перечитывая Чехова...

   Мама, при нашем самом скромном житье, умудрялась выкраивать деньги на книги; папа этого сначала не понимал и не принимал. Мама украдкой выписала «Малую советскую энциклопедию», десятитомник сочинений А. Толстого, покупала книги с произведениями русских и советских авторов.
   Когда мы жили в Миньяре, родители даже по этому поводу ссорились, но мама в этом отношении папе не уступала. Зато по прошествии времени папа признал мамину правоту и часто говорил:
-Аннушка, ты у меня такая молодец!
   Ещё в Миньяре у нас появился трёхтомник рассказов Чехова. Я смотрел на зелёные в полосочку обложки, на странные, как мне тогда казалось, рисунки
и думал: Какая скука!
   А мама Чехова читала и перечитывала, и часто его цитировала. Всегда это 
было очень к месту.
   Она глубоко понимала Чехова. Он для неё был современником. Она примечала, видела, что та жизнь, люди, о которых писал Антон Павлович, никуда не исчезла, ничего не поменялось. Люди как люди… Кстати сказать, с таким же глубоким уважением она относилась и к творчеству Василия Макаровича Шукшина.

   Рассказы Чехова: полифония, многоголосый хор, лиц и мыслей хоровод.
Без назидательства и учительства, но как колокольчик или колокол, в зависимости от масштаба образа, вопрос, как мы живём? как надо жить?


   «Милостивый государь! Проба пера!?»

   «Зачем я стереометрию учил, ежели её в программе нет? Ведь целый месяц
над ней, подлой, сидел. Этакая жалость!»

   «-Вам лучше знать, Сергей Кузьмич. На то вы и обучены, чтоб это дело понимать, как оно есть…На то вы, благодетели и поставлены, дай вам бог здоровья, чтоб мы за вас  денно и нощно, отцы родные…по гроб жизни…»

   «Я его за философию прогнал. Философствовать может только образованный человек, который курс кончил, а ежели ты дурак, не высокого ума, то сиди себе в уголку и молчи…
Ежели ты свинья, ничего не понимаешь, то лучше молчи и не рассуждай. Образованный человек может умствовать, а ты смирись. Ты тля, пепел…»

   «-Простите меня, Христа ради окаянного!
-За что такое?...
-За то, что я подумал, что у вас в голове есть идеи!»

   «Истина нехорошая, тяжёлая…
Лукав человек!»

   «-Ну! Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем и хранил господь, а тут крушение…людей убил…
Ежели бы я рельсу унёс или, положим, бревно поперёк ейного пути положил,
ну, тогды, пожалуй своротило бы поезд, а то…тьфу! гайка!
-Да пойми же, гайками прикрепляется рельса к шпалам!
-Это мы понимаем…Мы ведь не все отвинчиваем…оставляем…Не без ума делаем…понимаем…»

   «Ослепила баба! Тайный советник, Белого Орла имеет, начальства над собой не знает, а бабе поддался…Ба-альшие, брат, привилегии у женского пола!»

   «Стало быть, по всем статьям закона выходит причина аттестовать всякое обстоятельство во взаимности. Виновен не я, а все прочие…
   Наррод, расходись! Не толпись! По домам!»

   «Жить бы сызнова…Сызнова бы жить…»

   «Акцизный шёл сзади жены и, глядя на её согнувшуюся, убитую горем и униженную фигурку, припоминал блаженство, которое так раздражало его в клубе, и сознание, что блаженства уже нет, наполняло его душу победным чувством. Он был рад и доволен, и в то же время ему недоставало чего-то и хотелось вернуться в клуб и сделать так, чтобы всем стало скучно и горько и чтобы все почувствовали, как ничтожна, плоска эта жизнь…»

   «А Алёша уселся в угол и с ужасом рассказывал Соне, как его обманули. Он дрожал, заикался, плакал; это он в первый в жизни столкнулся с ложью.»

