончил] свою похвалу Рябышеву, я как-то нечаянно спросил его: «А скажи Иван Семёнович, у Рябышева жена старая или молодая?»
Иван Семёнович лукаво улыбнулся, посмотрел на меня, показал большой палец правой руки и сказал: «Жена у него во краля! В дочери ему годится, во краля!»
- «Что, он таким старым женился на такой молодой?» - спросил я его.
- «Нет, у него была старая жена, на 12 лет старше его, интеллигентная, образованная женщина. Но когда он работал заведующим клубом, снюхался с молоденькой библиотекаршей, с женой развёлся, а на библиотекарше женился. Что же тут особенного? У меня у самого такая же история: я со старой женой развёлся, а на Клаше женился» - пояснил он.
- «А где же сейчас находится старая жена Рябышева?» - спросил я его.
- «Когда Рябышев жил со старой женой, то у них жила сестра жены Рябышева, молоденькая девочка, она вышла замуж за брата жены Байкальcкого, работающего инструктором окружкома. Потом он был переведён работать в Сорокино, и переехал туда. Вот она теперь и живёт у сестры. Муж её сестры работает не то секретарём Сорокинского райкома партии, не то председателем райисполкома» - пояснил Горбачёв.
Лист 22.
Я попросил принести его ордерскую книжку, подписал чистый бланк ордера, подал его Ивану Семёновичу и приказал взять автомашину, поехать в Сорокино, арестовать бывшую жену Рябышева и ночью привезти её в Ишим. Фамилию, имя и отчество, под которыми она сейчас живёт, выяснить и заполнить на месте. Иван Семёнович таким оборотом дела на меня обиделся. Взяв в руки ордер он попытался мне возразить: «Ну как же низа что ни про что арестовать человека и везти сюда?» - пробормотал он. Я прикрикнул на него: «Выполняйте приказание, и об этом, кроме вас, чтобы никто не знал!». Удручённый Иван Семёнович пошел собираться в дорогу.
Ночью в Ишим была доставлена бывшая жена Рябышева и без допроса посажена в одиночную камеру. На другой день вечером, а это была осенью, темнота наступает рано, я вызвал на допрос бывшую жену Рябышева. Бедная старуха так была напугана, что мне её стало жалко, и я старался быть с ней как можно деликатнее. Первым моим вопросом был такой:
- «Вы знаете за что вас арестовали?»
- «Нет, ничего не знаю и ничего за собой не чувствую».
- «Тогда я вам скажу. Ваш бывший муж Рябышев подал нам заявление с просьбой привлечь вас к уголовной ответственности за распространяемую вами на него клевету, в отношении его прошлого».
- «Никакой клеветы я на него нигде не распространяла. Бог с ним, он меня на старости бросил, пусть живёт с молодой женой, я ему не мешаю, пусть и он меня не трогает».
- «Ваша семейная драма нас не интересует, и вы не уклоняйтесь от поставленного вам вопроса. С какой целью вы распускали порочащие Рябышева, как члена партии слухи? ХУЖЕ БУДЕТ ДЛЯ ВАС, ЕСЛИ Я ВАМ ОБ ЭТОМ НАПОМНЮ».
- «О прошлом своего мужа я ни с кем посторонним не говорила, кроме как в своей семье, то есть с сестрой и её мужем».
- «Но вы им говорили правду или вымыслы?»
- «Нет, только правду».
- «А вы это сможете доказать?»
- «Конечно смогу».
- «Вы грамотная?»
- «Да, я хорошо грамотная».
Я дал ей бумаги, ручку и чернила, и предложил подробнейшим образом всё написать. Но кто такой Рябышев, и какую правду о нём она будет писать, я и сам не знал.
Когда она написала один лист, отложила его в сторону, и начала писать другой, я с видом небрежности и малой заинтересованности, хотя горел от любопытства, взял этот лист и начал читать. Прочитав первые две строки, меня взорвало, я чуть не обрушился с криком на старуху. Вот что она писала:
«О своём бывшем муже Рябышеве я нигде никаких ложных слухов, порочащих его, не распускала, если не считать моих разговоров с мужем моей сестры и со своей сестрой. Рябышев совсем не рабочий и не коммунист, каким он себя выдаёт. Он офицер Царской армии. До революции 1917 года, он работал в Ленинграде, в Охранке, адъютантом начальника Охранки генерала Шалфеева. Принимал активное участие в подавлении всех революционных выступлений рабочих как в революции 1905 года, так и в революцию 1917 года».
Лист 23.
В своих показаниях она привела большое количество фактов кровавых расправ Охранки над рабочими с участием её мужа, назвала много фамилий большевиков, которых Рябышев лично зарубил шашкой. Привела один случай, когда Охранка, под личным командованием генерала Шалфеева, пыталась разогнать выступление рабочих. И когда выступившие рабочие, схватив за удила лошадь Шалфеева, и уже тащили его за ноги с лошади, Рябышев с небольшой группой конных жандармов, пробиваясь на выручку Шалфеева, шашками порубили много рабочих. Первым пробился к Шалфееву Рябышев и сам лично порубил рабочих, державших лошадь Шалфеева, и тащивших его с лошади за ноги. Причём она назвала фамилии рабочих, погибших от руки Рябышева.
[А.И. Солженицын. «Красное колесо»
«На подходах к Литейному мосту с Выборгской стороны и сегодня стягивалось много тысяч рабочих. Навстречу толпе выехал по Нижегородской улице старик-полицмейстер полковник Шалфеев с полусотней казаков и десятком полицейских конных стражников. Поставив из них заслон у Симбирской улице, Шалфеев один выехал вперёд к толпе и уговаривал её разойтись. Толпа в ответ хлынула на него, стащила с лошади, била лежачего кто сапогами, кто палкой, кто железным крюком для перевода стрелок. Раздробили переносицу, иссекли седую голову, сломали руку.
А казаки – не тронулись на помощь. (Толпа на это и рассчитывала.)
Бросились выручать конные городовые, произошла свалка. Здоровый детина замахнулся большим ломом на вахмистра, тот сбил нападавшего рукояткой револьвера. Из толпы бросали в конных полицейских льдом, камнями, затем стали стрелять. Тогда ответили выстрелами и полицейские.
После первых выстрелов казаки (4-й сотни 1-го Донского полка) повернули и уехали прочь полурысцой, оставляя полицейских и лежащего при смерти на мостовой Шалфеева.
Тут прибыли от моста другие городовые , конные и пешие, и оттеснили толпу.»
П.Е.Щеголев «Падение царского режима». Том IV. Показания министра внутренних дел А. Протопопова
«…Кажется 25-го февраля был убит полковник Шалфеев.»]
Бывшая жена Рябышева продолжала писать, а я пошел в кабинет Горбачёва и приказал ему пойти на партсобрание в паровозное депо и, когда собрание закончится, привести мне Рябышева, так, чтобы никто не знал. Примерно в 23 часа вечера Горбачёв привёл Рябышева.
Рябышеву я прямо предложил написать о его службе в Петроградской охранке. Первоначально он пытался это отрицать, а когда привели его бывшую жену, и я сказал ей, что Рябышев отрицает свою службу в Охранке и НАСТАИВАЕТ НА ПРИВЛЕЧЕНИИ ВАС К УГОЛОВНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ. Старуха, подойдя к своему бывшему мужу, решительно заявила:
«И ты, негодяй, смеешь ещё это отрицать? Сейчас я тебе перечислю тебе все твои кровавые дела».
Рябышев закричал: «Не надо, не надо, я всё сам расскажу».
- «Не рассказывай, а садись и всё сам напиши, ничего не скрывая».
Рябышев сел писать, а старуху я отправил отдыхать, только не в КПЗ, а в благоустроенную комнату.
Лист 25.
Примерно в два часа ночи я взял у Рябышева писанину, отправил его в КПЗ, и сам пошел спать.
Утром, примерно часов 11, ко мне в отделение приехали первый секретарь окружкома Гончаров, председатель окрисполкома Байкальский и председатель окружной контрольной комиссии Сальников [Ишим был центром Ишимского округа Уральской области]. Последний потребовал от меня предъявить партийный билет. Я догадывался, что они приехали ко мне с претензиями в связи с арестом Рябышева – члена бюро окружкома, и решил их разыграть., безоговорочно отдал Сальникову партбилет. После этого Сальников дал мне анкету, которую я заполнил. Тогда был такой порядок при привлечении к партийной ответственности [в случае] ЧП, заполнялись анкеты. Когда я отдал заполненную анкету Сальникову, он предложил мне написать объяснение об аресте члена бюро окружкома без согласия окружкома. Я вынул из стола бумагу, но не стал писать, заявив членам бюро, что сейчас передам им Рябышева, а объяснение напишу после того, как они его освободят, возвратив ему отобранный мной у него партбилет, и вручил его Сальникову. Сальников, принимая у меня партбилет Рябышева, закричал на меня: «Кто же тебе дал право отбирать у членов бюро партбилеты!?»
Я, ничего не отвечая на брань Сальникова, приказал привести ко мне в кабинет Рябышева. Когда его привели, и конвой ушел, я предложил Рябышеву рассказать членам бюро, кем он в действительности является. Рябышев тяжело вздохнул и заявил:
«Я не коммунист и никогда не был им, я бывший офицер царской Охранки, адъютант начальника Петроградской Охранки генерала Шалфеева».
Лист 26.
Все трое ринулись на него с кулаками, особенно яростно его бил Байкальский. Я уже не рад был, своей затее, много потребовалось усилий всего штата, чтобы отобрать у них избиваемого ими царского охранника. Когда Рябышев был переведён в другую комнату, я вызвал врача Воронцева оказать Рябышеву медпомощь, выдать справку о наличии у него побоев и тут же предложил Горбачёву составить протокол о нанесении арестованному Рябышеву побоев членами бюро окружкома. Несмотря на их просьбы не затевать истории, протокол был составлен. Первым его подписал Байкальский, а потом и Гончаров с Сальниковым. Они все трое возмущались составлением на них протокола, заявляя, что ни один честный коммунист не в состоянии удержаться, чтобы не задушить эту гадину. Я шутя задал им вопрос, а каким вы меня считаете коммунистом? Я Рябышева пальцем не тронул и [не] трону, и ни одного грубого слова ему не сказал и не скажу, правда, допустил погрешность, без согласия бюро окружкома арестовал его, тут-то у меня терпения не хватило. Они все трое одобрительно смеялись, заявив:
«Ты с этой сволочью каждый день дело имеешь, и у тебя выработалась сила воли».
Они возвратили мне партбилет, попросили не поднимать против них шума, а через день Гончаров сообщил мне, что я введён в состав бюро окружкома и объявили время заседания очередного бюро.
Растерянность Рябышева при встрече со мной, психологическая атака на него его бывшей жены и нанесённые ему побои членами бюро, вчерашними друзьями, сильно его обескуражили и подавили в нём волю к сопротивлению.
Лист 27.
Это обстоятельство [способствовало] вскрытию белогвардейского подполья в Ишиме. Рябышев, недолго сопротивляясь показал:
«После того как ишимский окружком направил меня для укрепления работы Ишимского узла руководить работой вагонного хозяйства, я поставил перед собой задачу прежде всего ни с кем не обострять отношений, а наоборот - завоевать у всех доверие, и это мне, конечно, быстро удалось добиться. Рабочие, лояльные Советской власти, всегда мне сообщали о лицах, враждебно настроенных по отношению к Советской власти, о их преступных делах, задержках поездов для отцепок вагонов, дефекты, которые быстро и легко можно было устранить без отцепки вагонов, пропуск вагонов, которые угрожали безопасности движения поездов, вследствие чего имели место их крушения, заведомо недоброкачественный ремонт вагонов.
Эти факты особенно часто наблюдались за Асановым, Степановым, Милых и Бессмертных. Я всегда осторожно выгораживал их, или накладывал мелкие взыскания, благодаря чему пользовался у них большим уважением. Одно время секретарь парткома Троеновский сообщил мне, что слесарь Асанов - бывший белый офицер, и попросил меня за ним посматривать. При удобной встрече с Асановым я спросил его, какой офицерский чин он имел? Он, улыбаясь, ответил: «Во всяком случае, меньше вашего». На этом наш разговор замялся. Спустя некоторое время Степанов пригласил меня на именины своей жены.
Лист 28.
На именинах были также Асанов, Бессмертных и Милых, где подвыпивший Асанов сказал: «Рябышев человек наш и нам его остерегаться нечего, наоборот, мы должны во всём его слушаться и при всех обстоятельствах оберегать его».
На этом вечере они все представлялись мне своими чинами в белой армии Колчака и в царской армии. С этих пор между нами установился контакт».
В эту ночь, когда я допрашивал Рябышева, было вскрыто два вагона, из которых была похищена большая партия печенья и конфет. В ту же ночь, получив показания Рябышева, я выдал ордера сотрудникам на арест Асанова, Степанова, Бессмертных и Милых. После их ареста и обыска их квартир и сараев, у них был обнаружен весь похищенный из вагонов груз.
Чтобы не сложилось неправильное понятие у читателей, что принадлежность этой группы к белогвардейским офицерам была вскрыта в связи с арестом Рябышева – ничего подобного! Все они были у нас на учёте, и за ними велось наблюдение, а «выброшенный» мной трюк с временным арестом бывшей жены Рябышева произведён не только потому, что Рябышев по-офицерски щёлкнул у меня в кабинете каблуками, но и его дела диктовали необходимость глубокой его проверки. Дело этой группы по окончании следствия было передано в линейный суд и виновные понесли заслуженную кару.
Лист 29.
ПРОВОКАТОР
В первые дни моего пребывания в Ишиме, мне доложили как-то вечером, что ко мне просится на приём Гайдукевич, и я принял его. Ко мне в кабинет вошел полный, среднего роста с рыжими волосами человек в железнодорожной форме. Когда он подавал мне руку, лицо его расплылось в лукавой улыбке, маленькие масляные голубые глаза часто моргали. В ладони его руки я ощутил аккуратно сложенные бумажки. При этом он прошептал: «Я ваш осведомитель».
Я спросил его, с кем из сотрудников он связан? Гайдукевич как-то странно мотнув рукой около своего рта, тихо прошептал: «Я всегда связан только с начальником».
Я закрыл на ключ дверь, пригласил Гайдукевича сесть, прочитал принесённые им сводки. Они заслуживали внимания. Они говорили о целом ряде попыток совершения аварий с поездами. Я дал поручения уточнить целый ряд обстоятельств, а когда Гайдукович ушел, я попросил Горбачёва принести мне его личное дело. Это было большое рабочее дело формуляр Гайдукевича, в котором было вложено шесть или более прекращённых на него следственных дел. Из всего этого материала явствовало, что Гайдукевич до революции 1917 года состоял в Минске в подпольной большевистской организации по заданию Минской охранки. Эту организацию предал. Члены этой Минской подпольной организации оставшиеся в живых, вместе с провокатором Гайдукевичем были высланы из Минска в Сибирь, где он продолжал их предавать.
Лист 30.
С приходом к власти в Сибири Колчака, Гайдукевич состоял тайным агентом Колчаковской контрразведки, где также предавал их. После ликвидации в Сибири Колчака, Гайдукевич арестовывался много раз органами ВЧК-ОГПУ как провокатор, но каждый раз освобождался, так как представлял много подтверждений, что при Колчаке он укрывал многих подпольщиков, и они оставались в живых. Однако, тщательно проверив принесённые Гайдукевичем материалы и акты, было установлено, что выдаваемая им бдительность была просто провокацией, и именно Гайдукевич, как дежурный по станции, давая распоряжения стрелочному посту приготовить маршрут – нажимал рычаг телефона, и стрелочный пост ни звонков, ни его распоряжений не слышал, а следовательно, и маршрута не приготавливал. При подходе поезда он поручал оператору проверить, приготовлен ли маршрут. Он, естественно, приготовлен не был, и семафор закрывался перед «носом» поезда. На ни в чём не повинного стрелочника составлялся акт. Провокатора я решил взять провокацией. Заказал в Ишимской типографии несколько обложек с надписью на них: «МИНСКИЙ ЖАНДАРМСКИЙ КОРПУС», и ниже - «ДЕЛО».
В две обложки я вшил по равной части писанину Гайдукевича, и когда он вечером принёс мне так называемый «очередной материал», я очень сухо встретил его, так что на его лице не появилась обычная улыбка. Сухо и несколько строго предложил ему сесть, потом не спеша вынул из стола папку Минского жандармского корпуса.
Лист 31.
Смотря в упор в глаза Гайдукевича, спросил его: «Вам не знакома эта папка?»
Гайдукевич одел очки, руки у него задрожали, он ответил: «Нет, товарищ начальник, нет, нет».
Потом я открыл папку, сунул её к Гайдукевичу, и спросил его: «Может быть вы скажете, что это не ваша рука писала?»
Гайдукевич задрожал, опустил голову и тихо ответил: "Да, это моя рука. Я обо всём вам признаюсь, только не расстреливайте меня».
Я взял из-под его носа папку, положил её в стол, положил ему под нос бумагу, и спокойно, но решительно сказал: «Если хочете сохранить свою жизнь, пишите всё, ничего не скрывая».
Гайдукевич очень подробно изложил обстоятельства его вербовки в Минскую охранку, о своём предательстве Минской подпольной большевистской организации, о провокаторской деятельности в Сибири среди политссыльных, о работе в колчаковской контрразведке. Здесь он, согласно его признанию, по заданию колчаковской разведки, имея связь с подпольщиками большевиками, одну группу предавал, и её расстреливали, а другую, меньшую, с ведома контрразведки предупреждал об аресте, и она скрывалась. Эта группа от Гайдукевича уходила, но предавалась другим провокатором. Этот человек до такой степени был разложен, что ему было всё равно, кого бы не предавать, лишь бы предавать.
Дело Гайдукевича было передано в линейный суд, и он получил заслуженную кару. Исследование архивных материалов дало бы исключительно интересный материал не только для истории ЧК, но и для практической работы нового поколения чекистов.
Лист 32.
ПРОВОКАТОР ПРИЗЕНКО
Прибыв в Ишим, после моего знакомства с руководителями хозъединиц узла, я ежедневно ходил на производство той или иной хозъединицы, знакомился с практической постановкой дела на производстве, с мастерами, бригадирами и рабочими. Я знакомился с парками приёма и отправления поездов, с пропускной способностью Горловки [?], с состоянием парковых путей. Для этой цели я попросил пройти со мной по паркам старшего диспетчера Ефремова, опытного работника транспорта, давно работающего в Ишиме и хорошо знавшего узкие места этой станции. Когда мы завершили обход парков станции, тов. Ефремов попросил меня зайти и посмотреть их диспетчерскую. Сначала мы зашли в кабинет Ефремова, он был очень уютным, чистеньким, на полу были постланы хорошие ковры. Поговорили о работе диспетчерской, о людях, по словам Ефремова, у него всё было благополучно. Когда я встал, чтобы пойти домой, Ефремов предложил мне зайти в диспетчерскую. Когда мы в неё зашли, Ефремов как бы доложил мне, что дежурит диспетчер Призенко.
Призенко встал, руки его задрожали, у него выпал из руки карандаш. Это был выше среднего роста, средних лет человек, исключительно стройный брюнет, с правильными чертами лица, словом, мужчина – красавец, я не мог налюбоваться на него. Так же мне показалось, одет он был со вкусом, в его прекрасную фигуру было всё как будто влито. Я, в связи с моей близорукостью, долго всматривался и любовался красотой Призенко, а его волнение всё усиливалось. Я старался не подавать вид, что его волнение мне заметно, не стал вступать с ним в разговор, а уходя, взял «под козырёк», сказал ему «до свидания», и ушел.
Лист 33.
Когда мы вышли из диспетчерской, Ефремов спросил меня: «Вы заметили, как волновался Призенко?» Я ответил: «Нет». И тут же спросил Ефремова: «А это часто с ним бывает?» Ефремов пояснил мне, что он никогда раньше за ним этого не замечал.
Придя в отделение, я попросил Горбачёва поискать, имеются ли у нас какой материал на Призенко? Горбачёв мне принёс формуляр Призенко, в котором были подшиты: анкета Призенко, по которой он значился уроженцем местечка Шпола на Украине, копия запроса Ишимского отделения, в котором запрашивалось выслать на Призенко компрматериал, и ответ Шполянского райотдела ОГПУ, в котором значилось, что Шполянский райотдел компрматериалами на Призенко не располагает. Казалось бы, человек вне подозрения, однако, чего же он так перепугался, когда я его рассматривал? Я решил во что бы то ни стало сделать всестороннюю детальную проверку Призенко.
Выясняю его семейное положение, его связи, связи его семьи. Устанавливаю: Призенко женат, не на украинке, а на русской по имени Елизавета, она очень красивая женщина, детей не имеет, дружит с машинисткой дистанции пути 18-летней девушкой лёгкого поведения Воложанкиной Леной. Лиза Призенко и сама не прочь пофлиртовать. Я решил приступить к проверке Призенко с вовлечения Воложанкиной в комсомол, а жены Призенко в женотдел. Правда, это несколько затруднялось тем обстоятельством, что за Воложанкиной ухаживал мой оперуполномоченный Белозёров, который много старше её и будет стараться препятствовать её общению с молодёжью, хотя он официально такого права не имел, так как у него была жена и дети.
Лист 34.
Но его жена, разбалованная женщина, фактически с ним не жила, а сожительствовала с командиром взвода Сельченко. Белозёров собирался развестись с женой и вступить в брак с Воложанкиной.
Начать осуществлять задуманные мною мероприятия я решил через парторга Ишимского узла Загородного Николая, с которым у меня сложились хорошие личные взаимоотношения, но тут тоже имелось «но». Дело в том, что у Загородного обострились отношения с женой, и вопрос стоял об их разводе в ближайшие дни. Загородный ухаживал за моей машинисткой Колесниковой Любой, и собирался после оформления развода с женой, жениться на моей машинистке Колесниковой. Поступающие же агентурные материалы о завязывающейся связи Воложанкиной с женой Призенко проскальзывал и Загородный. Печатавшая это моя машинистка, начала устраивать Загородному сцены ревности. Посланный запрос в Шполянский райотдел ОГПУ, с просьбой проверить, действительно ли Призенко уроженец местечка Шпола, и о его деятельности в период оккупации Украины немцами не поступал, и я решил хоть кое-что установить на месте. Для более успешного вовлечения жены Призенко в общественную работу, я договорился с Ефремовым о посылке Призенко в командировку в Омск. Воложанкина сравнительно легко была вовлечена в комсомол. За ней была вовлечена в общественную работу и жена Призенко. Спустя непродолжительное время, Загородный мне доложил, что он с женой Призенко достиг половой связи.
Лист 35.
Я поручил Загородному выяснить у жены Призенко:
1. Была ли она на родине мужа и где именно?
2. Кто, и где именно у него имеется из родственников?
3. Был ли он ранее женат, и где его бывшая жена в настоящее время?
4. Состоял ли он когда-нибудь в партии, если состоял, то где и почему убыл?
5. Если она не была у него на родине, то поручить ей добиться от мужа, чтобы он выписал её к себе на родину [т.е. выписал для неё билет] для поездки за фруктами, и, если её прельстит поездка на Украину вместе с ним, [с Загородным], то ему нужно пообещать поехать вместе с ней.
При следующей встрече Загородный мне сообщил, что жена Призенко на родине мужа никогда не была. О своих родственниках и своём прошлом он ей вообще никогда ничего не говорил и всегда уклоняется от подобных разговоров, словом, держит себя замкнуто. Призенко с женой в период командировки, встречался раз в неделю, так как раз в неделю он приезжал из Омска в Ишим.
На этот раз я написал три интересных рассказа, которые отчасти от кого-то когда-то слышал, а кое-что помнил из ранее прочитанного, а именно: «Изнанка брака», «Брак наизнанку», и «Николай II в Свердловской тюрьме». [По всей видимости, автору было интересно вызвать реакцию у Призенко именно на последний рассказ, а первые два, возможно, были лишь для «прикрытия» операции]. Перепечатанный на машинке текст отдал Загородному, предложил их выучить и пересказать жене Призенко Лизе. Если эти рассказы её заинтересуют, то поручить рассказать их мужу, а после настоять, чтобы он ей тоже что-либо подобное рассказал. Если она скажет, что воспроизводить рассказы для мужа ей будет трудно, то в этот день в отпечатанном виде рассказы ей не показывать, пообещать напечатать, и отдать только на другой день.
Лист 36.
Причём, рекомендовать ей, чтобы рассказы мужу она ни в коем случае не зачитывала, а изучила, и, если он будет слушать - рассказала, иначе мол, теряется весь интерес, потребовать от него [ответных рассказов], затем настаивать на выписке ей билета на его родину.
Спустя некоторое время ко мне явилась жена Загородного, которая сообщила, что третий день не может найти мужа, что она с детьми голодает. Я дал ей на первый случай небольшую сумму денег. Как только ушла жена Загородного, ко мне пришла мать Воложанкиной со слезами на глазах и также заявила, что её дочь пропала, нет ни дома, ни на службе. Я спросил её, что говорят её подруги об исчезновении? Она пояснила, что её дочь часто бывала у жены Призенко Лизы, но и той уже третий день нет дома. Я как мог, старался успокоить мать Воложанкиной, обещав ей принять все меры к розыску её дочери. На другой день вечером ко мне зашел Загородный, который доложил, что они вчетвером ездили на охоту. [Кто был четвёртый? Оперуполномоченный Белозёров?] Трое суток охотились по стогам сена (дело было осенью). Рассказы жена Призенко отлично выучила. Все три рассказа она рассказала мужу, когда он приезжал из Омска. Он также обещал её выписать билет на родину, только родина его не в Шполе, а в местечке Краснополье. Призенко, выслушав её рассказы, в свою очередь рассказал ей, тоже как она, интересный рассказ следующего содержания.
«В период оккупации немцами Украины, в одном из украинских местечек была очень сильная большевистская организация, которая проводила большую работу по созданию партизанского движения.
Лист 37.
Немецкая контрразведка влила в эту организацию своего человека, который скоро вошел в доверие этой организации, и она стала допускать его на свои тайные собрания. Он эту организацию предал. В одну из ночей, нежилой дом, в подвале которого в это время проходило собрание, был окружен немцами. Подпольщики, не желая сдаться, забаррикадировались и долго сопротивлялись, но превосходящие силы немцев сломили сопротивление, многих коммунистов постреляли на месте, а взятых живыми отправили в Германию, где все они погибли. Предавший их, сумел убежать невредимым».
Рассказав это, Загородный пожал плечами и сказал, что он ничего особенного в этом рассказе не видит, что таких случаев было сколько угодно. Стоило ли было из-за этого тратить столько времени и усилий?
Я ничего ему не ответил, а лишь спросил, как он думает вывести из затруднительного положения Воложанкину Лену, прогулявшую три дня? Загородный мне ответил, что ей дана справка, что она посылалась в командировку по комсомольским делам. Я попросил Загородного продолжать связь с женой Призенко, по-прежнему передавал ему интересные рассказы с той же целью, чтобы Лиза рассказывала их мужу, и требовала от него ответных рассказов. Сам же в это время написал запрос в Краснопольский райотдел ОГПУ, в котором просил тщательно проверить и сообщить мне: имел ли место случай разгрома в Краснополье немцами, в период их оккупации, большевистской подпольной организации? Сообщить мне численность этой организации, сколько человек из неё расстреляно на месте, сколько взято живыми, сколько отправлено в Германию, кто предал эту организацию и где он в настоящее время.
Лист 38.
И если кто из этой организации остался в живых, допросить их обстоятельно, а показания выслать мне. Примерно через полмесяца, я получил ответ с приложением к нему показаний шести членов упомянутой подпольной большевистской организации, вернувшихся из Германии изувеченными тамошней контрразведкой. Все шесть допрошенных обстоятельно доказали, что предал их Призенко, состоявший в их организации, и что только один он скрылся, вернее ушел с помощью немцев.
Я тут же послал в Омск арестовать Призенко, а сам вызвал жену Призенко и допросил её подробно о рассказе её мужа в отношении разгромленной немцами подпольной большевистской организации в одном из украинских местечек, других вопросов я ей не задавал.
Привезённому вечером из Омска арестованному Призенко, я прямо, без всяких подходов, дал бумагу, и предложил собственноручно написать как он вошел в Краснопольскую большевистскую организацию, как он был завербован немецкой контрразведкой, долго ли он пробыл в этой организации, как он предал её, численный состав организации, сколько было расстреляно на месте и сколько отправлено в Германию, с перечислением фамилий и имён членов организации, и как он скрылся.
Призенко не стал отпираться, спокойно и внимательно меня выслушал, взял ручку и бумагу и стал спокойно писать своим красивым почерком. Он всё изложил подробно, его показания нисколько не расходились с показаниями большевиков преданных им немецкой разведке.
Лист 39.
Прочитав его показания, я взял бланки протокола допроса, заполнил анкетную часть и задал всего лишь несколько вопросов для уточнения: когда он был завербован немецкой разведкой до вступления в большевистскую подпольную организацию или после, и не имеет ли он в настоящее время связи с разведорганами иностранных государств?
Линейный суд Омской железной дороги как раз в это время был в Ишиме, и на другой день дело Призенко я передал в суд. На суде в качестве свидетеля была только жена Призенко, которая суду рассказала только рассказ, который ей рассказал муж. Сам Призенко на суде ничего не пытался отрицать. Суд приговорил Призенко к смертной казни – расстрелу. Приговор судьи Призенко не обескуражил. Из железнодорожного клуба, где состоялся суд, его привели к нам в отделение, он попросил меня принять его. Я принял смертника Призенко. Он спросил меня, а что если он попробует написать просьбу о помиловании? Я ему разъяснил, что это его право. Просьба Призенко о помиловании была направлена по назначению. Президиум Верховного Совета Призенко помиловал и заменил ему расстрел десятью годами лишения свободы.
Почему Призенко оказался врагом своей родины, стал предателем своего народа, немецким наёмником? Он не был выходцем из враждебного класса, но он был избалован неправильным воспитанием родных, он пренебрегал честным физическим трудом, он был романтик, он любил деньги, любил жить на широкую ногу за счёт кого бы то ни было, он был трус. Всё это вместе взятое привело его к предательству.
Дело Призенко очень поучительно для молодёжи нашего времени.
Лист 40.
Целый ряд процессов прошедших в показательном порядке в железнодорожном клубе станции Ишим, вскрыло много гнойников. Эти процессы обсуждались на общих собраниях рабочих транспорта и города Ишима. Рабочие брали повышенные обязательства. В местной газете «Урало-Кузбасский штурм» №18 (31) от 18/ХII 1932 без моего ведома и согласия была помещена передовая статья XV лет ВЧК-ОГПУ, где в частности были помещены и эти дела, и отмечена моя деятельность. Моему начальству это не понравилось, и я вскорости был переведён для работы из Ишима в Омск.
КОЛЧАКОВСКИЙ КАРАТЕЛЬ
Наибольшим авторитетом в Ишиме среди партийных и беспартийных масс был Байкальский [как ранее было упомянуто - председатель окружного исполкома]. Он имел влияние большее, чем первый секретарь окружкома [окружного комитета партии]. Байкальский был всесторонне развит, как прекрасный оратор выступал на всех митингах, все ответственные доклады делал только Байкальский. В то время почему-то существовала мода, что все ответственные работники носили только военную форму. Сержевая [саржевая] гимнастёрка и брюки защитного цвета, такая же фуражка, сапоги и серая шинель – такую же форму одежды носил и Байкальский. Он был стройным, с офицерской выправкой человеком. Когда на кого-нибудь смотрит, то слегка прищуривает левый глаз. Все его манеры и внешний вид вызывали уважение к нему. Тем не менее, вскорости, после моего приезда в Ишим, мне доложили, что ко мне просится старушка Зюзиха. Как раз в это время в моём кабинете находился оперуполномоченный Горбачёв, который засмеялся, махнул рукой и сказал:
«Она опять идёт насчёт Байкальского. Она приходила к Угрюмову, к Озолину, к Мухе, и теперь к вам пришла».
Лист 41.
- «Что же она хочет в отношении Байкальского?» - спросил я его.
Горбачёв пояснил: «Старуха выжила из ума, ей уже более восьмидесяти лет, и вот она всем твердит, что Байкальский, это не Байкальский, а бывший офицер, сын купца Бочерова, в доме которого помещается окружной исполком».
- «А вы проверяли её заявления?»
- «Проверяли. И мы и городской отдел ничего не подтвердили. Я сейчас принесу вам материал проверки».
Горбачёв принёс мне формуляр, в котором было подшито несколько лаконичных запросов на Байкальского, и таких же лаконичных ответов, что компрматериал на Байкальского не имеется. Старушку Зюзину я всё же принял. Она рассказала мне то же самое, о чём говорил Горбачёв: с молодых лет до самой старости она служила прислугой у купца Бочерова, в доме, где сейчас находится Окружной исполком, председатель которого является сын купца Бочерова, который носит фамилию Байкальского. Она рассказала, что сын Бочерова с малых лет жил у сестры купца в Петрограде, где учился сначала в гимназии, а потом в кадетском корпусе, и что во время войны 1914-1917 годов он, будучи офицером, приезжал к отцу в Ишим, что он очень мало изменился с тех пор. Во первых, он очень похож на своего отца, и так же как он прищуривает левый глаз. Я, выслушав старуху, пообещав ей принять меры, попросил её о том, что она мне рассказала, никому не говорить. После ухода старушки, я сразу поехал к начальнику Ишимского горотдела ОГПУ Кузнецову, где познакомился с имеющимися у него материалами на Байкальского.
Лист 42.
Однако, у него было то же самое, что и у нас. Я спросил Кузнецова, нет ли у него фотокарточки Байкальского, и если нет, то не сможет ли он таковую мне достать. Фотографии Байкальского мне добыть не удалось, т.к. Байкальский, как правило, избегал фотографироваться.
Я купил фотоаппарат, нужен был только удобный случай, чтобы сфотографировать его. После рассмотренных в суде дел Рябышева, Гайдукевича и Призенко, вводе меня в состав Бюро Окружкома, моё взаимоотношение со всем руководством Ишимского округа сложилось хорошее. Со многими из них я часто ездил на охоту, в том числе и с Байкальским. Охоту-то я и решил использовать для фотографирования Байкальского. В 1932году в Сибири стояла сухая и тёплая осень. При встрече с Байкальским я пригласил его поехать со мной на охоту, он охотно согласился. На охоте, после того как мы с ним убили несколько тетёрок, я попросил Байкальского, чтобы он сфотографировал меня с охотничьей добычей, а после я сфотографировал Байкальского. Правда, он очень неохотно соглашался, но я всё-таки его сфотографировал. Проявивши негативы, я послал запрос по месту рождения Байкальского, приложив к запросу фотокарточку Байкальского, с просьбой проверить и установить, действительно ли присланная мной фотография принадлежит Байкальскому. Если нет, то кому она принадлежит.
Лист 43.
При возможности добыть фотокарточку Байкальского, прошу выслать её нам.
Спустя довольно непродолжительное время, последовал ответ следующего содержания:
«Присланная вами фотография принадлежит не Байкальскому, а колчаковскому офицеру, начальнику карательного отряда Бочерову, расстрелявшего комиссара Байкальского. Получив эти данные, я связался по телефону с председателем Свердловской областной контрольной комиссии тов. Маркусом, которого пригласил приехать в Ишим по особо важному делу. Тов. Маркус незамедлительно приехал в Ишим, и я познакомил его с материалом на Байкальского. Вечером в Железнодорожном клубе ст. Ишим было созвано Бюро окружкома, на котором Байкальский-Бочеров был исключён из партии и взят мною под стражу. Когда я пришел с Бюро, Байкальский с конвоем сидел в прихожей отделения. Он попросился зайти ко мне в кабинет. Я взял его к себе в кабинет, где колчаковский каратель мне сказал:
- «А знаете, я догадывался о цели вашей охоты со мной и зачем нужен был фотоаппарат. Дело прошлое, мне теперь всё равно. Я вам сейчас откровенно признаюсь, что на этой охоте я вас хотел застрелить, но не сумел придумать, как концы спрятать, только поэтому я вас застрелил».
У некоторых читателей естественно возникает вопрос, как такие опасные враги, как Витковский, Вингловский, Рябышев, Гайдукевич, Призенко и Бочеров могли так долго орудовать незамеченными. Дело в том, что до 1933 года в Советском Союзе паспортов не было.
Лист 43.
Основным документом советского человека являлась справка с места рождения или справка с места работы. Не было в то время у трудящихся и трудовых книжек. Достаточно было иметь справку с места рождения, и вас принимали на работу. Справки эти были без фотокарточек и её нетрудно было приобрести.
ЗЛОПОЛУЧНЫЙ ФОТОАППАРАТ
После ареста Байкальского-Бочерова ко мне в Ишим приехал мой младший брат комсомолец Лука, который рассказал мне, что он, работая на родине, в местечке Костюковичи, был мобилизован Райкомом для проведения коллективизации. Теперь, после появления в печати статьи Сталина «Головокружение от успеха», секретарь райкома вызвал их в Райком и посоветовал временно куда-либо уехать, пока на месте всё уладится. Поэтому он и приехал сюда временно у меня пожить. Я предлагал ему устроить его на работу, или учиться в какой-либо из техникумов, но он не согласился, хотел вернуться домой. Когда он решил уезжать домой, он попросил меня, чтобы я ему подарил фотоаппарат. Нужды у меня в нём не было, и я ему его отдал. Вскорости брат уехал на родину, а я переехал для работы в Омск. Примерно в марте месяце 1933 года я получил письмо от брата, в котором он пишет:
_ «Мой дорогой брат, вскорости после того, как я от тебя приехал, на месте всё обошлось хорошо, я стал работать в Костюковичах на старом месте.
Лист 45.
Когда начальник Костюковической милиции узнав, что у меня имеется фотоаппарат, стал часто вызывать меня в милицию фотографировать людей и обучать его, как надо фотографировать, проявлять и закреплять фотографии. А когда я его этому делу обучил, он предложил этот фотоаппарат ему отдать, угрожая мне, что если я фотоаппарат не отдам, он меня посадит, но я ему фотоаппарат не отдал. Вскоре после этого, демидовские мужики везли в Костюковичи продавать самогон, встретили в лесу будянских ребят, предложили им купить у них самогону. Они часть купили, заплатили им сразу деньги, и выпили, а деньги за остальной [тоже взятый], обещали им заплатить потом. Притом, остальной самогон выпили вместе с мужиками [продавшими самогон], но денег у них [самогон купивших] не было, за остальной самогон они им не заплатили, и мужики уехали в Костюковичи. Один из этих мужиков был родственник начальника милиции. В Костюковичах он рассказал об этом начальнику милиции. Начальник милиции выехал на место в лес и забрал там пьяных ребят. Я там совершенно не был, потому что был в это время в Прусине, на что у меня имеются свидетели. Начальник милиции, чтобы завладеть моим фотоаппаратом, заставил этих ребят подписать показания, что и я с ними в лесу был, арестовал меня и отобрал у меня фотоаппарат. Был суд. На суде все ребята заявили, что я с ними вместе не был, и мужики эти все также показали, что они меня не видели. Но судья, в сделке с начальником милиции, всё же осудил меня на десять лет исправительно-трудовых лагерей. Сейчас я нахожусь в Дмитриевских лагерях под Москвой.
Лист 46.
Все это хорошо знают секретари суда наши будянские, Шленков и Захаренко, брат друга твоего детства. [Через] Захаренко, если сможешь, помоги мне оправдаться, я ни в чём не виноват».
«Где же начало? Где же конец врагам Советской власти?» - подумал я. И тут же написал письмо другу своего детства Захаренко Игнату Лаврентьевичу.
«Мой дорогой друг, ты меня извини за беспокойство, но ты согласись сам, что каждый бы так поступил на моём месте. Дело в том, что я получил письмо от своего младшего брата Луки, с места заключения, где он пишет, что ему начальник костюковичской милиции, с целью овладеть его фотоаппаратом, создал ложное дело, и в сговоре с судьёй осудили его ни в чём ни повинного. Причём, в своём письме он указывает, что обо всём этом хорошо известно Вашему брату Семёну, работающему в суде и Шлеенкову. Узнай обо всём этом и сообщи мне, виновен он или нет. Если он виновен, - поделом ему, я вмешиваться не буду. Если же он не виновен, - я приму меры к освобождению его».
Недолго пришлось ожидать ответа, не прошло и двух недель, я получил ответ Захаренко на моё письмо. Вот что пишет Захаренко:
«Дорогой Друг Герасим Прохорович, сегодня получил твоё письмо и сегодня же отвечаю, несу в Костюковичи, сдаю на почту, чтобы как можно скорее ты его получил. Ты не можешь себе представить, как мы все рады твоему письму. Я прежде всего рад, что я получил письмо от друга своего детства, с которым вместе учился и дружил. И больше всего мы рады тому, что мы имеем возможность помочь Вам доказать невиновность Вашего брата, для этого у нас все готово, доказательства налицо.
Лист 47.
Ваш брат Лука совершенно ни в чём не виновен. На судебном процессе все ребята показали, что Лука с ними в лесу не был, и что этот вымысел записал в их показания начальник милиции, и заставил их подписать. Все как один потерпевшие на суде заявили, что твоего брата там не было. Судебное следствие на суде записывал в протокол секретарь Шлеенков правильно. После суда судья заставил моего брата переписать этот протокол под его диктовку и указать, и указать, что потерпевшие его признали и соучастники показали, что Иванюшенко в грабеже участвовал. Первый, правильный протокол, написанный Шленковым, судья порвал и бросил в корзину, а мой брат взял его из корзины и принёс домой. К письму прилагаю этот порванный протокол и копию протокола, написанного под диктовку судьи. Надеюсь, что теперь ты убедился, что твой брат ни в чём не повинен. Получив это письмо с протоколами, я пошел к начальнику ДТО ОГПУ Горюнову, доложил ему, что мой младший брат осуждён за бандитизм на 10 лет, и попросил его решить вопрос в отношении меня, т.к. родственникам осуждённых за бандитизм исключена возможность работать в органах ОГПУ. Я подлежал увольнению из органов ОГПУ. Когда Горюнов предложил мне рассказать суть дела, я попросил прочесть его письмо брата, письмо Захаренко и два присланных протокола. В кабинете Горюнова в это время находился председатель линейного суда Ом. ж.д. Матсон, с которым у меня были хорошие взаимоотношения. Обсуждая этот вопрос. Матсон посоветовал мне оформить жалобу от имени брата и дать весь материал ему, он поедет в Москву и через секретаря ВЦИК отменит этот приговор, т.к. Верховный суд БССР оставил этот приговор в силе.
