Он был просто красивым человеком отрывок

                Он был просто красивым человеком
Два отрывка из новой работы               
 1   
Принято говорить, что писатель Леонид Бородин «начал свою литературную деятельность» в бараках мордовских лагерей.  Сам он в многочисленных интервью, а также автобиографической книге «Без выбора» утверждает, что писателем себя не считал. Бородин вообще чурался прекраснословия, «высоких материй»,  к званию «писатель» относился особо,  в первичном духовном смысле, не в пример  раздающим его  направо-налево и подменяющим качественную оценку текста числом рейтингов и наград.  Пушкинской безупречностью по отношению к Слову: «Волхвы не боятся могучих владык / И княжеский дар им не нужен» Бородин был  закодирован от природы. 

Отличался он и  образом жизни: не ездил в дома творчества, не пользовался благами, не дрался за переделкинские дачи,  не ходил по посольским фуршетам, не разглагольствовал,   не витийствовал, не эпатировал, не приблатнялся, не матерился, не орал: «Я – большой русский писатель»… Не обцеловывал самого себя.

Ровесник «шестидесятников», в «оттепель» он сидел в тюрьмах как «политический», затем в ссылке вкалывал на самых тяжелых и грязных работах, из них самая легкая - дворник, остальные же - кочегар, слесарь, сцепщик вагонов, грузчик… Для человека с университетским историко-философским образованием не самое лучшее применение.   Перебивался с хлеба на воду, без своего угла, без кровли над головой, мотался по деревням,  поселкам, небольшим городам.  В родной Сибири (а Бородин появился на свет в Иркутске в 1938 году) вроде бы повезло:  устроился в леспромхоз.  Тайга,  избушка-зимовье, грибы-ягоды-орехи кедровые… «На зверя у тебя  – стволы, на дерево – топор, на шорохи – уши, на даль – глаза, на красоту – радость, а на опасность – умение». Так нет.    Бдительная землячка из заполошных партийных канцелярий узнала, что Бородин «политический», и   сразу приняла меры… Испугалась: что «темная лошадка по имени Леонид» начнет агитировать зверей-птиц, возможно, и насекомых вроде нее. И подорожную обеспечила. Наконец, Бородин обосновался в Петушках, тех самых – Владимирской области, откуда Венедикт Ерофеев, прихлебывая «Слезу комсомолки», до Красной площади никак добраться не мог. Бородин же, пробыв здесь остаток своей пятилетней ссылки, переехал в Москву.

Таких, как он, столица не очень-то жаловала, встречала не хлебом-солью, а негласным неотступным надзором и слежкой, что и последовало. То, что сказано о герое  повести   «Правила игры»,  Бородин испытал на себе:
«Ничего хорошего его не ждет за проволокой, лишь пристальное око власти, которое равно зрит и территорию лагеря, и всю прочую территорию, на его спине и на лбу пожизненная метка для прицела, содрать ее можно, только изменив себе – в слове ли это проявится или в молчании».

На девятый год Бородинской свободы в государстве сменился правитель. «Ум, честь и совесть нашей эпохи»   возглавил Андропов. Он правил недолго (пятнадцать месяцев с ноября 1982т.), но это не помешало ему, бывшему главе госбезопасности, запомниться и оставить по себе неизгладимо-загадочное впечатление. В свое время по ходатайству Вадима Кожинова и его единомышленников из Института мировой литературы он  вызволил из Саранска Михаила Бахтина – мыслителя, литературоведа и культуролога, полузабытого, больного, полуреабилитированного, помог с квартирой в столице, где ученый прожил последние шесть лет и издал свои выдающиеся труды. Этот поступок позволял надеяться на добрую смену отношений между интеллигенцией и властью. Однако надежды не оправдались. По ноябрьской амнистии 1982 года никто из «политических» не только не вышел на волю, а принял в свои ряды новых заключенных. С особой свирепостью Андропов  обрушился на «религиозников» и «националистов». Среди них оказался и Леонид Бородин. До ареста   чекисты вызывали его, предлагали, как всем инакомыслящим без разбора, от «имени партии и народа» покинуть страну. Бородин отказался.  Если перейти на язык метафор и вспомнить, что Бородин считал  себя прежде всего солдатом, можно сказать: он принял огонь на себя. Позднее Бородин напишет: не я боролся, со мной боролись. Ему предлагали назвать товарищей по оппозиции – раскалывали, так сказать. Бородин не сдал никого: ни своих, ни чужих. Честный враг власти, он не хотел уезжать и отстаивал свою позицию на одной с ней территории.  А кое-какие диссиденты тем временем каялись и шли на сделку со следствием, кто-то паковал чемоданы и оформлял заграничные паспорта на Запад, в США, Израиль. Тут основной пункт расхождения Бородина с «западничеством», европоцентризмом со всем его обаянием ложного превосходства и претензиями на идеальное место в истории.  В свое время оно покорило    Маяковского: «что бы вы ни делали нового, резолюция одна: в Париже это давно и лучше», а тридцатью годами позднее под него подпали едущие в тайгу за туманом отвязные поклонники барда Юрия Кукина: «Париж мешает жить». 
Ориентированное на послесталинскую «оттепель», это время получило название «поздних заморозков». Бородина же романтики инакомыслия назвали «Рыцарем Прощального Образа».

С едкой иронией описал Бородин особый тип адаптированных москвичей, диссидентов, интеллектуалов, «коим доза вольности» необходима «для повышения производительности труда»: «В органах ныне не гробокопатели,- говорили они, - не застрельщики сталинских времен, уже не хватают за глотку каждого шипящего, лишь пожурят слегка»…

А Бородина между тем снова отправили в лагерь. За антисоветскую агитацию и пропаганду. Имелись в виду публикации повестей и рассказов в белоэмигрантском издании «Посев». 