   «Он честен, справедлив, рассудителен, разумно экономен, но всё это в таких необыкновенных размерах, что простым смертным делается душно…Он не дерётся, не кричит, добродетелей у него гораздо больше, чем недостатков, но когда он уходит из дому, всё чувствуют себя здоровее и легче.»

   «Бывало придёшь к вам дрова колоть, она и начнёт: «Ах ты, пьяница! Окаянный ты человек! И нет на тебя погибели!» А потом сядет против, пригорюнится, глядит мне в лицо и плачется: «Несчастный ты человек! Нет тебе радости на этом свете, да и на том свете, пьяница, в аду гореть будешь!
Горемычный ты!» Сколько она себе крови испортила, и слёз пролила ради меня, я вам и сказать не могу. Но главное – вместо меня дрова колола! Ведь я,  сударь, у вас ни одного полена не расколол, а всё она! Почему она меня спасла, почему я изменился, глядя на неё и пить перестал, не могу вам объяснить. Знаю только, что от её слов и благородных поступков в душе моей произошла перемена, она меня исправила…»

   «Страдалица я, несчастная, ни днём, ни ночью покою! Аспиды-василиски, ироды окаянные, чтоб вам на том свете так жилось. Завтра же съезжаю!»

   «Он искал по дороге следов Верочкиных ног и не верил, что девушка, которая ему так нравилась, только что объяснилась ему в любви и что он так неуклюже и топорно «отказал» ей! Первый раз в жизни ему приходилось убедиться на опыте, как мало зависит  человек от своей доброй воли,
и испытать на себе самом положение порядочного и сердечного человека, против воли причиняющего своему ближнему жестокие, не заслуженные страдания.
   У него болела совесть, а когда скрылась Вера, ему стало казаться, что он потерял что-то очень дорогое, близкое, чего уже не найти ему.»

   «Я женщина бедная, только и кормлюсь жильцами…Я слабая, беззащитная…
Я женщина беззащитная, слабая…Замучилась до смерти…
Вы велели ему моё дело разобрать, а он насмехается! Я женщина слабая. беззащитная…Мой муж коллежский асессор, и сама я майорская дочь!»

   «Из ежедневных наблюдений над сыном прокурор убедился, что у детей, как у дикарей, свои художественные воззрения и требования, своеобразные, недоступные пониманию взрослых. При внимательном наблюдении взрослому Серёжа мог показаться ненормальным. Он находил возможным и разумным рисовать людей выше домов, передавать карандашом, кроме предметов, и свои ощущения. Так, звуки оркестра он изображал в виде сферических, дымчатых пятен, свист – в виде спиральной нити…В его понятии звук тесно соприкасался с формой и цветом, так что, раскрашивая  буквы, он всякий раз неизменно звук Л красил в жёлтый цвет, М – в красный,
А – в чёрный и т. д.»

   «Почему мораль и истина должны подноситься не в сыром виде, а с примесями, непременно в обсахаренном и позолоченном виде, как пилюли?»

   «Я человек строгий, солидный, положительный, обо всём благородно понимаю и желаю, чтобы моя жена  была тоже строгая и понимала, что я для неё благодетель и первый человек…»

   «Коли погибать миру, так уж скорей бы! Нечего канитель и людей попусту мучить…Жалко, братушка! И, боже, как жалко! Земля, лес, небо…тварь всякая – ведь всё это сотворено, приспособлено, во всём умственность есть.
Пропадает всё ни за грош. А пуще всего людей жалко.»

   «На кого он сердился? На людей, на нужду, на осенние ночи?»

   «Человек он образованный, говорит по-французски…Только вот попивает, а кто нынче не пьёт? Все пьют.»
   «Ум хорошо, а два лучше. Одному человеку бог один ум даёт,
а другому два ума, а иному и три…Иному три,
 это верно…Один ум, с каким мать родила, другой от учения,
а третий от хорошей жизни. Так вот, братуша, хорошо, ежели у которого человека три ума. Тому не то, что жить, и помирать легче…»

   «Полюбила! Три года не любила, а за слова полюбила!...»