Лист 48.
Придя домой, к моему ужасу я застал у себя дома сестру жены Марию с мужем Иваном Андреевичем Колесниковым. А на другой день ко мне приехали ещё две семьи: средний брат Федор с семьёй и беременная сестра Варя с мужем Семёном Ивановичем Елисеенко. Брат Федор мне рассказал, что он работал председателем сельского совета в Церковищах, и когда арестовали брата Луку, он попытался доказать непричастность брата к делу, в связи с чем, его за связь с братом-бандитом исключили из партии, и что местный прокурор Фишман арестовал его, но отпустил под подписку, и он решил нарушить подписку – приехать ко мне. Муж сестры Елисеенко рассказал, что за то, что он приносил Луке передачи, его то же привлекают к уголовной ответственности за связь с родственником-бандитом. Всё это меня так обескуражило, что я, хотя и не сказал, но подумал: «Господи, пошли скорее землетрясение». Но опускать руки было опасно, тем более, что к дверям моей квартиры «добрые соседи», «друзья» и сослуживцы прикладывали уши.
Я пишу от имени брата жалобу председателю ВЦИК т. Калинину на приговор Костюковического суда и определения Областного суда и Верховного суда следующего содержания.
Приговором нарсуда Костюковичского района Могилёвской обл. БССР я осуждён по статье 59.3 УК РСФСР к 10 годам лишения свободы.
Лист 49.
Данный приговор является не только не правосудным, но и заведомо преступным, и является следствием круговой поруки всего руководства Костюковического района. К сожалению, я вынужден отметить, что эта преступная круговая порука имеет глубокие корни в БССР, т.к. этот преступный приговор оставлен в силе как областным судом, так и Верховным судом БССР. Основанием к фальсификации против меня этого дела послужило низменное побуждение начальника милиции Костюковического района, желавшего бесплатно обладать моим фотоаппаратом, которого я ему добровольно не пожелал бесплатно отдать. Очевидно, преступная зависимость судьи от начальника милиции настолько велика, что судья пошел на тягчайшие преступления: уничтожил подлинный материал судебного следствия и сфальсифицировал свой вымысел [сфальсифицировал его, заменив своим вымыслом]. Я честный комсомолец, ни в чём не повинен. В подтверждении всего этого, я прилагаю копии переписки по этому делу с моим братом коммунистом, письма Захаренко И.Л. и копии двух протоколов судебного следствия, порванного судьёй и сфальсифицированного им же. Подлинники этих документов хранятся у моего брата в г. Омске. Я прошу вас преступный приговор в отношении меня отменить, дело передать на новое рассмотрение. Фальсификаторов: начальника милиции и народного судью Костюковического района привлечь к уголовной ответственности.
С этой жалобой я посылаю в Дмитрово в лагеря зятя Елисеенко, чтобы дать её подписать брату. Когда Елисеенко возвратился с подписанной братом жалобой, я весь материал передал председателю Линейного суда тов. Матсону, который тут же поехал в Москву.
Лист 50.
Из Москвы он привёз мне копию предложения Калинина прокурору БССР, которому лично предлагалось по существу жалобы выехать на место, тщательно произвести расследование, дело передать на новое рассмотрение, виновных в создании ложного дела привлечь к уголовной ответственности.
Дело было вскорости пересмотрено, брат Лука был оправдан. Какие меры были приняты к фальсификаторам, мне лично выяснять не было времени, и до сего времени осталось неизвестным. После оправдания судом младшего брата, я предложил среднему брату возвращаться на родину и потребовать восстановления себя в правах члена партии. Брат отказался, заявил:
«Не знаю, как дело обстоит в рабочих районах и их партийных организациях, что касается сельских местностей, и в особенности у нас, там партийные организации не только засорены чуждым и враждебным партии элементом, но даже наоборот, чуждый и враждебный партии элемент терроризирует всё честное в районе. Вот возьми дело Луки, и в связи с ним моё дело. Разве позволил бы эту мерзость начальник милиции и судья, если бы не были такими же мерзавцами секретарь райкома, прокура [прокурор-?], и остальные члены Бюро. Я же им докладывал, что это преступная липь из-за фотоаппарата, просил проверить это, а они меня исключили из партии, а прокурор Фишман, климовский торгаш, как только было вынесено решение об исключении меня из партии, там же на Бюро выхватил револьвер, закричал мне «руки вверх», тыкая мне дулом револьвера в грудь, под бороду и в лоб, а члены Бюро, наблюдая это позорное зрелище, улыбались, и теперь ты мне предлагаешь идти в этот преступный балаган, просить их о восстановлении меня в партию?
Лист 51.
Некого там просить. Я в партию вступал в армии, и я партию понимал и понимаю не такую, честному человеку там делать нечего».
Я с ним не был согласен, долго спорил с ним, приводил много доводов, наконец привёл довод с делом Луки, что де мол, если он был невиновен, он оправдан, тут-то он меня и «схватил за горло».
- «Вот именно, дело Луки, как ничто [другое] доказывает, что ты неправ, а я прав. В данном случае, если бы не ты, со своей вертулозностью [виртуозностью-?], да ни твои связи, то ни в чём не повинный брат отсидел бы 10 лет как бандит, он бы на всю жизнь остался несчастным, и нас всех бы сделал несчастными. Почему ни Областной, ни Верховный суд не проверили его жалобы, а проштамповали преступный приговор?»
В душе я был согласен с ним, но тогда я того ещё не понял, что понял гораздо позже. Это была уже разъедающая советский аппарат бюрократическая гниль и круговая порука. В связи с тем, что контроль масс фактически уже был устранён, а ведомственный надзор с усижробленной [жробить – сделать, усижробленной - всемогущей] силой разлагался. Всему этому разложению способствовало ещё и то, что судьи, прокуратура, и другие карательные органы были засорены людьми без родины, людьми, прибившимися в нашу родину извне.
Лист 52.
Это способствовало разведкам капиталистических стран не только свивать свои гнёзда в этих органах, но и брать в свои руки руководство в этих органах. Именно они держали курс на разложение этих органов, закрепляли сверху донизу коррупцию.
Кончая своё повествование с историей злополучного фотоаппарата, самочувствие у меня отвратительное. У меня болит левая, раненая на фронте рука на месте швов ранения. Врачи подозревают рак. Завтра 31/I-61г я должен ложиться на операцию, которой я боюсь больше смерти. Почему я так боюсь – сам не понимаю. Я начинаю ненавидеть себя как труса. Я никогда в жизни ничего не боялся. Всю свою жизнь я прожил в цепких когтях смерти. В юности я всегда работал в самых опасных местах в шахтах. Во время Гражданской войны я бесстрашно ходил в рукопашный бой и в разведки в расположения белых. В органах ВЧК я бессчётно раз ходил на самые безрассудные операции, где меня в лучшем случае ожидала смерть, и я не боялся. В 1937-38 г., когда чудовищная жестокая сила врагов народа поставила Ленинскую Партию и весь Советский народ вне закона, с применением жестоких пыток, с нетробенной [непотребной -?] силой истребляли Партию и народ. Я восстал против них, не веря в свои силы. Верил больше в то, что я также, [как] и многие другие тысячи коммунистов, буду истреблён, и я не боялся. Наконец враги Партии и Советского народа коварными методами свалили меня, заточили в застенки. Приготовили мне позорную смерть, но они не сломили у меня духа коммуниста, и я не устрашился, мужественно боролся и не дал им хищникам напиться моей крови.
Лист 53.
Грянула Великая Отечественная война, куда я был брошен не для защиты родины, а для уничтожения там меня. Я ходил в «разведки с боем», я не прятался ни от бомбёжки, ни от артиллерийского урагана, ни от пулемётных очередей, я не ощущал страха, а старался показать доблесть и заразить ею других, а теперь вот ложиться на операцию боюсь. Почему именно, мне кажется, боюсь я потому, что мне больше всего на свете хочется написать ту историческую истину, которую я пережил. Совсем не потому, чтобы кого-то из «исторических» личностей опорочить, а потому, чтобы мои дети и внуки узнали, что их отец и дедушка был не преступник, которого в своё время сажали в тюрьму, а что он был есть и умер кристаллически честным и преданным делу Марксизма-Ленинизма коммунистом, чтобы они всё, что во мне было лучшего, извлекли для себя в борьбе за победу Коммунизма. Эти свои выводы я пишу поспешно и не вовремя потому, что, мне кажется, не удастся закончить свой замысел.
Лист 54.
6/II-61г. После операции я вернулся домой. Операция длилась 1ч. 15 мин., была очень мучительная. Обуявший меня страх перед операцией, очевидно, был вызван чрезмерным расстройством нервной системы, вызванным воспоминаниями пережитого. Мне предстоит ещё одна хирургическая операция, которой я совсем не боюсь. Как только у меня снимут швы, и рука немножко подживёт, я спокойно пойду на операцию, а пока продлю свои мемуары.
ШПИОНАЖ
Доказать шпионаж слишком сложно и небезопасно для контрразведчика. Чтобы поймать шпиона с похищенными сведениями, специально охраняемыми законом, необходимо иметь полные данные, что он шпион какого именно государства, его связи и средства передачи шпионских сведений своему шефу.
В одном случае шпиону не препятствуется в создаваемой им обстановке, в которой он имеет возможность похитить необходимые ему сведения, и обеспечивается задержание его с этими сведениями. Намечаемые к похищению шпионом сведения, заменяются дезинформацией с тем, что даже если ему удастся их похитить, то они не принесли бы ему пользы.
С другой стороны, это достигается при удачной перевербовке его связей [соучастников], источников переправки этих сведений [связных].
Пограничники всегда считают шпионами задержанных при нелегальных переходах границы, но это не доказательство. Без доказательства, что он похитил шпионские сведения, судить его будут только за нелегальный переход государственной границы или контрабанду, чем часто прикрываются шпионы. Шпионы – очень опытный народ, очень умело могут ввести следователя в заблуждение.
Лист 55.
Главная особенность [действий] в разоблачении шпиона – тщательная спецпроверка как самого подозреваемого в шпионаже, так и его родственных и личных связей, а также его случайных связей и всего их быта, по средствам ли они живут. Но на все случаи рецепта дать никто не сможет: иногда всё это бывает либо гораздо сложнее, либо много проще. В этой связи я хочу привести два случая.
В 1933 году я работал в Омске по КРО (контрразведки). В Омске появился молодой человек с маленькими чёрными усиками, быстрыми бегающими чёрными глазами. Весёлый гуляка, постоянно «под мухой», очень быстро втёрся в доверие к работникам управления Омской ж.д. и Омского района. Он нежился, тратил деньги, многих угощал, как «свой человек» проникал к ним на работу и в квартиры, делал подарки их женам и детям. Больше всего он отирался около работников Мобилизационного отдела дороги, к концу работы появлялся в Управлении дороги с водкой, и там же организовывал пьянки. Поведение этого человека обратило на себя внимание, я вплотную занялся им, и вскорости схватил его при попытке им вскрыть несгораемый шкаф, где хранились мобилизационные документы Омской ж.д. Задержанный предъявил удостоверение личности техника паровозного депо станции Караганда Стемковского. При обыске у него было найдено множество разных ключей от несгораемых шкафов и порядочная сумма денег. На допросе он показал, что он действительно работает техником паровозного депо ст. Караганда, что он является профессиональным вором, и что найденные у него деньги им похищены у разных случайных лиц. По нашему тюрьподу [тюремный подотдел] было [дано] строжайшее указание заключённых размещать в камерах по признакам их преступлений. Стемковский был непоколебим, он настаивал, что он вор, и только, и что он пытался открыть несгораемый шкаф, считая, что там хранятся деньги.
Лист 56.
Я вынес постановление о привлечении Стемковского к уголовной ответственности по статье 162 УК РСФСР, предъявил ему обвинение по этой же статье, избрав меру пресечения содержание под стражей до суда и передал Стемковского с постановлением начальнику тюрьпода для исполнения. Стемковский, таким образом, был доволен. Поместивши Стемковского в тюрьпод, а сам приступил писать запросы во все адреса, где, когда работал и жил Стемпковский. К концу рабочего дня начальник тюрьпода мне доложил, что в камере, куда он поместил Стемпковского, арестованные неблагородно поступили со Стемпковским, дали ему тумаков, умыли ему лицо гущей из параши, и он просится вызвать его. Я согласился принять Стемпковского. После того, как Стемпковский вымылся и несколько привёл себя в порядок, его привели ко мне в кабинет. От него воняло хуже, чем из уборной, так, что меня чуть не сорвало [вырвало]. Стемпковский понимал, что с этим видом преступления, которое он на себя взял, я не мог перевести его в другую камеру. Он ни о чём не стал меня просить, а попросил меня дать ему готовальню, бумаги и чернила. Я ему всё это дал, посадил за свободный стол, в кабинете остались мои сотрудники Завьялов и Готовцев, а сам пошел в кабинет начальника отделения Седых, доложил ему о случившемся. Седых выслушал меня и сказал:
- «Пока не будем мешать ему, пусть что ему угодно чертить и пишить, а когда он кончить, вызовем начальника ДТО ОГПУ Горюнова, пусть он сам проведёт тщательное расследования,
не было ли это актом воздействия, чтобы он признался».
Лист 57.
Тут же при мне Седых доложил о всём случившемся Горюнову. Только что успел Стемпковский начертить свои чертежи, обозначить все фигуры и написал подробные, отвечающие логике показания, где в конце он записал «я собственноручно написал только правду, прошу мне верить» и подписал, в ОДТО ОГПУ ст. Омск приехал Горюнов с начальником отделения КРО Корсак. Горюнов был очень взволнован. Он боялся, не было ли здесь всё подстроено, чтобы добиться признания Стемковского. Они до самого утра вели следствие и ничего другого доказать не смогли, всё это произошло случайно, подстройки не было. Законность и распорядок тюрьпода [были] соблюдены в точности. Стемпковский не отказался от своих показаний как первых, где он себя выдал за вора, [так и] в другой части, в которой он заявил, что он в соответствии с установкой польской разведки, чтобы сохранить широко разветвлённую шпионскую сеть польской разведки, выдал себя за вора. Главарь воровской банды поездушников [воров, совершавших кражи в поездах] Волков, который устроил издевательство над Стемпковским, также показал, что он ни от кого ни какого намёка о Стемпковском не имел, а когда они, после камерного допроса Стемпковского установили, что он не вор, а прячется за воров, [то] устроили ему суд, и по решению суда умыли его с [из] параши. Волков за это был посажен в карцер, причём дело группы Волкова вело не КРО [контрразведывательный отдел], а ЭКО [экономический отдел], следовательно, ни я, ни кто бы то ни было из моих подчинённых, [возможности] соприкасаться с группой главаря воров Волкова иметь не мог. Вот что примерно показал Стемпковский:
Лист 58.
«Работая в Киеве, я увлёкся спортом, главным образом футболом. Часто выезжал на футбольные матчи в Шепетовку. В Шепетовке я познакомился с одним парнем поляком, он пригласил меня к себе в дом. В доме у него была богатая обстановка – жили они на широкую ногу. В его семье я пообедал. После этого при каждой моей поездке в Шепетовку я с ним встречался. Он каждый раз приглашал меня в ресторанчик, и каждый раз тратил много денег на угощение меня. Одно время, когда он платил деньги по счёту официанту, я увидел у него пачку денег. Когда мы вышли из ресторана, я спросил его где он работает и сколько получает, что так свободно расходует деньги. Он улыбнулся и сказал мне: «Если хочешь, я и тебя устрою, что ты тоже много будешь иметь денег. Мы оба поляки, и я, надеюсь, ты меня не выдашь. Сейчас много денег можно заработать на контрабанде, я здесь все входы и выходы знаю. Хочешь, пойдём со мной в Польшу, оттуда принесём товаров, здесь сдадим их моему знакомому еврею оптом и будем иметь деньги. На закупку там товаров я тебе дам денег взаймы».
На очередной выезд на футбольный матч в Шепетовку, по прибытии, я заявил руководителю футбольной команды, что я заболел и играть не смогу, а сам зашел к своему шепетовскому другу, которому сообщил, что я готов идти с ним в Польшу. Границу мы перешли благополучно. В Польше мы закупили контрабандных товаров: фельдиперсовых чулок, искусственных, глаз [возможно материал глазет, возможно украшения из стекла] и сахарину. При нашей попытке перейти польско-советскую границу с контрабандными товарами, мы были задержаны польскими пограничниками. Я был подробно допрошен в отношении моей биографии, с подробным указанием всех родственников, их местожительство и место работы.
Лист 59.
Особенно подробно меня допрашивали в отношении моего места работы, моих связей по месту работы, главным образом с поляками. Когда я по всем интересующим их вопросам дал им подробные показания, в правдивости которых они не сомневались, польский офицер допрашивающий меня, поставил передо мной условия: или я должен дать ему обязательство выполнять все их поручения в Советском Союзе по сбору интересующих их сведений, или они будут судить меня как советского шпиона, [работавшего] против Польши. Я, как поляк, дал такое письменное обязательство. Польский офицер, допрашивающий меня, дал мне явку к машинисту-наставнику паровозного депо станции Киев, в котором я работал, по национальности поляку Адамовичу (точно фамилии я сейчас не помню). После этого мне были возвращены мои контрабандные товары, был так же освобождён мой товарищ, и польские пограничники перевели нас через польско-советскую границу.
Приехав в Киев, я явился с паролем к машинисту-наставнику Адамовичу. Он принял меня внимательно, выслушал, но не дал мне никаких указаний и, по существу, ни одного слова мне не сказал. Таким поведением Адамовича я был очень напуган, тем более Адамович был членом партии, активистом, пользовавшимся большим авторитетом на Киевском ЖД узле. При следующем моём выезде в Шепетовку, я поделился своим беспокойством со своим напарником по контрабанде, т.к. я уже знал, что он давно завербован польской разведкой, и по её поручению затащил меня в Польшу.
Лист 60.
Мой шепетовский товарищ на этот раз не предлагал мне идти за контрабандными товарами в Польшу, но настойчиво посоветовал мне быть как можно осторожнее, и ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах, никому не проболтаться, что он был в Польше, и что если я проболтаюсь, то немедленно буду убит. И чтобы я ни в коем случае, к человеку, к которому мне в Польше была дана явка, больше не обращался, и в Шепетовку больше не ездил. Возвратившись в Киев, я старался держать себя замкнуто. Но каждый раз, как бы случайно, мне попадались друзья из польской молодёжи, организовывали пьянки. Старались меня споити до пьяни. Иногда кое-кто из них заговаривал о хороших заработках на контрабандных товарах, но я постоянно делал вид, что меня это не интересует, или просто пропускал мимо ушей. Спустя несколько месяцев я получил отпуск. Адамович встретил меня и спросил, как я намерен провести отпуск. Я ответил ему, что намерен поехать в Одессу. Тогда Адамович мне сказал: «Вот и хорошо! Выписывай билет, и когда будешь ехать, зайдёшь ко мне, я тебе дам ряд поручений, но тебе придётся кое-где останавливаться, передать моим друзьям письма, а на обратном пути возьмёшь от них ответы». Приготовившись к выезду, я зашел к Адамовичу. Он мне дал целый ряд писем к машинистам, диспетчерам, начальникам станций и дежурным по ст. ст. Казатин, Умань, Жмеринка, Бирзула, Раздельная. Из фамилий этих лиц я сейчас твёрдо помню только одну, диспетчера Рудковского.
Лист 61.
Одно из таких писем я осторожно вскрыл, но в нём ничего подозрительного не было. Все эти письма я развёз адресатам и на обратном пути собрал ответы. С такими же поручениями я выезжал в Коростень, Калинковичи, Конотоп, Бахмач, Гомель, Унеча и Брянск. А когда я и много других поляков были откомандированы с юго-западных ж.д. на сибирские ж.д., Адамович мне дал мне явки к целому ряду поляков, работающих на узлах сибирских ж.д., перечислил эти ж.д. узлы мне и назвал фамилии лиц, которые сейчас вспомнить затрудняюсь. Конечный исход этого интересного дела мне неизвестен, т.к. ТО ГПУ Москвы приказал дело Стемпковского передать ТО ОГПУ. Дело Стемпковского и Стемпковского я отвёз в Москву и сдал в ТО ОГПУ.
ДЕЛО НАЧ. СТАНЦИИ ОМСК СОКОЛА
Со ст. Чита на ст. Омск, на должность начальника станции был переведён пожилой человек Сокол, на которого из Читы прибыло агентурное дело, согласно материала которого Сокол подозревался в шпионаже в пользу Японии. Но фактов, уличающих его в этом, было недостаточно. Имелось только два факта, несколько посещений кабинета нач. ст. Сокол секретарём японского консульства и пропажа расписания о поездах «пятисотках». Дело в том, что в тот период на Дальний Восток следовал большой поток оборонных грузов. Все эти поезда шли строго по расписанию изданному МПС в строго определённом количестве и они хранились как секретные документы, которые периодически заменялись.
Вскорости, после приезда в Омск Сокола, на ст. Омск прибыл тот же секретарь читинского японского консульства.
Лист 62.
Причём, он почему-то зашел не в кабинет начальника станции, а в дежурную комнату линейного поста ОДТО ОГПУ ст. Омск, где пробыл около суток и исчез. Встреча его с Соколом зафиксирована не была, однако расписание поездов «пятисоток» пропало. Начальник ст. Омск Сокол был мною арестован. Обыск у него на квартире и в кабинете ничего не дал. На допросе Сокол не отрицал посещения его кабинета секретарём японского консульства, что носило, как утверждал Сокол, официальный характер. Срок по УПК содержания под стражей Сокола истекал, и я должен был извиниться перед ним и освободить его. С этой целью я вызвал Сокола, чтобы объявить ему о прекращении в отношении его уголовного дела за отсутствием состава преступления и освободить его, о чём заготовил соответствующие постановления. Когда часовой привёл Сокола ко мне в кабинет, я предложил ему сесть, положил перед ним постановления, не сообщая ему его содержания, предложил прочитать постановления и расписаться о прочтении. Сокол не спеша вынул аккуратный коричневого цвета футляр очков с блестящей оправой, вынул из них очки, оправа которых и держатели мне показались золотыми. Я, как-то даже безрассудно и не продуманно, взял у него с рук очки и футляр, предложил ему рассказать подробно, где он взял эти очки. К моему великому удивлению, Сокол рыдая повторял: «Расстреляйте меня, я шпион, я предатель моей Родины!» Я с трудом удержался, чтобы не выдать своего удивления, вернул Соколу очки, взял со стола постановления об освобождении его, положил на стол чистую бумагу и предложил подробно собственноручно написать обстоятельства вербовки его японской разведкой и его практическую шпионскую деятельность.
Лист 63.
Вот что показал Сокол.
Во время моей работы начальником ст. Чита, секретарь японского консульства в Чите часто заходил ко мне в кабинет с просьбой дать ему бронь в кассу на поезд иногда в сторону Владивостока, а иногда в сторону Новосибирска, в чём я ему никогда не отказывал. В одно время, во время моего нахождения в кабинете, в кабинет зашла моя жена сообщить мне, чтобы я шел ужинать. Вслед за ней в кабинет вошел секретарь японского консульства. Увидев мою жену он поклонился ей и спросил, - это будет ваша жена? Я ответил утвердительно. Он с особой быстротой открыл свой чемодан, вынул аккуратно упакованный свёрток, сунул ей в руки, успев только сказать – примите от меня подарок, поклонился и ушел с кабинета. Я растерялся, не знал что делать. Дома мы развязали свёрток, в нём было два отреза. Один на летнее лёгкое пальто, другой – шелк на платье. В свёртке была красивая коробочка, в ней маленькие золотые дамские часики, браслет, серёжки и кольцо. Я хотел тут же пойти к начальнику ОДТО ОГПУ, сдать ему всё это и доложить, как всё это произошло, но жена меня удержала. То ли от того, что я всё время сильно волновался, то ли со временем мои очки устарели, я через них стал видеть плохо, в связи с чем, пошел к врачу и выписал рецепт на приобретение других очков. Но пойти в город, купить очки никак не мог выбрать время. Моё затруднение с устаревшими очками заметил секретарь японского консульства и попросил меня дать ему рецепт, - он мне достанет хорошие очки.
Лист 64.
Я дал ему рецепт, и он мне привёз из Японии эти очки. При вручении мне очков, секретарь японского консульства попросил меня дать ему расписание о поездах «пятисотках». Я понял, что попал к нему в зависимость, и я вынужден был ему дать это расписание, которое он мне вернул на другой день. В Омске я передал ему копию нового расписания о «пятисотках», которую он ожидал здесь более суток. Подробностей передачи этого расписания в Омске восстановить затрудняюсь. При повторном обыске в квартире Сокола, все перечисленные предметы полученные Соколом от секретаря японского консульства, на которые сотрудник производивший первый обыск внимания не обратил, были обнаружены.
КОЛЧАКОВСКИЙ КАРАТЕЛЬ КУЗЬМИН МИХАИЛ
В Дорожно-транспортном отделе ОГПУ Омской ж.д. работали два брата: Кузьмин Григорий, в должности заместителя начальника ДТО, человек очень общительный, хорошо знавший чекистское дело, пользовался большим уважением у сотрудников ОГПУ, и его брат Кузьмин Михаил, работал в должности начальника 4-го отделения ЭКО ДТО, внешностью очень опрятный, но необщительный. Вскрытых дел экономической контрреволюции у него не было, но на это почему-то начальство не обращало внимания – многие дела, которые должны проходить по отделению ЭКО, проходили по КРО, и это считалось в порядке вещей. Это нами объяснялось тем, что в то время транспорт был наводнён прибывшими людьми из КВЖД, среди которых много было в своё время, после разгрома белогвардейских полчищ эмигрировавших белогвардейцев, их семей и лиц враждебных нам классов.
Лист 65.
Все они работали на КВЖД и потом, после продажи этой дороги японцам, они прибыли в СССР как советские гр-не. Этим контингентом и занималось КРО. При реализации из агентурных в следственные дела дел Буданова и Тимошенко у меня произошли затруднения. Агентурные материалы в ряде моментов не подтверждались следствием. Об этом я поделился с начальником отделения КРО ДТО Корсаком. Он обещал мне вызвать секретного агента из бывших белогвардейцев, который в нашей разведке работал на КВЖД и зарекомендовал себя честным работником. Когда этот агент приехал в ДТО, уполномоченный КРО ДТО Теплов Степан мне сообщил, и я приехал в ДТО. Вызванный агент сидел напротив двери кабинета Теплова. С этим агентом я знаком не был, поэтому я прошел прямо к Теплову. Минуты через две в кабинет Теплова вбегает этот агент, обращаясь к Теплову попросил его скорее выйти в коридор. Мы оба вышли в коридор. В это время по длинному коридору шел одетый по форме Кузьмин Михаил. Агент обращаясь к Теплову прошептал: «Да это же Кузьмин Михаил». Теплов так же шепотом ответил: «Да».
После мы все трое зашли в кабинет Теплова, где б. белогвардеец, наш агент сначала рассказал нам, а потом написал, что Михаил Кузьмин является сыном генерала Кузьмина, в настоящее время находящегося в эмиграции в Чехословакии, в г. Праге, вместе с генералом Хоржевским [вероятно, имеется в виду генерал майор Харжевский В.Г.], где они содержат специальную школу по подготовке шпионов, диверсантов и террористов для засылки в СССР, что он лично вместе с Михаилом Кузьминым учился в Кадетском корпусе.
Лист 66.
Вместе с Михаилом Кузьминым служил в армии Колчака, причём, он, агент, служил в боевых частях, а Кузьмин Михаил был командиром карательного отряда и жестоко расправлялся с большевиками. После разгрома колчаковской армии, он вместе с Кузьминым был в эмиграции в Манчжурии, откуда куда-то исчез. Ходили слухи, что он уехал в Японию, а из Японии якобы к отцу в Прагу.
Получив это письменное показание, мы оба пошли к начальнику ДТО ОГПУ, точно сейчас не помню, к Горюнову или к Сташко, которому дали эти показания и настаивали на аресте обоих братьев Кузьминых. Начальник ДТО прочитал эти показания, приказал привести ему этого агента. Когда Теплов привёл в кабинет нач. ДТО агента, он предложил нам идти на свои места. Как раз в это время шла подготовка к чистке Партии. Теплов был редактором стенной газеты ДТО. Мы тут же за двумя подписями написали в газету статью под заголовком «Гнать из Партии и Органов генеральских сынков, колчаковских карателей Кузьминых». Вечером свежую стенгазету вывесили.
Спустя два, через два или менее [дней?] меня, Теплова и Финковского вызвали в ДТО и объявили нам, что мы командируемся на курсы в Москву. На другой день была создана комиссия по чистке, мы трое прошли чистку Партии и были отправлены в Москву на курсы. А Кузьмин Михаил вслед за нами, не дожидаясь чистки Партии, был переведён в ДТО Калуги, где благополучно прошел чистку Партии.
Лист 67.
Находясь в школе в Москве, мы с Тепловым в отношении Кузьминых, за двумя подписями написали б. Наркому Ягоде и Первому секретарю МК Когановичу. Вся эта писанина пришла в ТО ОГПУ, по которой работник ТО ОГПУ Попков вызвал нас с Тепловым и посоветовал прекратить писать, если мы не хотим сидеть в Бутырках. Теплов и Финковский и сейчас проживают в Москве.
Долго мы над этим вопросом ломали головы. Для чего понадобилось в органах ВЧК-ОГПУ, в вооруженных [силах] чистка Партии? - И в самой Партии [есть] ее враги. Почему их так рьяно прятают от разоблачения и так защищают? И мы пришли к убеждению, что Органы, главным образом их верхушка, засорены врагами народа. Сцементирована круговая порука. Как же можно вести борьбу с врагами Партии, находясь под их руководством?
1 декабря 1934 г. в Ленинграде в Смольном, выстрелом из револьвера Николаевым был убит С.М. Киров. В Ленинград тут же выехали т.т. Сталин, Ворошилов и Ягода. В числе других курсантов с этим же поездом выезжал и я. Начальник УНКВД Медведь и его заместитель были арестованы. Тело тов. Кирова было привезено в Москву для похорон.
(После этого вся наша школа, в том числе и я были командированы в Ленинград для проведения оперативно-следственной работы в связи с убийством С.М. Кирова. К нашему приезду Управление НКВД по Ленинградской области принял Заковский, который и руководил всей этой операцией.) [Текст в круглых скобках автором перечёркнут.]
Лист 68.
По приезде в Москву нам, группе курсантов, в том числе и мне с Тепловым, было поручено из Москвы в Ленинград везти арестованных Зиновьева, Каменева, Евдокимова и др. Везли мы их в мягком вагоне, разговаривать нам с ними было запрещено. Мы с Тепловым охраняли Зиновьева и Каменева. Зиновьев всю дорогу волновался, то и дело выкрикивал: «За что они нас арестовали? Что они с нами хотят сделать?» Каменев всю дорогу читал объёмистую книгу. Теплов, вопреки запрещению, не выдержав спросил Каменева: «Что вы читаете?» Каменев посмотрел на него, ответил: «Древний Вавилон».
Эти, как мы считали весьма ответственные поручения, как доверенная нам охрана Сталина и конвоирование столь важных преступников как Зиновьева и Каменева, нас несколько окрылило и рассеяло у нас убеждение, что всё руководство органов НКВД находится в руках врагов. У нас вселилась вера, что у руководства имеются преданные делу Партии люди, которые знают нашу преданность, и никому другому, а именно нам доверили охрану Вождя, и конвоирования столь важных преступников как Зиновьев и Каменев. И у нас опять возникла мысль с кем посоветоваться, через кого предпринять шаги о ликвидации врагов Партии, пробравшихся в органы ВЧК-ОГПУ-НКВД. Но события захлестнули нас, и нам в этом направлении ничего не удалось сделать.
НАДЕЖДЫ РУССКИХ ЛЮДЕЙ НА ГЕНИЙ Н.С.ХРУЩЁВА
После того, как мы возвратились из Ленинграда в Москву, сдавши арестованных Зиновьева и Каменева в Ленинграде, вся наша школа, в том числе и я были командированы в Ленинград для проведения оперативно-следственной работы в связи с убийством С.М.Кирова.
Лист 69.
Проводимая в Ленинграде операция была гуманна и проста, короче говоря, выселялась из Ленинграда бывшая Царская знать. По учётным материалам была арестована вся Царская знать, которая допрашивалась. Все они не скрывали своего враждебного отношения к Сов. власти. Следователь ведший дело выносил постановление о высылке подследственного из Ленинграда на 3-5 лет, чаще всего указывалось место высылки по желанию высылаемого. Это постановление утверждалось Нач. Управления или его заместителем. Арестованному на руки выдавался документ, он освобождался из под стражи и сам в установленный срок выезжал из Ленинграда к месту высылки. Через мои руки прошли следующие лица: сестра Керенского, княгини Гагарины, Галицыны, брат министра финансов Витте, б. прокурор Санкт-Петербурга Найдольшток [Надельшток-?] и семь его товарищей несколько б. генералов и полковников. На одном из них я могу подробно остановиться, а именно, на полковнике Генерального штаба Мощенко, потомке того Мощенко, как он себя говорил, который когда-то покорял Кавказ. Когда я задал ему обычный вопрос того времени, вернее предложил ему рассказать о его контрреволюционной деятельности, Мощенко обиделся этому вопросу и заявил: «Я никогда не был ни революционером, ни контрреволюционером. Я русский человек, русский солдат. Люблю свою родину, люблю свой народ. Всегда шел вместе с ним и самоотверженно защищал свою родину, свой народ. Во время Гражданской войны меня приглашали в Белую армию Краснов, Деникин, Юденич и др., я знал, что они наёмники иностранного капитала и я к ним не пошел, а предложил свои услуги большевикам не потому, что я им симпатизировал, а потому, что с ними шел весь русский народ и я с ними пошел против своего класса, своих однокашников и честно воевал против них вместе со всем простым русским народом не щадя себя. Я бы просил вас запросить об мне отзыв товарища Хрущёва и вы убедитесь, что я вам говорю только правду.»
[С января 1934 года по февраль 1938 года Н.С.Хрущев — первый секретарь МГК ВКП(б).
C 21 января 1934 года одновременно — второй секретарь Московского областного комитета ВКП(б)].
На мою в шутку реплику: «А вдруг т. Хрущёв даст о вас отрицательный отзыв, почему вы так уверены в Хрущёве?»
- «Хрущёва я знаю как человека прямого, кристаллически честного, умного и обаятельного, в этом я убеждён. И это не только мои убеждения, но и убеждения всех людей, кто только его знает. Все его считают самородком ума и неисчерпаемой энергии. Все знающие его считают вторым Лениным. И именно он должен прийти к руководству ЦК, именно он должен спасти Россию от позорной гибели. В это верю не только я, бывший царский полковник. В это верят все люди, партийные и беспартийные, которые знают Хрущёва. В недалёком будущем его узнает вся Партия, весь народ, и именно он поведёт народ по тому пути, по которому он должен идти. В реставрацию капитализма я не верю, поэтому я не вёл и не мог вести никакой контрреволюционной работы. Я не скрываю, что проводимой политикой Сталиным я недоволен, и не исключена возможность, что иногда в своём кругу в этой плоскости высказывался по таким вопросам. Концу Гражданской войны наше народное хозяйство пришло в упадок, свирепствовал голод, а следовательно увеличивались болезни и смертность. Лениным была введена Новая экономическая политика, поощрялась частная инициатива предприимчивых и трудолюбивых людей, а после с этими людьми была учинена жестокая расправа.
Лист 70.
Отобранные у них материальные ценности не пошли впрок государству, они в большинстве своём растаскивались мародёрами. Система принудительной коллективизации крестьян так же вызвала упадок в сельском хозяйстве, варварски истреблялся скот – в результате чего вся страна и особенно само крестьянство терпит голод и даже трудно предположить теперь, какой можно найти выход из этого положения. Колхозники ни в коей степени не распоряжаются продуктами своего труда, а получают то, что им дают, что не стимулирует заинтересованности в труде».
Я верил в Сталина как в бога, и всем неполадкам находил оправдывающие объяснения, поэтому такая развязанность Мощенко меня возмутила, и [я] прервал Мощенко следующей репликой: «Вы хотите агитировать меня против проводимой политики Партии? Вы лучше мне расскажите конкретно где, когда и среди кого вы проводили антисоветскую агитацию». Мощенко пожал плечами и заявил: «Больше я вам ничего сказать не могу. Если вы считаете честно мною сказанное вам антисоветской агитацией, - пишите, я признаю себя в этом виноватым и прошу простить меня».
Я конечно не мог дословно записать показания Мощенко без риска для себя. Я записал их коротко в таком изложении: «Будучи несогласным с политикой Коммунистической Партии и Советским государством, я в кругу своих близких и знакомых высказывал своё несогласие в отношении ликвидации кулачества, коллективизации сельского хозяйства, карательной политики Советского государства и ряда других мероприятий.
Лист 71.
Мощенко прочитал записанные мной его показания, безоговорочно подписал их и сказал: «Вы очень гуманно записали мои показания. Надеюсь, что вы запросите обо мне отзыв Никиты Сергеевича Хрущёва». Я ему ответил отрицательно и спросил его, куда он желает поехать из Ленинграда. Мощенко был крайне удивлён моим вопросом и сказал: «Причём тут моё желание? Я ведь арестован, куда меня после суда повезут, туда я и поеду». Я разъяснил ему, что он сегодня будет освобождён и поедет сам со своей семьёй туда, куда он скажет. Поскольку, мне помнится, он выразил желание поехать в Липовец, и я тут же вынес постановление об освобождении его из под стражи и высылке на 3 года в гор. Липовец. Отзывам Мощенко о Хрущёве я тогда не придал такого большого значения, которое придал в начале июня м-ца после моих многократных разговоров с Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем, о чём я подробно остановлюсь в своё время.
МРАЧНЫЕ ВРЕМЕНА
После окончания этой операции, со школы я был направлен работать в Ленинград в шестой отдел УНКВД, который обслуживал две дороги Кировскую и Октябрьскую. Начальником шестого отдела был тот самый Перельмутр [Яков Ефимович], в домашних вещах которого из Шепетовки в Киев перевозилась контрабанда, и естественно он меня ненавидел, заместителем которого был Брозголь [Михаил Израилевич]. Оба они скорее походили на коммерсантов, чем на чекистов. Оба небольшого роста, толстенькие.
Лист 72.
Перельмутр был брюнет с чёрными быстрыми глазами. Брозголь – блондин с какими-то зеленоватыми телячьими глазами. Большие любители создавать много шуму. Хотя я положительно себя зарекомендовал на проводимой после убийства Кирова операции, был направлен Москвой для укрепления УНКВД, эти два коммерсанта постарались меня сплавить из Управления в ОДТО НКВД Ленинград Витебской линии на должность оперуполномоченного КРО.
ДЕЛО БЕНДИКА
Знакомясь с агентурным материалом на лиц подучётных КРО, в формуляре диспетчера ст. Ленинград Витебской линии Роберта Карловича Бендик, я обратил внимание на подшитое в формуляре, вместе с агентурным материалом письмо. Прочитавши это письмо, я вспомнил содержание показаний Стемпковского в Омске. В этом письме были указаны те же самые места и те же самые фамилии, которые указывал в своих показаниях в Омске Стемпковский. Письмо было такого содержания:
« Дорогой Роберт Карлович! Я очень благодарен Вам за переданные Вами очень ценные материалы по Ленинградскому узлу. Я очень прошу Вас во время отпуска проехать на юг, куда-либо к Одессе. По дороге встретитесь с нашими людьми, в Умани с Рудковским, в Казатине, Жмеринке, Вапнярке, Голте, Раздельной и в Киеве». Везде указаны фамилии и имена (которых я сейчас не помню). «Примите от них материалы и проинструктируйте их согласно последних указаний. Где остановитесь отдыхать сообщите мне. Я приеду к Вам, приму материал и передам Вам вознаграждения. Ваш подпись».
Ясно, что это письмо носило провокационный характер, и Бендик об этих людях мог ничего не знать. Тем более Бендик-немец, а все эти связи были поляки [с поляками]. Письмо имело уже большую давность, проверки ему никто не сделал, и никаких пометок на нём не было. Я попытался посоветоваться со своим начальством, как на месте, так и в Управлении. Все пожимали плечами, но никто своего мнения мне не высказал. Сопоставляя это письмо и собственноручные показания Стемпковского, так легко данных им, у меня складывалось два мнения: либо польская разведка, не сумевши прибрать этих людей к рукам из-за отказа сотрудничать, решила их угробить, либо разведка другого государства, нащупав польскую сетку, решила её ликвидировать. Но напрашивается третий вопрос: почему же всё это сделано так грубо? И четвёртое: наиболее вероятно, что кто-то из личных врагов Бейдика решил его угробить, но как установить истину?
Я тщательно проверяю отношения Бендик как по службе с сослуживцами, так и по дому с соседями, отовсюду получаю материалы, что Бендик как по службе, так и по дому пользуется большим уважением.
Так история этого письма осталась неразгаданной. Примерно в то же время в Ленинград приехала Германская железнодорожная делегация во главе с начальником Киненсбергской [Кенигсбергской] ж.д. Херцбрухом. Переводчиком для ведения переговоров с Германской делегацией был введен Бендик, как человек знавший в совершенстве как немецкий, так и русский.
Лист 73.
Наблюдением за Бендиком было установлена конспиративная встреча Херсбруха с Бендиком на квартире Бендика. После отъезда Германской ж.д. делегации из Ленинграда Бендик был арестован, который после непродолжительного отпирательства в шпионаже, признался, и дал развёрнутые показания. Вот что примерно показал Бендик.