«Извините, - скажет интеллигентный читатель, а я рассчитываю на настоящего, то есть внимательного, умного, зоркого, - а когда же этот автор писал?»  И вот, рассчитывая, сама разведу руками. Когда?.. Никто не знает, как наша мысль находит дорогу. За проволокой ли, без нее ли, при свече, керосиновой лампе или настольной… Писатель всегда один на один с чистым листом. При нем: «Господи, если ты есть, дай мне минуту чуда! Если не я, то кто?» Знаю: писательскую работу, по мне так самую сложную в мире, Бородин  за отдых считал - что в тюрьмах, что в ссылках.    Перед Всевышним ответ держал, а не перед властями. Помнил, что  верной мысли Бог даст и время и ход.

В нашу чересчур практичную пору коммуникационных связей и антипафосного нигилизма подобное звучит диковато. Но по-другому не выстоять одиночке.
«Ну, знаете, - может ответить интеллигентный читатель и даже «бичара», присоединившийся к разговору, - гаси свет, а не  жизнь. Запьешь!»
Я отвечу: «Точно! Писать прозу всё равно, что в запой уйти. Не каждый потянет. Немудрено и вправду запить. С творческими людьми случается. От замалчивания, непризнания. Опять же, чтобы позу принять и «своим в доску» обслуживать массы. А то поставить  на  истерику и надрыв, на блажь  заранее выстроенной под себя биографии. Но здесь не тот случай. Бородин – настоящий».
Кстати добавлю - Бородин еще и стихи писал, и музыку к ним.

2
Это место уже зарастало травой забвения. После закрытия его решили сровнять с землей. Начали жечь. Но по ходу сообразили: лучше оставить. В назидание потомкам как последний лагерь Гулага, равный самому себе. Как  объект редкой сохранности с тех самых тридцатых годов, когда был введен. Другого такого нет. Сгоряча уничтоженное восстановили. Бывших охранников взяли экскурсоводами (да-да, не удивляйтесь). И открыли лагерь. Теперь для туристов. Для них же придумали арт-объект: «Пилорама», где барды давали концерты. Но проклятое место не приняло продвинутого арт-активизма, оно помнило время, когда зона работала…
«…самые крепкие, самые сильные тянули мокрые бревна, что плотными рядами сбились в затоне, баграми на транспортер, по транспортеру они шли в распилочный цех, на пилораму, превращались в доски, и так -  из цеха в цех, через склад готовой продукции – в вагоны. Вагоны в зоне – это всегда волнует. Только они, вагоны, не принадлежат зоне, от них даже пахнет свободой!»

Зона помнила тех, кому кричали: «Давай! Давай! Хватай! Тащи!», постоянно мокрых от пота, тоже проклятых, как и она, и отличила их от других,  зарабатывающих на ней маркетинговых комби-дилеров, и превратила себя в пространство раздора между правыми и левыми, либералами и всеми остальными. То одни, то другие задавали здесь тон, пока амбициозные манипуляторы не прибрали лагерь-музей к рукам. За непримиримостью идейных противников забылось человеческое страдание, жертвы, несправедливость. Зато явлено что-то иное - связанное с Большой подменой, своего рода политической перетряской. По мне, так подобные места вообще не нужны. Ничего хорошего на них не взойдет. По старой памяти они провоцируют столкновения,  кровь.  Так было с Верховным Советом, разгромленным в 1993 году, его здание - на бывшей территории сожженной Шмидтовской фабрики по соседству с бывшей Новинской тюрьмой.  Так и теперь с  французской Бастилией, на ее месте выстроен банк, вид которого сподобил нового герострата Павленского устроить очередной поджог и в результате попасть в тюрьму. По признанию новоиспеченного узника, он отдыхает там, как в санатории, и хвалится, что доволен. В самом деле, не для того же он родился, чтобы корпеть над каким-нибудь «Стогом сена» вроде старикана Моне, а свое причинное место употреблять только по назначению. Это раньше унылые ретрограды считали, что человек красит яйца, а теперь они человека красят. Вот возьмет и прибьет их на Красную площадь. И  чекистам, гадам, покажет, кто он такой. И попробуйте, падлы, вякнуть, что это не акция, не художественная интерпретация, не новация, не инсталляция, не перформанс.

Надо отдать должное и противоположному полу. На другой трагичной и очень ответственной площади продвинутая «активистка» вся в покрывалах наподобие библейской Саломеи представила «Рождение картины», для чего обыкновенные куриные яйца, накаченные красной краской, затолкала себе в лоно и, набрав воздуха в грудь, тужась, выбросила их на картину. Кому как, но мне такое зрелище представляется недостаточно авангардным. Хотелось бы абсолютного дикарского примитива: все-таки город требовательней, чем лес или джунгли, это там стыдливые покровы сгодятся. Даже не ожидая Годо. Опять же там и к яйцам повышенный интерес. С голодухи. А здесь - какая-то истерическая прямота. Буквальный образ выеденного яйца. Несчастные пустые скорлупки.

Живопись, хоть и покинула размеры холста, а с ним и пределы здравого смысла, всё же объемов отхожего места пока не достигла. Вот и нечего зацикливаться на скорлупках, манифестировать хрупкое бредовое бытие, лучше сразу отбросить копыта и подать их на рояле, как мертвых ослов в «Андалузском псе».
Заигрывание с авангардной эстетикой дает новый режим пространству. Скомпрометированное камерами наблюдения, оно давно равнодушно к своему прошлому, ко всяким там интимным предпочтениям, агрессивным выходкам уязвленного самолюбия. ОНО – ушло в «альтернативное видение мира», если угодно - в «разложение радуг и  нормы».