   «Какова-то будет эта жизнь?»

   «Когда-то на этом свете жили филистимляне и амалекитяне, вели войны, играли роль, а теперь их и след простыл. Так и с нами будет. Теперь мы строим железную дорогу, стоим вот и философствуем, а пройдут тысячи две лет, и от этой насыпи и от всех этих людей, которые теперь спят после тяжёлого труда, не останется и пыли. В сущности это ужасно!»

   «Зарево охватило полнеба, блестит в церковном кресте и в стёклах господского дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях; далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких  уток…И подпасок, пасущий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, и гуляющие господа – все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чём тут красота.»

   «Все, казалось ей, бездарны, бледны, недалёки, узки, фальшивы, бессердечны, все говорили не то, что думали, и делали не то, что хотели.»


   «Как неумело они продают себя! Неужели они не могут понять, что порок только тогда обаятелен, когда он красив и прячется, когда он носит оболочку добродетели?»

   «Порок есть, но нет сознания вины, ни надежды на спасение. Их продают, покупают, топят в вине и мерзостях, а они, как овцы, тупы, равнодушны и не понимают.»

   «Наукой и искусством, очевидно, ничего не поделаешь…Тут единственный выход – это апостольство.»

   «Теперь ему казалось, что богатым и бедным одинаково дурно. Одни имеют возможность ездить в карете, а другие  - петь во всё горло песни и играть на гармонике, а в общем, всех ждёт одно и то же, одна могила, и в жизни нет ничего такого, за что бы можно было отдать нечистому хотя бы малую часть своей души.»

   «И я презираю ваши книги, презираю все блага мира и мудрость. Всё ничтожно, бренно, призрачно и обманчиво, как мираж. Пусть вы горды, мудры и прекрасны, но смерть сотрёт вас с лица земли наравне с подпольными мышами, а потомство ваше, история, бессмертие ваших гениев замёрзнут или сгорят вместе с земным шаром.
   Вы обезумели и идёте не по той дороге. Ложь принимаете вы за правду и безобразие за красоту…я удивляюсь вам, променявшим небо на землю. Я не хочу понимать вас.»

   «Все бежали от ваших благодеяний, как мыши от кота! А почему это? Очень просто! Не от того, что у нас народ невежественный и неблагодарный, как вы объясняли всегда, а от того, что во всех ваших затеях, извините меня за выражение, не было ни на один грош любви и милосердия! Было одно только желание забавляться живыми куклами и ничего другого…Кто умеет отличить людей от болонок, тот не должен заниматься благотворением. Уверяю вас, между людьми и болонками – большая разница!»

   «Хорошо создан мир, только зачем и с какой стати люди делят друг друга на трезвых и пьяных, служащих и уволенных  и пр.? Почему трезвый и сытый покойно спит у себя дома, а пьяный и голодный должен бродить по полю, не зная  приюта? Почему кто не служит и не получает жалованья, тот непременно должен быть голоден, раздет, не обут? Кто это выдумал? Почему же птицы и лесные звери не получают жалованья, а живут в своё удовольствие?»

   «О чём же говорить? Если нельзя рассказать всего, то и говорить незачем.»

   «В наш нервный век мы рабы своих нервов; они наши хозяева и делают с нами, что хотят. Цивилизация в этом отношении оказала нам медвежью услугу…»

   «Никто не знает настоящей правды…
В поисках за правдой люди делают два шага вперёд, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля
гонят вперёд и вперёд. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды…»

   «Женитьба – шаг серьёзный…
Волга впадает в Каспийское море…
Лошади кушают овёс и сено…»

   «…зачем эта ваша жизнь, которую вы считаете обязательной и для нас, - зачем она так  скучна, так бездарна, зачем ни в одном из этих домов,
которые вы строите вот уже тридцать лет, нет людей, у которых я мог бы поучиться , как жить, чтобы не быть виноватым? Во всём городе нет ни одного честного человека! …Нужно одурять себя водкой, картами, сплетнями, надо подличать, ханжить или десятки лет чертить и чертить, чтобы не замечать всего ужаса, который прячется в этих домах…Вы душили в зародыше всё мало-мальски живое и яркое! Город лавочников, трактирщиков, канцеляристов, ханжей, бесполезный город, о котором не пожалела бы ни одна душа, если бы он вдруг провалился сквозь землю.»