«До войны 1914 года я работал начальником ст. Вержболово. Начальником жандармского отделения в Вержболове был в это время полковник Мясоедов, с которым у меня были хорошие личные взаимоотношения. Мясоедов имел какие-то родственные связи с военным министром Сухомлиновым и пользовался его покровительством. Сухомлинову нравилась жена его адъютанта (фамилии которого сейчас не помню). Случилось так, что адъютант Сухомлинова умер, вскорости после этого умерла и жена Сухомлинова, и Сухомлинов женился на молодой вдове, жене бывшего своего адъютанта, которая старика Сухомлинова не любила, она вышла за него замуж по расчёту, чтобы жить на широкую ногу, бывать в свете. Вскоре она без ума влюбилась в молодого человека из аристократии, который увлёкши её, начал её шантажировать. На вечерах знати стал пренебрегать ею, брал танцевать других дам. Когда она проявляла ревность и предъявляла ему претензии почему он берёт не её, а других дам танцевать, этот молодой человек всегда обращал её внимание на наряды дам с которыми он танцевал, что эти наряды им изумительно идут. Молодая жена Сухомлинова буквально разоряла старика на приобретение новых нарядов, и угнаться за всеми была не в силах. Кто-то ей посоветовал, что последней моды наряды можно приобрести в Германии, в г. Киненсберге. И она приехала в Вержболово с письмом Сухомлинова к Мясоедову, чтобы тот оказал ей помощь в приобретении необходимых вещей. Мясоедов знал о моих связях в Германии и попросил меня пробраться с ней в Германию, и помочь ей приобрести необходимые вещи. В Германии, в городе Киненсберге, в Управлении киненсбергских дорог работал мой друг детства Херсбрух, с которым я всякий раз встречался при каждом моём посещении Киненсберга.
Лист 74.
В одно из таких посещений Херсбрух пригласил меня поехать с ним на охоту. На охоте, во время отдыха, Херсбрух спросил меня, состою ли я в союзе немцев, проживающих в Руссии? Я ответил отрицательно. На это мне Херсбрух сказал: «Ни один немец, где бы он не проживал, не имеет право не состоять в союзе немцев. Каждый немец своими повседневными делами должен способствовать укреплению Германского государства и ослаблять врагов его, и предложил мне информировать его по всем интересующим его вопросам. Я дал ему на это согласие и дал интересующие его сведения по ст. Вержблово и по своей дороге.. В этот раз Херсбрух подарил мне свою охотничью собаку и ружья, с тех пор я регулярно выполнял все поручения Херсбруха. Именно к нему я решил повести жену Военного министра Сухомлинова. Херсбрух был вне себя от радости. Мы все втроём поехали в лучшие магазины Киненсберга, где было столько новейших мод нарядов, [что] она была готова забрать чуть ли не все, но у неё даже на отобранные ею , как она говорила крайне необходимые вещи, денег не хватило. И когда она при уплате оказалась в затруднительном положении, Херсбрух поручился за неё, что если она к назначенному сроку не погасит задолженность, то он эту сумму внесёт за неё. Но к её возвращению в Петербург, моды нарядов в свете появлялись ещё [более] новейшие. Она несколько раз приезжала в Вержболово и я её каждый раз провожал в Киненсберг, пока она, Мясоедов и Военный министр Сухамлинов не стали немецкими шпионами. В 1915 г., во время войны, причастность Сухамлинова, Мясоедова и других к германскому шпионажу была доказана. Меня они тогда не выдали, и я перепуганный этим процессом связь с германской разведкой порвал и восстановил её только при встрече с Херсбруком, которому я передал только один раз сведения по Ленинградскому узлу, и получил от него поручение собрать сведения о проживающих в Ленинграде немцах.
Лист 75.
Этого поручения я выполнить не успел, т.к. был арестован. Бендик был осуждён к расстрелу. Перед приведением в отношении его приговора в исполнение, я ознакомил его с адресованным когда-то на его имя письмом, изобличающим его в шпионаже. Бендик долго всматривался в почерк этого письма, потом тихо и спокойно проговорил: «Это рука моего соседа по квартире Козел, но не понимаю, зачем это ему понадобилось писать такую ложь. Я немец, а он мне припутал целую дюжину поляков».
ДЕЛО БЕЛОВОЙ
Из Управления НКВД по Ленинградской области в ОДТО НКВД ст. Ленинград Витебской линии поступило несколько заявлений о том, что член партии Белова, проживающая в Ленинграде на Веренской улице, дом № - сейчас не помню, которая была связана с убийцей С.М.Кирова Николаевым, что у неё на печке в настоящее время хранится оружие Николаева. О чём могут подтвердить соседи по квартире Топуновы муж и жена и их знакомый Петров. Этот материал был передан мне для расследования. Но с реализацией этого материала я задержался, т.к. был занят групповым делом. Под этими заявлениями были подписи еврейских фамилий. На одном из них была подпись, насколько я помню Гользберга. Как-то во второй половине дня я шел по Веренской ул. на консквартиру [конспиративную квартиру]. На улице мне преградил дорогу незнакомый человек, который спросил меня:
- Вы будете тов. Иванюшенко?
Лист 76.
- Вы угадали - шутя ответил я.
- Моя фамилия Гользберг, я писал заявление тов. Заковскому о связях некой Беловой с убийцей Кирова Николаевым, теперь это заявление лежит у Вас, почему Вы ничего не делаете? Я буду жаловаться на Вас! - пригрозил мне Гользберг.
- Мы пока проверяем Вас и Ваше заявление - ответил [я].
Гользберг побледнел, и во всё горло хриплым голосом прошипел:
- Что это значит, они проверяют меня?
Что он ещё шипел, я не стал слушать - ушел по своим делам. На другой день, часов в 11 дня послышался звонок моего телефона. Я снял трубку, ответил:
- Иванюшенко Вас слушает!
- Я Брозголь, Белова Вами арестована?
- Нет – ответил я.
Брозголь омерзительной бранью разразился по моему адресу, угрожая мне заявил:
- Вот я Вас проверю, чтобы Вы не проверяли тех, кто помогает нам в работе.
Для меня было ясно, что Гользберг пожаловался Брозголю. Я отложил всю работу в сторону выше [?] постановление о производстве обыска в квартире Беловой и ареста Беловой, выписал ордер на право обыска и ареста Беловой и послал уполномоченного Малиновского для обыска и ареста Беловой. Ч/П [член партии] Белова была с мужем разведена и жила одна в комнате. На квартире Беловой на печке действительно был найден новенький заряженный 7и патронами, густо смазанный и завёрнутый в промасленную тряпку наган. Изложенное в заявлении Гользберга точно подтвердилось. Белова понимала, что ей угрожает только смерть. Но она вела себя совершенно спокойно. Она не стала делать никаких предположений о провокации соседей. Она на допросе показала, что Николаева она никогда не видела и не знает какой он, и откуда попал револьвер на её печь она также не знает.
Лист 77.
Вызванные на допрос свидетели Тупонов, Топунова [?] и Петров все трое показали, что они действительно несколько раз видели Николаева на квартире Беловой. Каждый раз, когда приходил Николаев к Беловой, они подсматривали в скважину двери, и в последний его приход, через замочную скважину двери видели, как Николаев смазывал револьвер и прятал его на печку. Когда каждому из них в отдельности было предложено рассказать о приметах Николаева, тут они все перепутали, и рост, и цвет волос, цвет и форму одежды. Для меня стало ясно, что коммунистка Белова является жертвой клеветы. Но это надо доказать, а тут каждый день нач. 6 го отд. УНКВД Брозголь требует дело Беловой на тройку. Тем не менее, я делаю обыск на квартире Топуновых, обнаруживаю у них оружейное масло и несколько нагановских патронов. Оружейное масло, изъятое у Топуновых, и густо смазанный револьвер подвергаю экспертизе. Экспертиза даёт заключение, что револьвер обнаруженный на квартире Беловой, смазан оружейным маслом изъятым у Топуновых. Беру под стражу Топуновых и Петрова. Делаю спецпроверку Топуновым, Петрову и Беловой. В отношении Топуновых и Петрова получаю данные, что они крупные кулаки, лишенные избирательных прав, скрылись от высылки. Коммунистка Белова – дочь рабочего. Топуновы признались, что они провоцировали дело против Беловой с целью расширения своей квартиры за счёт комнаты Беловой за счёт её ликвидации. Револьвер с патронами им достал Петров. Гользберг, как утверждали Топуновы, знал их замысел, и писал сам заведомую ложь за деньги, полученные им от Топуновых. Какую сумму он от них получил сейчас вспомнить затрудняются. Чтобы спасти жизнь ни в чём не повинной коммунистки Беловой, на родину проверяемых с запросами я высылал нарочных, т.к. Брозголь ежедневно требовал представить дело Беловой на рассмотрение тройки.
Лист 78.
Какое же разочарование было у Брозголя, когда я Белову освободил, а на рассмотрение тройки представил дело по обвинению Топуновых и Петрова! Брозголь так кричал , зачем я лез в дебри и не представил дело на Белову. В данном случае подлежали суду и авторы клеветнических заявлений, но они после ареста Топуновых скрылись, а разыскать их мне препятствовал Брозголь. Вот что делали иуды Гользберги и Брозголи вместе с кулаками Топуновыми. Не одна тысяча расстреляна преданных Партии коммунистов по подобным ложным делам и только потому, что у руководства Органов были иуды Брозголи. Чтобы снять пятна позора с родственников этих жертв, необходимо было бы все дела по связям с Николаевым пересмотреть.
В связи с убийством С.М.Кирова в чекистской среде каких –либо суждений, как это бывает у гражданских, не было, т.к. каждый друг друга [друг другу] боялся высказывать свои мнения, каждый думал так, как понимал. Правда, многие чекисты высказывали сожаление в связи с арестом Начальника управления Медведя. Многие считали, что Медведь ни в чём не повинен, т.к. Медведь и Киров помимо всего личные друзья, и что их личная взаимопривязанность настолько сложилась, что они друг без друга не обедают. И что когда Ягода пытался Медведя перевести в Ростов, то Киров поехал к Сталину, и добился оставления Медведя в Ленинграде, и теперь вдруг Медведь оказался виновным. Некоторую ясность в деле злодейского убийства Кирова [внёс] своим приказом Ягода. Вот что примерно гласил приказ Ягоды: «1 декабря 1934 года в Ленинграде, в Смольном, выстрелом из револьвера был злодейски убит С.М.Киров.
Лист 79.
Задержанный убийца оказался членом контрреволюционной подпольной группы Зиновьева Николаев. Виновные в допущении убийства С.М.Кирова Начальник УНКВД Медведь и его заместитель Запорожец преданы суду, и судом приговорены: Нач. УНКВД по Ленинградской обл. Медведь к 3 годам лишения свободы, его заместитель Запорожец к 5 годам лишения свободы. Возможно, этот приговор вызовет у некоторых тов. чекистов сожаления к осуждённым, что будет ошибкой со стороны тех тов. чекистов, тем более, если учесть то обстоятельство, что убийца Николаев, за несколько дней до совершенного им убийства, тов. чекистами охраняющими Кирова, был задержан и обезоружен, когда Николаев бежал к автомашине С.М.Кирова, в которую т. Киров садился. Обезоруженный Николаев был доставлен в Управление НКВД, о чём было доложено Запорожцу, который вместо принятия надлежащих мер, приказал вернуть Николаеву оружие и освободить его. После убийства С.М.Кирова и задержания Николаева, руководство Управления послало группу чекистов в Смольный для ареста коменданта Смольного. По дороге от Смольного до УНКВД комендант Смольного был убит якобы при аварии автомашины, в которой его везли, тогда как конвоировавшие его остались невредимы, что лишило возможности получить необходимые данные об обстоятельствах убийства от коменданта Смольного».
Концовки этого приказа я сейчас не помню, но этот Приказ недвусмысленно дал понять, что убийство С.М.Кирова руководилось из УНКВД по Ленинградской области, что это именно была гнусная провокация преследуемая [преследующая] в конечном счёте истребление лучших людей нашей Партии.
Лист 80.
ДЕЛО МОЛЬДОНАТО – ДИМИТРОВИЧ
В 1936 году на участке дистанции пути Ленинград Витебской линии участились крушения грузовых поездов главным образом кривых линиях ж.д. Изучением находящегося у меня по этой дистанции агентурного дела устанавливалось, что эти крушения не являются результатом халатного отношения к делу, а что здесь наличие деятельности диверсионной группы. Все случаи аварии были связаны с людьми проходившими по агентурному делу. По агентурному делу проходили следующие лица: главный инженер дистанции пути, б. полковник, итальянец Мольдонато Федор Евграфьевич, зав. конторой дистанции пути, б. помещик, польский дворянин связанный с польской миссией Димитрович, пролезший в ряды Партии скрыв своё прошлое, начальник дистанции пути Виноградов, и два техника из б. кулаков (фамилии которых сейчас не помню). По агентурным данным, эта группа проводила среди рабочих дистанции а/с [антисоветскую] агитацию, выступая против всех мероприятий Партии и Правительства, вопросами причин аварий не только не занимались, но даже наоборот, злорадствовала. Я вынес постановление о создании экспертной комиссии, которой предложить произвести экспертизу радиусам кривых, где имели место крушения поездов. Созданная экспертная комиссия из специалистов – инженеров путейцев Управления дорог установила, что имевшие место крушения на кривых линиях произошли из-за неправильного радиуса кривых, которые умышленно оставлялись после каждого крушения в неправильном состоянии, а в документах проверки цифровые данные радиуса кривых показывались иными, т.е. правильными. Экспертная комиссия признала виновными начальника дистанции пути Виноградова, главного инженера Мальдонато, и двух техников, производивших проверку радиусов кривых и делавших заведомо неправильную запись.
Лист 81.
Вся эта группа мною была арестована. Припёртые фактами, участники этого гнусного злодеяния виновными себя во вредительстве признали. Вдохновителем вредительства был дворянин Димитрович, руководимый польским консулом в Ленинграде. К концу следствия по этому делу в Ленинграде с каждым днём усиливались репрессии в отношении старых коммунистов. В шестом отделе УНКВД произошли перемещения. Ненавидевший меня из-за истории в Киеве Яша Перельмут был переведён с шестого отдела на должность начальника Особого отдела. Начальником шестого отдела был назначен Рошаль [Михаил Львович], прибывший из Манчжурии, и я был переведён из ОДТО Ленинград Витебской линии, на должность пом. начальника отделения шестого отдела УНКВД, где на меня была возложена почти вся следственная работа отдела. Чтобы разобраться во всём этом кошмаре, я поспешил скорее закончить групповое дело Мольдонато. Написавши обвинительное заключение, я пошел к начальнику отдела Рошалю согласовать таковое, доложил ему о деле и положил обвинительное заключение для подписи. Во время моего доклада мне казалось, что Рошаль меня не слушал, а о чём-то думал, и действительно, он меня не слушал. Когда я закончил, он заявил: «Я знаю, это дело, Вы его сфальсифицировали, и мы вас будем за это судить». Я решил уколоть его, иронически засмеялся: «Вести следствие я учился не в Манчжурии или Японии, - в школе Ф.Э.Дзержинского, и там фальсификации не учили, а учили вскрывать контрреволюцию и шпионаж». Рошаль презрительно посмотрел на меня: «Вы хотите сказать, что меня этому учили в Манчжурии?» «Я сказал, что я хотел» - ответил я ему. Рошаль повелительным тоном мне приказал: «Идите к Брозголю, пусть он мне доложит это дело». Я повернулся и пошел к Брозголю.
Лист 82.
Зайдя в кабинет Брозголя, положил ему на стол дело и сказал: «Рошаль приказал, чтобы это дело лично Вы доложили ему». Брозголь, не трогая со стола дело, спросил меня, что я хочу с этим делом делать?
- «Передать в Линейный суд».
- «Никаких линейных судов. Вечером поедешь в Москву и доложишь его на Большой Коллегии, где согласуешь его для передачи на Военную Коллегию».
Я попытался возразить Брозголю, заявив, что нет никакой необходимости с этим делом возиться по коллегиям, проще его передать в Линейный суд. Брозголь возразил мне, заявив, что Линейный суд их не расстреляет, и можете сорвать дело, а Коллегия их всех расстреляет.
- «Какое наше дело, какой приговор вынесет Линейный суд? Нам человеческое мясо не надо. Дело проведено объективно, совершенные этой группой преступления доказаны, все обвиняемые в содеянном ими признались и нечего нам за какой-то срыв дела бояться» - возразил я.
- «Вот упрямый идиот, да ты понимаешь, что чистых дел не существует, и на чистых делах далеко не уедешь! Ты слышал дело пиротехника?» Открывает стол и со стола вынимает два томика в красных переплётах.
- «Вот оно дело, нашумело на всю страну, и ты думаешь это чистое дело? Липа, чистейшая липа! И если бы ты не бредил чистыми делами, а давал товар лицом, ты бы уже был не помощником начальника отделения, а начальником отдела или Управления» - пояснил мне Брозголь.
Убедившись, что переубедить своё начальство мне не удастся, вечером, с групповым делом я поехал в Москву на Большую Коллегию. В Москве, на Большой Коллегии заседали Агранов, Вишинский [Вышинский], и третьего я не знаю. Когда подошла моя очередь, я объективно доложил дело. Вышинский улыбнулся, и задал мне вопрос:
- «Как Вы хотите ставить это групповое дело на ВК?»
Лист 83.
- «В таком виде, в каком оно есть» - ответил я.
- «А если они на ВК все откажутся от данных им [ими] показаний?»
- «Этого я не думаю» - ответил я.
- «Вы меня не поняли - сказал Вышинский, - возвращайтесь в Ленинград, выделите на каждого в отдельности дело и потом доложите по каждому делу в отдельности, и мы по каждому делу дадим наше мнение. И ВК рассмотрит каждое дело в отдельности».
- «Но они и поодиночке с таким же успехом могут отказаться от своих показаний» - заметил я.
- «Пусть они там как хотят, но Вы делайте так, как вам говорят» - сказал Вышинский.
Выйдя из кабинета, где заседала Большая Коллегия, я был в недоумении, почему Генеральный Прокурор Вышинский имеет в виду отказы от показаний, и требует разъединения групповых дел, тогда как виновность проходящих лиц по делу, привезённому мною, доказана не только признаниями обвиняемых и свидетелей, но и экспертизой, и другими объективными документами. По дороге из Москвы в Ленинград я всю дорогу думал об этом. И мне казалось, какое мне дело, откажутся они или нет от своих показаний, если я дело провёл честно, не нарушая норм УПК, и вина их доказана и без их признания. И другое мне было непонятно: почему моему руководству хочется всех их расстрелять, если они не все в одинаковой степени виновны? И я решил поступить так, как мне подсказывает моя совесть, т.е. передать дело в открытый суд. Приехав в Ленинград я не сказал Брозголю правды. Я сказал ему, что меня просто прогнали с этим делом, как не подлежащем рассмотрению ВК, а подлежащему рассмотрению открытому суду. Брозголь остался недоволен, и пообещал проверить, правду ли я сказал. Но, тем не менее, слова Вышинского: «А что если они все от своих показаний откажутся», меня почему-то начали беспокоить.
Лист 84.
Я снял трубку телефона, вызвал прокурора Окт. ж.д. т. Герштейна, и попросил его приехать в УНКВД, передопросить всех обвиняемых по делу Мольдонато и других. Герштейн тут же приехал и в моём присутствии передопросил всех обвиняемых, все они целиком и полностью подтвердили свои показания. Подшив в дело последние протоколы допроса, пронумеровал дело. Внёс последние протоколы в опись. Обвинительное заключение у меня уже было написано, и я пошел к Брозголю согласовать обвинительное заключение. Просматривая дела, Брозголь обнаружил в деле протоколы передопроса обвиняемых прокурором дороги Герштейном. Это на его произвело впечатление больше чем если бы взорвалась бомба. Он вскочил из кресла как ошпаренный, бегал по кабинету со сжатыми кулаками, орал во всё горло омерзительной бранью в адрес Герштейна, бесконечно повторяя: «Кто ему позволил передопрашивать людей по нашим делам?» Когда он бегал и орал, он почему-то напоминал мне ожиревшего поросёнка. Слюна у него так обильно и с такой силой брызгала изо рта, что приходилось прикрывать лицо, а на уголках рта выступала пена, и как будто бы она кипела. Потом вдруг сел в кресло, снял трубку телефона, набрал номер, и когда абонент ему ответил, он спросил: «Генкин это ты? Я Брозголь. Сейчас же будь у меня». Обращаясь к Брозголю, я спросил его: «Вы подпишете обвинительное заключение сейчас, или мне после зайти?» Брозголь небрежно мне ответил: «Подожди, сейчас Генкин придёт». Недолго пришлось ожидать Генкина, не прошло и 10 минут, у двери Брозголя послышался стук. Получив разрешение, дверь открылась, в кабинет Брозголя вошел пом. прокурора Окт. ж.д. Генкин. Кудла его больших густых волос покрытая перхотью, была как нарочно взъерошена, рот несколько скривлён, губы и руки у него дрожали. Перепуг Генкина Брозголя несколько успокоил, и он даже предложил Генкину сесть.
Лист 85.
Когда Генкин уселся, Брозголь заявил: «Мы Герштейна арестовываем, ты остаёшься прокурором дороги, а сейчас подпиши санкцию на арест Герштейна». Генкин даже не посмел спросить, в чём Герштейн обвиняется, он только повторял: «Пожалуйста, давайте справку и я санкционирую». Брозголь тут же взял лист бумаги и написал справку примерно такого содержания:
СПРАВКА
Прокурор Окт. ж.д. Герштейн И.О., пользуясь своим служебным положением, будучи связанным с разоблачённым врагом народа П. Прокурора СССР Прусом, ныне расстрелянным, проводит на Окт. ж.д. контрреволюционную работу, покровительствует врагов [врагам] народа не разоблачённых и вступает [выступает] в защиту разоблачённых врагов народа.
Закончив писать, нажал кнопку, в кабинет вошел адъютант. Брозголь дал ему написанную справку, приказал сейчас же перепечатать в 3-х экземплярах. Спустя несколько минут, адъютант внёс отпечатанную справку [отпечатанные справки] и положил на стол. Брозголь небрежно бросил её к Генкину, который не читая справки, на углу таковой, учинил: «Санкцию ареста прокурора дороги Герштейна санкционирую. Прокурор Генкин». Брозголь взял справку с санкцией и отпустил прокурора. Когда Генкин вышел, Брозголь спросил меня: «Ты видел как этот «жид пархатый» дрожал? Ему, наверное, придётся бельё менять, он так дрожал, что перхотью весь кабинет мне замусорил. Потом вынул из стола справку с санкцией Генкина, сунул её мне: «А что ты на это можешь сказать?» Я взял в руки справку. На никем не подписанной справке на арест прокурора, Генкиным была наложена санкция на арест прокурора Герштейна п. [помощником?] Генкиным. Возвращая справку Брозголю, я сказал ему: «Чистейшая липа. Во-первых, санкция на арест дана на справке ни кем не подписанной.
Лист 86.
Во-вторых, чем же вы докажете эту небылицу?»
- «Вот дурак, да это же проще всего! На Герштейна даст показания Генкин какие только мы от него захочем взять, и такие показания мы возьмём от всего штата прокуратуры. Ну а по этой санкции на справке без подписи мы посадим и самого Генкина».
Кто лишил этого человека всякой морали? Кто его превратил в кровожадного зверя ненасытно жаждущего крови, смерти и страдания других, безразлично, кто бы они не были? Кто же может укротить этого взбесившегося кровожадного и опасного зверя? Опасен он не потому, что он сам кровожаден и потерял всякую мораль человека. Опасен он главным образом потому, что он руководит большим коллективом людей, от которых зависит жизнь, смерть и страдания людей, в том числе завишу от него и я. Следовательно, он и меня будет заставлять все лучшие [?] в нашей стране, уничтожать Партию, созданную великим [?]. Не лучше ли погибнуть самому и уничтожить этого зверя, только не стрелять, а задушить как гадину. И у меня с такой силой сжались кулаки, ещё бы секунда, и я бы двинулся на него. Но в это время зашел в кабинет Брозголя Рошаль. Брозголь, возмущаясь, стал показывать Рошалю протоколы передопроса обвиняемых, что де мол как он смел проверять нас, тогда как нам это дело Партия поручила? Я не вытерпел, возразил Брозголю, что в данном случае прокурор Герштейн не проверял нас, а передопрашивал обвиняемых по моей просьбе, и в этом нет ничего плохого, ему ведь на суде выступать обвинителем. Дело он в процессе следствия проверил, и будет с чистой совестью обвинять их.
- «Всё равно мы его посадим» - заявил Брозголь.
- «Посадить кого угодно можно, но Герштейн один из честнейших людей, как человек и прокурор, и преданный Партии коммунист, и не такой трус, как Ваш покорный слуга Генкин».
Лист 87.
- «А мы и Генкина посадим» - добавил Брозголь.
Рошаль и Брозголь остались в кабинете Брозголя, а я пошел к себе в кабинет. Хотонцув [Хотунцев]и Ильющенко меня спросили, почему я так долго находился у начальства? Я рассказал им историю о даче санкции Генкиным на арест прокурора дороги Герштейна.
«Настали смутные времена, но за всё это, в конечном счёте [придётся] отвечать, так бесконечно продолжаться не может» - сказал Ильющенко. В это время в кабинет зашел Гальперин и разговор прекратился.
От не приведённой в исполнении решимости задушить Брозголя, меня охватил какой-то озноб , у меня дрожали руки и я не мог приступить к работе. В голову то и дело лезла мысль, почему я замедлил [промедлил] и не задушил его до прихода в кабинет Рошаля. Потом вспомнил Москву, Большую Коллегию и установку Прокурора СССР Вышинского о разъединении дел, и пришел к убеждению, что именно установка Вышинского и предусматривает истребление ни в чём не повинных людей, и что Брозголь именно соответствует этой установке. Следовательно, физическое устранение Брозголя не даст никаких результатов, на его место [месте] будет такой же Брозголь. Что же делать, быть коммунистом, держать партбилет в кармане и смотреть равнодушно как торгаши, люди без родины и пришельцы других стран истребляют всё лучшее выпестованное Лениным? Нет, этого делать нельзя! Это будет предательство с моей стороны, бывшего шахтёра, партизана, участника Гражданской войны, чекиста школы Дзержинского. Нет, я должен с этим бороться, и буду бороться, найду более реальный путь борьбы, и я его искал.
Дело Мольданато в конечном счёте было передано в Линейный суд, которое было Линейным судом рассмотрено в открытом порядке. Мольданато и Димитрович были приговорены к расстрелу, Виноградов и два техника к 10 годам ИТЛ. Президиум Верховного Совета СССР в помиловании им отказал, и приговор был приведён в исполнение.
Лист 88.
Перед приведением в исполнение приговора в отношении Мольдонато и Дмитровича, ко мне в кабинет зашел Брозголь, сообщил, что сегодня вечером Мольдонато и Дмитрович будут расстреляны, и что он с Шемелем только что были в «Крестах». Дмитровича допрашивали, а Мольдонато не стали допрашивать, и приказал мне поехать в «Кресты» и допросить с боем Мальдонато. После принятого мною последнего решения, я был поглощён поиском пути борьбы с произволом, и поэтому не стал портить отношения с Брозголем, куда он посылал - шел, но делал то, что сам находил нужным, и поэтому я безоговорочно поехал в «Кресты» к смертникам. Первоначально я зашел в маленькую смертную камеру, где помещался Мольдонато. Вся несложная мебель камеры прикреплена к полу. Мольданато ходил по камере. Зайдя в камеру я спросил Мольдонато:
- «Вам объявлено, что в помиловании Вам отказано?»
- «Да» - кратко ответил он.
- «И как Вы себя чувствуете?» - спросил я его.
- «Лучше, чем обычно чувствуют люди в таких случаях, приговор мне вынесен по заслугам. Я только беспокоюсь о сыне, он комсомолец и его из-за меня могут исключить из комсомола и преследовать. Передайте ему мою отцовскую просьбу, чтобы он был честным человеком и достойным гр-ном своей Родины. Он ведь родился здесь, в России».
Я обещал ему это сделать. Потом я ему сообщил цель своего визита, т.е. вот с чего я начал:
- «Я пришел к Вам поговорить с Вами быт м [быть может] в последний раз. Сейчас ещё не всё потеряно, приговор в отношении Вас может быть пересмотрен при одном условии, если Вы честно расскажете, кто Вашей деятельностью руководил. Согласитесь сами, что Вы не имели основания питать такой злобы к Советской власти, чтобы организовать крушения поездов. Советская власть Вас ни в чём не ущемляла, вы были главным инженером дистанции пути, чего бы [Вы] ещё хотели?»
Лист 89.
- «Своим положением я был доволен. Я знаю, что меня с минуты [на минуту] ожидает смерть. Жить мне очень хочется, и если бы за мною кто-либо стоял, если бы я выполнял чью-то волю, я бы возненавидел их и с радостью разоблачил бы их, но, согласитесь, что вымышлять что-либо на [не]причастных к этому делу людей ради спасения своей жизни, я считаю низким и делать этого не буду. Умирая, в своей трагедии я считаю виновником Дмитровича, и буду его проклинать. Это[т] человек, имея в кармане партбилет, капля за каплей вливал в меня яд и отравлял моё мировоззрение, он [и] никто другой меня сюда запрятал. Об этом я умолчал и на следствии и на суде потому, чтобы не подумали, что я за кого-то прятаюсь, а сейчас перед самой смертью, я Вам это сказал».
Мне было жалко Мальдонато и мне очень хотелось спасти ему жизнь, и у меня появилась такая надежда. Я подумал, если Дмитрович даст показания на какой-то руководящий центр, жизнь Мальдонато будет спасена. И я пошел в смертную камеру, где помещался Дмитрович. К моему ужасу, окровавленный Дмитрович, с перебитыми руками и рёбрами, с распухшим лицом в кровоподтёках, не было видно ни глаз, ни рта, ни носа, лежал на полу и тихо стонал. Я спросил Дмитрович[а], что с ним произошло? Он тихо, но с озлоблением ответил:
- «Жиды Ваши так меня допрашивали».
И когда я ему попытался внушить, что ему бессмысленно скрывать врагов Сов. власти, потому что они и его враги, приведшие его сюда, Димитрович злобно прошипел:
- «Уйди гад, ты тоже жид».
СОВЕЩАНИЕ У ЗАКОВСКОГО
В тот же день, когда Брозголь брал у Генкина санкцию на арест Герштейна, Заковский приехал из Москвы и срочно созвал совещание из руководящих оперативных работников. На совещании Заковский сообщил, что только что приехал из Москвы, где он был по вызову вождя народов тов. Сталина, и что Сталин обязал его в кратчайший срок очистить Ленинград от контрреволюционного элемента.
Лист 90.
Что в связи с этим предстоит большая работа, и в отдельных случаях придётся нарушить революционную законность. Вместе с тем Заковский строжайшим образом предупредил весь оперативный состав самим лично не нарушать закон. Вот что сказал Заковский:
- «В тех случаях, где тот или иной оперативный работник найдёт необходимым нарушить Закон, он должен будет доложить свои соображения мне, и я сам лично буду решать, следует ли в этом случае нарушать закон или нет. И если я найду необходимым нарушить закон, я сам лично его и нарушу, а Вам нарушать Закон я запрещаю. Да и подумайте сами, зачем Вам рисковать? Вы ведь ещё молодые. У Вас есть жены и дети. Вам надо жить и честно работать. В случае чего пусть лучше я сам один отвечу».
Выступление Заковского хорошее впечатление произвело на меня.
ЧТО ЖЕ НА САМОМ ДЕЛЕ ПРОИЗОШЛО?
После этого совещания пошли массовые аресты руководящего состава коммунистов Ленинграда, Ленинградской области, руководителей предприятий, начальников дорог и их заместителей, начальников отдела дорог, начальников политотделов, их заместителей и инструкторов, секретарей Райкомов, Райсоветов и старых большевиков с дореволюционным стажем, и всех лиц национальностей государств, нации которых не входили в состав СССР, как то: немцев, поляков, болгар, чехов, румын, греков, югослав[ов], австрийцев, француз[ов], итальянцев, фин[нов], эстенцов [эстонцев], латышей, литовцев, китайцев и других. Законность не только не соблюдалась, но эта была целиком и полностью устранена. Партия и весь Советский народ были поставлены вне закона.
Лист 91.
Права чекистов-следователей. Каждый чекист имел полную возможность бросить в тюрьму кого угодно, но зато он не имел права никого освобождать, как бы его невиновность не была доказана. При всех отделах были созданы следственные группы. В эти следственные группы были временно мобилизованы чекисты запаса, которые в тот период времени работали в хозединицах и на предприятиях начальниками отдела кадров. Такая группа была создана и при 2 отделении шестого отдела, в котором я работал. Руководство этой группой было возложено на меня. В моём подчинении были следователи Илющенко, Хотунцев, Устинов, Гальперин и человек шесть чекистов запаса. У каждого из них было на руках по несколько десятков дел, но он лишен был возможности вести следствие по этим делам по своему усмотрению. К каждому арестованному было прикреплено по два-три человека красноармейцев, которые в кабинете дежурили круглосуточно, держали арестованного на стоике, отправляя его из камеры только на время приёма пищи [?]. Следователь не был хозяином своего арестованного и соавтором его показания. Он ограничивался допросом подследственного его анкетной части и по связям, т.е. по окончании анкетной части, ему задавались такие вопросы.
1. Назовите всех Ваших родственников, проживающих в СССР и за границей, с указанием их адресов и род занятий каждого.
2. Кто из Ваших родственников проживает или проживал за границей, когда и где именно?
3. Назовите всех Ваших знакомых, как по службе, так и по дому, с указанием их адресов, и кто из них проживал или проживает за границей?
4. Кто из Ваших родственников или знакомых репрессирован органами Сов. власти когда, где, за что и на какой срок?
Лист 92.
Казалось бы, что все эти вопросы крайне необходимы при следствии, они дополняют характеристику подследственного при объективном ведении следствия. Но дело в том, что ответы на эти вопросы являлись костяком для легенды фальсификации показаний подследственным. Эти вымыслы в большинстве своём сочиняли специально сидящие на этом деле люди. В нашем отделе этим делом занимался лично пом. нач. отдела Брозголь и его подручные. В отделе была создана из бездарных людей группа бойцов, которая ходила по кабинетам и боем принуждала подписывать вымышленные ими же показания «признания» в шпионаже или же в контрреволюционной деятельности, участниками которой вписывались в подавляющем большинстве все связи подследственного, которые так же арестовывались и таким же образом принуждались к подписи вымышленных показаний. Как правило, для истязания арестованных Брозголь брал с собой двоих любителей истязать арестованных, Богданова Алексея – бездарного человека, но имеющего большую физическую силу, который ни на что не был способен, как только увечить арестованных. Он бил с каким-то остервенением, обрушивался на свою жертву всем своим могуществом. Этого страшного бандита ненавидели за его свирепость все сотрудники, и он избегал всякого общения с равными по рангу товарищами. При встречах с товарищами, он с каким-то особым апломбом, пренебрежительно раздувал свой мясистый нос, надувал губы и уходил, избегая разговоров, да и о чём он мог говорить этот тупой бандюган? Зато, при встрече с начальством, своим поведением он очень напоминал собачёнку-дворняжку, любящую и боящуюся своего хозяина, которая топчется на месте, мотает хвостом, пошатываясь из стороны в сторону повизгивая, но не смеет стать на задние ноги, чтобы оперевши лапами не испачкать костюма хозяину.
Лист 93.
Так и Алексей Богданов при встрече с начальством, от которого он зависит, топчется на месте ногами, пошатываясь из стороны в сторону, как[-то] странно подбирает свои мясистые губы, сужает свой рот, делает рабскую улыбку, и издаёт что[-то] вроде восторженного тихого смеха, бесконечно повторяя гиги-гиги-гиги. Надо отдать, наконец, этому бандиту должное, что он быстро умел втираться начальству в доверие. Он мог подобрать в подарки начальству, их женам и детям всяких безделушек в виде новейших электрофонариков, самопишущих ручек и игральных карт. О его способности достаточно привести такой пример: как только произвол был прекращён, и арестованный Брозголь повесился, Богданов немедленно втёрся в доверие к особоуполномоченному Болдареву и жертвам [сообщникам?] своего же преступления крутил руки назад, арестовывая их, тогда как все ожидали ареста именно Богданова. Был другой боец – Антоненко, или Антощенко, тот тоже бил безжалостно, но у того была другая странная [страшная?] идея. Этого я спрашивал, зачем он бьёт ни в чём не повинных людей? Антоненко мне ответил: «Я бью потому, что всякий арестованный, попавши сюда, увидевши наши преступления, не должен отсюда уйти живым. Вы же поймите, если народ на свободе узнает что мы здесь делаем, - это же мировой скандал». Я спросил его: «И ты решил преступления скрывать более тяжким преступлением? Когда же по-твоему будет этому конец? А конец этому всё-таки будет». Антоненко пожал плечами, ничего мне не сказал, и после этого разговора я не видел, что бы он истязал арестованных. С Брозголем по кабинетам стал ходить Богданов и с таким же остервенением бил арестованных.
Лист 94.
Мне казалось, что самая сильная натура не в состоянии была устоять и перенести те пытки [и] не оговорить, которым их подвергали Брозголь с Богдановым, после одного случая. Не помню, кто из следователей допрашивал начальника дорсанотдела, не помню какой дороги Кировской или Октябрьской, фамилии я его тоже сейчас не помню, это был ч/п, врач, по национальности еврей, со слабым зрением, внешностью очень уродлив, маленького роста, полный, шеи у него казалось нет, как будто бы шея вырезана и голова посажена на плечи. В кабинет зашел Брозголь с Богдановым. Следователь встал, доложил: «Допрашиваю врага народа такого-то». Брозголь спросил следователя: «Дал он показания?» «Никак нет» - ответил следователь. Брозголь схватил его спереди обеими руками за воротник пиджака, сжал ему горло и прошипел: «Ты будешь обезьяна жидовская давать показания?» При этом приподнял его и бросил на пол. Богданов ударил ему в бедро ногой, он простонал и умоляюще сказал: «Не бейте, я Вам дам какие Вам угодно показания». Несчастного подняли, посадили на стул. Он отдышался и спросил: «Какие Вы хочите от меня показания?» Брозголь задал ему вопрос: «Говори, кто из твоих родственников и знакомых проживал или проживает за границей и где они сейчас? Укажите точно фамилии, имена, отчество их».
- «У меня в Польше проживал родной брат, который приехал с Польши и сейчас работает под фамилией Стальский в УНКВД Сталинград, ответил он.
- «Значит он польский шпион, и тебя завербовал для сбора шпионских сведений в пользу Польши?» задал ему такой вопрос Брозголь.
- «Да, конечно, он польский шпион, и меня тоже завербовал для шпионской работы» - ответил враг [народа].
Лист 95.
Такие показания врагу было приказано сначала написать собственноручно, а потом эти показания Брозголь сфабриковал более художественно, дав волю измышлениям. В этот же день была дана телеграмма в Сталинград об аресте Стальского и доставке его в Ленинград. Чем кончилась эта фальсификация, я не знаю, но полагаю, что насильственной смертью не только для обоих братьев, но и для других.
После ареста начальника шестого отдела Рошаля, помощником которого был Брозголь, и Перельмутра, переведённого [перед этим] с шестого отдела в Особый отдел. Брозголь очевидно побаивался, что и его постигнет такая же участь, несколько притих, но когда их расстреляли и ему удалось узнать, что никто из них на него показаний не дал, он стал ещё больше свирепствовать. Рошаль и Перельмутр, как утверждали, обвинялись в шпионаже.
ИЗВЕРГИ СТРУСИЛИ
Антоненко вёл дела на двух братьев, сыновей эмигрировавшего в Манчжурию белогвардейца Вивгеренко, работавших на КВЖД и прибывших в СССР после продажи Японии КВЖД. Это были два красивых исключительной силы молодых парня. Антоненко, либо после моего [с ним] разговора, либо просто боялся применить к ним физическое воздействие. Во время допроса одного из них в кабинет зашел Брозголь с Богдановым. Антоненко доложил Брозголю, что он допрашивает врага народа Вивгеренко, и что таковой показание не даёт. Брозголь и Богданов с поднятыми кулаками двинулись на него, но Вигеренко сжав кулаки, спокойно, но решительно заявил: «Если кто из Вас хоть пальцем тронет меня, пожалеете – в живых не оставлю». И они попятились назад.
Судьба этих парней мне осталась неизвестна.
Лист 96.
ДЕЛО РОЗЕНБЛЮМА
Ко мне в кабинет Брозголь принёс формуляр начальника политотдела Кировской ж.д. Розенблюма и ордер, подписанный Заковским на моё имя, на арест Розенблюма. Передавая мне формуляр и ордер он приказал сегодня же вечером арестовать Розенблюма, в пятидневный срок закончить дело по 1-й категории и сдать на ВК. Я посмотрел формуляр, в котором ничего компрометирующего Розенблюма не было, кроме только того, что он до революции примыкал к Бунду. Вечером я поехал на квартиру Розенблюма, он занимал приличную квартиру. Одна комната была целиком занята под библиотеку. Семья его состояла из двух человек. Сам он в то время был уже седой и внешностью неприятный старик. Жена его была молоденькая, маленького роста, щупленькая, ей никак нельзя было дать более 16 лет. Сам он еврей, а она русская, по имени Феклочка, так он её называл и, заметно было, её очень любил. На квартире у него я добросовестно сделал тщательный обыск, ничего компрометирующего у него не нашел. Вместе с тем, я к этой семье был очень вежлив и предупредителен. Тем более согласно ордера я его арестовал. Дорогой он спросил меня, в чём его обвиняют? Что я ему [мог] сказать, если я был убеждён, что он ни в чём не повинен. Я ему ответил. Я выполнил приказ. Привезши его в Управление, я первично допросил его по анкетным вопросам о его связях, ничего за ним предосудительного не было. На другой день я зашел к Брозголю и категорически отказался вести дело на Розенблюма. На вопрос Брозголя почему я отказываюсь вести это дело, я ему пояснил, что Розенблюм еврей, а я белорус, и у него может сложиться мнение, что я к нему отношусь пристрастно как к еврею.
КОНЕЦ ЧЕТВЁРТОЙ КНИГИ
Книга 5. (листы 1-64)
Лист 1.
На вопрос Брозголя почему я отказываюсь вести это дело, я ему пояснил, что Розенблюм еврей, а я белорус, и у него может сложиться мнение, что я к нему отношусь пристрастно как к еврею. Брозголь перебил меня:
- «Я сам еврей, а ты видел, как я жидов колошмачу, аж перхоть из них сыпется».
- «Вы совсем дело другое, а Вы должны согласиться со мной. С Перельмутром у меня были серьёзные недоразумения, очевидно, и Вы ко мне на этом основании относитесь нет [не так] как следует, и стоит Розенблюму на меня пожаловаться, Вы меня обвините в антисемитизме» - пояснил я ему.
- «Что же Вы хотите?» - спросил он меня.
- «Я хочу это дело передать Гальперину, оба они евреи и они быстрей договорятся».
Брозголь согласился со мной и дело Розенблюма я передал Гальперину.
Спустя два дня начальник внутренней тюрьмы приносит адресованное мне заявление Розенблюма, которое убедительно просит меня вызвать его, так как он только мне готов дать показания. Я вызвал Розенблюма и спросил его, чем я могу быть ему полезен. Возмущённый Розенблюм мне сказал:
- «Умоляю Вас, возьмите моё дело у этого сиониста, паршивого жидёнка Гальперина, потому что я с ним больше разговаривать не стану. Вы знаете, он вызвал меня на допрос, и говорит мне: «Кто сюда попал, отсюда никто живым не уходит, и Вы живым отсюда не уйдёте, так или иначе Вам показания давать придётся, если не мне, то кому-либо другому. Чем Вам давать показания кому-либо из русских, то давайте мы лучше с Вами договоримся. Я еврей и Вы еврей, мы же свои люди, чем Вам давать показания русскому, то дайте Вы мне их, пусть я хоть что-либо буду иметь на этом деле». Он хочет хоть что-нибудь иметь на моей смерти, на моей крови и уговаривает меня, чтобы я себя оклеветал.
Лист 2.
Это же не подлость? Я верю, что никто из Вас не верит, что я враг народа. Потому что у Вас нет, и не может быть никаких доказательств на этот счёт. Почему же Вы требуете от меня самооговора? Почему Вы отказались вести следствие по моему делу, да потому, что Вы не верите, что я какой-либо враг».
Я продолжал молчать.
- «Вот, предположим, что я соглашаюсь дать именно Вам показание, в котором укажу, что я проводил вражескую работу. Вы бы согласились вести моё дело?»
- «Нет» - категорически ответил я.
- «К кому же я могу обратиться, чтобы моё дело передали другому человеку?»
Я посоветовал ему проситься для переговоров к Заковскому. Разговор Заковского с Розенблюмом изложен в закрытом письме ЦК о культе личности.
[ О культе личности и его последствиях (Доклад XX съезду КПСС) Фрагмент из Доклада.
автор Никита Сергеевич Хрущев
Дата создания: 1956 г., опубл.: 1989 г.. Источник: "Известия ЦК КПСС", N 3
Москва, 25 февраля 1956 г.
«Каким образом искусственно — провокационными методами — создавались бывшими работниками НКВД различные «антисоветские центры» и «блоки», видно из показаний т. Розенблюма, члена партии с 1906 года, подвергавшегося аресту Ленинградским управлением НКВД в 1937 году.
При проверке в 1955 году дела Комарова Розенблюм сообщил следующий факт: когда он, Розенблюм, был арестован в 1937 году, то был подвергнут жестоким истязаниям, в процессе которых у него вымогали ложные показания как на него самого, так и на других лиц. Затем его привели в кабинет Заковского, который предложил ему освобождение при условии, если он даст в суде ложные показания по фабриковавшемуся в 1937 году НКВД «делу о Ленинградском вредительском, шпионском, диверсионном, террористическом центре». (Движение в зале.) С невероятным цинизмом раскрывал Заковский подлую «механику» искусственного создания липовых «антисоветских заговоров».
«Для наглядности, — заявил Розенблюм, — Заковский развернул передо мной несколько вариантов предполагаемых схем этого центра и его ответвлений…
Ознакомив меня с этими схемами, Заковский сказал, что НКВД готовит дело об этом центре, причем процесс будет открытый.
Будет предана суду головка центра, 4-5 человек: Чудов, Угаров, Смородин, Позерн, Шапошникова (это жена Чудова) и др. и от каждого филиала по 2-3 чел…
…Дело о Ленинградском центре должно быть поставлено солидно. А здесь решающее значение имеют свидетели. Тут играет немаловажную роль и общественное положение (в прошлом, конечно), и партийный стаж свидетеля.
Самому тебе, — говорил Заковский,- ничего не придется выдумывать. НКВД составит для тебя готовый конспект по каждому филиалу в отдельности, твое дело его заучить, хорошо запомнить все вопросы и ответы, которые могут задавать на суде. Дело это будет готовиться 4-5 месяцев, а то и полгода. Все это время будешь готовиться, чтобы не подвести следствие и себя. От хода и исхода суда будет зависеть дальнейшая твоя участь. Сдрейфишь и начнешь фальшивить — пеняй на себя. Выдержишь — сохранишь кочан (голову), кормить и одевать будем до смерти на казенный счет». (Материал проверки дела Комарова, л. д. 60-69.)
Вот какие подлые дела творились в то время! (Движение в зале.)» ]
ДЕЛО КОВНАЦКОГО
Проходя по кабинетам, где мои подчинённые следователи допрашивали так называемых врагов народа, когда я зашел в один из кабинетов, следователь встал и доложил мне, что он допрашивает врага народа Ковнацкого. Я спросил следователя: «Ковнацкий дал показания?»
- «Никак нет» - ответил следователь.
- «Почему Вы не даёте показаний?» - спросил я Ковнацкого.
- «Я ни в чём не виновен. Я очень прошу Вас уделить несколько минут внимания. Посмотрите моё дело, следователь требует от меня показание о вербовке меня в Чите в контрреволюционную организацию, тогда как я в этот период жил не в Чите, а в Харькове, учился в институте инженеров узкой специальности».
Я взял у следователя весь материал на Ковацкого. В папке дела Ковацкого лежали не подшитыми ордер на обыск и арест Ковацкого. Протокол обыска, партбилет, диплом об окончании института и другие документы, а также отпечатанная на пишущей машинке копия протокола допроса так называемого члена контрреволюционной вредительской организации, присланная из Читы Елтаренко, тем самым бездарным пьяницей.
Лист 3.
Причём, фальсификация была настолько груба и глупа, что даже выдержки этих показаний стыдно было оглашать допрашиваемому. Потом посмотрел взятую при обыске у Ковнацкого переписку, которая гласила, что когда Ковнацкого вербовали в кр [контрреволюционную] организацию в Чите, то он жил и учился в Харькове. Я предложил следователю отправить арестованного в камеру. Ковнацкий догадался, что я при нём не хочу давать указания следователю. Когда в кабинет зашел часовой, чтобы отвести Ковнацкого в камеру, Ковнацкий встал со стула, поклонился в мою сторону, и сквозь слёзы проговорил: «Благодарю Вас тов. начальник». И не удержавшись так разрыдался, что не в состоянии был выйти из кабинета. Он так плакал, как иногда плачет ребёнок, которого пожалеет мать, и ему самого станет жалко самого себя, так, что он успокоиться никак не может. Так плакал взрослый человек, коммунист, Советский инженер. Дальнейшей судьбы его я не знаю, т.к. именно с его делом связано начало моей трагедии. Когда Ковнацкого увели в камеру, я предложил следователю написать постановление о прекращении в отношении Ковнацкого дела, и освобождения его из-под стражи. Следователь под мою диктовку написал такое постановление, подписал его, и я в своём согласии, и пошел наверх в свой кабинет. В моём кабинете кто-то допрашивал начальника моботдела Окт. ж.д. Тищенко. Вслед за мной ко мне в кабинет зашел Брозголь с Богдановым. Следователь доло[жил] Брезголю, что он допрашивает врага народа Тищенко.
Лист 4.
На вопрос Брозголя дал ли он показания, следователь ответил, что нет. Брозголь с Богдановым с яростью набросились избивать Тищенко, пока тот не лишился сознания. Когда Брозголь с Богдановым ушли с моего кабинета, а Тищенко, приведённого сознание, увели в камеру, мне вспомнился узбекский анекдот, и я решил его рассказать своим сослуживцам, хотя это и было очень рисково. Анекдот этот сводился к следующему.
Один узбек, зайдя в чайхану попить чаю, и увидев, что все места заняты, решил подшутить. Выйдя из чайханы, он встретил другого узбека, идущего в чайхану. Договорился с ним, чтобы он стал около дороги, и когда люди будут бежать и спрашивать, где дают баранье сало, чтобы он сказал, что сейчас привезут, и что он уже занял очередь, а когда очередь установится, придти в чайхану. Вернувшись в чайхану, он сказал сидящим в чайхане: «Вы тут сидите, а там за чайханой баранье сало дают». Все поднялись и побежали занимать очередь, а шутник и его коллега по шутке заняли места и начали спокойно чай пить. Напившись чаю, они вышли чтобы посмотреть над результатом своей шутки, а когда увидели громадную очередь, они посмотрели друг на друга, и один из них сказал: «А, может быть и правда будут давать баранье сало?», и сами стали в очередь.
Все посмеялись, кто[-то] из присутствующих Ильющенко или Хотунцев сказал: «Так очевидно и Бразголь с Богдановым подумали».
Отдельно на деле начальника отделения политотдела Ленинград Витебской линии я не стану останавливаться подробно, коснусь его в той части, где оно связано с финалом моей трагедии. Арестованный как враг народа начальник политотдела Дятлов, он не был врагом, а просто разложившимся типом: бросил свою семью, путался со многими другими лёгкого поведения женщинами.
Лист 5.
Занимался поборами денег у руководителей предприятий для нужд политотдела, эти деньги присваивал себе. В такой плоскости я и закончил в отношении его дела. Этого не мог опровергнуть и сам Дятлов, и он это признал. Брозголь потребовал, чтобы я по делу Дятлова допросил начальника отделения дороги Рудича, и начальника ст. Предпортовая Катещенко, которые дают показания о контрреволюционной деятельности Дятлова. Для допроса таковых я выехал в ОДТО Ленинград Витебской линии, куда я вызвал Рудича, где предложил ему рассказать, что ему известно о контрреволюционной деятельности Дятлова. Рудич спросил меня:
- «Что Вам сказал Брозголь допросить меня по Дятлову?»
- Я ответил: «Да».
- «Ну тогда всё в порядке, пишите, я всё подпишу» - сказал Рудич.
- «Я не знаю что писать. Вы говорите, а я буду записывать с Ваших слов». Рудич удивился.
- «А меня, сколько ни приглашали в Большой дом - напишут сами, я прочитаю, подпишу, и баста».
- «Тогда я не понял Брозголя, я подумал, что Вам известны какие-либо серьёзные факты, и поскольку я к такому допросу не подготовился, то давайте запишем пока хоть то, что Вы знаете».
Рудич ничего нового не показал, кроме распущенности и поборов денег с хозяйственников в свою пользу. После допроса я спросил Рудича, не знает ли он, что может [быть известно] Котещенко о Дятлове? Рудичь пояснил, что Катещенко так[же] как и он, всё что угодно подпишет, но знает он то же самое, что и он, Рудич. Чтобы они не пожаловались Брозголю, я пообещал им подготовиться и приехать допросить их.
Лист 6.
Допрашивал я Рудича в кабинете уполномоченного Мелихова. Как чекиста молодого, но имеющего незаконченное высшее образование, он учился в Университете на историческом факультете, и ушел в органы с последнего курса, на мой взгляд, он был очень умный, скромный и честный человек, хороший отзывчивый товарищ, немного неряшлив, это подчёркивало отсутствие в нём карьеризма и подхалимства. И как не печально, и он был сбит с толку. Когда Рудич ушел с кабинета, Мелихов в недоумении спросил меня, почему я на Дятлова не взял предлагаемых Рудичем показаний?
- «Он же сам никаких показаний не давал, а высказал свою готовность подписать мой вымысел, но я этого не делал, и делать не буду» - пояснил я Мелихову.
- «А мы все такие показания берём» - спокойно и непринуждённо сказал мне Мелихов.
- «А после боем [избиениями] эти же измышления [вы] принуждаете подписать так называемого врага народа, так ведь?» - спросил я Мелихова.
- «Да» – ответил Мелихов, и далее пояснил: «Этого же требует Партия, это же не секрет, это делают все, и об этом знает Партия».
- «Какая Партия? Кто Вам об этом говорил?» - спросил я его.
- «Как кто? Руководство: Алексеев, Брозголь, им доверила Партия, и мы не можем им не доверять».
Мелихов не был ни врагом, ни карьеристом. В конечном счёте он был осуждён за нарушение рев. законности к 10 г. ИТЛ, а Алексеев к расстрелу.
Уезжая с Витебского ОДТО, я взял у Мелихова формуляры Рудича и Котещенко. Согласно данных формуляров Рудич – бывший белогвардеец, во время Гражданской войны активно боролся против Советской власти. Котещенко подозревался в шпионаже в пользу Польши.
Лист 7.
Забирая эти формуляры, я спросил Мелихова, почему он не реализовал эти формуляры? Мелихов мне пояснил, что арест Рудича и Катещенко запретил Брозголь.
БРАТЬ ПОКАЗАНИЯ НА ВСЕХ, КРОМЕ КАГАНОВИЧА
В Ленинграде был задержан польский перебежчик Врублевский, который на допросе признался, что он польской разведкой переброшен в СССР для диверсионно-шпионской работы. Польская разведка дала ему две явки. Одну в Ленинград к Главному кондуктору Ок. ж.д. Беренту, сестра жены которого работает секретарём польского консульства. Если же явка к Беренту не состоится, или Берент окажется арестованным, то: «вторая явка мне дана к Председателю Госплана СССР Межлауку. [Межлаук Валерий Иванович (1903-1938), в 1937 г. председатель Госплана СССР.] Записав показания Врублевского, я спросил Брозголя как быть, брать ли показания на Межлаука? Брозголь мне ответил: «Показания брать на всех, кроме Кагановича. Кондуктор Берент состоял у нас в осведомлении, был связан со мной. Впоследствии было установлено, что его квартиру посещала секретарь польского консульства, которая являлась сестрой его жены. Берент, будучи польским шпионом, это обстоятельство от нас скрывал, работал в пользу Польши, а нас дезинформировал. При явке Врублевского к Беренту, Врублевский нами был задержен.
Лист 8.
ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР
Следователь, ведший дело Ковнацкого, очевидно боялся дать на подпись Брозголю постановление об освобождении из под стражи инженера коммуниста Ковнацкого, и поэтому около десяти дней задерживал это дело у себя. И меня это крайне тяготило, т.к. я каждый день в связи с этим делом ожидал какой-либо странной развязки и, наконец, дождался. В 10 часов утра, только что я пришел на работу, послышался звонок моего телефона. Я снял трубку, отвечаю: «Иванюшенко Вас слушает».
- «Я Брозголь, зайдите ко мне». Странно, голос тихий, спокойный, [ему] не присущий, обычно он, когда говорит по телефону, орёт во всё горло с матерщиной. Мною овладело какое-то странное предчувствие, и даже мною овладел страх. Сердце стучало чуть не выскочить, в ушах послышались какие-то сирены, в глазах разноцветные круги радуг. Я сидел как окаменевший, не в состоянии был подняться со стула. В голове у меня стучала мысль: «Значит, меня сейчас арестуют. Будут подвергать страшным пыткам таким, которых я не вынесу и подпишу вымышленные ими же на меня показания. Меня расстреляют, мою жену с детьми, как семью врага народа так же осудят, и всю жизнь будут преследовать. Они не зная, что я ни в чём не повинен, будут меня проклинать. Мне-то всё равно, но им как?»
Я ещё не принял ни какого решения, но почему-то открыл стол, взял со стола гранату [«лимонку» - зачёркнуто], сунул её в карман, в другой карман сунул браунинг и побежал в уборную. Подойдя к уборной, включил свет, зашел в уборную, и опять та же мысль: «Что делать, застрелиться? Но это будет трусость. Трусом я никогда не был, ни в боях во время Гражданской войны, не трусил в засадах в логовах атаманов банд.
Лист 9.
В поединках с отъявленными бандитами не трусил, а тут струсил. Нет, я не должен трусить. Я могу погибнуть, но дорогой ценой для своих врагов и врагов Партии. Я пойду к Брозголю, если там окажется засада на меня – успею застрелить Брозголя, взорвать себя и ринувшию на меня засаду. Загнал в ствол браунинга боевой патрон, вставил в гранату капсюль детонатор, отодвинул защёлку, поставил на боевой взвод, положил в левый карман брюк гранату, в правый – револьвер, сунул руки в карманы и смело, так же как ходил в атаку пошел в кабинет Брозголя. Открыл первую прихожую комнату, где сидит секретарь, в ней никого не было, за столом сидел секретарь Терентьев, спокойно копался в бумагах. Я спросил его, есть ли кто в кабинете Брозголя? «Никого нет, идите, он Вас ожидает» - ответил Терентьев. Я быстро открываю обе двери, вхожу в кабинет, в кабинете действительно никого не было. На столе Брозголя лежало дело Ковнацкого. Увидев это дело, я ожидал, что Брозголь разразится на меня матерщиной. Ничего подобного, он спокойно предложил мне сесть, хотя заметно было, что он нервничал: руки его дрожали, лицо желтовато-бледное. Это меня насторожило. Я сел, но обе руки сунул в карманы.
- «Вы настаиваете на освобождении Ковнацкого?» - спросил он меня.
- «Да» - ответил я.
- «Вы же знаете, что поляков мы всех поголовно арестовываем и никого не освобождаем».
- «Но Ковнацкий ни в чём не повинный» - ответил я.
- «Их большинство ни в чём не повинно, однако мы их арестовываем и судим, на что имеется указание Партии и вождя народа т. Сталина» - сказал Брозголь.
Лист 10.
- «Я в это не верю» - ответил я.
Мой ответ Брозголя вывел из равновесия, которое он намерен был выдержать. И он уже мне ультимативно поставил вопрос.
- «Короче говоря, я Вас вызываю последний раз поговорить с Вами, будете ли Вы выполнять директивы Партии, и её вождя т. Сталина?» - спросил меня Брозголь.
- «Директивы Партии я выполнять буду, но истреблять Ленинскую партию не буду» - ответил я.
- «Ну тогда слушайте, я с Вами буду говорить откровенно. Хотя я для Вас ничего нового не скажу, Вы всё сами знаете. Учитывая Ваши заслуги как бывшего шахтёра, партизана, участника Гражданской войны, Ваши заслуги в органах ВЧК, мы с Вами и так долго возимся. Бывший мой секретарь до поступления к нам работал председателем линейного суда Кировской дороги. Арцук стал на такой же путь как Вы. Мы с ним возиться не стали – сразу же расстреляли. Вы согласитесь с тем, что при таком поведении Вашем, мы не можем Вас оставить в живых. Если Вы не будете уничтожать тех, кого Вам приказывают - Вас уничтожим, чтобы Вы не мешали со своими анекдотами о бараньем сале. Вы очевидно читали показания членов Ленинградского обкома партии Чудова, Кадацкого, Струппе и других, что вы думаете, что они эти показания с трибуны под запись стенографистки давали? Так же подписали, как подписывали и работники политотделов Фисиненко, Усачёв и другие. Как подписывал начальник дороги Вишневский, не только на себя, но и на свою жену, ты-то хорошо знаешь».
Потом взял дело дело Ковнацкого.
- «через три дня сдашь мне его законченным, а теперь зайди к представителю ЦК Шарову, он хочет с тобой поговорить».
Я взял дело Ковнацкого и пошел к Шарову.
Лист 11.
РАЗГОВОР С ШАРОВЫМ
Уполномоченный ЦК Шаров, после ареста Рошаля занимал кабинет последнего, дверь которого была против двери кабинета Брозголя. Я вышел от Брозголя и пошел в кабинет Шарова. Шаров также в кабинете был один, сидел за столом и читал газету. Зайдя в кабинет, я спросил его:
- «Вы меня вызывали?»
- «Да, я просил Брозголя, чтобы он после переговора с Вами, послал ко мне Вас» - и предложил сесть. Я сел около стола, положил дело Ковнацкого на стол, и молча смотрел прямо в глаза Шарова. После некоторой паузы молчания Шаров спросил меня:
- «Ну о чем Вы с Брозголем договорились?»
- «Я ни о чём не договаривался, сидел и слушал страшные вещи, который он мне рассказывал. Теперь готов послушать Вас» - сказал я ему.
- «Ну а дело Ковацкого Вы у него всё-таки взяли».
- «Да, он сунул мне его в руки, ну я взял и пришел к Вам с ним, и не знаю что с ним делать».
- «Надо заканчивать и передавать на ВК» - сказал Шаров. [ВК – Военная Коллегия Верховного Суда СССР]
- «Оно закончено и установлено, что Ковнацкий ни в чём не виновен и подлежит освобождению» - ответил я.
- «Вы понимаете, что мы не можем его освободить, он ведь был в камере, и там наслушался всякого, мы его отпустим, и он будет на воле всем рассказывать» - пояснил он.
- «Что же, мы свои преступления будем прятать такими же тяжкими преступлениями? Ну, допустим, что я преступным образом возьму у него показания. На ВК он от них откажется и расскажет, в силу каких причин он подписал эти показания, и он их легко опровергнет, и гораздо хуже будет, если ВК его освободит».
Лист 12.
- «На ВК все сто процентов от своих показаний отказываются и заявляют, что они подписали их под воздействием пыток. Однако, ни одного человека ВК не освободила, всех осудила. ВК имеет свыше такие же установки, как и мы. Ведь для этого созданы и тройки, которые судят без вызова обвиняемого, и даже обвиняемого не знакомят с делом. А сейчас вдобавок ко всему этому, будут судить без дела, по так называемым альбомам, дело остаётся у следователя на руках. Пишу я такую же повестку как на тройку, а оттуда телеграммой будут сообщать о решении по альбому. Всё это делается для того, чтоб как можно скорей очистить страну от контрреволюции».
- «С контрреволюцией я всегда был , есть и останусь беспощадным. Но мы же истребляем Ленинскую партию. Для чего, зачем, этого я не пойму».
- «Я Вам сейчас разъясню» - сказал Шаров. «Вождь народа тов. Сталин и узкий круг – Политбюро имеет данные, что определённая часть Партии переродилась, и что она на данном этапе опасна для революции, потому её, эту часть, и решено ликвидировать» - пояснил Шаров.
- «А как же можно узнать, кто переродился, а то нет? Под этим предлогом можно и всю Партию уничтожить».
- «Я вижу, что мы с Вами дискуссию не закончим. Поэтому Вы мне честно скажите, будете ли Вы работать или нет?»
- «Честно Вам говорю, что буду работать честно». Взял дело Ковнацкого, пожал руку Шарову и ушел в свой кабинет.
Придя в кабинет, я подумал, а можно ли вообще оставаться работать в Органах и работать честно? Нет, нельзя. Прямо или косвенно я должен участвовать в истреблении Ленинской партии. Ситуация такова: или я должен уничтожать других, или я буду сам уничтожен, и погублю навсегда всю свою семью, всех своих близких. Эти изверги так жестоко расправятся с моими близкими, как они расправились с близкими ни в чём не повинного начальника дороги Вишневского и многих других. Все, кто знает меня, они не поверят этому, но что они могут поделать? Они прочитают подписанные мною, не вынесши пыток, вымышленные Брозголем показания, и скажут: «Он не всё показал, он многое скрыл» - так говорят о всех жертвах произвола. Хотя они будут сожалеть меня [обо мне], они понимают, что они ни чем не смогут помочь меня [мне], т.к. за одно выражение сомнения, каждого ждёт такая же участь. Нервы меня начали подводить, в голове послышался шум, напоминающий шум машин, моторы которых заводят, когда расстреливают подобных мне несчастных. В моих глазах представились стоящие грузовые машины с высокими бортами, нагруженные трупами расстрелянных, покрытые брезентами и увязанные верёвками. Я подошел к окну, посмотрел во двор, машин не было. Да их в это время и не бывает, они бывают ночью. Что же делать, бежать, где-то скрываться пока этот блаж [эта блажь?] пройдёт, а семья? Семью я предам, её растерзают. Выхода нет, кроме одного. У Брозголя странная связь с Рудичем и Катещенко, они на всех пишут заявления, дают показания. Арестую их ввиду их, выйду на Брозголя, вскрою неопровержимую связь этих преступлений с враждебными нам капиталистическими государствами, и я спасу большие тысячи людей.
Лист 13.
АРЕСТ РУДИЧА И КАТЕЩЕНКО И МОЁ БЕГСТВО ИЗ ЛЕНИНГРАДА
Из кабинета Шарова я пошел к себе в кабинет [это зачёркнуто], достал из шкафа формуляры Рудича и Катещенко, написал постановления об аресте и производстве обысков у Рудича и Катещенко, собрал постановления на аресты у других следователей. Зашел в кабинет начальника отделения Васильца и положил эти постановления на запасный столик, куда их обычно складывают, для сбора таковых сначала от всех следователей, а потом собирают со всех отделений на подпись начальнику отдела Брозголя. После подписи этих постановлений Брозголем, они относятся на подпись Заковскому, и уже после подписи Заковским выписываются ордеры, и вечером рассылаются люди для производства обысков и ареста таковых.
В числе других постановлений, Брозголь подписал постановления и на арест своих друзей Рудича и Котещенко, от ареста которых он оберегал как зеницу ока. Проследив, когда Брозголь подписал эти постановления и их отнесли на подпись Заковскому, я уже был уверен, что их вечером привезут, и их надо за ночь обработать. Если же этого мне сделать не удастся - их освобождают, меня уничтожат. Мне нужно отдохнуть. Я иду к Брозголю, жалуюсь на боль головы, прошу разрешения до вечера отдохнуть, обещаю вечером выйти на работу на всю ночь. Брозголь охотно разрешил мне отлучиться. Вечером у дежурного по отделу я взял материал результатов обысков на квартирах Рудича и Котещенко. Арестованные Рудич и Котещенко находились уже в камерах, где они уже успели ознакомиться о всех ужасах и своём безнадёжном положении.
Лист 14.
К протоколу обыска на квартире Катещенко были приколоты множество черновых набросок о так называемой «вражеской» деятельности начальника дороги Вишневского, целого ряда начальников отделов дороги, начальника политотдела Усачёва, заместителя начальника политотдела Фисуненко, инструкторов Шелковского, Антонова и много других. Записи о пропускной способности поездов Варшавской и Витебской линии. Примерно такие же записи были обнаружены и на квартире Рудича. Первым на допрос я вызвал начальника ст. Предпортовая. Это был человек среднего роста, лет 40, коренастый круглолицый брюнет, большой физической силы. Первый вопрос я ему задал такой:
В: [вопрос] «Вы обвиняетесь во вредительской деятельности направленной на дезорганизацию работы ж.д. транспорта. По заданию кого Вы это проводили?»
О: [ответ] «Я это отрицаю. Наоборот, я боролся с врагами народа, разоблачая их».
В: «Назовите фамилии врагов народа разоблачённых Вами».
О: «Нач. Дороги Вишневский, Нач. службы Морголак [Морголяк?], Нач. Политотдела дороги Усачёв, Фисуненко, Дятлов, инструктора Политотдела Шелковский, Антонов, Афанасьев и др.»
В: «Расскажите, как Вы разоблачали перечисленных Вами врагов народа, и расскажите подробно о вражеской деятельности каждого».
О: «Это очень трудно и я уже много позабыл».
В: «Я Вам в этом помогу, возьмите Ваши черновые на разоблачённых Вами врагов, но опять-таки, я потребую доказать каждый случай в отдельности».
О: «Я этого доказать не смогу, Вы сами хорошо понимаете, разрешите мне поговорить с Брозголем».
В: «Предъявляю Вам Вашу фотокарточку. Скажите, кто это вместе с Вами сфотографирован?»
О: «Это мой родной брат».
В: «Когда и где Вы с ним фотографировались?»
О: «Осенью 1935 г. здесь в Ленинграде».
В: «Где он в настоящее время находится?»
О: «В Польше».
В: «Как он туда попал?»
О: «Он там проживает».
В: «Когда он переехал на жительство в Польшу и почему он находится в Польше, а Вы в СССР?»
О: «До 1920 года он проживал в Западной Белоруссии, а я работал телеграфистом на Окт. ж.д. А когда поляки захватили Западную Белоруссию, он там и остался жить».
В: «Когда последний раз вы были у Вашего брата в Польше?»
О: «До захвата Западной Белоруссии поляками, а после захвата я там не был».
В: «Ваш брат имел визу на приезд из Польши в СССР?»
О: «Я этого не знаю».
В: «Он Вам разве об этом не говорил?»
О: «Нет, об этом у меня с ним разговора не было».
В: «Вы говорите неправду о характере и целях его приезда. У Вас был разговор в присутствии третьего [лица]. Не осложняйте Ваше положение. Говорите правду».
О: «Да. Мой брат приезжал из Польши в СССР нелегально».
Лист 15.
В: «Брозголь с Вами разговаривать не будет, он подписал постановление насчёт Вас, а следствие поручил вести мне. Предъявляю Вам подписанное Брозголем постановление на арест Вас».
О: «И Рудич арестован?»
В: «Потрудитесь отвечать на мои вопросы, а мне вопросов прошу не задавать, я - следователь, а Вы - обвиняемый».
О: «Какой же Брозголь подлец, ведь мы же его установки выполняли».
В: «Кто это Вы?»
О: «Я и Руднич».
В: «Вы клевещете на Брозголя. Говорите правду. Сможете ли Вы доказать, что перечисленные Вами лица действительно являются врагами народа, или Вы их оклеветали?»
О: «О их вражеской деятельности мне ничего не известно, я их оклеветал, но это мною сделано по поручению Брозголя».
В: «Расскажите, когда последний раз Вы встречались с Вашим братом, проживающем в Польше?»
О: «Весной 1936 г.»
В: «Какие задания он Вам дал при посещении Вас?»
О: «Когда мой брат был у меня в последний раз в Ленинграде, в тот период уже аресты усиливались. В разговоре о проходящих арестах он мне посоветовал, чтобы не быть самому арестованным, писать вымышленные заявления на других, главным образом на старых коммунистов и руководящих работников, и при вызовах давать на них вымышленные показания. Они проверяться не будут, и привлекать к этому других близких людей».
В: «Кого же Вы к этому привлекли?»
Лист 16.
От: «Начальника отделения Рудича».
В: «Рудич знаком с Вашим братом?»
О: «Да, знаком».
В: «При каких обстоятельствах Вы их знакомили?»
О: «Брату нужно было побывать во многих местах Белоруссии и на Украине, я попросил Рудича сделать ему удостоверение личности как железнодорожнику и проездной билет, и он ему это сделал».
В: «Рудич знал, что Ваш брат нелегально перешел границу с Польшей в СССР?»
О: «Да знал».
В: «Что получил Рудич от Вашего брата за это?»
О: «Не знаю».
В: «Долго находился Ваш брат в СССР последний раз?»
О: «Более двух м-цев».
В: «В чём был одет?»
О: «В форме железнодорожника».
В: «Где Ваш брат работает в Польше?»
О: «В польских разведывательных органах».
В: «Он и Вас привлёк для разведывательной работы в пользу Польши?»
О: «Да».
В: «А Рудича тоже?»
О: «Да».
В: «Кто ещё знал о пребывании у Вас Вашего брата, прибывшего из Польши?»
О: «Брозголь знал».
В: «Откуда это Вам известно, что он знал?»
О: «Он мне сам об этом говорил».
В: «Как Вы полагаете, почему он к Вам не принял надлежащих мер?»
О: «Он не мог ко мне мер принять, потому что он сам больше меня замазан».
Лист 17.
В: «Поясните подробно, как это он больше Вас замазан?»
О: «Брозголь сам связан с сотрудниками польского и финляндского консульства в Ленинграде».
В: «Откуда это Вам известно?»
О: «Рудич, я и Брозголь неоднократно ездили на моей машине с поддельным номером в притоны, организуемые польскими и финляндскими консульствами в разное время и в разные места. Брозголь жаден к деньгам и женщинам, в чём там недостатка не было».
В: «Вы признаёте себя виновным в шпионаже какого иностранного государства?»
О: «Я признаю себя виновным в шпионаже в пользу польского и финляндского государства».
В: «Признаёте ли Вы себя виновным в том, , что Вы по заданию иностранных разведок, в целях истребления старых членов партии, руководящих работников, писали клеветнические заявления и давали на них ложные показания?»
О: «Да, признаю».
В: «Вы не желаете сами собственноручно подробно изложить Ваши показания в хронологическом порядке?»
О: «Дайте бумаги, я всё сам самым подробным образом напишу».
Подписавши протокол допроса, Котещенко по набросанным мною вопросам, стал подробно свои показания специальным пером под копирку.
Время у меня до утра оставалось мало. Мне надо было спешить, иначе провал. Я предупредил Котещенко, чтобы он не вступал в разговоры с Рудичем, и вызвал на допрос Рудича. Приведённый в кабинет Рудич повёл себя вначале возмутительно, [вероятно выражал возмущение] отказался со мной разговаривать до переговора с Брозголем.
Лист 18.
ДОПРОС РУДИЧА
В: «Брозголь с Вами разговаривать не будет, о чём он меня предупредил. Чтобы Вы убедились в этом, предъявляю Вам постановление, подписанное Брозголем на Ваш арест. После этого Вы будете говорить правду?»
О: «В том случае, если Брозголь пошел на предательство, я расскажу всю правду. Для меня совершенно ясно, что я отсюда живым не уйду, но и он в живых не останется».
В: «Предупреждаю Вас не осложнять своего положения и не вымышлять того, чего не было, говорить только правду».
О: «Я буду говорить только правду».
В: «Расскажите подробно о вашей службе в Белой армии с указанием конкретных случаев Вашей борьбы против Советской власти».
О: «В период Гражданской войны я проживал на юге России. Меня привлекала красивая форма офицеров и их разгульная жизнь. Мне хотелось быть офицером, и я добровольно вступил в Белую армию. Белогвардейское командование, учитывая мою романтичность и знание местности как местного жителя, обещая послать меня в школу офицеров, постоянно давали мне самые серьёзные задания. А именно, перед наступлениями белые засылали меня в тыл красным для взрыва ж.д. мостов, с тем, чтобы Красная армия при отступлении не смогла эвакуировать вагонов, паровозов и других ценностей, и я эти задания выполнял. Как равно выполнял и другие ответственные поручения командования Белой армии».
Лист 19.
В: «При вступлении в Партию в заполненных Вами анкетах Вы указали о службе Вашей в Белой армии?»
О: «Нет, не указал».
В: «С какой же целью Вы обманули Партию и обманным путём пролезли в Партию?»
О: «Я понимал, что будучи беспартийным, я не буду допущен до руководящего поста. Чтобы занять руководящую должность я вступил в Партию».
В: «[В] карьеристских целях Вы обманули Партию?»
О: «Выходит так».
В: «Вы обвиняетесь в шпионаже и вредительстве, направленном на дезорганизацию работы транспорта. Признаёте ли Вы себя виновным в этом?»
О: «Да, признаю».
В: «Расскажите, когда и кем вы вовлечены в шпионскую и вредительскую деятельность?»
О: «К этой трагедии меня привели два обстоятельства. Первое, это моя романтика, слабость к женщинам и жить на широкую ногу. Второе – постоянный страх за своё прошлое. В первом случае на роскошную жизнь и на женщин у меня не хватало денег, и я их добывал. Сначала брал взаймы [деньги], которые не в состоянии был отдавать и попадал в зависимость от своих кредиторов, главным образом от своих подчинённых. Так я попал в зависимость [от] своего подчинённого, начальника ст. Предпортовая. Когда к нему несколько лет тому назад приехал брат из Польши, Котещенко мне предложил в счёт погашения долга, сделать его брату удостоверение личности как железнодорожнику и выписать ж.д. бесплатный по ж. дороге разовый билет. Я это сделал, и его брат безопасно разъезжал по Советскому Союзу.
Лист 20.
Потом я ещё залазил в долги, мне ставились новые условия и, наконец, за эти долги мне были поставлены условия давать нужные им сведения о работе и состоянии транспорта по вверенному мне отделению и, наконец, я был связан с одним из сотрудников польского консульства в Ленинграде, а впоследствии, в силу этих же обстоятельств, я связался и с финским консульством в Ленинграде. Постоянный страх за службу в Белой армии ставил меня в условия восстанавливать [устанавливать] хорошие отношения с работниками ОГПУ. Но это было гораздо сложнее, здесь мне приходилось изучать слабые стороны сотрудников, как то слабости к спиртным напиткам, к женщинам, нуждаемость в устройстве на работу родственников или знакомых. С этого обычно и завязывалось моё знакомство и изучения слабых сторон сотрудников. Таким именно образом я восстановил близкие отношения с сотрудниками ОГПУ Брозголем и Шимелем, когда они ещё были рядовыми сотрудниками не в Управлении, а линейными уполномоченными на ст. Ленинград Товарная. Убедившись в их слабости к спиртным напиткам, к женщинам, и алчности к деньгам, мне удалось их окончательно запутать и запутать и связать сначала с польским, а потом с финским консульством. Сначала я их свозил в общество женщин на автомашине Котещенко с ложным номером в притон польского консульства, а потом и в притон финляндского консульства. После чего они это общество и сами охотно посещали. Вскоре после этого, оба они по служебной лестнице, оба пошли с повышением.
Лист 21.
Сначала были переведены для работы в отделения ОГПУ, а потом и в Управления. Когда Брозголь работал уже в Управлении, он как-то вызвал меня, открыл дело и прочитал мне бумажку, в которой сообщалось о моей службе в Белой армии. Я попросил его порвать эту бумажку, он обещал, но не знаю, порвал он её или нет. Когда начались массовые аресты руководящих партийных работников, Брозголь приехал ко мне на квартиру и дал мне установку писать ложные заявления и давать ложные показания на руководящих партийных работников и привлекать для этой цели других надёжных людей. Я ему шутя ответил, что мы уже об этом знаем, и что будет всё в порядке. В соответствии с установкой Брозголя и брата Котещенко, я оклеветал работников политотдела Фесуненко, Усачёва, Дятлова, Шелковского, Антипова, Афанасьева и целый ряд других, фамилии которых сейчас я не помню, часть которых уже арестована, а часть уже исключены из Партии».
Ввиду ограниченности времени, я дал Рудичу подписать показания, предложил их написать в виде изложения, вызвал красноармейца, чтобы он посидел около них и не давал переговариваться, а сам перешел в кабинет начальника отделения Васильца и вызвал квартиру особоуполномоченного Болдырева. Когда Болдарев мне ответил, я назвал свою фамилию, попросил его немедленно приехать в Управление, указал № кабинета. Он требовал, чтобы я ему сообщил, в чём дело. Я отказался объяснить причины срочного вызова его, а лишь настоятельно потребовал выезда, предупредил его, что если же он немедленно не приедет, то я сейчас же выезжаю в Москву. Это повлияло на Болдарева.
Лист 22.
Болдарев мне ответил, что он сейчас же выезжает. Спустя минут около 20, приехал Болдарев. Я ознакомил его с показаниями Рудича и Котещенко и потребовал в моём присутствии передопросить Рудича и Котещенко. Болдарев отказался передопрашивать. Предложил мне эти показания и формуляры Рудича и Катещенко передать ему, которые он утром должит Заковскому. Какие указания Заковский даст, так он с этим делом и поступит. Я понимал, что показания Рудича и Котеченко [так написано] разоблачали не только Брозголя, но и Заковского, всю работу Управления, поэтому я возразил Болдареву. Заявил ему:
- «Я полагаю, что вы меня вполне понимаете, что без передопроса Рудича и Катещенко, я Вам этого дела передать не смогу, и поступлю с ним, как я найду нужным».
Болдырев вынужден был согласиться со мной, и Рудич и Катещенко были передопрошены. Болдарев им обоим задал одни и те же вопросы, а именно:
1 В: - «Когда Вы арестованы?»
О: - «Вечером, несколько часов тому назад».
2 В: - «Вы подтверждаете данные Вами показания о Вашей причастности к шпионажу и вредительству и причастности к этому работников НКВД Брозголя и Шемеля?»
О: - «Да, целиком и полностью подтверждаю».
Вопросы и ответы записывал я на тех же самых протоколах. После ответов подписались допрашиваемые.
Особоуполномоченный Болдарев,
и ниже подписался я.
После чего я передал Болдареву весь материал с формулярами. Вторые экземпляры этих показаний я взял с собой. Подошел к окну, посмотрел во двор.
Лист 23.
Во дворе стояли два грузовика с высокими бортами нагруженные трупами расстрелянных, покрытых брезентом и увязанных верёвками. Я был убеждён, что большинство из них были не только ни в чём не повинны, но они были преданны до мозга кости своей Партии, своему государству, своему народу, а их пытали и умертвили как врагов народа. Какая же сила смогла превратить этот благородный революционный орган, созданный великим Лениным в контрреволюционную охранку, хуже того, в фашистское Гестапо, истребляющего честных людей по национальным признакам? Нет, быть коммунистом, видеть всё это и равнодушно на всё это смотреть, это является таким же участием в этом страшном преступлении. Вместе с тем я понимал, что я достиг момента развязки. Меня мучил один вопрос, как поступит Заковский? Если арестовать Брозголя и его компанию, то надо освобождать ни в чём не повинных, изувеченных людей, что считалось невозможным. Если не ликвидировать группу Брозголя, чтобы спрятать концы, надо уничтожить в первую очередь меня. Ну Рудич с Котещенко, [с ними] очевидно, он поступит именно так. Остановить преступной машины он не сможет, потому что он, именно сам руководит этими страшными преступлениями. В таком тяжелом настроении, как приговорённый к смерти, я пошел домой. Остаток ночи я не мог уснуть. Я бесконечно спрашивал, что же дальше мне делать? Бежать куда глаза глядят от предстоящих пыток и смерти, или идти навстречу смерти? И принял решение, пойти навстречу смерти после того, как я успею, хоть что-нибудь полезного сделаю для Партии, хоть сколько-нибудь спасти от смерти ни в чём не повинных людей.
[О Заковском:
Леонид Михайлович Заковский
Настоящее имя - Генрих Штубис - Henriks Stubis
Национальность - латыш
Дата рождения: 1894 Место рождения: ус. Рудбаржи, Газенпотский уезд Курляндская губерния
Дата смерти: 29 августа 1938
Место смерти: Коммунарка, Московская область
Годы службы: 1918 - 1938
Звание: Комиссар госбезопасности 1 ранга
Карьера в ВЧК-ОГПУ
С 1 января 1918 года на службе в ВЧК. В марте 1918 - особоуполномоченный Президиума ВЧК на Западном, Южном и Восточном фронтах. Возглавлял отряды специального назначения, осуществлявшие подавление восстаний в Астрахани, Саратове, Казани и других районах. Позже — начальник Особого отдела Каспийско-Кавказского фронта, начальник осведомительного отделения Особого отдела Московской ЧК.