   «То, что происходило в деревне, казалось ей отвратительным и мучило её. На Илью пили, на Успенье пили, на Воздвиженье пили. На Покров в Жукове был приходской праздник, и мужики по этому случаю пили три дня; пропили 50 рублей общественных денег и потом ещё со всех дворов собирали на водку. В первый день у Чикильдеевых зарезали барана и ели его утром, в обед и вечером, ели помногу, и потом ещё ночью дети вставали, чтобы поесть. Кирьяк все три дня был страшно пьян, пропил всё, даже шапку и сапоги и так бил Марью, что её отливали водой. А потом всем было стыдно и тошно.»

   «В течение лета и зимы бывали такие часы и дни, когда казалось, что  эти люди живут хуже скотов, жить с ними было страшно; они грубы, не честны, грязны, не трезвы, живут не согласно, постоянно ссорятся, потому что не уважают, боятся и подозревают друг друга. Кто держит кабак и спаивает народ? Мужик. Кто растрачивает и пропивает мирские, школьные, церковные деньги? Мужик. Кто украл у соседа, поджёг, ложно показал на суде за бутылку водки? Кто в земских других собраниях первый ратует против мужиков? Мужик. Да, жить с ним было страшно, но всё же они люди, они страдают и плачут, как люди, и в их жизни нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания...»

   «Где же я? Меня окружает пошлость и пошлость…Нет ничего страшнее, оскорбительнее пошлости…»


   «Православные христиане, подайте Христа ради, что милость ваша, царство небесное…»

   «В городе я тоже видел одного, который не ест мяса. Это теперь такая вера пошла. Что ж? Это хорошо. Не всё же резать и стрелять, знаете ли, надо когда-нибудь и угомониться, дать покой и тварям. Грех убивать, грех…»

   «И когда тут думать о призвании, о пользе просвещения? Учителя, небогатые врачи, фельдшера при громадном труде не имеют даже утешения думать, что они служат идее, народу, так как всё время голова бывает забита мыслями о куске хлеба, о дровах, плохих дорогах, болезнях. Жизнь трудная, неинтересная, и выносили её только ломовые кони…»

   «Оно, конечно, так-то так, всё это прекрасно, но как бы чего не вышло.»

   «И эта хороша у тебя невестка! Всё, значит, в ней на месте, всё гладенько, не громыхнёт, вся механизма в исправности, винтиков много.»

   «Видеть и слышать, как лгут, и тебя же называют дураком за то, что терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей и самому лгать, улыбаться, и всё это из-за куска хлеба, из-за тёплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена – нет, так больше жить невозможно!»

   «Всё тихо, спокойно и протестует одна только немая статистика: столько-то сошло с ума, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания…И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут своё бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясётся беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человечка с молоточком нет, счастливый живёт себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, -  и всё обстоит благополучно.»

   «Хорошо здесь себя чувствует одна только гувернантка, и фабрика работает для её удовольствия. Но это так кажется, она здесь подставное  лицо. Главное же, для кого здесь всё делается, - это дьявол.»

   «Культурная жизнь у нас ещё не начиналась…Начало Руси было в восемьсот шестьдесят втором году, а начала культурной Руси, я так понимаю, ещё не было…»

   «Кто трудится, кто терпит, тот и старше.»

   «…прогресс – в делах любви, в исполнении нравственного закона. Если вы никого не порабощаете, никому не в тягость, то какого вам ещё нужно
прогресса?»

перечитывая Чехова…


*А. П. Чехов. Повести и рассказы в трёх томах. Москва, 1959.
**на фото - работа автора