В 1921—1925 председатель Подольского и Одесского губотделов ГПУ, уполномоченный ГПУ Украины по Молдавии. Был причастен к убийствам и ограблениям перебежчиков, присвоению контрабанды, что в итоге привело его к конфликту с политическим руководством Украины. Был привлечен к партийной ответственности, но какого-либо серьёзного наказания избежал и был переведен с повышением в Сибирь.
В Сибири
С 6 февраля 1926 полномочный представитель ОГПУ по Сибири и начальник Особого отдела Сибирского военного округа. В 1928 во время поездки Сталина в Сибири обеспечивал его безопасность. Организатор коллективизации в Сибири. По линии ОГПУ руководил мероприятиями по раскулачиванию в Сибири. Руководил подавлением Муромцевского восстания в Сибирском крае в 1930 году.
Один из инициаторов создания системы ГУЛАГ.
С 1928 года был председателем тройки ПП ОГПУ по Сибкраю, созданной для внесудебного рассмотрения дел. Только с 21 ноября 1929 по 21 января 1930 тройкой было рассмотрено 156 дел, по которым было осуждено 898 человек, в том числе 347 — к расстрелу. В течение 1930 года тройка ОГПУ Западной Сибири осудила 16 553 чел., в том числе 4 762 — к расстрелу (28,8 %), отправлено в лагеря было 8 576 человек (51,8 %), в ссылку — 1 456 (8,8 %), выслано — 1759 человек (10,6 %). Заковский лично подписывал предписания работникам комендатуры о расстреле осуждённых.
С 10.4.1932 полномочный представитель ОГПУ в Белоруссии и начальник Особого отдела Белорусского военного округа. С 15.7.1934 нарком внутренних дел Белорусской ССР. Сфабриковал обширное дело «контрреволюционной повстанческой и шпионско-диверсионной организации „Белорусский национальный центр“».
Большой террор в Ленинграде и Москве.
Выдвинулся при Г. Г. Ягоде в декабре 1934 года, став начальником Ленинградского управления НКВД. Руководил расследованием убийства Сергея Кирова. В Ленинграде Заковский вместе с А. А. Ждановым развернули массовый кровавый террор. С 28 февраля по 27 марта 1935 года под его руководством была проведена операция по выселению «бывших людей», в ходе которой «изъято из г. Ленинграда и осуждено Особым совещанием НКВД — 11 702 человека» (бывших дворян, фабрикантов, помещиков, офицеров, священников).
Заковский лично участвовал в допросах, пытках и расстрелах. Входил в Ленинградскую областную тройку НКВД. Выступая 10 июня 1937 на Ленинградской областной партконференции, сказал: «Мы должны врага уничтожить до конца. И мы его уничтожим».
19 января 1938 назначен заместителем наркома внутренних дел (НКВД) и начальником Московского управления НКВД. Столичное управление он возглавлял только два месяца, но именно на это время приходится пик репрессий в Москве, в том числе и против латышей. Именно в эти месяцы (с 20 февраля по 28 марта) осуществлялись самые массовые расстрелы на Бутовском полигоне.
Подследственный А. О. Постель, бывший начальник 3 отделения 3 отдела УНКВД по Москве и Московской области, показывал: «Арестовывали и расстреливали целыми семьями, в числе которых шли совершенно неграмотные женщины, несовершеннолетние и даже беременные и всех, как шпионов, подводили под расстрел… только потому, что они — „националы…“. План, спущенный Заковским, был 1000—1200 „националов“ в месяц»
В марте 1938 года был снят с поста начальника Московского управления НКВД и назначен начальником треста Камлесосплав. В апреле 1938 года снят с этого поста, уволен из НКВД, исключён из ВКП(б) и 19 апреля 1938 года арестован по обвинению в «создании латышской контрреволюционной организации в НКВД, а также шпионаже в пользу Германии, Польши, Англии».
Расстрелян 29 августа 1938 года.
После смерти Сталина реабилитирован не был.]
Лист 24.
После долгого раздумья, я принял решение, копии показаний Рудича и Котещенко отнести и сдать первому секретарю Московского райкома партии г. Ленинграда, а потом взять две гранаты и пойти в Управление. При аресте меня, взорвать себя и тех, кто будет арестовывать меня. Именно так я и поступил.
К началу работы я был уже в райкоме. К приходу первого секретаря РК КПСС [ВКП(б)] т. Невинского, я сдал ему показания Рудича и Котещенко, и сам поехал в Управление НКВД п Л.О. [по Ленинградской области]
Поднявшись по лифту на 4-й этаж, где был мой кабинет, [там], в коридоре с поникшими головами стояли оперуполномоченные Хатунцев и Катищенко [Ильющенко-?]. Не успел дойти до них, меня нагнал Брозголь и заявил мне: «Я Вас от работы отстраняю, сдайте ключи от стола и шкафов Васильцу, и сами подождите прихода Заковского, он с Вами будет разговаривать».
Как только Брозголь ушел, ко мне подошли Хотунцев и Ильющенко и оба мне сказали: «Уходи скорее сейчас, Вас арестуют, на Вас уже написаны показания, и нас принуждают подписать их». Я тут же сел на лифт, спустился вниз, приехал на Московский вокзал, сел на поезд и уехал в Москву.
Зачем я ехал в Москву, я сразу не давал себе отчёта. Поезд мчался, колёса под вагоном стучали, я почему-то ни о чём не думал, словно мозги были выключены и я был в состоянии полного забвения. Вскорости мне захотелось спать, я лёг и тут же уснул. Мне снились разные кошмары, я просыпался и опять засыпал. Когда поезд прибыл в Москву, я вылез из вагона и долго стоял и думал.
Лист 25.
Зачем я приехал в Москву? Что дальше мне делать? А потом взял такси и поехал к земляку, проживавшему ул. Фрунзе дом № 9/12. Дадыкину Григорию Леоновичу. Дадыкина я застал как раз дома. Это был вечный студент, переходивший из одного ВУЗа в другой, и не одного не окончил. Дадыкин обрадовался моему приезду, [но] не потому, что я для него был дорогим гостем, он жил очень скудно, но очень любил выпить, и каждый раз, когда я заезжал к нему, покупал водку и закуску и угощал хозяина. На этот раз я не последовал этому правилу. Мне было не до водки, мне нужно было обдумать, что делать. Поэтому я ему объяснил, что я сейчас очень занят, и что мы нашу трапезу перенесём на вечер. Имевшиеся при мне две гранаты, в поезде я их разрядил, завернул в газету и положил в портфель. Портфель с гранатами я оставил у Дадыкина, а сам пошел в скверик к Кремлю, где сел на первопопавшуюся скамейку и долго думал, что же мне дальше предпринять. Наконец мне пришла в голову мысль добиться аудиенции к Наркому внутренних дел Ежову. Встал со скамейки и пошел в комендатуру НКВД. Оттуда позвонил начальнику секретариата Шапиро, которого попросил доложить Наркому, что я приехал из Ленинграда по весьма неотложному делу, и очень прошу Наркома Ежова принять меня. Начальник секретариата Шапиро пообещал доложить мою просьбу Н.И.Ежову, предложил мне обождать результата в Комендатуре. Спустя непродолжительное время, дежурный комендант открыл окошечко и вручил мне пропуск лично к Наркому.
Лист 26.
Получив пропуск, я, откровенно говоря, растерялся, у меня прямо-таки помутилось в голове, терялись мысли. Я не представлял себе, с чего начну, но думать было некогда, и я быстрым шагом пошел в Наркомат. По дороге я решил, что когда я зайду в кабинет Наркома, по всем правилам устава сначала отрекомендуюсь, а потом кратко изложу причину своего прибытия в Москву, доложу о творящихся в Ленинграде делах, кто именно их творит, и буду просить увольнения меня из Органов.
В приёмной, дверь с которой шла в кабинет начальника секретариата, стояло несколько столов, которые были заставлены разными холодными закусками и фруктовыми водами. Комната была переполнена людьми, главным образом рабочими, ожидавшими приёма их. На столе лежал список, где записывались пришедшие на приём. Я тоже записался и доложил Шапиро о своём прибытии. Шапиро вышел со мною в приёмную, где предложил мне сесть закусить, обещав предупредить меня, когда Нарком будет готов меня принять.
В приёмной Ежова я просидел в ожидании приёма 11 суток. Список, в который я записался на приём – не соблюдался. Каждый раз, когда до меня доходила очередь, Начальник секретариата Шапиров любезно оставлял меня, а брал на приём записанного после меня рабочего, объясняя это тем, что приём меня может занять длительное время, и что Николай Иванович примет меня после приёма рабочих. За 11 суток таких промежутков было около пяти, но как раз в эти промежутки на приём к Ежову приходил три раза Маршал Советского Союза Егоров, и два раза зам. Наркома Иностранных дел Потёмкин.
[Шапиро Исаак Ильич
Звание - старший майор государственной безопасности
Дата рождения: 11 января 1895
Место рождения: Борисов, Минская губерния
Дата смерти: 5 февраля 1940
Годы службы: 1918 — 1938
Исаак Ильич Шапиро — советский партийный и хозяйственный деятель, сотрудник органов государственной безопасности.
В органах НКВД с января 1937 года. С января по июль 1937 года — заместитель начальника Секретариата НКВД СССР. С июля 1937 по март 1938 г. — начальник 9-го (специального) отдела ГУГБ НКВД СССР. Одновременно с августа 1937 по октябрь 1938 г. — начальник Секретариата НКВД СССР. С марта по ноябрь 1938 г. — начальник 1-го спецотдела (отдела оперативного учета, регистрации и статистики) НКВД СССР, одновременно ответственной секретарь Особого совещания при наркоме внутренних дел СССР.
С марта по ноябрь 1938 именно за подписью Шапиро отправлялись на утверждение в ЦК ВКП(б) сводные списки лиц, подлежащих суду Военной Коллегии Верховного Суда, а также оформлялись постановления Особого совещания при наркоме внутренних дел СССР.
Являлся одним из ближайших доверенных сотрудников Ежова.
Арестован 13 ноября 1938. 4 февраля 1940 Военной Коллегией Верховного Суда СССР приговорен к расстрелу. 5 февраля 1940 года расстрелян.
Определением Военной Коллегией Верховного Суда СССР от 28 ноября 1956 приговор отменен и дело прекращено за отсутствием состава преступления.
Реабилитирован.]
Лист 27.
Затяжка в приёме меня Ежовым, меня очень беспокоила. Мне вспоминались подробности рассказов многих чекистов, которые рассказывали о многих случаях, когда многие чекисты, после приёма их Ежовым, там же в кабинете арестовывались. Причём арест происходил так. В момент принятия решения Ежовым об аресте сидящей в его кабинете жертвы, из-за ширмы выскакивают несколько здоровенных человек, хватают за руки, заворачивают их за спину, и по лифту опускают во внутреннюю тюрьму. То обстоятельство, что моя аудиенция к Ежову приурочивалась к ночи, усиливало у меня тревогу. Я, находясь в приёмной Ежова, много раз принимал решения бежать куда-либо в Сибирь, или в Донбасс, и там скрываться, пока не прекратятся эти грозные времена. Я верил, что так долго продолжаться не может, что оно будет прекращено, и восстановится законность. Тогда можно будет явиться, и рассказать всё. При этой мысли меня уже не беспокоила семья. Но тут же я себя ловил в трусости и ненавидел себя. Я задавал себе вопрос: «Ради чего я вступил в такой рисковый, не щадя своей жизни конфликт? Совсем не из-за карьеры, трусости, или каких-либо выгод. Нет, это всё чуждо мне. Я вступил в конфликт как коммунист против преступного произвола, против истребления лучшей части нашей Партии, той части, которая вместе с Лениным ковала Партию, которая подготавливала Октябрьскую революцию, и руководила ею. Вступить в бой за это святое дело я не боялся, то почему же теперь я струсил и помышляю дезертировать? Нет, лучше погибность [так написано] от произвола, как погибают сотни тысяч, чем позорно бежать. Нет, я не побегу, или погибну, или доведу дело до конца».
Лист 28.
В этот критический момент моих размышлений, дверь начальника Секретариата открылась, тов. Шапира попросил меня зайти к нему в кабинет, где предложил мне расписаться на получение денег на заранее заготовленной расписке. Я расписался, он вручил мне сумму денег, размер её сейчас не помню, и сообщил мне, что сегодня Н.И. принять меня не сможет, и что я могу пойти в город развлечься. Утром, часов в 11, на другой день, я снова в комендатуре заказал пропуск, и в 11 ч. 30 м. я уже был в приёмной Ежова. Затягивание приёма меня всё больше и больше тревожило, и мне опять-таки пришло в голову, не лучше ли будет, если сегодня Ежов меня не примет. Захватить с собой гранаты, и в случае ареста меня, взорвать себя, и тут же ловлю себя на противоречиях. Во-первых, взрыв, да ещё в Наркомате, не облегчит участи ни моих близких, ни тех, для спасения жизни которых, я вступил в такой страшный конфликт, а наоборот - усугубит. После смерти меня от взрыва, мне пришьют и террор и диверсию, а следовательно в конечном счёте я погублю и тех, ради которых я вступил в конфликт, и сослуживцев, которые хоть в какой-либо степени поддерживали меня. Нет, твёрдо решил я, такое решение не только не пригодно, но и преступно. Я должен быть последовательным до конца. Я должен совершенно откровенно, всё положительно рассказать Ежову, а там дело его, пусть что хочет – то и делает со мной. Погибну, я всё-таки буду знать, за что погибаю. Я всё-таки погибну в борьбе как честный коммунист – за святое дело, за спасение жизней ни в чём не повинных лучших сынов и дочерей нашей Партии, которых истребляют, и они не знают за что, их пытают и после истребляют.
Лист 29.
В приёмной Ежова в общей сложности я просидел в ожидании приёма меня Ежовым одиннадцать суток. Ежов, как правило, ежедневно приходил на работу около 12 часов дня, и уходил с работы, в сопровождении свиты чекистов, в 6 часов утра, с усталым, изнурённым видом.
На одиннадцатый день, примерно в 18 часов, через приёмную в кабинет Ежова прошел Заковский, приехавший из Ленинграда. Вслед за ним зашли в приёмную Маршал Егоров и зам. Наркома иностранных дел Потёмкин, которых Начальник Секретариата Шапиро попросил обождать, т.к. Н.И. занят. Оба они сели у стола, около которого сидел и я. Приёмная как обычно была переполнена рабочими, ожидавшими приёма их Ежовым.
После прохода Заковского в кабинет Ежова, у меня за кожей пробежала дрожь. Хотя дело было летом [1937г.], и на дворе было очень тепло, в приёмной от наличия большого количества людей было жарко, но меня начало знобить, мне было холодно. Я твёрдо был уверен, что в кабинете Ежова решается моя судьба, и с минуты на минуту ожидал приглашения меня туда для разговора с последующей расправой. Примерно спустя около одного часа, из кабинета Ежова вышел Заковский. Шапиро пригласил к Ежову Маршала Егорова, после Егорова – зам. Наркома иностранных дел Потёмкина.
Примерно около 9 часов вечера, Шапиро, выйдя из своего кабинета, почему-то очень внимательно посмотрел на меня, очевидно, я от волнения был очень бледен, и тихим спокойным голосом пригласил меня к Николаю Ивановичу. Когда я зашел в кабинет Шапиро, он спросил меня: «Вы что, волнуетесь?» Я ответил: «Да, очень волнуюсь». Шапиро оставил на минуту одного меня в своём кабинете, а сам один зашел в кабинет Ежова. Через минуту, выйдя из кабинета Ежова, Шапиро начал ободрять меня: «Не волнуйтесь, идите смело, Николай Иванович очень в хорошем настроении.
Лист 30.
Разговаривайте с ним смело, он Вас внимательно выслушает, во всём Вам поможет».
Обернулся к зеркалу, чтобы посмотреть на себя, всё ли у меня в порядке. На мне действительно было всё в порядке, только я сам был не в порядке, я был бледен как полотно. Я сознавал колоссальную ответственность своего разговора. Я буду сейчас разговаривать с соратником великого Сталина, Сталинским Наркомом, секретарём ЦК Ежовым, а это значит, что я должен рассказать ему всю правду, ничего не скрывая и не преувеличивая. И тут же принял стойку «смирно» и строевым шагом отчеканивал к дверям кабинета Ежова.
Открыв дверь кабинета Ежова, вошедши в его просторный кабинет, я стал по стойке «смирно», как вкопанный, не произнося ни одного слова. Маленький [рост 151 см.], щупленький, с истощенным видом, в форме Генерального комиссара Госбезопасности человечек, из-за большого письменного стола только голова его виднелась, встал из-за стола и шел ко мне навстречу.
[Ежов Николай Иванович
2-й народный комиссар внутренних дел СССР
26 сентября 1936 — 25 ноября 1938
Предшественник: Генрих Ягода
Преемник: Лаврентий Берия
Народный комиссар водного транспорта СССР
8 апреля 1938 — 9 апреля 1939
Председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б)
1935 — 1939
Рождение: 19 апреля (1 мая) 1895
Санкт-Петербург,
Смерть: 4 февраля 1940 (44 года)
здание ВКВС, Москва
Место погребения: в безымянной могиле на Донском кладбище (точное место неизвестно)
Супруги: Антонина Титова, Евгения Ежова
Дети: приёмная дочь Наталья
Партия: ВКП(б) (1917—1940)
На посту наркома внутренних дел Ежов стал главным организатором массовых репрессий 1937—1938 годов, также известных как «Большой террор». 1937 год, на всём протяжении которого Ежов возглавлял НКВД, стал символическим обозначением репрессий, а сам период, на которые пришёлся пик репрессий, в советское время, получил название «ежовщина». В 1939 году был арестован, а спустя год - расстрелян по обвинению в подготовке антисоветского путча.]
Подойдя ко мне, подавая мне руку, он сказал: «Вы меня извините тов. Иванюшенко, что я так долго не мог Вас принять. Но Вы сами видели, сколько ко мне идут посетителей, главным образом рабочих, которых приходится в первую очередь принимать. Подвёл меня к столу, предложил сесть, и сам уселся на своё кресло. В это время я обшаривал глазами его кабинет, искал занавесок, из-за которых, как мне рассказывали, выскакивают здоровенные парни для выкручивания за спину рук, но ничего подобного в кабинете я не обнаружил. Усевшись в своё кресло, Ежов спросил меня: «Ну, рассказывайте, что там у Вас в Ленинграде нового?»
Продолжая волноваться, я ответил: «Я даже не знаю с чего начать, чтобы коротко изложить Вам всё, что меня волнует, не отнимая у вас дорогого времени».
Лист 31.
- «Вот Вы и начните с того, что Вас волнует» - сказал Ежов.
- «Меня волнует то, что в Ленинграде истребляется лучшая часть партии, ни в чём не повинные люди, что им даются для подписи вымышленные их «признания», и методами физического воздействия принуждаются к подписи лжи. Арест производится по признакам большого партийного стажа и по национальным признакам, и что к этим ужасным методам работы принуждается весь аппарат Управления и периферии. А больше всего меня волнует, что наши органы засорены фактическими Врагами народа и шпионами».
- «Вы не можете назвать людей которые, по Вашему мнению, безвинно арестованы и их принуждали к подписи не соответствующих действительности показаний?» - спросил меня Ежов.
- «Я Вам назову только тех лиц, с которыми я лично, как возглавляющий следственную группу соприкасался. Так например, арестованный начальник Октябрьской ж.д. Вишневский около месяца держался на стойке без сна, принуждён подписать не соответствующие «признания», сфабрикованные нач. 6 отдела УНКВД Брозголем. Начальник политотдела Кировской ж.д. Розенблюм арестован только за то, что до революции 1905 г. примыкал к Бунду, других данных о какой-либо его антипартийной деятельности не имеется, принуждается также с применением методов физического воздействия подписать вымышленные Брозголем «признания». Таким же образом принуждаются к подписи вымышленных Брозголем «признаний» Начальник политотдела Окт. ж.д. Усачёв, заместитель Начальника политотдела Фисуненко, Начальник дорсанотдела Дороги, тогда фамилию его я назвал, сейчас – не помню. Боем и пытками принуждён оговорить себя и своего брата Стальского, работающего в наших органах в Сталинграде.
Лист 32.
Наконец, особо острый конфликт у меня произошел в Ленинграде с Брозголем по делу инженера Ковнацкого. Ковнацкий арестован по ориентировке присланной из ДТО НКВД Чита, автором признания «врага народа» был некто работник ДТО НКВД Елтаренко, которого я знал по Средней Азии, алкоголика и карьериста, человек с идеологией чуждой нашей Партии. В этих показаниях значилось, что Ковнацкий, признавшийся на допросе, завербован в контрреволюционную организацию в Чите. В показаниях было указано точно время, место и обстоятельство вербовки Ковнацкого в контрреволюционную организацию, тогда как материалами обыска на квартире Ковнацкого неопровержимо доказано, что он в то время проживал не в Чите, а в Харькове учился в институте. Я предложил следователю ведшему это дело, допросить в соответствии с нормами УПК Ковнацкого и освободить его. Брозголь потребовал написать показания Ковнацкого в соответствии с присланной из Читы ориентировкой, заставить его подписать и передать на ВК. От выполнения этого преступного указания я попытался уклониться. Мне [был] поставлен ультиматум, либо выполнить эти указания, либо я буду расстрелян, как расстреляны другие чекисты, занявшие подобную мне линию. Характерным примером произвола творимого Брозголем может служить арест прокурора Окт. ж.д. Герштейна. Я закончил групповое дело по обвинению группы кр. элемента, организовывавшей диверсии на транспорте. Перед тем как написать обвинительное заключение и передать дело прокурору для передачи в линейный суд, я попросил прокурора Герштейна приехать в Управление и передопросить обвиняемых, что Герштейном и было сделано.
Лист 33.
Когда я доложил дело Брозголю для утверждения обвинительного заключения, Брозголь возмутился вмешательством прокурора Герштейна, вызвал к себе его заместителя Генкина, и приказал Генкину дать санкцию на арест прокурора Герштейна. И, наконец, у меня имеется агентурный и проверочный материал на начальника отделения дороги Рудича, б. белогвардейца и начальника ст. Предпортовая - Котещенко. Оба они уличались в шпионаже в пользу Польши, ареста которых Брозголь препятствовал и использовал их для лжесвидетельства по фабрикуемым им делам. Может быть я поступил и некрасиво, нарушив дисциплину, но как коммунист и чекист я считал, что я поступаю правильно. Я подсунул Брозголю и Заковскому подписать постановления на арест Рудича и Котещенко. Арестованные Рудич и Котещенко признались в шпионаже в пользу Польши, и уличают Брозголя и Шимеля [в связи] с Польской и Финляндской миссией, и что они по заданию Польской разведки и Брозголя давали ложные показания и писали ложные заявления на честных советских людей. Получивши такие показания Рудича и Котещенко, я вызвал Особоуполномоченного Болдырева и потребовал от него передопросить их в моём присутствии. Болдырев передопросил их, взял у меня дело, пообещал доложить дело Заковскому. На другой день утром, я был отстранён от работы, а мои подчинённые принуждались к подписи вымышленных Брозголем на меня их показаний, о чём они меня предупредили, и я из Ленинграда бежал в Москву, к Вам Николай Иванович, искать у Вас защиты и справедливости».
Лист 34.
Ежов слушал меня с закрытыми глазами. Когда я закончил, он открыл глаза и задал мне вопрос:
- «Теперь расскажите, кого Вы считаете из работников наших органов врагами, и какие на сей счёт у Вас доказательства?»
- «Я боюсь, тов. Нарком, что я у Вас отнимаю очень много дорогого времени, и потому постараюсь как можно короче изложить всё это» - сказал я.
- «Не беспокойтесь, говорите всё» - предупредил меня Ежов.
- «С 1924 г. по 1928 г. я работал в Киеве. В 1927 г. я обнаружил первоначально перевоз большой партии контрабандных товаров контрабандистами в вагоне [под видом] домашних вещей зам. нач. ДТО ОГПУ ЮЗ ж.д. Перельмутром. В этот же период времени, мною был арестован бывший петлюровский офицер Вингловский, пострелявший в Виннице большую группу коммунистов, который после разгрома петлюровских банд эмигрировал в Польшу, где прошел вместе с неким Витковским польскую разведывательную школу, и польской разведкой был переброшен вместе с Витковским в СССР с явкой к начальнику ОДТО ОГПУ Киев Витковскому [Витковские являлись братьями], т.е. к моему начальнику. Это дело я передал нач. ДТО ГПУ ЮЗ ж.д. Циклису. Вингловский был заключён в тюрьму, Витковский остался работать начальником ОДТО. В связи с контрабандой Перельмутра и связями Витковского с польской разведкой, из Харькова выезжал для расследования нач. ЮЖ ОКТО ГПУ украинских дорог Богданович. Как и какое расследование он проводил – мне неизвестно, но после переговора со мной он уехал в Харьков, а спустя несколько дней после его отъезда, по телеграмме Богдановича я был откомандирован в Харьков.
Лист 35.
Из Харькова я был откомандирован для постоянной работы в Среднюю Азию, куда я ехать не желал, потому что это было связано с делом Перельмутра и Витковского. Добившись аудиенции к председателю ОГПУ Украины Балицкому, я изложил ему причину удаления меня в Среднюю Азию, но Балицкий припугнул меня Коллегией ОГПУ, если я буду отказывться, и вынужден был поехать в Среднюю Азию. Когда я прибыл в Киев за семьёй, то к моему удивлению, не только Перельмут[ер] и Витковский оставались на своём месте, но и шпион каратель Вингловский был на свободе, учился в Киевском институте. В Средней Азии, в связи с тем, что нач. ОДТО ГПУ ст. Карши втянул в пьянки всё партийное и хозяйственное руководство, пропивая народные деньги. Рабочие Каршинского паровозного депо бросили работу. Работая по ИСТ, в политсводке посылаемой в ДТО и Сред-Аз бюро ЦК ВКП(б), которую вместе со мной подписал и постоянно пьяный нач. ОДТО Елтаренко, было вскрыто, что забастовка являлась результатом разложения руководства. На место, в Карши выехал нач. ДТО ОГПУ Ср.Аз. ж.д. Маурер, с двумя [полномочиями], упол. как нач. ДТО и как член Сред. Аз. бюро, который сделал вывод, что забастовка явилась следствием наличия в районной партийной организации двух, борющихся друг против друга группировок, и на партийном собрании чекистов дал на мой взгляд антипартийную установку, а именно, он сказал, что когда в Партии возникает внутрипартийная борьба, то чекисты не должны участвовать в этой борьбе, а обязаны выжидать до окончания борьбы, и какая сторона победит, к той стороне и примыкать, выполняя её волю.
Лист 36.
В конечном итоге, Маурер арестовал ту часть сотрудников отделения, которая не участвовала в пьяных оргиях и преступлениях, в том числе и меня, привёз в Ташкент, и объявил нам приказом арест по 20 суток. Но очевидно сам он опасался своих выводов. Он пригласил на помощь из Москвы с ТОО ГПУ старшего инспектора Рудкина, который приехавши в Ташкент арестовал весь состав сотрудников Каршинского отделения, кроме главаря и организатора всех преступлений – Елтаренко, и забрал нас всех в Москву, где заключил в Бутырскую тюрьму, где мы просидели без допроса около двух месяцев и без допроса были освобождены и направлены на работу по разным дорогам.
Я был направлен для работы в Омск. В Омске я проделал большую работу и меня как будто бы ценили, но в начале 1933 г., перед чисткой Партии, мы с Тепловым вскрываем, что в ДТО Омск на руководящих должностях работают братья Кузьмины, Григорий и Михаил, сынки генерала Кузьмина, находящегося в Чехословакии в эмиграции. Один из них Михаил – б. офицер, колчаковский каратель. Мы поместили в стенную газету ДТО статью перед чисткой Партии, под заголовком «Гнать из Партии колчаковских карателей». Меня и Теплова досрочно чистят и направляют в Москву в школу ДТО ОГПУ, а Кузьмина переводят для работы в Калугу. В школе об этом мы написали заявления Пред. ОГПУ Егоде, и в МК партии Кагановичу. Нас вызвал работник ТО ОГПУ Попков, и предупредил, что если мы не прекратим писать, то нам не поздоровится. Я позволю себе высказать мнение, что пробравшиеся враги Партии, враги нашего государства в наши органы, успели свить себе гнездо, разложить и запутать большую часть неустойчивых и случайных органам людей, создали круговую поруку, и теперь истребляют ни в чём не повинных, преданных Партии людей».
Лист 37.
На этом я закончил.
Ежов встал, прошелся по кабинету, некоторое время подумал, потом мне сказал:
- «Хорошо тов. Иванюшенко, в Ленинград мы пошлём комиссию, проверим, невинных людей мы освободим, врагов пробравшихся в органы, мы арестуем. Но в целом чекистов за перегибы мы наказывать не будем. Конечно, мы их предупредим, чтобы они не нарушали закона. Но отдельные случаи нарушений в таком большом деле, будут неизбежны. Партия и вождь народов тов. Сталин на нас возложил большую и ответственную задачу в короткий срок очистить страну от врагов народа, и недоверять Партии и Вождю народа мы не имеем права. В Ленинграде, в связи с сложившейся у вас там ситуацией, Вам работать нельзя. У нас имеется две свободные вакансии начальников отделения: Владивосток и Узловая. Выбирайте, куда бы Вы хотели поехать».
Я назвал Узловую.
- «А теперь мы пригласим сюда Особ. Упол. Фельдмана, Вы с ним пойдёте, и там у него напишете всё то, что мне рассказали, а потом в секретариате получите приказ о назначении Вас в Узловую».
Ежов нажал кнопку, и через одну-две минуты в кабинет Ежова вошел выше среднего роста, плотный, с рожей [рыжей-?] клинышком бородкой, лет 45 человек. Это был особо Уполномоченный Фельдман, которому Ежов предложил забрать меня к себе, где я должен буду ему написать всё то, что рассказал Ежову. Я встал, одел фуражку с намерением взять под козырёк и поблагодарить Наркома за уделённое им мне внимание, но Ежов опередил меня.
Лист 38.
Он также встал, протянул мне руку, и пожелал мне больших успехов в работе. Я поблагодарил Наркома за приём и уделение им мне внимания, и пошел с Фельдманом в его кабинет, где я написал на имя Наркома два заявления. Одно об арестах в Ленинграде ни в чём не повинных людей, по признакам большого партийного стажа и применения к ним методов физического воздействия с целью принуждения подписать вымышленные авторами признания, с перечислением конкретных случаев, и фамилии жертв производства [так написано]. Другое о наличии в наших органах врагов народа, с указанием фамилии каждого, и место их работы.
На другой день я получил в секретариате приказ Наркома о назначении меня Начальником ОДТО НКВД ст. Узловая, и уехал в Ленинград.
Приехал в Ленинград, я первым долгом постарался увидеться с Ильющенко, который мне рассказал, что исчезновение моё из Ленинграда первоначально вызвало переполох. Рудича и Котещенко они очевидно пустили в альбом и немедленно расстреляли. Когда же Брозголь узнал, что я назначен Начальником ОДТО Узловая, он созвал совещание, на котором объявил, что иванюшенкоспециально направлен в Узловую, где мы там ему скорее сломаем голову. Из Ленинграда я с приказом Наркома поехал в Воронеж, где находилось ДТО ОНКВД МД жд. Когда я явился к начальнику ДТО Кларову-Соловейчику, он уже был осведомлён о моём конфликте в Ленинграде.
Лист 39.
Он принял меня недружелюбно, и первым долгом спросил меня, что у меня произошло в Ленинграде. Отношение Кларова ко мне, мне не понравилось, и я ему ответил не совсем учтиво, а именно:
- «Если Вам известно, что у меня что-то произошло в Ленинграде, то очевидно Вас информировали и что именно у меня в Ленинграде произошло».
Потом он попытался расспросить меня, как принял меня Ежов. Я так же уклонился от ответа, потому что представление о Кларове я имел не лучше, чем о Брозголе. К моему приезду на МД ж.д., Кларовым и его аппаратом уже было уничтожено всё партийное, административно-хозяйственное и техническое руководство дороги, а именно: два состава политотдела дороги во главе с начальниками Политотделов дороги Лапидусом и Понеделко, два состава руководства дороги во главе с начальниками дороги Емшановым и Андреевым, начальники политотделов отделений дороги, начальники паровозных депо, и другие руководящие работники. Узловское отделение я принял от временно исполняющего обязанности начальника отделения оперупол. Яшина. Бывший начальник отд. Филипов был снят с должности, и отдан под суд за то что он, будучи в дружеских отношениях с начальником Узловского ОРСа, занял у такового небольшую сумму денег для приобретения мотоцикла, что стало известно прокуратуре, которая арестовав начальника ОРСа, взяв у такового показания о субсидировании им деньгами Филипова, и добилась снятия такового с работы. При приёме от Яшина дел, Яшин перед[ал] мне так называемое дело на начальника опер. пункта НКВД ст. Ефремов Деревянкина, члена Партии с дореволюционным стажем.
Лист 40.
В деле Деревянкина имелись следующие материалы: большая подвальная статья вырезанная из газеты, в которой Деревянкин объявлен врагом народа, троцкистом, решение Ефремовского горкома партии об исключении из Партии Деревянкина, как врага народа, и предписания начальника ДТО Кларова о немедленном аресте Деревянкина, и требовании в 5-дневный срок закончить дело и передать на ВК. Я спросил Яшина, почему до сих пор не арестован Деревянкин. Яшин стушевался, переступал с ноги на ногу, топтался на месте, силился что-то сказать, но у него ничего не выходило. Увидев растерянного Яшина, я улыбнулся и спросил его:
- «Вы очевидно не верите этому материалу?»
- «Да» ответил Яшин, и далее пояснил:
- «Я Деревянкина знаю как преданного коммуниста чекиста. Он троцкистом и врагом народа не был и не можете быть. Дело обстояло так. Деревянкин проводил со своими сотрудниками оперативное совещание, на котором сказал: «Для того, чтобы успешно с троцкизмом бороться, нужно знать их методы борьбы». Его же сотрудники Поваляев, человек бесчестный и бездарный, договорился с замполитом дистанции пути, пошли в Горком, где подали заявление, что они разоблачили врага народа Деревянкина. На основании их заявления, Деревянкин исключен из партии, и в печати объявлен врагом народа».
- «Что же Вы до сих пор не приняли мер к реабилитации Деревянкина?» спросил я Яшина.
- «Этого сделать невозможно. Вы это сами хорошо знаете, т.к. при попытке доказать его невинность, неизбежно разделите с ним его участь. Вы же сами знаете, мы только можем говорить – не всё показал, скрыл своих соучастников. Вы меня извините тов. начальник, что я позволил себе лишнего сказать.
Лист 41.
Я так рад, что Вы приехали. Меня без конца теребили и Ефремовский горком партии, и Тульский обком, и политотдел дороги, почему я не арестовал врага народа Деревянкина? А я этот вопрос затягивал до Вашего приезда» пояснил мне Яшин.
- «Значит Вы считаете, что Деревянкин не виновен, и что его следует реабилитировать?» спросил я Яшина.
- «Да, тов. начальник, я Деревянкина считаю невиновным, но как ему помочь, этого я не знаю» пояснил Яшин.
- «Есть только одна возможность реабилитировать Деревянкина – доказать обратное, что не Деревянкин враг народа, а Гитман, и что он во вражеских целях оклеветал Деревянкина. Причём это надо сделать быстро, если мы этого не сделаем быстро, то мы Деревянкина не спасём. ДТО нам всыпет как слелует, арестуют Деревянкина, применят к нему пытки, и он не только на себя подпишет показания, но подпишет и на нас, что мы тоже являемся участниками КР организации» пояснил я Яшину.
- «Этого сделать невозможно, потому что Гитман своей клеветой на честных людей с одной стороны стерроризировал всех в Ефремове, во вторых, он является членом бюро Ефремовского горкома партии, и там своим нахальством, слывя разоблачителем врагов народа, прибрал горком к своим рукам. Перед ним все трепещат. Если бы увидели когда он выступает, то он подавляет всех присутствующих. Он создаёт видимость такой яростной непримиримости: с рта у него брызжет пена, у уголков рта выступает пена и, как будто бы кипит. Судорожно сжимая и разжимая кулаки, жестикулируя руками, создаёт впечатление, что он сам лично уничтожает врагов народа» пояснил Яшин.
Лист 42.
- «А он в это яростное время не похож на торговца, которого покупатель уличил в обсчёте и обвесе, и он с пеной во рту старается обвинить обманутого им покупателя?» спросил я Яшина.
- «Да, Вы очень метко подметили, Гитман действительно похож на торгаша» согласился Яшин.
- «Пойдите к секретарю, передайте ему моё приказание, чтобы он выписал Вам командировку по месту рождения и прежнего места жительства Гитмана, и проверьте там, что за личность Гитман? Из Вашего рассказа я пришел к выводу, что Гитман б. [бывший] крупный делец, торговец лишенный избирательных прав. Если Вы оттуда привезёте копию решения райисполкома, что он лишен избирательных прав, и добудете в архиве его патенты, то мы Деревянкина спасём, иначе спасти его мы будем не в силах. Командировочное удостоверение и проездной билет Яшину были немедленно выписаны, и Яшин уехал на родину Гитмана. С командировки Яшин очень быстро вернулся, откуда привёз копию решения райисполкома, как крупного мясоторговца. Таким образом, мясник лишенец Гитман, скрыл своё прошлое, пролез в Партию, а впоследствии и на партийную работу, и продолжал мясозаготовку, только не из животных, а из людей. Кроме этого, на Гитмана у нас имелся агентурный материал о его антисоветских и антиколхозных выступлениях.
Лист 43.
Я немедленно послал нарочного в Ефремов за свидетелями. Одновременно, попросил начальника политотделения Симонова зайти ко мне. [Симонов], которого я ознакомил с материалом на Гитмана, высказав своё мнение по этому вопросу, и передал Симонову патенты Гитмана на торговлю мясом, и решение райисполкома. С этими документами Симонов тут же выехал в Ефремов, в горком партии, где Гитман был исключён из рядов Партии, а Деревянкин, как оклеветанный – восстановлен в ряды Партии. Гитман при выходе с горкома был арестован и доставлен в Узловую. К этому времени мною уже были допрошены свидетели, изобличающие Гитмана в антисоветской деятельности. Допрос Гитмана был короток. Заполнивши его анкетные данные, я задал ему следующие вопросы:
В: «При вступлении в Партию, Вы указали в анкете в анкете, что Вы бывший мясоторговец, лишенный избирательных прав?»
О: «Нет, этого я не указал».
В: «С какой же целью Вы скрыли от Партии Ваше социальное прошлое, обманным путём пролезли в Партию и на руководящую партийную работу?»
О: «Если бы я указал в анкетах, что я бывший торговец, лишенный избирательных прав, меня бы не приняли в Партию и выслали бы как лишенца, поэтому я и скрыл своё социальное прошлое».
В: «Прикрываясь партийностью, Вы скрывались от высылки Вас?»
О: «Да, выходит так».
В: «Вы сможете доказать, что Деревянкин действительно враг народа?»
О: «Нет, этого я доказать не смогу».
Лист 44.
В: «С какой же целью Вы старого большевика с дореволюционным стажем Деревянкина оклеветали, добившись исключения из рядов Партии, и объявили в печати как врага народа?»
О: «Это я сделал со слов сотрудника НКВД Поваляева».
В: «В деле об исключении Деревянкина из рядов Партии нет заявления Поваляева, которого Поваляев не подтверждает, а имеется заявление Ваше. Признаёте ли Вы себя виновным в злонамеренной клевете на старого большевика Деревянкина?»
О: «Да, признаю».
В: «Кто же после этого враг народа, старый большевик Деревянкин или Вы, б. торговец обманувший Партию, скрывающийся от высылки, оклеветавший старого большевика Деревянкина?»
О: «Я уже признал себя в этом виновным, и своей вины в этом не отрицаю».
В: «Выходя в рейд по линии дистанции, Вы, среди сезонных рабочих пути, колхозников и колхозниц, проводили антисоветскую и антиколхозную агитацию. Признаёте ли Вы себя в этом виновным?»
О: «Нет, в этом виновным я себя не признаю».
В: «Зачитываю Вам показания свидетелей – путейских рабочих, среди которых Вы вели а/с агитацию. Вы и после этого будете отрицать Вашу вину?»
О: «Я этих случаев не помню, я помню только один случай, допущенный мною неуместной шутки, а именно, когда рабочие женщины в путевой казарме готовились спать, я предложил им, шутя организовать колхоз, лечь спать под одно одеяло женщинам с мужчинами. В этом я признаю себя виновным».
В: «На дистанции пути обслуживаемой Вами в Вашу бытность замполитом этой дистанции, имели место целый ряд крушений грузовых поездов.
Лист 45.
Вы, как замполит, выезжали на место крушения, и интересовались причинами этих крушений?»
О: «Нет, я не выезжал на место, так как я не специалист по транспорту, и в этом деле я ничего не понимаю».
В: «В какой же части Вы считаете себя специалистом, кроме торговли мясом и организации клеветы и травли честных людей?»
О: «У меня специальности никакой нет».
Допрос Гитмана был несколько обширней, полностью которого восстановить сейчас я затрудняюсь, но примерно эти вопросы и ответы я хорошо помню. В кровожадности Брозголя и Кларова разницы не было, но между ними была существенная разница такова. Брозголю было безразлично чью кровь проливать: русских, поляков, латышей, литовцев, эстонцев, немцев, греков, болгар, чехов или евреев, ему всё равно, лишь бы кровь, и мне всегда казалось, что к евреям он был наиболее жесток, как садист. Кларов же, наоборот: ко всем он был жесток, евреев же он обходил, и даже оберегал. Так, например, начальник политотдела Узловой Гуревич, делая доклад на Узловом партийном собрании, запутавшись в философии, дал неправильное по тому времени определение о личности Сталина. Партийная организация Гуревича исключила из Партии, и объявила Гуревича врагом народа. Секретарь Гуревича, боясь разделить участь своего начальника, застрелился. Однако, Кларов воздержался от ареста Гуревича. Гуревича арестовала дорожная прокуратура. Наконец, никому более и полнее не было известно, что Деревянкин, его подчинённый, оклеветан Гитманом, и он не принял мер к выяснению истины, т.к. выясненная истина требовала ареста Гитмана, а Кларов этого не хотел.
Лист 46.
Поэтому он предписал арестовать и предать суду ВК ни в чём не повинного Деревянкина. Это обстоятельство меня за судьбу Деревянкина беспокоило, я боялся вмешательства Кларова и с делом Гитмана спешил. Закончив допрос Гитмана, я распорядился к подходившему на Москву пассажирскому поезду прицепить служебный вагон, в который взял с собой опер. упол. Яшина, его жену – машинистку отделения, и вместе с конвоем Гитмана. По дороге в Москву я закончил оформление дела Гитмана, написал повестку, и в 12 часов дня я доложил дело Гитмана на московской тройке. Тройка приговорила Гитмана к расстрелу, которого я отправил [затем] в Таганскую тюрьму для приведения решения тройки в исполнение. Теперь я верил, что старый большевик Деревянкин мною спасён, но кто такой Деревянкин, я его никогда не видел, и мне очень захотелось его увидеть. После тройки, Яшин с женой поехали на Павелецкий вокзал, чтобы поскорее отправить Гитмана в Таганскую тюрьму, я пошел в столовую пообедать. После обеда походил по магазинам и, уже темнело, я возвращался на Павелецкий, чтобы вернуться в Узловую. На подъезде меня встретил высокого роста, стройный, тонкий, с седыми висками, одетый в нашу форму пожилой человек, который преградил мне путь и задал мне вопрос:
- «Вы будете тов. Иванюшенко?»
- «Да, я буду Иванюшенко» - ответил я.
- «Я Деревянкин» – произнёс он, упал на колени, целуя полы моей шинели. Он ещё успел сказать: «Вы настоящий герой-коммунист» и залился слезами. Он так полакал, мне казалось, что вот-вот его исхудавшая грудь взорвётся.
Лист 47.
Это были слёзы счастья. Мне так было жалко этого старика, что как я не старался держаться, у меня с глаз потекли слёзы ручьём. Проходившая публика начала останавливаться, а особо любопытные начали нас окружать. Я с силой поднял на ноги Деревянкина и увёл к себе в вагон. Яшина и его жены в вагоне мы не застали. Гитман уже был отправлен в Таганку, конвой тоже ещё не вернулся. В вагоне Деревянкин мне поведал, что он в тот же вечер когда был исключён из Партии Гитман, был вызван в горком партии, где ему вручили решение горкома о восстановлении его в правах члена партии, вернули партийный билет, и что он с этим решением был в отделе кадров наркомата, где получил назначение на должность начальника третьего отдела Карагандинских лагерей. Потом мы оба решили, чтобы о нашей встрече никто не знал, и Деревянкин ушел из вагона. Больше я его не встречал, и жив ли он, до сих пор не знаю.
В своих предположениях я не ошибся. Вернувшись из Москвы в Узловую, Кларова-Соловейчика я застал в Узловой, он уже своими людьми из аппарата отделения был информирован о положении вещей. Главным его любимцем был только что принятый на работу в органы Карпушин, который и сыграл в конечном счёте подлую роль не только для меня, но и для самого себя.
Зайдя ко мне в кабинет, Кларов даже не подал мне руки. Первым долгом он спросил меня, что я думаю делать с Деревянкиным, хотя он уже знал, что Деревянкин реабилитирован. Я ответил, что о Деревянкине мне нечего думать, допущенную ошибку в отношении Деревянкина исправил Ефремовский горкои партии, восстановил его в правах члена партии.
Лист 48.
- «А как дело обстоит с Гитманом?» спросил он меня.
- «Гитману приказано долго жить» ответил я ему.
Потом он мне сунул газету «Гудок», где была помещена большая подвальная статья, в которой на все лады восхвалялся Гитман, как верный сын Партии и народа, ведущий беспощадную борьбу с врагами народа. Я прочитал эту статью, и меня взорвало. Я ему ответил:
- «Вы можете хвалить Гитмана, а Гитман взаимно Вас».
Кларова от зла передёрнуло, он сквозь зубы процедил:
- «Вы антисемит, Вы расстреляли Гитмана как еврея и б. торговца. А чем евреи могли заниматься кроме торговли?»
Меня взорвало, и я ему грубо ответил:
- «Скорее Вы сионист, чем я антисемит. Патенты Гитмана на торговлю мясом не относятся к Царскому времени, а относятся к периоду НЭП, когда все нации в нашей стране пользовались одинаковым правом. И Гитман лишен избирательных прав и подлежит высылке не Царским правительством, а Советской властью. Он мог с таким же успехом работать в шахтах, как работал я, работали и работают многие, но его расстреляли не за торговлю, а за контрреволюционную деятельность» - добавил я.
- «Я вижу, что Вы в Ленинграде для себя уроков не извлекли, о чём пожалеете, но будет поздно» - угрожающе заявил Кларов.
- «Кто пожалеет, это будет видно» - ответил я.
После этого разговора у меня с Кларовым, Кларов постоянно у меня в отделении держал своего представителя, заменяя одного другим. Они меняли друг-друга: Терникевич, Сапелкин, Шефер, Колтунов, Богданов.
Лист 49.
Я не вправе был им препятствовать, они руководили в отделении следственной работой. Я же постоянно выезжал на линию, налаживал агентурную работу. Вскорости после этого Кларов созвал в Ельце совещание начальников отделений всей дороги, от Старобельска до Москвы, на котором доложил совещанию, что его вызывали в Москву, где ему дали жесткий лимит. Назвал его цифру на ликвидацию на дороге контрреволюционного элемента, назвал баснословную цифру этого лимита с подразделением на первую и вторую категорию. Эти цифры лимита по категориям Кларов распределил по отделениям. Начальник отделения ст. Павелец в своём выступлении заявил, что он не сможет выполнить данный ему лимит, т.к. у него нет такого количества учётного элемента подлежащего ликвидации. Кларов бросил ему реплику:
- «Кто не выполнит данного ему лимита, сам войдёт в лимит».
Когда кто-то из присутствующих сказал, что в погоне за выполнением лимита можно наломать дров, и много пострадают людей невинных, на это Кларов ответил вульгарным анекдотом:
- «Волк встретил убегающего во всю прыть зайца и спрашивает: «Куда ты так бежишь?» Заяц ответил, что отрезают верблюду яйца. «Ты же не верблюд» - возразил волк. «Мало ли что – ответил заяц – отреажат, а потом доказывай, что ты не верблюд».
Начальник отделения ст. Павелец не выполнивший лимит, действительно сам вошел в лимит, он был арестован как латыш, и судьба его мне неизвестна. После совещания я зашел в вагон к Кларову, и ссылаясь на недоразумения с делом Гитмана, заявил ему, что я весь учётный материал пришлю ему, чтобы он сам разметил категории.
Лист 50.
Кларов охотно согласился. Приехавши в Узловую, я дал указание своему секретарю Беляеву собрать весь учётный материал, вложить в чемоданы и отвезти в Воронеж к начальнику ДТО Кларову для разметок. Весь материал был собран, вложен в чемоданы, и секретарь Беляев отвёз его Кларову. Кларов разметил его цветным карандашом, ставя на обложке единицу или двойку. Единица означала смерть, двойка – лишение свободы. На обратном пути секретарь отделения Беляев напился пьяным. При пересадке с поезда на поезд с чемоданами, падал, чемоданы открывались, дела рассыпались. Железнодорожники помогли ему собрать эти материалы и опять вложить в чемодан. До поезда в Узловую ещё было много времени. Беляев в вокзале уснул, оставил чемоданы без присмотра, о чём начальник станции по телефону сообщил мне. Я выслал в Кремлев [Кремлево] дрезину за Беляевым и чемоданами. Беляева за это я уволил с Органов но, откровенно говоря, очень жалел, что эти чемоданы с материалами не пропали, ответил бы один Беляев, зато многие бы избежали репрессий.
Что значит этот лимит, и поставленные Кларовым на обложках единицы и двойки? Это строжайший приказ к совершению следователем тягчайших преступлений: фальсифицировать дела, уничтожать не подлежащих уничтожению людей, даже по той ситуации, которая тогда была искусственно создана. Везде кричали: «Враги, кругом враги». Где же они? Когда они не уничтожили даже опасное для них самих и сберегли то, что надо было даже не быть врагом, [а всё равно] уничтожить, следовательно, таких врагов и в таком количестве не было.
Лист 51.
Но враги всё-таки были, но их можно было с успехом ликвидировать в нормальных, не нарушая законы, условиях. О таких врагах я хочу рассказать.
РАННИЕ ПАРНИКОВЫЕ ОГУРЦЫ
Ранней весной 1938 года, агроном Узловского орсовского совхоза попросился у дежурного по отделению пропустить его ко мне. Я принял его. Зайдя ко мне в кабинет, агроном представился мне, я любезно принял его. В беседе агроном пригласил меня посетить их совхоз, посмотреть хозяйство совхоза. Я спросил его, кто меня приглашает, лично он от себя, или по поручению директора? Агроном ответил, что ему поручил пригласить меня директор совхоза тов. Павский. Я пообещал ему как-либо выбрать время и посетить их совхоз. После этого агроном открыл свою полевую сумку, вынул из сумки около десятка свежих зелёных парниковых огурцов и положил мне на стол. Я сначала хотел отказаться от принятия этого скромного дара, потом подумал, что эти огурцы и приглашения имеют какой-то определённый смысл, и что [отказ] от огурцов и приглашения может насторожить гостеприимных хозяевов, и затруднить выяснение этого смысла [смысла предложения]. Принял огурцы, взял с ящика стола деньги и предложил агроному получить деньги за огурцы. Агроном конечно от денег отказался. Уходя от меня, агроном попросил меня сказать, когда они могут рассчитывать на моё посещение совхоза. Я пообещал приехать к ним в первой половине дня в воскресенье. Дождавшись воскресенья, я на своём мотоцикле поехал в совхоз.
Лист 52.
Хозяева совхоза, очевидно услышав рокот моего мотоцикла, вышли меня встречать. Я слез с мотоцикла, поприветствовал хозяев, потом стряхнул пыль со своих брюк и попросил хозяевов показать мне их хозяйство. Сначала мы пошли к парникам вчетвером: директор совхоза Павский, агроном совхоза и главный бухгалтер совхоза. Потом Павский извинился и ушел «по срочному делу», а мы втроём продолжали осматривать хозяйство. Спустя некоторое время глав. бух. также извинился и тоже ушел. Мы остались вдвоём обходить хозяйство. Закончивши обход хозяйства совхоза, я подошел к своему мотоциклу, чтобы завести и поехать домой, но не тут-то было. Павский и главный бухгалтер начали умолять меня зайти к ним в дом, посмотреть, как они живут. Я уступил их просьбе, зашел в квартиру директора совхоза Павского. Обстановка в квартире директора была [хотя] скромная, но всё как-то было на своём месте, в квартире была исключительная чистота и уют. Стол был накрыт умело приготовленными закусками и разными винами. В своей квартире Павский познакомил меня с лет сорока, крепкого телосложения мужчиной, который оказался пекарем Узловской орсовской пекарни. Сесть за стол и принять угощение, несмотря на просьбы хозяевов я отказался, ссылаясь на болезнь сердца, о чём свидетельствовала моя излишняя полнота. Павский очевидно думал, что я уклоняюсь от угощения боясь огласки. Упрашивая меня сесть за стол, он вроде невзначай сказал: «Ваш предшественник Филиппов, когда заходил к нам, он никогда не пренебрегал нами, и об этом никто гу-гу». Я поблагодарил хозяев, вышел из квартиры Павского, сел на мотоцикл и уехал в Узловую. После посещения меня агрономом совхоза с парниковыми огурцами, я немедленно занялся спецпроверкой Павского и агронома и установлением их связей.
Лист 53.
А познакомившись у Павского с пекарем Узловской орсовской пекарни, я занялся глубокой спецпроверкой и пекаря. Проверка дала следующие результаты. На Павского прибыл из Ленинграда материал, что он является одним из реакционных священников одной из церквей Ленинграда. Пекарь являлся крупным кулаком лишенным избирательных прав, скрывшимся от высылки, который имел какую-то связь с Павским, часто посещал квартиру Павского. На агронома и главного бухгалтера совхоза компрматериалов не было.
Спустя некоторое время, секретарь райкома партии тов. Калиновский по телефону попросил меня зайти в райком партии. В райкоме партии я застал рабочего, сидевшего в кабинете секретаря райкома, и на стуле в стороне не газете лежала разрезанная свежей выпечки буханка чёрного хлеба, внутри которой был запечён крутой человеческий кал. Оформив этот случай, и взяв с собой вещественное доказательство, я занялся проверкой, кто из пекарей выпекал эту выпечку хлеба. Как раз оказалось, что эту выпечку хлеба выпекала смена пекаря, с которым меня познакомил у себя на квартире директор совхоза Павский. Мною была арестована вся эта смена пекарей, которым было разъяснено, что если они не скажут, кто запёк в хлеб человеческий кал, и когда мы путём экспертизы установим чей это кал, то будет передан суду не только тот, кому принадлежит запечённый в хлеб кал, но и вся смена. Экспертизы проводить не потребовалось. Следствием было доказано, что запечён человеческий кал в хлеб был пекарем, б. кулаком, с которым меня Павский познакомил у себя на квартире.
Лист 54.
После чего был арестован Павский, и оба были переданы суду. Это были действительно непримиримые враги Сов. власти, и суд вынес им справедливый приговор.
В строительном участке ст. Узловая пригрелся б. прокурор царского времени г. Гродно Модзелевский, в своё время переброшенный польской разведкой из Польши в СССР, который помимо сбора шпионских сведений, группировал вокруг себя повстанческие и диверсионные кадры, которые он готовил на период военного времени. Так например, связанный с ним бывший офицер царской армии, руководивший в прошлом восстанием против Советской армии в ряде районов Рязанской обл. Жаворонков, для более глубокой маскировки вступил в кандидаты партии.
В паровозном депо ст. Узловая работал инженером бывший руководитель повстанческого движения на Украине, фамилии которого сейчас не помню. Но хорошо помню, что согласно добытым нами данным, и по личным признаниям, в период повстанческого движения на Украине, он был заместителем председателя повстанкома священника Халявки, по заданию которого осуществлял связь с закордонным повстанческим центром, много раз нелегально переходил государственную границу для связи с закордонным центром, и получал оттуда директивы.
ДЕЛО ДОРОГАНА
В утренней почте в числе другой корреспонденции, я получил заявление заключённого Дарогана, находившегося в тульской тюрьме, который в своём заявлении указывал, что он находится в тульской тюрьме около одного года и просил ускорить его дело. Дела Дорогана в отделении не оказалось. Я позвонил в Воронеж Кларову, попросил его выяснить, где находится дело Дорогана. Кларов переключил меня на телефон оперупол. УСО Сергеева, который покопавши, найдя дело Дарагана, по телефону сообщил мне, что Дороган тройкой присуждён к расстрелу, но он своевременно выписку решения в тульскую тюрьму для исполнения не выслал. Пообещал мне сегодня же выслать выписку решения тройки, и попросил с этой выпиской поехать в тульскую тюрьму, привести в исполнение решение тройки, и выслать ему акт о расстреле Дорогана. Личность Дорогана меня заинтересовала, кто и за что приговорил [его] к смерти?
Я попросил Сергеева, чтобы он мне вместе с выпиской прислал и дело Дорогана, а сам, опасаясь чтобы Сергеев не послал решение тройки непосредственно в тульскую тюрьму, забрал Дарагана из тульской тюрьмы в свой Узловский тюрьпод.
Когда Дарагана привезли из Тулы в Узловую, я приказал привести его ко мне. Ко мне в кабинет привели заросшего истощённого старика. Я предложил ему [место] на стуле около моего стола.
[Написано не обратной стороне листа 54.]
ДЕЛО ХАЛЕЦКОГО
На ст. Плеханово работал помощником начальника станции б. крупный кулак, уроженец Курской обл. [в] своё время, после лишения его избирательных прав скрылся от высылки и пригрелся в Плеханово. В этот страшный период так называемой «Ежовщины», решил нажить политический багаж «советского человека, бдительного разоблачителя врагов народа». Много он пролил крови честных людей, главным образом коммунистов с большим партийным стажем, и руководящих работников транспорта. Много он пролил слёз матерей по сыновьям, жен по мужьям, детей по отцам. Он разработал довольно коварный способ клеветы. В этот период времени все выходящие в нашей стране газеты изобиловали подвальными статьями «о разоблачённых врагах». Халецкий и его группа для распространения ложных слухов использовали парикмахерскую станции Плеханово.
[Продолжение на листе 62.]
Лист 55.
[Лист без записей].
Лист 56.
Старик сел спохватившись, что он в шапке, быстро снял свою шапку-ушанку. К своему удивлению я увидел, что у Дорогана нет совершенно ушей: где были уши, там были только дырки заросшие волосами. Он, заросший, казался каким-то чудовищем, но брезгливости он к себе не вызывал. Наоборот, он был приятен. Я спросил его, что случилось с его ушами, почему у него ушей нет? Дороган спокойно пояснил, что он жил в Манчжурии, работал на КВЖД, где состоял в подпольной организации, которой руководило Советское консульство в Харбине, и что его кто-то предал, и он был арестован японцами. Японцы подвергая его пыткам, отрезали ему оба уха. Он вынес все пытки, но никого из членов организации не выдал. Я спросил его, кого же он знает из членов их организации, приехавших из Манчжурии в СССР? В числе других, Дараган назвал супругов Шепчинских и семью Тимошенко, место пребывания [которых] в настоящее время он не знает. Шепчинских и Тимошенко я хорошо знал. Эти люди действительно в Харбине состояли в подпольной организации, где честно и преданно работали. И во время моей работы в Омске, они были связаны со мной и честно сотрудничали в наших Органах. Перед моим отъездом, из Ленинграда, Шепчинские приезжали ко мне в Ленинград. Я немедленно написал в Омск опросные листы, в которых просил ОДТО подробно допросить Шепчинских и Тимошенко о деятельности Дарогана в Харбине, показания которых выслать мне. Присланные из Омска показания Шепченских и Тимошенко характеризовали [Дарагана] как человека преданного своей родине, и стойкого члена организации, который будучи арестован японцами, вынес все пытки: ему отрезали уши, но он не выдал ни одного члена организации, и никто из членов организации арестован не был.
Лист 57.
В поступившем из Воронежа деле Дарагана которое вёл Карпушин, имелось отпечатанная на пишущей машинке копия показания из города Красноуфимска какого-то педагога, прибывшего из Харбина, который в своём показании «признался» в шпионаже в пользу Японии, и показал, что он в японскую разведку завербовал Дарогана, вместе с которым он выдал японской разведке подпольную Советскую организацию в Харбине. На допросе проведённым Карпушиным, Дараган этого не признал. Фальсификации дела Дарагана со стороны Карпушина не было, но было преступно бездушное отношение к делу. Карпушин мог проверить соответствуют ли действительности показания присланные с Красноуфимска, чего он не сделал, а передал дело на тройку, и Дараган был осуждён к расстрелу. Чтобы Карпушин извлёк из этого надлежащий урок, я передал дело Дарагана Карпушину, приказал ему написать постановление об освобождении Дарагана из-под стражи за отсутствием состава преступления. Дараган был освобождён не зная, что он был приговорён к смерти. Красноуфимск я также ориентировал о несоответствии действительности присланной ими ориентировки в отношении Дарагана, которая их обязывала пересмотреть дело этого учителя но, очевидно, это было поздно. Несчастный, оговоривший себя и других под принуждением, очевидно уже был расстрелян, так как Красноуфимский отдел НКВД на посланную им мною ориентировку, мне ничего не ответил.
Лист 58.
В массы просачивались слухи о творимых произволах. Освобождённый из под стражи Дараган, проживавший в г. Ефремове, с пеной у рта опровергал распространявшиеся слухи, приводя пример своего дела, что он просидел около года будучи оклеветанным, и органы НКВД нашли людей, которые его знали по Харбину, адресов которых он даже сам не знал, выяснили его невиновность и освободили.
СОРЕВНОВАНИЕ В ПРОИЗВОЛЕ
В 1938 году соревнование в произволе достигло ужасающих размеров. На участке Узловского отделения ДТО Воронеж арестовало начальника отделения дороги Федорова. Прокуратура дороги арестовала начальника политотделения Узловой Гуревича, начальника отделения сл. тяги, сначала Загуменного, потом принявшего отделение Васеневича, начальника депо Урбана и других. Узловская ж.д. милиция арестовала группу железнодорожников в Плеханове и Присадах. Все добивались громких дел, разоблачения врагов народа. Паника среди населения достигла такой напряженности, что люди боялись друг с другом разговаривать, никто не был уверен, что он вот-вот будет брошен в тюрьму. В каждой газете печатались подвальные статьи о разоблачении врагов народа. Разоблачители заваливали заявлениями о разоблачённых ими врагах, требовали их ареста, писали жалобы о покровительстве врагов.
В январе м-це 1938 г., как раз в самые сильные морозы, в 10 часов утра оперуполномоченный ОДТО Гарбузов придя на работу мне доложил, что на площадке около клуба целая толпа семей с детьми и с разным домашним скарбом замерзают, просятся в клуб чтобы погреться, но их не пускают. Я предложил Гарбузову выяснить в чём дело.
Лист 59.
Вернувшись от замерзающего «табора», Гарбузов доложил мне, что все эти люди вчера были уволены с работы на ж.д. транспорте, а сегодня начальник ж.д. отделения милиции Золкин мобилизовал весь свой штат и выбросил их со всем их скарбом с квартир.
Выслушав доклад Гарбузова, я сначала позвонил начальнику политотделения Симонову, а потом секретарю райкома партии Калиновскому, которых спросил, известно ли им о массовом увольнении рабочих с работы на ж.д. транспорте и выселение из квартир. Оба сообщили мне, что это им известно, и что это делается согласно приказа наркома путей сообщения Кагановича № 101. Я попросил Симонова и Калиновского зайти ко мне. К этому времени я вызвал к себе начальника отделения дороги Агеева, начальника паровозного депо Голова и других хозяйственников. Собравшихся я спросил, считают ли они нормальным, что выброшенные зимой ими на улицу дети замерзают, и что к завтрашнему утру мы уже будем иметь замёрзшие трупы детей? Все, пожимая плечами, в один голос ответили: «А что можно сделать, если это приказал нарком Каганович, который является в нашей стране и в нашей Партии 2-м лицом после Сталина. После такого объяснения, я заявил присутствующим: «Я всю ответственность беру на себя и требую сейчас же выселенных из квартир вселить в квартиры и восстановить на работу. И тут же вызвал к себе Золкина, которому запретил производить выселения. Симонов, переглянувшись с Калиновским, спросил меня: «А нас за это не разгонят?» Я им пояснил, что я это делаю не от имени партийной организации, а от своего имени, и если моё требование выполнено не будет, и замёрзнет хоть один ребёнок, то не один суд не оправдает человека выбросившего ребёнка на мороз.
Лист 60.
Выселение было приостановлено, выселенные вселены в квартиры и восстановлены на работу. Никто меня в моём этом поступке не обвинил и моего распоряжения, противоречащего приказу Кагановича не отменил. Я тогда считал, и теперь считаю этот приказ не только антипартийным, но и антинародным. Этот печальный момент я привожу [не] для того, чтобы осудить Кагановича, Партия осудила его и указала ему его место, и не для того, чтобы показать, что вот де мол я каким был, - изложить свою горечь человека затравленного коварными врагами народа, которого продолжают травить приписывая ему в вину даже неоспоримо положительную его деятельность. Поэтому я забегу несколько вперёд.
28/I-60г. начальник отделения дороги А.В.Толов, проводя оперативное совещание в Кашире, спросил начальника вагонного депо ст. Бирюлёво В.С.Оконишникова: «Где сейчас находится Иванюшенко?» Когда Оконишников ему ответил, что Иванюшенко работал в вагонном депо, а сейчас перешел на пенсию, Голов сделал вид возмущенного: «Как он мог прописаться под Москвой?» И, извращая описанный мною [ниже] факт, Голов рассказал совсем обратное, что якобы я [Голов] ему приказывал уволить 30 машинистов, и что он де мол не выполнил моего приказания. Это на меня клевещет так бессовестно тот самый Голов, который мне обязан своей жизнью. И я решил ему написать памятное письмо и спросить, какую же всё-таки этой бесстыжей клеветой он преследует цель? Текст этого письма привожу ниже. Текст:
«Анатолий Васильевич! Вас безусловно не удивит моё письмо. Оно бы не могло Вас удивить, если бы я Вас даже не назвал по имени отчеству, а просто назвал подлецом, потому что Вы полный законченный и безнадёжный подлец. Пишу я Вам столь оскорбительное письмо совсем не потому, чтобы взаимно оскорбить Вас, а пишу в той надежде, что быть может, помогу Вам преобразоваться из безнадёжного подлеца хотя бы в полуподлеца. Вы, как мне известно, обладаете партийным билетом славной Коммунистической партии около трёх десятков лет, но к сожалению никогда не были коммунистом. Имея в кармане партийный билет, Вы на протяжении всего этого времени клеветой, очковтирательством, пошлостью и обманом Партии, дискредитируете Партию и подрываете её авторитет в лице рядовых членов партии и беспартийных масс. Я теперь очень сожалею, что в своё время не до конца понимал Вас, брал Вас под защиту, и только благодаря мне Вы пребываете в живых. Вспомните, когда Вы были в Узловой начальником паровозного депо в период 1937-1939 г., сколько раз политотдел и райком партии ставили на бюро райкома партии [вопрос] об исключении Вас из партии за развал работы депо и очковтирательство. Я всякий раз отстаивал Вас, жалея Вас как молодого инженера и полагая, что происшедшие до Вас в паровозном депо репрессии деморализовали Вас. Но оказывается я ошибся, как говорит пословица: «Лысое родится, лысое и подохнет». Дело в том, что как мне стало известно, 28/I 60 г., проводя оперативное совещание в Кашире, Вы, спросивши начальника вагонного депо ст. Бирюлёво Оконишникова: «Где сейчас находится Иванюшенко?», получив ответ, что я работал в вагонном депо, а сейчас перешел на пенсию, Вы возмутились, как я смог прописаться под Москвой. Рассказали легенду, о якобы когда-то допускаемой мною по отношению Вас тирании, и привели пример, что якобы я когда-то требовал от Вас уволить с работы [на] транспорте 30 паровозных машинистов, и что Вы якобы этого моего требования не выполнили.
Лист 61.
Какая же подлость, Вы рассказали как раз об уволенных Вами и выброшенных из квартир на мороз в январе м-це 1938 г., согласно приказа Кагановича 101, тех самых машинистов и других рабочих, которых я Вас обязал восстановить на работу и вселить в квартиры. К Вашему несчастью, я имею достаточно документов уличающих Вас во лжи.
Наконец, в 1959 г. я случайно встретился с бывшими своими коллегами по прежней своей работе, в тот самый период, когда Вы были сняты с работы за Ваши грязные делишки. Мне, откровенно говоря, не хотелось верить подробностями этих делишек, как равно не хотелось верить рассказанным мне и тем подробностям, как на каждом Вашем публичном выступлении в Узловое Вы склоняете меня во всех падежах, тогда как кроме благодарности Вы ко мне ничего не можете иметь. Оказывается, что Вы за такое длительное время пребывания в Партии, к сожалению ничему хорошему не научились, кроме мерзости, подлости, очковтирательству и лжи. Я не сомневаюсь, что Партия в конечном счёте в ближайшее время распознает подобных Вам болтунов, по вине которых немало пролито невинной крови, и выбросит их из Партии как ненужный мусор. Я сознаю, что моё письмо носит оскорбительный характер для столь высоко поставленной персоны как Вы, и Вы вправе обратиться в суд для привлечения меня к уголовной ответственности по 160 ст. УК РСФСР, этого именно я бы и хотел. Но Вы конечно сделать этого побоитесь, и постараетесь это втихую проглотить. Человек не потерявший облик человека, конечно постарался бы встретиться и объясниться, но Вы так далеко зашли, что у Вас для этого не хватит духа».
Лист 62.
ДЕЛО ХАЛЕЦКОГО
На станции Плеханово работал помощником [начальника] станции б. крупный кулак, лишенец, урож. [уроженец] Курской области, скрывшийся от высылки, пригревшийся на ст. Плеханово Халецкий. В этот страшный период так называемой «Ежовщины», Халецкий решил нажить политический багаж «советского человека, разоблачителя врагов народа» на крови и слезах советских людей. Много он пролил крови советских людей и слёз их матерей, жен и детей. В этот период времени все выходящие в нашей стране газеты изобиловали подвальными статьями «о разоблачённых врагах народа». Халецкий и его группа для распространения ложных слухов использовали парикмахерскую ст. Плеханово. Халецкий или его подручные приходили в парикмахерскую, где просматривая газеты, из пальцев [«высасывали»] вымыслы о связях тех или иных советских людей «с врагами народа и шпионами», ранее репрессированными, вымышляя эти связи, выдавая желаемое за истину. Пускаемые ими утки повторяли как попугаи парикмахеры, эта болтовня распространялась по посёлку. После чего Халецкий писал во многие адреса заявления о разоблачённых им врагах народа, и жаловался в центральные партийные органы, в прокуратуру и НКВД на местные органы НКВД, что таковые берут врагов народа и шпионов под защиту. Местные партийные органы буквальным образом осаждали и требовали ареста врагов народа. По клеветническим заявлениям группы Халецкого, железнодорожной милицией были арестованы коммунисты Епифанов, Лабанов и Фомин, комсомолец Белоглазов, и 13 человек работников транспорта было арестовано на ст. Присадки [Присады], 9 человек на ст. Жданка. Такой, с позволения сказать оперативный размах ж.д. милиции, ставил меня под угрозу срыва выполнения заданного на совещании в Ельце Кларовым лимита.
Лист 63.
Когда мною поступившие ко мне массы заявлений Халецкого были предъявлены Халецкому, от которого я потребовал доказательств, что обвиняемые им люди действительно являются шпионами и врагами народа, Халецкий заявил, что он не может этого доказать, и что он этих людей оклеветал злонамеренно. Копию показаний Халецкого я направил в ЦК КПСС, которые на февральско-мартовском пленуме ЦК 1939 г. были зачитаны тов. Ждановым и безусловно сыграли положительную роль в приостановлении произвола. Перечисленные выше дела по ст. ст. Плеханово, Присады, Жданка и Узловой я изъял у милиции, проверил материалы обвинения выдвинутые против их, которые оказались ложными, и всех арестованных я из-под стражи освободил. Особо необходимо остановиться на деле комсомольца Белоглазова по Узловой и групповом деле по ст. Жданка.
ДЕЛО БЕЛОГЛАЗОВА
Какой бы не был строгий режим в тюрьмах, всё что делается на свободе, как выражаются в тюрьмах, заключённые немедленно всё в мельчайших подробностях узнают от ежедневного пополнения тюрьмы. И эти слухи путём перестукивания, с молниеносной быстротой распространяются среди всех заключённых. До моего прибытия в Узловую тульская тюрьма не имела случаев освобождения из тюрьмы заключённых в тюрьму, все признавались виновными, все осуждались. А тут вдруг с тульской тюрьмы освобождены две больших группы: 9 человек по ст. Жданка и 13 человек по ст. Присады. Причём им стало известно, что эти группы освободил вновь прибывший в Узловую начальник НКВД.
Лист 64.
В связи с этим, на моё имя стали поступать заявления от заключённых с просьбой о вмешательстве в следствия по их делам. Такое заявление мною было получено от Дарагана, о котором я уже описывал. Такое заявление мною было получено и от заключённого комсомольца Белоглазова, который до ареста работал осмотрщиком вагонов ст. Узловая. Белоглазов в своём заявлении писал, что находится в тюрьме уже 2-й год, что уполномоченный милиции 2-й год требует от него признаний о вредительстве, в чём он не считает себя виновным. Я вызвал к себе уполномоченного милиции Ананских с делом Белоглазова, предложил ему доложить, в чём заключается вредительство Белоглазова. Ананских [так написано] не смог ни одного конкретного факта привести о вредительстве Белоглазова. С этим делом он зашел в тупик, и не знал, что дальше с ним делать. Я отобрал у Ананских это дело, вызвал к себе в кабинет опер. упол. Гарбузова обслуживавшего вагонное хозяйство, передал это дело Гарбузову, предложил ему по всем затронутым в деле вопросам [вредительства], которые приписывают Белоглазову написать постановление о производстве экспертизы, которую поручить произвести специалистам-вагонникам. Гарбузов не смог написать такого постановления, такое постановление я написал сам лично. Производство экспертизы было поручено произвести ревизору по безопасности инженеру-вагоннику Иванову, Гарбузову было поручено ускорить это дело. Иванов почему-то затягивал производство экспертизы. Белоглазов присылал одно за другим заявления с просьбой об ускорении следствия по его делу, я нажимал на Гарбузова, Гарбузов жаловался на Иванова, и так прошло несколько месяцев. Наконец Гарбузов, при своём рапорте, что Иванов не выполняет постановления об экспертизе по делу Белоглазова, и отдал мне это дело. Я вызвал Иванова по телефону и предупредил его, что если он не приступит к экспертизе, то я с делом Белоглазова приду на бюро райкома партии и поставлю вопрос о привлечении его к партийной ответственности. Иванов пообещал приступить к экспертизе, и тут же пришел в отделение, чтобы подробней ознакомиться с делом. Я дело опять вернул Гарбузову, был ли допрошен Иванов как эксперт или не был [неизвестно]. Оформлен акт экспертизы, вины Белоглазова доказано не было, и он был освобождён из под стражи.
Свою преданность Родине Белоглазов доказал на фронтах Отечественной войны. Он погиб на фронте смертью храбрых, защищая свою Родину. Почему же Иванов уклонялся от экспертизы? Этот презренный трус, когда судьба ни в чём не повинного комсомольца томившегося в тюрьме, зависела только от истины, которую поручено сказать именно ему. Боялся сказать правду, и человек томился лишних несколько месяцев в тюрьме. Он боялся, что он не угодит тем, кто ни в чём не повинного комсомольца Белоглазова заключил в тюрьму и содержал его там более года. Зато он не боялся в угоду подлинным врагам народа, подписать на меня показания, что якобы я при допросе его допустил грубость, тогда как я его никогда не допрашивал. А разве этот негодяй по вине которого честный человек томился в тюрьме не заслуживает грубости?
КОНЕЦ ПЯТОЙ КНИГИ
Книга 6. (листы 1-65)
Лист 1. ДЕЛО НАЧАЛЬНИКА ст. ЖДАНКА АЛТУХОВА
Уполномоченный Узловской ж.д. милиции пропоица Горбачёв арестовал девять человек рабочих и служащих ст. Жданка, по обвинению в так называемой контрреволюционной деятельности. Часть из арестованных он принудил подписать вымышленные им признания в КР деятельности, для которой их завербовал начальник ст. Алтухов. Ему понадобилось доказать, кто же завербовал в КР организацию начальника ст. Алтухова. Он допрашивает своего собутыльника, буфетчика ст. Жданка Афонина, от которого Горбачёв берёт показания, что Алтухова завербовали в КР организацию первоначально начальник дороги «враг народа» Емшанов, а потом, когда Емшанов был арестован, Алтухова вторично завербовал вновь назначенный начальник дороги «враг народа» Андреев. В доказательство Афонин приводит то обстоятельство, что когда начальник дороги Емшанов или Андреев проезжал ст. Жданка, то Алтухов в угоду врагам народа приводил ст. в образцовый порядок, и сам к этому времени, самого себя приводил в порядок: брился и одевался во всё новое с иголочки.
Взяв такие показания от буфетчика Афонина, Горбачёв арестовал Алтухова, допросил его в качестве обвиняемого в КР деятельности. Алтухов виновным себя не признал. После чего Горбачёв с Афониным напились пьяными до невменяемости, и пьяный Горбачёв приступил делать Алтухову очную ставку с пьяным буфетчиком Афониным. Но вскорости пьяный следователь и обличитель от сильного опьянения уснули. Обвиняемый начальник ст. Алтухов воспользовавшись невменяемостью следователя бежал из под ареста в Узловую, явился к начальнику политотдела Симонову, рыдая как ребёнок просил защиты от произвола пьяных. Симонов вызвал меня в политотдел, где я выслушавши Алтухова, на дрезине немедленно выехал на ст. Жданка. В дежурной комнате милиции я застал смертельно пьяных, валяющихся на полу, облёванных уп. мил. Горбачёва и буфетчика Афонина.
Лист 2.
Я пригласил дежурного по ст., оформил состояние Горбачёва и Афонина, а также изъятия у него из открытого стола группового дела и вернулся в Узловую. Разбудить спящих мертвецки пьяных мне не удалось. Акт о поведении Горбачёва я направил начальнику дорожного отдела милиции. В отношении Афонина предложил бухгалтерии Узловского буфета, которому Афонин подчинялся, сделать Афонину ревизию. У Афонина [была] обнаружена крупная растрата денег, Афонин был предан суду и осуждён к трём годам лишения свободы. Групповое дело на 9 человек, 10-й Алтухов, за отсутствием состава [преступления] я прекратил и арестованных из-под стражи освободил. Таким образом, лимит заданный Кларовым я не выполнил. А выполнил свой лимит коммуниста, освободил из тюрьмы около 3-х десятков людей.
Вряд ли кто поверит, не видевши дела, что эмиссары Кларова нашли Афонина в тюрьме, и взяли от него показания, что якобы я, допрашивая Афонина допускал к нему грубость, требуя от него показаний о пьянке Горбачёва, тогда как я Афонина видел всего лишь один раз, смертельно пьяного, облёванного, валяющегося вместе с Горбачёвым. Спрашивается, зачем мне могли понадобиться после этого такие показания Афонина?
ДЕЛО КОРСАКА
Летом 1938 года я получил предписания начальника ДТО НКВД МДЖД Кларова о немедленном аресте военного коменданта станции Узловая капитана Корсака, в агентурном деле которого имелись данные о связи Корсака с сотрудниками польского посольства в Москве, и некоторыми лицами прибываемыми [так написано] из Польши. Обыск в квартире Корсака [предметов] уличающих его в какой-либо степени в шпионаже [результата] не дал. На допросе Корсак кое-какие связи, дающие основания подозревать его в шпионаже признал, но виновным себя в шпионаже не признал.
Лист 3.
О результатах допроса Корсака я доложил Кларову по телефону, который приказал арестованного Корсака со всем материалом направить в его распоряжение, и Корсак, с первым отходящим поездом был направлен в Воронеж.
ПЕРЕПРОВЕРКА ДЕЛ
После февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б), на котором тов. Жданов зачитал показания Халецкого направленные мною в ЦК, на этом же пленуме было отмечено о допущенных органами НКВД перегибах.
Я был в восторге, что кое-какой вклад в прекращение произвола внёс и я. Не подозревая того, что враги нашего государства уже готовили мне смерть, чтобы спасти свою грязную шкуру. Они считали слишком для себя опасным оставить меня в живых. И Кларов высылает убийцу Сапелкина с неопытным молодым парнем из ТО НКВД, произвести перепроверку следственных дел, по которым люди осуждены. При нормальных условиях, в передопросах лиц ранее допрашиваемых, должен был принимать участие и я, как начальник отделения, поскольку я никого не допрашивал. Меня же к передопросу этих свидетелей не допустили. Вызовы свидетелей на передопрос производились через следователей, которые их допрашивали в своё время, и они попадали для передопроса уже подработанными. Так называемая комиссия Сапелкина нарушений революционной законности в отделении перепроверкой дел не обнаружила. В период перепроверки дел мой помощник Гусев был в отпуску. Приехавши из отпуска, спустя некоторое время Гусев, зайдя ко мне в кабинет, сообщил мне, что до него дошли слухи, что когда происходила перепроверка дел, у кого-то из наших ребят допрошенные им свидетели отказались подтвердить ранее данные ими показания. Вместо этих свидетелей были проинструктированы свои люди, и они пошли в комиссию, назвали себя теми людьми, которые отказались подтвердить свои показания, и подтвердили чужие показания. Я предложил Гусеву написать мне об этом докладную.
Лист 4.
Гусев пообещал мне, написать докладную, когда он узнает, кто именно это сделал, и кем он подменил отказавшегося [подтвердить прежние показания] свидетеля. Но провокатор Сапелкин опередил Гусева. Спустя непродолжительное время после моего разговора с Гусевым, из Воронежа в Узловую приехал Сапелкин, забрал в Воронеж Карпушина и Хохлова, которые через несколько дней вернулись в Узловую, не сообщив мне причины их пребывания в Воронеже. Я также не стал их об этом спрашивать. А спустя несколько дней, Кларов по телефону предложил мне вместе с Карпушиным и Хохловым выехать в Наркомат внутренних дел, встретиться с ним в Павелецком отделении. В Наркомате нас принял начальник Главного транспортного управления НКВД Мильштейн, которому Кларов доложил, что при перепроверке в Узловой следственных дел по осуждённым кулакам, по двум делам ранее допрошенные свидетели подтвердить свои показания отказались, вместо которых Карпушин и Хохлов с моего ведома подставили других лиц. Мильштейн слушал доклад Кларова с закрытыми глазами, как будто бы он спал. Потом Мильштейн спросил меня, имело ли место по Узловой фальсификация дел. Я пояснил Мильштейну, там, где я обнаруживал фальсификацию дел, у фальсификаторов отбирал дела, и невинных арестованных освобождал. Перечислил целый ряд таких дел и освобождённых мною людей. Карпушин и Хохлов также не признали фальсификации, признали лишь подставку лиц вместо отказавшихся подтвердить свои показания свидетелей, заявили, что о подставке якобы я знал. Для меня стало ясно, что мне провоцируется дело.
ПОДГОТОВКА АРЕСТА
Приближается Международный день солидарности трудящихся, праздник первого мая. Я применяю все зависящие от меня меры, чтобы не допустить каких бы то ни было в эти дни неожиданностей, для этой цели мобилизуя всё своё осведомление, партийный и профсоюзный актив.
Лист 5.
И вдруг с целого ряда мест от осведомления из среды харбинцев я получаю донесения, что их квартиры и квартиры других харбинцев посещали неизвестные лица, также прибывшие из Харбина, которые призывали их в ответ на массовые репрессии харбинцев ответить массовыми диверсиями на транспорте, пускать поезда под откос. И что существует такая организация, которая разработала конкретный план, наметила места и время диверсии, выделив для этой цели специальных людей. Что эта организация ставит перед собой задачу путём организации массовых крушений поездов дезорганизовать работу транспорта, и потом поставить ультиматум Советскому правительству, что до тех пор, пока не будут освобождены осуждённые ни в чём не повинные люди, только за то, что они работали на КВЖД, крушения поездов не прекратятся. Лиц прибывших из КВЖД, по дороге действительно было арестовано более 90%. Примерно такого же характера донесения поступали из разных мест. Правда, всё это попаховало грубоватой провокацией, но смысл мне не был понятен. Но не реагиовать на эти сигналы тоже было нельзя, и я, принимая все зависящие от меня меры по охране безопасности движения поездов, составлял меморандумы и посылал их Кларову, тратились народные деньги, папка диверсионного дела росла.
Лист 6.
Первомайские торжества прошли благополучно, диверсий нигде не произошло. Для меня становилось яснее, что это была провокация, но смысл её мне был не понятен.
Работали мы каждый день до 2-х часов ночи. Как-то часов в 12 ночи Кларов звонит, чтобы я с делом «Диверсанты» приехал в Воронеж для совместного составления плана дальнейшей разработки его. Я стал догадываться, что вся эта провокационная затея является ни чем иным как подготовкой моего ареста. Но для чего им всё это понадобилось, увлекать меня в эту авантюру, и дискредитировать органы НКВД в лице оставшихся на свободе харбинцев, что все арестованные их коллеги ни в чём не повинны? Если они просто могли меня вызвать в Воронеж и там арестовать. Неужели они так боялись моего сопротивления, и всю эту подлость затеяли, чтобы усыпить мою настороженность? Я должен признаться, что такие планы я вынашивал. Перестрелять тех, кто попытается меня арестовать и застрелить себя.
Лист 7.
Я считал кого бы я не убил, - я убью преступника, и я попытался уклониться от немедленного выезда в Воронеж, чтобы более детально обдумать всё. Я заявил Кларову, что поезд на Воронеж уже ушел, и что я смогу выехать в Воронеж только через сутки. Но Кларов настоял, ввиду «важности и срочности дела» выехать дрезиной. Надо сказать, что к развязке я уже был готов, имеющиеся у меня на сберкнижке денежные сбережения, приехавши из Москвы, я перевёл на жену.
АРЕСТ
По настоянию Кларова, я на 4 часа утра заказал дрезину и дал указания дежурному к этому времени разбудить меня, и сам пошел домой спать. Но уснуть я до четырёх часов утра не смог, мозг работал как автомат, одна мысль заменялась другой. Меня мучило, какая надо мной будет расправа, судебная или несудебная, если я не успею себя застрелить убивши тех, кто меня будет арестовывать. Чтобы избежать унижения пойти куда-либо ночью и застрелиться? Но тут же на этом я ловил себя: застрелиться – это будет проявление трусости, взять на себя вину и оправдать врагов Партии, тогда как я имею достаточно шансов разоблачить их.
Лист 8.
И мне пришла в голову мысль, что вся эта преступная затея с диверсиями именно и преследует ту цель, чтобы таким способом внушить мне, что мне придаётся большое значение, и что я (струшу) испугаюсь жестокой расправы и застрелюсь, после чего они всё что угодно свалят на меня, а сами ускользнут от возмездия. Это именно было так, и передо мной как на экране в кино прошла вся моя бурная жизнь: работа в шахтах, рукопашные бои на фронтах Гражданской войны, поединки неравной силы с атаманами петлюровских банд, бои с целыми группами банд, и везде я выходил победителем. И всё это именно потому, что я всегда верил в своё правое дело, я верил в силу и разум Партии, я верил в бессмертность Марксизма-Ленинизма. А теперь я разве в это не верю? Верю также, если не больше. Но меня пугала зловонная плеснь коррупции, охватившая наши Органы. И передо мной как на экране прошли враги и шпионы пролезшие в наши Органы: Вингловский, Витковский, Перельмутр, Циклис, Богданович, Балицкий, Елтаренко, Маурер, Рудич, Кузьмин и Брозголь, это только те, с которыми я боролся, но я же не мог всех знать, а сколько их имеется, которых я не знаю.
Лист 9.
Вот они-то и проливают кровь лучших сынов и дочерей нашей Партии, именно они истребляют советских людей и налагают неизгладимый порок на Советское государство. Они подрывали и подрывают авторитет нашей страны перед всем миром. Разве мне будет простительно убегать от жизни не разоблачивши их?
У телефона послышался звонок, я подошел к телефону. Мне сообщили, что дрезина готова. Я подошел к кроваткам детей, тихо поцеловал их спящих, снял с руки часы, положил их на стол, подошел к жене, взял её за руку, тихонько пошевелил и постарался как можно спокойней сказать ей: «Лена, я поехал». Как мне хотелось её поцеловать, но я боялся вызвать у неё тревогу, и я тихонько ушел с квартиры. Зашел в отделение, взял портфель с делом «Диверсанты», сел на дрезину и поехал в Воронеж.
За движением моей дрезины зорко следили жаждущие моей крови. Её встретили сотрудники Елецкого отделения и Касторненского отделения. В Ельце и Касторной кое-кто из сотрудников выражая мне своё сочувствие, под большим секретом меня предупредили, что я вызываюсь в Воронеж для ареста.
Лист 10.
Искренне это было или нет? Эти предупреждения я истолковал как продолжение провокации Кларова с целью запугать меня, чтобы я застрелился.
Приехал в Воронеж, быть может от напряженности нерв, я ощущал у себя такую физическую силу, что мне казалось, что мне даже не потребуется оружия, что я смогу передушить любое количество опричников, попытающихся напасть на меня.
Придя в ДТО, я как метеорит ворвался в кабинет Кларова, где Кларов за столом сидел один. Я бросил ему упрёк: «Разве была такая необходимость, в таком срочном вызове меня?» Вид у Кларова был растерянный, в его глазах видна была напряженность. Он не сразу мне ответил, что начальник Управления по Воронежской области очень интересуется делом «Диверсанты»: «Поедем доложим ему это дело». И тут же встал из-за стола, и мы вышли на улицу, сели в автомашину и поехали в УНКВД.
Зайдя в кабинет начальника управления, мне бросилась в глаза, [что] правая часть кабинета отделена драпированной ширмой опущенной до пола. Я понял, что я в ловушке. Кларов доложил, что мы привезли доложить ему дело «Диверсанты». Начальник Управления с наигранной любезностью предложил нам сесть на стулья у его стола спиной к ширме. Только я сел на стул и стал открывать портфель, чтобы вытащить из портфеля дело, шесть человек в матерчатых тапочках бесшумно выскочили из-за ширмы, и все шестеро вцепились в меня. Один из них наиболее сильный, сзади обнял меня ниже плеч, прижал мои руки к моим бокам. Это для меня не было неожиданностью, и я не растерялся. Я мгновенно раздвинул ноги на ширину плеч, и резким рывком встал со стула выпрямился, с силой головой разбил нос и губу главному силачу. Потом из всех сил рванулся в сторону, и со всей этой оравой впившихся в меня как пиявки, я повернулся лицом к ширме, из-за которой они выскочили. Возня продолжалась недолго. Я только успел сказать: «Гады! Трусы несчастные, позорите славную форму чекистов», и был свален на пол, где меня шесть негодяев прижавши к полу, завернули мне руки за спину, [связали] крепко до боли бичевой, потом взвалились на ноги, и другой бичевой спутали мне ноги так, чтобы я не смог никого ударить ногой.
Когда меня связанного поставили на ноги, я плюнул в лицо Кларову, успев только сказать: «Всё равно сволочь от пули не уйдёшь», как уже был поставлен на лифт и опускался в подземелье.
Лист 12.
СЛЕДСТВИЕ ПО ДЕЛУ (Одиночная камера и карцер)
В подземелье меня водворили в большую одиночную сырую камеру, в которую только тень света падала в камеру, и в ней без электросвета ничего видно не было. Когда включили свет, я внимательно осмотрел камеру. В ней был унитаз, водопровод умывальника, в углу стояла одна кровать брезентовая раскладушка, на ней грязная набитая ватой подушка и грязное одеяло. В камере то и дело повторялись какие[-то] загробные хрипящие сирены, которые якобы напоминали горе муки людей томившихся в этой камере перед насильственной смертью. Всё здесь подавляло волю и рассудок человека, и превращало его в жалкое неможное [немощное] и беспомощное существо.
Меня и в камере не развязали, я оставался связанным, и только вечером к раздаче ужина, запоры обитой железом двери камеры загрохотали, дверь камеры с шумом открылась, в камеру вошли человек восемь здоровенных тюремщиков. Один из них поставил мне условия, если я буду вести себя прилично, то они меня развяжут. Я им ответил, что я их ни о чём не прошу, и никаких условий их не принимаю.
Лист 13.
На мой такой ответ тюремщик ответил: «Ничего начальничек, посидишь в этой камере месячишко-другой, ка шелковый станешь».
Меня это взорвало: «Негодяи, Вы ещё смеете меня запугивать! Не развязывайте, уходите с камеры, я останусь связанным» - сказал я тюремщику.
Он как-то ядовито улыбнулся и пробормотал: «И всё-таки мы Вас развяжем, и если Вы попытаетесь кого-либо ударить, тогда мы Вас не так свяжем», и мне развязали сначала ноги, а потом и руки.
Я, конечно, этих служак никого не тронул. Только ушли с камеры тюремщики и закрыли на замок железную дверь, окошко двери открылось, мне предложили ужин, от которого я отказался. Методическое шипение сирен меня сначала раздражало, потом мною овладел страх. От страха у меня дрожала вся кожа, меня начало знобить, мне стало холодно. Зубы так стучали, что я не в состоянии был проговорить ни одного слова. И я решил, во что бы то ни стало добиться перевода меня в другую камеру. Но с чего начать?
Лист 14.
Мне пришло в голову затопить водой камеру. Я долго не стал над этим думать, порвал на мелкие частицы носовой платок, позатыкал водосточные дырочки умывальника и открыл кран умывальника. Вода, наполнивши умывальную чашу, начала течь на цементный пол. Когда пол начал покрываться водой, из нор начали вылезать крысы и метаться из угла в угол по камере. С увеличением покрова воды, они начали забираться на мою кровать. Как только вода начала проникать в коридор, сначала послышалась беготня в коридоре, а потом загремели запоры дверей моей камеры, дверь распахнулась, вода хлынула в коридор. Толпа тюремщиков ворвалась в мою камеру, [они] вытащили меня в коридор. Я изо всех сил закричал: «Спасите убивают!» Во всех камерах поднялся неимоверный крик и стук в двери. Меня быстро втолкнули в каменный мешок в карцер, находившийся неподалёку от моей камеры. Пол камеры был посыпан известью, сверху капля за каплей на пол падала вода. Карцер был настолько тесен, что в нём поместиться [мог] только один человек стоя. Дышать там было нечем, известь разъедала глаза, я задыхался. Вскоре ноги мои подкосились, и я по мокрой стене посунулся вниз.
Лист 15.
Дверь карцера открылась, меня уложили на носилки и отнесли в мою же камеру, положили на грязную кровать для продолжения утончённых пыток. Я лежал в полном забытьи, мне казалось, что я умираю, и я даже радовался смерти.
Спустя некоторое время опять послышался грохот запоров двери моей камеры, дверь распахнулась, в камеру зашел человек в белом халате с небольшим чемоданчиком в руке. Он подошел к моей кровати, спросил меня, как я себя чувствую, я ему ничего не отвечал. Потом он взял мою руку, щупая пульс смотрел на часы. А потом положил мою руку мне на грудь и тихо проговорил: «Ничего Вы не умрёте, только Вам надо принять лекарство, которое я сейчас дам». И тут же открыл чемодан, с пузырька налил светлой жидкости полную мензурку, и предложил мне её не нюхавши выпить. Лекарство пахло спиртом, и я решил выпить. Выпил, это был действительно разбавленный, но крепши водки спирт. Когда я выпил, он тут же развернул свёрток, в котором были нарезанная колбаса, ветчина и сыр, и предложил мне закусить. Я закусил. Он предложил мне выпить ещё одну мензурку. Я выпил вторую и снова закусил.
Лист 16.
Закусывая, я спросил врача: «Что доктор, готовите меня к допросу?»
- «Я врач, и в эти дела не вмешиваюсь» - ответил он.
Был ли это врач, или кто другой разыгрывал роль врача – не знаю, только спустя 20 минут после ухода с моей камеры, я был на допросе.
В кабинете особоуполномоченного Воронежского УНКВД Панкова, помимо Панкова около стола сидел сотрудник ДТО Колтунов, тот самый Колтунов, который больше других эмиссаров Кларова во вверенном мне Узловском отделении руководил следствием в связи с тем, что я заданных лимитов Кларова не выполнял невинно арестованных советских людей, а освободил даже приговорённых к смерти. Когда я зашел в кабинет Панкова, Колтунов встал протягивая мне руку проговорил: «Ты знаешь, как Кларов возмущался издевательским методом ареста тебя». Я с такой силой и ненавистью двинулся на него, и мне казалось, что сами слова у меня вырвались из груди: «Уйди сволочь, пока я тебя зубами не загрыз!» От моего сильного удара в грудь Колтунов ударившись о стену забежал за спину Панкова. Я двинулся за ним, но Панков преградил мне путь и вбежавшие в кабинет часовые дали возможность ретироваться Колтунову из кабинета Панкова.
Лист 17.
После ухода Колтунова, Панков начал успокаивать меня. Я сел на стул, стал внимательно рассматривать обстановку кабинета. В это время в кабинет Панкова вошел человек среднего роста с седой головой подстриженной под ерша, который заявил: «Я буду прокурор войск НКВД по Воронежской области Газин», и, обращаясь ко мне он заявил: «Ну что ж начальничек, расстреливал рабочий класс? А теперь мы тебя расстреляем». Его плотоядный хищный рот был несколько перекошен. Перекошенными губами он как будто бы что-то сладострастно всасывал в себя. Угрожая мне расстрелом, он якобы предвкушал мою кровь. Взрыв ненависти к этому негодяю лишил меня рассудка, стул, на котором я сидел помимо моей воли и рассудка с грохотом обрушился на голову Газина. Я снова был водворён в каменный мешок, откуда, после того как лишился сознания, был водворён в мою зловещую камеру слушать звуки сводящих с ума сирен. Во второй половине дня ко мне в камеру с целой свитой сотрудников зашел начальник управления НКВД, который сообщил мне, что они будут меня привлекать к уголовной ответственности и за антисемитизм.
Лист 18.
Я спросил его, в чём выразилось проявление антисемитизма с моей стороны? Он пояснил мне, что когда я ударил прокурора Газина стулом, то выкрикивал: «В палистину сволочь!» [так написано] Я ему пояснил, что: «Этого ничего не помню, т.к. был в состоянии сильного опьянения, и во всех моих поступках, если они имели место, виновен не я, а Вы, позволившие меня спаивать». Он попытался отрицать это, но я, подойдя к нему ближе пояснил: «Вы не можете не замечать, что я ещё и сейчас пьян, и от меня несёт спиртом как от спиртовой цистерны. Смею Вас предупредить, что если Вам кого удавалось этим преступным методом принудить к самооговору, то со мной у Вас ничего не выйдет». Отрицая своё участие в этой операции, он цинично пообещал расследовать этот случай, а виновных наказать. Но никто этого случая не расследовал. Антисемитизм и нанесённых побоев Газину мне в вину не вменяли, Газина я больше не видел, он, очевидно, боялся моих встреч.
Лист 19.
На первом допросе мне предъявили два вопросника отпечатанных на пишущей машинке. Один вопросник содержит в себе только одни вопросы касающиеся выяснения личности и установления связей допрашиваемого. Другой вопросник – вопросы и ответы, причём ответы порочащие И.В. Сталина. И два следственных дела. Дело братьев Ильюшиных, по которому один свидетель при передопросе отказался подтвердить ранее данные им показания, и вместо которого ведший это дело Карпушин подставил другое лицо – Гречищева, и дело Лялина, по которому также один свидетель отказался подтвердить ранее данные им показания, вместо которого ведший это дело Хохлов подставил для передопроса Кургузова.
Вопросник без ответов был аналогичен системе допросов, по которым в тот период везде велись допросы, в том числе и во вверенном мне отделении в Узловой, чего я не отрицал. Что же касается вопросников с ответами, то это была мерзкая провокация Сапелкина и Кларова, и она, несмотря на все усилия моих врагов, подтверждения не получила, ни в одном следственном деле аналогичных вопросов и ответов не было.
Лист 20.
Впоследствии на суде спровоцированные к лжесвидетельству Карпушин и Хохлов от своих показаний отказались.
В одиночной камере, в условиях утончённых пыток я просидел около шести месяцев. Расстройство нервной системы дошло [до] пределов. Галлюцинация зрения и слуха усиливали мои страдания. В одиночной камере стали появляться и исчезать мои дети, мне стали слышаться их голоса, зовущие меня, их смех и плач. С каждым днём у меня росло желание скорее бы умереть. На допрос меня м-цам [месяцами] не вызывали, всё копались, но против меня ничего найти не могли. Я начал требовать для чтения книги. Мне стали давать книги, которые я читал с утра до самой ночи. Спустя около пяти м-цев, библиотекарь принимая от меня прочитанные книги, сунул мне небольшую книженку и сказал: «Прочтите её внимательно, эта очень хорошая книга». Приступив к чтению этой книженки, я обнаружил ели заметно подчёркнутые буквы.
Лист 21.
Я начал всматриваться с начала и до конца в подчёркнутые буквы, из которых следовал текст: «Я Карпушин приказом наркома предаетесь суду трибунала только Вы меня и Хохлова арест 20 суток Газин арестовал и нас сидим более м-ца сообщите в чем дело что нам делать».
Я счёл это за очередную провокацию, однако ответил тем же способом: подчеркнул буквы в той же книге: «Я Иванюшенко, что Вам делать спросите провокаторов Газина, Кларова и Сапелкина». Получил ли он этот ответ я так и не узнал, но книгу эту я вернул тому же библиотекарю. Вскоре после этого я был приведён в кабинет следователя прокуратуры Иванова, у которого около стола сидел обросший чёрной бородой, с потрескавшимися губами и чёрными свердлящими [сверлящими] глазами человек. Когда я зашел в кабинет, Иванов спросил меня: «Вы знаете его?», указывая на сидящего. Я ответил: «Ни его я не знаю, и тебе также нихочу знать [так написано] и отказываюсь с тобой разговаривать». Сидевший в кабинете проговорил: «Я Карпушин». Карпушина я действительно не узнал, и мне его стало жалко. Я спросил его: «А тебе за что арестовали? Ты же безгоду неделю работаешь, и ни одного дела самостоятельно не вёл, ты же работал под руководством Яшина».
Лист 22.
Карпушин понял, что я на него никаких показаний не давал и не мог давать. Когда после этого следователь Иванов задал ему вопрос, подтверждает ли он данные им в отношении меня показания, Карпушин ответил, что он от тех показаний отказывается, и что он таких показаний не давал, что те показания являются вымыслом следователя, и подписал он их под принуждением, так [как] его зверски избивали. Иванов попытался уклониться записать в таком изложении очную ставку, но я настоял на записи её. Она была записана, [но] впоследствии была из дела изъята. С Хохловым мне после этого очную ставку делать не стали.
В конечном счёте, мне было предъявлено обвинение по ст. 193 п.17-б. и 58 УК РСФСР, и по той и по другой только расстрел. На все мои ходатайства о проверке тех или других обстоятельств, приобщения тех или иных документов или дел, я получал наглые незаконные отказы.
Лист 23.
На седьмом м-це из подземелья внутренней тюрьмы УНКВД, я был перевезён в Воронежскую тюрьму. Сначала был помещён в маленькую одиночную камеру, а спустя несколько дней был переведён в общую, в которой находились обвиняемые по ст. 58 УК всех пунктов.
В этой камере находились следующие лица, фамилии которых у меня сохранились в памяти.
Секретарь Грязенского РК КПСС [ВКП(б)] Гребенюк.
Секретарь Воронежского обкома комсомола Галкин.
Начальник областного управления гражданского воздушного флота Макеев.
Начальник штаба полка войск НКВД Швецов.
Комендант ст. Узловая капитан Корсак, арестованный в своё время мною.
Сотрудник Елецкого ОДТО НКВД Кадин,
и ряд других командиров и политработников Советской армии. Большинство из них были физически изувеченными с перебитыми руками, с выбитыми рёбрами и другими увечьями. Так например у Корсака была перебита рука, и в одном боку были выбиты все рёбра. Причём, перебитые кости не были своевременно поставлены на места, и он выглядел непоправимым уродом. Причём, Корсак мне рассказал, что его изувечили Кларов с Терешкевичем, а его непосредственного начальника, начальника воинских перевозок при управлении МД ж.д. в г. Воронеже Сапелкин убил насмерть, т.е. после побоев он скончался.
Лист 24.
Точно не помню, не то Синяков, не то Синяков это другой был, которого Сапелкин также убил.
Когда мне было вручено обвинительное заключение, томящиеся в застенках изувеченные Газиным и Кларовым, на клочках оторванных от белья собственной кровью написали жалобы на своих тиранов и попросили меня, чтобы я во время процесса по моему делу огласил эти документы, и возбудив ходатайство, о вынесении судом определения о производстве расследования по поводу их увечья. Всё это я обещал им сделать. В конечном счёте, их просьбу выполнил, эти документы я вынес из тюрьмы под подкладкой шинели.
СТРАНСТВОВАНИЯ ПО ТЮРЬМАМ
После вручения мне обвинительного заключения, из Воронежской тюрьмы меня вскорости забрали на этап. Я полагал, что везут в Узловую, но привезли в гор. Орёл, в Орловский централ. Спустя некоторое время, из Орла этапировали в г. Мичуринск, в Мичуринскую тюрьму.
Лист 25.
Из Мичуринска этапировали в Ефремов Тульской обл., и поместили в Ефремовскую тюрьму. Куда спустя некоторое время выехал трибунал войск НКВД Московской обл. под председательством члена трибунала Васюкова. В Ефремове, во время начала процесса, я выдвинул ходатайство процесс вести не в Ефремове, а в Узловой, что облегчит установление истины, так как на месте потребуются дополнительные документы и дела, которые хранятся в Узловой. Трибунал удовлетворил моё ходатайство, и вечером мы были этапированы в Узловую, где были помещены в тюрьпод ОДТО: Карпушин и Хохлов вместе в одну камеру, а я как смертник в одиночку. Ночью ко мне в одиночную камеру сугубо конспиративно был допущен мой помощник Гусев, который информировал, как преступно фабриковалось против меня дело. Как его и других сотрудников под угрозой ареста принуждали к оговору меня, и просил у меня совета, что ему делать на суде. Я посоветовал ему говорить только правду. Долго нам не пришлось говорить, т.к. Гусев делал вид, что он боялся огласки его встречи со мной, а я не доверял ему, подозревая провокацию.
Лист 26.
СУДЕБНЫЙ ПРОЦЕСС
Утром, не то 7, не то 13 декабря 1939 г. суд трибунал приступил к рассмотрению нашего дела. Я возбудил ходатайство отложить рассмотрение дела на одни сутки, дать мне возможность ознакомиться с делом, так как я в процессе всего следствия находился в условиях самых утончённых пыток, а следовательно находился в состоянии сильного нервного потрясения. Поэтому содержания дела я не помню. Суд удовлетворил моё ходатайство, отложил слушание дела на одни сутки, и на сутки дал в моё распоряжение для ознакомления следственное дело. За сутки я ознакомился со следственным делом, в котором имелись против меня инспирированные показания Карпушина и Хохлова, которые меня обвиняли в допускаемых при допросах обвиняемых стоек [допрашиваемый видимо стоял], что с моего согласия ими допущены при передопросах подставки, и что мною даны им для допроса обвиняемых вопросники. В показаниях Афонина Иванову значилось, что при допросе их я допускал к ним грубость. В показаниях Гусева значилось, что с моего согласия им были арестованы работники Данковского щебёночного карьера Храмов и Мощенко, которые через несколько дней были освобождены, и чьё было показание о таком же аресте Терфуса.
Лист 27.
Я заготовил суду ходатайства истребовать для приобщения к делу дела Храмова и Мощенко, дело Терфуса, дело Белоглазова, дела Алтухова и Афонина, дело Дарагана, дело группы по ст. Присады, дело Халецкого, дела Фомина, Епифонова и Лобанова, которые [могут] категорически опровергнуть выдвинутые против меня обвинения, и неопровержимо докажут, что я боролся против создания ложных дел и освобождал незаконно арестованных, даже осуждённых к смерти. Составил вопросник сообвиняемым и свидетелям, а также конспект своего последнего слова.
На другой день утром начался процесс. В предварительном определении трибунала дело должно было слушаться при закрытых дверях. В изменении этого определения председательствующий трибунала объявил, что дело будет слушаться с допуском в зал суда сотрудников ОДТО НКВД [ст.] Узловая. Я запротестовал против доступа сотрудников отделения в зал суда, заявил, что если будут допущены в зал суда сотрудники отделения, то я не отвечу ни на один вопрос суда.
Лист 28.
Мотивировал это тем, что вызываемые в суд в качестве свидетелей сотрудники, будут стеснены в суде говорить правду, боясь навлечь на себя неприязненного отношения своего начальника Кларова в зависимости от которого они находятся, т.к. Кларов боясь за свою шкуру, заинтересован в вынесении мне наиболее тяжкого приговора. После долгих уговоров меня не препятствовать присутствию сотрудникам находиться в суде, суд удовлетворил моё ходатайство. Когда председательствующий суда огласил обвинительное заключение и спросил меня, признаю ли я себя виновным, я ответил, что виновным я себя не признаю, так как дело против меня спровоцировано врагами нашей Партии, врагами нашего государства, нашего народа. Это они, люди без родины, чёрные силы международного сброда, агенты иностранных разведок враждебных нам государств, усыпивши нашу бдительность, пользуясь великодушием нашего народа, пробрались с враждебной целью в ряды нашей славной Коммунистической Партии, в её вооруженную часть – НКВД и прокуратуру, десятки лет методически истребляли наш народ, а теперь истребляют коварными методами лучшую часть нашей Партии.
Лист 29.
Это они спровоцировали отказ от ранее данных показаний свидетелей по делам Ильюшиных и Лялина. Это они спровоцировали неопытных молодых сотрудников Карпушина и Хохлова сделать подставку вместо отказавшихся подтвердить свои показания. Это они спровоцировали Карпушина и Хохлова оклеветать меня запутавши их, обещав им свободы. Это они, через таких как сами сохранившихся в Наркомате, добились приказа о предании меня суду. Это они убивают и увечают ни в чём не повинных людей, при этом я расстегнул шинель, вытащил из подкладки своей шинели клочки грязного белья на которых были написаны собственной кровью жалобы от изувеченных Кларовым, Газиным, Сапелкиным и Терешкевичем, томящихся в застенках тюрьмы. Эти жалобы я положил на стол судьи и потребовал от судьи вынести определение о предании суду Газина, Кларова, Сапелкина и Терешкевича. Суд такое определение вынес. Карпушин и Хохлов также виновными себя не признали. Меня суд начал допрашивать первым.
Лист 30.
Суд задал мне примерно следующие вопросы.
В. Вы давали согласие Карпушину и Хохлову на подставку Гречищева вместо отказавшегося подтвердить свои показания свидетеля при передопросе его, при перепроверке дела Ильюхиных, осуждённых по первой категории, и по делу Лялина Кургузова?
О. Нет, такого согласия я не давал и об этом ничего не знал. Эта провокация Кларова с целью создать против меня обвинение с тем, чтобы уничтожить меня и уйти от возмездия за совершенные им и его сподручными тягчайшие преступления. Меня же они считали для себя опасным. Об этом неопровержимо доказывают следующие обстоятельства.
1. Производившие перепроверку дел не допустили меня участвовать в перепроверке дел, что исключило бы возможность Карпушину и Хохлову подставить других людей, т.к. этих людей я лично знал, и они бы при моём присутствии в комиссии не пошли на подставку.
2. Лица для передопроса не вызывались в установленном порядке повестками, а посылали за ними Карпушина и Хохлова, которые прежде чем допустить их в комиссию, имели возможность договориться с ними, что надлежит показывать.
Лист 31.
3. То обстоятельство, что так называемая комиссия в нарушении закона производила передопрос свидетелей без проверки у них документов, это свидетельствует о том, что подставка была спровоцирована Сапелкиным. Если бы в [отношении] передопрашиваемых производилась проверка документов, Карпушин и Хохлов не имели бы возможность сделать подставки, хотя таковая не имела и не имеет ни каких ни следствий, ни последствий, и Ильюшины и Лялин за много времени до этой подставки расстреляны, и они при любых условиях не оживут.
4. То обстоятельство, что перепроверка дел производилась по делам, по которым следствия вели Карпушин и Хохлов, [в отношении] людей неопытных, только что поступивших работать в наши органы, которые работали не самостоятельно: Карпушин работал под руководством опытного сотрудника Яшина, а Хохлов под руководством моего помощника Гусева, которые и несли ответственность за их работу. По делам, которые вели старые сотрудники, перепроверка дел не производилась. Это свидетельствует о том, что перепроверка была провокационной, преследовала одну цель – спровоцировать против меня дело, т.к. Гусев и Яшин на эту неразумную провокацию пошли Карпушин и Хохлов не пошли. [?]
Лист 32.
5. Наиболее красноречиво об этом говорит имеющийся у Вас в деле абсурдный приказ Наркома внутренних дел, по которому я подлежу аресту и преданию суду. Карпушин и Хохлов в административном порядке арестовываются на 20 суток. Каждый. Причём Карпушин переводится работать в Воронеж с повышением в должности и увеличением в зарплате. Для чего это делалось для того, чтобы Карпушина, под влиянием которого находится Хохлов, удержать в своих руках, чтобы он не сорвался и не выдал их провокаторов. Карпушина и Хохлова уличают в фальсификации и подставке ложных лиц для передопроса. По здоровой логике, Карпушин и Хохлов подлежали немедленному аресту, и надо было бы начинать с них. Но так не случилось – это не входило в план врагов народа. В их план входило уничтожить меня. Поэтому их втайне от меня пригласили в Воронеж. Кларов через Мильштейна дезинформировал Наркома, получил приказ Наркома о предании суду только меня, а в отношении их только административное взыскание. Но как видите, эта комбинация врагов народа не вышла. Они рассчитывали утончёнными пытками и спаиванием меня принудить к самооговору. Это тоже не вышло.
Лист 33.
Они очутились перед фактом необходимости освобождения меня, но это для них было опасно, и они, чтобы спасти свою шкуру, спустя несколько месяцев после ареста меня, арестовали и Карпушина с Хохловым, ради своей шкуры принесли их в жертву. И на самом деле, представьте себе гр-не судьи, если поверить серьёзно, что дела против Ильюшиных и Лялина сфальсифицировали Карпушин и Хохлов, они же на передопрос представили и подставных лиц, некрасиво выглядело бы судить меня за их преступления, а преступников выдавать за свидетелей. Выходит, что «Николай объелся мёду, а касторку дали мне». На очной ставке во время следствия Карпушин понял, куда его затянули провокаторы, он категорически отказался от ранее данных им на меня показаний, в том числе и от вопросников, заявив, что его принудили подписать такие на меня. Послушаем, что он сейчас скажет на суде.
6. И, наконец, что свидетели по делу Ильюхиных и Лялина спровоцированы к отказу подтвердить свои показания, свидетельствует тот факт, что перед перепроверкой по Узловой дел, члены семей Ильюхиных и Лялина приходили ко мне с просьбами о вызове свидетелей, ранее допрашиваемых по Ильюхиным и Лялину, что они тогда неправильные дали показания, и что теперь они дадут хорошие показания.
Лист 34.
Тогда я смысла этих просьб не понял и объяснял это тем, что я с приездом в Узловую, много освободил незаконно арестованных советских честных людей. Теперь для меня всё стало ясным.
После меня суд приступил к допросу Карпушина. Карпушин так же не признал себя виновным. Он показал, что он работник молодой и работал под руководством Яшина. И это действительно получило своё подтверждение. При пересмотре целого ряда дел, по которым Карпушин вёл следствие, целый ряд свидетелей допрашивались Яшиным. Карпушин, как и на очной ставке, категорически отказался от показаний данных им ранее на меня, но продолжал настаивать, что подставил он Гречищева вместо отказавшего[ся] свидетеля подтвердить свои показания, с моего ведома.
Суд задал мне вопрос, правильно ли показывает Карпушин. Я со своей стороны пояснил суду, что Карпушин показывает в отношении подставки неправильно. Он понимает, что он запутался вконец.
Лист 35.
Сказать ему, что он сам, без ведома кого бы то ни было совершил подставку, следовательно надо признать и фальсификацию дел, а это означает смерть. Сказать ему правду, что он это совершил по заданию Сапелкина, и что он участвовал в создании против меня дела, это он тоже считает скользким путём, и он не знает, сможет он это доказать или нет. Но он хорошо знает силу связей Кларова, которые опасаясь за свою шкуру, могут не допустить дальнейшей развязки дела. Поэтому он избрал путь продолжать лгать, и ложь эта очевидна из доводов, которые я Вам привёл. Сапелкин и Кларов шантажировали Карпушина на деле Дарагана, осуждённого к расстрелу, следствие по которому вёл Карпушин, а смертник ни в чём не повинный. Дараган мною освобождён, именно в силу этого он и подписал на меня вымысел Сапелкина и Кларова. Как на следствии, так и здесь на суде заявил, что всё это он подписал [вследствие] физического воздействия. Я допускаю, что это воздействие к нему могли применить когда он был посажен в тюрьму, но он эту клевету подписал будучи на свободе, когда ему была дарована свобода и поощрения в повышении должности и зарплате, вот об этом-то воздействии Карпушин и не рассказал.
Лист 36.
Я бы попросил суд выяснить у Карпушина об этом воздействии. Председательствующий Васюков предложил Карпушину рассказать об этом. Карпушин пояснил, что он подписал написанные [следователем] его показания не читая. Читать и оспаривать их он боялся, что его [за это] арестуют.
После допроса Карпушина, был допрошен подставленный Карпушиным зав. кондукторским резервом Гречищев, который показал, что его попросил Карпушин пойти в комиссию, назвать себя другим лицом, и когда его спросят, подтверждает ли он свои показания, и я должен их подтвердить. Я спросил Карпушина, знает ли об этом начальник? Он сказал, что знает. Председательствующий переспросил Гречищева.
В: «Вы утверждаете, что об этом начальник знал?
О: «Со слов Карпушина он знал».
С разрешения суда я задал Гречищеву следующие вопросы.
В: «Получив указания Карпушина пойти в комиссию под чужой фамилией и подтвердить чужие показания, якобы с моего согласия, почему же Вы не обратились ко мне и не проверили, действительно ли я это согласовал?
Лист 37.
От. Гречищева: «Я Вас в этот день не видел».
В: «Вы понимали, что Вы совершали преступление?»
О: «Да, понимал».
В: «Почему же Вы, после Вашего лжесвидетельствования, когда уехала комиссия, не пришли ко мне и не проверили, было ли мною согласовано выступление Ваше в комиссии под чужой фамилией?
О: «Это мне в голову не пришло».
В: «А с Карпушиным Вы встречались, и вели разговор об этом? Какие же указания Вам Карпушин давал?»
О: «В последнее время Карпушин мне сказал, что скоро меня вызовут на допрос по этому случаю, и чтобы я рассказал всё как дело было».
В: «Почему же Вы мне об этом не сообщили?»
О: «Карпушин мне не велел».
Обращаясь к суду, я заявил: «Из показаний Гречищева [очевидна] вся мерзость фальсификации против меня дела. В эту грязную историю вовлечён и коммунист Гречищев. В первом случае он говорит, что он не проверил преступное поручение Карпушина потому, что придя в отделение не видел меня, а после обратиться ко мне за выяснением ему в голову не пришло.
Лист 38.
Далее он говорит, что ему Карпушин сказал, что его по этой подставке о предстоящем допросе предупредил Карпушин, и поручил признаться в этом, и от меня это скрыть. Разве только из этого не ясно, что и в первом и во втором случае, Карпухин в сговоре с Сапелкиным действовали втайне от меня, преследовали одну цель - сфабриковать против меня ложное дело. Карпушин в этих преступных комбинациях запутался и получит по заслугам. Преступность Гречищева его показаниями доказана и прошу суд вынести определение о предании суду Гречищева».
Председатель трибунала Васюков с гневом обрушился на Гречищева, указал ему его преступность, но определения о предании его суду не вынес.
Допрошенный судом Хохлов показал то же самоё, что и Карпушин, он отказался от данных на меня показаний в период, когда ему была дарована свобода, не признал предъявленных ему вопросников, показал, что он совершил подставку отказавшегося подтвердить свои показания свидетеля Кургузовым. На все вопросы суда и мои вопросы дал аналогичные ответам Карпушина ответы. Но с его делом Лялина получился серьёзный конфуз. Один из свидетелей ранее допрошенный Хохловым по делу Лялина, вызванный в суд, показал в суде в отношении Лялина противоположное записям в протоколе допроса.
Лист 39.
Он показал на суде, что он Лялина знает как хорошего и честного работника, и когда ему суд предъявил его подпись, он отказался от этой подписи [и] заявил, что он этого протокола не подписывал, а подписывал совершенно другой протокол. Для установления подлинности подписи, был вызван эксперт – местный учитель, который признал подпись подлинной. Допрошенный судом подставное лицо Кургузов показал, что под чужой фамилией пошел в Комиссию и подтвердил чужие показания по просьбе Хохлова. Знал ли об этом начальник – ему не известно.
Мой помощник Гусев на суде показал, что он будучи в каменном карьере в Данкове, обнаружил полный развал работы: все механизмы были поломаны, в карьере валялось около двухсот поломанных автомашин, карьер стоял, люди не работали, и что он с Донкова позвонил об этом мне, и [чтобы я] дал согласие на арест зав. карьером Храмова и главного инженера Мощенко, которых он привёз в Узловую, а через несколько дней освободил, что мною при допросах допускались «стойки», в частности к арестованному коменданту Узловского участка Корсаку. [«Стойка» - один из способов пытки. Человек должен был выстоять назначенный следователем срок - от нескольких часов до нескольких суток].
Лист 40.
С разрешения суда я задал Гусеву следующие вопросы.
В: «Являясь моим помощником и обладая теми же правами что и я, Вы всегда спрашивали моего согласия на аресты лиц, которых Вы находили необходимым арестовать?»
О: «Нет, не всегда».
В: «Какие документы являются законным основанием на арест того или иного лица?»
О: «Ордер на арест, выписанный на основании постановления утверждённого нач. или его помощником».
В: «Вы такой ордер имели на арест Мощенко и Храмова?»
О: «Нет, не имел».
В: «Привезши в Узловую Мощенко и Храмова, Вы написали постановление об избрании мер пресечения Храмову и Мощенко содержание под стражей, и давали его мне на утверждение?»
О: «Нет, такого постановления я не писал, и Вам на утверждение не давал».
В: «Когда Вы предложили Храмову и Мощенко поехать в Узловую, Вы объявили им, что они арестованы и будут содержаться под стражей?»
Лист 41.
О: «Нет, этого я им не объявлял, я им предложил поехать со мной для выяснения причины развала работы».
В: «И что же Вы сделали с ними?»
О: «В это время в Узловой был [?] начальника ДТО тов. Дмитриев, который ознакомился с материалом на них, и посоветовал мне их отпустить. Поэтому я не стал на них писать постановление, освободил их».
В: «Кто же, если считать это за нарушение, виновен в этом, Вы или я?»
О: «Выходит, что виновен я, но в то время ДТО давало лимиты и жесткие сроки. ДТО забирало у нас в Воронеж агентурные дела и формуляры, на которых ставились категории и сроки. Но агентурные [дела] подлежали [требовали] следственного подтверждения. Иногда агентурные материалы не получали следственного подтверждения и людей надо было освобождать. Поэтому приходилось выезжать на линии допрашивать свидетелей, и когда набиралось достаточно оснований для ареста, обвиняемый либо забирался в Узловую, либо вызывался повесткой и на месте оформлялся его арест. Это делалось с начала массовых арестов и до вас, и при вас в других отделениях.
Лист 42.
В: «Такой порядок вы считаете правильным?»
О: «Может быть он и не правильный, но он лучше тем, что мы не арестовывали людей по материалам, которые не находили следственного подтверждения, которых потом надо было освобождать».
В: «При допросах обвиняемых Вы держали их на «стойках»?»
О: «Нет, не держал».
В: «А Вы получали у меня указания держать обвиняемых на «стойках»?»
О: «Нет, таких указаний я от Вас не получал».
В: «Вы когда-либо присутствовали при допросе мною Корсака?»
От: «Не присутствовал».
В: «Когда же Вы видели стоявшего у меня на «стойке» Корсака?»
О: «Я как-то зашел к Вам в кабинет, у Вас кто-то был в кабинете из сотрудников, а Корсак стоял в прихожей комнате, где раньше считался Кабинет Адъютанта.
В: «Вы не помните, стулья в этом кабинете были?»
О: «Там всегда стульев достаточно».
В: «Откуда же Вам известно, [что] я приказал стоять на ногах Корсаку, или он сам пожелал постоять, пока от меня выйдет сотрудник?»
Лист 43.
О: «Это мне неизвестно».
В: «Как Вы сами считаете, Вы правильные дали показания, как в отношении Храмова и Мощенко, так и в отношении Корсака, или ложные?»
Ответ: «Нет, не правильные».
В: «Почему Вы на меня лгали?»
Ответ: «Когда Вас арестовали, в Узловую приехали сотрудники, которые потребовали от нас на Вас показаний. Я заявил им, что мне ничего не известно. Они мне поставили ультиматум, что если я на Вас не дам показаний, то они меня как Вашего помощника арестуют. Я струсил и налгал на Вас».
Я обратился к суду с ходатайством вызвать ы суд находящегося в Воронежской тюрьме изувеченного Корсака и затребовать из архива ДТО дело Храмова Мощенко. Суд огласил мне справку ДТО, в которой значилось, что Храмов и Мощенко арестованными по ОДТО Узловая не значатся. Вместе с тем, суд огласил копию приказа Кларова, подшитую в дело, согласно которого я арестовывался в административном порядке за незаконный арест Храмова и Мощенко на 10 суток.
Лист 44.
Я потребовал от суда затребовать из ДТО журнал регистрации административно арестованных и допросить весь состав сотрудников, читали [ли] они подобный приказ, т.к. на всех приказах все сотрудники расписываются. Я же никогда не арестовывался и такого приказа не получал. Ни один из допрошенных сотрудников не подтвердил, что такой приказ ему известен, и в деле приказов ОДТО такой приказ обнаружен не был. Преступная стряпня Кларова была очевидна. В вызове в суд Корсака суд отказал на том основании, что в отношении его увечья вынесено определение, а применение к нему «стоек» не доказано. Вызов его действительно был нецелесообразен, т.к. проживавшая в Узловой семья Корсака могла бы увидеть его изувеченным.
Вызванный в суд свидетель, ревизор по безопасности движения поездов, инженер вагонник Иванов, суду показал, что якобы я при допросе его кричал на него и ругал его. С разрешения суда, я задал Иванову следующие вопросы.
В: «По какому делу я Вас допрашивал?»
О: «По делу Белоглазова».
Лист 45.
В: «Кто такой Белоглазов?»
О: «Бригадир вагонного депо ст. Узловая, или старший осмотрщик вагонов, точно не помню».
В: «Вы его лично знали, и что Вам о нём известно компрометирующего его?»
О: «Белоглазова я знал как молодого человека и комсомольца и только».
В: «Вы обслуживали и обслуживаете вагонное депо, и все браки в работе по вине вагонников проходили через Вас. Вы давали им анализ, были ли случаи брака в работе, или аварии по вине Белоглазова?»
О: «Таких случаев я не помню».
В: «Где в то время, когда Вас допрашивали по делу Белоглазова, находился Белоглазов?»
«Он был арестован».
В: «Вы не помните, в чём его обвиняли?»
О: «Во вредительстве».
В: «В качестве кого Вас допрашивали по делу Белоглазова?»
О: «В качестве эксперта».
В: «Вы не помните точно, Вас допрашивали, или Вам вручали постановление, в котором указывалось, какие данные Вам как эксперту надлежало проверить?»
Лист 46.
О: «Уполномоченный Гарбузов мне вручал такое постановление, и знакомил с делом Белоглазова».
В: «Вы произвели экспертизу по делу Белоглазова?»
О: «Да, произвёл».
В: «Вы обнаружили элементы вредительства в работе Белоглазова?»
О: «Нет, не обнаружил».
В: «Ну и что же сделали с Белоглазовым после Вашей экспертизы?»
О: «После моей экспертизы Белоглазов был освобождён».
В: «Вы не помните, сколько Белоглазов находился в тюрьме?»
О: «Точно я не помню, но, во всяком случае, более года».
В: «Теперь припомните, Вас допрошали [так написано] как эксперта, или Вы делали экспертизу согласно постановления?»
О: «Этого я сейчас не помню».
В: «Вы не припомните, за что я Вас ругал, как ругал, и где ругал, при допросе или при других обстоятельствах?»
О: «Вы меня ругали за то, что я в установленный срок не сделал экспертизы по делу Белоглазова, ругали по телефону и угрожали мне исключением из Партии».
Лист 47.
В: «Как же исключением из Партии? Вы же знаете, что я неправомочен исключать из Партии».
О: «Вы угрожали мне поставить вопрос обо мне на бюро райкома».
В: «Вас вызывал в райком секретарь райкома тов. Калиновский и требовал от Вас, чтобы Вы приступили к экспертизе по делу Белоглазова?»
О: «Да, вызывал и говорил со мной, чтобы я ускорил экспертизу по делу Белоглазова».
В: «И Вы, после разговора с Калиновским скоро приступили к экспертизе?»
О: «После разговора с Калиновским, я приступил к экспертизе по делу Белоглазова на другой день».
В: «Как видите, я свои угрозы привёл в исполнение – сообщил о Вашем поведении секретарю райкома. Почему Вы уклонялись от требования следователя Гарбузова, не делали экспертизы?»
О: «Я был занят, у меня времени не было».
В: «Но после разговора с Калиновским у Вас нашлось время?»
О: «Я отложил все дела и сделал».
В: «Скажите правду, на Вас не оказывали влияние Золкин и Ананских, арестовавшие ни в чём не повинного человека, и содержали его в тюрьме более года, что бы Вы уклонились от экспертизы, или Вы сами страховались, не желая портить с ними отношения?»
Лист 48.
О: «Этого не было. У меня времени не было».
В: «При получении от Гарбузова постановления, и ознакомлении с делом Белоглазова, Вас Гарбузов просил, чтобы Вы как можно скорее произвели Экспертизу, т.к. человек давно сидит в тюрьме?»
О: «Да, он меня об этом просил».
В: «Как лично Вы считаете, Вас просили ускорить экспертизу по делу Белоглазова в преступных целях, чтобы невинного человека держать в тюрьме, или в благородных целях, чтобы невиновного человека освободить из тюрьмы?»
О: «Чтобы освободить из тюрьмы».
В: «Вы что, писали куда на меня жалобу, что я Вас ругал, или Вас вызвали и упросили, что бы Вы дали на меня такие показания?»
О: «Меня вызвали сюда в отделение, расспросили, какой у меня был конфликт при экспертизе по делу Белоглазова. Я им рассказал, после чего они мне предложили написать заявление, а потом допросили меня».
В: «Откуда они могли знать, что такой конфликт имел место?»
О: «Этого я не знаю».
Лист 49.
В: «А Вы с Золкиным или с Ананских не говорили об этом случае?»
О: «Этого я не помню».
В: «Как Белоглазов относится к работе после его освобождения из тюрьмы?»
О: «Белоглазов к работе относится очень хорошо».
В: «Как по Вашему, правильно сделали, что мы его освободили?»
О: «Я думаю что правильно».
В: «Стоило было Вас торопить с экспертизой, чтобы ускорить освобождение Белоглазова и з тюрьмы?»
О: «Да, стоило».
После допроса Иванова, я возбудил ходатайство затребовать из архива дело Белоглазова, обозрением которого будет установлено, что показания Иванова инспирированы врагами народа, и он будет вынужден сказать кем именно. Суд отказал мне в этом, разъяснил, что этот вопрос суду ясен, и что он не имеет значения для дела.
(Вернувшись с фронта Отечественной войны, я поинтересовался дальнейшей судьбой Белоглазова. Мне сообщили, что он погиб на фронте смертью храбрых.)
Лист 50.
После допроса Иванова, суд огласил мне показания буфетчика ст. Жданка Афонина, который обвиняет меня в том, что я при допросе его по делу уполномоченного милиции Горбачёва, обвинённого в пьянке, грубо к нему относился, и требовал от него показаний на Горбачёва. Такая мерзость меня взбесила, я вышел из рамок приличия. Я закричал во всё горло: «Подлецы! Давайте мне их сейчас сюда: Афонина, Горбачёва и дело нач. ст. Алтухова и самого Алтухова, дело на освобождённых мною 11 человек рабочих ж. транспорта, которых я освободил, отобрав у пьяного Горбачёва дело». Суд, после того как я успокоился, огласил справку, что Афонин осуждён за растрату и отправлен на этап. Горбачёв уволен, и неизвестно где находится, и предложил мне дать объяснения по показанию Афонина, после чего суд решит требовать ли из архива эти дела или нет.
В соответствии с истиной, я суду пояснил следующее: «Афонина я никогда не допрашивал, а дело обстояло так. Начальник ст. Жданка Алтухов явился в политотдел со слезами на глазах, где заявил, что пьяный упол. милиции Горбачёв с пьяным буфетчиком Афониным требует от него, чтобы он признал себя врагом народа, завербованным врагами народа - начальниками дорог Емшановым и Андреевым, объявили его, Алтухова, арестованным, и что он сбежал от них благодаря тому, что они от сильного опьянения потеряли сознание, и оба лежат в дежурной комнате милиции без сознания.
Лист 51.
Я тут же выехал на дрезине на ст. Жданка. Действительно, в дежурной комнате милиции я застал лежащими на полу Горбачёва и Афонина мертвецки пьяными, стол был открыт. Пригласив дежурного по ст. [засвидетельствовать] эту оргию, и изъятия у Горбачёва из стола дел на Алтухова и томящихся в тюрьме 11 ч. [человек] честных железнодорожников, которых я освободил, предложил сделать Афонину ревизию, у которого обнаружилась крупная растрата. Разве не издевательство над всей нашей судебно-следственной системой, что даже этого пропоицу нашли в тюрьме и заставили его подписать вымысел. Я настаиваю на истребовании этих дел и вызова в суд Алтухова. Суд объявил, что этот вопрос для него ясен. Вызова в суд Алтухова и истребования этих дел не вызываются необходимостью.
Лист 52.
После этого суд зачитал мне выдержку из чьего-то показания о том, что якобы мною незаконно был арестован некто Терфус, который через несколько дней был освобождён. Хоть Терфуса я и не помнил. Кем он был арестован и кто по его делу следствие вёл. В связи с тем, что суд на все мои ходатайства об истребовании для обозрения архивных дел [отвечал отказом] я решил выбросить трюк, заявив, что Терфус был освобождён незаконно, и настаивал на истребовании из архива его дела, но и этого моего ходатайства суд не удовлетворил.
После окончания судебного следствия, в перерыв перед последним словом обвиняемых, я попросил суд дать мне возможность ознакомиться с протоколом судебного следствия. Эту мою просьбу суд удовлетворил. В протоколе судебного следствия много было неточностей, пропусков и извращений, как в показаниях моих, в показаниях сообвиняемых, так и в показаниях свидетелей. Мои вопросы, и ответы сообвиняемых и свидетелей были пропущены. Я написал справку, восстанавливающую всё пропущенное, и попросил суд утвердить её. Справку мою суд утвердил.
[Следующие 11 листов из книги вырезаны.]
Лист 53.
МОЁ ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО
Что можно сказать в последнем слове?
1, можно только спросить у суда, за что я арестован?
2 Почему суд необъективно вёл судебное следствие, не выполнил моих законных ходатайств?
а) Не вызвал в суд для допроса в качестве свидетеля коменданта ст. Узловая капитана Корсака.
б) Не истребовал дела Белоглазова.
в) Не истребовал дела Афонина.
г) Не вызвал в суд для допроса в качестве свидетеля начальника ст. Жданка Алтухова.
д) б. моего секретаря Беляева.
е) Не истребовал для обозрения суда агентурных дел и формуляров.
3, Почему именно взяты для перепроверки дела осуждённых кулаков, а не коммунистов – специалистов воспитанных Лениным и его Партией. В процессе судебного следствия, я касался всех этих вопросов и пытался их осветить. В этих целях я добился суда при закрытых дверях, но суд мне этого сделать не позволил.
Лист 54.
Сначала я остановлюсь на обвинениях, которые мне предъявило следствие, и что доказано судом.
Следствие мне предъявило две статьи ст. ст 58-8
[Ст.58_8. Совершение террористических актов, направленных против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций, и участие в выполнении таких актов, хотя бы и лицами не принадлежащими к контрреволюционной организации, влекут за собой меры социальной защиты, указанные в ст.58-2 настоящего кодекса. (Из ст.58-2: …высшую меру социальной защиты - расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и, тем самым, гражданства Союза ССР и изгнание из пределов Союза ССР навсегда, с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения до лишения свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества.)]
и 193-17 по Б
[Ст.193_17. а) Злоупотребление властью, превышение власти, бездействие власти, а также халатное отношение к службе лица начальствующего состава Рабоче-Крестьянской Красной Армии, если деяния эти совершались систематически, либо из корыстных соображений или иной личной заинтересованности, а равно если они имели своим последствием дезорганизацию вверенных ему сил, либо порученного ему дела, или разглашение военных тайн, или иные тяжелые последствия, или хотя бы и не имели означенных последствий, но заведомо могли их иметь, или были совершены в военное время, либо в боевой обстановке, влекут за собой -
лишение свободы на срок не ниже шести месяцев.
б) Те же деяния, при наличии особо отягчающих обстоятельств, влекут за собой -
высшую меру социальной защиты.]
По обеим статьям я подлежу только смертной казни – расстрелу. Что же доказано судом – ровным счётом ничего. Ни одного дела проведённого мною в нарушении закона суд мне не предъявил. Ни одного свидетеля, [к] которому было допущено беззаконие, на суде не было, если не считать Иванова и имеющихся в деле показаний Афонина. Дела Белоглазова и осуждённого Афонина, лживость этих показаний неопровержимо доказали бы.
Обманутые сообвиняемые Карпушин и Хохлов, оклеветавшие меня на следствии, желая по делу пройти свидетелями, на суде не смогли доказать коллективного вымысла против меня, вынуждены от этой клеветы отказаться, как равно и от имеющихся в деле провокационных вопросников, т.к. аналогичных записей в просмотренных делах не обнаружено. Наконец, мой заместитель Гусев на следствии показал, что им были арестованы по моему указанию некие Храмов и Мощенко, которые потом были освобождены, и что якобы к арестованному Корсаку при допросах применялись стойки. На суде Гусев показал, что показания им даны на меня под угрозами ареста его. Причём на суде Гусев пояснил, что будучи в Донкове на щебёночном карьере, он обнаружил полный развал работы карьера, более 200 разных машин стояли поломанными, карьер не работал, рабочие днями просиживали без дела, о чём он мне якобы позвонил по телефону, и по его просьбе я дал согласие на арест Храмова и Мощенко. Всё это не соответствует действительности. Во-первых, Гусев, являясь моим заместителем, имел такое же право как и я решать вопрос об арестах. Во-вторых, в деле имеется ответ ДТО на запрос суда, в котором говорится, что Храмов, Мощенко и Терфус арестованными не значатся, и никто из них ни следствием, ни судом не допрошен, как равно не доказано, существуют ли эти люди вообще. Таким образом, это обвинение отпадает.
Запуганный Гусев как на следствии, так и на суде побоялся рассказать правду, хотя она всему миру известна.
Лист 55.
В период так называемой Ежовщины, закон был устранён, и узаконено беззаконие. Всякая даже попытка соблюдения закона, каралась смертью. Никто не имел права выразить сомнение в виновности того или иного арестованного, каждый мог только сказать, что он не всё показал, не всех соучастников организации назвал. Чтобы раскрыть всю сущность чудовищных преступлений, надо затребовать на стол все агентурные дела и формуляры. Люди ещё были на воле, занимались созидательным трудом, а им уже выносились смертные приговоры. Вскорости после того, как я принял отделение, нач. ДТО Кларов приказал все агентурные дела и формуляры прислать ему на просмотр. Все эти дела упол. были собраны и сложены в чемоданы, которые было поручено секретарю отделения Беляеву отвезти в Воронеж Кларову. Кларов просмотрел каждое дело, на каждом деле пометил цветным карандашом I к. и II к. [к. – категория дела]. Уполномоченный, получивши с этими приговорами свои дела, чтобы самому не получить I к., из кожи лез вон [чтобы] выполнить указания. Ко всему этому ему давались лимиты с жесткими сроками. И так делалось по всей необъятной нашей стране. Все эти данные, которыми я располагал, а теперь ещё больше ими располагаю, убедили меня в том, что сотни тысяч советских людей осуждённых к смерти, неповинны в том, в чём их обвинили. Эта кровавая бойня, вернее провокационный расстрел Ленинской партии, расстрел руководителей Великой Октябрьской социалистической революции, командного и политического состава [участников] Гражданской войны, б. красногвардейцев и красных партизан, не является случайным, или результатом проникновения в судебно-следственные органы враждебных Партии и Советскому государству людей. Я позволю себе остановиться на фактах убедивших меня в этом. В 1936 г. я, закончив следствие по групповому делу работников транспорта Мальдонато, Димитровича, Виноградова и других, при оформлении передачи его в суд, мой начальник возразил мне и потребовал, чтобы я поехал в Москву, доложил его большой коллегии.
Лист 56.
Большая коллегия состояла из Агранова, Вышинского и представителя ЦК. Когда я доложил дело, Вышинский мне задал вопрос: «А что если они на суде ВК все от своих показаний откажутся?» Я попытался пояснить, что виновность их доказана экспертизой, документами и свидетельскими показаниями. «Это всё хорошо – сказал Вышинский, но я не об этом, они всё равно могут отказаться. Когда Вы готовите дела на ВК, то сколько человек по делу проходит, на столько дел Вы групповое дело и разделите, чтобы слушалось дело на каждого в отдельности. Потом пусть они каждый от своих показаний отказываются, но суду будет основание вынести им всем обвинительные приговоры».
Это разве не является глумлением над законом? Дело это я добился передачи в линейный суд, где оно и рассмотрено. Спустя непродолжительное время после моего разговора на ВК с Вышинским, в Ленинградском Управлении НКВД, с центробежной силой стал нарастать неслыханный в истории произвол по истреблению Ленинской партии, главным образом коммунистов с дореволюционным стажем, руководителей и участников Великой Октябрьской социалистической революции и Гражданской войны, б. красных партизан и красногвардейцев, руководителей партийных организаций и всего партийного актива, командного и политического состава Красной армии, руководителей советских органов и общественных организаций, специалистов и учёных всех профилей.
Лист 57.
С такой же силой создавались так называемые разоблачители – клеветники, не только печать, но и рабочий аппарат ЦК. Создаваемый в этот период институт парторгов ЦК в промышленности и на транспорте, парторг ставился в условия стать клеветником. При утверждении его парторгом, или посылку на учёбу, ему первый вопрос задавался – сколько он разоблачил врагов народа, и требовали от них подтверждения этого, справки из НКВД. Таких справок у меня просили в Ленинграде Рудич, Котищенко и другие.
Лист 58.
В Узловой Евстафиев – парторг депо, Нарочиный – парторг станции и Данильченко – зам. редактора местной газеты. Замполит сл. пути Гитман и Халецкий. Как же они разоблачали? Создавали свой клеветнический актив. Стряпали на кого-либо клеветническое заявление, и если замедлялся арест намеченной ими к смерти жертвы, писали жалобы во все адреса партийных и советских органов. Это конечно страшная вещь, но более страшная вещь, это установленная система следствия, от которой намеченная к смерти жертва не уйдёт. Первые, и даже последующие вопросы у неискушенного человека подозрения не вызовут. После анкетной части протокола, ему задаются следующие вопросы.
1. Назовите всех Ваших родственников проживающих как за границей, так и в СССР.
2. Когда, с кем и где Вы с ним встречались?
3. Назовите всех Ваших знакомых, как по службе, так и по дому, с указанием их адресов.
Лист 59.
4. Кто из Ваших родственников репрессирован органами Советской власти, где и за что?
Честные советские люди, доверяющие советским органам, честно на все вопросы следователя отвечают, не подозревая в этом преступной ловушки. К сожалению, к этому периоду в нашей стране невозможно найти человека у которого бы не было репрессировано родственника или знакомого.
Из ответов допрашиваемого, следователь, безусловно, извлечёт зацепку с помощью которой коллектив извергов поставит в условия свою жертву принять решение: лучше ужасный конец, чем ужас без конца, и подписывает самооговор и оговор других. Так создавались КР шпионские и другие организации. На судах все они жертвы, от этого вымысла отказывались, и просили проверки, но увы, им всем выносили смертные приговоры. Перечисленные в показаниях жертвы родственники и знакомые, как участники КР или шпионской организации, показания эти на пишущей машинке размножались и рассылались по месту жительства родственников и знакомых, где их постигала та же участь, которая постигла вынужденного подписать на них показания.
Руководя в Ленинграде следственной группой 6-го отдела, я как-то зашел в кабинет следователя внутренней тюрьмы. Следователь встал и доложил, что он допрашивает врага народа Ковнацкого. На мой вопрос что показывает Ковнацкий, следователь ответил, что всё отрицает. Ковнацкий встал со стула и попросил меня выслушать его. Я согласился. Ковнацкий пояснил, что следователь требует, чтобы я рассказал о вербовке меня в Чите в к-р организацию, тогда как я в это время был не в Чите, а в Харькове, сдавал государственные экзамены после окончания института. Я не стал задавать вопросов Ковнацкому, дал знак следователю отправить арестованного в камеру.
Лист 60.
Когда увели Ковнацкого, я взял у следователя материал на Ковнацкого, состоявший из копии показания сфабрикованного неким Елтаренко, которого я знал как разложившегося типа. В этих показаниях [какой-то] допрошенный признался об участии в КР организации, и что им в эту организацию завербован в Чите Ковнацкий, причём место и обстоятельства вербовки было придумано слишком грубо и неуклюже. Я задал вопрос следователю, верит ли он, что Ковнацкий враг? Следователь, несколько поволновавшись, ответил, что он верит, что Ковнацкий – честный коммунист. Я предложил ему написать постановление об освобождении Ковнацкого.
В этот период нач. 6-го отд. Брозголем и его подручными стряпались так называемые признания нач. дороги Вишневского, работника ПОдора [политотдела дороги] Усачёва, Розенблюма, Фесюненко [Фисуненко], Пантюхина и других. Показания писались и бесчисленно раз переписывались, содержание которых «обвиняемым» даже присниться не могло. В них излагались признания вербовки подчинённых, близких, знакомых и даже жен и детей, а в это самое время, честные коммунисты чудовищными пытками доводились ужасом без конца к ужасному концу.
Лист 61.
Когда я увидел, что в показаниях Вишневского значатся участниками КР организации жена и сын, и в подкреплении этой лжи приобщены ложные показания Рудича и Котещенко, в которых помимо всего значились партработники Щелковский [Шелковский-?], Антипов, Афонасьев и др.
Присутствуя много раз при допросах Вишневского, Фесуненко, Пантюхина, Усачёва и других, после выслушанного убеждения Розенблюма, я пришел к убеждению, что эти люди не только ни в чём не повинны, но они преданы Партии Ленина, преданы своей Родине, преданы своему народу. Я задал себе вопрос, кто я такой, коммунист, или слепое орудие в грязных руках врагов Партии, врагов нашей Родины, врагов нашего народа? В голове моей [как] на экране пробежала вся моя жизнь: работа в царское время ещё по существу ребёнком в шахтах Донбасса, 17-летним юношей в Красной гвардии, в разведках к белым, где меня пороли шомполами, в органах ВЧК, в засадах в логове бандитских стойбищ я убивал главарей, обезглавливал повстанческое контрреволюционное движение.
Лист 62.
Везде я за дела Партии пренебрегал своей жизнью, шел на верную мучительную смерть. Почему же я сейчас должен умолчать и не принять мер против этих чудовищных преступлений, спасти верных сынов Партии, а быть может и приостановить чудовищные преступления. Но как это сделать, прежде чем быть уничтоженным? Я знал о близких загадочных связях своего непосредственного начальника 6-го отдела УНКВД Л.О.Брозголя [нач. ДТО УНКВД г.Ленинграда – Брозголь Михаил Израилевич] превзошедшего все пределы в изощрённых пытках ни в чём не повинных коммунистов, с бывшим белогвардейцем, начальником отделения службы движения Окт. ж.д. Рудичем, и связанным с польской разведкой начальником ст. Предпортовая Котещенко, которые по заказу Брозголя писали клеветнические заявления на лучших сынов Партии и давали клеветнические заявления [о них] как о врагах, арест которых [Рудича и Котещенко] Брозголь запрещал. Пренебрегая своей жизнью и судьбой любимой мне семьи, я написал постановление об аресте Рудича и Катещенко, сунул их в огромную разбухшую папку с постановлениями на аресты на подпись Брозголю - арестовывалось каждую ночь многие сотни лучших сынов и дочерей нашей Партии. [Я] остался ночью ожидать доставки во внутреннюю тюрьму арестованных Рудича и Котещенко. Постановления на их арест в массе других были подписаны Брозголем и Заковским. Часа в два ночи Рудич и Котещенко были доставлены в тюрьму, которые при вызове их на допрос поочерёдно, первоначально вели себя нагло и самонадеянно, требовали вызова к ним Брозголя, а когда я им предъявил подпись Брозголя на их арест, они назвали его провокатором и согласились давать показания. В конечном счёте, они не могли подтвердить своих клеветнических показаний и заявлений на арестованных два состава политотдела дороги, и руководство дороги, оба собственноручно написали, что они их оклеветали.
Лист 63.
Оба признались в своей связи с польской и финской разведкой, что с этими же разведками связан и Брозголь, в притонах которых они бывали вместе с Брозголем. Получив эти показания, я немедленно вызвал особоуполномоченного, и настоял на передопросе Котещенко и Рудича. Болдарев передопросил их. Было уже светло, [когда] я заехал домой. Из дома, в Московский райком партии. Ознакомил секретаря РК с показаниями Рудича и Котещенко, и поехал на работу. У лифта меня встретил мой подчинённый, взволнованно сказал: «Скрывайтесь, сейчас Вас арестуют». Не медля ни секунды, поехал на вокзал, вскочил в последний вагон отправляющегося на Москву поезда. В Москве с комендатуры я позвонил начальнику секретариата, что мне срочно необходима аудиенция с наркомом. Через несколько минут мне был [оформлен] пропуск в приёмную Ежова, который принял меня спустя 10 дней. После переговора с Ежовым я был назначен начальником отделения в Узловую.
Лист 64.
Когда приехал в Ленинград за семьёй, при встрече с Ильющенко, он меня предупредил, что после моего исчезновения Брозголь собрал совещание, на котором заявил, что Иванюшенко бежал из Ленинграда в Узловую, где им ещё легче будет сломать ему голову. Вот это они и ломают мне голову приговором, который Вы сегодня вынесите мне. Мне бы хотелось рассказать суду, чтобы суд подумал, прежде чем вынести приговор, кто такие они, ломающие головы верным сынам Ленинской Партии. Тут я буду говорить не своим собственным умозаключением, а словами арестованного члена партии 1903 г., начальника политотдела Кировской ж.д. Розенблюма, конечная судьба которого мне не известна, в преданности Партии которого я не сомневался и не сомневаюсь. После того, как подчиненный мне следователь Гальперин на допросе Розенблюма заявил Розенблюму: «Вы еврей и я еврей, и я Вам скажу честно, что Вам отсюда живому не уйти, показаний на себя и других Вам всё равно давать придётся. Чем Вам их давать какому-либо русскому, то Вы лучше дайте их мне, пусть я на этом деле хоть что-нибудь буду иметь».
Возмущённый Розенблюм [попросил] чтобы я его принял для переговоров. Пробывши некоторое время в общей камере внутренней тюрьмы, Розенблюм узнал, какими чудовищными пытками принуждают верных сынов Партии подписывать чудовищный самооговор и оговор своих близких и знакомых. Он знал от кого этот произвол исходит, кто непосредственно подвергает коммунистов и честных советских людей произволу. После высказанного возмущения предложением, сделанным ему Гальпериным, и просьбы забрать его дело у Гальперина, задал мне вопрос, ясно ли я представляю себе, что происходит и кто всем этим здесь на месте руководит?
Лист 65.
Я промолчал, не останавливая его. Вот что он сказал: «Весь этот чудовищный произвол националистически спаенная, проникшая в органы та часть евреев, бывших торгашей, которая ничего общего не имеет ни с Партией, ни с рабочим классом. Ей чужды интересы Партии, интересы народа, интересы Родины. Если им долго позволят это делать, они истребят всё лучшее в нашей стране».
Да действительно, в Ленинграде всей этой бойней руководили евреи: Заковский, Шапиро, Перельмутр, Рошаль, Брозголь и другие. Не стану останавливаться на каждом из них, остановлюсь на Перельмутре. [Приведённое далее, в книге зачёркнуто] В 1928 в Киеве мною была установлено, что зам. начальника ДТО Перельмутр связан с контрабандистами. Прибывший из Шепетовки вагон О…
[На этом записи Г.П.Иванюшенко обрываются. Об одном из упомянутых здесь лиц, бывшем его коллеге Рошале, есть интересная публикация, которую стоит здесь привести.
Журнал История Петербурга № 1 (71). 2015
В.С.Измолик «Японский шпион» в НКВД
Во все времена есть люди, которые по разным причинам непосредственно не ощущают тяжести времени. Их жизнь светла и безоблачна. Но счастье всегда, а особенно в тоталитарном государстве, хрупко и обманчиво. Именно так в июне 1938 года произошло с семьей майора госбезопасности Михаила Львовича Рошаля.
Он родился 27 апреля 1903 года в местечке Семеновка Новозыбковского уезда Черниговской губернии. Закончил шесть классов гимназии. С 1920 года служил в Красной армии. С 1922 года в органах ОГПУ–НКВД, член ВКП(б) с 1923 года. Награжден боевым оружием, золотыми часами, нагрудным почетным знаком «15 лет ВЧК–ОГПУ». В июле 1934 года сотрудник Главного управления госбезопасности, начальник транспортного отдела Ленинградского управления НКВД СССР Рошаль был направлен как сотрудник резидентуры в Харбин. Жил он там с сыном и женой по документам Михаила Львовича Раменского, официально занимая должность помощника главного контролера Китайско-Восточной железной дороги. Руководителем резидентуры был О. Я. Нодев. По возвращении в СССР все они получили повышение. Нодев стал наркомом внутренних дел Туркменской ССР. Михаил Львович, после создания в августе 1937 года двенадцатых отделов, ведавших оперативной техникой, стал его начальником в Ленинградском управлении. После издания постановления ЦИК СССР и Совета народных комиссаров СССР от 7 октября 1935 года «О введении воинских званий в НКВД» получил звание майора, что соответствовало армейскому полковнику. Жена Рошаля Зинаида Марковна, 1904 года рождения, работала секретарем в Межкраевой школе НКВД. Сын Виктор, 1921 года рождения, учился в школе. Семье была предоставлена квартира № 3 в доме 21 по Кронверкской улице, где проживали многие высшие руководители города. Вместе с ними проживала мать Зинаиды Марковны, Любовь Львовна Либерман.
20 июня 1938 года 17-летний Виктор окончил 10 классов 1-й образцовой школы Петроградского района. Юноша мечтал о поступлении в театральный институт и собирался учиться в Москве. Тем более что в столице жил родной брат отца, уже известный кинорежиссер, заслуженный деятель искусств РСФСР Г. Л. Рошаль. Выезд в Москву планировался вечером 29 июня. А пока что молодой человек почти каждый вечер вместе с подругой Женей Цадиксон наслаждался посещением ленинградских театров. Благо у его отца был пропуск, позволявший получать контрамарки на любой спектакль.
Накануне 26 июня одноклассники собирались съездить в Пушкин. Звали и Виктора. Но с утра зарядил дождь. Виктор и Женя решили остаться в городе. Днем с Литейного, 4, из «Большого дома» приехал на обед Михаил Львович. Сын попросил у него пропуск в театр. Посовещавшись, молодые люди решили в этот вечер послушать оперу А. С. Чишко «Броненосец «Потемкин» в Театре оперы и балета имени Кирова (б. Мариинском).
В театре все было как обычно: нарядная публика, красивые декорации, музыка и пение актеров. В одном из антрактов девушка решила посетить дамскую комнату. Виктор также направился в туалет. У входа в него он увидел китайца. За время жизни в Харбине мальчик научился немного говорить по-китайски и иногда щеголял этим знанием. Однажды, гуляя в районе площади Льва Толстого, они с Женей встретили китайца – продавца сладостей. Виктор обратился к нему по-китайски и был очень доволен, когда продавец его понял. Вот и теперь он решил обратиться к незнакомцу на его родном языке. К тому же Виктор покуривал тайком от родителей. В кармане брюк лежала папироса, но спичек не было. Отец, правда, однажды предупредил сына, что «обращаться на улице к незнакомому иностранцу, да еще на китайском языке – дело крайне глупое, ненужное и вредное». Но кто в юности прислушивается к родительским советам?
На китайском языке прозвучала, казалось бы, абсолютно невинная фраза: «Есть ли у вас спички?» Но это стало началом трагедии и его, и его родителей. Дело в том, что человек, к которому обратился Виктор, был дипкурьером японского посольства в Москве Охаси Сюндзе, приехавшим в Ленинград по делам службы. Естественно, что он находился под усиленным наружным наблюдением. Выяснить, кто вступил с ним в контакт, особого труда не составило.
Через день, 28 июня 1938 года, начальник 12-го отдела Ленинградского Управления НКВД майор госбезопасности М. Л. Рошаль был арестован на рабочем месте (Литейный пр., дом 4) с указанием содержать его по первой категории, то есть в карцере. В тот же день был арестован его сын, а на следующий день – жена. Наверное, самое поразительное, что руководство Управления даже не усомнилось в виновности своего ответственного сотрудника, не попыталось спокойно проанализировать происшедшее. Михаилу Львовичу предъявили обвинение в шпионаже в пользу Японии. Спешка была такой, что даже ордер на производство обыска и ареста оформили лишь 9 августа, а вместо квартиры 3 ошибочно указана квартира 5. Причем арестованному постановление на арест объявили только 21 августа. Эти детали ярко характеризуют атмосферу в Управлении НКВД в период Большого террора, когда главным стало добиться любым способом признания арестованного. А арестованным мог оказаться любой гражданин, в том числе и сотрудник НКВД, какой бы пост он ни занимал. Начались усиленные допросы, сопровождавшиеся избиениями. 2 июля М. Л. Рошаля, по его словам, долго били следователи Цветков и Н. А. Голуб. Первоначально протоколы рвались и к делу не приобщались, поскольку не содержали желательных для следствия показаний. Подобным образом следствие велось в отношении Виктора и Зинаиды Марковны. Уже в постановлении об избрании меры пресечения утверждалось, что Зинаида Марковна «является агентом иностранной разведки, по заданию которой занимается шпионажем в пользу иностранного государства». Ее также было приказано содержать в Доме предварительного заключения по первой категории. На Виктора постановление об избрании меры пресечения оформили только 7 августа с содержанием под стражей тоже по первой категории. Но избивать начали сразу. Голуб бил его по лицу, таскал за волосы и бил ногой. 1 июля сознался, что был завербован в Харбине своим начальником Нодевым в начале 1935 года как агент японской разведки, М. Л. Рошаль. На последующих допросах «выяснилось», что и другие сотрудники советской резидентуры тоже были «японскими шпионами». К этому моменту и Виктор «сознался», что выполнял поручение отца встретиться с японским разведчиком. Оказывается, юноша должен был сообщить представителю японского посольства, что вместе с отцом 30 июня будет в Москве. На большее у следователей то ли не хватило фантазии, то ли они решили, что и этого будет уже достаточно. Михаил Львович, в свою очередь, рассказал, что дважды встречался в Ленинграде с сотрудником японского посольства Сато: в декабре 1937 года на Московском вокзале и в марте 1938 года в Летнем саду у памятника Крылову. Но при этом он твердо заявлял, что сын о его связи с японской разведкой не знал, и отказался назвать кого-либо из завербованных им сотрудников Ленинградского УНКВД. 15 декабря 1938 года было подготовлено постановление о завершении следствия. В обвинительном заключении от 22 декабря М. Л. Рошалю вменялась в вину передача японской разведке материалов о работе Октябрьской и Кировской железных дорог, о предприятиях Наркомата путей сообщения, об Управлении НКВД г. Ленинграда. Между тем еще 15 декабря М. Л. Рошаль направил короткое заявление начальнику Ленинградского УНКВД М. И. Литвину. Он писал, что оговорил себя и других, и просил вызвать его на личную беседу на 10–15 минут. Арестованный, естественно, не знал, что комиссар госбезопасности 3-го ранга М. И. Литвин застрелился в своем кабинете 12 ноября 1938 года. Ответа он не получил. Дело шло своим обычным путем. 28 декабря обвинительное заключение было утверждено новым начальником Управления С. А. Гоглидзе, а 9 января 1939 года и военным прокурором. 20 января 1939 г. в 13 часов 30 минут Михаил Львович и Виктор предстали перед судом Военного трибунала пограничных и внутренних войск НКВД. Но к этому времени ситуация в правоохранительных органах несколько изменилась. Поскольку задачи Большого террора были в основном выполнены, И. В. Сталин начал уже с весны 1938 года постепенно готовить новый поворот «генеральной линии партии», означавший отказ от массовых репрессий. В августе 1938 года первым заместителем наркома внутренних дел и начальником Главного Управления государственной безопасности был назначен первый секретарь ЦК КП Грузии Л. П. Берия. Начались «чистки» ставленников Н. И. Ежова в аппарате НКВД. Только с сентября по декабрь 1938 года было арестовано 332 руководящих работника НКВД (140 человек в центральном аппарате и 192 на периферии), в том числе 18 наркомов внутренних дел союзных и автономных республик. 15 ноября Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило проект директивы СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», опубликованный 17 ноября. Постановление объявляло «крупнейшим недостатком работы органов НКВД упрощенный порядок расследования, при котором следователь ограничивается получением от обвиняемого признания своей вины и совершенно не заботится о подкреплении этого признания необходимыми документальными данными…». Вина за это, как обычно, возлагалась на очередных «врагов народа», пробравшихся в органы НКВД и прокуратуры, которые «сознательно извращали советские законы, совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы, привлекая к уголовной ответственности и подвергая аресту по пустяковым основаниям и даже вовсе без всяких оснований». 24 ноября Политбюро ЦК ВКП(б) постановило освободить Н. И. Ежова от обязанностей наркома внутренних дел СССР. Наркомом ВД был утвержден Л. П. Берия. При всей ограниченности этих решений, при сохранении самой тоталитарной системы, Постановление от 17 ноября давало определенные возможности честным работникам правоохранительных органов отстаивать соблюдение норм законности. Поэтому не будем удивляться тому, что произошло на заседании трибунала. Если на заседаниях Военной коллегии тратили 15–20 минут на одного подсудимого, то здесь обвиняемым дали возможность подробно рассказать об обстоятельствах дела. Михаил Львович сразу заявил, что дал вымышленные показания в результате побоев и угроз. Далее он сообщил, что Сато – персонаж просто вымышленный. Встречаться с ним на Московском вокзале или в марте месяце в пустующем Летнем саду он, конечно, не мог, поскольку любой иностранный дипломат находится под жестким наблюдением. О побоях следователя и угрозах арестовать Женю Цадиксон рассказал и Виктор. В результате трибунал решил вернуть дело на доследование, потребовав допросить О. Я. Нодева, одноклассников Виктора, узнать о существовании японского дипломата Сато в Москве. В начале апреля 1939 года следователь, признав, что «вещественных доказательств по делу нет», предложил направить материал на Особое совещание при Наркомате внутренних дел. Было уже получено согласие С. А. Гоглидзе и военного прокурора, но что-то не сработало. Прокурор Главной военной прокуратуры военюрист 2-го ранга Голубева 13 августа 1939 года сделала вывод о необходимости доследования из-за противоречий в материалах дела. Новые допросы шли до конца 1939 года. Теперь от него требовали показаний на бывших сотрудников резидентуры в Харбине. Михаил Львович держался твердо и отвергал все обвинения. Он направил три заявления наркому внутренних дел, начальнику УНКВД Ленинграда 30 апреля 1939 года и военному прокурору 24 августа 1939 года, настаивая на беспристрастном разборе дела. Дело о «шпионской деятельности» семьи Рошаль явно разваливалось. Относительно З. М. Рошаль следствие после девяти месяцев ее содержания в тюрьме умудрилось подготовить 14 апреля 1939 года обвинительное заключение, где основание для ареста было сформулировано следующим образом: «В УГБ НКВД Ленинградской области поступили данные о том, что жена арестованного М. Л. Рошаля Рошаль Зинаида Марковна ведет подозрительный по шпионажу образ жизни. По приезде в СССР Рошаль З. М., так же как и ее муж, проникли в систему НКВД». Но тут же отмечалось, что обвиняемая «свою шпионскую деятельность отрицает». В итоге военюрист 1-го ранга Рябинин, помощник военного прокурора, 20 мая 1939 года составил заключение, что «дело за недоказанностью преступления подлежит прекращению в уголовном порядке». На следующий же день военный прокурор войск НКВД Ленинградского округа Эренбург направил этот документ начальнику 1-го Спецотдела УНКВД Ленинградской области. Зинаида Марковна была освобождена 28 мая 1939 года. Следствие по делу М. Л. и В. М. Рошалей продлили до 25 ноября 1939 года. 23 октября следователь вынес постановление, что причастность Виктора «к подрывной шпионской деятельности М. Л. Рошаля» не доказана, и выделил его дело в самостоятельное производство. Он был освобожден 2 ноября 1939 года. Казалось бы, теперь рухнуло главное основание «шпионской деятельности» самого Михаила Львовича, но освобождать бывшего сослуживца работники госбезопасности не собирались. В результате дело было направлено на рассмотрение Особого совещания, ибо следователи были уверены, что там добиться обвинительного приговора было значительно проще, нежели в суде. 19 февраля 1940 года был вынесен приговор: пять лет заключения. Приговор поражает своей абсурдностью. Если М. Л. Рошаль, майор госбезопасности, действительно был «японским шпионом», то приговор должен был быть более суровым. Если же М. Л. Рошаль невиновен, то за что пять лет заключения? На этом, к сожалению, дело бывшего майора госбезопасности не закончилось. 28 ноября 1941 года в Саратове, куда эвакуировалась из Москвы часть центрального аппарата НКВД, старший следователь Особой инспекции наркомата в соответствии с приказом заместителя наркома В. Н. Меркулова распорядился направить архивно-следственное дело М. Л. Рошаля на новое рассмотрение. Предлогом послужило задержание в сентябре 1940 года на территории Монгольской Народной Республики группы из пяти человек, обвиненных в шпионской деятельности. На допросах они дали показания о причастности к шпионажу ряда «закордонных работников» НКВД, в том числе Рошаля. Члены группы были расстреляны 8 июля 1941 года. Теперь без всяких очных ставок это стало основанием для нового обвинения. На сей раз следствие завершилось в течение недели. В деле нет даже протоколов допросов. Уже 5 декабря было утверждено обвинительное заключение. Затем началась бумажная волокита, и на рассмотрение Особого совещания оно было направлено лишь 11 марта 1942 года. Приговор к высшей мере наказания (расстрелу) был вынесен 16 мая 1942 года и приведен в исполнение. Через 23 года, 17 мая 1955 года, Зинаида Марковна Рошаль обратилась в Главную военную прокуратуру с просьбой о пересмотре дела мужа. Еще через два года, 6 мая 1957 г., военный трибунал Ленинградского военного округа постановил дело прекратить «за отсутствием состава преступления». Дело самой З. М. Рошаль было прекращено 18 июня 1957 г. постановлением помощника военного прокурора Ленинградского военного округа «за отсутствием в ее действиях состава преступления». Так закончилось дело, начало которому положил вопрос о спичках, произнесенный на китайском языке.]
Эра немилосердия Часть 2
© Copyright: Борис Иванов 4, 2020
Свидетельство о публикации №220041401043
Свидетельство о публикации №220041401043
Рецензии